Аннотация: На момент регистрации - последняя моя работа. Честное слово, я хотел написать нечто юмористическо-романтичное, но в конце снова прорезалась истерика. Наверное, к лучшему. Решать вам.
Фениксу...
Конфетти.
В уютной тесноте гримерки одеваюсь в думы
Что мир театр, в нем люди, так себе актеры на сцене жизни,
А смерть страшащая - всего лишь навсего кулисы.
Зал пуст, занавес поднят. Огни рампы впились в одинокого мужчину, меряющего небольшую сцену широкими шагами. В правой руке у него сигара, которой он сосредоточенно попыхивает на ходу, в левой - уже открытая бутылка шампанского, из которой он не сделал ни глотка. Каждый раз на середине сцены мужчина спотыкается о выступающую половицу, неловко размахивая руками, он восстанавливает равновесие и невозмутимо продолжает ходить из кулисы в кулису. Из будки неуверенно вылезает седая голова суфлера.
--
Сэр режиссер, сэр режиссер, на сцене курить запрещено.
--
Кто сказал?
--
Вы сказали, сэр режиссер.
--
Да, я был неправ. Я изменился. Теперь все будет совсем по-другому... Кстати, почему нельзя?
--
Сцену не подметали семь лет, с каждым Рождеством ее засыпали слоем конфетти. Посмотрите вниз, сэр режиссер, вы стоите по щиколотку в легковоспламеняющемся материале.
--
Да, я снова был неправ. Но теперь, я - совсем другой человек. Я брошу курить совсем.
--
Сэр режиссер, но вы и раньше не курили.
--
Да? Забыл. Знаете, мсье суфлер, у меня странная болезнь. Иногда я что-то делаю, но утром все забываю, от этого у меня начинается апатия, и я ничего не делаю. На следующий день я не теряю память, но так как я весь день так ничего и не сделал, помнить мне абсолютно нечего.
--
Да, сэр режиссер, я знаю. Вы рассказывали.
--
Давайте уже начинать, мсье суфлер.
--
Что начинать, сэр режиссер?
--
Что-нибудь. Я не могу, когда ничего не начинается. Зовите всех.
Суфлер (неуверенно): Все-е-е...
Из кулис сонно выходит озорная девушка в белом летнем платье, меланхоличный парень, теребящий свисающее из кармана золотое кольцо на цепочке и полная женщина лет пятидесяти с высокомерным взглядом под мутным пенсне. Сэр режиссер стоит, чуть наклонившись вперед, скрестив руки за спиной.
--
Это все?
--
Все, сэр Режиссер. Эль Актер, синьорина Буфетчица и донна Актриса.
Режиссер еще раз осматривает троицу, останавливает взгляд на полной даме в старинном платье.
--
Зачем нам буфетчица?
--
Вы же сказали всех... Синьорина буфетчица, вы можете возвращаться на рабочее место.
Девушка прекращает раскапывать конфетти алой туфелькой, рассеяно улыбается и убегает за кулисы. Режиссер, сбитый с толку, смотрит на суфлера. Дама в пенсне обиженно отворачивается, парень грустно смотрит на выкопанную девушкой ямку, суфлер устало и монотонно объясняет.
--
Удалившаяся мадемуазель - синьорина Буфетчица.
--
Но почему...
--
...Она такая стройная, потому что не любит свою работу. Нелюбовь к выбранной профессии - семейная традиция ее рода. А это (указывает раскрытой ладонью на полную даму) - донна Актриса.
--
И похоже...
--
И донна Актриса не любит, когда вы шутите, что она любит работу синьорины Буфетчицы.
--
Так, хорошо, и что же мы сегодня ставим?
--
"Смерть Предателю"... Как всегда.
--
Почему как всегда?
--
У нас всего два актера, сэр режиссер, для большинства пьес нужно больше. Эта пьеса - единственная из четырех подходящих одобренная товарищем Критиком. Остальные он назвал слишком развратными, антипатриотичными и непонятными. Товарищ Критик сказал, что зрелища должны быть такими же простыми и полезными, как и хлеб.
--
А эта ваша... наша... В общем "Смерть Предателя" его удовлетворяет?
--
Да. Товарищ Критик сам ее написал.
--
Ладно, начинаем, где мой сценарий?
Режиссер садится на высокий табурет и погружается в чтение. Актеры привычно садятся в сугробы конфетти, мсье суфлер кладет голову на сложенные руки и засыпает. Спустя полчаса на сцену выбегает озорная девушка в белом платье.
- Никто не брал из буфета бутылку шампанского?
Седой суфлер пожимает во сне плечами, парень восторженно, но все равно грустно смотрит на девушку, полная дама отрешенно протирает пенсне воздушным от старости платком. Девушка обращается к сэру Режиссеру с материнским укором в голосе.
--
Сэр Режиссер, что у вас в руке?
--
В какой, синьорина Буфетчица?
--
В той, в которой бутылка шампанского.
Режиссер рассеяно смотрит на зажатую в руке бутылку.
--
По-моему, это бутылка шампанского.
--
Зачем вы ее взяли?
--
Мне вдруг вспомнилась моя детская мечта стать первооткрывателем. Поэтому я решил что-нибудь открыть. А тут как раз эта прекрасная бутылка.
--
Тогда почему вы не пьете?
--
Шампанское пьют, когда нужно что-то отпраздновать. Вы знаете, я понял, что мне абсолютно нечего праздновать. Может, и есть, но я забыл.
Режиссер грустнеет и зарывается взглядом в вездесущее конфетти. Девушка смущается.
--
Сэр режиссер, вы можете выпить его просто так.
--
Просто так - невкусно, синьорина Буфетчица.
--
Тогда выпьете по случаю... своего открытия. Вы ведь действительно открыли эту бутылку первым.
Незаметно для всех просыпается суфлер и, массируя глаза кончиками пальцев, устало напоминает:
--
Сэр Режиссер, на работе нельзя пить.
--
Это тоже сказал я?
--
Да, сэр режиссер. После того как вся остальная труппа спилась и ушла выступать на Ветреный бульвар.
--
Я сожалею, я обязательно поработаю над собой и никогда больше...
На сцене появляется ярко одетый юноша в шляпе с торчащим вместо пера колоском ржи. Он ослепительно улыбается и размахивает руками, скандируя "С днем рожденья! С днем рожденья!". Суфлер обречено роняет голову на руки, девушка улыбается, грустный парень грустнеет еще больше и весь уходит в изучение своего кольца. Изумленное лицо режиссера становится еще более изумленным. Юноша подходит к нему и бережно обнимает.
--
По такому случаю можно и выпить. Целых два события за один день!
Выпалив все это весьма добродушным голосом, юноша достает из кармана букет тонких бокалов и, раздав их всем присутствующим, начинает разливать шампанское. Режиссер шепотом обращается к суфлеру.
--
Кто это?
Суфлер не успевает ответить, как обладатель шляпы уже подскакивает обратно к режиссеру и аккуратно чокается с ним бокалами, блаженно вслушиваясь в мелодичный звон.
--
Папа, я ваш сын. Я этим горжусь. За это тоже можно выпить. Наше здоровье!
Юноша опрокидывает в себя искристое и протягивает режиссеру листок. Тот ошарашено начинает читать.
- Дорогой папа. Поздравляю всех нас с твоим Днем Рождения. Хочу напомнить, что тебе сорок лет, мою маму и твою жену зовут...
Дальше режиссер читает про себя. Девушка подходит ближе и садится рядом с будкой суфлера. Седой мсье спрашивает ее тихо, но не шепотом:
--
Какие чернила на этот раз?
--
Голубые. Неделю назад тоже были голубые, но это другой оттенок. Как он умудряется каждый раз доставать новый цвет?
--
Зачем ему все это вообще нужно?
--
Как? Он хочет сделать папе приятное. Поэтому и поздравляет его каждый день. И вообще, только благодаря ему этот театр еще существует. Он все свои деньги, заработанные нелегким трудом во дворце на это тратит. Он такой заботливый и великодушный...
--
Это уже пятьсот сорок восьмой день рожденья нашего сэра Режиссера. Как бы он не умер от старости.
--
Вы просто завидуете. Сэру режиссеру - из-за того, что у него такой замечательный сын, а Сыну-сану из-за того, что он есть такой замечательный сам у себя.
Мсье Суфлер отворачивается от девушки, потом зачерпывает горсть конфетти и протягивает ей.
- Может, мы с этими Днями Рождениями хоть избавимся от этого чертового мусора.
Девушка улыбается и бережно берет бумажную горку в свои ладони, как будто это самая редкая и ценная вещь в мире, потом наклоняется и целует мсье Суфлера в седую макушку.
--
Извините, конечно же, вы не завидуете. Вы просто волнуетесь за сэра Режиссера, как всегда. И может быть, чуть-чуть ревнуете к Сыну-сану, за то, что он тоже за него волнуется.
Девушка встает и вручает горсть конфетти сэру Режиссеру.
- Это вам от мсье Суфлера.
Сэр Режиссер растроганно принимает подарок и ссыпает белые кружочки в обширный карман сюртука. Синьорина Буфетчица нагибается, зачерпывает еще конфетти и протягивает имениннику подарок, на этот раз от себя. Все присутствующие делают то же самое. Сэр режиссер аккуратно рассыпает подарки по карманам и со слезами на глазах благодарит всех.
--
Спасибо вам всем огромное, друзья. Но теперь нас ждет работа. Работать будем сцену убийства.
--
Казни, сэр Режиссер.
--
В чем разница, мсье Суфлер?
--
Спросите у товарища Критика. Хотя нет, лучше не надо, а то он упадет в обморок. Просто для него она есть. Будем учитывать авторский взгляд.
--
Кстати, кто-нибудь знает, где этот товарищ Критик? Я как раз хотел у него уточнить один момент, а может даже и поспорить.
--
Он на соревновании.
--
Каком соревновании, мсье суфлер?
--
По вежливости. У дверей театра. Они снова встретились там с герром Завсегдатаем, и все пропускают друг друга вперед. Никто не хочет уступать.
Сын-сан, тихо сидящий до этого на охапке конфетти в углу сцены, закатывается от смеха, чуть не пролив очередной бокал шампанского.
--
Этакие ослы наоборот. Или бараны. Хотя почему, собственно говоря, наоборот?
--
Вы не слишком много выпили шампанского, Сын-сан?
--
Нет, что вы, мсье Суфлер! Просто я хочу его пить и пью. Вы не представляете как это здорово. Хотеть и пить одновременно, да еще и с наслаждением наблюдать за вашей работой.
Синьорина Буфетчица, до этого будто загипнотизированная глазеющая на жизнерадостного Сына-сана, очнулась и сочувственно посмотрела на мучающегося плохо скрываемой ревностью эль Актера.
Вконец загрустневший парень уходит за кулисы и через минуту выскакивает обратно. Его светлые волосы взлохмачены, на лице - почти искренняя счастливая улыбка. Даже его темно-серые глаза, кажется, просветлели. Он вышагивает к стоящей с обреченностью в глазах донне Актрисе.
--
Наконец, я нашел тебя, гадкий предатель. И сейчас я предам тебя... справедливому суду.
Эль Актер останавливается в метре от "гадкого предателя" и становится навытяжку лицом к залу.
--
Я, кадет левого крыла Императорского Орла, объявляю суд открытым, Изабеллу Нап виновной во всех неправедно отпущенных ей народом грехах, а дело "предателя императора N837" закрытым. Изабелла Нап, Императорский Суд в моем лице приговаривает тебя к смертной казни через убийство.
Сэр Режиссер радостно падает с табурета на перину конфетти.
--
Ну, что я говорил. Убийство оно и есть. Так, мальчик, стреляй.
Парень достает из кобуры пистолет с присоской и наводит на донну Актрису. Потом он внезапно опускает руку и теряется, снова становясь самим собой.
--
Сэр Режиссер, я ведь очень плохо стреляю.
--
Тебе и не нужно хорошо стрелять. Меня больше волнует, хорошо ли ты промахиваешься. Когда пуля пролетит мимо нее, донна Актриса упадет. Вот и все.
Парень неуверенно поднимает пистолет и стреляет. Присоска попадает точно в мутное пенсне донне Актрисе, и та падает навзничь, поднимая грохот и облака конфетти. Сын-сан обеспокоено бросается к ней. Режиссер сдерживает смех, а эль Актер заворожено ласкает в руках пистолет и из его глаз медленно уходит тоска.
--
Я попал, вы видели? Я попал!
Режиссер не выдерживает и начинает смеяться, расплескивая листки сценария.
--
Извините меня, все. Особенно вы, донна Актриса, извините, пожалуйста. Не могу удержаться. Но я изменюсь, честное слово. Я рожусь заново, вы меня не узнаете.
Донна актриса поднимается с пола, поддерживаемая Сыном-саном. Парень, успокоившись, смущенно отдирает присоску от стекла пенсне. Режиссер постепенно прекращает хихикать и бросается собирать гербарий рассыпанных листов. Сын-сан улыбается, поворачивается к отцу.
--
Нет, папа, не надо. Хватает того, что ты нас не узнаешь. Если еще и мы тебя не узнаем, то так и никогда и не увидимся больше. Не надо. А заново рождаешься ты и так каждый день. К тому же мы тебя любим и таким.
Сэр Режиссер краснеет и бесконечно поправляет неровную стопку сценария, лежащую у него на коленях. Потом все-таки стеснительно предлагает:
--
Может, продолжим? Донна Актриса, вы в порядке? Тогда попробуем еще раз. А вы, эль Актер, попадите, пожалуйста, вон в ту вешалку за кулисами.
Все расходятся по своим местам, парень рассеяно запихивает свое колечко в карман, но цепочка все время выскальзывает из пальцев. Наконец, ему это удается, и он с энтузиазмом поднимает пистолет, ловя в пластмассовый прицел злосчастную вешалку. Двери зала распахиваются, и к сцене бежит мужчина в странной одежде, лицо его ярко накрашено, на шее, словно ожерелья, болтаются провода, а немыслимо распахнутые глаза вообще вне возможностей описания. Запыхавшись, он облокачивается на невысокую сцену и выпаливает:
--
Товарищ Критик, он умер. От инфаркта, прямо в дверях нашего театра. Ужас, ужас! Что о нас подумают? Мы доводим людей до инфаркта. Позор, какой позор!
С этими словами он сползает на пол, продолжая стенать шепотом. Следом за ним, через ту же дверь, входит человек в сером плаще, изящных очках. Лицо вошедшего довольно стандартно, разве что редкие седоватые усики дают шанс отличить его от ожившего плаката "Мы следим за тобой для твоего же блага". Человек чинно и уверенно движется к сцене, где обводит приветливым взглядом всех собравшихся и обращается к сэру режиссеру:
--
Извините, что я так врываюсь, но на дверях никто не проверял билеты. Билет у меня был, поэтому я решил просто войти. Вижу, я не совсем вовремя. Спектакля не будет?
Сэр Режиссер в изумлении переводит взгляд с одного вошедшего на другого, потом хрипло произносит:
--
Конечно, будет... герр Завсегдатай, я полагаю. Просто мы решили порепетировать, не подумав, что ваш поединок может закончиться так скоро... и так трагично.
--
Да, похоже, сердце бедняги не выдержало, когда я повернулся и сделал вид что ухожу...
Герр Завсегдатай садится на первый ряд и закидывает ногу за ногу, наблюдая за происходящим на сцене с искренним интересом. Сэр Режиссер растеряно щурится на огни рампы.
- Как же мы будем играть? Мне просто необходимо было уточнить у него один момент, может быть даже поспорить. Да, по сути, и не один. И вообще, я хотел поговорить с ним насчет новой пьесы. Эта не такая уж и подходящая для нашего театра, я считаю. Нам бы подошло что-то более отвлеченное от будней солдат Императорского орла. То есть, я, конечно, ничего не имею против Императорского Орла, и Императора вообще, и пьесы...
Голос сэра Режиссера стихает, потом он замолкает совсем. Все кроме Сына-сана и герра Завсегдатая выглядят растерянно и подавленно. Двое иждивенцев безапелляционно улыбаются. Мужчина в странной одежде и макияже поднимается и со скорбью в глазах начинает по очереди выключать стоящие на сцене "лягушки" и медленно сматывать толстые провода на локоть. Черные удавы, дребезжа рогатыми мордами розеток, ползут к нему со всех сторон. Герр Завсегдатай вскакивает со стула, выпаливая на одном дыхании:
- Стойте, стойте, подождите! Еще не все потеряно. Товарищ критик умер, это печально, но это вовсе не обозначает, что ваш театр умирает вместе с ним. Наоборот, теперь вы сможете ставить любые пьесы, какие только пожелаете, или, если захотите, я смогу найти вам хорошего драматурга, который создаст репертуар под ваш состав и, что самое важное, под ваше настроение.
Сэр режиссер робко улыбается, и вслед за ним поднимают головы и парень, теребящий свой некогда золотой крестик и дама обмакивающая редкие слезы прозрачно-серым платком и мужчина в странной одежде, замерший с косой проводов в вытянутых руках. Сын-сан забирает из ватных рук отца сценарий и без ненависти, легко и аккуратно рвет его напополам, потом еще раз и еще. Когда в его рука остается ворох белых снежинок с невразумительными вкраплениями букв он выбегает на середину сцену и в прыжке подкидывает охапку вверх. Обрывки, медленно спускаются вниз, каждый по своей, ему одному известной спирали и оседают на пол, абсолютно теряясь в миллионах таких же кусочков белой бумаги. Сэр Режиссер заворожено смотрит за этим неожиданным танцем, потом снова поворачивается к герру Завсегдатаю.
--
Послушайте, мы были бы очень рады и признательны вам, если вы нашли бы такого драматурга, но что нам делать сегодня? Ведь нам совершенно нечего вам показать.
--
Вы считаете? Знаете, я думаю, что иногда сама жизнь гораздо интересней каких-либо придуманных историй. Поэтому, я бы с удовольствием посидел и посмотрел бы просто на вашу жизнь, на вас настоящих. Я так давно мечтал это сделать. Понимаете, ведь иногда и очередь в аптеке может превратиться в замечательное представление, дарящее и урок и удовольствие. Стоит только забыть, где ты находишься, от какой своей хвори ты пришел покупать лекарство, забыть о своих проблемах и просто смотреть на окружающий тебя мир внимательно и участливо, становясь одновременно и зрителем и актером. Поэтому я с удовольствие посмотрю на вас настоящих, на то, как вы живете и думаете. Прошу вас. Это будет самым прекрасным представлением в моей жизни.
--
Хорошо, герр Завсегдатай. Я думаю, никому не повредит просто побыть собой...
Режиссер махнул было рукой человеку с проводами, но замял отмашку и прошептал Сыну-сану.
--
Кто-то говорит, что парень очень требователен к себе, поэтому у него столько профессий. Он и вправду очень самокритичный и работящий, но дело не в этом, просто "ибн" значит "сын", в их роду принято выбирать свою профессию и наследовать профессии предков... Ох, не завидую я его потомкам.
--
Кстати, потомок, из вас бы вышел неплохой режиссер.
--
Спасибо папа, но у нас есть ты и второй режиссер нам ни к чему, поэтому я лучше просто буду твоим сыном. Мне нравится эта профессия.
--
Но у тебя же должность во дворце, почему ты до сих пор не поменял фамилию.
--
Эта просто работа папа, а вовсе не профессия...
Сэр режиссер снова смущается и переводит взгляд на неподвижного осветителя. Понимая, что ему не удастся повторить имя работника целиком, он решает просто привлечь его внимание. Выверенным движением он снова падает с табурета в море конфетти и когда осветитель поднимает на него испуганные глаза, приказывает:
- Врубай!
Осветитель бросается заново подключать все провода и через несколько минут сцена уже ярко, но уютно освещена, а из динамиков, словно тяжелый дым льется спокойная незаметная мелодия. Сэр Режиссер снова забирается на свой табурет, не зная, куда деть руки, привыкшие сжимать сценарий. Сын-сан медленно, спиной отходит в глубь сцены, постепенно скрываясь в тени кулис, только колосок на его шляпе светится слабоватым светом, вероятно от редкого, отбившегося от общего потока лучика. Парень снова прячет заветное кольцо в карман и, убрав пистолет в съехавшую вперед кобуру, помогает поднятся из сугроба донне Актрисе. Мсье Суфлер мирно похрапывает, тревожа дыханием белое конфетти. Все как-то замирают на какое-то умиротворяющее мгновение и потом, громко шурша, на сцену выбегает большая крыса. Ослепленная светом рампы, она останавливается в метре от единственных актеров старого театра. Донна Актриса начинает визжать, с каждой секундой все повышая тон. Не дожидаясь, пока она дойдет до ультразвука, эль Актер аккуратно зажимает ей рот ладонью. Сэр Режиссер хрипло вскрикивает:
--
Господи, дайте мне что-нибудь острое, я ее пристрелю.
Эль Актер вынимает свободной рукой свой игрушечный пистолет и неуверенно кидает сэру Режиссеру. Промахивается и пистолет со звоном ударяется о старую вешалку. Режиссер бросается за ним, но когда он поднимает оружие, Сын-сан выныривает из тени, бережно берет сонную крысу на руки и гладит по мягкой короткой шерсти. Животное не делает даже попыток сбежать, только довольно жмурится.
--
Это пани Крыса, папа. Наш талисман. Когда наш театр получил название "Линкор", мы решили, что обязательно должны оставить эту крысу. Пока крыса не бежит с корабля - все в порядке. Теперь это замечательное животное сослужило нам еще одну службу - вернуло голос донне Актрисе. Правда, раньше она нормально реагировала на пани Крысу, просто сегодня и вправду довольно нервный денек.
--
Что значит вернуло?
--
Ах да, просто когда-то давно пани Актриса пела в опере. Однажды товарищ критик зашел туда и высказал ей все нелестные слова о ее голосе, которые только пришли ему на ум. От возмущения она лишилась дара речи и пения и ушла из оперы. Так она пришла к нам. Может, у товарища Критика, прах его будет пухом, взыграла совесть и роль "Предателя" он написал без слов. Хотя это вряд ли.
На сцену выходит синьорина Буфетчица и подходит к краю сцены. Замечает герра Завсегдатая.
- Ах, вот вы где! А я все жду, жду. Вы ведь всегда заходили ко мне перед представлением. Ой, представление! Я не поме...
Девушка краснеет и ретируется. Эль актер бросается за ней, хватает ее за руку и ведет обратно. Он ужасно робеет и краснеет вместе с девушкой.
--
Нет, синьорина Буфетчица, спектакль уже идет, и мы в нем играем самих себя, поэтому вы пришли очень даже замечательно...
Парень снова теряется, но все-таки преодолевает робость и продолжает, при этом, правда, уткнувшись глазами в скрытый под слоем бумаги пол.
- Вы знаете, синьорина, вот герр Завсегдатай тут нам говорил, что очень хотел бы увидеть на такими, какие мы есть. Он про искренность говорил. Он его много раз, это слово повторил, и мне оно в душу запало. Ведь мы почти ничего друг о друге не знаем. Я решил сегодня вам признаться. Знаете, синьорина Буфетчица, я... Я вас...
Сын-сан, стоящий рядом с отцом, грустно улыбался, когда парень заговорил про искренность, теперь он смотрел на происходящее с плохо скрываемой тревогой. Парень замялся. Он схватился за свое кольцо одной рукой, пытаясь, расстегнуть цепочку, не выпуская ладони девушки. Потом он просто порвал цепочку и протянул девушке истертое кольцо.
- Понимаете, я вам хотел его подарить, еще где-то год назад. Я все не решался. Думал, меня не так поймут. И вы, тоже не так поймете. Возьмите его, пожалуйста, синьорина Буфетчица, а то я просто сейчас готов под землю провалиться от смущения. Я... Я вас...
Договорить у него не хватило решимости. Девушка отрешенно приняла подарок, глядя только в глаза эль Актера. Потом она взволнованно задышала и бросила взгляд на Сына-сана. Тот быстро улыбнулся и, нервно сжав ножку табурета, крикнул:
- Танцуют все. Ибн, поставь нам "Таверну У Моря".
Зазвучала медленная музыка, заряжающая людей как полярные магниты, тянущиеся друг к другу. Сын-сан подскочил к эль Актеру и легонько подтолкнул его к девушке. Синьорина Буфетчица повиновалась и обняла робкого парнишку за шею. Первые минуты она неотрывно смотрела в глаза Сыну-сану, не понимая, потом смирилась и уткнулась в плечо дрожащего от шока эль Актера. Они танцевали. Кольцо она так и держала зажатым в кулачке, не решаясь его надеть.
- Донна Актриса, можно пригласить вас на танец?
Мсье Суфлер неизвестно как переместившийся из своей будочки на сцену, галантно протягивал руку даме. Донна Актриса запахнула платок и взяла руку седого джентльмена. Танцевать, утопая в пелене конфетти было неловко, поэтому скоро обе пары остановились, просто смотря друг другу в глаза и тихо перешептываясь. Сэр Режиссер растроганно умилялся, взирая на все это с высокого табурета. Сын-сан крепко сжимал его руку, поддерживая пани Крысу как младенца, и изо всех сил пытался улыбаться. Потом композиция кончилась, и в повисшей театральной тишине зазвучал сильный глубокий голос донны Актрисы. Потом к нему присоединился чистый высокий голосок синьорины Буфетчицы. Мужчины вмешиваться не пытались. Только мсье Суфлер держал донну Актрису за руку и что-то тихо подпевал. Сэр режиссер постукивал ладонями по коленям, найдя, наконец, куда деть руки. Сын-сан терпеливо гладил задремавшую крысу, а эль Актер просто замер посреди всего этого великолепия и во все глаз смотрел на свою синьорину, только на этот раз - понимая, что Все Может Получиться... Осветитель нажал на кнопку и занавес начал медленно закрываться, скрывая от глаз единственного зрителя страстно целовавшихся эля и синьорину.
Когда занавес сомкнулся, и наступила тишина, все замерли, услышав нарастающий звук аплодисментов. Хотя овации принадлежали всего одному человеку, казалось, что театру "Линкор" хлопает весь город. Стоило бы...
Зал пуст, занавес закрыт. На сцене, между стенами занавеса и яркого, радужного пейзажа задника мечется человек. Каждый шаг дается ему с трудом из-за чешуйчатой шкуры конфетти, обтягивающей всю сцену. Белые, отражающие многочисленные яркие огни кружочки покрывают человека с головы до ног. На одежде, нервно вздрагивающих руках, в спутанных светлых волосах. Весь мир словно покрылся рябью от бесконечных белых отблесков. На высоком табурете в углу сцены неподвижно сидит старая крыса и неотрывно следит за мечущимся человеком. Каждый раз, когда он спотыкается и падает на середине сцены, ее коготки нервно вцепляются в дерматин сидения.
--
Ты ведь все прекрасно понимаешь. Зачем ты спрашиваешь? Знаешь же, так будет лучше. Ему... и ей тоже. Не смотри на меня так! У нас с ней ничего не получилось бы. Взгляни на меня! Ну что я мог ей дать? Что? Она же совсем не знает меня, да никто не знает, по сути, кроме тебя и папы. Но папа забыл, а ты ни с кем больше не общаешься. Пойми, они думают, что я такой, вечно веселый, жизнерадостный, неунывающий. Такой заботливый, такой весь прекрасный. Господи, но я же не Император, зачем делать из меня идеал, шаблон, символ? Ну, скажи! Они не понимают, что это не я. Я же просто все из себя выжимаю, что бы они не понимали... Я, наверное, стал неплохим актером за это время. Может, сказать папе... Нет, черт возьми, я не хочу мешать Элю. Он же смутится и растеряется, если мы будем работать вместе. Он же все время смущается и теряется, черт его дери. Только и делает, что смущается да теряется... Господи, прости меня, что я несу.
Человек снова спотыкается и, взмахнув руками, неуклюже падает в пыльные бумажные обрезки. На этот раз не встает, а только переворачивается на спину, зажмуривается и раскидывает руки.
--
Из них получится прекрасная пара, пани Крыса, поверь мне. Он для нее все сделает, он же ее боготворит. Что? Она любит меня? Что ты несешь?
Человек переворачивается и яростно смотрит крысе в красные усталые глаза.
- Любит меня? А она меня знает? Вот такого меня, настоящего. Который лебезит перед всеми во дворце, чтобы его только не сняли со службы. Которого за год понизили восемь раз. Восемь, понимаешь? Да мне денег хватает только на еду, да на то, чтобы напиваться с тобой по ночам, чтобы хоть что-то забыть, чтобы хоть что-то выдавить из себя завтра... Завтра, какое смешное слово. Господи, ну зачем мне еще одно завтра?.. Я не хочу. Умоляю, дай ты мне возможность уйти, не хлопнув дверью. Но ведь никак не получится, даже если очень аккуратно, все равно я по ним ударю. Я не могу, им нужен... нужна моя профессия. Я не могу ее оставить... Я должен. Черт, я обязан... чертова тюрьма. Не хочу...
Человек зарывается лицом в конфетти и мелко вздрагивает, его голос запутывается в жухлых старых кружочках.
- Они ведь все до сих пор думают, что это я спонсирую наш "Линкор". А у меня всё смелости не достает им сказать, что деньги дает герр Завсегдатай... У меня запас чернил и бумаги кончается. Что будет, если однажды я не поздравлю папу с Днем Рожденья, а? Что с ними будет? А что если я хоть раз забуду вытащить из его кармана конфетти и открытку? А что если он перестанет забывать? Ты хоть помнишь, с чего все началось. Это же я, я ему устроил. Все из-за меня вышло. Я решил вымести это чертово дурацкое конфетти, а он снова упал. Из-за меня понимаешь, чистюля я хренов. Я же теперь ни конфеттюлины отсюда не выношу, на Ибна этого уже орать охрип, чтобы ни одного кружочка... Все подарки наши, наутро обратно приношу и высыпаю... Я идиот, черт возьми. Я папу обрек на это безумие, на этот чертов театр абсурда. Жалко Критик умер, его бездарная халтура замечательно вписывалась в общую атмосферу сумасшествия...
Катаясь по сцене, человек истерично хохочет, потом успокаивается и сворачивается клубочком около табурета. Он не позволяет себе заплакать, тянется за бутылкой дешевого вина, делает несколько глубоких глотков из горлышка и отбрасывает бутылку вон. Через секунду он испуганно вскакивает, подбирает бутылку и прячет ее в свой портфель.
--
И ты еще мне говоришь, что я зря уступил. А какого черта я еще мог сделать? Признаться ей? Да если бы мы поженились, Эль никогда бы больше не появился в этом чертовом театре. Этот хлюпик и так еле держался. Он верил, что я не интересуюсь ей. Дурак, как ей можно не интересоваться? Как? Она же такая... А я ее отдал. Хлюпику отдал... А он ей кольцо... Год таскал. Господи...
Человек не выдерживает и начинает плакать. Крыса спрыгивает на кажущуюся ледяной пустыней сцену и ложится ему на грудь. Человек раздраженно вытирает слезы и кладет мокрую руку на спину крысы.
--
Папа бы не выдержал, если бы Эль ушел. Чтобы он делал бы с одной этой толстухой? Боже мой, да все равно этот театр катится к чертям. Что я пытаюсь исправить? Я создал им целый чертов мир. Утопию нарисовал. Но какого черта стоит эта идиллия по сравнению с реальным миром? Это же все вранье, просто вранье. Я же сам не верю в эти романтичные сопли, в эти хреновы поклоны и реверансы. Все такие нежные, тонко чувствующие. Один за всех, все за одного...
Человек прижимает крысу к груди, трется волосами о ее мордочку. Снова плачет.
--
Я, правда, не могу больше. Я ее потерял. Понимаешь, потерял. Она меня грела все это время. Я думал, что когда-нибудь мы сможем быть вместе... Что теперь? Я и так еле продержался этот адский вечер. Когда увидел, что они танцуют... Они целовались, на моих глазах. Господи, она что назло? Да что я говорю? Разве она может назло. И это я тоже все сам устроил. Сначала папе, потом... Если бы не папа, Господи, если бы не он. Не было бы этого кошмара, но все так сложно... Я не могу. Больше - не могу. Как я буду дальше играть свою роль, как я буду строить им весь этот чертов фальшивый рай, если не во что больше не верю? Не могу больше! Ну зачем? Скажи, пани, зачем? Если в фальшивом раю я чувствую себя в аду. Я горю... Нет, я сгорел. Уже все... отдал...
Бережно опустив крысу на засыпанную сцену, человек встает и, шатаясь, идет к портфелю, вытаскивает бутылку, где на донышке еще ждет папа глотков. Крыса запрыгивает на табурет и угрожающе верещит. Человек отмахивается, встает, опрокидывает последнюю порцию себе в рот. Потом теряет равновесие и падает на занавес. Крепления обрываются и половина занавеса, хлопнув как вставший по ветру парус, обрушивается в зал. Когда человек выпутывается из пыльной материи и поднимает голову, он видит мужчину в сером плаще с редкими седоватыми усиками, сидящего, закинув ногу на ногу, на своем привычном месте в первом ряду. Его глаза горят все тем же любопытством, что и вечером, руки спокойно и холодно лежат на подлокотниках. Человек на краю сцены замирает, потом хватается за сердце и медленно оседает на пол. Он пытается собрать все силы, чтобы улыбнутся.
--
Герр Завсегдатай, ваша способность доводить людей до...
Сын-сан шумно вдыхает, но боль не проходит. Он пытается найти глазами крысу, но слышен только затихающий шорох в глубине сцены. На глазах человека выступают слезы. Он пытается сморгнуть их, чтобы разглядеть хоть что-то в сумраке кулис. Потом сердце перестает биться и болеть и в последний момент человек чему-то грустно улыбается. У радужного, нереально солнечного пейзажа, вечного задника старого театра "Линкор" на секунду мелькает призрачный свет, отраженный печальными глазами бегущей крысы.