Вышла в Канаде на русском языке моя книга про Каспийское мореходное училище:
http://www.lulu.com/shop/vladimir-tormyshov/stupeni-na-peske/paperback/product-23140152.html
Там полностью напечатана вся повесть.
Глава седьмая.
Так текла наша жизнь изо дня в день. Дни тянулись бесконечной чередой похожие один на другой как братья-близнецы. Утром мы учились. Днем пахали на старшекурсников. Наступал вечер, мы шли в учебный корпус на самоподготовку, где мы по идее должны были готовиться к занятиям, но я не помню ни одного случая, чтобы мы просидели больше десяти минут, готовясь к урокам, если около нас не было преподавателя, дежурного офицера или нашего классного "папы".
Как только мы оставались одни как нас сразу же находили и уводили в "рабство" и мы должны были работать, пока не закончится самоподготовка, потом мы шли к себе в роту, там проходил "Большой сбор", где нас опять проверяли. После ужина и самоподготовки нам командовали отбой, и мы ложились спать, надеясь хоть одну ночь полностью проспать от отбоя до подъема. Когда такое происходило, что, впрочем, было крайне рано, мы были просто счастливы.
Люди, не бывшие никогда в условиях личной несвободы, в условиях физического и морального рабства, не ценят, как правило, свободы и не умеют ей, сладкой, пользоваться. А человеку несвободному очень просто быть счастливым - дай ему одну только возможность уйти от реального мира, в котором он несчастлив, в мир своих снов и иллюзий, чтобы хотя бы там, в своих снах и мечтах он мог стать свободным и реализовать потенциал, заложенный в нем с рождения.
Но, увы, увы, люди, вырвавшиеся из какого угодно рабства, на свободу забывают все свои мечты, стараясь не упустить того, что уже есть, и становятся похожими на большинство других обывателей, единственная цель существования которых является не самовыражение себя, а простое, животное существование. Нет, они, конечно, временами задумываются о душе, - когда сильно начинают болеть, и стоят на пороге смерти одной ногой в могиле. И понимают тогда, что по большому счету жизнь прожита зря. Но сделать тогда уже ничего не могут.
А людская совесть за годы морального рабства и несвободы от внешних обстоятельств и условностей общества уже привыкла находить компромисс там, где его нет и в помине.
И знаете что самое интересное она, эта самая совесть, всегда находит компромисс и человек живет дальше с этой уродливой, гипертрофированной совестью, воспринимая окружающий мир сквозь искривленную призму собственной атрофированной совести. А про тех молодых людей, которые еще не успели потерять совесть, издеваясь в душе, говорят: это - юношеский максимализм. И сами же его потом стараются уничтожить, умерщвляя совесть бесконечной чередой лживых, гнусных поступков.
Попав на учебу в мореходку, мы неожиданно для самих себя попали в гигантскую мясорубку, где в нас уничтожали, прежде всего, нашу совесть и нашу душу. Это было страшнее всего. Не столь унизительно было что-то делать вообще. Унизительно это было делать за кого-то, зная, что этот человек сознательно унижает тебя, превращая тебя в своего раба на некоторое время. Со временем нас стали не просто заставлять работать на себя, а избивать, добиваясь полного подчинения. И все чаще и чаще у наших мучителей стала проявляться странная фантазия, которая была продиктована либо ленью, либо садизмом.
Как-то однажды промозглым октябрьским вечером, когда на улице уже было темно во всем училище, да и, похоже, во всем районе города отключили свет. Все мы радовались как дети, потому что могли более или менее спокойно отдохнуть, не заботясь о том, что нас кто-то что-нибудь заставит делать. Но мы ошибались...
Неожиданно меня в коридоре роты остановил один парень с третьего курса. Как-то сразу внутри у меня все похолодело. Не сказать, что я чего-то опасался, но просто надеялся просто полежать и расслабиться, а тут тебя хватают неожиданно за воротник, и спрашивают:
- Ты с какой группы, салага?
- С М-12 - отвечал я, надеясь в душе, что, может, еще пронесет, и меня с миром отпустят.
Какой дурак, что-то будет делать в темноте, когда ничего не видно?
- Очень хорошо, - услышал довольный голос старшекурсника, который радовался как ребенок чему-то своему. - Этот парень с твоей группы. Как его фамилия? Говори! Если он наврал или ты, то морду я набью обоим, а вы потом сами между собой разберетесь, кто виноват.
- Говори, Вовка, не бойся, - подал голос Стас Меньшов, который стоял рядом с курсантом-третьекурсником.
- Зовут его Стас, а фамилия Меньшов. - Сказал я, - Я могу идти?
- Да, сейчас пойдешь со Стасом в магазин.
Говоривший протянул руку, и я услышал, как звякнула мелочь в руке у Стаса.
- Здесь три рубля. Купишь мне торт бисквитный-пребисквитный. - услышали мы "задание" - Понял? Повтори.
- Ну, это, извини, брат, твои проблемы. Если к девяти вечера тебя с тортом не будет, - убью. - Услышали мы. Будущий штурман повернулся ко мне и сказал:
- Это касается и тебя тоже. Твоя задача - следить за тем, чтобы он, во-первых купил мне торт, а во-вторых проследить за тем, чтобы этот толстый боров не стрескал мой торт. Понял?
- Понял, - ответил я.
Как будто у меня был какой-то выбор. Если человек отказывался делать то, что его заставляли делать, его били. Причем, одного, как правило, било несколько человек. Били до тех пор, пока он мог стоять на ногах. Когда он падал, его нежно так по-отечески спрашивали:
- Ну что будешь делать, что тебе говорят или будешь дальше ломаться как целка?
Если человек соглашался выполнить ту работу, которую его заставляли делать, его больше не били, а отправляли "пахать". Если же он упорствовал дальше, его продолжали бить до тех пор, пока он не терял сознание, а потом начиналось все сначала.
Все мы прошли через это. Маленьких ростом и хилых ребят били меньше, тех, кто был повыше ростом, и покрепче физически били сильнее и жестче. По лицу старались не бить, чтобы не было синяков, но это не значит, что по лицу не били вообще.
Например, я за один первый курс пять раз посетил травм пункт с переломанным носом и еще три раза лежал в больнице с сотрясениями головного мозга. Что касалось остальных, то никто статистики, конечно же, не вел, а насчет травм нами придумывались для оправдания перед начальством различные истории типа той, что я рассказал, когда у меня первый раз сломали нос и набили синяки на оба глаза: "Шел по трапу, поскользнулся, упал, очнулся со сломанным носом".
Да, трап - это лестница в учебном корпусе или в общаге.
Командир роты спросил меня тогда:
- Синяки тоже на трапе глазами набил?
- Так точно. - Достаточно браво ответил я, хотя все лицо болело, а дышать носом я не мог.
Итак, выбора у нас со Стасом не было, поэтому мы одели бушлаты, фуражки, почистили ботинки и пошли в город в магазин покупать торт.
Вообще-то по уставу было запрещено покидать территорию училища самовольно. Если курсант допускал две самоволки в течение полугода, он отчислялся из училища. Но в уставе ничего не было сказано, как поступать в случае, когда тебя заставляют самовольно, без разрешения командования, идти в магазин, а в случае твоего отказа убить тебя. Или в лучшем случае просто сильно побить.
Мы как два сообразительных курсанта все-таки, несмотря на устав, решили идти в самоволку за тортом, надеясь, что мы не попадемся в руки командования.
Наше училище с трех сторон было обнесено трехметровым забором, с четвертой стороны текла река Волга, но любой уважающий себя курсант знал, где забор неплотно прилегает к стене и где есть дырка в заборе, про которую не знало начальство. Курсанты старшекурсники без проблем ходили через КПП, когда там стояли дневальными курсанты с их рот, и не было рядом никого из командования. Первый курс был самым бесправным, в городе мы бывали крайне редко и предпочитали пользоваться дырками в заборах.
Когда мы пролезли со Стасом через дырку в заборе, и оказались в освещенной части города, было около шести часов вечера. Был октябрь месяц и в Астрахани в это время года вечером темнеет очень быстро.
Когда Стас вытащил мелочь, которую ему дали, и пересчитал ее, он мне сказал потрясенный:
- За все время, что я в училище я впервые думал, что мне попался приличный человек, который не будет надо мной издеваться, но, боже, как я ошибся.
- Что случилось? - Настороженно спросил я у него.
- Да ничего особенного, просто этот козел дал мне двадцать три копейки, а не три рубля как сказал.
- Что же ты сразу не посчитал деньги в училище? - спросил я у Стаса.
- Ну, во-первых, темно было, а во-вторых, я и подумать не мог, что тут так мало денег - сказал мой друг Меньшов, копаясь в карманах, доставая мелочь и считая ее.
- Слушай, пойдем в училище, найдем этого ублюдка, и скажем, что он ошибся и дал мало денег. - Высказал я здравую, как мне казалось, мысль.
- Пойти-то мы можем, - согласился Стас - только этот козел, что дал мне деньги, скажет, что дал мне три рубля и набьет нам морды за то, что не принесли ему торт, а в день стипендии отберет у нас три рубля. Слушай, Вовка, займи мне рубль, я со стипендии отдам. У меня тут где-то есть рубль мелочью с копейками. Торт стоит два рубля двадцать копеек нам рубля всего-то не хватает.
Я ошалело посмотрел на Меньшова и сказал ему:
- Ты еще богато живешь, у меня денег вообще нет ни копейки.
И для пущей убедительности я вывернул карманы.
- Смотри, кто идет! Это ж Валерка Галецкий с нашей группы - обрадовался я, возвращая карманы в штаны. Давай у него постараемся занять в долг.
Галецкий был сам с Астраханской области и шел вперед ничего, не видя вокруг, по его лицу с заостренными скулами текли слезы, которых он не замечал. Во всем его облике было что-то лисье: хитрая острая мордочка, хитрые узкие лисьи глаза, даже в манере себя вести, говорить, что-то делать было какое-то скрытое лукавство. Было явно видно, что его недавно хорошо побили: один глаз совсем заплыл и ничего не видел, лицо было разбито в кровь, и из носа еще сочилась свежая кровь, которую он то и дело вытирал рукавом бушлата. Платков у нас никогда не было. Уставом ВС СССР платки предусмотрены не были.
- Привет! - поздоровался с ним Стас. - Ты не сможешь, Валер, занять мне рубль до стипендии?
Единственный живой глаз Валерки сверкнул отчаянием и болью.
- Нет, - сказал он, - не могу. Меня сейчас в роте отловили, избили так, что ходить и дышать больно, потом в руку всучили бумажные деньги с завернутой в них мелочью и сказали:
" - Вот тебе одиннадцать рублей, купишь и принесешь литр водки." Я оделся, умылся, в туалете зажег спички, оказалось, что мне дали всего тридцать копеек, а бумажные деньги оказались газетой. Пришлось бегать по училищу занимать деньги. А все стипендию еще не получали и деньги заработанные в колхозе нам еще не прислали, денег ни у кого нет. Хорошо, что хоть есть знакомые земляки с моего города, они дали мне денег в долг. А вы что тут около магазина делаете? - спросил он нас.
- Да то же, что и ты, - ответил ему Стас, - только нам дали меньше денег, чем тебе и приказали купить торт бисквитный-пребисквитный, а нам на него денег не хватает.
- Вам еще повезло, легко отделались, - позавидовал нам Гелецкий, - а мне два зуба выбили, и видишь, как разукрасили?
Он показал на свое лицо.
- Ладно, Стас, я помогу тебе, но и ты меня как-нибудь потом выручишь, - решил помочь нам Гелецкий. - В роте ни у кого из наших денег нет или не дают, но я знаю одного парня со второго курса - он твой земляк из Пензы. У него деньги должны быть. Сходи к нему, познакомься с ним, расскажи, в чем дело, может быть он и даст тебе в долг.
Делать было нечего, - мы вернулись в училище. Света еще не было. Я подождал Стаса на улице, он сходил в училище, занял у кого-то рубль. Мы купили торт и, проболтавшись до девяти часов вечера, пришли и отдали торт. Встретили нас бурей восторга, что, впрочем, не помешало им отдать нам приказ явиться к ним в кубрик после вечерней проверки для того, чтобы мы еще "чуть-чуть поработали".
Когда мы снова пришли в кубрик Стасу поручили подмести и вымыть кубрик, мне же дали восемь тельняшек и приказали их постирать. В училище в те годы горячей воды не было никогда, стирать приходилось в холодной. Часа через два я управился.
Спать хотелось жутко. И я, наивный, думал, что меня наконец-то отпустят, и я пойду и как белый человек лягу спать, и просплю хотя бы часов шесть.
У этих ребят, старшекурсников, был проигрыватель грампластинок небольшой, но в рабочем состоянии. В то дремучее время компов не было, не было магнитофонов и сд дисков. И был жутко популярен Юрий Антонов, который пел свои песни.
И этим ребятам, который весь день гоняли нас как сидоровых коз, нравилась одна песня в его исполнении. Про компакт-диски и про проигрыватели компакт дисков тогда никто и слыхом не слыхивал. Это сейчас можно ввести в этот аппарат программу, согласно которой если есть желание можно слушать хоть всю ночь одну песню или несколько песен подряд. Тогда такой техники не было, и я должен был компенсировать ее отсутствие. Бог я или так просто погулять вышел?
- Ты производишь впечатление умного человека - сказали мне после двух крепких зуботычин. В голове у меня немного кружилось, во рту был вкус крови, а перед глазами кружились какие-то красные круги, в ушах как-то по особому гудело, и я понимал, что еще чуть-чуть, и я грохнусь в обморок, и меня потом будут бить ногами, чтобы я не "симулировал" и скорее поднимался.
- И чего мы молчим? Язык проглотил? - услышал я сквозь далекий звон колоколов, звучащих у меня в голове.
- Да нет, все нормально - ответил я, глотая слюну с кровью.
- Это очень хорошо. Очень-очень хорошо. - Вихрастый довольный старшекурсник смотрел на меня своими честными голубыми глазами с плохо скрываемым презрением. - Надеюсь, ты не в обиде на нас? - спросил он меня.
- Нет, за что мне на вас обижаться? - я попытался сыграть саму невинность.
- Это радует. - Просто сказал вихрастый, замахиваясь на меня кулаком. Последовал короткий прямой удар под дых. Я сделал шаг назад и закрылся руками.
- За что? - спросил я нападавшего.
- Просто так. Было бы за что, - вообще бы убил. От тебя требуется немного сообразительности как от обезьяны и немного сноровки как от медведя, и все будет нормально. Понял? - И он довольно ухмылялся, довольный собственным красноречием.
- Понял, ваши ментальные аберрации требуют собственного самовыражения и, сублимируя, их вы хотите меня попросить что-то сделать по дружбе для вас. - Ответил я, закрываясь руками и отступая назад от еще нескольких ударов в лицо.
Впрочем, вихрастый бил уже не сильно и не точно, а как бы играл со мной в детскую игру "Боксер на тренировке", где мне была уготована роль груши.
- Хорошо излагаешь, чертяка, - услышал я, пропуская мощный апперкот и падая на пол.
- Эй, хорош, ты же убьешь его. - Похоже, что кто-то вступился за меня. Честно говоря, в это верилось с трудом, но вихрастый смиловался и сказал мне:
- Значит так, слушай меня: сейчас ты идешь в умывальник, умываешься, чтобы морда была чистая и без крови. Понял?
- Да, - ответил я, вытирая кровь, текшую из носа. - Понял.
- Потом придешь к нам в кубрик, включишь проигрыватель вот с этой пластинкой. Тут всего одна песня. Так вот когда она закончится, ты запустишь ее сначала. И так будешь делать до тех пор, пока все не уснут. Понял?
- Да, - сказал я, - понял.
- Очень хорошо. Когда все уснут, подойдешь к дневальному. Он из нашей группы. Доложишь ему, что все спят. Что приказание мое выполнено, и он отпустит тебя спать. Все, заводи шарманку.
Через некоторое время курсанты-старшекурсники уже почти все спали. "Зеркало" Антонова звучало минуты четыре, когда песня заканчивалась, я ставил иголку на начало пластинки-миньона, и она звучала опять:
"...Смотрюсь в тебя
Как в зеркало
До головокружения..."
Дебильная песенка, но им она нравилась. Пока она звучала, я дремал, когда заканчивалась я, ставил иголку на начало пластинки. Наконец, часа в три ночи все спали, я пошел к дневальному, доложил о себе и пошел к себе в роту спать.
Закончился еще один день пребывания в мореходке, и я шел в роту, надеясь дойти до нее без приключений и уснуть сразу же, как только голова коснется подушки.
Курсант-первокурсник никогда не бывает в безопасности. Даже когда он один в закрытом помещении он не может не опасаться, что сейчас к нему придут старшекурсники, свалившись, как снег на голову, и не заставят его работать. На трапе курсанты бегут с максимальной скоростью, которую способны развить, чтобы их не могли остановить и догнать. Остановить первокурсника на лестнице очень трудно. Правда, если он потом попадается в руки тех, кто его "тормозил" на трапе, его, конечно же, бьют за строптивость и за неуважение к старшим. Но игра стоит свеч - уж лучше смыться, чем работать на дядю до петухов и не выспаться, а если повезет, то смыться.
Когда я пришел в кубрик, там не спали, и происходило что-то непонятное. Впрочем, я был уже в таком состоянии, что мне не было дела ни до чего, было лишь одно желание - выспаться, а спать оставалось только четыре часа.
Все ребята из нашей группы были на ногах, и кого-то били, кто лежал на полу.
Меня эти гнилые разборки не касались, и я стал раздеваться.
Ко мне подошел Васька Лапин, который спал недалеко от меня и спросил меня:
- Тебя не интересует что происходит?
Сам он был небольшого роста худенький мальчик, родом из Астрахани, со светлыми белокурыми волосами и голубыми, как небо недобрыми, узкими, хитрыми глазками. Его мама работала в училище, в АХЧ, и его за это откровенно недолюбливали и считали маменькиным сыночком. Во всем этом у него было несколько плюсов, которых не было у нас: он никогда не был голодным, работал много меньше нас потому, что если нам некуда было бежать от произвола старшекурсников, то его дом был в трехстах метрах от училища.
Я игнорировал его глупый вопрос, - я хотел спать, а остальное меня не касалось.
- Это бьют Витьку Перковича. - пояснил он мне происходившее. - Козлом он оказался, стучал на всех.
- Меня это не касается, - сказал я, укладываясь спать, - я хочу спать.
Ко мне подошел заместитель старшины группы дагестанец Мансуров, которого мы звали просто Мансур, потрогал меня за плечо и сказал:
- Э, вставай, да?
Ростом Мансур с Васькой были примерно одинакового, но если Лапин для своих пятнадцати лет выглядел слишком молодо из-за своей худобы, то Мансур для своих восемнадцати выглядел достаточно солидно: широкие плечи, коренастая фигура борца - тяжеловеса, уверенность горца и высокое самомнение о своей личности и данной ему небольшой властью зам. старшины группы.
- Сплю я, неужели не видно? Мне нет никакого дела до ваших гнилых разборок. Видишь, только пришел. Время уже, кстати, три часа ночи.
И я демонстративно перевернулся на другой бок, намереваясь уснуть, что бы ни происходило вокруг.
- Слушай, да? С тобой разговаривают по-хорошему как с человеком. - Сказал Мансур, тряся меня за плечо. В его голосе явно звучали угрожающие нотки. - Вставай, да? По-хорошему прошу пока.
- Этот козел, - сказал неугомонный дагестанец наставительно, имея в виду очевидно Перковича. - стучал на всех, кого можно. Козлил всех. Я его маму е....
Последнее ругательство было, как я знал для горцев самым обидным и страшным, из-за которого они в любой ситуации кидались в драку, хотя для большинства русских это выражение применялось в разговорной речи чуть ли не для связки слов. Я имею в виду, прежде всего мужчин, не отягощенных интеллектом. Если уж горец сам допускал такое ругательство по адресу кого-то, дело было серьезное.
Но всю предыдущую ночь я не спал совсем, чертя чертежи для четвертого курса, а за всю неделю, если какой-то ночью мне удавалось поспать более пяти часов, это было большим достижением для меня. Поэтому я старался не обращать на окружающее никакого внимания, и поскорее уснуть.
- Ну, хорошо, - сказал я, укрываясь одеялом с головой. - При чем тут я?
- Иди, ударь его несколько раз. - Мансур не унимался. - Чтобы мы были уверены, что ты не заложишь нас.
- Боже мой, - сказал я, - как вы меня достали. Ночью надо спать.
Но все же я встал, всунул ноги в ботинки, понимая, что если не сделаю того, что меня так долго заставляли сделать, то изобьют меня самого. Я подошел к лежащему на полу Перковичу, и мне стало жалко этого красивого еврейского парня, который очень нравился девушкам. Он лежал на полу в большой луже крови с разбитым в кровь лицом, глаза его затекли, лицо было фиолетово-красным от побоев. Я чувствовал, что на меня смотрят тридцать пар глаз и ждут.
- А ты его бил? - спросил я зачем-то Ваську Лапина.
- Бил. - Просто ответил он. - Все били. Даже Клепа и Андрющенко били.
Эти двое были самыми низкорослыми в нашей группе, - они были чуть выше полутора метров и любой врач им без сомнения бы поставил диагноз "дистрофия". Дело было серьезное, если эти двое участвовали в этом, то все это кто-то явно организовал, но конфликтовать со всеми крайне не хотелось.
Я подошел к лежащему сделал большой замах ногой и несильно пару раз ударил по боку Перковича.
- Да, замах - рублевый, а удар - копеечный. - Услышал я откуда-то сзади.
- Все, спокойной ночи - сказал я всем и пошел спать.
Постепенно все разошлись по своим кроватям, и лишь посреди крови остался лежать Витька Перкович.
Прошел еще один день из череды дней, похожих один на другой как две капли воды. Через несколько часов нас снова разбудят и прокричат: " Рота! Подъем!". И мы встанем не выспавшиеся и пойдем на заклание бездушной машине, которая будет дальше перемалывать наши неокрепшие души. А пока мы спим, мы свободны и мир наших снов и фантазий дает нам хотя бы кратковременную иллюзию мира и покоя.
Мы свободны, когда мы спим и с наслаждением пользуемся этой свободой во время сна. Еще не наступило утро, и мы спим, и видим в своих снах то, что хотим и ни от кого независимы.