Температура понизилась, и солнце скрылось за набежавшим на него облаком. Быть дождю, - решила мудрейшая, и подставила ладошку под первую небесную каплю.
Первый летний дождик был поспешный и светлый. Ведь небесное светило выглянуло так же быстро, как и скрылось. А сам дождь, легко обрисовав пыльные асфальтовые дорожки подмосковного парка, казалось, вычертил и выделил каждую травинку, былинку сверкающей на солнце бисеринкой. Не труженик, а кудесник, первенец, он скорее не прибил пыль, а лишь слегка намочил, обозначая и отмеряя пределы предстоящей работы гроз и затяжных ливней.
Мудрейшая улыбалась скользящим по ее щекам каплям. Не столько холодившим, сколько приятно будоражащим после постоянной жары. Она знала, что капли высохнут так же споро и незаметно, как и появились. И ей казалась, что это и есть настоящая магия, а не какие-то глупые ритуалы и надуманные формулы заклинаний. Вот она мать земля. И сила ее, и власть ее, неоспорима и незаметна при всей ее незаменимости.
Рядом чихнули. Незаменимая была не одна. Впрочем, она никогда не была одна. Не в этом мире не в эту вечность. К несчастью и к радости.
Женщина, даже скорее старуха не повернула свое усеянное морщинками и веснушками лицо к голосу. Она прекрасно знала и собеседника и предстоящий разговор. Так же как и он знал и ее, и все черточки на ее лице, и даже привычно нелукавые ответы. Но, несомненно, ритуал стоило блюсти и поэтому вечные собеседники продолжили свою игру, выбирая привычные роли и маски.
Мужчина средних лет яркий шатен, с щеголеватыми усиками, одетый в скроенные лишь для него брюки и кремовую рубашку, с пиджаком красиво лежащим на плече и идущей ему, но не погоде, шляпе и старуха в землистого цвета тряпке, играющей роль сарафана, с большими деревянными грубо высеченными бусами. Колоритная пара извечных спорщиков.
-Могу я тебя побеспокоить, пряха, - мужчина казалось, и не заметил, что женщина не хочет с ним говорить.
Рядом пролетел голубь, быстро взмахивая крыльями, а старуха все не спешила отвечать. Наконец она, не поворачиваясь, пробормотала всего одно слово себе под нос: уже.
-Что уже? - кто знает, был ли у него феноменальный слух, или память услужливо подняла со своего дна незабытые до конца разговоры, но мужчина знал ее слова в точности. Хотя даже не слова, слово. Как впрочем, и ответ. Но ведь вежливость всегда останется вежливостью.
-Уже беспокоишь, - старуха вновь улыбалась. Ее наполовину беззубый рот раскрылся, когда она смешно корявила губы. Но даже в этой ее улыбке было что-то заставляющее сердце испытать умиление, а не жалость. Она так напоминала выжившую из ума и при этом абсолютно здоровую своими ясными не по годам очами. Странное сочетание, безвкусицы и смысла.
Между тем мужчина тоже улыбнулся и даже рассмеялся молодецким смехом, смешно топорща усы и морща нос. Он вспомнил предыдущие тысячи разговор начатые этой же перепалкой и всю пестроту и блеклость, временами походивших друг на друга ответов. Интересно, а что будет сегодня? Ведь, кажется, у них, наконец, появился достойный повод для беседы, а с прошедшего прошло уже целое столетие. А это слишком скучно и обязательно - повторения в их бессмертной жизни.
И он начал язвить по укоренившейся привычке:
-Переживешь, старая.
Тут уж не выдержала и рассмеялась старуха. В дочери собеседнику годилась она, а не он ей. Она смотрела на его слишком молодое лицо и думала о том, что не жалеет о сегодняшней своей жизни. Подумать только прабабушка, раньше она так далеко не заходила, останавливалась на внуках и превращалась в подругу, но в этот раз она слишком полюбила и внучку, и ее востроглазую дочурку, свою правнучку. И года одевала на себя так легко и уютно, словно шали в давно нетопленной гостиной. Это было естественно, это было приятно. И это было невозможно. Линии судьбы менялись, и она готовилась уходить. Но не сегодня, не сейчас, когда они изменили историю. Предали своих детей и выполнили Закон. Единственный наказ, оставленный им, слишком давно, чтобы не помнить, позабывшими их серафимами. Все ради мира.
Губы искривила усмешка. Вечная не была свободна. Скованная казалось бы пустяком, она была несчастнее и более зависимой, нежели узник и его тюремщик. Обреченные на общество друг друга лишь временно. Обет был вечен, он был даже дольше нее. Ведь рано или поздно и ее призовут и сменят. Прозвучат волшебные трубы, родственники вернутся, и будут поздравлять... так, ей казалось, в первые две вечности. Сейчас она была склонна согласиться с названием их миссии данным собеседником. Ссылка. Простое, тривиальное слово. Не служение, не миссия, не призвание, - ссылка. Хлестко и по существу. Но сказать о таком вслух!? О, для этого Великая была слишком собой. И слишком женщиной. И поэтому вновь и вновь изображала отчаянный оптимизм, сверкая пустотой и застывшей болью, всякий раз, когда они заговаривали о прошлом. Проще было думать, что его не было. И эту вечность они провели только здесь. Потому что больше нигде они ее уже не проведут. А впрочем, мудрейшая любила этот новый, привычный мир, людей его населяющих и своих детей. Запрета на которых не было. Как и на многое другое. Впрочем, для несвободы оказалось нужно совсем не многое. Для печали, злости на себя и других нужно даже меньше чем для счастья. Просто отсутствие семьи. Просто отсутствие надежды увидеть позабытых близких, образы которых тщательно хранятся и все стираются в глубине нечеловеческой памяти. Просто невозможность быть рядом с единственным призраком утерянного мира. Их общего мира.
Да уж слишком много просто. А впрочем, Светлейшая улыбнулась, она смирилась. Слишком давно, чтобы поднимать эту глупую сентиментальную тему. Вон собеседник молчит. А он боролся до последнего. Ругался, обзывал их задание "ссылкой", а не долгом, а сам выдержал больше нее. И будь Вечная человеком, она бы непременно позавидовала соплеменнику. Но она была собой и поэтому могла только сочувствовать мытарствам сородича, всем сердцем желая облегчить его долю. Ведь она помнила по себе, ничего хорошего стремление все изменить не принесет. Долг нужно блюсти и законы следует исполнять. Всегда.
-А нужно ли что-то обсуждать, - усмехнулась старуха. Она все еще не могла себя простить. Она видела гибель мира, крах человечества, конец их миссии и все равно не могла простить себе горя в родных серых глазах, а сейчас какой-то пустоты. Ничего не было, они не загорались пронзительным светом любви, не смеялись, они не жили, и уже никогда не оживут. Все ради мира. И почему сейчас цена казалась слишком высокой. Счастье одного единственного, самого родного человека, ее правнучки, ее красавицы Елены. Лукавой, умной девочки с чистым сердцем, упрямым характером и какой-то противоестественной верой в лучшее, в то, что все может закончиться хорошо для всех. Ну почему мир закляли именно на этот запрет!?
Она слепо посмотрела на небо и солнце, вспоминая родной мир и ласковые трубы, голос Древнейших и звонкий клич серафимов. Тогда все казалось правильным, было естественным... впрочем, они спасли мир. Выполнили свой долг в очередной раз. Бессмысленный какой-то долг, бесчестный, и как всегда ради общего блага.
Собеседник смотрел немного ехидно и в тоже время понимающе. Он как нельзя лучше знал все ее сомнения и чаянья. Потому что это были и его надежды и его мысли. Странное все же место этот мир. Где стражи всего лишь отражения... Чего? Друг друга, наверное. А ещё здесь все одиноки, потому что разделены изначально. Разделены так, что объединение уже кажется чем-то немыслимым. А попытка воссоединиться отчаявшихся и поверивших в саму возможность подобного карается столь жёстко и нетерпимо, что надежды не остается.
Это сложный и прекрасный мир, построенный на одном законе. Отчасти несправедливом, отчасти злом, а во многом обычном.
Мужчина стряхнул с себя бессмысленные вечные рассуждения так же легко как мог бы стряхнуть прозрачную паутинку, слетевшую с дерева и запутавшуюся в волосах. Он уже привык не думать о многом и в тоже время ничего не забывать. Такой вот парадокс:
-Совершенно не нужно. Но слишком хочется, не находишь? - мужчина улыбался лучезарно и словно беззаботно. И старуха могла бы поверить ему, если бы захотела не видеть. Но она видела и печальные складки у губ, и морщинку прочертившую лоб и глаза. Его глаза как всегда не умели лгать. Не научились за все тысячелетия, как и она молчать или отказываться:
-Да, - старушка не улыбалась, у неё не было поводов для радости. Она спокойно приняла локоть собеседника, и они медленно двинулись вперед к тенистой аллейке по асфальтовой тропке. Со стороны они напоминали бабушку и повзрослевшего внука. Их голоса никого не беспокоили, почему-то в эту часть парка люди и звери заходить не решались. Хотя спереди ясно слышался людской гомон и птичий стрёкот. Жизнь кипела. Она просто не хотела останавливаться, ни на мгновение.
Очередной важный толстый прикормленный голубь с курлыканьем отскочил от ног старухи, когда она решила выйти из уже привычной меланхолии и всё-таки ответить на очередной вопрос своего собеседника: Я знаю, и ты знаешь не хуже меня, что ждать дольше было бессмысленно. Они забыли этот далёкий мир... нет, тебе только кажется, будто ещё мгновение и они...
Старушка оборвала свою речь и, словно задыхаясь, схватила воздух губами. Затем закашляла громко, остервенело и снова заговорила: прошли целые сутки от мира оставались одни руины помни они о нас, думаешь, стали бы дожидаться подобного, чтобы явиться во всём блеске и всеоружии (случилось невозможное - пряха иронизировала). Серафимы не жестоки и не лицемерны. Их просто здесь нет. И возможно (я не говорю обязательно) хранителей больше не осталось нигде. Но даже тогда мы не имеем права на гибель. Мы стражи, не судьи, не боги. Всего лишь стражи. И мы должны выполнить наш долг, даже если вся эта вселенная полетела к чертям. Ты хотел узнать, что будет, если мы позволим Душе соединиться. Узнал, всё было так, как и предсказано, мир погиб. И я с трудом выправила эти треклятые нити. Вытравила этот ход судьбы из полотна. Еще минута и это стало бы просто невозможным. Мир растворился бы в гранях, а мы остались в нигде или последовали за ним. И ничего больше.
Последние слова повисли в воздухе, а старуха вновь начала кашлять. Слишком прочувствованная речь для её старых лёгких. Горло резали слова, а воздух звенел от её громкого почти сорванного голоса. Мужчина молчал, он крутил в руках свою шляпу, пряха вырвала свою руку ещё в начале своего монолога. Собеседник точно знал, она права, но поверить, перестать надеяться, принять то, что их действительно забыли, - это было выше его сил, его терпения. И он молчал, надеясь, что сейчас на аллейку кто-то выскочит и прервёт затянувшееся, ненужное молчание. Совсем рядом он слышал людей. Смех и гомон, чужие беседы, сплетни, шорохи, зверей, а здесь было пусто. Это был только их кусок мира без людей и притворства. Только почему-то это не радовало, также как и справедливые слова его вечной спутницы.
-Что с ним? - он знал, о ком она спрашивала, но не понимал зачем. Ведь он ясно осознавал, старуха не могла не мечтать, чтобы его сына не было, чтобы он никогда не рождался. "И всё равно спросила, - губы непроизвольно сложились неровной полосой ухмылки и тут же раскрылись, хрипло давясь словами. Мудрейшую не стоило заставлять ждать.
-Он... - долгую секунду мужчина не знал что сказать, но на помощь пришла верная подруга язвительность: здоров. И даже влюблен. Вернее, кажется влюблен. Во всяком случае, он именно так изволил выразиться.
Стражи стояли у самого края их личного уголка мира, и солнце весело освещало их лица. Раскрасневшееся старухи и бледное лицо мужчины с тусклым следом отметины у края рта, превращающим губы в вечную ухмылку, а саму физиономию в вечную маску. Но это только если приглядеться на солнце, когда подбородок мужчины непочтительно задран вверх. Тогда шрам вылезает из-под щегольских усиков и тянется вверх. Но в другое время, под другим наклоном, ваш взгляд и не заметит более тусклой полосы на лукавом лице. Конечно, ведь он по традиции остановится на горящем непонятным огнем взгляде.
Но сейчас. Сейчас последствия своеволия ясно читались на лике спутника Мудрейшей. Разумеется, ведь мужчина вновь задрал подбородок, словно принюхиваясь к летнему воздуху, а на самом деле просто боясь расхохотаться. И вот, наконец, не выдержав, страж сначала улыбается, затем содрогается и ртом и всем своим телом, перемалывается напополам и хохочет так заливисто, как умеют хохотать только беззаботные еще малыши. Старуха не мешает, но смотрит на вечного спутника искренне сочувствующим взглядом. Она знает, когда стражи смеются.
Когда сил сожалеть уже не осталось. Не из-за безумия из-за невозможности иного. Стражи смеются, когда люди горько плачут, когда люди сдаются. Потому что отставки в поссмертие для вечных не предусмотрено. Они бессменные узники своего неосторожного обещания: "хранить и помнить". Бессмертные, но не бесчувственные. Пусть и кажущиеся излишне равнодушными к людским судьбам. Только кажущиеся!? Нет, уже нет... почти. За одним маленьким исключением. Семьёй. Семьей вечные дорожили, даже человеческой. Тем более человеческой. Другая от них отвернулась.
Все эти мысли пронеслись в голове вечной за мгновение симметрично искривленным роем, вызвав во всем ее существе протяжный полустон-полувсхлип. Между тем мужчина продолжал говорить, уже не глядя на свою извечную собеседницу. Он хмыкнул, резко оборвав свой безудержный смех, и все ещё смеющимся голосом заметил, перекатываясь с мыса на пятку в своих нагуталининых туфлях и заложив при этом руки в карманы: Люди странные существа не находишь?
Теперь он смотрел на нее, блестя шрамом, и излишне наклонив голову на бок. К левому плечу, напоминая маленькую канарейку, когда-то жившую в комнатке мамы Лены.
"Он бы еще язык высунул", - подумала старуха, не собираясь отвечать. Но затем неожиданно для себя передумав, ответила сначала кивком, затем и словами:
-Не люди. Мир, - и видя недоумение, продолжила делиться той мыслью, что до сих пор бережно оберегала даже отчасти от самой себя. Потому что мысль была странной. Как и весь этот мир: Мы тоже изменились. Я и ты, не находишь?
Она повторила его слова, вместо объяснений, вместо рассказа и пересказа всех наблюдений за своим, за его поведением. Вместо уверений, вместо всего. И этого оказалось достаточно, он ей поверил. А задумавшись, потерял всякие сомнения. Мир их менял. Как река сглаживал острые места и как река же превращал за тысячелетия пологие берега в неприступные скалы. Они изменились, не на много. Но слишком сильно, чтобы оставаться прежними. Былые друзья и не узнали бы их в новых масках. И возможно не приняли бы. Мысль не показалась кощунственной, что само по себе должно было обезоружить. Но не обезоруживало. Да они хотели домой. Но счастье людей, членов их семьи, чей век не долог, казалось более важным. И если б не гибель целого мира, боюсь, и выбора бы не было. Стражи наплевали бы на запрет. В глубине души они уже даже побаивались возвращения. Ведь они стали другими. За тысячелетия привыкли и к людям и к одиночеству. Свыклись со своей ролью. И переросли малодушную обиду на родню за излишнюю забывчивость. Только вместе с обидой, кажется, переросли и желание немедленного возвращения назад.
Мужчина кивнул и вновь протянул ей свой локоть. До этого он стоял, замерев как кукла, у которой неожиданно кончился завод, немного пристав и неестественно наклонив руки и голову. Теперь же он с улыбкой шагнул вперед, ведя за собой Мудрейшую. Впереди их ждал целый мир.