Самолет набирал скорость медленно, но уверенно, потом скакнул и, оторвавшись от полосы, стал забираться в холодное сентябрьское небо. Под крылом остались верхушки елей и маленькая избушка старателей, махавших на прощание.
Дмитрий прилип к иллюминатору. Из-за уютного запаха отутюженной формы и одеколона "Дзинтарс", доносившегося из кабины летчиков, возвращение в город к кино, к магазинам с их очередями, теплому сортиру и горячей воде круглые сутки, перестало казаться сном. Блага цивилизованной жизни, это что! Главное, он возвращался к жене.
В груди теснило от осознания, что жизнь его, прежняя, вольготная, закончилась с получением радиограммы. И каждый раз, когда самолетик нырял в воздушную яму, накатывало предчувствие чего-то важного, что он не осознает в полной мере, пока не подержит в руках этот туго спеленатый орущий кулек. Темку.
Жена Артемием назвала сына. Долгожданного, выстраданного. Считай без малого все последние четыре месяца Зина в больничке на сохранении пролежала, пока Дмитрий мыл золотишко с артелью. Думал вернуться в середине осени, как раз к сроку. Только сыну не терпелось на свет появиться. Хорошо хоть мать его к ним переехала, чтобы рядом быть. Теперь он будет осторожничать, жалеть Зинушу, чтобы, не дай бог, снова такое не повторилось.
- Ну, что дернем по маленькой за желтую пшеничку? - подмигнул Варгин, кивнув на запечатанный мешок с золотом. Через день Варгин должен вернуться с выручкой на всех старателей, на его место начальника артели. Лучше него кандидатуры не найти. Дело, как свои пять пальцев, знает, построит любого так, что только пикни. Правда, нрав у него крутоват. С ним лучше не спорить. Те, кто были с Варгиным в контрах, поворачиваться спиной к нему в тайге не решались.
- Андреич, давай хоть за мальца твоего. Грех не выпить!
Дмитрий кивнул. Не любил он этого, но как отказаться, особенно когда вот так по отчеству обращаются. Дмитрий Андреич. Так то! Вырос из мальчишеских прозвищ, как когда-то из коротких штанов. Он теперь отец, и за сына выпить святое дело.
- Шурка, спроси у летчиков, нам тут стаканы полагаются? Не из горла же хлебать, пассажирам первого класса, - Варгин достал из-за пазухи бутылку беленькой, привычно содрал крупными потемневшими от курева зубами блестящую крышечку.
Шурка, третий, летевший с ними, смешливый светловолосый парень, только что демобилизовавшийся этой весной и не привыкший еще к гражданской жизни, бросился исполнять приказ.
Варгин вытащил из кармана завернутый в "Комсомолку" черный хлеб, щедро обсыпанный крупной солью. Вскрыл складным ножом невесть откуда взявшуюся банку тушенки. Наколотое на тыльной стороне ладони заходящее солнце подрагивало разномастными лучами.
Разлили, выпили за семейное счастье Дмитрия Андреича, потом за успешное лето.
Шурка рассказывал об армейском житье-бытье. Варгин спрашивал, не хочет ли он теперь податься на БАМ, хитро щурился, подначивал парня. Обещал отхлестать его веником в бане по самое не могу. Предлагал познакомить в Гуляни со сговорчивыми девчонками. Блондинками, брюнетками, рыжими, тощими, как смерть, и пышечками, с любыми на его дембельский вкус. Шурка краснел, пытался огрызаться. Варгин - тертый калач, ему палец в рот не клади.
Дмитрий хмыкал, слушая их словесные пикировки. Его разморило от тепла, разлившегося внутри.
Ребята двести пятьдесят рэ скинулись на пеленки-коляски сыну. Как только Темка немного окрепнет, отвезет он их на Черное море. А там! Синее бездонное небо, теплое море, песчаные пляжи. Приветливые местные девушки в цветных сарафанчиках с южным говорком. Нет, девушки остались в дембельском прошлом. Теперь у него Зинуша и Темка. И вместе с ними он будет валяться на солнышке. И гулять по набережным в тихую ночь. А музыка с далеких танцплощадок будет растворяется в тягучем и сладком, точно мед, воздухе. Теперь им хватит и на кавказские шашлыки с арбузами. И даже потом останется на свежие фрукты-овощи, и на сметану с рынка, и на цветной телевизор "Рубин", о котором супруга так давно мечтала. А в будущем году, раз в гору поперло, можно и за кооперативную квартиру взяться. Свою, двухкомнатную. Намотались уже по съемным углам, лишний раз, боясь скрипнуть кроватью, впиваясь зубами в подушку, чтобы на утро въедливая хозяйка не смотрела на них с брезгливой укоризной. Хватит, больше такого не будет.
Пропеллеры мерно стрекотали, баюкая его. Радостные, светлые мысли летели вперед, цеплялись друг за друга, сталкивались и неслись дальше, обгоняя самолет, летевший блестящей стрекозой над зеленым океаном.
*
Резкий запах хвои настырно лез в нос, точно его обложили лапником. Он разлепил один глаз, другой, но увидел только вихрящуюся муть. Мягкая рука поддерживала его голову. Что-то теплое ткнулось в запекшиеся губы.
- Пей, ну же...
Он приоткрыл рот и проглотил что-то жгучее, но вкуса не почувствовал. В голове гудело, точно тот самый пропеллер засунули в черепную коробку. Винт дробил муть на острые одинаковые треугольные осколки, в которых отражалось и множилось знакомое женское лицо. Зина, вспомнилось ему. Острый, как сосновые иголки, запах затягивал, обволакивал и уносил в небытие.
2
Я поднял руку, и нащупал плотный тряпичный кокон вместо головы, заплывшие веки, сухие распухшие губы. Кожа отзывалась болью на прикосновение, точно мои пальцы были сделаны из наждачной бумаги. Перед глазами все плыло. Я осторожно повернулся на левый бок, к горлу подкатил ком, и меня стошнило прямо на земляной пол, застеленный лапником.
- Тебе нельзя вставать, полежи еще маленечко, - сказал ласковый, но настойчивый женский голос. Фигура подплыла ко мне из сумрака комнаты, уложила поудобнее, обтерла рот и лицо прохладной влажной тряпицей.
- Долго без памяти пролежал. Как тебя величают?
Я нахмурился, силясь вспомнить собственное имя, похожее на две ступеньки, по которым можно было спуститься в глубины памяти.
Женщина наклонилась надо мной. У нее было длинные волосы, чистое румяное лицо, лучистые глаза.
- Не знаю, - сказал я и не узнал своего голоса.
- Не беда, маленечко в себя придешь, все вспомнишь, - уверенно сказала она и мягко поцеловала меня в забинтованный лоб. - А пока я тебя буду Найденом звать. Ты в бреду все про Зину говорил. Это жена твоя?
Я пожал плечами. Чувство было такое, будто я поднимался по старой лестнице, гнилая ступенька проломилась, и я полетел в пустоту.
*
Через несколько дней ставни наконец-то открыли, и прозрачный, точно хрустальный свет залил маленькую избушку. Наверное, землю припорошило снегом. Я поднялся и сел на высокой постели. Напротив меня висело небольшое тусклое зеркало. Из него глядел желтолицый незнакомец с синяками под глазами и впавшими щеками. Рука коснулась лица, заросшего черной жесткой щетиной. Незнакомец смотрел на меня глазами побитой собаки.
- А, Найден! Как здорова? - поприветствовала меня женщина, раздвигая занавески на маленьком окошке.
На вид ей можно было дать не больше двадцати пяти. На ней была белая кофта, и коричневая юбка. Коренастая, сбитая. Она дышала свежестью и здоровьем. Я впервые оглядел ее фигуру целиком, и понял, что дела мои плохи. Может даже хуже, чем я думал.
- Что пялишься? - весело спросила она. - Нравлюсь?
Я моргнул, видение не проходило.
- Ты тоже ничего. Отощал только маленечко.
Сегодня она убрала волосы в косу, открыв большие уши, которые шевелились, точно у кошки или собаки, когда она прислушивалась. Она стояла, слегка наклонившись вперед, при этом ее шея длинная и мощная была изогнута вперед. Да к тому же ноги... Стройные крепкие ноги в кирзачах сгибались коленками назад, придавая ей окончательное сходство с курицей.
- Как тебя зовут?
- Нютой люди кличут.
Она нисколько не стеснялась своего странного искореженного тела, ловко двигалась по комнате, готовя мне еду и прибирая постель. Колени ее произвольно сгибались в ту или другую сторону, как ей было удобно.
Пышная грудь, выглядывавшая из выреза холщовой белой разлетайки, оказалась как раз на уровне глаз, когда Нюта, снимала с моей головы потемневшую от крови повязку. Я шумно сглотнул и передернулся от отвращения к самому себе. Что-то противоестественное было в сочетании этого красивого лица и гибкого тела животного.
Нюта не обратила внимания или же просто из деликатности сделала вид, что не заметила, и начала рассказывать, как охотники нашли меня в лесу с проломленной головой.
Рядом лежал мертвый "белобрысый мальчишечка". Наши тела были наскоро присыпаны жухлой палой листвой. Жизни мне было отмерено ровно до тех пор, как охотники принесли меня Толге. Душа моя перестала бороться и решила проститься с прошитым морозными иголками телом. Но Толга заставил мою душу вернуться.
- А память со временем восстановится, - блестя белоснежными зубами, сказала Нюта. - Толга говорит, что тебе нужен якорь. Слово какое или событие. Зацепишься за него и размотаешь всю цепь воспоминаний.
Ее слова никак не отзывались. Кто был тот парень, что умер рядом со мной? Что с нами случилось? Кто такой Толга? Куда я попал? Кто я?
Голова была неаккуратно обстрижена, а местами обрита. Нюта смазала рану на затылке бурой, крепко пахнущей хвоей мазью.
- Еще маленечко и затянется, а потом тебя в баньке попарим, - пообещала Нюта.
- Веником по самое не могу, - почему-то сказал я.
В висках снова начинали тоненько стучать звонкие молоточки, перерастающие в бухающий отбойный молот.
Нюта посмотрела удивленно:
- Отчего ж, можно и веником.
*
Когда я в первый раз вышел на воздух, ноги еще с трудом держали меня, но тело просилось на волю. Я натянул найденный в сенях медвежий полушубок и побрел к бане. Вдоль единственной улочке поселенья стоял покосившийся деревянный барак с провалившейся крышей, с зияющими провалами выбитых стекол. Кроме Нютиного дома, я насчитал еще четыре добротных избушки. В фиолетовом сумраке светящиеся желтым окошки напоминали новогоднюю гирлянду. Где-то неподалеку шумела подо льдом быстрая речушка. И за жильем стеной стоял, густой лес, упираясь верхушками кедров в чернильное небо. Я долго стоял, с наслаждением вдыхая тишину и морозный здоровый воздух.
Со скрипом распахнулась дверь, из натопленной избы в клубе пара выбежали двое ребятишек. Увидев меня, они ойкнули и заскочили назад. Я видел, как в приоткрытую щелку за мной следят любопытные глазенки, помахал им рукой и пошел дальше.
Мне чудилось, что на меня смотрят из окон, из-за деревьев, будто кто-то следует за мной по пятам. Я остановился и повернулся.
За спиной стоял здоровенный скуластый мужчина в легкой куртке поверх рубахи. В руках он держал сверток.
- Здорово, Найден, - он крепко пожал мою руку. - Семен, здешний охотник. Зашел к Нюте, чтобы тебя в баню вести, а ты уже сбежал и чистого белья не взял. На, держи.
Я машинально взял сверток, все еще пожимая его руку.
Семен был похож на бройлерного петуха. Его бронзовое тело бугрилось комками мышц. Он был раза в полтора шире меня и на две головы выше, когда полностью выпрямлял крепкие мускулистые ноги без коленных чашечек. И ниже пояса у него все было в порядке. Как раз для того, чтобы топтать "курочек" вроде Нюты.
На его фоне я измотанный долгой болезнью, выглядел настоящим уродцем. Тело Семена не было изуродовано, напротив, оно было соразмерным и совершенным. Другим. Из другого мира. А может это от того, что кто-то звезданул меня по голове, и с ним все нормально?
- Ты, Найден, не смущайся. Мне тоже было не по себе, когда я понял, что есть такие люди, как ты. Располагайся на полке, а я парку подбавлю, - в его голосе не было ни капли превосходства или презрения ко мне. Пар зашипел, поднимаясь с раскаленных камней.
Значит, есть такие люди, как я, и такие, как он. Целая деревня таких, как он. Где-то глубоко в тайге. И о них никто никогда не слышал? Или, может, о них все знают, только я забыл?
- Семен, это ты меня нашел?
- Угу.
- А документов при мне не было?
Он помотал головой, вытащил из кадушки распаренный березовый веник и начал нежно охаживать меня по бокам. Я покрякивал от удовольствия. Банщиком Семен был отменным, и дело знал хорошо. От горячей воды и пара, тело начало оживать.
- А в вашем поселке еще есть такие, как я?
- На Ферме? А то! - Семен окатил меня из кадушки. - Толга.
Толга - человек. Такой же, как я. Толга спас мне жизнь. Толга поможет мне все вспомнить. Нюта была в этом уверена. Наверное, он вроде деревенского старосты или шамана у этого куриного народца. Может у него есть связь с большой землей. Должен же тут быть сельсовет или милиция, на худой конец.
- Семен, отведешь меня к нему? Мне домой нужно.
- Толга сам позовет, - улыбнулся он. Семен говорил неторопливо, с расстановкой, точно взвешивал каждое слово. - Просто жди, Найден. У нас на Ферме хорошо.
- Кого разводите здесь в тайге? Медведей что ли?
Семен хохотнул:
- Сказал! Хочешь, я возьму тебя с собой на охоту. Научу бить лося, зайца, белку. Ты на медведя когда-нибудь ходил? Ружьишко-то в руках держал?
В нос шибануло запахом пороха. Руки вспомнили приятную тяжесть оружия.
- Приходилось, - кивнул я.
- Можешь рыбу в проруби ловить или на песцов капканы ставить.
- Так у вас звероферма что ли? - я никак не мог взять в толк.
- Да можно и так сказать, - он пожал плечами. - Работа всем найдется. Опять-таки, Нютке ты приглянулся. Она женщина ладная, одинокая, а как готовит! Да ты уж сам знаешь. Пробовал ее пироги с грибами, а?
- Мне домой нужно, - упрямо сказал я. - Что-то там было в той жизни. Важное.
- Куда тебе идти? Ты даже имени своего не помнишь. Нет, Найден, в одну реку дважды не войдешь, да и дороги обратно с Фермы нет.
Просто сказал. Без угрозы, без рисовки. Я смотрел, как он поливает на себя из ковшика, довольно фыркает, трясет большой лохматой головой, и повторял про себя: дороги нет. От этой мысли мне стало не по себе.
Красные и разомлевшие мы выползли в предбанник, выпили заготовленный заранее жбан кваса, оделись в чистое. Впервые, за долгие дни я почувствовал себя почти здоровым.
Скрипнув, открылась дверь в предбанник, впустив свежего морозного воздуха.
Семен ткнул меня локтем в бок, живо вскочил и поклонился вошедшему.
3
Борис Викторович Толга вел тихую жизнь типичного книжного червя. Помыслы о героических подвигах он оставил в ранней юности еще до революции. Проводил исследования, писал научную работу, выписывал иностранные журналы и вел обширную переписку с ведущими западными физиологами и генетиками. По совету бдительных товарищей это сомнительное занятие он прекратил задолго до начала войны, и тщательно уничтожил все письма и журналы. Кроме одного за тридцать седьмой год, в котором была напечатана его статейка об удивительных возможностях человеческого организма.
После этой статьи его приглашали читать лекции в лучших университетах Европы, сулили открыть персональную лабораторию, издать монографию. Толга по обыкновению своему поразмышлял о лестном предложении с недельку. Но тогда еще жива была его мать-старушка, единственный родной человек, которую не представлялось возможным, ни оставить одну, ни везти с собой. Потому как передвигаться самостоятельно она уже не могла. Борис Викторович написал в ответ благодарственное письмо и решил ничего в жизни не менять. Трусоват был и тщеславен, не без того.
На тщеславии своем он и погорел. За эту статейку в полторы страницы его обвинили в шпионаже в пользу Германии и отправили в Норильск, где он доходил на общих работах целых два года. И не думал уже в живых остаться. Но, видно, есть Бог на небе.
В учетной карточке, что стали заполнять на всех после войны в графе "специальность" он написал "биолог-генетик". Последнее отчаянное "Ф" пожилого ученого в наглую харю системы. Написал и забыл.
Только система не забыла. И через полгода его по вызову четвертого спецотдела со спецнарядом привезли в засекреченную шарагу, затерявшуюся где-то в глухой Сибири. Шарага была совсем маленькой: дюжина арестантов и столько же асмодеев. А больше б даже если бы и захотели по всей стране спецов не нашли.
И снова жизнь повернулась. Если бы не вышка, да не три ряда колючки по периметру, можно было бы и забыть, что не по своей воле они туда попали. Научное общество посреди бескрайней тайги, обширная библиотека, читай хоть до самого отбоя. Да еще пайка здоровенная и два горячих приварка в день. После Норильска почти курорт.
Спецов разделили на группы и поставили перед ними конкретные задачи. Первая - создать солдата, такого, чтоб был вынослив в любых погодных условиях, неприхотлив и морально устойчив, способный голыми руками рвать глотки фашистам и рыкающим империалистам. Чтоб неповадно было. Вторая задача была столь же дерзновенна по замыслу - создать механизм заброски отрядов в нужный момент пространства-времени.
В работу Толга ушел с головой. Восстанавливал в памяти информацию, казавшуюся такой бессмысленной прежде в лагере. Жадно перечитывал все, до чего можно было дотянуться, спорил до хрипоты с товарищами. Другими словами, Толга вернулся к жизни, он словно помолодел лет на двадцать.
Прежде всего, они с группой просчитали, какие изменения следовало бы внести в конструкцию человеческого организма, чтобы живая машина не портилась слишком быстро. Решили, пусть человек новой формации ходит, слегка согнувшись, чтобы уменьшилась нагрузка на позвоночник и тонкие хрящевые диски не деформировались. С несколько опущенным центром тяжести, солдаты станут более устойчивыми, а значит и травмы сократятся. Его ассистент доцент Семен Ольшанский, застудивший в лагере спину и страдающий от приступов радикулита, идею оценил, но при этом, предложил сделать более прочные шейные позвонки и изогнуть шею немного вверх, чтобы лицо продолжало смотреть вперед.
Толга предложил мышечную массу нарастить, а связки усилить, да и увеличить количество ребер, чтобы защитить органы брюшной полости. Увеличили размер сердца, прибавили клапанов, сделав своих гомункулов сверхвыносливыми.
А вот от коленной чашечки, которая часто страдает от ударов и при падениях, они решили отказаться. Зато увеличили хрящевую прокладку, чтобы замедлить износ сустава.
Особенно Толга гордился органами чувств - увеличенной ушной раковиной, способной поворачиваться на источник звука и зрительным нервом прикрепленной к сетчатке сзади, как у кальмара.
В дождливом июле 1953 года в лаборатории пришлось выделить комнату под ясли.
Борис Викторович никогда не имевший собственных детей, принимал поздравления, точно сам произвел на свет девять розовощеких крепышей. Он лично следил за тем, как их кормят и пеленают. Не допускал к ним даже самых высоких гостей, если с младенцами занимались по особой разработанной им программе. Гости брезгливо кривились, осматривая орущих младенцев, задавали бестолковые вопросы вроде "нельзя ли сделать таких же, только сразу взрослых?"
Борис Викторович чувствовал, что жизнь прожита не зря.
Потом четвертый спецотдел закрыли, шараги превратили в почтовые ящики. А их прихлопнули, без всякого объяснения. То ли из-за аварии в темпоральной лаборатории, произошедшей месяцем раньше. Несколько арестантов, включая академика Козина, возглавлявшего проект, исчезли на глазах у охраны. На месте, где они находились, нашли лишь горстку пепла. Удалось ли им переместиться в другую точку пространства-времени узнать так и не удалось. Оформили все, как несчастный случай, и арестантов сочли погибшими.
А может закрыли шарагу, потому что не глянулись кому-то из московских шишек толговские уродцы. После войны вон, сколько сирот по всей стране, нормальных, между прочим. Так или иначе, но арестантов амнистировали и перед освобождением приказали все материалы сдать охране, а экспериментальные образцы уничтожить.
Борис Викторович целую ночь писал в Кремль, а потом пошел к начальнику лагеря. В ногах валялся, поправ остатки гордости, просил пощадить младенцев. Единственное, что дозволило ему начальство - собственноручно исполнить приказ, чтобы убедиться, что результаты многолетних исследований не попадут в руки врагов.
Толга сложил спящих младенцев в тележку и укатил ее в лес. Вернулся один.
Ольшанский при всех плюнул ему в лицо, и сказал, что "ироду", даже если он подыхать будет, руки не подаст.
Арестантов отпустили на все четыре стороны, взяв подписку о неразглашении. Что можно было из шараги порастащили, а остальное "законсервировали до лучших времен", другими словами, так и бросили посреди тайги. А что крохоборничать?
Промучившись несколько дней в городе и убедившись, что за ним больше никто не следит, Толга запасся всем необходимым и вернулся в тайгу. Скитался он больше двух недель по зарослям багульника, подъемам и спадам. Он сильно потел, и гнус доводил его до исступления. Выбившись из сил и окончательно потеряв надежду, второй раз в жизни Толга обратился к Богу. На другой день, кое-как разлепив распухшие от укусов мошки глаза, он разглядел за кедровыми стволами вход в бункер. Детище, темпоральной лаборатории, заброшенной и запечатанной из-за аварии.
В нем Толга и спрятал младенцев. Из девяти малышей без пищи и воды продержались семеро. Трое мальчиков и четыре девочки.
*
Толга молчал, прикрыв глаза. На его морщинистых щеках блестели две мокрые дорожки. Он свернул сигарку и прикурил от свечи. Зашелся тяжелым свистящим старческим кашлем. Огонек дрожал на огарке, грозя погрузить нас в темноту.
Время от времени он вызывал меня в свою избу и изливал душу. Старику не нужен был собеседник, да и что я мог рассказать ему? О высоких материях он говорил с "куриным народцем". Со мной он говорил о себе и о них. Точно исповедовался.
- Они не похожи на нас, - его сиплый голос дрожал. - Они лучше, чище, честнее. Живут в полном ладу с природой и друг другом, не то, что мы. Я за свою жизнь такого насмотрелся.
Люди! Людишки! Живут своими мелкими проблемами: соседи по коммуналке лампочку в сортире не выключают, свекровь невестку на дух не переносит, начальник премии лишил, муж выпил кружечку пива с друзьями. Что вам нужно? Живите, любите друг друга, цените каждый момент, потому что он больше не повторится. Нет же! Возятся, чего-то хотят, ссорятся, спорят, убивают друг друга и ничего не получают. Потому что сами не знают, чего хотят. Потому что желают не того, что нужно.
Вот и вы тоже так жили. Наверное, у вас жена была, дети, работа. Так нет, вы чего-то хотели другого, бежали от них. Иначе, чего вас занесло в тайгу? Не спорьте.
Я и не собирался с ним спорить. Хотел бы я сам знать, почему меня сюда занесло. Бежал ли я от жены и детей? Я цеплялся за имя, которое отчего-то повторял в бреду, пока лежал без сознания. Повторял каждый день, как молитву "у меня есть Зина". Но имя оставалось чужим и не вызывало никаких ассоциаций.
- Я знаю, сам так жил, пока меня системой не переехало. Я не понимал тогда, даже молился, чтобы освободили меня, оправдали. Только это было самое лучшее, что со мной случилось. У меня было много времени, чтобы в этом убедиться и передумать.
А они не такие, как мы. Мои дети - люди будущего. Их время еще не пришло. Вот увидите, рано или поздно мы себя уничтожим, как вид. Будет еще одна война гражданская или мировая. А может сама природа, наконец, взбунтуется против нашей злобы, подлости и предательства. Переполнится чаша Господнего терпения и изольется на мир чашей гнева. Только представьте себе, наступит новый ледниковый период, и мы с вами перегрызем друг другу глотки ради куска хлеба. Выродимся. А они останутся и начнут все заново. Это будет новый удивительный мир.
Он достал новую свечу и поставил рядом с оплывшим огарком.
- Провидение не зря привело вас в наш медвежий угол. Вы пока этого не понимаете, но случайностей не бывает, - Толга, божий одуванчик, смотрел на меня почти ласково. - Должно быть, я умру скоро.
- Живите сто лет, Борис Викторович.
Он усмехнулся.
- Вы не так далеки от истины, как думаете, молодой человек. Век свой я уже отжил, а следующий точно не протяну. Это им, людям будущего, лет двести отмерено. А я и так больше положенного задержался на этом свете. Знаете, тот взрыв в темпоральной лаборатории повлиял на хрональные процессы на Ферме и вокруг нее. Замедлил их.
- Я... вас не понимаю.
- Мои дети пытаются восстановить естественный ход вещей и совершить переход по порталу найденному Козиным. Но одному Богу известно, когда это произойдет. Да-да, - кивнул он. - Вам это ни к чему. Когда я умру, у моих детей не останется связующего звена с этим миром. Я иногда выходил за пределы Фермы, приносил им инструменты, оружие, книги. В общем, все, что могло пригодиться.
- Но Семен сказал, что дороги обратно нет.
- Он прав. Для вас ее нет. Не о том вы думаете, молодой человек. Послушайте меня, судьба приготовила вам подарок. Вы в Бога веруете?
- Нет.
- Комсомолец? Во что-то же вы веруете? В победу коммунизма например? Они думали построить рай без Бога. И что же у них получилось?
Я пожал плечами.
- Не знаю, обещали, что скоро будем жить при коммунизме.
Толга презрительно скривился:
- Мне удалось создать совершенное общество раньше них. И я предлагаю вам будущее прямо сейчас! Идеальный общественный строй - от каждого по возможностям, каждому по потребностям. И только с ними у вас есть шанс пережить грядущий апокалипсис. Он грядет, вот увидите, - его глаза горели. - Еще лет двадцать, максимум пятьдесят. Вы один из ныне живущих, как Иисус Навин, сможете шагнуть с ними в обетованную землю. А я, как Моисей, только лишь могу взглянуть на нее с горы Нево, - горько сказал Толга и зашелся в жестоком приступе кашля.
Я подождал, пока он остановится, поднес кружку горячего густо заваренного чая.
- Все это заманчиво, Борис Викторович. Я очень благодарен вам за все. Но в той жизни было что-то важное из-за чего мне нужно вернуться.
Его глаза, словно вода в черной полынье, подернулись тонкой корочкой льда.
- Я же сказал, что взрыв сместил что-то в пространстве-времени нашей Фермы. Даже если вы попытаетесь бежать отсюда, будете кружить по тайге, но назад выйти не сможете. Найти дорогу может только тот, кто знает, где искать и что.
- Выведете меня, Борис Викторович. Прошу вас.
- А это уж как Провидение решит.
4
Освоился я на Ферме довольно быстро. И сначала я попытался охотиться наравне с другими мужчинами. Но, как вскоре выяснилось, за ними я не мог при всем желании, ни в беге по пересеченной местности, ни в стрельбе. Охотникам то и дело приходилось останавливаться и ждать меня. Я упорно вызывался ходить с ними на охоту, выспрашивал в надежде разведать пути назад в мой мир. Толге я не поверил, и наметил уйти по руслу речушки, прикинув, что рано или поздно выйду к человеческому жилью.
Я решился на побег. Потихоньку запасся спичками, ножом, веревкой, небольшим запасом сухарей и вяленого мяса. Компаса у меня не было, но я был уверен, что без труда сориентируюсь и выйду к реке. Единственное, что меня сбивало с толку, так это непредсказуемость погодных условий. По большей части, казалось, что на Ферме воцарилась вечная осень, с легким морозцем по утрам и затяжными мрачными дождями, превращавшими почву в жижу. Но иногда вдруг природа делала какой-то невероятный скачок и, выдав недели две настоящих зимних морозов, расщедривалась и дарила три-четыре совершенно теплых летних дня. За одну ночь снег таял, земля подсыхала и мы, отплевываясь от гнуса, наслаждались нежным теплом солнечных лучей, пробивавшихся сквозь густую крону. Из-за этого коловращения я совершенно потерял чувство времени.
На очередной вылазке, я намеренно отстал от охотников. "Не ждите меня. Догоню", - крикнул я Семену, и как только они скрылись из вида, нырнул в сторону с тропы.
К реке я так и не вышел. К вечеру начался нудный затяжной дождь, и я вымок до нитки. К ночи повалил снег, и уже проклинал себя за совершенную глупость. Как только я останавливался передохнуть, мороз запускал лапы запазуху и сжимал костлявыми пальцами. Меня начинало трясти, и я уже почти не ощущал пальцев ног. Сил идти дальше не было. Да и куда идти? Столько раз я менял направление, но незаметно для себя забирал то вправо, то влево, и неизменно выходил на поляну, с неестественным холмом посредине, напоминающем древнюю могилу.
От тишины закладывало уши. Нужно было устраиваться на ночлег. Но мне вместо этого хотелось просто сесть в снег, замереть, чтобы не нарушать хрустальной звенящей тишины. Жирные снежные мухи норовили залепить глаза, лезли в рот, набивались за шиворот.
Я привалился спиной к холму.
Чертова Ферма победила. Чего уж там? Нужно признать поражение и задрать лапки кверху. Мне не выйти из этого медвежьего угла. Хорошо хоть они спят зимой. Что еще делать в этом бессмысленном лабиринте?
Меня окликнули. Слева у причала стояла лодка, а в ней рядовой с лихо заломленной пилоткой и две девушки в ярких летних платьях. Светленькие, похожие друг на друга, как сестры. Сослуживец махал мне рукой, мы обещали покатать девушек по пруду. В парке стройно играл духовой оркестр.
- Иду, - крикнул я. Вскочил, но тяжеленные кирзовые сапоги, словно магнитом, притягивали к земле. Я сделал пару шагов и упал носом в снег. Кто-то потряс меня за плечо. Перевернул лицом вверх. Надо мной с фонарем склонились двое. От яркого света я зажмурился.
- Живой! Ну вот, а ты беспокоилась. Говорил же тебе, что рано или поздно сюда выйдет, - сказал мужчина голосом Семена. Одним рывком он поднял меня на ноги.
- Нютка изрыдалась вся, - сказал он насмешливо. - Найди, да найди его. Не бегать же мне с братьями по всему лесу.
Нюта возмущенно фыркнула, сунула ему в руки какой-то узелок и демонстративно развернувшись, пошла по тропинке. В темноте, за кедровыми стволами мелькали огоньки.
- Хлипкий ты мужик. Не в обиду будет сказано. Да оно и понятно, после болезни. С охотой придется обождать. Оправишься, пообвыкнешься. Тогда и посмотрим. А пока... Пока Толга хворает, будешь учить ребятишек вместе с Нюткой. И ей подмога, и ты при деле, пока не окрепнешь.
- Как скажешь, - выдохнул я.
- Вот и договорились. Идти сам сможешь? Тут недалеко. Сам в тайгу больше не ходи. Ферма - это одно. Рано или поздно все равно обратно приведет. А тайга шутить не любит. Не ровен час и на медведя напороться недолго. Идти тебе некуда. И чем скорее ты это поймешь, Найден, тем лучше.
И тут я вспомнил, как называл меня, привидевшийся мне сослуживец из прошлого.
- Дима, - прошептал я.
- Что?
- Дмитрий. Меня так зовут.
- Вспомнил?!
Отчего-то звук собственного имени прибавил мне злости и решимости выбраться отсюда, во что бы то ни стало.
- Толга думает по-другому, - выпалил я. - Он сказал мне, что можно отсюда уйти.
- Толга! Отец все еще считает нас детьми. Няньку ищет, - насмешливо сказал он. - Не кипятись, Дмитрий. Придет время, и я, может, сам тебе заветную дорожку укажу. А может и какая другая отыщется. Ты б лучше Нютку пожалел, беглец. Утешил, как следует. Иди за ней, только с тропы не сворачивай.
Я пошел, ступая след в след, на зыбкий свет огоньков. За спиной раздался металлический скрежет. Оглянувшись, я увидел, как на одном из склонов холма открылся ход. Семен скользнул в бункер, и дверь за ним закрылась.
*
Второе поколение насчитывало семнадцать ребятишек от десяти лет и младше. Куриный народец исправно исполнял первую заповедь "плодиться и размножаться" Семен и его смешливая жена с тугим, гордо раздувшимся животом, ожидали скорого появления на свет шестого ребенка. Похоже, они всерьез относились к мрачным предсказаниям Толги о будущем и рассчитывали, что им и впрямь, придется когда-нибудь населять весь мир по новой.
В том, что это им удастся, я перестал сомневаться, когда пришел в класс в качестве учителя.
Двухлетние малыши под руководством Нюты учились читать по брошенным после закрытия шаражки толстенным научным томам. Пятилетки решали интегральные уравнения и резались в шахматы. Старшие горячо спорили о ядерной физике и сыпали терминами, которых я просто не понимал.
Меня определили в среднюю группу. Первую партию в шахматы я выиграл, хотя и не без труда. Я потрепал нахмурившегося мальчугана по белым, словно цыплячий пух, волосам, но он и не думал плакать, а предложил сыграть еще. Следующие пять партий я продул вчистую, хоть и помнилось мне, что раньше я играл на уровне кандидата в мастера. Дети возмущались, требовали, чтобы я начал играть в полную силу и перестал им поддаваться. Спасло меня лишь то, что пришел Семен и позвал малышню на физподготовку. С детьми я провозился до самого вечера, отмахав за ними по тайге несколько километров.
Я вернулся в избушку опустошенный и злой, когда стемнело. Нюта месила тесто. Я прошел мимо и бросился на кровать лицом вниз, не раздеваясь.
Нюта, обтерев руки о фартук, присела рядом.
- Замаялся? Наша ребятня кого хочешь доконает. Ужинать будем? - она ласково погладила меня по отросшим волосам.
- Отстань, - дернулся я.
Нюта чуть не силком стащила с меня полушубок и валенки.
Взрослые жители Фермы общались со мной, как с равным. Они были дружелюбны и никогда не показывали своего превосходства. После моего неудачного побега Семен стал держаться со мной на расстоянии, словно скрывал что-то. Дети бурлили энергией, изучали меня, жадно расспрашивали меня обо всем, что я только мог вспомнить. И когда наигрались, высосали из меня все, что я мог им дать, сразу же потеряли ко мне всякий и интерес, как к сломанной игрушке. Как к забавному, но бесполезному зверьку. Словно, я и не человек вовсе.
- Да что с тобой, Дмитрий? Ну, с чего ты взял, что мы относимся к тебе, как к игрушке? - я вздрогнул, она, словно как по книге, читала, что творилось в моем сердце.
Нюта такого обращения не заслуживала. Она всегда старательно обходила острые углы.
А я каждый день пытался мучительно вспомнить хоть что-то из прошлой жизни. Имя мое якорем так и не стало. Меня кидало из стороны в сторону в бурном море воспоминаний, но на поверхность всплывала только бессмысленная грязная пена. У меня была мать. Я где-то учился, служил в армии в каком-то южном городе с цветущими каштанами и акациями, вернулся домой, играл на гитаре, где-то работал и, кажется, даже был чьим-то начальником. Все мои однокурсники, сослуживцы, подчиненные приходили во снах безликими, без имен и конкретных деталей, и уходили, не вызывая во мне ни любви, ни злости, ни радости, ни сострадания. Ничего не вызывали.
Нюта была единственной, от кого теплело на сердце, с кем я чувствовал себя, как дома. Почти, как дома.
Я повернулся на спину, чтобы попросить прощения. Нюта припала к груди, крепко обняла меня обеими руками. От нее уютно пахло сдобой.
- Тяжело тебе с нами. Все ж не по своей воле... Я и детей учу, что свобода - это единственное, чем по-настоящему стоит дорожить. Только некуда тебе идти.
Я чувствовал ее горячее прерывистое дыхание на щеке. Внутри все зазвенело, как перетянутая гитарная струна.
- У меня есть Зина, - сказал я, скорее по привычке.
- Да, милый.
- Я все равно уйду, - прошептал я.
- Знаю, милый, - также шепотом ответила она.
5
Существование бункера не давало мне покоя. Когда я начинал расспрашивать, кому Нюта несла узелок, в ночь моего неудавшегося побега, она уходила от ответа. Разрываясь между мной и своим племенем, она отправлялась на кухню яростно греметь горшками и сковородками. Нюта выбирала своих, невольно напоминая мне, что я чужой. И мне оставалось с этим мириться. Молчание тяготило нас обоих. Оно вставало между нами невидимой, но вполне ощутимой стеной отчуждения. И даже жаркие нежные ночи, в которых плавились и исчезали и Ферма, и "куриный народец", не в силах были разбить ее. Наверное, поэтому я ее и предал. Только можно ли найти предательству оправдание?
Украденный ключ легко повернулся в замке. Тяжелая дверь бункера открылась без всяких усилий, и в лицо пахнуло сырым вязким запахом земли. Лестница заканчивалась длинным коридором, в который выходила пара дверей, друг напротив друга. Коридор был перегорожен глухой бетонной стеной, продолбленной примерно на полметра. Тут же валялась кувалда.
Железный прут, на который была закрыта дверь, лязгнул и отошел без всяких усилий.
- Аннушка, ну наконец-то, - сказал кто-то из-за двери мужским голосом, когда я открыл замок. Фамильярные нотки показались мне знакомыми. Сердце заколотилось в дурном предчувствии.
- Что же ты, цыпа, заставляешь меня страдать. Одному-то страсть как одиноко.
Я шагнул в дверной проем, и увидел невысокого, но крепко сбитого бородатого мужика. Обычного, нормального человека. Такого же, как я и Толга. Кроме него в маленькой комнате, больше похожей на тюремную камеру, больше никого не было. Зачем было Семену и Нюте скрывать от меня этого человека?
Мужчина, щурился, разглядывая меня несколько секунд. Потом переменился в лице, точно увидел покойника. Он замахал руками, отшатнулся от меня с воем. А потом, запнувшись, потерял равновесие и рухнул между стулом и узкой шконкой.
- Не бойтесь, - сказал я и шагнул к нему. - Как вас зовут?
Он что-то промычал, отодвигаясь от меня в угол комнаты.
- Н-н-николай.
- Как вы здесь оказались?
Он смотрел на меня со страхом и недоумением.
- Старатель. В тайге заблудился, кружил долго. Цырлы отморозил. Чуть не сдох, когда похолодало. Вышел к сектантам, они меня выходили и в одиночке заперли.
- Та же история, с одной лишь разницей, что после травмы память отшибло. Только имя свое и помню, - я протянул ему руку. - Дмитрий.
- Совсем ничего не помнишь или играешь по пятому номеру?
- Что?
- Фартовый ты, говорю, парень. А ты, тоже с ними?
Я кивнул. Он крепко пожал мою руку, совершенно освоившись. Наколка на руке заиграла лучиками заходящего солнца.
- Не ожидал тебя тут увидеть среди этих инвалидов. Тут ко мне до тебя мужик с бородищей приходил. Да лялька одна жратву носила. Лицом вроде не урод, а так всю перекосило. Глазищами так и стреляет. Из таких монашек самые оторвы и получаются. А по мне так сейчас хоть горбатую, хоть хромую.
- Вы это бросьте, - сказал я, пытаясь подавить поднимающееся бешенство.
Он посмотрел на меня исподлобья, понимающе покачал головой.
- Сам ее валяешь? Ну, прости, брат. Только ты, мне не выкай. Заведениев я не кончал, в общении ценю простоту. Лучше расскажи, что это за таежный тупик такой? Про них что ли в газете писали? Только не видел я, чтобы они молитвы бормотали или двумя перстами крестились. Да и говорят по-нашему.
Я рассказал в двух словах, что знал.
Николай слушал внимательно, хмурился.
- Влипли мы с тобой, брат, по самое не могу. Про старика этого я и не слышал. Но сдается мне, что они нас в живых не оставят, раз до сих пор скрывали, что нас двое. Надо идти на рывок, - сказал Николай.
- Я пытался уйти. Только место здесь странное. Точно бес хороводит. Сколько не кружил, все к бункеру возвращался. Вот и решил посмотреть, что здесь особенного. А тут - вы.
- Место тут и точно нехорошее. Они меня за раба держут. Я им стенку продолбил. А теперь они все там за стеной каждый день копошатся, что-то выискивают. Какой-то проход или переход. Старшой их все говорил, что как найдут они проход этот, меня первым по нему пустят, чтобы я, значит, разведал как и что. А до тех пор под замком в одиночке держат. Слушай, а как ты сюда вошёл?
- Ключ украл, - сознался я. Николай мне не нравился. Было в его повадках, манере что-то опасное, неприятное. Но, по крайней мере, он был таким же, как и я.
- Говорю же, фартовый ты. Никто не видел тебя? Вдвоем шухер навести завсегда легче. Со мной не пропадешь! Место показать сможешь, где баклан этот живет?
- Какой баклан?
- Старик. У него возьмем компас и карту, и рванем отсюда. Оружие у сектантов есть?
- Охотничьи ружья, ножи.
- Разживемся.
Мы выскользнули наружу. В полной темноте, по знакомой тропе я привел его к крайней избушке, где обитал Толга. Николай проверил дверь, она по обыкновению была не заперта.
- Иди первым, он тебя знает, - приказал Николай.
Я тихо вошел в комнату. Толга лежал на высокой кровати, и тяжело прерывисто дышал. Он увидел меня, поманил рукой, прося напиться. Я подал ему воды. Напившись, он откинулся на высокую подушку. Худой, белобородый, строгий. Точно лик со старинного образа.
- Борис Викторович, я хочу уйти. У вас есть карта?
- Да, что ты там рассусоливаешь с этим старым грибом? - Николай начал переворачивать немногочисленные вещи старика в поисках нужных вещей.- Ружьишко, то, что надо!
Николай, оттолкнул меня от кровати, и схватил старика за грудки.
- Ну, что старый хрыч, скажешь, как отсюда выйти, или будем в несознанку играть? Старик замычал в ужасе.
- Прекратите, - крикнул я. - Мы так не договаривались.
- Да, брось, Андреич. Хочешь весь век лямку с уродами тянуть? Не замаравшись, щей не хлебать.
Андреич? Он знал меня в той жизни!
Николай... Николай... Варгин. Артель. Жена Зина родила мне сына. Нас было трое в самолете: я, Варгин и Шурка. Пили много. Потом ехали с аэропорта в город на машине по просеке. Остановились по нужде. Было темно. Тупая боль в затылке, и меня накрывает звенящей мутью. Потом я очнулся у Нюты.
Якорь утащил меня на самое дно.
Разрушил мою жизнь. И теперь хочет разрушить мир "куриного народца". А я выпустил этого злого джина из бутылки.
Я прыгнул на Варгина, оторвал его от старика, и сбил с ног. Больше нет времени на разговоры, нет времени на сожаление. Я бил его за себя, за Шурку, за Зину с сыном, которые меня не дождались, за Толгу.
Мы волчком крутились по земляному полу. Варгин оказался сверху, и начал вколачивать в меня кулаками всю свою звериную ярость. Его лицо перекосилось. Он уже убил меня один раз. Он убьет меня снова. Это лишь вопрос времени.
Хлипкий стол, отброшен к стене. Выбитое оконце жалобно звенит. Огонь от опрокинутой свечи бежит по сухому лапнику. Начинает лизать деревянные стены и край одеяла, свисающий с кровати.
Я уже не чувствую боли, только злость. Просто так не сдамся. Убью, гада. Его колено сдавило грудь. Еще чуть-чуть и проломит грудную клетку. Я начинаю задыхаться. В глазах темнеет. Я хриплю от напряжения и, извернувшись, сбрасываю с себя его жилистое тело.
Варгин отползает к стене и тянется к ружью. Из последних сил я кидаюсь на него. Сухой треск разрывает комнатушку в куски. Плечо и грудь прошивает сотней раскленных иголок. Я падаю и проваливаюсь сквозь пол в никуда.
Руку жжет так, что я прихожу в себя от собственного крика. Огонь пожирает меня вместе с бушлатом. Я скидываю залитую кровью одежду, пытаясь потушить лопающуюся кожу. Рука плохо слушается.
Избушка охвачена пламенем. Сквозь клубящийся удушливый дым невозможно ничего разглядеть. Я бросаюсь к кровати. Толга не двигается и не дышит. Я обхватываю его здоровой рукой и тащу с постели. Он тяжелый. Одному мне не утащить. И оставить нельзя. Вот-вот рухнет крыша.
Легкие рвутся от горячего горького дыма. В голове мутится. Пара метров до двери кажутся непреодолимыми. Ну же, старик, очнись!
От жара со звоном лопается второе оконце. Огонь гудит и рвется ввысь, к крыше. Избушка стонет, осыпая нас дождем горящих головешек.
Задыхаясь, я изо всех сил тяну тяжелое неподвижное тело к сеням. Толкаю дверь. Она заперта снаружи. Я бросаюсь на нее всем телом, в панике колочу ногами и руками. Хочется жить, схватить ртом остатки горящего кислорода. Но я запрещаю себе дышать, чувствуя, что еще чуть-чуть и дым петлей перетянет мое горло.
Дверь распахивается. Из-за дымной завесы выплывает страшное лицо Семена.
Крыша трещит и обрушивается на нас погребальным пеклом.