Аннотация: Отчасти по Булгакову, отчасти автобиографическое.
Моя кошка больна смертью
Моя кошка умирает.
Слезы кончились, нам скучно
Мы устали ждать финала.
Слишком долго мы любили,
Чтобы все еще любить...
Вторник... Чертов день, ненавижу календари! Я с бешеной злобой оторвала очередной листок и в этот момент случайно увидела в зеркале свое лицо. На меня глядела глазами полными ненависти ко всему сущему 17-летняя девчонка в клетчатой ковбойской рубашке с закатанными рукавами.
- Доброе утро, последний герой, - кивнула я ей. Девчонка ответила мне легким кивком головы.
По дороге в ванную меня поймал телефонный звонок. Очередная фирма "Рога и копыта" услужливо предлагала мне съездить в Турцию всего за 2999 долларов. Я клятвенно обещала им, что если соберусь в Турцию, то непременно воспользуюсь именно их услугами. Мы полюбовно распрощались, и я побежала варить кофе. Делать это на старой электрической плитке крайне затруднительно: кофе упорно не хотел закипать и даже не делал никаких попыток, но когда я все же отвернулась на секунду, он с радостным шипением вырвался наружу из жезве, образовав на плитке живописную лужицу. Я грязно выругалась на коварный напиток и дала себе слово вечером все отмыть - сейчас времени уже не было.
В девять, как мы и договаривались, позвонил Вадим. Он только что закончил работу над очередным шедевром из серии "Негры ночью грузят уголь" (дальше создания копии Черного Квадрата он так и не пошел) и теперь звал меня и Ольгу, желая услышать очередную порцию комплиментов. Похвалы были его наркотиком. Жесткая критика угнтала его: любое, даже самое мелкое, замечание он воспринимал в штыки, называл "обидчика" безмозглым кретином и порывал с ним всяческие отношения. Удивительно, как ему удавалось при этом сохранить некоторое количество друзей. Видимо, все они были либо как я, настроены пофигистически-либерально, либо как Ольга, питали тайную или явную страсть к самому Вадиму.
В карман черного пальто были помещены пятнадцать рублей наличными, плеер с кассетой, состоящей из лично мною подобранных песен, и ключи. Черези десять минут я уже шагала по Садовому кольцу в направлении дома Вадима.
Мрачный Кипеловский вокал: "Для миллионов ты невиновен, мой же отец Сатана" сменился еще менее жизнерадостным Самойловским:
Мой Святой Отец, мне уже конец
Моя вечность умрет на огне.
Я уже лечу, я тебе кричу,
Как я был на войне...
В те суровые дни нам уснуть не давал
Трижды русский восточный фронт,
Видел ты, знаешь сам, в своих помыслах чист
Я ушел защищать фатерлянд...
Вадим жил в центре Москвы, недалеко от меня, в том самом знаменитом Булгаковском доме, правда, в соседнем подъезде, по поводу чего страшно сокрушался. Его голубой в темно-синюю крапинку мечтой было переехать в злополучную квартиру Љ 50. Когды ма напоминали ему о судьбе Берлиоза и Лиходеева, Вадим только пожимал плечами и многозначительно говорил: "А вдруг?..".
Дверь его квартиры была разрисована, как определял сам автор, в стиле "пост-модернистская эклектика". Чем определялся этот стиль Вадим так и не смог вразумительно объяснить, заставив тем самым нас считать себя ущербными людьми, не способными воспринимать высокое искусство.
Вадим открыл мне дверь в черном китайском халате с желтым вышитым драконом. Не говоря ни слова, он потащил меня за руку в "мастерскую" и поставил перед мольбертом.
- Теперь закрой глаза, - радостно закричал он.
Я повиновалась.
- Открывай, - скомандовал Вадим.
Моему взгляду предстало ярко-синее полотно, на котором были изображены две протянутые друг к другу оранжевые руки.
Я несколько минут помолчала. Вадим выжидающе смотрел на меня.
- Хм... Ну и как это... называется?
- Измена! - ответил Вадик, глядя на картину глазами счастливого отца, выходящего из роддома.
- Измена?!! А почему? - я чувствовала, что даже моей логики недостаточно, чтобы понять грандиозность этого замысла.
- Ну как же ты не видишь! - яростно жестикулировал Вадим, - на одной руке обручальное кольцо, рука явно мужская. А вторая женская - на ней маникюр. Значит, это мужчина с любовницей. Синий фон - значит дело происходит вечером или даже ночью...
- Стоп, - прервала я его тираду, - во-первых, руки абсолютно одинаковы, что "мужская", что "женская". У меня вот, например, тоже нет маникюра. Во-вторых, почему это не может быть его знакомая, а не любовница. Я здесь вижу только рукопожатие. Или это уже измена? А потом, почему его жена должна всегда носить кольцо? Может она его сняла, а рука, тем не менее, ее?
Вадим был подавлен. Он молчал минуты две, наконец бросил на меня горький взгляд и накрыл картину тканью. Я почувствовала себя неловко.
- Вадик, ну не надо так. Ну, не удалось - что поделаешь. Просто... идеи не хватает. Помнишь, у тебя ведь была прекрасная "Крыса в блюдце с вишневым варьеньем"? Ее брали на выставку в ЦДХ. Ну, подумаешь - одна неудача...
- Ты ничего не понимаешь! - злобно воскликнул Вадим. Это гениальная работа! Лет через сорок ее повесят в музее, вместо твого Сальвадора Дали. И люди толпами пойдут смотреть на нее. Они будут отдавать последние деньги, лишь бы...
Но в этот момент в дверь позвонили. В квартиру впорхнула Ольга, принося с собой вечно хорошее настроение, аромат французских духов и все городские новости. Мне она кивнула, Вадима радостно чмокнула в щеку. Они скрылись в мастерской, и через секунд десять оттуда донеслись ее радостные возгласы:
- Ой, Вадичек, какая прелесть! Нет, ну я же знаю, что ты гений! Как она называется? "Измена"? Ах, ну точно! Какие чудесные краски, какое сочетание... Вадик, ты непременно должен будешь нарисовать мой портрет!..
Я решила дождаться их на кухне. Когда я до нее добралась, выяснилось, что у Вадима уже был гость. Он сидел за столом у окна с бокалом красного вина. На столе стояла бутылка Cabernet.
- Ну как Вам "Измена"? - он саркастически улыбнулся.
- По-моему, ужасно.
- По-моему, тоже, - усмехнулся он, - вина?
Я кивнула и села напротив него. Гость был несомненно красив, даже на мой чрезвычайно требовательный вкус. Очень красивые правильные черты лица, темные глаза, эффектная улыбка, черные, достаточно длинные волосы - во всем его облике было что-то инфернальное.
Он протянул мне бокал.
- За знакомство, - обезоруживающе улыбнулся незнакомец.
Я молча выпила вино, показавшееся мне на вкус гораздо более изысканным, нежели о том свидетельствовала этикетка. Надо было как-то начать разговор.
- Вы давно знаете Вадима? - глупый вопрос, но ничего другое в голову не шло.
- О да, уже примерно, - незнакомец вытащил из кармана позолоченные часы на длинной цепочке, - пятнадцать минут.
Докатились, Вадик уже тащит в дом всех, кого попало. На сей раз, признаюсь, я не сильно жалела о рассеяности художника-самоучки.
- Вы, наверное, пришли за картинами? Вы тоже художник?
- В некотором роде, да, - он усмехнулся, - наверное настолько же, насколько и Вы.
- Но я абсолютно не умею рисовать.
- Неужели, а что же Вы тогда делали вчера вечером на крыше?
Мне даже не показалось странным в ту минуту, что появился странный свидетель моих ежедневных вечерних прогулок на крыше.
- Я... смотрела на Москву.
- И только?
- Наверное... да... смотрела на Москву.
Он медлено встал, обошел стол кругом, взял меня за руку и бережно подвел к окну.
- Вы рисовали... рисовали Москву, рисовали полет, ночь, звезды, Маргариту, рисовали утро, рассвет, Светлого Мастера, Вы рисовали всадников, Азазелло, Фагота, мальчика-пажа, рисовали...
Я тихо прошептала:
- А Вы у меня получились иначе, - и склонилась перед Ним в поклоне.
Мессир провел рукой по моим волосам с какой-то безраздельной тоской и нежностью и спросил:
- Так что, летим?
А что было дальше... Какая, впрочем, разница. Главное, что домой я ни в тот, ни в один из других вечеров так и не вернулась. А город продолжал жить своей размеренной столичной жизнью, ничуть не обращая внимания на то, что в парке на Патриарших прудах расцвела белая сирень.