Не было музыки, не было лирики, не было чудной восторженной прозы. Не было ли? Было много непиленных дров, неношеной воды, некопаной земли, не деланной работы. Но, что же было? Было небо с барашками облаков, солнце, искрящееся сквозь кружево старого сада, песня, что подспудно лежала во мне, доставшись от моего многострадального деда, безвинно загубленного в лагерях ГУЛАГа - незаурядного музыканта, летчика, поэта, художника, священника (да разве все перечислишь) и умнейшего человека.
Вера была - скорее, безверие от фарисейства моей старой бабки Марьи. Нет, было безверие - скорее, вера, от непорочности бывшей гулящей девки - бабушки Нади. Которую узнал я безропотной, униженной, до невыносимости трудолюбивой и очень доброй старушкой. Была и любовь, омраченная пьянством отца. Ненависть была, овеянная любовью святой моей мамочки. Да что еще было? Чего еще не было? Разве вспомнишь, разве напишешь?
Вот что точно было - это детство, озорное, не евшее досыта, с порками, но без побоев, с трудами, но в дружбе с ними. Были радости, яркие, запомнившиеся на всю жизнь. Вот, например, рыбалка...
Идем, скажем, с братом двоюродным, Шуркой. Теперь-то он и не Шурка вовсе, а Александр Иванович Кузьмин-Галландкин - дипломат, посол, то ли в Йемене, то ли в Кувейте, а, возможно, в МИДе отделом руководит. Так идем мы с братом двоюродным Шуркой ранним июльским утром вдоль берега речки нашей Лужи. Солнце встает, туман над рекой поднимается. Благодать! Пляжик небольшой по пути. Вдоль пляжа - бревна-топляки в штабель сложены. Я первый вприпрыжку иду, вперед гляжу, далеко вижу. Вижу - лежит в воде полено, один конец на песочке, а у полена-то жабры шевелятся. Я чурбак, что потоньше, со штабеля хвать, да полену этому по башке. Рыбина с испуга на хвост да колесом в воду. Тут и всплыла вверх брюхом. Я ее сразу за жабры и на берег, пустяки, что вымок весь, за день одежда высохнет. А гордости сколько, такую добычу домой нести? Щука-то - башка на плече, а хвост по дороге волочится. Хороша рыбалка.
Или другой совсем случай. Катались мы в лесу с соседским пареньком Толькой на лыжах. Мороз. Снег искрится. Ели сказочные. Глядим: белка в дупло, что в старом дубе, а обратно - орешек в лапах держит. Кладовая её в дупле устроена. Мы-то созоровали, разорили беличью кладовую, целый рюкзак орехов и грибов сушеных принесли. Только шишки еловые да желуди трогать не стали. А орехи-то - ядрышко к ядрышку.
Да, разное было. Куда что сгинуло, размазалось, стерлось из памяти, растерялось, хотелось - да не вышло. Вот и сейчас обрывками всплывают из памяти строчки:
"Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди..."
"По Тверской он лихо мчался, черпак новый потерял".
Про черпак нужно разъяснить особо. Дом наш, большой, старинный, деревянный, достался в наследство бабке моей Марии Алексеевне от отца - зажиточного мещанина. Он портновскую мастерскую имел. Тогда места для семьи едва хватало. Было у деда Алексея семнадцать душ детей. Позже все разъехались, и осталась бабка Марья в доме полновластной хозяйкой. Она, как и отец, портнихой была. Все больше пальто шила.
Нам, конечно, тесновато было: кроме бабки в доме жила еще ее дальняя родственница бабушка Надя (я уж о ней строчку написал), мои родители, я, брат и сестренка. Однако Мария Алексеевна две комнаты непременно сдавала чужим людям, предпочтительнее мужчинам.
Так вот, жил у нас в доме Михаил Михайлович Воробьев. Странный такой, одинокий старик. Странный, но веселый. Вот он как-то и рассказал давнюю историю про то, как в те далекие времена, когда в Москве не было канализации и отхожие места оборудовались выгребными ямами, была такая профессия - говночист. Ласково же, чтобы не обижать рабочего человека, звали таких мастеров золотариками. Работа проста: черпак на длинной ручке да бочка на телеге, в которую запряжена кляча. Черпай да вези - вся работа. Ну, конечно, не по Тверской лихо мчались золотарики, а ночною порой тащились безлюдными переулками.
Михаил Михайлович считал, что в золотарики шли самые никудышные, неграмотные люди, а, поскольку, я учился шаляй-валай, то он и меня прочил в золотарики и вместо "здравствуй" с улыбкой декламировал: "По Тверской...". Только не вышло из меня золотарика, хотя, всякая профессия почетна, ежели с любовью к ней. Так что черпак-то я потерял. Потерял ли? Порой так и приходит мысль, что всю жизнь в человеческом дерьме копаюсь. Я ни мусорщик, ни вор, и совсем ни прокурор - так, ни с чем пирог.
Теперь, кажется, настала пора о предках своих рассказать. Я, однажды, додумался, а потом много лет проверял. Люди двух типов бывают: одни - словно шары бильярдные, гладкие, катаются по жизни, друг с другом сталкиваются, и ничего-то им не делается, ничего-то к ним не липнет, какими родились, такими и умрут. Другие, напротив, более походят на снежки, которыми мальчишки страсть как в оттепель швыряться любят или из них снеговиков делать. Катится такой человек по жизни, год от года обрастает хорошим или плохим, меняет свои взгляды, по-разному на одни и те же вещи смотрит смолоду или в старости. В общем, меняется, пока живет. Вы только не подумайте, что я таким образом людей на хороших и плохих делю. Это не верно будет. Как среди "гладких", так и среди "снежных" и хорошие и плохие встречаются.
Так вот, бабка моя, Мария Алексеевна, вся в отца своего, Алексея Верейского удалась. Тот гладок и тверд был, как алмаз. Не то, чтобы хорош, или плох. Тверд был характером, неизменен. Бабка же, видно Богу так было угодно, от рождения была хрома, тверда в отца, зла в дьявола. как бы не ее набожность, так она непременно убила бы человека. только Бога боялась, хотя грехов на ее совести множество было. Отец мой, напротив, катился по жизни и облипал всем, что встречалось в пути. Только доброта его из под верхних слоев всегда наружу проступала. Много уж очень ее в отце было. Вот и пьянство как-то незаметно налипло, замотало его всего. Из-под этого недуга он никак весь пробиться не мог. С ним и умер.
мамочка моя, напротив - шар бриллиантовый. Как только ее жизнь не мучила: и сиротой-безотцовщиной с семи лет осталась, и фашисты совсем еще девчонкой в плен угнали, и свекровь лютая, и нищета, только ничего ее ни помять, ни поцарапать не смогло. Так она до самых нынешних дней и осталась воплощением добра и человеколюбия.
Много еще хороших чистых душой людей на моем пути было. Всех не перебрать. Да и всякой дряни людской я много повидал. Вот каким рос, таким и стал в зрелом возрасте.. Вырос честным, как дурак, и, как самый глупый хочу честным быть до старости. Здесь моя биография.
Здесь моя география. "Широка страна моя родная" и зовется она Россия, а исколесил я ее-матушку вдоль и поперек. Да проку-то что? Ни плохого ни хорошего не нажил. Разве что, жил в Малоярославце, недалеко от села Оболенского. Да и не Оболенское оно вовсе, а Калантай, хотя Калантай там никогда не была, зато в детстве жил Борис Леонидович Пастернак, да и то, совсем не в те годы. Так что не свиделись, не судьба! Зато с Юликом Кимом в одну школу ходили, тоже в разные годы. Он меня не помнит, да и я его тогда не знал. Кабы, кабы знать! Возможно, все иначе бы было: и музыка, и лирика, и проза восторженная. А так, все больше грусть. "Эй ты, груздь, разгони мою грусть".Да нет, пожалуй, не стоит. Грусть это серьезно: грустить - значит задумываться, задумываться - стало быть, думать! Вот оно действо какое: думать - выходит мыслить! Это уже работа потруднее дров-воды! Вот я и думал, думал, ничего не придумал, загрустил и все что написал, то и написал. Если желаете - читайте, а, впрочем, как желаете. Я все это для души своей писал. У меня она есть, а про других не ведаю. Уж, простите, глуповат в таких философиях разбираться, да и не мое это дело. Мое дело думать, думать да иной раз мысли на бумагу заносить. Может, и сгодятся кому? Ну, а если не сгодятся, что же, стало быть, не те мысли были надобны, а другие видно на ум не пришли. Я уж писал раньше: "Дурак".