Трухин Игорь Алексеевич : другие произведения.

Идея свободы: от актуальности до абсурда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Некогда идея свободы возникла как выражение одной из самых актуальных социальных потребностей. По мере достижения основных свобод в форме прав человека она в силу мощной энергетики и инерции стала пониматься как свобода личности от социальности, а в постмодернистской философии - вообще от любых закономерностей. В ходе развития общества идет постоянная борьба рационального и иррационального подходов к постижению действительности, и подобное понимание свободы достаточно очевидно становится на сторону иррациональной парадигмы. Надситуативная активность в стремлении к свободе личности косвенно, но весьма ощутимо влияет на особенности поведения наших современников, нередко порождая вульгарные способы самоутверждения в виде нечестности, брутальности и эпатажа.

   И.А.Трухин
  
  
  
  
   Идея свободы: от актуальности до абсурда
  
   Содержание
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вступление
  
   Последние столетия преподнесли человечеству немало же­ланных плодов научно - технического и гуманитарного прогрес­са. Были, в основном, устранены такие предпосылки кровопро­литных конфликтов, как теория классовой борьбы и расистская доктрина. Несомненны успехи в реализации прав человека. Возросли возможности преодоления бедности с помощью со­временных технологий. Мировое общественное мнение создает организационные структуры и совершенствует методы своего разумного влияния. Человечество, безусловно, взошло на более высокую ступень цивилизованности.
   Однако вопреки всем этим достижениям в жизни общества устойчиво сохраняется целый ряд явлений, которые служат тормозом на пути дальнейшего продвижения. Нечестность и несправедливость в форме коррупции, преступности и бытово­го насилия отравляют существование миллионов. Масштабные конфликты являются серьезными угрозами не только сами по себе, но и в связи с постоянным возрастанием мощности средств уничтожения.
   Те представления, на которых базируются данные явления, имеют ментальные корни, уходящие в глубины общечеловече­ского сознания. Когда - то они были вызваны сложными усло­виями выживания и примитивизмом поведенческих реакций. Прошли тысячелетия развития культуры, условия жизни су­щественно изменились, но древние стереотипы постоянно дают ростки свойственных им побуждений, хотя при этом и принима­ют более современные формы.
   Деструктивные представления процветают не только в силу инерции, но и несовершенства самого механизма формирования ментальных конструкций, т. е. существования некой "фабрики брака". Этот механизм представляет собой сочетание, с одной стороны, научного, а с другой стороны - обыденного, т.е. мас­сового, практического сознания. По мере повышения образовательного уровня населения обыденное сознание становится ближе к научному, но их полное слияние в обозримом будущем вряд ли представляется возмож­ным. Этому препятствует, во-первых, постоянное пополнение и усложнение научных знаний и, во-вторых, специфика обыден­ного сознания, которая будет рассмотрена ниже.
   Данная работа ставит своей задачей по возможности показать ту роль, которую играют в нашей жизни не­которые стереотипы обыденного сознания, модные научные веяния, а также гибриды научных и обыденных представлений. Может быть, это в какой - то степени будет содейство­вать уменьшению продукции вышеуказанной "фабрики брака".
      -- Основные особенности обыденного сознания
  
   Когда говорят о носителях обыденного сознания, обычно воз­никает образ "простого человека", "человека из народа", "челове­ка с улицы", имеющего не очень высокий уровень образования и не очень разбирающегося в "высоких материях". На самом деле многие представления обыденного сознания присутствуют в ин­дивидуальном сознании каждого человека, включая и рафини­рованных интеллигентов. У отдельного человека представления, связанные с его профессиональной деятельностью или эрудици­ей, в некоторых вопросах могут находиться на вполне научном уровне, в то время как взгляды на многие другие явления вписы­ваются в обыденную картину мира.
   Характер и специфика обыденного сознания стала в XX веке предметом немалого количества научных исследований. Общепризнанным является то, что данный вид сознания отличает позиция "здравого смысла", исходящая из упрощенного восприятия ре­альности, в котором преобладают наиболее устоявшиеся стерео­типные представления. Согласно выводам
   В. Ф. Петренко, поня­тия обыденного сознания используются в режиме употребления, т.е. с позиции прагматического подхода, а не в теоретическом плане. В ряде зарубежных работ характерной тенденцией обы­денного сознания считается построение психологических защит и вера в "справедливый мир". Несмотря на проти­воречивость, обыденное сознание подчиняется своим законо­мерностям и логике, базирующейся на принципе той или иной целесообразности.
  
  
   Две части обыденного сознания.
  
   Лучшему пониманию природы обыденного сознания поможет представление о том, что оно состоит из двух частей, которые на­ходятся в тесном переплетении, но все же заметно отличаются по некоторым существенным параметрам.
   Одну из них можно назвать желательной картиной мира, представляющей в массовом сознании образ современно­го хорошо организованного общества. Она отражает наиболее авторитетные для данного общества и в данное время представления о зако­номерностях, тенденциях и особенностях жизни общества в их наиболее целесообразном варианте. Ее определяют такие яв­ления, как порядок, справедливость, честность и милосердие, доброжелательные отношения между людьми, любовь в семье, возможность обретения до­статка.
   Эта картина не являет­ся точной копией того мира, которым он должен был бы быть с точки зрения идеального соблюдения этических требований. Это не сфера господства кантовского категорического импера­тива, но она воплощает мечту о реально возможной всеобщей порядочности и социальной справедливости. Данное представление всегда присутствует в сознании каждого человека как некий эталон действительности наравне с образом добрых родителей или - у религиозных людей - высшего творца всего сущего. Оно служит неким маяком для всего содержания обыденного сознания. Как бы ни менялись устрем­ления, убеждения и отношения человека к явлениям окружаю­щей его действительности, как бы ни разочаровывала его жизнь, желательный мир всегда остается общим ориентиром и источ­ником большей или меньшей надежды.
  
  
   Другая часть обыденного сознания может быть определена как прагматическое сознание, опирающееся на принцип реаль­ности. В нем люди руководствуются теми правилами, которые неизбежно исходят из реально существующих ситуаций и отно­шений и которые сплошь и рядом не соответствуют желательной картине действительности. На уровне прагматического созна­ния они также стремятся к порядку, справедливости, честности и милосердию, но при этом вынуждены соперничать, хитрить, обманывать и проявлять то, что можно тактично назвать есте­ственным эгоизмом. Всеохватывающей и универсальной леген­дой прагматического сознания является то, что мир наполнен людьми, нарушающими нормы морали, и потому нормальный человек (такой, как сам субъект) вынужден "по - волчьи выть", хотя он, конечно же, оказывается только лишь жертвой обстоя­тельств.
  
   Принципы прагматического
   обыденного сознания
   Если попытаться более систематизированно раскрыть содер­жание прагматического обыденного сознания, можно выделить его несколько основных принципов, вполне наглядно реализую­щихся в поведении почти каждого человека. Данные принципы не изложены в форме какого - либо кодекса, но именно они в значительной степени определяют мотивацию и способы действия подавляющего большинства людей. Вариативные раз­личия, конечно, существуют, но, в целом, для восточнославян­ской ментальности эти принципы несомненно характерны.
   Принцип справедливости.
  
   Очевидно, трудно не согласиться с тем, что принцип справедливости стал основой для формирования значи­тельной или даже большей части положений морали. Поскольку в человеческих группах постоянно совершались операции обме­на необходимыми предметами, в них, вероятно, наиболее есте­ственным и наглядным образом сложился тот тип поведения и отношений, который был осознан и закреплен в общественном сознании как справедливость и который со временем был пере­несен на множество других ситуаций.
   Вопрос о справедливости действительно возникает почти на каждом шагу нашей жизнедеятельности, в которой постоянно осуществляется то или иное взаимодействие, будь то вознаграж­дение за труд, оценка личностных качеств и достоинств, ответ на положительное или отрицательное отношение со стороны дру­гих людей. Требование справедливости незримо стоит за всеми идеологическими лозунгами, выдвигающимися в общественных движениях: свободы, равенства, демократии и т.д. Все эти соци­альные явления представляются не чем иным, как производны­ми принципа справедливости. Этот принцип имеет для прагма­тического обыденного сознания такое грандиозное значение, что его можно сравнить с осью, вокруг которой вращается большая часть моральных представлений, в том или ином виде он присут­ствует в мотивации почти каждого человеческого поступка.
   Можно увидеть такие основные варианты воплощения данного принци­па.
   - Социальная справедливость как равенство всех перед зако­ном. Когда - то злободневным было признание равенства всех независимо от социального происхождения, ликвидация сослов­ной иерархии в обществе, тендерное равноправие. Сейчас наи­более актуальной является справедливость требований закона и его правильного применения практиками судопроизводства, а на острие проблемы стоит отсутствие фактических привилегий для тех, кто занимает руководящие должности или злоупотребляет своими финансовыми возможностями.
   - Справедливость как создание для всех членов общества воз­можности в достаточной степени удовлетворять свои биологи­ческие и социальные потребности, т.е. не голодать, иметь одежду, крышу над головой, пользоваться медицинской помощью, полу­чать образование. Речь идет о социальной помощи общества тем, кто по какой - либо причине не может обеспечить себя и свою семью. Такое понимание справедливости возникло с развитием общего экономического потенциала и гуманистической направ­ленности морали, в то время как раньше подобное явление ско­рее относили к сфере милосердия.
   - Справедливость как объективное и беспристрастное при­знание достижений и ценимых обществом личностных качеств (способностей, черт характера), а также оценка мотивов и по­ступков каждого человека. В данной сфере всегда наблюдает­ся очень много разногласий и конфликтов в связи важнейшей для людей потребностью в самоутверждении, амбициозностью, завистливостью и прочими предпосылками необъективности. Аналогичное понимание справедливости относится и к оценке наций, государств и масштабных событий, что часто определяет­ся как "историческая справедливость".
   Данные варианты понимания справедливости являются прак­тически общепризнанными, несмотря на то, что ее нарушения встречаются на каждом шагу. Однако в прагматическом обыден­ном сознании существуют и определенные особенности в представлении о справедливости, что обусловливает и некоторые другие про­явления этого вида сознания.
   Наиболее заметно выступает то наивное и уравнительное понимание, которое отражает протест против признания нормальности различного уровня способностей и волевых качеств людей и того, что они могут добиваться различного уровня благополучия. Аналогично этому существуют различные имущественные условия в родительских семьях, нередко предопределяющие карьерные достижения представителей молодого поколения. Несмотря на очевидную неизбежность данных явлений, в прагматическом обыденном сознании всегда живет восприятие подобного типа неравенства как достаточно ощутимой несправедливости.
   Такая прагматическая трактовка справедливости нередко выдвигает смутно, но заметно выраженное требование к тому, что можно назвать справедливостью судьбы. Здесь возникает даже не требование помощи, а некий протест, обращенный к судьбе и в то же время к обществу как единственно возможному заместителю и верши­телю этой судьбы. Подобный феномен нередко возникает в тех ситу­ациях, когда нарушители закона ссылаются на трудное детство, отсутствие родительской любви и возможности достижения успехов. Несмотря на то, что во многих случаях это является привычным самообманом, всегда можно почувствовать искренний протест против несправедли­вости судьбы.
   Еще один заметный вариант "прагматической справед­ливости" заключается в применении весьма лукавой категории "по - человечески". В ситуациях, где принцип "свои - чужие" или иное проявление субъективности не позволяет человеку дать чему - либо очевидную отрицательную оценку, находит­ся выход в применении "человеческого" подхода. Он очень вы­игрышен, поскольку не только позволяет избежать неприятно­го решения, но еще и дает субъекту возможность почувствовать себя гуманным человеком. "Да, этот человек поступил плохо, но по - человечески его можно понять". Здесь содержится и еще один приятный для субъекта подтекст: многие люди часто судят с какой - то формальной позиции (не по - человечески), а он способен на совершенно иное, творческое и гуманное решение.
   Подобная "человечность" в оценке чужих и особенно своих поступков выступает, пожалуй, наиболее распространенным психологическим механизмом поддержания коррупции и обма­на. "Как же можно по - человечески осудить получение мною взятки, если многие это делают, я беру не больше, чем другие и оказываю клиенту очень нужную услугу", - рассуждает человек на уровне внутреннего монолога, выделяя в своем поступке только доступные для оправдания моменты. Под давлением стремления к самооправданию он почти искренне забывает об аргументах, направленных против взяточничества. То, насколько действенно это "почти", во многом зависит от темперамента человека. У сензитивных, ригидных личностей чувство неблагополучия и вины сохраняется весьма длительное время, так что они не могут полностью избавиться от голоса совести. Люди с большей лабильностью психических процессов довольно быстро вытесняют из сознания неприятную информацию. Существуют и подлинные виртуозы рационализа­ции, вытеснения, проекции и других механизмов психологиче­ской защиты.
   В целом, "человечность" позволяет людям оправдывать в сво­их глазах очень многие неблаговидные поступки. Действитель­но, ведь любой из них мотивирован какой - либо потребностью и необходимостью, и все это может, в принципе, случиться в жиз­ни каждого человека. В формуле "по - человечески" содержится защитный подтекст, сообщающий, что все мы люди, все способ­ны на человеческие слабости и нельзя быть бескомпромиссным. В самом заостренном виде "человеческая" справедливость пред­ставлена в криминальном сознании. Для него универсальной психологической защитой служит миф о том, что весь мир про­низан несправедливостью, и те, кто вопреки закону присваивают себе чужое, делают то же самое, что и все остальные, только - в силу особых обстоятельств - более откровенно. Если смотреть на это не с формальной точки зрения, а "по - человечески", то воров, грабителей, мошенников и т.п. вполне можно понять и простить. Можно сказать, что подобная "человечность" является одной из основных характеристик прагматического обыденного сознания.
  
   Принцип "сердечности".
  
   Этот принцип можно образно назвать "справедливостью сердца". Он сра­батывает в тех многочисленных ситуациях, когда человек нахо­дится во власти эмоций, толкающих его на неверные с позиции разума высказывания или поступки. Повседневная жизнь буквально изобилует такими ситуациями, они связаны с производственными, семейными и разнообразными бытовыми конфликтами.
   Человек понимает, что он грешит против справедливости, но самолюбие, обида, антипатия к оппоненту, требование со­циальной роли или защита интересов не позволяют ему пойти на уступку Он оказывается перед необходимостью подкрепить внутреннюю мотивацию своей позиции, чтобы продолжать чув­ствовать ее справедливой. Поскольку убедительных аргументов нет, это можно сделать только усилением эмоционального дав­ления на собственное сознание. Обычно форсирование эмоций достигается повышением голоса и употреблением более катего­рических и резких выражений.
   Наша рассудочно - эмоциональная система напоминает ме­дицинские весы: чем ниже опускается под грузом одна чашеч­ка, тем выше поднимается другая. Возрастание эмоциональной энергии в силу определенных биохимических процессов при­водит к усилению уверенности в правильности защищаемой точ­ки зрения. Человеку совершенно искренне начинает казаться, что он прав, и он очищает свою совесть от упреков в нарушении справедливости. Этот прием обретения чувства правоты время от времени использует каждый человек, хотя большинство лю­дей по - видимому не отдают себе отчета в манипулятивном ха­рактере подобной операции. Человек просто начинает говорить громче, настойчивее, перебивает собеседника и не позволяет пе­ребивать себя, а если его спрашивают, почему он аффектируется, то он с чистосердечностью и уверенностью в правоте своего гне­ва отвечает, что невозможно терпеть явную неправоту позиции оппонента.
   У многих людей подобные манипуляции становятся разно­видностью условного рефлекса (как правило, с детства и на всю жизнь), так что в этих случаях их, собственно, трудно назвать манипуляциями, которыми они являются тогда, когда осознаются че­ловеком. Чувствуя беспроигрышность такой тактики, мастера "справедливости сердца" при­выкают "заводить" себя сразу же, как только появляются первые признаки разногласий. В конфликтной субкультуре, примером которой служит известная техника дискуссий в коммунальных квартирах советского периода, эмоциональное "самозаведение" стало та­ким же привычным явлением, как, например, традиция здоро­ваться со знакомыми. Преодоление соблазна к "справедливости сердца" фактически является одним из основных путей окульту­ривания общения и, по сути дела, важнейшим направлением повышения общечеловеческой духовной культуры.
   Принцип "свои - чужие".
  
   Очень часто этот принцип преобладает над соображениями объективности и гуманности, которые существуют в желатель­ной картине мира. Мотивация справедливости и гуманности явно доминирует только в тех случаях, когда интересы "чужих" не противоречат интересам "своих".
   Принцип "свои - чужие" исходит из глубин человеческой истории и отражает эпоху родоплеменных отношений, при ко­торых деление на своих и чужих было необходимым условием безопасного существования. По мере культурного развития по­следовательно набирали силу другие этические предписания, и принцип "свои - чужие" подвергался критике гуманистического сознания. Детерминантой отношения к другому человеку во все большей мере становились общая доброжелательная позиция и оценка его реальных личностных достоинств. Устранение образа "чужих" предстало одним из центральных направлений общече­ловеческой гуманизации. На этом пути были преодолены многие расовые, этнические, кастовые, религиозные, идеологические и сословные установки с ксенофобской направленностью.
   Но все эти достижения воплощены на уровне научной этики, международных и государственных нормативных документов (что чрезвычайно важно), и они отражаются в желательной кар­тине мира обыденного сознания, в то время, как в его прагмати­ческой части принцип "свои - чужие" нашел свое прочное при­станище. Он существует здесь не в виде отчетливой доктрины, а в форме установки, т.е. неосознаваемого или малоосознаваемого отношения. Слабая понятийная выраженность отнюдь не меша­ет его интенсивной энергетической насыщенности.
   Классическим воплощением данного принципа служит уме­ренная ксенофобия (резко выраженная ксенофобия будет рас­смотрена нами как проявление других особенностей обыден­ного сознания). Судя по всему, она является одним из наиболее устойчивых рудиментарных образований. Ее объекты, - это, в принципе, все, резко отличающиеся внешними, социальными или психологическими особенностями люди, что и предопреде­ляет их статус "чужих". Подобное явление отвергается в циви­лизованных обществах на рациональном уровне, но оно поддер­живается идущим из эволюционных глубин оборонительным рефлексом и идеей борьбы, проявляющейся в стереотипных вер­бальных и невербальных реакциях. Массовость и прочность ксе­нофобской установки, разумеется, пытается опереться на более определенный когнитивный компонент, т.е. идею, которая так или иначе отыскивается - хотя, в целом, это становится делать все труднее из - за наступления гуманистической парадигмы. Рационализациями оказываются различные пережитки неког­да существовавших "научных" геополитических и религиозных воззрений, например, теории расовой неполноценности, воспо­минания о прежних войнах и обидах. В результате ксенофобия находится в прагматической части обыденного сознания в состо­янии постоянной готовности к вспышке, которая не заставляет себя ждать, как только жизненная ситуация подбрасывает какой - нибудь подходящий повод.
   Ксенофобия доведена до крайности в криминальной морали, где все, относящиеся к "чужим", просто зачисляются в стан вра­гов. Но и в "нормальном" прагматическом обыденном сознании принцип "свои - чужие" имеет всеобщий характер, хотя здесь более заметной выступает та часть этого принципа, которая каса­ется "своих". Предпочтительное право для родственников и дру­зей в ущерб справедливости оказывается твердыней, которую не могут поколебать никакие доводы желательной картины мира.
   Иллюстрацией служит непотизм в виде повсеместной практики устройство на "теплые места" своих родственников и других лю­дей из близкого круга.
  
   Принцип силы.
  
   Еще одной фундаментальной опорой прагматической части обыденного сознания служит принцип силы, который вступает в резкое противоречие с принципом справедливости. За ним, как и за принципом "свои - чужие" стоят многие тысячелетия человеческих отношений. Если не иметь в виду меж­дународные конфликты или терроризм на почве той или иной идеологии, то неоправданные, связанные с унижением и наси­лием проявления силы, в основном, ушли в прошлое и в область девиантного поведения, но различные замаскированные виды давления по - прежнему существуют, что и оставляет этот прин­цип действенным компонентом прагматического обыденного со­знания. В наши дни силой обычно является тот или иной вид власти: го­сударственного аппарата, клановой организации, денег или даже семейного лидерства. Принцип силы ярко реализуется в отно­шениях руководителей с подчиненными, что в известной шутке звучит как: "я начальник, ты - дурак, ты - начальник, я дурак".
   Самой обширной и знаменитой сферой применения принци­па силы выступает конфликтная субкультура, т.е. совокупность стереотипов поведения в ситуациях различных трений и стычек. Эта область отношений, вообще - то, если глянуть на человече­скую историю в целом, предстает одним из самых труднопрохо­димых участков пути культурного развития. Принято считать, что конфликты вызываются столкновением интересов и, по­скольку последние вечны, как сама жизнь, то и ожесточенные конфликты принципиально неустранимы. С позиции принципа силы это выступает неоспоримой истиной.
   В научной этике существует другая теория. Неизбежность столкновения интересов здесь не отрицается, но они не счита­ются роковой причиной непременной агрессивности при всех случаях их урегулирования. Декларируется желательность и возможность мирного решения почти всех конфликтов. Имен­но на предотвращение импульсивной ярости и формирование навыков не делать "из мухи слона" и была направлена львиная доля исторических усилий по окультуриванию морали. Аристотелевская идея "золотой середины" исходила прежде всего из этой общественной потребности. Такие психологические и этические категории, как сдержанность, уравновешенность, до­брожелательность, приветливость, вежливость, тактичность, от­зывчивость и т. д. фактически обозначали элементы технологии предотвращения и разрешения конфликтов в мире "войны всех против всех",
   Из научной этики данные представления и соответствую­щие им моральные нормы постепенно и частично переходят в желательную картину мира обыденного сознания, а оттуда они в большей или меньшей мере влияют и на прагматическое со­знание. Однако принцип силы поддается влиянию с большим сопротивлением, оставаясь действенным мотивационным фак­тором массового поведения. В конфликтной субкультуре он соз­дал целый ряд поведенческих стереотипов, ставших всеобщими привычками. Их значение и необходимость обычно выражают серьезными или шутливыми афоризмами наподобие: "Лучшая защита - нападение", "Кто силен, тот и прав", "Цель оправдывает средства", "Победителей не судят", "Кто смел, тот и съел", "На­хальство - второе счастье", и т.п.
   Наиболее выразительными и эффективными действиями с позиции принципа силы являются грубые и преувеличенные обвинения - штампы (дурак, хам, негодяй, стерва, змея, "бегает за каждой юбкой", "ни на что не способен", и т.п.), изображение предполага­емых отрицательных намерений и качеств как доказанных и несо­мненных, ироническая мимика, которая должна без слов показать слабость позиции оппонента, повышение голоса, что должно са­мой своей экспрессией показать сильную позицию, использова­ние пренебрежительных или оскорбительных слов и выражений там, где можно использовать нейтральную лексику, и т. п.
   Вся эта конфликтная техника привычна как воздух и состав­ляет как бы второе Я миллиардов наших современников. Если спросить у рядового человека о целях ее использования, он, оче­видно, будет крайне удивлен такому вопросу, поскольку ему и без всяких доказательств понятно, что все это является самым естественным и обычным средством защиты своих интересов и что иначе просто невозможно. На самом деле воплощение прин­ципа силы заключается в том, что оппонента стараются не пере­убедить, а подавить, не дать возможность доказать свою правоту, поразить резкостью или неожиданностью обвинений, т.е. так или иначе с помощью сильнодействующих приемов обезоружить и поставить в слабую позицию. Целью (которую, конечно, выра­зили теоретики, а не сами талантливые скандалисты) является нанесение удара по Я - концепции оппонента, что всегда пере­живается последним как болезненное явление.
   С техникой конфликтной субкультуры произошло любопыт­ное, если подходить к этому с позиции постороннего наблюда­теля, явление: она перешла из сферы конфликтных ситуаций в сферу самого обычного и даже порой дружелюбного общения. Всякие небрежные, грубоватые и весьма резкие выражения пре­вратились в стереотипы коммунального (имея в виду нравы коммунальной кухни) юмора и стали использоваться для оживления и украшения общения. Огрубление общения за счет конфликтной техники выступало постоянной характеристикой стиля низших сословий. В наши дни, когда сословной диффе­ренциации не существует и грех пожаловаться на недостаток образования, конфликтный стиль и коммунальный юмор суще­ствуют под интуитивно провозглашаемым лозунгом демократии и личностной свободы.
  
   Принцип морального релятивизма.
  
   Существует еще одно стержневое образование обыденного прагматического сознания - принцип морального релятивизма.
   Он заключается в том, что те моральные нормы, которые содер­жатся в желательной картине мира, не считаются абсолютными или реально выполнимыми, поскольку в жизни они подверга­ются деформации под воздействием соображений той или иной целесообразности. Принцип "свои - чужие" и принцип силы, стремление к самоутверждению и обогащению, конечно, игра­ют здесь важную роль, но срабатывает также распространенная установка на относительность положений морали.
   Вообще - то, если оценить мораль с самой общей мировоз­зренческой позиции, то ее принципиальная относительность не вызывает сомнений, поскольку мораль исходит из условий су­ществования, подверженных изменениям в процессе эволюции. Показательным подтверждением данного положения является разнообразие и изменчивость гендерных стереотипов и норм в различные эпохи и в различных социумах, трансформация норм, касающихся наказаний за правонарушения, методов воспита­ния, допустимости инакомыслия и т.д. Однако относительность морали очевидна в большом временном масштабе, в то время как в промежутке нескольких поколений моральные нормы и тради­ции выглядят, в целом, достаточно стабильными и бесспорными. Тот моральный релятивизм, о котором идет речь, представляет собой особое свойство прагматического обы­денного сознания, отражающее не масштабные эволюционные процессы, а некую типичную для данного вида сознания техни­ку обмана, обхода моральных норм с целью получения той или иной выгоды.
   Одним из популярных релятивистских аргументов выступа­ет то, что строгая мораль якобы вообще перестает играть свою некогда важную роль вследствие кардинального изменения ус­ловий жизни, утраты людьми твердых принципов и распростра­нения общей аморальности. В результате мы живем чуть ли не в эпоху массового морального нигилизма, в условиях которого требование строгих моральных норм является бессмысленным и проигрышным для тех, кто попытался бы им следовать.
   Оценивая этот аргумент, следует сказать, что, насколько по­зволяют судить письменные источники, во все времена выска­зывалось мнение, что происходит несомненный упадок нравов. Если принять эту точку зрения, то получается, что, начиная от первобытного уровня, путь вниз уже привел человечество к мо­рали земноводных и пресмыкающихся.
   Исторический анализ этического сознания не оставляет ни­какого сомнения в том, что, в целом, эволюция человеческой мо­рали происходит в направлении уменьшения жестокости, нарас­тания социальной справедливости, развития практики помощи нуждающимся и терпимости к иным взглядам и традициям, т.е. совершенствования положительных норм морали. Все это яви­лось результатом разворачивания тех тенденций, которые были заложены в потенциале высшей нервной деятельности наших антропоидных предков и которые получили мощное подкрепле­ние в условиях социального образа жизни в форме сформиро­вавшейся речи и совершенствовании операций мышления. Ина­че просто не могло быть.
   Общий процесс гуманизации морали, вопреки распространен­ному ворчанию пессимистов, безусловно, происходит и в наши дни. Его результаты, очевидные для всякого непредубежденного человека, проявляются и в распространении демократических институтов, и в развитии практики социальной помощи нужда­ющимся, и в расширении круга международных гуманитарных организаций, и в смягчении карательных санкций, и во многом другом. Несмотря на постоянный поток пессимистических оце­нок влияния моральных норм, в котором бывает немало справед­ливых наблюдений, эти нормы продолжают нести свою службу и отнюдь не собираются сходить со сцены. И если предписания положительной морали получают принципиальное признание и входят хотя бы в желательную картину мира, у человечества существует достаточная опора для существования на гуманисти­ческом уровне культуры.
   Однако релятивизм морали действительно существует и его нельзя игнорировать как незначительное и безобидное явление. Критичность по отношению к традиционной морали проявляет­ся, с одной стороны, вследствие обшей демократизации образа жизни населения индустриального мира, что в итоге "развязыва­ет языки". С другой стороны, сами жизненные ситуации сплошь и рядом приводят к конфронтации различных моральных норм, которые, несмотря на их противоречивость, равным образом ценятся обществом, что создает сложные ситуации морального выбора. Так, например, большинству людей хорошо известна проблема предпочтения либо долга перед обществом, честности и законопослушания, либо морали родственной или товарище­ской верности.
   Можно без преувеличения сказать, что жизнь вся наполнена ситуациями, в которых прагматическое обыденное сознание счи­тает допустимым некоторое отклонение от категоричности того или иного требования морали ради практического либо психо­логического выигрыша. Нарушение требований абсолютной правдивости или безупречного выполнения своего служебного и семейного долга, с точки зрения прагматического сознания, да­леко не всегда заслуживает сурового порицания.
   Несомненно, значительное влияние оказала философская рефлексия сферы морали. В последние столетия неоднократно делались попытки более рационального и гибкого обоснования положений морали взамен различных императивных стереоти­пов. Пожалуй, самым заметным этапом на этом пути стало по­явление этики утилитаризма. Хотя самодостаточность мораль­ных требований, существовавших до его появления, также не была абсолютной, она все - таки обеспечивала значительную однозначность понимания основных моральных предписаний. Утилитаризм в определенной степени пошатнул эту твердыню. Принцип "нравственно то, что полезно" отнюдь не был манифе­стом аморальности, поскольку критерием полезности И. Бентам считал наибольшее счастье для наибольшего количества людей, но замена категории добродетели категорией полезности способ­ствовала появлению впечатления о том, что требования морали уже менее близки к кантовскому категорическому императиву Утилитаризм, позитивизм, прагматизм - все это привело к на­растанию вариативности в оценке моральных явлений.
   Следствием внедрения этики утилитаризма, идеологии либе­рализма и, в целом, релятивизации морали стало укрепление идеи индивидуализма, которая в обыденном прагматическом сознании нередко ассоциируется с психологией эгоизма. Сам утилитаризм, по замыслу его авторов, как уже отмечено, не проповедовал эго­изм, но весьма необычные для того времени положения этой те­ории и ее вульгаризация привели к тому, что у многих людей она ассоциировалась именно с эгоизмом. Его непроизвольная под­держка пришла в виде всяческого воспевания ценности и свобо­ды личности, поскольку гордым знаменем нового этапа борьбы за свободу в философии стали поиски некой уникальной и под­линной сущности каждого индивида. Те стремления и качества, которые противостояли эгоизму, привлекали меньше внимания и снизили свою актуальность. Для обыденного сознания, которое по определению состоит из многих упрощенных толкований, этого вполне достаточно, оно вполне почувствовало новые тенденции и отразило их в своем содержании. Наиболее заметно это, очевидно, сказалось на снижении прочности семейных связей.
   У эгоизма было и еще остается несколько явлений - оппонентов. Во-первых, это достаточно прочные и распространенные стереотипы родственного коллективизма, пришедшего из эпохи родоплеменных отношений. У славянских народов еще в XIX веке, как известно, были сильны традиции крестьянской общи­ны и родственной поддержки. Неписаный кодекс семейных отношений сохранялся еще значи­тельную часть XX века.
   Во-вторых, коллективистская психология - наследие того же общинного прошлого - перешла в групповую, корпоратив­ную психологию, свойственную членам учебных, армейских, производственных и прочих объединений. В этом качестве она имела и в значительной степени имеет сейчас положительную репутацию необходимого и гуманного характера отношений, создающих психологический комфорт для членов группы и по­вышающих результативность коллективного труда. Групповая сплоченность всегда считается высокой ценностью.
   В-третьих, в популярной этике прошлого, наиболее ярко от­ражаемой художественной литературой, эгоизм как понятие хрестоматийно изображался в черном цвете, ставясь в один ряд с такими моральными пороками, как жестокость, нечестность, неблагодарность, безответственность и т. п. Подобная репутация эгоизма в определенной мере сохраняется и в наши дни.
   Как же можно в целом оценить релятивизм морали в обыден­ном сознании?
   С одной стороны, формируется большая, чем ранее, вариатив­ность суждений и поведения, что выступает эволюционной не­избежностью. Это, например, коснулось усиления демократич­ности отношений поколений в семье, гендерного равноправия и равенства, допустимости инакомыслия в религиозной и полити­ческой сфере. С другой стороны, смягчение строгости мораль­ных норм и традиций привело к возрастанию разнообразной и всеохватывающей практики лжи - этому главному и многоли­кому проявлению аморальности. Понятно, что наше внимание больше будет направлено на эту неблагоприятную и тревожную тенденцию.
   Вообще, с точки зрения закономерностей человеческой пси­хики, ложь как намеренный акт дезинформации выступает противоестественной реакцией. Несоответствие сказанного или сделанного тому, что индивид считает правильным, вызывает когнитивный диссонанс, являющийся неприятным переживани­ем. Но каждый человек, практически усваивая с детства прави­ла прагматического обыденного сознания, проходит нечто вроде обучения лжи и приобретает ее навыки, так что она уже не вызы­вает явного дискомфорта. У некоторых же людей, особенно так называемых демонстративных личностей, ложь вообще является определенной потребностью и сопровождается вдохновением.
   Формы лжи очень многообразны и неплохо описаны в науч­ной в художественной литературе. Это и прямая дезинформация, и умолчание, и освещение только нужных фактов, заострение, наукообразие, использование повышенной эмоциональности, и многое другое. Существует немало вспомогательных приемов, способствующих лжи в процессе разговора, например, перебива­ние собеседника, уход от темы, подмена тезиса и тому подобное. В общем, это целое искусство, которым в большей или меньшей степени владеет почти каждый.
   Как это ни покажется странным и противоестественным с са­мой общей психологической позиции, против строгости мо­рали - этого великого плода человеческой культуры - выступи­ло другое великое эволюционное приобретение - человеческий рассудок. Поскольку часто он используется просто как техно­логический инструмент рационального обоснования наших по­требностей и эмоций, то операции мышления направляются на оправдание для себя и окружающих тех нарушений моральных норм, которые, увы, часто наблюдаются вследствие сложности и противоречивости жизненных ситуаций.
   И действительно, в реальности создается немало противоре­чивых обстоятельств. Объектом релятивизации, в большинстве случаев является нечестность. Она постоянно попадает под дей­ствие формулы "да, но...". "Да, лгать - нечестно, но при опреде­ленных обстоятельствах это допустимо. Жизнь многогранна и непредсказуема. Нельзя все подчинить неким универсальным правилам". Под знаменем этой формулы совершается значи­тельная часть поступков в жизни каждого человека.
   Рационализация, т.е. подыскивание приемлемых доводов, ста­ла в человеческой истории одним из наиболее распространенных и хорошо отработанных механизмов психологической защиты, хотя само понятие психологической защиты и ее варианты проа­нализированы в научной литературе сравнительно недавно. По­жалуй, наиболее победоносно рационализация проявила себя в религиозном сознании. "Великий хозяин" требует жить правед­но, что для верующих выступает непререкаемым императивом. Однако все они не только постоянно грешат, но и практически мало переживают по этому поводу, за исключением тех случаев, когда предстоит отвечать перед человеческим законом. Подоб­ный эффект достигается с помощью всемогущей рационализа­ции, способной совершать чудеса. "Все грешны", "человек слаб" и тому подобные сентенции служат весьма обычными и успеш­ными защитными средствами. Можно грешить сколько угодно, а потом "отмолить". Один раскаявшийся грешник для бога до­роже, чем несколько праведников. Подобные продукты изво­ротливости человеческого ума приводят к весьма ослабленной действенности всех призывов к праведному поведению. Суще­ствуют и поистине выдающиеся изобретения, например, "Не со­грешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься". В дан­ном случае искусство лукавства и демагогии достигает просто уровня гениальности, так как здесь грех не только извинителен, но он просто - таки рекомендуется, поскольку получается, что без греха нет пути к покаянию и спасению.
   Трудно назвать другую столь грандиозную систему упражне­ния в лукавстве и обмане, как практика рационализации с целью избегания явного признания в противоречивости и несовмести­мости религиозных заповедей и реального поведения верующих. Всем хорошо известна история торговли церкви индульгенция­ми, потакание церкви совсем не богоугодным деяниям светских властей, оправдываемое формулой "богу - богово, а кесарю - ке­сарево". И дело не только в том, что верующие привыкают обхо­дить требования своей совести. Все хорошо чувствуют на уровне интуиции, что если уж можно хитрить с "великим хозяином", то с моралью человеческого общества можно не особенно церемо­ниться и идти на любые сделки
   Существуют и менее явные стереотипы проявления нечест­ности, которые тем не менее также активно подпитывают идею и практику морального релятивизма. К этой категории следует от­нести неосознаваемое самовнушение с помощью использования лексики с отрицательной окраской. Подобная манера является поистине всеобщей. Используются выражения, которые изобра­жают субъекта в собственных глазах постоянной жертвой неко­его непрерывного насилия со стороны других людей, например, "меня задолбали", "достали", "заколебали", "вешают лапшу на уши", "осточертели". Такие выражения автоматически создают у субъекта впечатление окружающей его агрессивности, а сле­довательно дают ему право на ответные агрессивные акции са­мого различного характера. В подобном поведении нечестность заключается в том, что человек как бы специально создает у себя общую готовность к недоброжелательности, раздражительно­сти, гневу и другим подобным реакциям, хотя это недостаточно им осознается. Несмотря на слабую осознанность, такое пове­дение все же не является абсолютно неконтролируемым - оно проходит через фильтр общей культуры человека. Воспитанный человек интуитивно чувствует, что в таком "самонакручивании" есть какая - то нечестность и что следует сдерживать желание обвинять всех окружающих.
   В целом, идея морального релятивизма, т.е. того, что мораль­ные нормы в принципе не обязательно должны обладать импе­ративом, в силу склонности человека к психологической защите приводит к тому, что любая моральная девиация может оправ­дываться исключительностью сложившейся ситуации, что в принципе ведет к расшатыванию социальной дисциплины. Ей, конечно, не грозит полное разложение, т. к. действует правовая система, но общее качество жизни, очевидно, суще­ственно снижается. Мы видим, что борьба с коррупцией и пре­ступностью в большинстве стран выступает очень серьезной проблемой, тем более что совершенствование системы соблюде­ния прав человека снижает действенность некогда господство­вавшей дисциплины страха.
   В эпоху развития индустриального общества в практике об­мана произошло просто - таки революционное событие - появ­ление рекламы. Целью этой коммерческой технологии являет­ся распространение информации о товарах и услугах, которые, разумеется, описываются в максимально привлекательном виде. Собственно говоря, все используемые приемы, например, пре­увеличения, односторонность, замалчивание невыгодной ин­формации и т.д., были известны и раньше, но в рекламе все они приобрели статус творческих находок в процессе достижения вполне благовидной цели - делового успеха. Никто не относит­ся к рекламным текстам с особой критичностью. Если в тексте, например, сообщается, что данный рекламный продукт признан лучшим, читатели или слушатели не интересуются, кем именно дана такая оценка, тем более, что практически это выяснить почти невозможно. Никто не только не видит большого греха в маленьких искажениях истины, но они даже негласно привет­ствуются как успехи в профессиональной деятельности.
   Технология рекламной лжи распространилась на все сферы человеческой деятельности и, возможно, наиболее броско она проявляется в политике. Так, в период предвыборной кампании можно увидеть, например, типичный текст, где после фамилии кандидата или партии стоят лаконичные программные лозунги: достойная зарплата и пенсии, бесплатное медицинское обслужи­вание, профессиональная армия, устранение безработицы и тому подобные привлекательные положения. Обман заключается в том, что все это - только то, чего хотел бы добиться кандидат, но никак не то, что он реально способен обеспечить. Кандидат скромно опускает слова "мои намерения" (а точнее следовало бы сказать "мои мечты") и преподносит все перечисленное, как твердые обещания. Подобной уловкой, когда желаемое выдается за действительное, пользуются почти все субъекты избиратель­ного процесса. Никто не использует такие выражения, как, допу­стим, "мы будем стремиться", "мы постараемся добиться" - толь­ко твердую уверенность, что все названное будет исполнено.
   Таким образом, совершилась незаметная подмена понятия "обман" понятием "реклама". Получившее бурное развитие ис­кусство рекламирования не только значительно обогатило тех­нологию хитрости и лукавства, но и фактически легитимизи­ровало ее. В том же русле работает известная психологическая теория о необходимости выражения предельной уверенности в достижении результата, которая присутствует во всех популяр­ных пособиях фасилитационного направления. Во многих слу­чаях она еще и приправлена надуманной теорией о материали­зации человеческих мыслей, хотя в целом призыв к уверенности вписывается во вполне гуманную и оптимистическую програм­му, называемую позитивным мышлением. Данная теория в отли­чие от рекламной техники не предполагает обмана, но она как бы поддерживает весь тот дух прагматического отвлечения от кри­терия истинности информации во имя ее полезности, который вольно или невольно подкрепляет допустимость лжи. В целом, произошел внешне незаметный, но весьма существенный сдвиг в сфере функционирования практической морали, заключающий­ся в возрастании допустимости всяческого обмана, и, следова­тельно, в усилении релятивизма морали.
   Печально известным негативным фактором служит значи­тельная распространенность аморальной практики среди вы­соких должностных лиц. Вряд ли вызывает возражение, что социальная дисциплина в наибольшей мере формируется скла­дывающимся с детства представлением каждого человека об обязательности социальной иерархии (моделью чего для ре­бенка выступает соотношение взрослых и детей) и о том, что те, кто находятся на высшей ступени, превосходят достоинствами нижестоящих. Чем чаще нарушается эта схема, тем больше рас­шатывается социальная дисциплина. Здесь, очевидно, можно возразить, что и во все прежние времена было достаточно случа­ев, когда представители высшего общества позволяли себе раз­личные "вольности", и потому подобное поведение в наше время нельзя считать фактором дестабилизации морали. Однако, если во времена значительного социального расслоения это считалось совершенно нормальной практикой, то на фоне современных де­мократических установок коррупционное поведение руководи­телей рассматривается как более значительное отклонение.
  
   Принцип скептицизма.
  
   Следующей негласной концептуальной основой прагматиче­ского обыденного сознания является принцип скептицизма. Он имеет, конечно, не столь древнее происхождение, как два первых принципа, поскольку навыки оппозиционного мышления сфор­мировались на довольно позднем эволюционном этапе. Его ста­новление на отечественных просторах хорошо прослеживается в два последних столетия. Еще в ХУ111 веке достоинства и преро­гативы высшей власти в подавляющем большинстве
   случаев не подвергались сомнению. Различные бунты низов всегда вызы­вались спорной законностью власти в условиях династических конфликтов, но, если власть признавалась легитимной, то разум­ность и обязательность ее решений считалась абсолютной.
   Постепенное расшатывание данной установки в отечествен­ном обыденном сознании отчетливо проявилось в XVIII веке под влиянием Великой французской революции и всего последующего протестного движения. В начале XX века образ "батюшки царя" и его мудрости был уже весьма далек от некогда существовавшей патриархальной ауры. В годы советской власти почтение к вла­сти прошло путь от еще довольно сильного стереотипа, харак­терного для отсталой страны, до той двойственной и разбавлен­ной иронией установки, которая сложилась в эпоху последних коммунистических лидеров. Диссидентские веяния и анекдоты стали эффективными творцами непременного критицизма. Что касается постсоветских руководителей, то они уже могут рассчи­тывать только на реально заслуженный авторитет.
   Процесс общей релятивизации морали, о котором шла речь в предыдущем разделе, безусловно, создает самую питательную среду для существования и развития скептических реакций. В наши дни скептицизм прагматического обыденного сознания стал более привычным и разносторонним. Скептическая по­зиция перешла в некий принцип. Она превратилась в самосто­ятельный компонент, срабатывающий как бы автоматически, даже если он не соответствует тому, по поводу чего проявляется. Своей привычностью скептицизм напоминает стереотипные ре­акции, например, юмористическое восприятие такого легендар­ного персонажами, как теща. Скептическое отношение выражается прежде всего по отношению к компетентности и честности властной верхушки, всех исполнительных органов, особенно судов и милиции, любых чиновников и вообще всех, имеющих какую - либо возможность получения выгоды.
   Более того, скептицизм попал под действие универсальной закономерности, касающейся всех бурно развивающихся идей (в данной работе это явление будет более полно раскрыто на при­мере идеи свободы), заключающейся в том, что идея фетишизи­руется, становится гласным или негласным лозунгом фанатиче­ского энтузиазма, т.е. превращается в сверхценное образование и обретает некий механизм самоподдержания. Это означает на практике, что проявлять доверие к идеям и инициативам, обе­щающим улучшение жизненных условий или моральности че­ловеческого поведения, наивно и даже смешно. Скептическая установка по инерции распространилась и на то, что вроде бы значительно меньше регулируется властью - сферу эротических отношений. Правда, количество песен и разговоров о любви не уменьшилось, но с маленьким изменением значения слова "лю­бовь", понимаемого теперь в большинстве случаев как сексуаль­ные контакты.
   В постсоветское время скептицизм охватил престиж государ­ства (который при всех недостатках СССР был очень внуши­тельным), разумность его идеологии, его сравнительный имидж в ряду других стран, его перспективы и, соответственно, ближай­шие возможности его граждан. Именно скептицизм бросается в глаза, когда в телевизионных программах люди "с улицы" отве­чают на вопросы журналистов по поводу положения дел в любой сфере жизнедеятельности своего общества. Многие из них им­пульсивно применяют по отношению к представителям власти чрезмерно отрицательные эпитеты вроде "бандитов". При всей скидке на низкий уровень массовой культуры следует признать, что это выступает проявлением принципиальной и устойчивой скептической позиции.
   Но было бы неверным считать, что скептицизм действительно охватил все взгляды и позиции, касающиеся мироззрения, иде­ологии, политики, морали и насущных житейских проблем. Да и было бы странным ожидать распространения подлинно всеоб­щего и повального недоверия к действительности и перспекти­вам при том, что общечеловеческий цивилизационный процесс, как уже говорилось, идет в несомненно положительном направ­лении. Несмотря на наши "семейные" постсоветские неприятно­сти, многие ценности, например, отношения родителей и детей в семье и сама семья не потеряли своего значения. По-прежнему, высоко оценивается талант, трудолюбие, знания, положитель­ные черты характера, дружба, верность и многое другое. Анализ подобного положения будет продолжен в других разделах.
  
   Мифы прагматического обыденного сознания
  
   Мифами прагматического обыденного сознания можно на­звать те наиболее распространенные массовые представления, которые обязаны своей прочностью не их верному отражению реальности, а тому, что они порождены определенными эмоци­ональными запросами членов общества, а также соответствуют массовым установкам и ожиданиям. Они включают достаточно стойкие и популярные для данного времени представления и чувства, а что касается степени их истинности или оправданно­сти, то она характеризуется самим словом "мифы".
   Вообще, понятие "миф" стоит в ряду очень актуальных и семантически емких категорий современного гуманитарного сознания. Когда - то мифы были предметом интереса фоль­клористов и историков, но благодаря работам Э.Б. Тайлора, Б. К. Малиновского, 3. Фрейда, К.Юнга, К. Леви - Стросса, А.Ф.Лосева, М. Мид, М. Элиаде и ряда других исследователей они стали рассматриваться как архетипические формы индиви­дуальной и групповой рефлексии, отражающей жизненно важ­ный опыт с помощью определенного символического кода. По словам М. Элиаде, миф есть повествование об архетипическом событии, имеющем символическое значение. Традиционной це­лью обращения к данному понятию стало стремление показать "сакральное", прикрытое "профанным", т.е. вскрыть в сюжетах и стереотипах обыденного мышления закрепившиеся традицией глубокие подсознательные переживания и проблемы. Однако в данной работе термин "миф" имеет более привычное значение, в преобладающей степени отражающее стереотипность и популяр­ность некоторых массовых представлений, сформировавшихся под влиянием определенных пристрастий, предубеждений и не­аргументированных суждений.
   Большинство мифов обыденного сознания является насле­дием эпохи мировоззренческого примитивизма, что касается, например, различных суеверий. Данные науки и факты дей­ствительности не поддерживают такие представления, но они сохраняются в общественном сознании в силу инерции и своей давности, якобы свидетельствующей об их проверке временем. В отличие от многочисленных ошибочных суждений мифы за­служивают этого названия своей устойчивостью и значительной распространенностью. Как показывает история, многие мифы со временем все же сменяются более адекватными убеждениями. Учитывая это, можно, в целом, смотреть на них с философской снисходительностью, но вот для людей, живущих в определен­ный период, отнюдь не безразлично, является ли то или иное воззрение достаточно адекватным отражением реальности или оно относится к числу ошибочных представлений и мифов.
   Нередко мифы являются не просто любопытными фактами человеческой биографии, а заблуждениями с трагическими по­следствиями. Достаточно, например, вспомнить христианские мифы, вызвавшие крестовые походы и инквизицию, миф о ра­совом превосходстве белого населения, давший благословение работорговле, или расистский миф фашистской Германии, став­ший фактической санкцией на уничтожение "расово неполно­ценных" народов, чтобы получить подтверждение тезиса о край­не опасных результатах воздействия подобной мифологии.
   В данном случае мы остановимся на некоторых популярных убеждениях и позициях современного обыденного сознания, которые могут быть причислены к мифам и которые, как пред­ставляется, помогут лучше понять природу определенных гума­нитарных проблем нашего времени.
  
   Большой параноидный миф.
  
   Выражение "Большой параноидный миф", очевидно, вызыва­ет ассоциации с "Большим барьерным рифом", что выглядит не­сколько символично, поскольку этот миф действительно является весьма существенным фактором напряженности и враждебности в отношениях между людьми. Его содержание заключается в том, что агрессивность - это одно из основных человеческих качеств, что всегда существуют враги, вынашивающие злобные намерения и планы, и что нужно постоянно быть готовым к отпору. Он яв­ляется очевидным продуктом идеи борьбы и когнитивным род­ственником принципа "свои - чужие" и принципа силы.
   Подобная настроенность является одним из самых заметных и устойчивых стереотипов прагматического обыденного созна­ния. Его корни со всей очевидностью уходят в раннюю историю человеческих представлений и реакций. Согласно анимистиче­ским воззрениям, каждый объект природы имел душу, и чело­век, используя растения и животных для своего выживания, мог ожидать мести от любого из них. В целом, проявлением враж­дебности был наполнен почти всякий момент существования, поскольку опасности подстерегали человека на каждом шагу. Наследием анимизма выступает то, что в нашем поведении рас­творен целый ряд мелких традиционных действий, имеющих ха­рактер защитных ритуалов, таких как "постучать по дереву" или "сплюнуть", из того же источника исходит вера в порчу, сглаз, в дурные приметы, которые якобы предупреждают о возможных неприятностях.
   Другой и еще более фундаментальной предпосылкой "Боль­шого параноидного мифа" является господствовавший многие тысячелетия характер отношений в человеческом обществе, на­званный Т. Гоббсом войной всех против всех. Подозрительность по отношению ко всякому чужаку была просто закономерным условным рефлексом, а страх и агрессия - столь же неотврати­мыми реакциями.
   Совершенно закономерной выступает фигура дьявола, при­сутствующая во всех монотеистических религиях и отражающая представление о неизбежности зла и злодея. Само понятие "зло", присутствующее, например, в таких выражениях, как "носите­ли зла", "борьба со злом", "искоренение зла" и воспринимаемое в наше время как риторический стереотип, свидетельствует на самом деле о незыблемой уверенности наших предков в том, что зло является самостоятельной сущностью и силой, что оно многолико и присутствует во множестве явлений и объектов окружающего мира. Постоянные войны и преступность, конеч­но же, были весомыми аргументами в пользу той картины мира, в которой враждебность и жестокость кажутся неотъемлемыми свойствами человеческого рода.
   Многие тысячелетия тенденция к проявлениям агрессивно­сти представлялась не подлежащим сомнению свойством каж­дого человека. Еще в XVIII веке, как свидетельствует, например, Д.Локк, большинство представителей английского общества (весьма образованных по тому времени людей) были уверены, что в психологии каждого ребенка с рождения находится злая воля, проявляющаяся в немотивированном упрямстве, и что необходимо настойчивыми карательными мерами сломить эту волю, заставив ребенка искренне просить прощения и обещать быть послушным. Изображенная А.М.Горьким традиция его деда Каширина пороть по субботам своих внуков, не разбираясь в степени их виновности, иллюстрирует всеобщность подобного представления и соответствующей карательной практики.
   Несмотря на все многочисленные свидетельства негуман­ности в человеческих отношениях, последние дают основание для достаточно взвешенной и положительной оценки тенден­ций общечеловеческого развития и возможностей решения воз­никающих противоречий. Продвижение человечества по пути миролюбия, разумеется, положительно влияет на планетарную ментальность, но крепчайшая многовековая установка на всеоб­щие враждебные происки обладает чрезвычайной живучестью. В прагматическом обыденном сознании она выступает одним из самых органичных компонентов, который можно определить как стереотип поиска врага, чем - то вроде готовой формы - за­готовки, которая только ждет своего заполнения. Существует некая общественная потребность иметь объект подозрительно­го, недружелюбного отношения, легко доходящего до ненависти. Нужный для этого материал всегда находится. Здесь показа­тельными являются не те периоды, когда существует официаль­но признанный враг, идет подготовка к войне или сама война, а те, когда очевидного врага нет, и работает именно параноидный миф.
   В этом плане яркой иллюстрацией служат постсоветские годы. США представляется прагматическому сознанию российских граждан не вызывающим ни малейшего сомнения врагом. То, что угасла идеологическая вражда и нет никаких видимых причин для конфронтации, никого не убеждает - это все "сказочки для наивных". США хотят не только вывести Россию из числа воз­можных военных противников, располагающих ядерным оружи­ем, (что достаточно понятно), но и вообще превратить ее в слабо­развитое государство, которое сможет быть полезным только как будущий сырьевой источник. В идеале, если верить параноидно­му мифу, они мечтают о вымирании населения России.
   Одним из закономерных компонентов "Большого параноид­ного мифа" служит ксенофобия. Враждебность к чужим пришла из прошлого как одна из фундаментальных установок и тради­ций. Еще в недавние времена она если и не входила в содержание научного сознания, то, во всяком случае, и не считалась каким - либо отклонением от этической нормы. В XIX веке считалось вполне допустимым для научных и публицистических работ вы­ражать позицию расового превосходства, в ряде стран существо­вал официальный антисемитизм, а представителей националь­ных меньшинств называли пренебрежительными кличками.
   XX век ознаменовался радикальными переменами. Практика фашизма неоспоримо показала катастрофические последствия легенд о какой - либо исключительности, а глобализационные процессы миграции и культурного выравнивания привели к тому, что расизм, шовинизм и чувство цивилизационного пре­восходства вышли за рамки современной культурной допусти­мости. В определенном мировоззренческом секторе еще суще­ствуют рудименты религиозной нетерпимости, но в большей части современного мира необходимость толерантности уверен­но приобрело статус бесспорной этической ценности.
   Таким образом, ксенофобию вытеснили из научного и поло­жительного менталитета, но она осталась в сфере прагматиче­ского обыденного сознания. Здесь она, как уже отмечено выше, заняла прочную оборону и отнюдь не собирается сдаваться. Правда, сейчас она не решается использовать такие откровенные объекты своей враждебности, как это было в прошлом, и статус "чужих" стал более подвижным. Ими на постсоветском про­странстве становятся "лица кавказской национальности", "быв­шие оккупанты", американцы, представители других религиоз­ных конфессий или атеисты, "коммуняки", сторонники резко оппозиционных политических партий, ну и, конечно, "они", т.е. все, имеющие власть.
   Еще более универсальное ксенофобское явление заключает­ся во всеобщей привычке с готовностью относить целые группы людей к какой - либо отрицательной категории. Это является совершенно очевидным способом психологической защиты и самоутверждения, которые заметно подкрепляются "Большим параноидным мифом". Классикой жанра выступает расизм и шо­винизм.
   Похоже, что на горизонте виднеется очень перспективный в будущем объект ксенофобской установки - лица противополож­ного пола. Логика развивающегося феминизма в сочетании с ра­венством экономических и прочих возможностей - а не только равноправием - по всей вероятности ведет именно к этому. Рас­цвет однополой любви - один из предвестников данного явле­ния.
   Повторюсь, что гуманитарный прогресс последних столетий имеет большие заслуги в преодолении наиболее грубых ксе­нофобских стереотипов. Важно понимать, что именно являет­ся препятствием на пути дальнейшего продвижения. Конечно, чтобы не впадать в односторонность, нужно отдавать себе отчет в том, что многие люди просто обладают трудными характера­ми, которые и являются существенной причиной легко возни­кающей недоброжелательности, но основной опорой для ксе­нофобских установок служат когнитивные конструкты. Как ни огорчительно, но ксенофобия поддерживается таким вроде бы положительным образованием, как патриотизм. На его одной стороне медали находится любовь к своим, но на другой стороне, увы, неизбежно возникает большая или меньшая (что зависит от некоторых других факторов) неприязнь к чужим. Здесь все же есть некоторое основание для оптимизма, поскольку глобальная тенденция работает в пользу развития космополитизма.
   Но, если у "Большого параноидного мифа" произошло не­которое смягчение ксенофобских стереотипов, то взамен у него появилось такое крупное приобретение, как захватывающая дух легенда о манипуляциях. Теории коммуникаций М. Маклюэна и транзактного анализа Э. Берна показали, как происходит "промы­вание мозгов" со стороны СМИ, и как в повседневной коммуника­тивной практике люди постоянно интуитивно или полуосознан­но создают ситуации, в которых так или иначе "пристраиваются сверху", т.е дают почувствовать партнеру свое превосходство или его собственную слабую позицию.
   Для параноидного мифа это оказалось могучим животвор­ным источником прозрений. Вот, оказывается, на какую техно­логию перешли "они" в глобальном масштабе, вот как выглядит тотальная репрессивность наших дней. Похоже, что образ мани­пулирования сознанием стал по своей зловещести приближать­ся к некогда доминировавшему образу эксплуатации. "Они", т.е. сильные мира сего, формируют не только мнения и взгляды, но и массовые потребности, удовлетворяя которые производимой продукцией, они полностью контролируют настроения и жела­ния массового потребителя. Они лепят общественное сознание так, как им нужно, а нужно им, чтобы миллионы людей тупо за­нимались процессом потребления и не помышляли о каких - либо социальных переменах, несущих смещение существующей власти.
   При этом интересно то, как у теории манипулирования созна­нием появляются черты сакральности, без которой она бы вы­глядела куда менее интригующе. Если назвать субъектами ма­нипуляции национальные правительства, то это не произведет особого впечатления, поскольку даже самое демократическое государство, разумеется, стремится держать под определенным контролем духовную атмосферу в обществе во избежание де­структивных процессов. Поэтому создана версия о таинствен­ном и могущественном международном сверхправительстве, состоящем из крупнейших олигархов и имеющим никогда не афишируемую, но фактически беспредельную власть над миром. Существует зловещий брэнд: "жидо - масонский заговор" и несколько менее пугающие представления: "иллюминаты", "розенкрейцеры". Все делается так, как это выгодно "им", и они ни при каких условиях не выпускают бразды правления из своих рук. Их огромные деньги ворочают всеми делами, назначают и свергают правительства, устраивают путчи и революции, на них и работают все те, кто разрабатывает технологии манипулирования сознанием. Нацио­нальные правительства, политические партии и международные организации - это все только декорации. Так что можете не тре­пыхаться, жители планеты. Все навсегда схвачено и завязано.
  
   Миф о культурной деградации
   человеческого общества.
  
   Еще одним характерным и, можно сказать, классическим ми­фом обыденного сознания является уверенность в культурной деградации человеческого общества. Подобное представление выступает массовым явле­нием, причем интересно то, что оно охватывает и молодежный возраст, которому, казалось бы, должно быть присуще жизнера­достное и оптимистическое мироощущение.
   Можно предположить, что основным источником данной установки являются впечатления детства каждого человека, са­мыми яркими из которых выступает всесилие и могущество ро­дителей и других взрослых людей. Со временем рациональное суждение о возможностях взрослых людей, естественно, стано­вится более адекватным, но отпечаток впечатления их величия остается в сознании или скорее в сфере подсознательного на всю жизнь. Оно трансформируется в некий сборный образ предков, обладавших мудростью и многими другими достоинствами, на­пример, более крепким, чем нынешнее поколение, здоровьем. Представление о рядовом современном человеке с его многочис­ленными слабостями и недостатками, каким оно присутствует в самооценке каждого взрослого, конечно же, бледнеет на фоне этого расплывчатого, но внушительного образа обобщенных предков, и отсюда вытекает неизбежная схематическая линия "от большего к меньшему" или "от лучшего к худшему".
   Существование первоначального кладезя мудрости выступа­ет чрезвычайно важным, хотя и не осознаваемым в четкой форме элементом ментальности большинства людей. Косвенным под­тверждением этого является присущая очень многим вера в тай­ные знания наших далеких предков, особенно если речь идет об экзотических персонажах, например, атлантах, древних египтя­нах, тибетских монахах и т.п. Хотя здравый смысл явно противо­речит такому представлению, поскольку все тайное становится явным, вера в тайные знания обладает для многих особым очаро­ванием.
   Созвучным источником теории деградации выступает и библейская легенда об изгнании первых людей из рая и грешной природе всего последу­ющего человечества. Схема "от лучшего к худшему", несомненно, подкрепляется постоянным напоминанием о грешащем и на­капливающем свою вину человечестве. Еще одной очевидной предпосылкой является тысячелетиями существовавший авто­ритаризм семейного и общественного воспитания, в процессе ко­торого почтение к старшим закреплялось как один из основных социальных рефлексов.
   Все названные явления составляют как бы первый слой предпосылок идеи деградации, но не менее солидным оказался и второй слой, который образовался в результате неизбежного человеческого опыта постоянных разочарований в своих опти­мистических ожиданиях. Создалась универсальная традиция недоверия по отношению ко всяческим проектам, обещани­ям и декларациям, содержащим веру в перспективы прогресса. Она стала органической чертой общего мировосприятия и об­условила общий тон восприятия окружающей действительности. Защитный скептицизм стал считаться проявлением проницательности и мудрости в проти­вовес наивности доверчивой простоты, так что ирония по поводу прогресса приобрела статус хорошего тона. Можно привести не­сколько высказываний-примеров подобного творчества.
   "Торжество разума сопровождается прогрессом глупости".
   "Всеобщая грамотность - это победа масс над культурой".
   "Книгопечатание если и способствовало более широкому рас­пространению учености, то в ущерб ее качеству и содержанию".
   "История человечества есть прогресс варварства".
   "Прогресс - это машина, которую забыли снабдить тормозами".
   "Цивилизация требует от человека все более извращенных способов использования своего разума".
   "Прогресс зашел так далеко, что потерял из виду людей".
   "Современный человек породил цивилизацию, в которую он вписывается все хуже и хуже, и чтобы продлился род человече­ский, ему требуется серьезная биологическая перестройка".
   "Распространение культуры ведет к понижению ее интенсив­ности. Каждая цивилизация связана с закатом, как скоро она на­чинает проникать в массы".
   Можно поздравить авторов данных высказываний с несо­мненным остроумием, но, если оценивать последние серьезно, то здесь срабатывает фанатизм установки, которой является рассматриваемый миф. Очевидным фактом является то, что уве­ренность в культурной деградации общества давно приобрела статус установленной и неоспоримой истины и фундаментальной модели обыденного сознания. Новым техническим и социальным достижениям люди, ко­нечно, радуются, но не спешат встраивать их в общую схему прогресса культуры, в то время как все неудобства и опасности, возникающие в связи с новациями, с готовностью изображают закономерным следствием исторических изменений. Получает­ся, что улучшение условий жизни, прирост знаний и опыта - это что - то малозаметное, само собой разумеющееся и не являюще­еся поводом для положительных констатаций, а вот отрицатель­ные моменты выступают не случайностями, а неоспоримыми доказательствами зловещей и неотвратимой тенденции общече­ловеческой деградации.
   В последние десятилетия появилось несколько якобы не вы­зывающих сомнения суждений - штампов, постоянно повторя­емых в научных, публицистических работах и СМИ и сообща­ющих о картине ухудшения природных и социальных условий, физического и психического здоровья, культуры населения. В типичном варианте они выглядят примерно так: современному человеку, живущему в условиях постоянного стресса, дышащему загазованным воздухом и потребляющему с пищей консерван­ты и красители, трудно сохранить хорошее здоровье. Особенно популярно представление об изобилии стрессов и повышенной нервной нагрузке на каждого человека. В подтексте содержится картина некой идиллии жизни наших предков: чистый сельский воздух, здоровая пища, неспешный ритм жизни, спокойная ре­акция на неприятности. У большинства людей эта пасторальная картина, видимо, всегда выступает общей панорамой при всяком мысленном обзоре и сравнении настоящего с прошлым.
   В данном чарующем образе почти все является ностальгиче­ским недоразумением, если иметь в виду некогда существовав­ший быт абсолютно преобладавщей крестьянско - мещанской массы. Попробуем поразмыслить, действительно ли их жизнь была намного благополучнее и спокойнее нынешней.
   Здесь доминируют два ошибочных представления. Первое - преувеличение стрессовых нагрузок нашего времени, что ча­сто происходит от путаницы понятий "информация" и "стресс". Можно согласиться, что современный человек получает значи­тельно больше информации, в том числе и о катастрофах, кото­рые он видит на экране телевизора, но это совершенно не озна­чает, что они его очень волнуют и тем более вызывают стресс.
   Нередко стресс объясняют якобы резко возросшим темпом жиз­ни, но на самом деле это "возрастание темпа жизни" является довольно неопределенным представлением, просто эффектным выражением. В любом виде организованной деятельности в со­временном обществе существует установленный опытным пу­тем целесообразный темп активности, рассчитанный на среднего человека и посильный ему, а если и возникают нештатные ситуа­ции и перегрузки, то вряд ли это случается чаще, чем в прошлом. Наука и практика организации труда, которая совершенству­ется, как и все прочее, стремится как раз избавить человека от чрезмерных, вредных для здоровья усилий. Из возросшего пото­ка информации - а он действительно возрос - человек выбирает столько, сколько способен воспринять без перегрузки, остальное он просто пропускает мимо ушей или воспринимает крайне по­верхностно. Существует, например, легенда о том, что можно получить психическое расстройство от слишком напряженной подготовки к экзаменам. На самом деле это крайне маловероят­но, поскольку при перенапряжении наступает запредельное тор­можение и прекращается процесс активного восприятия.
   Если, говоря о стрессах, иметь в виду различные конфликты, которые, безусловно, являются стрессогенными факторами, то в этой области также не происходит ухудшения положения, по­скольку культура деловых, педагогических, семейных и бытовых отношений, несомненно, неуклонно повышается. Еще свежа в исторической памяти массовая практика рукоприкладства в су­пружеских отношениях и воспитании детей, грубость в общении вышестоящих с нижестоящими, но сейчас это уже неуклонно уходит в прошлое. Одним из подтверждений того, что нервные перегрузки не возрастают, может служить тот факт, что в наши дни значительно смягчилась клиника истерии - психогенного заболевания, очень распространенного в прошлом.
   Второй ошибочный ментальный стереотип касается того, что наши предки обладали крепкими нервами, в то время как среди нас полно издерганных неврастеников. Мужик прошлого, как это, видимо, рисуется в воображении, не воспринимал всякие психологические тонкости, не реагировал на грубости и тем бо­лее тонкие уколы самолюбия, его психика была проста, как лап­ти и армяк. Его пороли розгами, а ему - хоть бы что!
   В этом образе не меньше заблуждения, чем в первом случае. Человек, в принципе, является тем более психологически уязви­мым, чем больше на него воздействуют его эмоции, а сила этого воздействия, если не брать индивидуальные различия, зависит от соотношения эмоциональных и рассудочных компонентов его психики. Это соотношение с ходом времени все больше меняет­ся в сторону влияния рассудка, поскольку в жизнедеятельность современного человека все более внедряется целенаправленное обучение и интеллектуальный труд.
   Малограмотные крестьяне (и особенно женщины, поскольку многих мальчиков все же старались научить хоть немного чи­тать и писать) были очень эмоциональными и подверженными психогенным заболеваниям, хотя об этом можно судить лишь по косвенным свидетельствам. Одним из них являются эпидемии кликушества - массовые истерические расстройства в россий­ской провинции.
   Истерия является самым ярким психогенным заболеванием, "уходом в болезнь", как это определяет медицинская литерату­ра. В XIX - XX веках она стала объектом внимания значитель­но шагнувшей в сторону научности психиатрии вследствие ее (истерии) распространенности в средних слоях европейского общества, имевших возможность платить врачам. Обычным де­лом были большие и малые истерические припадки, параличи, истерические депрессии, истерическая немота, слепота, глухота. В народной среде различные истерические явления были также распространены, но их, за исключением массовых явлений вроде кликушества, просто некому было диагностировать, и они редко попадали в поле зрения научной и публицистической литерату­ры.
   Во второй половине XIX века в Российской империи доволь­но массовым становится начальное образование. Эти 2-4 класса начальной школы явились мощным активизатором и тренингом рассудочной, интеллектуальной активности. Школьники вы­полняли операции устного счета, целенаправленно запоминали, сопоставляли, сравнивали, обобщали, анализировали, класси­фицировали, делали выводы, выявляли простейшие закономер­ности, т.е. формировали навыки абстрактного мышления, тем самым развивая рациональную сферу своей психики хотя бы на начальном уровне.
   В XX веке уровень массового образования, как известно, резко повысился. Возрастание рациональности повлекло за собой усиление контроля над эмоциями в противовес тому, что пре­обладание эмоциональности делало поведение человека менее продуманным. Поэтому с повышением образования неизбежно произошел заметный сдвиг в соотношении эмоциональной и рациональной сфер человеческой психики в сторону большего влияния последней. В результате человек стал менее импуль­сивным, более сдержанным и устойчивым к стрессам. В художе­ственной литературе прошлого мы часто читаем, что герои крас­неют, бледнеют, падают в обмороки при получении неприятных известий. Часто ли мы наблюдаем подобные реакции у наших современников? Ушли в прошлое громкие и демонстративные скандалы, рыдания и причитания при прощании с покойниками. Так что процесс идет не в ту сторону, о которой говорят идеализаторы прошлого, а образ интеллигента с расшатанной нервной системой является не более чем элементом общего мифа о ду­ховной деградации.
   Точно так же основаны на поверхностном впечатлении ут­верждения об ухудшении воздуха и качества питания современ­ного человека. Загазованность действительно существует, но тот воздух, которым некогда дышали крестьяне и мещане, даже не будучи загазованным автомобилями, был менее чистым и здо­ровым, чем в наши дни. Большинство крестьянских семей оби­тало в тесных хатах и избах с крайне плохим проветриванием, поскольку в холодное время года семья заботилась о сохранении тепла (окна были маленькими и без форточек), вечерами горела лучина или свеча, в колыбели лежал грудной ребенок, которому не надевали памперсы, больных членов семьи не изолировали, жилище, как правило, кишело тараканами. Спали вповалку на лавках, на палатях, на полу. В зимнее время белье стирали ред­ко.
   Города, за исключением столичных, состояли из частных до­мов, во дворах которых держали скот, там лежали кучи навоза, и в результате было множество мух. Лишь центральные улицы были мощеными, а на остальных проезжающие повозки подни­мали тучи пыли. Конечно, промышленных предприятий было не так много, но имевшиеся заводы и фабрики не использовали никаких очистительных сооружений. Автомобилей не было, но в результате массового печного отопления задымленный воздух вряд ли был чище нынешнего.
   В продуктах питания не было консервантов, но они было од­нообразными и бедными витаминами. В неурожайные годы по­ложение становилось крайне тяжелым. Крестьянам прошлого и присниться не могло то разнообразие овощей и фруктов, кото­рое доступно нашему современнику. Мясо в бедных семьях было только по праздникам, средняя крестьянская семья не могла себе позволить, скажем, есть собственную свинину, поскольку един­ственным источником денег было то, что можно было продать на рынке. Чай и сахар регулярно употребляли лишь в зажиточных семьях. Не следует забывать, что до конца XIX века в сельской местности почти не было квалифицированной медицинской по­мощи, что роды проходили в антисанитарных условиях и что только половина новорожденных доживала до года.
   Кстати, современная статистика показывает, что в Россий­ской Федерации большинство долгожителей, перешагнувших столетний возраст, живут в Москве, Санкт - Петербурге и Да­гестане. Допустим, в Дагестане здоровью способствует чистый горный воздух, но как же крайне загазованные столичные горо­да? Очевидно, компенсацией загазованности воздуха является значительно лучшая, чем в сельской местности, медицинская помощь (при всех ее недостатках).
   В целом, уровень тягот человеческого существования в преж­ние века был никак не меньшим, чем в XX веке. В средневековье, как известно, господствовали страшные эпидемии, неурожаи, длительные войны, религиозные преследования, не говоря уже об общей бедности преобладающей части населения. В новое время положение в определенной степени улучшилось, но по-прежнему преобладало социальное неравенство, изнурительный труд, теперь еще и в области развивающейся промышленности, неурожаи, частые войны, очень слабая медицина, тяжелейшие наказания за правонарушения и т.д. В России еще в первой поло­вине XIX века существовало крепостное право, пороли розгами, прогоняли сквозь строй, полжизни служили в армии, голодали, не было массового пенсионного обеспечения.
   Таким образом, если не брать для сравнения только некото­рые факты прошлого, а восстановить более полную картину и взять некий суммарный показатель человеческих страданий, то вряд ли наше время более отягощено ими, чем предшествующие столетия, а характер общей положительной тенденции социаль­ных перемен не вызывает сомнений.
   Возникает вопрос: как же можно игнорировать совершенно очевидный процесс неуклонного улучшения всех условий че­ловеческой жизни, повышение массовой образованности, несо­мненную гуманизацию законодательных норм?
   Причина того, что идея прогресса, противостоящая схеме де­градации, долгое время была малозаметной, отчасти понятна. Если актуальные проблемы и неприятности, без которых, разу­меется, не обходится ни одно поколение, всегда воспринимаются остро, болезненно и порождают тревогу за будущее, то мучения и даже катастрофы прошлого всегда видятся через некий флер исторического благополучия, поскольку ведь в конце концов все как-то решилось и уложилось в законченные схемы. Что касает­ся появления новых знаний и технологий, которые, казалось бы, должны убеждать в прогрессе, то они воспринимаются многими как явление частичное, связанное как с положительными, так и с отрицательными последствиями, и не являющееся свидетель­ством общего улучшения жизни, в то время как войны, револю­ции и преступность всегда кажутся худшими бедствиями, неже­ли предыдущие. Для более взвешенных и справедливых выводов необходимы навыки исторического мышления, которое требует знаний, аналитических способностей и умения не поддаваться мифу о деградации человеческой культуры.
   Мысль о непреложности прогрессивного развития общечело­веческой культуры получила признание среди европейских ин­теллектуалов только в эпоху Просвещения. Среди ее основных подкреплений можно назвать гегелевскую философию, эволю­ционную теорию, позитивистскую социологию и главное - ре­альный научно - технический и социальный прогресс. В XIX веке она фактически стала наиболее авторитетной когнитивной основой всех проектов общественного развития.
   Но и после столь впечатляющего наступления прогрессист- ской идеи стереотип деградации продолжал занимать доста­точно прочные рубежи в сознании подавляющего большинства людей. Более того, дальнейший ход событий с еще большей убедительностью показал, что существует некое труднопреодо­лимое упорство обыденного сознания в видении скорее темных сторон бытия и в нежелании признавать результативность тех созидательных усилий, к которым почти все имеют то или иное отношение.
   Вспомним, что в конце ХУ111 столетия Мальтус предсказы­вал человечеству (очень тогда немногочисленному) неминуемый голод вследствие неспособности обеспечить себя продуктами питания, что многие люди с ужасом воспринимали технические новшества и виды оружия, что всегда казалось, что человечество катится в пропасть безнравственности и что господь вот - вот не вытерпит этого безобразия. Пророчества конца света следовали одно за другим. Однако человечество оказалось лучшим учени­ком, чем это представлялось пессимистам: оно не только нахо­дило выход из положения, но и делало выводы на будущее. Так, после эпохи инквизиции в Европе начала формироваться куль­тура веротерпимости, а после полосы западноевропейских рево­люций возникло понимание необходимости смягчения острых имущественных контрастов. Правда существуют регионы с от­ставанием в развитии и повторением ошибок, но и в них со вре­менем происходят те же самые трансформации.
   В противовес оптимистической точке зрения обычно при­водят то соображение, что наряду с бесспорными успехами XX век принес неслыханные ранее катастрофы и опасности: две мировых войны, геноцид, ядерное противостояние двух сверх­держав, серьезные экологические проблемы. Все это так, однако достижения социального и научно - технического прогресса в этот период настолько грандиозны и несомненны, что они по­зволяют верить в неотвратимость поступательного движения. Преодолен колониализм и доктрина классовой борьбы, созданы органы международного сотрудничества, в глабальном масшта­бе ведется борьба за соблюдение прав человека, смягчены нака­зания за правонарушения, последовательно внедряются нормы толерантного отношения к инакомыслию, совершенствуются методы осуществления социальной справедливости и помощи. Научно - технический прогресс поражает воображение и часто напоминает фантастику. Развитие современных информацион­ных технологий открывает новые горизонты для получения об­разования, неограниченного общения, получения многих услуг, демократизации социального организма. Если брать некую алге­браическую сумму показателей прогресса и регресса, то она бес­спорно будет свидетельствовать в пользу первого, так что преоб­ладание пессимизма можно расценить как явно неоправданное явление.
   Разумеется, настоящее и будущее человечества не рисуется райской идиллией. Возникают и будут возникать все новые про­блемы. В наши дни это "борьба цивилизаций", угроза перенасе­ленности, экологические проблемы. В будущем обязательно по­явятся новые вызовы, и в этом вряд ли кто - нибудь сомневается. Но главным аргументом против схемы "от лучшего к худшему" выступает то, что в масштабах и всей человеческой истории, и последних нескольких столетий проявляется совершенно несо­мненная закономерность, заключающаяся в постоянном преодо­лении тех природных, технических и социальных препятствий, которые когда - то представлялись страшными или даже непреодолимыми.
   Таким образом, караван неумолимо идет вперед, а собаки про­должают лаять. Достаточно очевидно, что этот феномен вечного "нытья" по причинам, названным выше, является постоянно дей­ствующим механизмом, встроенным в обыденную ментальность. Но ведь существует научное сознание, которое должно продуци­ровать более обоснованную и справедливую оценку характера цивилизационных изменений. Каково же его воздействие ?
   В этой области положение таково, что отношение к социаль­ной эволюции авторитетных ученых, будучи, в целом, значитель­но более оптимистичным, также неоднозначно. Как уже сказано, существует влиятельная парадигма социального прогресса, для которой данная идея стала фундаментом всей концептуальной системы исторического развития. Ни о какой культурной дегра­дации, разумеется, не может быть и речи. Все спотыкания и за­держки на пути прогресса являются закономерными рабочими моментами неуклонного движения вперед. Вместе с тем попадаются и сторонники пессимистической позиции.
   Известный швейцарский историк Я. Буркхардт писал в XIX веке о будущем следующее: "Способность к рассуждению бу­дет вытеснена готовностью к подчинению, единичное и множе­ственное - целостным и единым. Вместо культуры речь будет вновь идти только о существовании... Государство вновь обретет верховное господство над культурой, более того, в значитель­ной степени подчинит ее своему вкусу. Не исключено и то, что культура сама будет обращаться к государству с вопросом, как удовлетворить его требования... Значительная часть процвета­ющих научных исследований и занятий, а также искусств, быть может, исчезнет, а то, что останется, должно будет вдвойне на­прячь свои силы. Господствующим типом жизни станет жесткая целесообразность... Остальное сделают войны, они утвердят это положение вещей. Само государство примет такой облик, что в течение долгого времени нельзя будет и помышлять о том, что оно обретет другую направленность... Реакция свободного идеа­ла так или иначе проявится, но ценой сверхчеловеческих усилий и напряжения". ( Ясперс К. Истоки истории и ее цель.- М.,1991 с.255).
   К. Ясперс, который видит смысл истории в достижении че­ловеческого единства, т.е., казалось бы, в его прогрессивном ду­ховном развитии, тем не менее пишет: "В знании и техническом умении путь ведет вперед, шаг за шагом, и приобретенное может быть в том же виде передано дальше, становится всеобщим до­стоянием. Тем самым через историю отдельных культур и всех народов прочерчена единая линия растущего приобретения, ограниченного, правда, безличным общезначимым знанием и умением, присущим сознанию как таковому. В этой области ми­ровая история может быть понята как развитие по восходящей линии, хотя и содержащее отступления и остановки, но в целом связанное с постоянным ростом достижений, в которые вносят свою лепту все люди, все народы, которые по самой своей сущ­ности доступны всем людям и действительно становятся досто­янием всех. В истории мы обнаруживаем ступени этого продви­жения, которое в настоящее время достигло своей высшей точки. Однако это лишь одна линия целого. Сама человеческая при­рода, этос человека, доброта и мудрость не подвержены такому развитию. Искусство и литература понятны всем, но отнюдь не всем присущи, они возникают у определенных народов в опре­деленные исторические периоды и достигают неповторимой, не­превзойденной высоты.
   Поэтому прогресс может быть в знании, в технике, в созда­нии предпосылок новых человеческих возможностей, но не в субстанции человека, не в его природе, возможность прогресса в сфере субстанциального опровергается фактами. Высокораз­витые народы погибали под натиском народов, значительно уступавших им в развитии, культура разрушалась варварами. Физическое уничтожение людей выдающихся, задыхающихся под давлением реальностей массы,- явление, наиболее часто встречающееся в истории. Быстрый рост усредненности, нераз­мышляющего населения, даже без борьбы, самым фактом своей массовости, торжествует, подавляя духовное величие. Беспре­рывно идет отбор неполноценных, прежде всего в таких услови­ях, когда хитрость и брутальность служат залогом значительных преимуществ. Невольно хочется сказать: все великое гибнет, все незначительное продолжает жить." ( Там же, с.258).
   А вот небольшая выдержка из вполне современной научной статьи. "Современный человек сталкивается с трудностями, почти незнакомыми его предкам, к которым можно отнести все возрастающую скорость жизненных ритмов и многообразие со­циальных связей, усложняющих возможность целостного по­нимания мира. Все чаще и чаще духовные жизненные цели под­меняются "средствами жизни", борьбой за материальные блага и социальный статус, меркантилизацией, гедонистической на­правленностью. Счастьем оказывается не жизнь в ее полноте, а некий фрагментарный набор ее свойств и качеств, не "бытие", а "обладание". ( 9, с. 21).
   Об иллюзорности "возрастающей скорости жизненных рит­мов" уже сказано выше. Эта скорость, т.е. фактически количе­ство и доступность информации на самом деле только увели­чивают возможность "целостного понимания мира", поскольку современные телевизионные передачи все лучше выполняют свою информационную функцию. Мог ли чело­век XIX века иметь такой материал для анализа и сравнения? Не меньше удивляет своей бездоказательностью утверждение о некой духовной приземленности и примитивизме современ­ного человека, у которого "счастьем оказывается не жизнь в ее полноте", не "бытие", а "обладание". Что представляет собой эта "жизнь в ее полноте"? Если имеется в виду удовлетворенность человека работой, семьей, здоровьем и т.д., то она в наши дни ра­дует его не меньше, чем раньше, с учетом, конечно, личностных особенностей каждого человека. Скорее всего "жизнь в ее полно­те" представляет собой некий пафосный образ, наукообразную красивость без четкой определенности содержания. Что каса­ется "бытия" и "обладания" - достаточно популярной после Э. Фромма понятийной оппозиции - то современный человек уж никак не больше своих предков загружен стремлением "иметь" хотя бы потому, что благодаря техническому и социальному прогрессу он получает значительно больше материальных благ, чем люди далекого и сравнительно недавнего прошлого. Способ­ность же "быть", т.е. ограничивать свои биологические потреб­ности и жить в мире альтруистических и эстетических побужде­ний, свойственна ранее и теперь немногим людям, процент которых вряд ли существенно меняется со временем
   Современные гуманитарии очень любят изображать свой исторический период чрезвычайно трудным или даже трудней­шим в истории временем. Статьи в различных научных сборни­ках пестрят такими впечатляющими выражениями как "эпоха крутых перемен", "на переломе эпох" и т. п. Самой популярной и устойчивой характеристикой, конечно, выступает понятие "кризис", в который вкладывают смысл не переломного момен­та, а глубокого упадка. Это является уже почтенной традицией, поскольку тема кризиса сопровождала весь XX век. Говорили о кризисе гуманности, духовности, человечности, культуры. Сей­час авторы не мелочатся и говорят о кризисе современной циви­лизации и о кризисе человечества.
   Чем объясняется эта "кризисная" мода? Представляется, что значительную, если не основную роль играет стремление авто­ров усилить впечатление глубины и значимости своих публи­каций. Действительно, если человек пишет о серьезной угрозе существованию человечества, он сразу претендует на категорию мыслителей крупного масштаба и, видимо, может найти вы­ход из катастрофической ситуации. Это очень эффектно и вы­игрышно. Но в контексте нашей темы важно указать на то, что "кризисный энтузиазм" является еще одним проявлением об­суждаемого нами мифа о культурной деградации человеческого общества. Вряд ли можно найти исторический период, который бы не казался его современникам кризисным. Всегда имели ме­сто различные бедствия, социальные и научно - технические новшества, воспринимавшиеся людьми как предвестники гряду­щей катастрофы.
   XX век действительно преподнес в своей первой половине две ужасных мировых войны и ударил по надеждам демократов советским тоталитаризмом. В эти годы впечатление о кризисе культуры было искренним и неподдельным. Однако после раз­грома фашизма произошли явно положительные глобальные из­менения: начал рушиться колониализм, были созданы междуна­родные организации, достигнута геополитическая стабильность. Благодаря прогрессивной социологической мысли исчезли или существенно смягчились некогда прочные стереотипы социаль­ного и тендерного неравенства, статусной оценки человека, необ­ходимости жестоких наказаний, расизма, шовинизма, неоправ­данных национальных притязаний, религиозной нетерпимости и ряд других. В этот же период развернулась научная револю­ция, последовательно повышался общий уровень жизни, так что надежды на цивилизационный прогресс воспрянули с новой си­лой.
   В последние десятилетия наибольшее внимание привлекает "борьба цивилизаций", т.е. конфликт культурных стереотипов стран мусульманского мира и Западной культуры, который (конфликт), видимо, просу­ществует еще не одно десятилетие. Тем не менее в целом общечеловеческая ситуация начала XXI века вряд ли заслуживает таких определений, как "цивилизационный кризис" или "планетарный кризис", хотя это, разумеется, не означает наступления всеобщего благоденствия.
   Высказывания ученых в духе анализируемого мифа показы­вают, что, к сожалению, научное сознание также грешит тем, что подливает масло в огонь идеи культурной деградации. На роль технологического прогресса в большинстве случаев никто не за­махивается, но вот в эволюцию морального сознания, "доброты и мудрости", как сказано в вышеприведенной цитате, многим по­чему - то не верится.
   Интересно, что скептицизм редко обосновывается репрезен­тативными фактами, авторы чаще доверяют своему предчув­ствию и интуиции. К.Ясперс, например, говорит о "быстром ро­сте усредненности, неразмышляющего населения". Во - первых, это не подтверждается никакими статистическими данными. Во - вторых, непонятно, почему такой процесс может происходить в XX веке - времени повсеместного внедрения в странах развитого мира всеобщего среднего образования. Эта мысль неизбежно порождает в сознании схему "меньше образованности - больше своеобразия, больше образованности - меньше своеобразия". Если образование и развитие способствуют нарастанию усред­ненности и "неразмышления", то человечество действительно идет совсем не в ту сторону. Не ясно, как это уживается с общей историографической конструкцией К.Ясперса, в которой веду­щая роль отводится именно культуре, включающей, разумеется, и образование.
   По-видимому, даже в представлениях определенной части ученых непоколебимой твердыней стоит эта схема "от лучшего к худше­му", затмевающая не вызывающую, казалось бы, сомнения ло­гику общечеловеческого накапливания материала и опыта для культурного развития. Наверное, существует некая привычная воображаемая картина, в которой человечество некогда сплошь состояло из Архимедов, Демокритов, Платонов и Аристотелей, а вот теперь оно выродилось в людей, занятых зарабатыванием де­нег и имеющих интересы не выше телевизионных шоу и бытовой эстетики. Во всяком случае, на А.И. Герцена аккуратный быт ев­ропейских поселений, так контрастировавший с почерневшими избами русских деревень, навевал мысль не о плодах культуры и прогресса, а о неотвратимом наступлении всемирного мещан­ства.
   Если оставаться в плену данного образа, то нынешняя массо­вость личных автомобилей, телевизионной и компьютерной тех­ники является следующей ступенью господства безликости и не­размышления. Ньютоны, Декарты и Канты должны встречаться все реже и реже. Непонятно только, как при подобной "усредненности" все так же и еще более плодотворно, развивается техническая и гуманитарная мысль. Правда в социальном мире действительно не сокращается количество сложных вопросов, о чем, собственно, и идет речь в данной работе, но это уж никак не следствие уменьшения способности к размышлению. Ведь со времен Платона, который считал рабство совершенно справед­ливым явлением, человечество, несмотря на возрастание "усредненности и неразмышляющего населения", сделало колоссаль­ный шаг вперед, в том числе и по пути доброты и мудрости.
   Обращает на себя внимание, что склонность к тому, что мож­но назвать цивилизационным пессимизмом, проявляется у про­стых людей в виде не просто убеждения, а эмоционально насы­щенной, почти болезненной установки, поскольку они отвергают мнение о каких - либо улучшениях с упорством, достигающим озлобления. Они справедливо недовольны безработицей, низ­кими зарплатами и пенсиями, но совершенно не хотят замечать очевидные положительные моменты общей ситуации в стране, например, избавление от холодной войны и сохранение мира, де­мократизацию общественной жизни, изобилие товаров, откры­тие границ, новые плоды технического прогресса. Люди как - то быстро забывают то бедственное положение, в котором они на­ходились, допустим, в 1940-50 послевоенные годы и тем более в еще более ранний период нашей истории. Человек среднего воз­раста в силу жизненного опыта не может не признавать, что по сравнению с советскими временами в условиях жизни произош­ли несомненные положительные изменения, как не может он и отрицать факт их улучшения в более широких временных мас­штабах. Тем не менее многие люди сопоставляют свое нынеш­нее положение с наиболее благополучными экономическими ситуациями и считают именно их той нормой, которую должна предоставлять судьба. Всякое ухудшение расценивается ими как явная несправедливость и покушение на их законное место на жизненной арене. Их возмущают попытки показать, что общее жизненное состояние большинства людей исторически изменя­ется в лучшую сторону. Создается впечатление, что они упива­ются имеющейся у них безрадостной картиной и получают от этого какое - то мрачное удовольствие.
   Подобную массовую психологию вряд ли можно объяснить только действительными злоключениями граждан на постсовет­ском пространстве. Наиболее очевидным фундаментом мифа о деградации человеческого общества является то, что признание культурного прогресса противоречит прочнейшей ментальной схеме "от лучшего к худшему", формирующейся, как отмечено в начале данного раздела, с детства у каждого человека. От этой схемы, видимо, исходит ощущение тепла и надежности, источ­ником которой является образ мудрых предков, стоящих в на­чале человеческой истории. Эта начальная мудрость выступает как бы залогом возможного всеобщего возрождения и расцвета общечеловеческого потенциала.
   Возможно и то, что схема "от лучшего к худшему" забав­ным образом удовлетворяет потребность как в оптимизме, так и в пессимизме. Она внушает определенную уверенность в том, что у человечества культура и мудрость вообще - то есть, но при этом она постоянно убывает по "их" вине и тем дает повод для вечного ворчания и поиска виновных. Кроме того здесь проявляется не только удовлет­ворение от того, что человек "не позволяет вешать себе лапшу на уши", но и возможность иметь объект оправданной ненависти - ту власть, которая виновата в подобном положении - иначе трудно понять то, что здравомыслящие в житейских вопросах люди проявляют вопиющую необъективность и нелогичность.
   Следует предположить еще один возможный психологиче­ский источник обсуждаемого мифа. Он заключается в том, что человеку было бы весьма грустно осознавать, что в результате прогресса мир после его (данного человека) смерти будет лучшим, чем при жизни, тогда как, если мир лучше не становится, то умирать не так грустно. В целом же, цивилизационный пессимизм, очевидно, имеет все указанные причины.
   Стоит также обратиться к одному любопытному факту, по­могающему в размышлениях о причинах обсуждаемого мифа в среде наших соотечественников. Известный американский антрополог Маргарет Мид попы­талась выделить наиболее заметные черты русского мента­литета на основании анализа произведений Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского. Хотя ценность подобного исследования весьма относительна, его все же следует принять во внимание. По мнению М. Мид, россиянам присущи следующие основные черты национального характера.
   Склонность к насилию.
   Хитрость, порождающая бесконечные заговоры.
   Истеричная исповедальность.
   Страх перед врагами, которые часто даже не имеют четкого определения.
   Анархизм.
   Неумение находить компромисс.
   Маниакальные поиски истины.
   Неизбывное чувство вины.
   Если поверить в справедливость данной характеристики, то указанные черты национального характера весьма в какой - то мере объясняют существование "Большого параноидного мифа" и "Мифа о культурной деградации человеческого об­щества". Склонность к насилию, страх перед врагами и неумение находить компромиссы, безусловно, порождают враждебность, недоверие и прочие составляющие ксенофобского комплекса, а также легко возникающий протест против действий власти, если эти действия так или иначе затрагивают интересы субъекта. Те же самые качества неизбежно создают в воображении мрачную и безрадостную картину окружающей действительности, которая способствует популярности мифа о культурной дегра­дации.
  
   Специфические эффекты
   прагматического обыденного сознания
  
   Эффект влияния девиантного сознания.
  
   Для прагматического обыденного сознания характерен та­кой печально знаменитый вариант как девиантное сознание. Он отличается заостренностью всех негативистических и протестных позиций, в результате чего имеет заметно выраженную антисоциальную окрашенность.
   В целом, история почти любого общества наполнена про- тестами и социальными переворотами, поэтому в общечеловеческой культуре сформировалась вполне определен­ная девиантная субкультура, захватывающая в той или иной мере различные слои и категории населения. Девиантное сознание охватывает очень широкое пространство мотивации поведения, в котором находятся типичные и важные ситуации, касающиеся собственности, отношений с властью, выполнения трудовых и семейных обязанностей, разнообразных межличностных отно­шений. Оно во многих отношениях контрастирует с желательной картиной мира обыденного сознания, характеризуясь отрицатель­ным или пренебрежительным отношением к тем правовым, мо­ральным нормам и культурным требованиям, которые в каждый исторический момент являются общепризнанными в данном обществе. Несмотря на несомненное общее по­вышение уровня демократичности и гуманности, девиантные взгляды и установки остаются неотъемлемым компонентом общечеловеческого менталитета. Приходится признать, что тенденция протеста против многих норм социальной дисциплины является некой постоянно звучащей мелодией обыденного сознания.
   Для лучшего понимания характера девиантного сознания представляется разумным учитывать то, что обыденное сознание всегда находится под влиянием:
      -- господствующей в данном обществе идеологии и морали;
      -- убеждений, в большей или меньшей степени противостоящих данной идеологии и морали;
      -- убеждений и установок, создающихся в результате взаимодействия первого и второго источников влияния.
   Рассмотрим в общих чертах названные факторы.
   1) Господствующая в СССР идеология называла себя комму­нистической, и это соответствовало ее политическому курсу, но в сфере морали ничего сугубо коммунистического не было. Хотя ее постоянно противопоставляли буржуазной морали и привыч­но критиковали последнюю, фактически все это было просто за­крепившимся пафосным стереотипом. Пожалуй, единственным собственным принципом коммунистической морали был проле­тарский интернационализм, но в реальном человеческом поведении как "пролетарский" он не проявлялся, и фактически был просто призывом к толерантности в отношении ко всем национальным и культурным особенностям. Во всем остальном со­ветская и западная мораль проповедовали одинаковые общече­ловеческие ценности: милосердие, честность, обязательность, трудолюбие, верность, искренность, заботливость о близких, любовь к детям и т.д. - т.е. все то, чему с ранних лет учат во всех странах.
   Эту мораль провозглашали идеологи всех государств, считая ее своей искренней позицией, при этом антигуманные акции власти они объясняли высшими соображениями, ко­торые, по их мнению, исходят из требований той же морали. Трагическими примерами последнего может служить репрессивная практика инквизиции, фашизм и сталинская борьба с "врагами народа". Это тоже была своеобразная "моральность", согласно которой гуманизм следует распространять только путем подавления оппонентов.
   2) Существенное влияние оказывала та мораль, которую обычно называют асоциальной и антисоциаль­ной. Она, в принципе, исходила из криминальной практики, но при этом легко проникала в массовое обыденное сознание и за­нимала там свое устойчивое место. Эта мораль не декларировалась в каких-либо документах и вообще не излагалась в систематизированном и развернутом виде, но она хорошо всем известна. Ее основной постулат можно пере­дать приблизительно так: "В мире царит эгоизм и нечестность. Моральные нормы - это только красивые слова, которые на са­мом деле мало воплощаются в действительность. Честность, по­рядочность и милосердие могут позволить себе зажиточные и удачливые люди, а вообще - то, если возникает необходимость, каждый человек способен обмануть и украсть". На этом по­стулате в прошлом и настоящем почти полностью базируется девиантно - криминальный компонент прагматического обыден­ного сознания.
   Кроме того вряд ли можно назвать частыми примеры только лишь положительного опыта общения рядовых людей с властью. Историческая судьба восточнославянских наро­дов, как известно, сложилась таким образом, что законопослушание, уважение к правам человека, честность и бытовая дисциплинированность, если делать сравнение с наиболее раз­витыми современными государствами, многие столетия остав­ляли желать лучшего. Недемократичность и несправедливость власти, с одной стороны, и слабая правовая дисциплина масс, с другой, стали взаимосвязанными явлениями. В этих условиях в прагматическом обыденном сознании не могло не сформиро­ваться общее отрицательное или недоверчиво - скептическое отношение к различным нормативным требованиям и положе­ниям, поддерживающим общественный порядок
   3) Убеждения и установки, мотивирующие реальное поведе- ние стали конгломератом двух предыдущих компонентов обы­денного сознания. Моральные положения идеологического происхождения существенно детерминировали стремление большинства людей к морально положительным поступкам, но влияние противоположной морали либо ограничивало круг ситу­аций, в которых наблюдались эти поступки, либо делало пове­дение компромиссным и половинчатым. Тезис о всеобщей эго­истичности и склонности к нечестности всегда представлялся обыденному сознанию достаточно убедительным, и успеш­но выполнял свою функцию психологической защиты. Неред­ко влияние девиантно - криминальной морали оказывалось не очень осознанным, а свои поведенческие грехи люди объясня­ли чисто ситуативными причинами.
   В постсоветский период обыденное сознание испытало влияние новых идеологических и психологических факторов и определенным образом изменилось в своем содержании. Образовалась ситуация бурного отвержения все­го, связанного с идеологией советского периода, и восторженного принятия всего противоположного. "Желательная картина мира" претерпела определенные изменения, включив в себя теоретические перспективы предпринимательской деятельно­сти и обогащения. С другой стороны, массовое улучшение условий жизни не стало в реальности намного доступнее вследствие экономических трудностей переходного периода.
   Вся постсоветская действительность стала постоянной аре­ной действия различных криминальных элементов: олигархов с сомнительными источниками доходов, коррупционеров и мошен­ников. Преступность в определенной степени утратила статус искренне осуждаемого общественным мнением явления, поскольку якобы получается так, что это результат создавшихся общественных условий, а не целена­правленного антисоциального поведения.
   В прагматической части обыденного сознания сформировалась весьма ощутимая симпа­тия к различным элементам девиантно - криминальной роман­тики. Ее поклонниками являются отнюдь не только правонарушители - в той или иной степени конфликты с социальными требованиями и протестные настроения присутствуют в жизни очень многих. Криминальная романтика якобы символизирует мужественное сопротивление тоталитаризму со служащей ему моралью законопослушании. Речевая брутальность получила мощную поддержку, став про­явлением "свободолюбивого народного духа", формой мудрости и чем - то вроде голоса "коллективного бессознательного". Никто прямо не постулирует данную идею, но от нее веет такой поэзией бунтарства, что она по умолчанию ложится на "народную душу".
   В почтительном раздумье приумолкли даже представители академического мира этики, социологии, культурологии и т.д. А уж кино - и телережиссеры, экстравагантные литераторы и эстрадные певцы просто захлебнулись от восторга погружения в сладостную стихию "фени", очарования паханов и киллеров. Ведь все это прокладывает путь в мир "настоящей современной реаль­ности", а не иллюзий сопливой советской интеллигентщины. Протест против всяческого принуждения и щемящие мотивы несчастной судьбы заключенных создают романтиче­ский образ невинных страдальцев (их действительная вина в криминальной лирике не подчеркивается и потому ее как бы и нет). Формируется пафос переживаний не­винной жертвы, в связи с чем социальная дисциплина предстает в малопривлекательном свете.
   В принципе, подавляющее большинство людей понимает необходимость и справедливость основных моральных и правовых норм, но этому противостоят соблазны и соображения той или иной выгоды, так что в итоге моральные и правовые убеждения сплошь и рядом не оказыва­ются достаточно категоричными. Для преодоления барьеров со­вести используется вся изворотливость человеческого интеллекта.
   Во - первых, применяется самый вездесущий механизм пси­хологической защиты - рационализация, которая заключает­ся в подыскивании доводов, оправдывающих отступления от общепринятых моральных норм. Типичные аргументы хорошо известны: "не только я, но и все так делают", "меня вынуждают обстоятельства", "с волками жить - по - волчьи выть", "жизнь жестока", "нужно смотреть на жизнь реалистически", "все люди - эгоисты" и т. п. Девиантному сознанию они представляются достаточно справедливыми и убедительными - на то оно и девиантное, отклоняющееся сознание.
   Использование подобной защитной аргументации имеет та­кую же солидную историю, как и сами моральные нормы, оно образует как бы вторую мораль, которую человеческая менталь- ность всегда держит "про запас" в составе своего обыденного со­знания. Оно настолько разработано и привычно, что составляет область некоего искусства, владение которым превратилось в способ самоутверждения немалого числа людей. Они бравируют ловкостью использования защитной демагогии, отчасти гордясь своими манипулятивными умениями, отчасти искренне веря в истинность выдвигаемых аргументов. Защитная демагогия вхо­дит в состав "житейской мудрости", в которой, если взять ее без кавычек, и действительно содержится много полезных положе­ний, но которая в данном случае является набором стереотипов, состоящих преимущественно из лукавства и паралогики.
   Во - вторых, девиантное сознание обладает еще более эф­фектным и даже наступательным механизмом защиты - циниз­мом. Он представляет собой снижение тех чувств и понятий, которые относятся к высокой культурной норме: эстетической избирательности, тактичности, верности в любви, толерантно­сти, честности, трудолюбия и т. д. В большинстве случаев это делается с помощью употребления пренебрежительной лекси­ки. Используется целый пласт снижающей лексики и широко распространенная манера ее употребления, цель кото­рых на житейском уровне никто не анализирует, но их реальным результатом становится укрепление цинизма. Наиболее выразитель­ным примером подобной лексики служат, конечно, нецензурные выражения.
   Бранная и особенно нецензурная лексика подвергает свои объекты дискредитации и презрению самой экспрессией исполь­зуемых слов. Наступательность содержатся уже в самой хлесткости выражений, так что создается впечатле­ние, что нет необходимости вникать в суть явлений, по поводу кото­рых они употребляются. Брутальность автоматически рисует определенную картину мира. Когда человек говорит, например, "Нужно пойти купить что - нибудь пожрать", то неизбежно соз­дается некий соответствующий образ. Грубое слово может быть просто проявлением демонстративности субъекта или даже шут­кой, тем не менее созданный текст становится фрагментом дей­ствительности достаточно определенного характера, являясь в ней, образно говоря, самостоятельным игроком. Он заявляет о существовании враждебной реальности, которая якобы заслу­живает именно подобного стиля выражений. Хотя основным моти­вом употребления инвектив, в принципе, является протест как реакция на что - либо нежелательное, получается, что указан­ный стереотип выступает вполне самостоятельным механизмом формирования пренебрежительного отношения к социальной дисциплине и фактором самоподдержания девиантной сферы обыденного сознания.
   Еще одним инструментом девиантного созна­ния является то, что можно назвать инвективным стереотипом. Он за­ключается в привычном и совершенно, казалось бы, безмотив­ном использовании грубых, бранных и нецензурных выражений, т. е. здесь, в отличие от цинизма, вроде бы не просматривается вышеуказанная функция снижения ценности жизненных явле­ний. Подобная привычка, как известно, стала второй натурой огромного числа наших соотечественников.
   Благодаря инвективному стереотипу в обыденном сознании постоянно под­крепляется отрицательная окрашенность обширного сектора жизненной практики, что при прочих равных усиливает общую пессимистическую установку на действительность, принципи­альную возможность различных антисоциальных поступков, таких, как обман, оскорбление, насилие и т.п. И поскольку в на­шей массовой культуре инвективный стереотип привычен, как восход солнца, то снижающий эффект касается не только наи­более распространенных жизненных трудностей, которыми в большинстве случаев являются низкие заработки, неприятно­сти на работе и в семейных отношениях, бытовые конфликты, наказания за правонарушения и т.п., но и многих вполне обыч­ных и терпимых явлений.
   Инвективным стереотипом метится все, что выступает хоть какой - либо помехой, хотя бы случайно вызывает недовольство, в результате чего оно попадает в зону отрицательных жизненных впечатлений, меняя соотношение приятного и неприятного в сторону последнего. Отрицательные характеристики различных жизненных явлений в силу суще­ствующей у субъекта установки нередко себя как бы оправды­вают. Если, например, человек постоянно использует по адресу представителей противоположного пола хорошо всем известные отрицательные эпитеты, то вряд ли следует ожидать устойчивой гармонии в его брачных отношениях.
   Объяснение инвективного стереотипа в обыденном сознании стереотипизировано в форме "для связки слов", хотя в действи­тельности функцией использования бранной лексики в данном случае является самоутверждение индивида в роли сильной личности. Экспрессия грубых и нецензурных выражений создает впечатление определенной воли и энергии, что и порождает более или ме­нее выраженные ассоциации с личностной силой. Грубые выра­жения не связываются с содержанием высказываний, а просто служат своеобразным позированием своей близостью к образу сильной личности. Данная мотивация употребления инвектив, безуслов­но, широко распространена, хотя вряд ли можно часто услышать ее признание от субъектов подобного поведения, поскольку их рефлексия не доходит до такого уровня, а кроме того действу­ет психологическая защита. Несмотря на такую "игровую" цель бранной лексики, она тем самым постоянно поддерживает готов­ность к агрессивному реагированию.
   Какова природа потребности, стоящей за брутальностью и инвективным стереотипом? Только протест и месть? Можно согласиться с тем, что это наиболее ве­роятные мотивы, и все же это не вполне убеди­тельно. Демократия и гласность постсоветского периода, при всех их недостатках, должны были бы, в принципе, ослабить энергию импульсивного протеста. Очевидно, за этим, кроме слепого недовольства, стоит до­статочно фундаментальное когнитивное образование, которым нам представляется идея свободы. Особая историческая роль и непростая судьба по­следней требует отдельного рассмотрения, что и будет сделано в последующих разделах.
   Еще одной опорной конструкцией девиантного сознания представляется принципиально отрицательное отношение ко всем институтам власти и вытекающая отсюда общая предрас­положенность ко всяческому бунтарству. Здесь опять - таки приходится вспомнить слишком позднюю ликвидацию в Рос­сии крепостного права и, соответственно, сложность преодоле­ния многочисленных пережитков недемократических традиций. Кроме того данное явление связано с таким типичным явлени­ем процесса социализации как усвоение мальчиками мужской социальной роли. Оно требует от них верности товарищескому кодексу с его главным требованием "не предай", которое прак­тически воплощается в поддержании всяких нарушений дис­циплины, озорных выходок, сопротивления старшим в их "не­справедливых" требованиях. Все это создает в сознании каждого нового поколения картину необходимости и неизбежности борь­бы со всякими "угнетателями". Формируется установка на нор­мальность сопротивления и обмана, на которую в дальнейшем наслаивается раздражение и недовольство различными предста­вителями власти, которое так или иначе возникает в жизни зна­чительной части людей.
   Генерализованный образ всяческого бунтарства окружен ореолом справедливости и стремления к свободе. Девиантная мысль подвергает критике и сомнению все, ис­ходящее из сферы власти: идеологию, правовые положения и административные акции. Это касается, в первую очередь, ко­нечно, авторитарных режимов, но в силу исторической инерции распространяется и на более демократические системы. Скеп­тицизм по отношению к различным нормативным предписани­ям превратился в некий социальный рефлекс, который, имея в виду его распространенность, хочется сравнить с безусловным. Недоверие к власти выступает настолько показательной особен­ностью и отличительной чертой девиантного сознания, что его отсутствие у какого - либо человека часто расценивается на жи­тейском уровне как показатель наивности и личностной незре­лости.
   В мифологии девиантного сознания утвердился некий образ "их" - обладающей властью группы, в мотивах деятельности ко­торой преобладают соображения личной выгоды и удержания власти, в то время как интересы населения занимают явно вто­ростепенное место. Все "их" официальные декларации по опре­делению являются конъюнктурными и неискренними. Вряд ли следует объяснять это только реальными недостатками и про­махами правящей системы - здесь срабатывает одна из самых распространенных и прочных установок девиантного сознания. Показательным вариантом выступает недоброжелательное и даже враждебное отношение к различным правоохранительным органам. Подобная позиция представляется вполне естествен­ной для криминальных элементов, но в том - то и дело, что она в большей или меньшей мере распространена среди значительной, если не большей части, вполне законопослушного населения. Это является настолько популярной и устойчивой установкой, что воспринимается в массах как нечто само собой разумеющее­ся и не требующее обоснований.
   Проявляется данное отношение в том энтузиазме, с которым работникам милиции приписываются различные недостатки: необразованность, корыстолюбие, злоупотребление служебным положением, несправедливость. Все это, конечно, у милиции в определенной степени наблюдается, но не многим более, чем у работников других служб. Трудности в работе милиции встре­чают у людей меньшее понимание и сочувствие, чем это бывает по отношению к представителям других профессий. Подобная установка уже достаточно давно сформировалось под влиянием криминального мира и является весьма прочным образованием отечественной ментальности. После распада Советского Союза репутация милиции по недоразумению оказалась жертвой низ­кой демократичности бывшего государства, поскольку на нее упала тень всех репрессий советского периода. Жаргонное слово "менты" стало чуть ли не официальным и крайне пафосным обо­значением работников милиции. Сформировалось что - то вро­де общей антимилицейской направленности, вдохновляющей обыденное сознание, одно из тех общих убеждений, которые как бы сближают людей на отечественных просторах.
   Достаточно правдивым зеркалом девиантного сознания оказывается интернет. То, что раньше требовало бы солидного социологического исследования, сейчас в совершенно убеди­тельном и неоспоримом виде предстает в интернетном форуме в бесчисленных комментариях к высказываниям на разнообраз­нейшие темы. В нем принимает участие наиболее активная часть общества, которая репрезентативно представляет наше обыден­ное сознание со стороны как его содержания, так и стиля. Все эти бесконечные "бля" и прочие не слишком зашифрованные или совсем откровенные нецензур­ные выражения несут самый энергетически насыщенный пафос, фактически - главное, что рвется наружу.
   Еще одним убедительным свидетельством внедрения девиантности предстает содержание многочисленных развле­кательных шоу, в которых значительная часть программы вра­щается вокруг обыгрывания той же самой лексики и тематики. Отечественные зрители привыкли доверять профессионалам сцены и по привычке считают, что за этим стоит культурная по­литика, и что, значит, таков общественный заказ. Так формируется реально существующая "национальная идея" постсоветского пространства. Она фактически заключается в стремлении выразить свое негативное отношение к как можно большему количеству жизненных явлений. Это как бы месть всему миру и, в первую очередь, "им". За что? "А за все трудно­сти и неприятности! Кто - то же является виновниками нашей бедности, отсталости, коррупционности и недемократичности!"
   Итак, говоря обобщенно, девиантное сознание представляет собой имеющие глубокие корни убеждения и установки, кото­рые включают критическое отношение к правовым и моральным нормам, систему психологической защиты с преобладанием при­митивной рационализации и цинизма, недоверие ко всякой вла­сти, криминальную романтику, "инвективный стереотип", подогревающий разнообразную агрессивность. Все это выступает существенным противовесом положительным нормам морального сознания и причиной характерных поведен­ческих реакций, проявляющихся в этически проблемных ситуа­циях.
  
   Эффект влияния психологии эпатажа.
  
   В структуре обыденного сознания есть очень значительная по своему содержанию и влиянию сфера, которая представляет собой совокупность понятий и образов, сформированных сред­ствами искусства и литературы. Вследствие свойственной искусству эмоциональности и увлека­тельности данная сфера оказывает сильнейшее влияние на обы­денное сознание. Именно благодаря яркости и привлекательно­сти художественных образов многие представления морального, политического, правового, религиозного и т. д. характера, пре­одолевая барьеры прагматизма, скептицизма и негативизма, ста­новятся компонентами обыденного сознания. Хорошо известны произведения литературы, живописи, скульптуры, музыки и т. д., сыгравшие заметную роль в формировании общечеловеческого менталитета. В нашу эпоху стремительного совершенствования информационных технологий и повышения образованности на­селения влияние искусства еще более возрастает. В данном раз­деле мы рассмотрим только одно связанное со сферой художе­ственного сознания явление - эпатаж, т. е. стремление поражать, удивлять и скандализировать необычным поведением.
   Сначала нужно охарактеризовать эпатаж с общей позиции его мотивации, поскольку он связан отнюдь не только со сферой ис­кусства.
   Мотивы эпатажного поведения можно в наиболее общем пла­не разделить на две категории, У представителей первой из них наблюдается самый чистый эпатажный мотив: привлечь к себе внимание, удивить и поразить, - что связано с ведущей харак­терологической особенностью подобных индивидов - чрезвы­чайно насыщенной потребностью в самоутверждении. В пси­хологической литературе у них всегда отмечают повышенную демонстративность, особенно если они при этом обладают каки­ми - либо заметными возможностями производить впечатление. Такие люди используют для эпатажа любой подходящий мате­риал. Вызов общепринятым нормам трактуется ими как показатель оригинальности тех или иных взглядов и, следовательно, своего интеллектуального превосход­ства. Само внимание, вызываемое эпатажными выходками, уже служит наградой. Недостатка в таких личностях, никогда не бы­вает. Они пытаются удивить или даже шокировать своей внеш­ностью, манерами, парадоксальными высказываниями, жарго­ном, необычными поступками, являясь обычно выразителями наиболее модных и вызывающих для своего времени взглядов и манер.
   Традиционная мораль эпохи цивилизации расценивала такое поведение как признак дурного воспитания, хотя в Новое время в аристократической среде к некоторым вольностям в молодеж­ных высказываниях и поступках относились с известной снисхо­дительностью. Здесь эпатажная субкультура стала компонентом дендизма - стиля преимущественно мужского поведения, в ко­тором наиболее существенными особенностями являются срав­нительно высокий уровень индивидуализма и морального ре­лятивизма. В поведении "денди" всегда проявлялись элементы большего или меньшего демонстративного вызова общественно­му мнению окружающего их социума.
   В ряде случаев дендизм стал неким соединением вышеуказан­ного характерологического эпатажа с более содержательными мотивами протеста против неоправданного консерватизма убеж­дений и морали. Среди представленных в литературе денди мы видим порой довольно серьезных личностей, хотя в ре­альной жизни, разумеется, было немало того, что называют пу­стым фанфаронством. В крестьянско - мещанской среде также встречался своеобразный дендизм, в котором эпатаж чаще всего выражался средствами грубой брани или насмешек, нарушения традиций почтения к старшим.
   Ко второй категории мотивов эпатажа относится протест про­тив тех или иных общественных явлений, которыми чаще всего являются грубая авторитарность и недемократичность полити­ческого режима. Субъектами такого эпатажа выступают люди различного психологического типа, хотя и здесь демонстратив­ные личности находят свое желанное место.
   Начиная приблизительно с XVIII века, эпатажные прояв­ления стали постепенно приобретать характер некоего неслу­чайного и выразительного культурного феномена, что было де­терминировано демократизацией общественных отношений и нравов. В эту эпоху на сцену начал выходить вызов идеологи­ческим и политическим господствующим нормам, обладающий достаточно характерными признаками бунта. Однако во избежа­ние нечеткости понятий следует напомнить, что, хотя содержа­тельный эпатаж активизируется протестными настроениями, он на самом деле является всего лишь его имитацией и попыткой создать бунтарскую репутацию. Настоящие бунты и революции - это не эпатаж, хотя эпатажные личности в них часто принима­ют участие или используют их мотивы в своих целях.
   Эпатаж в искусстве, как правило, вызывает широкий общественный резонанс. Дело в том, что направления и течения в искусстве, хотя неявно и опосредованно, но всегда связаны с теми или иными актуальными общественными идеями и настро­ениями и отражают не только чисто технические для искусства моменты. Появление романтизма, реализма или модернизма, как известно, отразило определенные изменения социальной си­туации и общественного менталитета. Кроме того, в отличие от философских или технических но­винок, эпатажные проявления в искусстве становятся известны­ми широким массам зрителей, слушателей или читателей в силу содержательной доступности и эмоциональности, находя массу сочувствующих и поклонников.
   Такой эпатаж обладает захватывающей силой в связи с самой спецификой искусства как эмоционально воздействующе­го информационного влияния, т. е. это по определению не столь­ко содержательный и логически убеждающий, сколько эмоцио­нально воздействующий вызов чему - либо. Здесь решающим оказывается не критерий истинности, а фактор привлекатель­ности. Если в научном мышлении наибольшая убедительность достигается логической безупречностью, то в искусстве - силой и насыщенностью эмоций. В поэтическом или живописном про­изведении реализм и достоверность могут быть совершенно при­несены в жертву эстетическим достоинствам, т.е. привлекатель­ность изображения или яркость переживания воспринимается как истина и является как бы ее заменой. Утверждение или отри­цание чего - либо на уровне преувеличения, изумления, востор­га, крика, слез, надрыва, кажется в искусстве более убедитель­ным, чем на уровне спокойной интонации и рассудительности, поэтому художественное сознание оказывает столь несомненное воздействие.
   У любителей приобщиться к экстравагантным выходкам эпатаж в искусстве всегда находит самый горячий отклик. Для данного психологического типа вся­кая "пощечина общественному вкусу" оказывается бесценной возможностью и хлебом насущным. Они активно разрабатыва­ют появившуюся жилу, усиливают ее социальную значимость и создают более массовое протестное движение. Далее соверша­ется еще один акт перехода количества в качество - протестное настроение превращается в явление моды. Число заинтересован­ных, сочувствующих и подражающих резко возрастает и появ­ляется некое новое массовое ментальное и поведенческое обра­зование.
   Данный инновационный механизм вообще-то касается не только искусства, но и широкого круга различных мировоз­зренческих и общественных явлений. Таким образом распро­страняются, например, разнообразные мистические увлечения (спиритизм, теософия), варианты идеологического фанатизма (революционный терроризм, шовинизм, фашизм), морально - протестные движения (феминизм, хиппи), околонаучные ув­лечения (гипотезы НЛО, снежного человека, парапсихологиче- ские феномены).
   Наиболее яркой фигурой в плане становления эпатажа без­условно выступает маркиз де Сад, прославившийся и поведен­ческим, и морально - идеологическим вызовом господствовав­шим нормам. Его собственные выходки находили осуждение не только при монархическом, но и революционном режиме, обе­спечив ему 27 лет тюремного заключения. Их можно было бы считать просто сексуальным извращением как формой навяз­чивого влечения, но вот его публикации, пропагандировавшие крайний волюнтаризм и произвол с гедонистическим насилием, явились эпатажной эскападой совершенно шокирующего харак­тера. Вряд ли автор мог серьезно рассчитывать на конструктив­ные последствия своей пропаганды - скорее всего это был яркий случай демонстративного вызова общественному мнению. Рабо­ты де Сада еще довольно долго рассматривались теми, кому они были известны, как продукт девиантного сознания, но позже они несомненно сыграли роль школы эпатажной субкультуры.
   Европейская культура XIX века ознаменовалась целым ря­дом ярких эпатажных выступлений, среди которых, если иметь в виду сферу философской мысли, обращают на себя наибольшее внимание имена М. Штирнера и Ф. Ницше. Идеи индивидуали­стического волюнтаризма и имморализма выглядели вызываю­щими и по своему содержанию, и по той дерзости, которая во­плотилась в стиле изложения. Общая атмосфера создавалась и романтизмом в художественной литературе, который по опреде­лению стал сферой всего необычного и оппозиционного, порож­давшей эпатажные побуждения как свой совершенно естествен­ный продукт. Наиболее заметными вехами этого процесса стало творчество Лотреамона, Ш. Бодлера, А. Рембо. Вскоре эпатаж выступил и как групповое явление, представшее в форме аван­гардизма в живописи и литературе. Вряд ли вызывает сомне­ние то, что мотив вызова общественному мнению стал ведущим мотивом новаторства многих из этих авангардистов. Одной из наиболее ярких фигур в этом плане можно, очевидно, считать С. Дали, у которого стремление изумлять и шокировать выступало с полной и демонстративной откровенностью.
   Родоначальник футуризма Т. Маринетти провозглашал в 1909 году в "Первом манифесте футуризма":
   "1. Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия!
      -- Смелость, отвага и бунт - вот что воспеваем мы в своих сти­хах.
      -- Старая литература воспевала леность мысли, восторги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.
      -- Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекраснее - теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомо­биля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится никакая Ника Самофракийская.
      -- Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронза­ет Землю, и она несется по круговой орбите.
      -- Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его голос и бу­дит первозданные стихии.
      -- Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия наголову разобьет темные силы и подчинит их человеку.
      -- Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради огляды­ваться назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таин­ственный мир Невозможного! Нет теперь ни Времени, ни Про­странства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.
      -- Да здравствует война - только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся! До­лой женщин!
      -- Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мо­раль, трусливых соглашателей и подлых обывателей!
      -- Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бун­тарский рев толпы; пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающегося из их труб дыма. Пусть мо­сты гимнастическим броском перекинутся через ослепительно сверкающую гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы".
   На отечественных просторах эпатаж появился под влиянием творчества французских поэтов - символистов и пышно рас­цвел в благоприятной атмосфере мировоззренческих, идеологи­ческих и эстетических поисков начала XX века. Всяческое ни­спровержение стало для российских символистов, футуристов, имаженистов, акмеистов и т. д. прямым благословением и при­зывом к как можно большей задиристости и фрондерству. Эпа­таж стал для них просто рабочей техникой. Можно вспомнить В.Маяковского, А.Белого, Д. Бурлюка, А. Крученых, С.Черного, В.Хлебникова и многих других.
   Один из королей эпатажа И. Северянин писал:
  
   Отныне плащ мой фиолетов,
   Берета бархат в серебре:
   Я избран королем поэтов
   На зависть нудной мошкаре.
  
   Меня не любят корифеи -
   Им неудобен мой талант:
   Им изменили лесофеи
   И больше не плетут гирлянд.
  
   Лишь мне восторг и поклоненье
   И славы пряный фимиам,
   Моим - любовь и песнопенья! -
   Недосягаемым стихам.
  
   Я так велик и так уверен
   В себе, настолько убежден,
   Что всех прошу и каждой вере
   Отдам почтительный поклон.
  
   В душе - порывистых приветов Неисчислимое число.
   Я избран королем поэтов -
   Да будет подданным светло!
  
   Даже сладкозвучный К. Бальмонт мог написать:
  
   Я ненавижу человечество,
   Я от него бегу, спеша,
   Мое единое отечество - Моя пустынная душа.
   Но через несколько лет советской власти сталинская цензура, как известно, стала пресекать не то что какой - либо протест и вызов, но и любое расхождение с партийным официозом. "Эпа­таж" стал термином для характеристики "растленной буржуаз­ной морали", тем не менее нельзя сказать, что он абсолютно исчез из советской действительности. Его заметные элементы просма­триваются в хрипловатости голоса Утесова, слащаво - причуд­ливой манере Вертинского, народно-похмельной окраске пения Руслановой. Все это вполне улавливалось обыденным сознани­ем, "ложилось на сердце", но было ниже того порога, за которым начинается ощущение вызова как общественного настроения.
   Как неслучайное и заметное явление эпатаж вернулся в со­ветское искусство в период хрущевской "оттепели". В это время в связи с ослаблением "железного занавеса" начала формиро­ваться новая культурная ситуация. В стране появились перево­ды произведений Хэмингуэя, Ремарка, Сэлинджера, Фолкнера, Сартра, Камю, джазовая музыка, западные кинофильмы, репро­дукции полотен Пикассо, Дали и т. д. Короткие радиоволны нес­ли голоса Э.Пресли, Л. Армстронга, Э.Пиаф, Э. Фицжеральд. В результате информационного воздействия Запада те особенно­сти эпатажного стиля, которые многие десятилетия культивиро­вались в западном искусстве, естественно, начали завоевывать и советское пространство.
   Хотя новыми настроениями прониклись все виды искусства, наиболее звучным рупором и проводником эпатажной менталь­ности стала популярная музыка. Это объясняется тем, что, яв­ляясь информационной условностью, минующей рациональную сферу сознания и обращающейся прямо к чувствам, музыка об­ладает наиболее чистым эмоциональным влиянием. В силу своей концентрированной эмоциональности именно музыка сыграла особую роль во внедрении в обыденное созна­ние психологии эпатажа. Разумеется, это был доступный массам песенный жанр и джаз с его острыми диссонансами и ритмами, а не камерная, оперная или симфоническая музыка. В сюите Г. Свиридова "Время, вперед!", фрагмент из которой постоянно звучал в советское время, напряжения, энергии и задора больше, чем надо, но вот никакого эпатажа, т.е, протеста, отрицания и вы­зова никто не воспринимал. Понимание серьезной музыки тре­бует специальной подготовки. Эмоциональный же язык эстрад­ной песни проложил столбовую дорогу к массовому обыденному сознанию.
   Попробуем обобщенно представить психологическую карти­ну того эстрадно - песенного эпатажа, который таким водопадом обрушился на советское и постсоветское обыденное сознание. На уровне декларируемой рационализации (к которой нечасто и прибегают) все выглядит элементарно просто: "это современно", что звучит вроде бы правдоподобно. На самом деле мотив заклю­чается в самоутверждении путем создания картины протеста, со­противления, вызова, ниспровержения авторитетов. Оказаться в центре внимания в ореоле подобного образа - это для демон­стративной личности является блестящим жизненным успехом. Вездесущий механизм моды обеспечивает созданному эпатажному образу популярность и место в массовом сознании.
   Роль Герцена, который разбудил народовольцев, сыграла Э. Пьеха. Ее насыщенный низким регистром голос в сочетании с иностранным акцентом сразу был безошибочно воспринят как голос "оттуда", из западного свободного мира, рассказывающий о чем - то манящем, запретном и содержащем вызов идеологической упорядоченности советской системы. Так, на­пример, в одной из своих ранних песен Пьеха пела о том, что по­любила парнишку, который "вечно занят, вечно с книжкой, не по - модному одет". Какой "правильный" текст! Но вот она поет припев:
   "Но люблю я вот такого,
   И не надо мне другого,
   Полюбила, полюбила,
   И не надо мне другого!"
   Слова песни говорят о робком парнишке, но скандальная интонация звучит неким призывом к сопротивлению. Для обы­денного сознания того времени этой окраски голоса певицы и небольшого форсажа было вполне достаточно, чтобы восприни­мать ее манеру как весьма ощутимый вызов и протест. В целом, хотела того певица или нет, но обществу был дан определенный сигнал. Пьеха была, конечно, не Эллой Фицжеральд, но ее мож­но назвать родоначальницей современного советского песенного эпатажа послесталинского периода.
   Историческим событием данной эпохи стало творчество В. Высоцкого. В его хрипе можно было уловить различные смыс­ловые подтексты. С одной стороны, это вроде бы было неким па­родийным обыгрыванием манеры Луи Армстронга и средством усиления юмористичности песенных текстов. С дру­гой стороны, в нем был искренний и страстный драматизм риска и мужества. Однако, независимо от этого, хрип оторвался от со­держания песен и стал главным и исключительным информато­ром. А сообщал он о том, что на мир смотрит настоящий мужчина (позже его переименовали в "мужика"), сильный, мужествен­ный, дерзкий, в общем, крутой. После Высоцкого внедренный им хрип все больше утрачивал связь с экзотической манерой Л. Армстронга и порождал отечественные ассоциации. В воображе­нии рисовался небритый, весь в блатных татуировках тип с вос­паленными от пьянства глазами и пропитым голосом. Подхва­ченный сотнями подражателей, хрип сыграл роль строительного материала для того эпатажного образа, который стал одним из основных архетипов постсоветского обыденного сознания.
   Итак, почва была вполне подготовлена для появления глав­ных лиц. Как известно, когда тенденция вполне вызревает, за демонстративными личностями дело не останавливается. Они триумфально явились в лице А. Пугачевой и В. Леонтьева.
   Манера Пугачевой в этом плане выглядит, пожалуй, наиболее выразительно. Легкий пьяный протест, звучавший когда - то в голосе Руслановой, приобрел в ее исполнении наступательный и победный характер, обогатившись при этом немотивирован­ной капризностью. Здесь присутствует тот же разрыв между совершенно невинными лирическими текстами и бунтарскими интонациями, в которых, однако, если сравнивать их с пением Э.Пьехи, появился более ощутимый базарно - скандальный компонент. Вот, например, певица рассказывает незатейливую сказочную историйку о нерадивом ученике мага, который плохо усваивает свое ремесло, но слова "Даром преподаватели время со мною тратили" преподносятся ею как ликующее торжество по поводу победы над теми, кто пытается навязать человеку хоть какие - то утруждающие обязанности. Власть каприза праздну­ет свою победу.
   А вот песня о короле, который хотел жениться по любви. Опять - таки совершенно лирическая и даже пасторальная, ка­залось бы, тема. Но работают не слова, а окраска голоса и инто­нации. А они несут мощный пафос злорадства по поводу того, что короли, несмотря на их могущество, не могут жениться по любви. В целом же, это совсем не история о любви, а бунт против "них", некой обобщенно представляемой власти.
   У Пугачевой есть и действительно лирические песни, спетые без капризности и вызова, например те, которые звучат в филь­ме "Ирония судьбы", но не они оказали связанное с ее именем влияние на массовое обыденное сознание. В ее характерном и знаменитом исполнении, независимо от содержания песен, везде присутствует один и тот же подтекст, который рисует образ сво­енравной, всегда готовой к протесту и скандалу особы, которая во всех случаях наиболее очевидно говорит одно: "А пошли бы вы все подальше!". Это послание обращено, конечно, не к слу­шателям - оно делается как бы от их лица всем "им" - именно этим эпатаж и дорог нашим соотечественникам. Каждый из них, идентифицируясь с певицей, также переживает этот сладостный триумф.
   В. Леонтьев стал выразителем той же эпатажной тенденции, но реально создаваемый им образ (неизвестно, совпадает ли это с его представлениями) выглядит все же несколько иначе. Он меньше наполнен агрессивностью, но более эгоцентричен, и как бы сообщает, что артист из кожи лезет вон, чтобы быть единственным и неповторимым, и думает только о том, как бы ему, говоря народным языком, еще как - нибудь выпендриться. Большинство его песен отличаются крайне незначительным со­держанием, так что со временем их даже трудно вспомнить. А вот окраску его голоса невыразительной уж никак не назовешь. Она несет труднопередаваемый смысловой сплав, в котором улавливаются эмоциональные составляющие высочайшей само­ценности, заслуженной капризности, иронии и дерзости, что в целом объединяется в сокрушительный вызов всем тем, кто хоть как - нибудь бы осмелился усомниться в праве артиста на столь демонстративный нарциссизм. Подтекст его исполнения чита­ется: "Ах, как я талантлив, оригинален и дерзок!" Кроме того в его голосе есть оттенок какого - то пренебрежения и блудливого цинизма. В целом, этот голос передает нечто такое, что если бы существовал дьявол, он бы, очевидно, пел голосом Леонтьева.
   Разумеется, не следует напрямую связывать создаваемые об­разы с личностными качествами исполнителей и считать эти об­разы именно тем, к чему стремятся артисты. Так, можно пред­положить, что в пугачевском замысле рисуется независимая и внутренне раскованная, гордая, тонкая, ироничная, творческая, страстная и глубокая интеллектуалка - носительница современ­ного эмансипированного женского сознания. Но голоса эстрад­ных певцов обычно помимо их желания отражают ментальность взрастившего их окружения, который еще и оттеняется присущей им демон­стративностью. В результате вместо аристократки духа преподносится взбалмошная истеричка. Очевидно, буду­щие культурологи напишут о "пугачевщине - леонтьевщине" как о специфическом и противоречивом этапе эстрадного исполни­тельства на пути от патриархальной к более эволюционно про­двинутой обывательской культуре на восточнославянском про­странстве.
   Ну конечно, Пугачева и Леонтьев не заслонили собой весь го­ризонт. В последние советские десятилетия было немало выда­ющихся эстрадных певцов неэпатажного направления. Скажем, М. Магомаев нередко исполнял своим великолепным голосом модные однодневки, демонстрировал энергичный посыл, пафос и выразительную манеру, но без всякого эпатажа. Подлинной культурной искренностью отличались Г. Отс, Ю. Гуляев, С За­харов, И. Кобзон и многие другие известные певцы.
   Тем не менее получилось так, что, несмотря на разнообразие исполнителей и манер, мэйнстримом в мире эстрадной песни позднего советского и постсоветского периода стала именно суб­культура эпатажа. Ее подхватили и поставили на поток много­численные подражатели - солисты и столь же распространен­ные вокально - инструментальные ансамбли. Исполнение в неэпатажной манере в большинстве случаев осталось уделом либо певцов старшего возраста, либо почитателей фольклорной культуры, либо приверженцев классической традиции.
   С тех пор все молодое поколение "звезд" растет под направ­ляемым или стихийным воздействием "примадонны" и ее еди­номышленников. У солистов-мужчин эталонной нормой стали хриплость, гнусавость в стиле М. Боярского или что - нибудь вроде того, у женщин - несколько вариантов форсированной и манерной страстности в диапазоне от экзальтации, крикливости и капризности до имитации вздохов и стонов при половом акте. Правда, всего этого некоторым из них кажется недостаточно, и они, подобно мужчинам, вводят в свою палитру хрип или, как М. Распутина, сип. Тогда создаваемый образ начинает напоминать воображаемый портрет какой - нибудь Мурки или Соньки - зо­лотой ручки. Протест и вызов в окраске голоса стал настолько общепринятым хорошим тоном, что нередко можно услышать на различных песенных конкурсах замечание, что у исполнителя мало эпатажности.
   У вокально-инструментальных групп вызов и наступательность автоматически обеспечиваются рычанием электрогитар и грохотом ударных инструментов. Здесь еще большее значение придается остроте текстов, примером чего может служить по­желание "пусть мир прогнется под нас". И весь антураж совре­менного эстрадного исполнения, который теперь осознается как брэнд культуры рока, еще более непосредственно передает идею контркультуры - понятия, очень близкого к эпатажу. Не менее выразительно, чем музыкой, все это транслируется резкими дви­жениями группы подтанцовки. Дерганье подтанцовщиков - это предельная демонстрация языком танца чистой идеи протеста и сопротивления. Никто не задается вопросом "кому и чему" - идея воспринимается как некое интуитивное эмоциональное об­разование.
   Поскольку мы все время идем за Европой (что, в целом, яв­ляется важным фактором нашего развития) и наследуем все ее модные новинки, нами подхватываются все формы контркуль­туры второй половины XX века, включая и протестные манеры эстрадного исполнительства, Всех упомянутых выше отечествен­ных мэтров эстрады, безусловно, не обошло увлечение западной поп-культурой, и то, что эпатаж не является отечественным изо­бретением, - общеизвестный факт, однако мы помещаем в эти формы свое собственное содержание.
   У ярких зарубежных представителей нонконформистского стиля эпатаж чаще всего несет стремление к открытому самовы­ражению, отечественный же эпатаж взращен на почве многовековой обывательской практики конфликтных отношений, вечного стихийного бунтарства, крупных и мелких дрязг, пьяной удали, рукоприкладства и самой выразительной "самости" народной души - матерщины. Наш эпатаж, в принципе, отражает не менталитет интеллигентных оригиналов - он воплощает не­вежественную и истеричную субкультуру блатняков и их под­ражателей - "романтиков". За ним стоит наше феодальное про­шлое и цивилизационная отсталость. Если бы это был только вызов "им" - что вполне понятно в контексте нашего то­талитарного прошлого - можно было бы считать эпатаж весьма безобидным остаточным явлением. Но в нем, особенно в вариан­те песенного хрипа, читается общее пренебрежение ко всему, что не подкреплено силой кулака, или тому, что не принято в этом "кулачном" мире.
   Музыкально - песенный эпатаж стал очень яркой, но все же не единственной частью эпатажной субкультуры послесталинской эпохи. Не меньшего шума в свое время наделали, как из­вестно, отечественные авангардисты в живописи и скульптуре. На фоне мирового искусства они, конечно, ничем особенным не удивили и переплюнуть "Черный квадрат" им не удалось, но как вызов реалистическому изобразительному искусству их твор­чество в свое время эпатировало партийное руководство значи­тельно сильнее, чем пение В. Высоцкого. Реакция Хрущева всем хорошо известна.
   Сейчас художники-авангардисты полностью узурпировали творческое пространство в своей области, и зрители проглаты­вают все, на что только способна эпатажная фантазия авторов. Публику приучили относиться к этому с величайшим почте­нием и даже платить большие деньги, но вряд ли они получают что - либо большее, чем удовлетворение от причастности к вы­сокой моде. Наберусь нахальства утверждать, что пейзаж в реа­листической манере даже среднего уровня мастерства доставит простому человеку больше наслаждения, чем любая абстракци­онистская абракадабра, хотя он этого никогда не скажет. В ка­честве эпатажа авангардистская живопись уже не работает и на обыденное сознание особого влияния не оказывает - в нем про­сто фиксируется факт, что с модой следует считаться, чтобы не прослыть отсталым человеком. Самые дерзкие авангардистские изыски художников и скульпторов уже не оказывают на публику эпатажного влияния.
   Ну, а как в наши дни обстоят дела с эпатажем в области лите­ратуры? Во времена И.Северянина, В.Хлебникова и А.Крученых он в России был явно на передовых позициях. Сейчас все суще­ственно изменилось и наивное самохвальство в стиле начала XX века может вызвать только пренебрежительную усмешку. Ори­гинальными мыслями и сюжетами в наш век идеологического плюрализма удивить также непросто: можно высмеивать любые теории - это будет любопытно, но скандального эффекта не про­изведет.
   И все же золотая жила нашлась - сексуальные откровен­ности, изложенные языком нецензурной лексики. Сам по себе эротический натурализм отнюдь не нов, поскольку содержится уже в литературном наследии маркиза де Сада, который все же пользовался вполне литературным языком. Но вот в XX веке в мировой литературе нашлись пионеры "отбрасывания предрас­судков", вроде французского автора Ж. Жене, что вдохновило наших буревестников революции Э.Лимонова и некоторых других на то, чтобы отряхнуть прах литературной лексики со своих ног. Северянин и Хлебников могли бы умереть от зависти. Только вот что же останется делать следующему по­колению эпатажников - разве что помещать свои снимки, сде­ланные во время полового акта или отправления естественных надобностей.
  
   Эффект черно-белого мышления.
  
   Выделение противоположных в определенном отношении свойств предметов и явлений стало некогда наряду с обобщени­ем одной из наиболее плодотворных и фундаментальных опера­ций пробуждающегося человеческого мышления. Оно явилось эффективным способом первоначального структурирования безграничного множества единичностей в окружающем мире, движением по пути нарастания упорядоченности представ­лений. Этот навык можно по его роли в дальнейшем развитии сравнить с чтением или письмом, он стал хорошо усвоенной и привычной когнитивной процедурой, рабочим стереотипом рас­судочной деятельности. Хотя для постмодернистской парадиг­мы бинарные оппозиции стали объектом пламенной ненависти, в мире человеческого разума без этой "строительной операции" не обходится никто, включая и самих постмодернистов. В даль­нейшем, по мере обогащения когнитивного инструментария, бинарное мышление все чаще подвергалось критике реляти­вистского характера и приобретало все менее категорический характер, но оставалось столь же необходимой предпосылкой логичности мышления.
   Употребляемый в данном разделе термин "черно - белое мышление" отражает не просто использование бинарных оппо­зиций, а стиль мышления, характеризующийся опорой не столь­ко на существенные, сколько на яркие и броские признаки. Это объясняется чрезмерной эмоциональной насыщенностью пред­ставлений, которая, разумеется, делает мышление повышенно пристрастным и тенденциозным. В работе "Прихотливые тропы современной морали" подобное мышление рассматривается в несколько ином контексте и, учитывая его эмоциональность, на­зывается "романтическим".
   Хотя в психике современного человека в связи с воздействием образования и прочих информационных нагрузок возрос удель­ный вес влияния когнитивной сферы, эмоциональная мотива­ция суждений и поведения остается достаточно значительной, а во многих ситуациях - решающей. Эмоциональность каждого отдельного человека, конечно, зависит от индивидуальных осо­бенностей и, в первую очередь, типа темперамента, но помимо этого она отражает общий психологический фон данного обще­ства, который часто на уровне здравого смысла включают в по­нятие "ментальность", содержащую и обыденное сознание.
   Советскому и постсоветскому обществу досталась в наслед­ство прекрасная классическая литература, музыка, балет и живопись, но при этом достались и крестьянско - мещанские традиции поведения, что сделало его ментальность весьма про­тиворечивой, часто повышенно эмоциональной и имульсивной. В народной поведенческой практике, как известно, часто больше говорило "сердце", т.е эмоциональный компонент сознания, что выражалось в различных импульсивных реакциях: радости, вос­торга, тревоги, огорчения, раздражения, отчаяния, гнева, неред­ко сопровождавшегося бранью и рукоприкладством. Советская система образования и культуры очень успешно развивала ког­нитивную сферу психики, но наследие этой "сердечности", т.е. массовой поведенческой импульсивности существенно тормо­зило общее продвижение. В результате в современном обыден­ном сознании остался очень прочный стереотип эмоционально детерминированного осмысления и означивания, называемый в данной работе черно - белым мышлением.
   Одним из его наиболее заметных проявлений выступает ис­пользование в речи "красивостей", т.е. различных эффектных выражений, создаваемых за счет привлечения художественных средств. Чаще всего ими служат гиперболы, образные сравнения, метафоры метонимии, парадоксы, противопоставления, анало­гии, неоправданные масштабные обобщения и т.д. Прежде чем слушатель успевает проанализировать смысл высказывания, он уже в большей или меньшей мере попадает под воздействие об­разности текста. Она действует даже на достаточно интеллекту­ально развитых людей, так что уж массовое обыденное сознание тем более является его законной жертвой.
   На технологии красивостей построены очень многие выска­зывания, претендующие на афоризмы. Приведем некоторые примеры.
   "Один человек отличается от другого лишь формой безумия". (Г.Фильдинг). Получается, что разумность или мудрость у всех одинакова, а вот формы безумия различны. Имеются здесь в виду психические расстройства или заблуждения, они у многих людей так же типичны, как и их убеждения, т.е. мудрость. Что касается патологии, то, как и в случаях соматики, медицине не остается ничего более эффективного, чем классифицировать за­болевания, чтобы облегчить их распознавание и лечение, так что они не столь уж уникальны. Если же говорить об ошибочных суждениях, то они количественно приблизительно равны истин­ным мнениям, поскольку у каждого утверждения есть свое отри­цание. Весь блеск данного высказывания фактически держится на эффекте неожиданности, необычности и не более того.
   "Великие люди близки к сумасшествию. Только из натяну­той струны мы можем извлекать чудные, гармонические звуки, но вместе с тем ежечасно, ежеминутно рискуем, что струна по­рвется". (М. Антокольский). Здесь эксплуатируется весьма рас­пространенное в прошлом мнение о близости гениальности к помешательству, которое само во многом обязано мышлению по­верхностными аналогиями, т.е. красивостями. Кроме того при­влекается образ натянутой струны, который на первый взгляд может показаться правдоподобным. На самом деле никем не доказано, что талантливость и гениальность вызывают состоя­ния постоянного сверхнапряжения. Одни талантливые люди действительно очень энергичны, другие - нет, а некоторые "ве­ликие" даже весьма флегматичны. Для природно энергичных людей повышенная активность является нормой, а не фактором перенапряжения и стресса, так что образ натянутой струны - это всего лишь эффектное преувеличение.
   "Только у великих людей бывают великие пороки." (Ф. Ла­рошфуко). Потрясающая красивость! Чаще всего "великие поро­ки" обнаруживаются у серийных убийц, насильников, масштаб­ных коррупционеров, которые ни в чем другом своего величия не проявляют. Высказывание построено на элементарном эффекте омонимии, когда слово "великие" используется в одном случае в значении "выдающиеся", а в другом - в значении "большие".
   "Все, что естественно, не может считаться позорным". (Эври­пид). Похоже, и великий Эврипид не смог удержаться от одно­сторонности ради красивости. "Естественное" может обозначать то, чем человек наделен от природы. Таковыми являются, не только нагота или эротические влечения, но и, например, жесто­кость, жадность, мстительность, нечистоплотность, т.е. весьма неприятные и даже позорные проявления. Но, может быть, он имел в виду искренность и непринужденность поведения, что также иногда обозначают словом "естественное"? В этом случае естественность также не всегда воспринимается благожелатель­но, поскольку, например, "естественная" зависть или злорадство осуждаются во всех человеческих культурах.
   "Человек искренен в пороке и неискренен в добродетели". (В.Розанов). Здесь мы видим красивость морализаторского типа. Человек действительно искренне стремится к удовлетво­рению своих потребностей, что в некоторых случаях приводит к аморальному поведению, но и многие добродетельные поступки мотивируются не обязательно притворством или стремлением произвести хорошее впечатление. Сочувствие, сопереживание, жалость не менее свойственны большинству людей, чем недо­брожелательство или зависть, и их проявление имеют вполне искренний характер. Здесь можно предположить, что речь идет о ханжестве в области половой морали, но следует сказать, что всяческие поучения, нотации и воззвания к стыду и чести, кото­рые некогда приходилось выслушивать молодым людям, также в большинстве случаев были искренними реакциями ревнителей морали.
   Все вышеприведенные высказывания принадлежат не рядо­вым людям, но это не значит, что они не характерны для массо­вого обыденного сознания. Ведь это сознание, несмотря на его "обыденное" название, содержит многие положения, которые не­когда принадлежали более развитому сознанию своего времени.
   Один из украинских лидеров очень любил повторять, что на­род, который не знает своего прошлого, не имеет будущего. Вы- сказывание претендует на глубокую мудрость и чуть ли не на фундаментальную социологическую закономерность, однако, если вдуматься, кроме красивости в нем ничего нет. Давайте представим, что несколько тысяч людей попали на необитаемый остров и что все они страдают ретроградной амнезией, т.е. не помнят своего прошлого. Имеют ли они будущее, если им пред­стоит многие годы прожить на этом острове? Вряд ли в этом приходится сомневаться. Они нарожают детей, создадут мифы о своем прошлом, разработают какую - нибудь идеологию и будут жить - поживать, если смогут уберечься от природных катастроф.
   Другим классическим стереотипом черно - белого мышления является операция "от противного". Она заключается в том, что, если что - либо признается неверным или нежелательным, то обычно внимание, как бы выбирая кратчайший путь, обращается на прямо противоположное явление. Хорошо просматривается склонность к использованию бинарных оппозиций. Так, напри­мер, в фольклорных произведениях типично противопоставле­ние жадности богатых людей щедрости бедных. Аналогична установившаяся полярность образов родной матери и мачехи. Известно, как привычно противопоставление всего мужского и женского, хотя с изменением жизненных условий все больше выясняется искусственность данной оппозиции.
   Стереотип мышления "от противного" оказывается далеко не столь безобидным, когда он присутствует при решении иде­ологических и политических проблем, что сопровождает почти все общественные трансформации. В этой области наблюда­ются чрезвычайно яркие примеры черно - белого мышления. Вообще-то, оно, безусловно, постепенно смягчается параллель­но развитию общей массовой культуры мышления, накоплению исторического опыта и постижению многообразия окружающе­го мира, тем не менее и в наши дни оно продолжает играть свою отрицательную роль, особенно при использовании политиками в пропагандистских целях.
   Казалось бы, весьма эффективным средством профилактики черно - белого мышления выступает использование принципа плюрализма мнений, но, оказывается, можно мыслить в черно - белой манере и в данном случае. Так, например, нередко в дис­куссионных телепередачах можно наблюдать ситуацию, когда наряду с убедительными точками зрения высказывается явно сомнительные. Ведущие, желающие быть современно плюрали­стичными, произносят такую, великолепно гуманную и демокра­тичную, на их взгляд, фразу: "Ну что ж, все версии имеют право на существование". Как следует понимать эту фразу? Если она означает, что каждый имеет право высказывать свое мнение, то это настолько очевидно, что данная фраза является просто веж­ливым пустословием. Если же утверждается равная правота вся­кого мнения, включая и абсурдные, то тогда позиция ведущего означает, что для него соблюдение принципа плюрализма стоит выше выяснения истины или, во всяком случае, непротиворечи­вой и убедительной точки зрения. Плюрализм - это "белое" и, значит, поиски единственно правильного решения выступают неверной тактикой, т.е. "черным". В этом случае мы видим ти­пичное черно - белое мышление с его эмоциональностью и ори­ентацией на эффектные мнения и формулировки.

2. Эволюционные этапы формирования морали.

  
   Исходя из проведенного обзора особенностей обыденного сознания, можно прийти к выводу, что почти все они связаны с проблемами морали и многие из них заключаются в моральном скептицизме, т.е. недоверии к идеалам доброты, милосердия и особенно - честности. Обратимся к проблемам морального со­знания, анализ которых поможет в решении дальнейших задач данной работы. Хотя постмодернистский дискурс преда­ет анафеме всяческие "метанаррации", т.е. наиболее общие объ­яснительные конструкции, это не может привести к отказу от по­добных попыток, так же как, скажем, никакая критика продуктов питания не заставит людей обходиться без них.
   Наиболее известные существующие теории общественно­го развития в четко декларируемом или подразумеваемом виде делают ведущей детерминантой общественного - в том числе и морального - сознания тот или иной уровень экономического развития и связанных с ним социальных отношений. Справед­ливость такого подхода не вызывает сомнений в связи с наи­большей наглядностью и четкостью анализа преобла­дающих форм собственности или видов трудовой деятельности. Убедительности экономической детерминации чрезвычайно способствовала и археологическая составляющая исторического материала, которая в силу специфики своих находок могла схе­матизировать развитие общества прежде всего на основе уровня развития технологии трудовых процессов. Аналитическая и про­гностическая четкость формационной концепции, как известно, привела к ее популярности в качестве детерминанты идеологи­ческих стратегий.
   Нельзя сказать, что человечество когда - либо недооценива­ло роль таких форм сознания как идеология, мораль, религия, право или искусство. Историческое значение методов социали­зации, идеологии и общественной организации, в целом, хоро­шо известно. Однако по мере совершенствования исторической рефлексии и перехода к индустриальному обществу сложились предпосылки для формирования представления о том, что все "надстроечные" образования являются вторичными по отноше­нию к экономическим, производственным факторам, что наи­более афористично отразилось в формуле "бытие определяет сознание". В процессе становления материалистической пара­дигмы данная формула получила расширенное толкование и стала популярным выражением мысли об эмпирическом проис­хождении всех человеческих представлений и убеждений.
   Это положение в своем самом общем значении остается, на наш взгляд, непререкаемо справедливым, поскольку абсолют­но весь человеческий информационный багаж был в тот или иной исторический момент внесен в общественное сознание в результате многочисленных и разнообразных восприятий сигна­лов окружающей среды и их последующей переработки аппара­том мышления. Без этих сигналов окружающего мира не было бы никакого сознания. Однако исторический опыт показывает, что зависимость содержания сознания от условий человеческой жизни имеет настолько опосредованный характер, что объяс­нение или прогнозирование конкретных поведенческих актов с учетом лишь непосредственных средовых факторов оказыва­ется недостаточно успешной практикой. Условия бытия порож­дают различные мировоззренческие феномены, которые при­обретают свой "характер", т.е. особенности влияния и инерцию существования, поэтому с изменением жизненных условий и обстоятельств не происходит столь же гибкого изменения инди­видуальных представлений и установок.
   Грандиозная роль идей стала одним из самых общепризнан­ных положений человеческой мысли. Будучи, конечно, прин­ципиально порожденными реальными условиями существо­вания, они имеют настолько мощный самостоятельный ресурс действенности, что практически оказываются равноценными по силе авторами ноосферы. Они выступают теми переменными, которые находятся между условиями жизни и фактическим по­ведением, и потому становятся такими же детерминантами ре­альных явлений человеческой жизнедеятельности, как биологи­ческие потребности и материальные условия.
   Мораль, в целом, конечно же, определяется условиями бытия, о чем не дает забыть, например, история развития семейных от­ношений, складывавшаяся в первую очередь в зависимости от хозяйственно - экономических факторов. Однако уже сформи­ровавшиеся моральные нормы становятся устойчивыми обра­зованиями, обретающими свою "жизненную силу" и сопротив­ляемость различным, в том числе и достаточно целесообразным переменам. Они становятся как бы самостоятельными сущно­стями, в значительной степени оторвавшимися от породившей их необходимости и обладающими своей собственной ценно­стью и авторитетом.
   Рассмотрим это на примере такой моральной нормы как веж­ливость. В некие далекие времена она явилась результатом пове­денческих поисков, проб и ошибок, раздумий и выводов, и стала ценным итогом долгого и нелегкого опыта. Очевидно, когда - то нужно было доказывать ее преимущество над тактикой свире­пости, угроз и агрессии. Но когда она достаточно закрепилась как стереотип морального сознания, то приобрела статус импе­ратива, а всякий императив приобретает ореол необходимости и незыблемости, т.е. как бы охранную грамоту. Всем известно, что так должно быть, а почему и зачем - это вопрос, поднимающий­ся только в некоторых случаях и не способный пошатнуть твер­дыню.
   Обретя статус важной составляющей общечеловеческого эти­ческого кодекса, далее вежливость стала компонентом еще од­ной системы - личностных качеств высокого уровня, заняв в ней такое же прочное положение, как и в этическом кодексе. Теперь уже потеряло значение то, почему и в каких обстоятельствах веж­ливость некогда появилась - она сама стала основополагающей и самодовлеющей духовной ценностью, существующей незави­симо от меняющихся жизненных условий. Ее считают необхо­димой частью общечеловеческой культуры, т.е. из производного элемента она превратилась в то, что само производит феномены сознания и поведения. О вежливости полностью не забывают и с ней считаются даже тогда, когда она, казалось бы, противоречит жизненной прагматике, например, в криминальной субкульту­ре. Многие, очевидно, помнят фразу из "Джентльменов удачи": "Идите жрать, пожалуйста", которая в шутливой форме иллю­стрирует великую самостоятельную роль вежливости.
   Таким образом, появляясь как требование бытия, предписа­ния морали со временем сами становятся компонентами и ча­стью жизненных условий, т.е. сами превращаются в требования бытия. Имея в виду эту относительно самостоятельную роль мо­рали и иных форм сознания, формулу "бытие определяет созна­ние" можно раскрыть и показать в виде такой причинно - след­ственной цепочки: "бытие - сознание - бытие, сформированное новыми внешними обстоятельствами и требованиями сознания - новое сознание - новое бытие, сформированное новыми внеш­ними обстоятельствами и новым сознанием - и т.д.".
   Моральные представления и нормы охватывают довольно широкий круг поведенческих явлений в разнообразных жизнен­ных ситуациях, проникая в большинство человеческих поступ­ков. Но, если попытаться вспомнить, скажем, несколько десят­ков типичных ситуаций, связанных с проблемами морали, и хотя бы приблизительно их классифицировать, то мы обнаружим, что при всем многообразии эти ситуации можно объединить в три группы:
  -- ситуации, связанные с проблемой милосердия;
  -- ситуации, связанные с проблемой честности;
  -- ситуации, связанные с проблемой половых отношений.
   Действительно, причины конфликтов очень многочисленны
   и зачастую исходят из противоречия интересов, но, когда звучат обвинения в отклонении от норм морали, то последние заклю­чаются либо в грубости, негуманности, черствости, жестокости, либо в той или иной форме нечестности, либо в каких - либо "вольностях" в межполовых отношениях. При этом следует сказать, что последняя группа моральных проблем в XX веке стремительно "похудела", так как строгости половой морали на­столько смягчились, что все это получило название "сексуальной революции". В наши дни слово "мораль" связывают с сексуаль­ной проблематикой скорее просто по привычке, в то время, как на самом деле в этой сфере уже трудно найти какое-либо поведе­ние, заслуживающее в глазах наших современников репутацию аморального. Так что фактически кардинальными проблемами морали осталась устранение жестокости и нечестности и серьез­ность этих проблем недооценивать отнюдь не приходится. Более того, получается, что с улучшением массовых условий жизни такие проявления, как несправедливость, грубость, необязатель­ность, непорядочность, нечуткость, невнимательность, высоко­мерие, тщеславие тех, с кем приходится общаться, воспринима­ются многими людьми более болезненно, чем в те времена, когда подобные неприятные проявления были менее заметными на фоне крайней нужды и дискомфортных условий существования.
   Отражаемая рассмотренными принципами, мифами и эффек­тами обыденного сознания практическая мораль постсоветского общества является определенным этапом на пути возрастания цивилизованности морального сознания и результатом борьбы разноречивых тенденций. Это наталкивает на целесообразность попытки создания приблизительной теоретической схемы раз­вития общечеловеческих моральных представлений и анализа ведущих тенденций исторического формирования моральных представлений, что поможет лучше понять подлинные причины проявлений негуманности и нечестности в их современном вы­ражении. Если моральные нормы, как сказано выше, не являют­ся лишь непосредственным отражением жизненных условий, а имеют определенный самостоятельный ресурс существования и воздействия, то представляется целесообразным обратиться к анализу содержания этого ресурса, т.е. идей, предопределяющих различные пути решения моральных коллизий. Этих идей, ко­нечно, немало, но среди них существуют те, которые в наиболь­шей степени повлияли на моральные нормы в их теоретическом и практическом выражении.
  
   Проблема соотношения ведущих идей.
  
   Мир идей имеет свою специфику, которая часто заключаются в особенностях их динамики, а также многообразии и противо­речивости их содержания.
   Если коротко остановиться на вопросе о динамике, то нужно отталкиваться от того, что всякая значительная идея, в принци­пе, порождается реалиями своего времени. Наиболее очевидно выступают этапы ее зарождения, осознания, становления, функ­ционирования в статусе общего признания и, наконец, увяда­ния, что соответствует тому факту, что идея является ценностью, пока она указывает способ существования, т.е. пока нужна. Но вопреки этой очевидной схеме почти каждая значительная идея обладает инерцией, продолжая действовать и после того, как утрачивает свою конструктивную роль. Эта особенность вносит немало драматизма в человеческое существование.
   Вторая особенность - многообразие идей - представляется совершенно естественной, но она создает коллизии в тех случа­ях, когда одно и то же явление трактуется взаимоисключающим образом. Борьба идей, особенно касающихся религиозных ве­рований и социального устройства, как известно, сопровождает всю историю человеческого общества, проходя отнюдь не только в сфере обмена мнениями. На примере религиозных и этических идей хорошо видно, что часто речь не идет о скрытом, замаскиро­ванном отстаивании каких - либо экономических, политических или статусных интересов, но что приверженность определенным, даже далеким от прагматики истинам, может рассматриваться человеком или группой как чрезвычайно важное для них дело, служащее сохранению групповой или индивидуальной идентич­ности.
   Среди тех идей, которые оказали особое воздействие на ста­новление общества и его менталитета, как пример наиболее за­метных представлений можно выделить идеи справедливости, социальной дисциплины, созидания, свободы, познания, друж­бы, любви, и ряд других, каждая из которых, в свою очередь, об­разует широкий круг связанных с ними смысловых образований. Но существуют две идеи, которые, на наш взгляд, заслуживают названия судьбоносных, поскольку они сыграли и продолжают играть чрезвычайно важную, хотя и различную по своему содер­жанию и значению роль в истории и жизни человеческого обще­ства, - это идея борьбы и идея культуры.
  
   Идея борьбы.
  
   Не нуждается в особых доказательствах тот факт, что одним из важнейших условий выживания человеческого рода была по­стоянная борьба с многочисленными врагами, которая посто­янно требовала мобилизации максимальных ресурсов психики для преодоления страха, активизации необходимой энергии и агрессивности. Эволюционный переход с уровня инстинктов на уровень сознания привел среди прочего к формированию фун­даментального когнитивного образования - представления о необходимости борьбы, в результате чего уже на ранних исто­рических этапах сформировалась идея борьбы, способная сти­мулировать соответствующие мотивационные механизмы
   Данная идея постоянно получала мощную поддержку, по­скольку параллельно с развитием оружия и организации, совер­шенствовались и средства психологического подкрепления: ге­роика борьбы, способы укрепления духа воинственности, образ элитарности военного дела и его участников, необходимость и престижность суровости, жестокости и беспощадности, понятие о воинской чести, различные награды и привилегии. Всегда су­ществовала забота о впечатляющем антураже: красивой форме, вдохновляющей военной музыке, строевой выучке и блеске па­радов. Военная слава превосходила своей привлекательностью заслуги во всех прочих видах деятельности. В исторических до­кументах ведущее место традиционно занимает информация о войнах, битвах, завоеваниях, подвигах, деяниях полководцев.
   Существуют и иные традиционные и важные занятия, где кипят человеческие страсти, например, труд, управление, на­ука, личные отношения, искусство и т. д., но сфера вооруженной борьбы с постоянным соседством опасности и смерти, естествен­но, связана с наибольшей концентрацией сил, нервной энергии, эмоциональными образами и понятиями, что и сде­лало идею борьбы одним из наиболее страстных и напряженных когнитивно - эмоциональных комплексов. Данная идея не изло­жена в виде некоего формализованного кодекса, но она раство­рена во множестве продуктов общечеловеческой ментальности: фразеологизмах, поговорках, пословицах, шутках, интонаци­онных стереотипах, мимических и пантомимических реакциях. Если же попытаться все - таки сформулировать ее постулаты, то наиболее очевидными представляются следующие:
   Мир за­полнен различными конфликтами, которые
   неизбежно во­влекают и каждого жителя планеты. Всякий конфликт интересов, социальных позиций или убеждений всегда делает оппонентов кратковременными или долговременными противниками или врагами.
   Тактикой разрешения конфликтов в большинстве случаев выступает борьба, целью которой является победа. Достижение победы требует агрессивности и настойчи­вости. Действует правило "на войне как на войне", т.е. не нужно думать о милосердии, иначе враг непременно вос­пользуется слабостью.
   Способность победить врага - это не только жизненная необходимость, но и одно из главных человеческих досто­инств.
   Любой человек всегда пользуется возможностью достичь
   своей выгоды или демонстрировать превосходство над другими. Лозунги типа "Человек человеку - друг, товарищ и брат" отражают лишь идеальные устремления, которые редко воплощаются в жизнь. Всякие разговоры о воспитанности, миролюбии и благородстве красивы, но в реальной борьбе подобные проявле­ния могут только помешать.
   В борьбе не нужно соблюдать осторожность и бояться переусердствовать. Лучше всегда действовать с запасом. Уступчивость в борьбе недопустима, она всегда расцени­вается как слабость.
   Преобладает ли у человечества, в принципе, агрессивность над миролюбием или наоборот - одна из вечных дискуссионных тем для социологов и психологов, но, независимо от выводов, сформировавшаяся некогда идея борьбы сделала людей вечны­ми и неутомимыми бойцами в разнообразных человеческих бит­вах. Всегда существовали серьезные разногласия, но многие из них можно было бы, в принципе, решить без кровавых столкно­вений. Трудно утверждать точно, но можно предположить, что идея борьбы стала соавтором большинства международных и внутренних вооруженных конфликтов. Захватнические войны, которые некогда были обычной практикой, особенно убедитель­но иллюстрируют мотивационную роль пафоса борьбы, героиз­ма и военной славы. Столь же значительно влияние идеи борьбы - конечно, наряду с другими мотивами - в случаях различных бунтов, восстаний и революций.
   Идея борьбы сформировала некий когнитивно - эмоцио­нальный слой общественного сознания, который можно назвать определенным эмоциональным фоном восприятия всего про­исходящего. Она оказала сильнейшее влияние на характер всех прочих отношений, а не только тех, что складываются в ситуаци­ях жизненно важного соперничества. Эффект порождения кон­фликтов в нейтральных жизненных ситуациях стал масштабным и эпохальным продуктом идеи борьбы и ее производных, одним из авторов человеческой истории. Недоразумения и столкнове­ния, разумеется, неизбежно наблюдаются в процессе труда, быта, и межличностных отношений, но именно идея борьбы, которой, образно говоря, пропитана каждая клетка нашего сознания, под­ливает масло в огонь многих из возникающих противоречий и делает нашу жизнь ареной малых и больших неоправданных конфликтов.
   Под влиянием идеи борьбы у всех народов сформировалась стихийно выработанная вербальная конфликтная техника, кото­рая постоянно используется вне конфликтных ситуаций и, ко­нечно, сама превращает человеческое существование в бесконеч­ную цепь различных столкновений. Указанный слой сознания особенно влияет на людей с тем или иным социальным неблаго­получием или конституциональной психологической предрас­положенностью к конфликтам, вследствие чего создается значи­тельный фактор благоприятствования всяческому протестному и антисоциальному поведению. А поскольку таких людей всег­да существует немало, можно считать идею борьбы источником устойчивой антисоциальной, девиантной и криминальной суб­культуры.
   На уровне ответственных и формализованных отношений: в международном, государственном, дипломатическом, деловом общении, в официальных, торжественных, ритуальных, "свет­ских" ситуациях стереотипы конфликтной техники проявляют­ся малозаметно, но по мере снижения уровня официальности они количественно возрастают и усиливаются. На нижнем пре­деле, примером которого служит "базарное" бытовое и девиант - но - криминальное общение, идея борьбы является как бы воз­духом, которым дышат участники коммуникации, она стоит чуть ли не за каждым словом независимо от темы разговора.
   Одно из драматических обстоятельств заключается в том, что конфликтный стиль общения в "базарном" варианте давно стал привычным в одной из самых судьбоносных сфер нашего существования - семейных отношениях. Причем выработалась не просто привычка к конфронтационному стилю, но некий кон­фликтный энтузиазм, который непроизвольно включается в ра­боту. Вся историческая бойцовская энергия и направленность как бы спрессовалась в стремление "дать отповедь", съязвить, "уесть", "поставить на место" и т.д. Индивидуальные особенно­сти, конечно, играют заметную роль, но в основе лежит мощное "геологическое" ментальное образование - идея борьбы.
   Поколение за поколением с ранних лет обучается в своих се­мьях конфликтной технике, считая ее естественной и единствен­но возможной, тем самым готовя себя к будущим семейным стычкам. Это представляется настолько привычным и нормаль­ным, что даже многие исследователи семейных отно­шений не включают ее в число причин распада браков, привычно называя ими такую "классику жанра", как неверность, пьянство, утрату любви, несходство характеров, материальные трудности, плохие отношения с родителями партнера. Считается, что, ко­нечно, сами конфликты редко бывают в радость супругам, но их приходится терпеть как привычное обстоятельство, и они не играют особой роли.
   В XX веке в развитых странах в процессе эмансипации повы­сились образовательные и экономические возможности женщин, в результате чего уменьшилась их супружеская зависимость и, как следствие, повысилась роль психологического климата в семье. Многие люди все же не поняли необходимости отказа от конфликтной техники, что стало одной из существенных причин роста разво­димости в большинстве стран современного мира.
   Идея борьбы породила ряд производных ментальных и по­веденческих образований, о чем уже частично сказано выше. Одним из них, достойных упоминания, стала идеи сильной лич­ности. Она приобрела статус заметного ментального явления в XIX веке как проявление демократизации всего уклада жизни в странах развитого мира, повышения образованности населения и, соответственно, возможностей самоутверждения каждого че­ловека. Эта возможность все больше связывалась с личностны­ми качествами индивида вопреки его унаследованному социаль­ному статусу, который был определяющим фактором в течение всей предыдущей истории. Идея сильной личности появилась как в трудах философов (М.Штирнер, Ф.Ницше), так и в худо­жественной литературе (В.Гюго, Д.Лондон, Э.Хэмингуэй и др.), была окружена романтикой, имела и имеет заметное влияние.
   Эту идею нельзя назвать конструктивной не только потому, что сильные личности нередко появляются в варианте аван­тюристов, мошенников, насильников, семейных скандалистов, различных негативистов и эгоистов. Она просто не нужна для большей активизации жизненной активности, которая и без того находится под постоянным давлением потребности в самоут­верждении. Идея не представляется заметным катализатором цивилизационно полезной активности, в то время как результаты некоторых увлечений ею выглядят весьма проблематич­ными. Наиболее выразительным примером такого рода служит, конечно, ницшеанское воспевание сверхчеловека, в котором на фоне этой гипотетической сияющей сильной личности все остальные представители человеческого племени третируются как некий второсортный и не заслуживающий внимания мате­риал.
   Развитие цивилизации, несомненно, окультуривает практи­ку различных конфронтаций, о чем свидетельствует, например, последовательное смягчение всех видов наказаний, но это про­исходит под воздействием иных факторов и теорий, в то время как сама идея борьбы, судя по всему, продолжает гореть яркой звездой на небосклоне общечеловеческой ментальности. В дан­ной работе одним из основных объектов внимания станет такая, образно говоря, родная сестра идеи борьбы, как идея свободы.
   Идея культуры.
  
   Именно данная идея выступает главным оппонентом идеи борьбы в ее негуманных и антицивилизационных проявлени­ях. Являясь величайшим достижением человеческого разума и социальности, она сконцентрировала в себе выводы из горько­го опыта импульсивности, безрассудной жестокости, жадности, эгоизма, корыстолюбия, нечестности, властолюбия, вероломства и других пороков, уходящих корнями в инстинкт самосохране­ния множества поколений наших предков. При этом она опи­ралась на социальные и идеальные потребности, проложившие дорогу идеям справедливости, социальной дисциплины, гуман­ности, познания, созидания и т.д.
   Идея культуры содержит в себе представление о совокупности поведенческих образцов, традиций, интересов и вкусов, которые наиболее полезны и необходимы для успешного существования и развития общества, т. е возможности наименьших страданий и наибольшей удовлетворенности жизнью возможно большего числа людей. Понимаемая таким образом культура (поскольку этот термин используют также для обозначения совокупности продуктов ноосферы или сферы занятий наукой и искусством) стала наряду с успехами в области технологий важнейшим ис­точником цивилизационного прогресса.
   В идее культуры можно увидеть несколько ее положений - компонентов:
   • Необходимость и закономерность последовательного раз­вития всех представлений и поведенческих образцов, спо­собствующих улучшению жизни (не имея в виду сферу материального производства). Эта мысль очень важна в составе идеи культуры и в то же время ее можно рассма­тривать как самостоятельную идею прогресса, хотя, у по­следней, как уже отмечалось, есть много оппонентов.
  -- Необходимость улучшения человеческих отношений во всех ситуациях взаимодействия, включая и различные конфликты. Это очевидное для нашего времени положе­ние, вероятно, было достаточно трудным для понимания и спорным в многовековую эпоху "войны всех против всех". Идея борьбы как раз и является той скалой, которую по­следовательно разрушает идея культуры.
  -- Необходимость понимания закономерностей существова­ния окружающего мира с помощью наиболее эффективно­го аппарата познания, которым стала наука. На пути этой, казалось бы, естественной мысли, стоит парадигма веры, имеющая свои достаточно прочные корни в сфере челове­ческих потребностей.
  -- Необходимость культивирования в обществе разнообраз­ных эстетических элементов: в отражении мира с помощью искусства, в общении, в быту - поскольку это развивает сферу наслаждений, выходящих за пределы удовлетворе­ния витальных потребностей, и расширяет возможности проявления положительных эмоций.
   Возможно, идее культуры нелегко было бы получить всеоб­щее признание, если бы она не связалась с мощной челове­ческой потребностью в самоутверждении. Идея дала ряд крите­риев высокой социальной оценки и самооценки разнообразных человеческих достижений. Ведь, скажем, практика борьбы да­вала возможность самоутверждаться в ролях воина, смельчака, командира, героя, победителя, что не всегда возможно в силу недостатка соответствующих качеств либо ситуативных возмож­ностей. Идея культуры предложила широкий круг психологиче­ских качеств, умений и эталонных образов другого плана и для людей другого типа, например, образ компетентного, глубоко­мысленного, образованного, эрудированного, мудрого, умелого, воспитанного, гуманного, порядочного, эстетически развитого, духовно тонкого, приятного, дружелюбного, нежного, верного и т. д. человека, мастера в области созидания, познания, искусства. Таким образом значительно расширялись возможности самоут­верждения и психологического комфорта.
   Великая заслуга идеи культуры состоит в том, что она вы­двинула перед человечеством иную цель и смысл жизни кроме удовлетворения базовых потребностей. Она указала на практи­чески неисчерпаемую устремленность человеческой активности к созданию лучшего в сфере разума, этики, красоты, творчества, самосовершенствования, увидев в этом реальную и надежную историческую перспективу. Такая цель может, конечно, пока­заться весьма расплывчатой и неконкретной, но жизнь показы­вает, что более конкретные цели при всем их несомненном мо- тивационном значении, оказываясь достигнутыми, (например, социальное равенство, высокий уровень образованности, раз­витие демократии) бледнеют, перестают вызывать энтузиазм, и даже разочаровывают. Нужна долговременная, "непотопляемая" перспектива, и ее задает идея культуры.
   А как же вечная жизнь "по ту сторону"? Не она ли является истинной целью и смыс­лом жизни? Для верующих это вроде бы так, но на самом деле их мотивирует не столько эта цель, сколько внедрение религиозной идеологии в земной жизни, т.е. они руководствуются той же иде­ей культуры, только в своем понимании.
   Таким образом, идея культуры, безусловно, стала звездой пер­вой величины, поскольку ее можно сравнить по ее эволюционной роли с такими процессами, как развитие речи или понятийного мышления. Данная идея породила не только великую перспек­тиву, но и содействовала созданию целого ряда когнитивных, мотивационных, организационных и поведенческих образований. Среди них можно указать на стремление к познанию, образова­нию, воспитанности, создание научных, этических и эстетиче­ских категорий, стилей эмоционального реагирования, бытового поведения и речи, смягчающих проявления агрессивности.
   Интересно, что идея культуры настолько победоносно овла­дела общественным сознанием, что неоднократно отбивала и от­бивает атаки всяческого "свободомыслия" вроде руссоистского воспевания "естественного" человека, борьбы романтиков про­тив "условностей", постоянного напора девиантно - криминаль­ного скептицизма и цинизма. Однако ее оппонент - идея борьбы была и остается крепким орешком и противником, с которым идея культуры находится в некотором равновесии. Можно ска­зать, что в обсуждаемом аспекте общественное сознание посто­янно находится между двумя данными идеями, испытывая их одновременное притяжение.
  
   Этап инстинктивной морали
  
   Очевидно, наиболее эволюционно ранний вид морального со­знания следует назвать инстинктивной моралью. Она исходит из инстинкта эмоционального резонанса или сопереживания, на­блюдающегося у высших млекопитающих и получившего значи­тельное развитие у приматов. На это уже неоднократно обраща­ли внимание исследователи морального сознания, и в частности П. Кропоткин. Другой очевидной составляющей стал инстинкт подражания, который через имитацию внешнего выражения эмоциональных состояний других особей приводил и к анало­гичным внутренним переживаниям.
   Наиболее очевидной эмоциональной предпосылкой того, что со временем развилось в гуманные и альтруистические представ­ления, является чувство жалости. Его проявления очень харак­терны в форме спонтанных реакций уже у детей дошкольного возраста, что наблюдается, например, в тех случаях, когда 2-4 летние дети начинают плакать "за компанию" с другими деть­ми. Здесь, конечно, срабатывает и рефлекс имитации, но сама имитация направлена, в первую очередь, на то, что опирается на определенную потребность или чувство. У взрослых людей инстинктивность жалости заключаются в ее проявлении в тех ситуациях, когда на уровне убеждений для нее нет достаточных оснований. В зрелом возрасте на основе этого чувства формиру­ются убеждения и нормы, объединяемые понятиями милосер­дия и гуманности.
   Другим заметным положительным проявлением инстин­ктивной морали является стремление к объединению и согла­сию, которое возникло на основе инстинкта группирования. Это стремление выступает истоком моральных традиций верности группе и уважения к ее мнению. В длительную эпоху родоплеменных отношений данные традиции и предписания стали си­стемообразующим принципом всей совокупности социальных отношений. В зрелой форме они продуцируют нормы солидар­ности, коллективизма, дружбы, поддержки, взаимопомощи и т.д.
   Но представления и нормы инстинктивной морали включа­ют не только то, что общество оценивает как положительные явления. Инстинкты самосохранения и защиты становятся ос­новой ряда социально нежелательных поведенческих стереоти­пов и традиций, в частности, таких, как агрессия в форме пере­дразнивания, обзывания, угроз, нежелания играть или общаться, физического насилия. Влияние морали объединения и согласия также оказалась питательной средой для развития той поведен­ческой установки, которую называют конформизмом.
   Стереотипы и традиции, сформировавшиеся на основе ин­стинктивной морали, переросли в действенные нормы всей практиче­ской морали. Таковы, например, рассмотренные нами принципы прагматического обыденного сознания "свой - чужой" и прин­цип силы. Той же инстинктивной морали как продукту инстин­кта самосохранения современное обыденное сознание обязано существованием принципа морального релятивизма. Из него ис­ходит вся грандиозная практика лжи в формах обмана, мошен­ничества, коррупции, хвастовства, демагогии, психологической защиты, наукообразия и т.д., которая проявляет свою чрезвычай­ную живучесть. Моральный релятивизм проник со временем в более цивилизованные виды морального сознания, но своим по­явлением он обязан именно эпохе инстинктивной морали.
   Таким образом, хотя в современном мире преобладают зако­номерности не того этапа моральной эволюции, для которого инстинктивная мораль была его естественным выражением, не­которые проявления этой морали по-прежнему довольно харак­терны для нашего сознания и повседневного поведения.
  
   Этап статусно-корпоративной морали
  
   По мере совершенствования общечеловеческого интеллек­туального потенциала и обогащения культуры инстинктивная мораль подвергалась изменениям, отражающим потребности выживания и развития. В условиях возрастания численности на­селения и ужесточения борьбы за ресурсы генеральным направ­лением стало повышение уровня социальной организации для усиления ее способности противостоять внешним и внутренним угрозам.
   Статусность морали.
  
   Произошедшая на определенном этапе эволюции социальная стратификация стала системообразующим фактором всей по­следующей трансформации явлений морали. Нормы человече­ских отношений стали в значительной, и зачастую - в решающей степени определяться социальным статусом, который отражал место человека в системе власти и обладания материальными и духовными ресурсами.
   Связанные со статусной стратификацией моральные пред­ставления и предписания можно условно разделить на две кате­гории.
   К первой из них относятся такие феномены как признание превосходства и уважение, почитание, идеализация, преклоне­ние, обожествление и тому подобные виды отношения, порож­денные признанием того факта, что существуют люди, облада­ющие способностями к достижению высокого уровня успехов. Можно предположить, что подобная установка явилась важней­шей предпосылкой формирования монотеистических религий, психологически основанных на готовности и желании покло­няться и быть под защитой какого - либо всемогущего существа.
   В человеческом обществе все признаки превосходства полу­чили свое выразительное оформление с помощью различных регалий, отмечающих родовитость, гражданские, военные, цер­ковные или научные заслуги, а также с помощью внешней деко­ративности в виде мундиров, мантий, ряс, лент, орденов, знач­ков и т. п. Трудно сказать, что было основным мотивационным источником подобной практики: самоутверждение и тщеславие или стремление создать стимулы для подражания - но во всяком случае образовался определенный сектор феноменов фиксации положения в системе моральной стратификации.
   В целом, была создана система социальных статусов, которая в течение многих веков служила - и, в значительной мере, продол­жает служить в наши дни - опорной конструкцией социального порядка, дисциплины и моделью социальных отношений в чело­веческом сознании. Статусная схема стала настолько вездесущей для социальной действительности, что она обнаруживается в каж­дой клетке социального организма, начиная с семьи, дошкольных детских учреждений, и далее в любых человеческих объединени­ях. Хотя сословные различия отошли в прошлое, в любой, даже случайной и временной группе образуется сначала незримая, а со временем так или иначе формализованная система престижей и борьба за более высокое положение, т.е. статусная структура. На статусной системе держатся разнообразные виды отношений и дисциплинарных принципов во всех организациях. Естественно, что в ходе эволюции статусные представления и устремления ока­зали значительное влияние на общественное сознание. Признание возможности и престижности выдающихся достижений, деклари­руемое и рекламируемое статусной системой, детерминировало появление таких плодотворных и даже судьбоносных идей, как идеи развития, успеха, самоутверждения, славы.
   К другой категории моральных феноменов, ставших следстви­ем социальной стратификации, принадлежат такие не ласкающие слух, но, увы, существующие представления, чувства и установ­ки, как высокомерие, злоупотребление властью, соперничество, недоброжелательность, враждебность, ревность, зависть, протест, черствость, жестокость и тому подобные проявления. С одной стороны, обладание властью часто порождает то, что объединяют понятиями властолюбия и деспотизма, а с другой стороны, суще­ствование таких статусных привилегий как власть, влияние, ува­жение или его видимость является вечным стимулом стремления к обладанию высоким статусом и источником пробуждения, зави­сти, недоброжелательства, враждебности. Не будет преувеличени­ем сказать, что львиная доля проблем в человеческих отношениях и конфликтов так или иначе связана со статусными отношениями в их явной или подразумеваемой форме.
   Наиболее очевидные статусные отношения сформировались, конечно, в сфере обладания властными полномочиями, связан­ными с традиционными, наследственными, имущественными или насильственно завоеванными правами. История статусности представляет собой яркую картину признания привилегий высокостатусных лиц, включающую полное обожествление, веру в "белую кость" и "голубую кровь", в сверхъестественные и особые способности, во врожденное благородство, в хорошую наследственность и воспитание, или просто рационально объ­яснимое опасение негативных санкций со стороны обладающих властью должностных лиц.
   Другой тип статусной стратификации пошел по линии не­формальных ролей, т.е. признания не официальных властных полномочий, а индивидуальных качеств: способностей, знаний, умений, привлекательных черт характера, внешних данных, а также жизненного опыта, успехов и достижений на жизненном пути. Для статусно - корпоративной морали неформальные ста­тусные отношения являются менее принципиальными и опре­деляющими, но иногда они становятся настолько важными, что сближаются по значению с теми, что формируются на уровне формальной стратификации.
   Очень своеобразным и значимым проявлением статусно - корпоративной морали стало формирование гендерных отноше­ний и связанных с ними моральных феноменов. Как известно, на определенном этапе исторического развития получила преоб­ладание патриархальная форма семейных отношений, при кото­рой формальная семейная власть стала принадлежать мужчине. Эта статусная ситуация, которая, казалось бы, отражала только хозяйственно - экономические роли супругов, в реальности по­родила драму гендерного неравноправия.
   В силу общего культурного примитивизма человека той эпо­хи мужская семейная власть предопределила снижение общего социального статуса женщины, что выразилось в приписывании ей целого ряда отрицательных характеристик. Они выразитель­но воплотились в религиозных доктринах, в фольклоре и лите­ратуре, но в наибольшей степени - в бытовых традициях боль­шинства народов. Женщин ставили в подчиненное положение в семье, приписывали более низкий по сравнению с мужчинами уровень способностей и не считали необходимым давать образо­вание, не допускали к государственной службе (за исключением случаев семейного наследования женщинами высшей власти), не давали права избирать и быть избранными и т. п. В целом, можно считать историческую ситуацию гендерного неравнопра­вия одним из серьезных обвинений в адрес статусно - корпора­тивного этапа развития общечеловеческой морали.
   Статусные отношения стали наряду с практикой соперничества за ресурсы питательной средой для интенсивного развития идеи борьбы. Проти­воречия, создающиеся в ситуациях руководства - подчинения или столкновения амбиций наблюдаются на всех этапах и во всех их видах: в сфере семейного и школьного воспитания, на производстве, в супружеских отношениях, и во всех иных соци­альных системах. Они формируют практически у каждого чело­века установку на неотвратимость конфликтов в той или иной форме и агрессивные поведенческие стереотипы, которые стано­вятся чем - то вроде рефлекторных автоматизмов.
   Можно без особого затруднения назвать несколько самых рас­пространенных стереотипов из арсенала богатейшей конфликт­ной техники, которую "с молоком матери" усваивает почти каж­дый представитель нашей цивилизации.
  -- Бранчливые возражения, ответы и реплики типа: "как бы не так!", "еще чего!", "да неужели?", "да что ты говоришь!", "а как ты думаешь?", "ишь, чего захотел!", "а хуже тебе не будет?" Владе­ние набором подобных реплик повышает самооценку человека и приносит ему наслаждение победителя. У "продвинутых бой­цов" подобные выражения всегда "на кончике языка".
  -- Отрицательные обобщения, очень распространенные в об­ращении к людям более низкого статуса (педагогов к учащим­ся, родителей к детям), а также в супружеских разговорах, в ко­торых при формальном равенстве статусов часто наблюдаются "пристройки сверху", т.е. фактически попытки занять более вы­сокую статусную позицию. "Ты никогда меня не понимаешь", "вечно ты все забываешь", "от тебя никогда не дождешься..." и т.п. Эти обобщения, делаемые вроде бы с благим намерением за­острить внимание партнера на его промахах, на самом деле вос­принимаются как несправедливые и усиливают конфликтное противостояние.
  -- Перебивание партнера в процессе разговора "на повышен­ных тонах". Это явление, безобидно выглядящее в спокойной беседе, становится очень раздражающим элементом в процессе обостренного диалога. Перебиваемый партнер воспринимает это как стремление лишить его возможности высказать свое мнение, что, естественно, вызывает его возмущение и, как правило, даль­нейшую эскалацию конфликта.
   Конечно, для возникновения идеи борьбы существовали бо­гатые предпосылки еще на уровне инстинктивной морали, за­ключавшиеся в универсальных рефлексах агрессивного спектра, но статусная стратификация придала четкость и наглядность модели противостояния, срабатывающей во многих жизненных ситуациях. Почти всегда есть люди, обладающие ресурсами, и те, у кого их недостаточно, наделенные полномочиями и зависящие от них, сильные и слабые, так что в условиях статусной страти­фикации идея борьбы нашла для себя самую питательную почву. В пла­не разжигания идеи борьбы явление статусной стратификации было, очевидно, наиболее выразительно использовано в теории классовой борьбы.
   Следует отметить, что все поведенческие стереотипы, исходя­щие из идеи борьбы и поддерживающие ее, "не пропали даром", поскольку на них опирается "принцип силы" современного праг­матического обыденного сознания.
   Важным положительным приобретением эпохи статусно - корпоративной морали стало интенсивное развитие идей соци­альной дисциплины и долга. Статусные предписания и обязан­ности стали образцами и наглядной моделью требований общего социального порядка. Статусная дисциплина многие столетия, как известно, предусматривала очень тщательную регламента­цию обязанностей и поведения всех членов общества, что было отражено в законодательных актах, например, при сословном делении и в иерархии служебных чинов, но главное - в традициях и стереотипах массового сознания. Это особенно касалось выпол­нения обязанностей носителей низшего статуса по отношению к обладателям высшего статуса. Слуги должны были безропот­но служить хозяевам, младшие чиновники - старшим, низшие чины в армии - высшим, домочадцы - главе семьи, все подданные империи служили монарху, который, обладая абсо­лютной властью, мог даровать подданным милость или нет, и все это венчалось всеобщим служением богу
   Послушание и исполнительность были одними из основных ценностей статусного порядка. Если сравнивать понятие долга в прошедшие века с его нынешним положением (которое я отнюдь не хочу изобразить господством безнравственности), то обраща­ет на себя внимание значительно больший удельный вес долга в мотивации поведения людей того времени и, что вызывает наи­большее удивление, перенос долга на сферу чувств. Если в наши дни подростки воспринимают фразу "Вы должны любить своих родителей" (которую уже не часто и услышишь) как обычную воспитательную красивость - а в своем сознании они могут от­реагировать на нее приблизительно так: отчего же и не любить, когда они того заслуживают, - то подростки прошлого не только не возражали (за исключением, может быть, случаев реакции на патологическую жестокость некоторых взрослых), но и вполне были способны любить своих родителей той любовью - порож­дением чувства долга, которую нашим современникам уже труд­но представить.
   Аналогичную и еще более яркую роль играло понятие долга в супружеских отношениях. Хорошо известно, что очень значи­тельная часть браков в дворянской и крестьянско - мещанской среде заключалась по чисто хозяйственно - экономическим со­ображениям. Означало ли это, что супружеские отношения в таких семьях представляли собой малоприятное вынужденное сосуществование? Как свидетельствует мемуарная и художе­ственная литература, во многих дворянских семьях подобного типа царила атмосфера искренней теплоты и даже нежности, т.е. подлинной супружеской любви. Она рождалась на почве установки "я должна (должен) любить своего супруга" и этого чув­ства долга, как это ни трудно представить нашему современнику, было достаточно для рождения той любви, на которую были на­строены в те времена.
   Правда любовь, какой она была в те годы, несколько отличалась от современного варианта тем, что в ней сравнительно меньшую роль играло прямое стремление к сексу, но зато сильнее прояв­лялась идеализация партнера и самого образа любовного союза. В силу того, что содержанием супружеской любви в большей мере становилась реализация желаемой модели отношений, а не страсть, такие отношения в меньшей мере страдали от ее от­сутствия или ослабления и могли быть очень прочными и дли­тельными, если, конечно, кто - либо из партнеров не допускал грубых антисемейных поступков.
   В семьях низших сословий чувство долга по - своему дей­ствовало еще более очевидно, поскольку в силу характера тра­диционных народных супружеских отношений у партнеров не было непременного ожидания влюбленности, заботливости и ласковости, которая почти всегда предполагалась в дворянских браках. В народной среде долг и расчет был почти полной мотивационной основой семейного союза.
   Еще одним знаменитым детищем статусных отношений стало ярко выраженное понятие чести, которое должно было быть пря­мо пропорциональным высоте социального статуса. С одной сто­роны, в него вкладывалось требование к проявлениям внимания и почтительности к носителям высоких статусов, с другой сто­роны,- достойное поведение обладателей высоких социальных статусов. Это последнее стало значительным общекультурным приобретением, оказавшим заметное влияние на менталитет и традиции всего человеческого общества. Хотя под влиянием демократических перемен последних столетий представление о какой - то особой чести обладателей "голубой крови" ушло в об­ласть мифологии, сама идея соответствия высокого обществен­ного положения необходимому уровню культуры остается дей­ствующим и полезным ментальным стереотипом.
   Понятие чести явилось очень значимым и понятийно зафик­сированным следствием статусной стратификации, но кроме него сформировался другой аналогичный психологический продукт - стремление к самоутверждению. То, что вкладывается в это по­нятие, долгое время считали негативным явлением и сближали с такими понятиями, как тщеславие, эгоизм, самовлюбленность, нескромность и т.п. В наши дни оно, в целом, признано нормаль­ной социальной потребностью, хотя характер ее удовлетворения может быть различным в зависимости от ряда факторов. Чувство чести, с одной стороны, является продуктом самоутверждения, а с другой стороны, оно выступает его стимулом.
   Громадная роль самоутверждения в мотивации поведения вряд ли нуждается в доказательстве, хотя
   это не всегда четко просле­живается в повседневной жизнедеятельности. Если человек до­статочно самоутверждается в своей основной деятельности или в привычном поведении, его стремление к самоутверждению кажет­ся незаметным, но когда оно по каким - либо причинам не удается, предпринимаются специальные усилия и делаются выразитель­ные попытки компенсации непризнания. Хотя истоки потреб­ности в самоутверждении можно предположить еще в стадных инстинктах наших животных предков, главную роль в развитии данной потребности сыграли статусные отношения, фактически ставшие сильнодействующей рекламой социального успеха. Если саму по себе пирамиду власти можно считать чисто функциональ­ной системой, призванной укреплять социальную организацию, то весь антураж статусной стратификации с ее пышными титула­ми и званиями, формами обращения, выразительными признака­ми материального преуспевания и т.д. как будто специально был создан для усиления потребности в самоутверждении.
   А когда мотивация самоутверждения прочно внедрилась в об­щую структуру детерминации поведения, она стала саморазви­вающимся и все более значимым явлением.
   Очень важным и, в немалой степени, парадоксальным резуль­татом внедрения статусного менталитета явилось формирование и бурное развитие того вида половых отношений, которые назы­вают романтической любовью или чаще всего просто любовью. Разумеется, удовлетворение половой потребности всегда носи­ло достаточно избирательный характер, включало эстетические эмоции и во многих случаях вызывало привязанность и теплоту в отношениях партнеров, но все же когда-то это было второсте­пенным по сравнению с родовыми, клановыми, религиозными и имущественными соображениями.
   Идея той любви, в которой начала преобладать куртуазность, т.е. художественно и экзальтированно выраженное внимание к даме, зародилось в средневековый период в среде европейского рыцарства. Сама дама часто уже была замужем и никаких эро­тических намерений ее поклонник не имел. "Служение" ей было преимущественно демонстративным ритуалом, который дол­жен был выразить высокий духовный уровень рыцаря, заклю­чавшийся в том, что важнейшим среди его устремлений было удовлетворение не биологических потребностей и примитивных интересов (пьянства, обжорства, сексуальных утех), а тонких, поэтических и благородных чувств, среди которых прежде всего было служение красоте, изяществу и деликатности избранной и достойной того женщины.
   За этой мотивацией явно просматривается фундаментальная идея обретения более высокого культурного статуса, который в данную эпоху в силу складывающейся цивилизационной ситуа­ции оказался связанным с трансформацией половых отношений в важнейший фактор совершенствования моральных и эстетиче­ских качеств и традиций. Таким образом, хотя понятия "статусность" и "любовь" кажутся далекими одно от другого, они оказа­лись в одной причинно - следственной связи.
   Благодаря своему "статусному" происхождению куртуазное оформление половых отношений довольно быстро оказалось на острие моды и стало важнейшим событием в процессе совер­шенствования общечеловеческой морали. Экзальтированность "служения даме" со временем сменилась более реалистической мотивацией, но представление о том, что "настоящая" любовь включает в себя эстетические, тонкие, романтические пережива­ния, прочно вошло в общее моральное сознание.
   Романтическая любовь выступила одним из самых ярких проявлений устремленности к обретению более высоких куль­турных стандартов, ставшей результатом социальной стратифи­кации, но она была лишь одним из нескольких элементов нового культурного и психологического явления. В целом, оно состояло в том, что в массовое сознание был внедрен образ положитель­ного героя, ставший центральной фигурой большинства литера­турных произведений, так что даже отрицательные персонажи зачастую служили лишь усиливающим фоном.
   Создание образа положительного героя, очевидно, можно счи­тать эпохальным цивилизационным событием, возможно, срав­нимым по значению с изобретением письма или книгопечатания. Полной мерой, хотя и чисто интуитивно, была использована спо­собность человека к сопереживанию и идентификации с его объ­ектом и был запущен универсальный механизм благотворного воспитательного влияния Положительные герои стали моделями жизнедеятельности, и, как бы не третировали это явление реля­тивисты, эти образы играли и в обозримом будущем будут играть свою великую созидательную роль. Непобедимое человеческое самолюбие неохотно останавливается на мысли о влиянии на себя каких-либо авторитетов (кроме, разумеется, родителей и самосто­ятельно избранных кумиров), поэтому каждый человек склонен считать себя главным автором собственных (по его мнению, му­дрых) убеждений и позиций, но представляется несомненным, что почти все наши современники испытали благотворное воздей­ствие лучших героев В.Шекспира, В. Скотта, Ф. Шиллера, И .Гете, В.Гюго, А.Дюма, Р. Джованьоли, Э.Л.Войнич, Г. Бичер - Стоу, И.С.Тургенева, Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, А.П.Чехова, Р. Роллана, Д.Лондона и многих-многих других авторов.
   Наиболее распространенные социальные роли: сословные, служебные, трудовые, семейные - были прочно связаны со ста­тусными позициями и имели довольно строго очерченные пове­денческие рамки. Ритуалы статусных отношений: почтительные обращения, поклоны, снимание простолюдинами головных убо­ров перед "господами" и т. д. - внедрялись и оберегались не толь­ко мерами информирования, внушения и традиционности, но и физическими наказаниями. Статусная мораль очень хорошо проявлялась, например, в различии характера общения дворян в своей среде и с представителями низших статусов. Особенно выразительные формы эти ритуалы имели в армейской службе, а также в общении хозяев со слугами. Так изысканный, сдержан­ный и безупречно вежливый с равными собеседниками офицер считал обычным делом использовать рычащие интонации или кричать на "нижних чинов", называя их канальями и свиньями, слугам говорил "пошел вон!" и т.д.
   Прочность статусной структуры и морали коренилась, кроме ее практического удобства в плане четкости социальных ролей, в том, что носители каждого статуса, за исключением самого низкого, имели возможность самоутверждаться, чувствуя пре­восходство над представителями нижестоящего статуса. Каждая статусная привилегия рассматривалась ее обладателями как со­циальная ценность, подтверждение своего общественного веса и личностной значимости. Яркая выраженность функции самоут­верждения и психологической защиты была важнейшим факто­ром долговременности и прочности статусной морали в общей истории социального развития.
   Конечно, с современной точки зрения статусные отношения прошлого антидемократичны и вполне достойны своей участи - стать исторической экзотикой, но в свое время они, судя по всему, стали одним из важных факторов внедрения в массовое сознание идеи долга, а также связанных с ней понятий и навыков обязательности, исполнительности, аккуратности, пунктуально­сти, честности, порядочности, вежливости, сдержанности и т.д.
   Корпоративность морали.
   Корпоративность данного этапа развития общественной мо­рали заключается в том, что ее представления и нормы пред­усматривают преимущественную заботу об интересах своей социальной группы: сословной, идеологической, религиозной, имущественной, профессиональной, тендерной, субкультурной и т.д. Здесь вполне очевидно прослеживается влияние инстин­ктивной морали, господствовавшей в эпоху родоплеменной орга­низации и ведущей свое происхождение от стадных инстинктов. Однако на этапе преобладания статусных отношений корпора­тивная мораль формировалась в указанных выше и аналогичных видах общности, а не в родоплеменных объединениях.
   В целом, предписания морали, разумеется, всегда исходят из условий жизни определенного социума, и в этом смысле всякую мораль по определению можно было бы считать корпоративной. Однако существует ряд основополагающих представлений о це­лесообразном характере отношений между людьми, общих для всех человеческих культур данного исторического периода, что позволяет говорить об общечеловеческой морали. К ним в эпо­ху цивилизации относятся прежде всего милосердие, обязатель­ность, честность, взаимность, верность, родственная близость, дружба. Эти и близкие к ним моральные предписания неуклонно развивались и укреплялись на протяжение всего исторического развития, и они в той или иной форме являются признанными во всех культурных и даже субкультурных вариантах как обще­человеческие духовные ценности.
   При использовании понятия корпоративности как одной из определяющих особенностей статусно - корпоративной морали имеется в виду то, что те или иные моральные нормы ставятся на службу определенным социальным общностям таким образом, что они оказываются в противоречии с важнейшими положени­ями общечеловеческой морали, хотя на декларативном уровне это противоречие обычно не признается.
   На этапе статусно - корпоративной морали, который в значи­тельной мере продолжается и в наши дни, (хотя в ней представ­лены элементы предшествующего и идущего на смену этапов) общая картина морального состояния общества, собственно го­воря, и состоит из совокупности определенного количества ва­риантов корпоративной морали. Почти у каждой относительно гомогенной социальной группы существуют свои, негласные или молчаливо признаваемые отклонения от общечеловеческих, безусловно, всеми признаваемых моральных норм,
   Каждая социальная общность, обладающая своей корпоратив­ной моралью, считает ее самым подлинным и правильным об­разцом, а все остальные корпоративные варианты - некоторой девиацией истинной общечеловеческой морали. Главным и си­стемообразующим принципом моральной корпоративности, есте­ственно, является принцип "свой - чужой". Он означает, что все нормы общечеловеческой морали должны выполняться в полном объеме прежде всего в рамках своей "корпорации", в то время как вне этих рамок вполне допустимы различные отклонения. Этот принцип зародился еще на этапе инстинктивной морали, а статус­ная стратификация сделала его легитимным через традиционность.
   Выше уже приведен пример того, как вежливость и любезность распространялись только на свою сословную среду. Еще более выразительно выглядело применение того же принципа при ис­пользовании телесных наказаний. Привилегия обладания личной честью, как известно, признавалась только за дворянским сосло­вием, и эту честь следовало защищать лишь внутри своего сосло­вия, в то время как простолюдин никоим образом не мог по - на­стоящему унизить дворянина. Корпоративная мораль дворянских ловеласов вполне позволяла им при всяком удобном случае, не мучаясь совестью и не думая о последствиях, вступать в связь с женщинами из низшего сословия, в то время как поступать таким образом с представительницами своего круга означало действо­вать вопреки морали и чести.
   В крестьянско - мещанской среде существовала своя корпора­тивная мораль, которая поднимала достоинство и ценность "сво­их". "Мужики", конечно, понимали корпоративность господской морали и в какой - то мере соглашались с претензиями родови­тых и богатых, но противопоставляли им свои корпоративные представления. Поскольку социальная несправедливость и пара­зитизм высшего сословия осуждался крестьянской моралью, она считала допустимым отступать от норм честности и обязательно­сти по отношению к представителям высшего сословия. Украсть, обмануть, не отдать долг своему брату - мужику было делом нехо­рошим, но вот в том, чтобы обманывать господ и различных пред­ставителей власти, ничего позорного обычно не видели.
   Крестьянская мораль предписывала относиться к барскому поведению как к чудачествам и нелепостям людей, чья полно­ценность снижена паразитизмом, плохим хозяйствованием, за­имствованными за рубежом искусственными и практически бесполезными манерами, интересами и занятиями. К трудолю­бивым, умелым и справедливым помещикам крестьяне относи­лись с искренним уважением, как бы распространяя на них за­коны своей корпоративной морали.
   Известным образцом корпоративности морали служат мно­гократно изображенные в художественной литературе нравы чиновничества с их знаменитым и, увы, пока достаточно рас­пространенным взяточничеством и самоутверждением с помощью служебного высокомерия.
   Довольно яркая корпоративная мораль существовала у доре­волюционного офицерства. Ее главной идеей было превосход­ство военных над гражданскими лицами. Она включала готов­ность к демонстрации своей смелости и благородства, а также повышенное чувство чести, выражавшееся в готовности отстаи­вать ее на дуэли при малейших признаках оскорбления.
   Самой яркой формой и "классикой жанра" выступает, конеч­но, корпоративная мораль преступного мира, в которой отсту­пления от общепринятых норм выглядят особенно разительно и контрастно. Речь идет, разумеется, не обо всех правонарушите­лях, а лишь о "профессионалах" преступного мира, действитель­но являющихся носителями специфического криминального сознания. Хотя такое сознание и поведение справедливо при­нято называть аморальным, строго говоря, это неверно, посколь­ку здесь существует своя, вполне определенная корпоративная мораль. Ее главная доктрина выработана, конечно, как формула психологической защиты, но она прочно утвердилась в группо­вом сознании и выглядит для него вполне убедительно. Доктри­на заключается в том, что вся жизнь построена на нарушениях морали (распространенность которых в обществе, увы, являет­ся фактом) и потому криминальное поведение является всего лишь наиболее откровенной и даже по - своему честной формой такого образа жизни людей, которым на каком - то этапе жиз­ни меньше повезло. Самый очевидный корпоративный эгоизм проявляется в том, что по отношению ко всем, находящимся за чертой криминального сообщества, позволяются те проявления нечестности и жестокости, которые считаются недопустимыми в своей корпоративной среде, т.е. принцип "свой - чужой" при­меняется в жесткой и неприкрытой форме.
   Корпоративность, как и прочие феномены морали, выросла из необходимости сплочения и выживания, но некоторые плоды этого, в целом, естественного устремления оказались чрезвычай­но ядовитыми и горькими. Ими являются различные проявления ксенофобии, особенно расизма и шовинизма. Известно, что во всех случаях масштабных жестокостей их авторы руководствовались представлением, что "они" - это чужие, по определению, менее до­стойные, неполноценные или опасные для "нас" и потому вполне заслуживающие жестокого обращения люди. Ксенофобские идеи многие столетия поддерживались большинством светских и не­которыми религиозными идеологиями, причем XX век, как известно, оз­наменовался масштабными проявлениями расизма и шовинизма.
   Еще одним "знаменитым" свойством корпоративной морали является использование принципа "свой - чужой" в тех ситуа­циях, где возникает соблазн корыстного поведения в ущерб та­кой норме морали, как честность.
   Честность, как это хорошо всем известно, и вообще - то вы­ступает одним из самых узких мест морального поведения в свя­зи с многообразием жизненных сложностей, которые толкают человека на различные виды обмана. В создающейся борьбе мотивов очень важно иметь прочную установку на честность, способную противостоять всяческим лукавым дово­дам, которые выдвигает один из партнеров в происходящем вну­треннем диалоге. Корпоративная мораль как раз и выступает тем лукавым партнером, доводы которого часто кажутся достаточно убедительными. Он представляет ту или иную социальную общ­ность, т.е. как бы определенную коллективную мудрость. Так, го­лос чиновничьей корпоративной морали говорит, например, что при их скромной зарплате и за значительную оказываемую услу­гу, от которой большого вреда обществу не будет, вполне допу­стимо получить небольшую благодарность клиента в виде взят­ки, размер которой не так уж велик, во всяком случае, не больше, чем у других чиновников. Подобная корпоративная поддержка очень помогает всем коррупционерам противостоять всяческим обвинениям со стороны строгой морали.
   Статусно-кооперативный тип морали в наибольшей мере спо­собствовал развитию следующих моральных представлений и норм.
  -- Необходимость выполнения своего общественного долга: сословного, идеологического, профессионального, семей­ного, религиозного и т.п. Это было тесно связано с при­знанием необходимости строгой социальной дисциплины и достаточной (по представлениям своего времени) стро­гостью наказаний за ее нарушения.
  -- Поддержание чести, соответствующей социальному ста­тусу человека. Имелись в виду его манеры, поведение, внешний облик, образ жизни, а также умение защитить свое достоинство принятыми в данной статусной группе способами.
  -- Необходимость корпоративности как верности идеологии и интересам своей социальной общности.
  -- Необходимость борьбы как главного способа отстаивания статусно - корпоративных интересов и универсального правила поведения во многих жизненных ситуациях. В повседневной жизни оно зачастую находило реализацию
   в высокомерном и грубом стиле общения с представите­- лями низшего статуса.
  -- Право на самоутверждение, в первую очередь, за счет при­вилегий своего статуса, что включало соответствующую самооценку независимо от личностных качеств и требо­вание знаков признания и уважения со стороны людей с более низким социальным статусом.
   Кроме того данный тип морали сформировал ряд вторичных, но чрезвычайно исторически действенных морально - поведен­ческих образований:
  -- стремление к высоким культурным стандартам, сфор­мировавшееся в результате привлекательности высоко­статусных социальных позиций. Оно приобрело форму престижности качественного образования, глубоких зна­ний, эрудиции, интереса к искусству, ко всему красивому в природе и в быту, ценность правильной литературной речи и изысканных манер поведения. Одним из эффек­тивнейших средств культурного влияния стало создание в художественной литературе образа положительного ге­роя, воздействующего на читателя благодаря психологи­ческому механизму сопереживания и идентификации с литературным персонажем.
  -- половую любовь как сексуальное влечение, обогащенное чувствами романтичности, духовной близости и друже­ской верности;
  -- чрезвычайно жесткие формы переживания и отстаивания своей корпоративной позиции, представленные идеологи­ями расизма и шовинизма, породившими практику рабо­торговли, колониального угнетения, идеологического то­талитаризма и геноцида;
  -- многочисленные способы лжи и обмана, защитным обо­снованием которых служат соображения статусных ролей и корпоративных традиций;
   • распространение стереотипов борьбы на те ситуации, в которых она не отвечает стратегическим целям деятельно­сти: на супружеское, педагогическое, деловое, случайное коммуникативное, соседское и т.д. взаимодействие. По­добная традиционная поведенческая практика выступает самым серьезным препятствием на пути достижения по­вседневного психологического комфорта.
   Этап эгалитарной морали.
  
   Данный этап развития морали стал следствием существенных социальных изменений демократического характера. К ним пре­жде всего относится преодоление резко выраженной сословной стратификации, расширение политических прав и свобод населе­ния, повышение уровня массового образования, относительное выравнивание условий жизни, общая демократизация характера общения. В результате данных процессов, происходивших в наи­более цивилизованных странах в течение нескольких веков, мож­но говорить о том, что в XIX веке проявления демократической морали в европейском мире стали весьма заметным явлением.
   Если в основании статусно - корпоративной морали лежала порожденная статусной стратификацией идея иерархии соци­альных достоинств и соответствующая лестница престижей и почестей, то в качестве системообразующих представлений эга­литарной морали следует назвать идею равенства и идею свобо­ды. Остановимся сначала на первой из них.
   Вызванное экономическими и социальными изменениями стремление к равноправию стало одним из постояннодействующих факторов трансформации морального сознания в течение многих веков. Хотя, как сказано выше, статусное расслоение на почве сословного и имущественного неравенства объективно породило стремление к совершенствованию, оно же стало при­чиной формирования таких психологических феноменов, как, с одной стороны, статусное высокомерие и деспотические манеры, а, с другой стороны, чувство униженности, несправедливости, обиды и ненависти, неудовлетворенности подчиненным поло­жением, протест и стремление к обретению равноправия. Воз­растающая ценность равенства превратилась в один из ведущих факторов становления нового содержания морального сознания, в котором почтение к статусным достоинствам постепенно усту­пало место приоритетности социального равенства и связанных с ним убеждений и установок.
   Вряд ли можно отрицать то, что борьба между устойчивыми архетипами статусности и расширяющимся представлением о равенстве выступает одним из ведущих процессов в развитии гу­манитарного сознания периода цивилизации. Лозунг равенства был постоянным атрибутом почти всех известных социальных конфликтов. Можно находить различные причины успешного внедрения в гуманитарное сознание этой идеи, но сам этот факт убедителен и бесспорен. Сочувствие к равенству и борьба за него постепенно вошли в круг одобряемых качеств видных историче­ских фигур и литературных героев.
   Понятие равенства приобрело положительное звучание не только для низшего социального слоя, но также и для тех, кого эта проблема скорее всего практически никак не волновала. Об этом говорит, например, то, что избегание в разговоре любой де­монстрации и подчеркивания своего статусного превосходства стало необходимым и обязательным критерием воспитанности собеседников в любом "порядочном" обществе. Говоря обобщен­но и образно, идея равенства выступила настолько бесспорным и эффективным историческим "родителем" эгалитарной мора­ли, что сейчас этот факт просто перестал быть достойным спе­циального внимания как нечто банальное. Что касается второго "родителя" - идеи свободы, то о ней пойдет особый разговор в отдельном разделе.
   Основные черты эгалитарной морали
   Эгалитарная мораль, если есть действительные основания для ее выделения в качестве отдельного этапа, должна была себя проявить рядом достаточно четких и убедительных эмпириче­ских явлений. Начнем с одного из основных показателей мо­рального состояния общества - уровня гуманности, который в наиболее общем виде определяется соотношением милосердия и жестокости.
   На этом направлении в последние столетия было, несомненно, сделано очень многое. В наиболее развитых странах были устра­нены особо жестокие и бесчеловечные физические наказания (чет­вертование, колесование, сжигание, битье кнутом или плетьми и т. д.). В целом смягчился стиль проявления власти и силы во всех сферах жизнедеятельности: в обращении представителей выс­ших сословий с низшими, руководителей с подчиненными, хозя­ев с работниками и слугами, взрослых с детьми и т.д. Безусловно, значительно усовершенствовалось правосудие. В XVIII - XIX ве­ках были достигнуты значительные успехи на пути достижения женского равноправия. Российская империя, правда, заметно от­ставала во внедрении цивилизованных нравов от стран Западной Европы, но все - таки неуклонно шла по этому пути.
   Постоянно улучшалась общественная забота о детях - сиро­тах и общедоступная медицинская помощь. Пожалуй, самым по­казательным в этом плане выступает отношение к психически больным людям. До конца XVIII века их держали в цепях, а лече­ние больше напоминало наказание, но после Великой француз­ской революции европейские врачи по примеру французского психиатра Ф. Пинеля начали избавляться от этой практики.
   В течение XIX века передовая педагогическая мысль посто­янно выступала против физических наказаний детей в школах и семьях, и к концу столетия наказания в школах в большинстве случаев были отменены. Разумеется, речь не идет о полном пре­одолении насилия в семьях (чего полностью не достигли еще и в наши дни), но продвижение по пути гуманизации семейных нра­вов является несомненным.
   На втором важнейшем направлении совершенствования мо­рали - повышении уровня честности - также были достигнуты немалые успехи, относящиеся прежде всего к такой моральной норме как справедливость. Ее можно считать одним из самых эволюционно ранних моральных феноменов, ставших основой многих других проявлений честности. За всеми известными по­литическими требованиями в разнообразных революционных выступлениях: свободы, равенства, предоставления гражданских и политических прав - стояло универсальное представление о необходимости справедливости. Значительным достижением на пути ее развития стало устранение сословных привилегий, предоставление населению равных избирательных прав, равный доступ к образованию, прогресс в деле женского равноправия и т.д. В этом плане можно говорить о переходе наиболее развитой части человечества на принципиально новый уровень цивилиза­ции (связываемый Э.Тоффлером исключительно с явлением ин­дустриализации, т.е. "второй волной", что, возможно, является спорным), существенным признаком которого является значи­тельный сдвиг в деле достижения социальной справедливости.
   Что касается вечно злободневной проблемы устранения кор­рупции, воровства, мошенничества и прочих форм обмана, то в этой области приходится констатировать значительно меньшие достижения. Усилия образовательной и правоохранительной си­стемы каждого государства, безусловно, давали и дают определен­ные результаты, но говорить о том, что видны признаки приближе­ния эпохи массовой честности, отнюдь не приходится. Причины этого явления будут постоянным предметом нашего внимания.
   Таким образом, переход к этапу эгалитарной морали связан со значительным шагом на пути общей демократизации образа жиз­ни в наиболее цивилизованной части мира и заметен, в первую очередь, в данном направлении. Изменение произошло в самом принципиальном положении статусно - корпоративной морали - определяющей роли социального статуса каждого члена общества.
   Наиболее категорическим стал отказ от оценки достоинств человека в зависимости от его родовитости и имущественного положения, что было столь непреложным для статусно - кор­поративного этапа. Эгалитарная статусность не формализована сословными и титульными ярлыками и регалиями. Оценочная система, которая исходила из презумции полярного противосто­яния численно преобладающей темной массы и сравнительно небольшой группы знатных и богатых, стала явлением про­шлого. Значительно устойчивее оказалась статусная установка, связанная со служебным положением человека, полностью не исчезнувшая и в наши дни, но и она заметно избавилась от про­явлений карикатурного раболепия и чинопочитания, принимая формы признания деловой компетентности и реальных управ­ленческих заслуг.
   Многовековая установка на статусность, напоминающая без­условный рефлекс при восприятии человека человеком, раз­умеется, полностью не исчезла и, вероятно, никогда не исчезнет, но она включает другие критерии предполагаемой статусной стратификации, отражающие преимущественно личностные ка­чества индивида, которые в наиболее общем плане можно пред­ставить как интеллектуальные и моральные достоинства. Все это, разумеется, ценилось и в прежние времена, но теперь оно, в принципе, выходит на первый план.
   Здесь наблюдается одно любопытное явление: каждый че­ловек больше всего ценит свои (предполагаемо высокие) ум­ственные способности и больше всего обижается на обвинение в глупости, но в других людях выше всего ценится не интеллект, а доброта, отзывчивость, справедливость, тактичность, т.е. мо­ральные качества. В любом случае статусность эгалитарной мо­рали существенно отличается от прежней статусности и по со­держанию, и по формам ее проявления.
   Правда, нужно отметить несомненную ностальгию по старой статусности, проявляемую должностными лицами различного ранга. Очевидно, проявляется некое скрытое убеждение, что де­мократия в какой - то мере мешает получать руководителям те знаки уважения, которое они, несомненно, заслуживают своим положением. Так, на дверях множества кабинетов висит внуши­тельная и гордая табличка "приемная". Не указана должность и фамилия должностного лица, и в этом заключается весь амбици­озный подтекст: каждый посетитель и без того должен знать, как звать - величать большого человека за этой дверью.
  
   Рост потребности в самоутверждении как явление эгалитарной морали.
  
   Тенденция перехода от статусной к личностной оценке стала основной причиной масштабного сдвига в индивидуальной психологии, заключающегося в возрастании массовой потребности в самоутверждении. Эта потребность, как может показаться, занимает не самое заметное место в ряду прочих человеческих мотивационных факторов, где, например, очевидной приоритетностью отличаются потребности виталь­ного ряда, но анализ ежедневного поведения любого человека показывает, что стремление к достаточно высокой самооценке - которую каждый человек определяет для себя, исходя из своих возможностей и складывающихся обстоятельств - не покидает его практически никогда. Потребность в самоутверждении лю­бого человека можно сравнить со сжатой пружиной, которая не­пременно распрямится при первой же возможности.
   История Российской империи дает очень выразительный пример заметного влияния социальной ситуации на мотивацию массового поведения. В эпоху неоспоримого господства статус­ной структуры типичное стремление к самоутверждению ря­дового человека казалось малозаметным и носило привычные формы достижения строго ограниченных социальных позиций. Случаи явного перехода статусных границ носили характер не­частых исключений и считались чем - то вроде подарков судь­бы. Ослабление статусных ограничений и расширение перспек­тив самоутверждения представителей крестьянско - мещанской массы было наиболее очевидно связано с отменой крепостного права, резко повысившей социальную мобильность миллионов вчерашних крепостных. Возросшие возможности приложения своих сил закономерно и неотвратимо повысили уровень лич­ностных притязаний, которые теперь не были столь очевидно привязаны к статусному положению человека. Практика не за­медлила подтвердить реальность открывшихся перспектив со­циального продвижения. Значительно возросло количество выходцев из низов, ставших предпринимателями и представи­телями разночинной интеллигенции. В других странах западной цивилизации все это произошло раньше, так что Россия влилась в общий процесс развития демократической морали.
   Переход к личностной оценке человека и взрыв потребно­сти в самоутверждении вызвали к жизни целый ряд феноменов морального сознания, наиболее ярко отразившихся в таких по­нятиях, как индивидуальность, индивидуализм, личность, ау­тентичность, самость, самоопределение, самовыражение, саморе­ализация, самоактуализация и т.п. Все они наполнены пафосом дистанцирования от социальной детерминации самосознания и пафосом утверждения, что каждый человек обладает глубоко индивидуальным и автономным личностным содержанием, ко­торое и составляет его главную ценность в отличие от его ста­тусных позиций и социальных ролей. Наступление личностной парадигмы пошло, так сказать, по всему фронту. В научной этике она была наиболее выразительно представлена утилитаризмом, прагматизмом, индивидуализмом, в психологии больше всего связана с юнгианской "самостью", в художественной литературе она говорит языком романтизма и модернизма.
   Воплощением развития психологии самоутверждения стали определенные изменения в самосознании, практике поведения и межличностных отношений миллионов людей. Так же, как и на этапе статусно - корпоративной морали, здесь можно выделить наиболее очевидные положительные и отрицательные явления.
   К первой категории можно отнести принципиальное расши­рение диапазона возможной самореализации каждого человека, что, соответственно, является стимулом развития и фактором по­вышения его психологического комфорта. Реальность, некогда достаточно определенно представленная в пословице "Каждый сверчок знай свой шесток", сменилась той, которая более адек­ватно отражается пословицей "Каждый человек - кузнец своего счастья". Наш современник, очевидно, склонен считать такое по­ложение само собой разумеющимся, хотя на самом деле это яви­лось результатом многовекового продвижения общества по пути цивилизационного развития, великим достижением культуры.
   Что касается сомнительных последствий взрыва массовой по­требности в самоутверждении, то они несомненно существуют и являются объектом внимания в данной работе.
   Потребность в самоутверждении, как уже сказано, обладает мощной энергией, но не у каждого человека находятся ресурсы, чтобы ее удовлетворение приняло конструктивные формы. Дале­ко не всегда человеку удается быть на уровне своих притязаний благодаря реальным успехам или тем или иным привлекатель­ным качествам, и тогда сплошь и рядом возникает соблазн ком­пенсировать дефицит реальных достижений за счет различных способов саморекламы и психологической защиты. В процессе развития общечеловеческой культуры способы и формы само­утверждения подвергались постоянному совершенствованию, так что их умеренность и деликатность служила одним из важ­нейшим показателей подлинной воспитанности и личностного аристократизма. Техника самоутверждения высокого статусного уровня высказывала повышенную чуткость ко всяческим прояв­лениям самооценки и оценки других людей, квалифицируя раз­личные неконструктивные поведенческие элементы понятием "моветон".
   Типичные способы неконструктивного самоутверждения, в общем - то, хорошо известны: это приписывание себе несуще­ствующих заслуг, попытки любым способом обратить на себя внимание, хвастовство, позерство, критиканство, цинизм, ниги­лизм. Во времена статусной морали вероятность подобного по­ведения ограничивалось самими рамками статусных притяза­ний, но на этапе демократических преобразований эти статусные строгости исчезли, и мощная энергия самоутверждения низшего сословия получила значительную свободу выражения.
   В целом, эгалитарная мораль, безусловно, продвинула чело­вечество по пути развития гуманности многообразных отноше­ний и обретения каждым человеком чувства равенства и досто­инства, но именно способы индивидуального самоутверждения, освободившиеся от грубого контроля статусного сознания, поро­дили или обострили значительную часть серьезных моральных проблем современной социальной действительности. Они стали основным критерием, по которому в современной демократиче­ской морали можно выделить ее две достаточно отчетливо выде­ляющиеся разновидности, заслуживающие условных названий гуманистического и негативистического вариантов эгалитарной морали.
  
   Гуманистический вариант эгалитарной морали.
  
   Он стал закономерным следствием и продолжением тех луч­ших явлений в области морали, которые сформировались на ста­тусно - корпоративном этапе. Сначала они появлялись в среде высшего сословия, которое, естественно, уделяло значительное внимание моральной проблематике как в теоретическом, так и в практическом плане, а потом постепенно становились содержа­нием и простонародного сознания и поведения. Так происходило с распространением милосердия в практике ухода за
   детьми и их воспитания, в школьном обучении, в супружеских отношени­ях и, вообще, во всех разновидностях жизненных ситуаций, где исторически сложились традиции нетерпимости и жестокости. Та же закономерность, хотя и в меньшей мере, наблюдалась в развитии честности в ее многообразных проявлениях.
   Принципиальным концептуальным основанием эгалитарной морали, естественно, выступает идея равенства, распространя­ющая этот принцип на все виды социальных отношений, в ко­торых это равенство выступает достаточно важной ценностью. Но равенство, как показывает история, может осуществляться как в виде равноправия, т.е. в большей или меньшей степени де­кларативно, так может быть и равенством не только прав, но и возможностей. Ярким примером первого случая может служить ситуация женской эмансипации, в процессе которой достижение полного законодательного гендерного равенства в странах
   развитого мира еще многие годы не означало равенства реальных возможностей в связи с традиционными формами разделения домашнего труда.
   Вообще, в деле достижения равенства в последние столетия сделано и делается, безусловно, очень многое, но существуют различные скрытые формы дискриминации, ликвидация кото­рых представляется нелегкой задачей. Наиболее распростра­ненной и трудноустранимой из них, очевидно, является ксено­фобия, которая прикрывается или искренне рационализируется теориями национализма и патриотизма. В большинстве случаев это касается национальных меньшинств и иммигрантов. Пред­ставители эгалитарной морали занимают в этом вопросе наибо­лее последовательную позицию, направленную на защиту под­линного равенства не только прав, но и возможностей.
   Столь же важной позицией гуманистического варианта эга­литарной морали является стремление к минимизации различ­ных проявлений агрессивности и жестокости. В этой области в рамках антистатусной позиции в целом, существует различие мнений о целесообразности различных проявлений мер принуж­дения, строгости и наказаний. Речь идет не только о допустимо­сти смертной казни и сроках лишения свободы, но и методах воз­действия людей друг на друга в деловых и бытовых ситуациях, в супружеских отношениях, в семейном воспитании и нефор­мальном общении.
   На этапе эгалитарной морали произошло существенное смягчение жестокости нака­заний за правонарушения, которые были обычными, скажем, в средние века, но склонность к вербальным наказующим стере­отипам отнюдь не исчезла, хотя, конечно, приобрела менее от­кровенные формы, если брать для сравнения коммуникативные традиции низших сословий.
  
   Представляются очевидными отличия в культу­ре речи, заключающиеся в степени ее грамотности, литератур­ности и этичности экспрессивных выражений. Это отнюдь не формальные и поверхностные речевые особенности, а то, что характеризует мышление и эмоциональную сферу субъектов, поскольку за грамотной речью стоит более четкое и аргументи­рованное мышление, а за избеганием бранных выражений - не только эмоциональная дисциплина, но и более гуманные уста­новки на решение различных сложных и конфликтных проблем. Это, конечно, еще не делает человека ангелом и не устраняет, скажем, вероятности воздействия на его поведение мотивов обиды, зависти, мести или корыстолюбия, но, во всяком случае, значительно содействует предупреждению различных трудно­управляемых реакций и, что еще важнее - призывает других лю­дей к подобной речевой культуре.
   Народная речь в устах одаренных людей всегда отличалась значительной образностью и меткостью, но достоинство грамот­ной речи заключается в том, что она дисциплинирует и обога­щает мышление любого, а не только лингвистически способного человека. В наши дни уже нет пропасти между литературным и простонародным языком (как нет уже и "простого народа"), но те, кого можно назвать носителями гуманистической морали, по-прежнему повышенно заботятся о литературной чистоте сво­ей речи.
   Еще более принципиальной характеристикой общения пред­ставителей гуманистического варианта эгалитарной морали вы­ступает стремление и привычка ставить собеседника в сильную позицию, т.е. давать ему возможность проявлять себя с выгод­ной для него и лучшей стороны. Это можно назвать важнейшей чертой или даже сердцевиной гуманистической коммуникатив­ной манеры. Такое явление выступает совершенно естественным в общении любящих друг друга или искренне расположенных друг к другу людей, но в более нейтральных или отчужденных отношениях подобная позиция не так уж типична и свидетель­ствует о высокой коммуникативной культуре и гуманистической направленности субъектов подобного поведения.
   Согласно духу эгалитарной морали, субъект стремится занять в диалоге равное с собеседником - а в гуманистическом вари­анте даже предпочтительное для партнера - коммуникативное положение. Разумеется, абсолютно в любом диалоге партнеры всегда довольно быстро выясняют для себя соотношение пози­ций (представление о котором может быть более или менее верным либо иллюзорным), но эгалитарная мораль требует не проявлять своего превосходства, если оно даже, по их мнению, существует. Таким образом создается гуманное соотношение позиций партнеров, позволяющее им сохранять комфортные коммуникативные условия и поддержание положительной са­мооценки.
   Собеседнику не только дают возможность высказать свою точку зрения, но и специально направляют разговор на интерес­ные и выигрышные для него темы и главное - трактуют все со­мнительные моменты в его пользу. Конечно, существуют люди с высокой конституциональной, природной склонностью к эмпатии, проявляющие ее в условиях любого воспитания, но в дан­ном случае речь идет не об индивидуальной коммуникативной одаренности, а о проявлении определенной культуры. О том, что предоставление собеседнику сильной позиции не является естественной и всем присущей особенностью, говорит очевидная распространенность противоположной коммуникативной мане­ры, в которой собеседника скорее пытаются лишить возможно­сти проявить себя наилучшим для него образом.
   Столь же характерной коммуникативной особенностью в рус­ле гуманистической эгалитарной морали является избегание де­монстративности поведения, которая часто используется как средство привлечения внимания и самоутверждения. Речь опять - таки идет не о характерологической скромности, чаще всего связан­ной с особенностями темперамента, а о культурном явлении. По­ведение, в котором достаточная свобода и инициативность раз­умно и естественно сочетается с избеганием соблазна поставить себя в центр внимания или блеснуть какой - нибудь "интересностью", является достаточно непростым навыком, характерным для высокого уровня коммуникативной культуры.
   Как уже говорилось, компенсация недостатка самоутвержде­ния очень часто осуществляется с помощью различных способов психологической защиты, среди которых особенно распростра­нена рационализация, т.е. использование доводов, объясняющих и оправдывающих то, что не укладывается в положительный об­раз субъекта. Для гуманистической морали стремление к отказу или минимализации использования психологической защиты является достаточно принципиальным требованием, хотя прак­тически оно не всегда легко выполнимо.
  
   Негативистический вариант эгалитарной морали.
  
   Слово "негативистический" обозначает установку на крити­цизм и психологическую защиту как наиболее характерные средства самоутверждения. Под влиянием российских преобразований, вызванных отменой крепостного права и его последствиями, в рамках развивающейся эгалитарной морали сфор­мировался данный вариант, со­держание которого уже частично отражено в разделах "Большой параноидный миф", "Эффект влияния девиантного сознания", "Эффект влияния психологии эпа­тажа". Эта мораль составила обширную область характерных убеждений, чувств и поведенческих традиций, которые оказали очень значительное и, к сожалению, отрицательное влияние на историю человеческой культуры, поскольку она непроизвольно ста­новится в оппозицию к гуманистическому направлению культуры.
   Негативистическая мораль явилась продолжением наиболее агрессивной и конфликтной части коммуникативной культуры в рамках статусно - корпоративной морали, которая, если об­ратиться к еще более раннему прошлому, была органичной для "войны всех против всех" в эпоху инстинктивной морали. За­кономерные социальные перемены устранили доминирующую статусность отношений, но вошедшие в плоть и кровь поведен­ческие стереотипы отнюдь не ушли в прошлое вместе с эпохой крепостных, слуг и зависимых домочадцев. Тот мощный слой конфликтной субкультуры, который является органической ча­стью современного менталитета - во всяком случае, для восточ­нославянского населения - и который определяет позицию силы как особенность его обыденного сознания, - это классическое воплощение негативистического варианта эгалитарной морали.
   Среди идей, которыми осознанно и неосознанно руковод­ствуются люди с заметно выраженной негативистической мо­ралью, преобладает идея борьбы с врагами. Имеются в виду не внешние враги государства, а вообще все люди, создающие пре­пятствия на пути достижения субъектом своих целей. Жизнь каждого человека представляется "негативистам" сплошной аре­ной борьбы, потому что возникают беспрерывные конфликты интересов, которые решаются только путем конфронтации, а не каких - либо компромиссов или уступок. Разнообразные афо­ризмы о необходимости выживания и победы сильнейших пользуются здесь признанием и популярностью. Исходя из этого, аутентичным свойством негативистической мора­ли является всяческая ксенофобия, исходящая из общей пози­ции недоверчивости и подозрительности. Ее разновидностями выступают расизм, национализм, гендерный антагонизм и не­которые другие проявления недоброжелательности и враждеб­ности. Современный демократический менталитет направлен, конечно, против ксенофобии, что подкрепляется глобалистическими тенденция­ми, но до ее искоренения еще очень далеко.
   Другим идейным источником негативистической морали по прихоти судьбы стала, казалось бы, прогрессивная личностная парадигма, разбуженная Ренессансом и последовательно на­биравшая силу в последние столетия. В целом, она имеет ярко демократический характер, т.е. утверждает индивидуальные особенности каждого человека, независимо от происхождения и социального статуса. Исходя из этого, личностная концепция вся имплицитно проникнута энергией самоутверждения отдельного человека, и этот призыв, конечно же, был услышан, как только сформировалась необходимая социальная ситуация.
   Определяющим поведенческим признаком данного явления выступает широкое использование неконструктивных методов индивидуального самоутверждения, о которых сказано выше. Во времена статусно - корпоративной морали они были свойствен­ны преимущественно выходцам из крестьянско - мещанской среды и различным маргинальным элементам, но под влиянием негативистической морали получили более широкое распро­странение.
   Подобный характер самоутверждения проявляется почти исключительно в межличностном общении, поэтому его выра­зителем являются различные особенности коммуникативного поведения. Характер общения в типичных случаях, как извест­но, задается той позицией, которую субъект негласно стремится занять по отношению к партнеру, а также той, в которую он пытается поставить партнера. В рамках культуры статусно-кор- поративной морали эти позиции почти полностью определялись социальным статусом участников общения, но на эгалитарном этапе данная схема подверглась изменению.
   Представители негативистической морали склонны видеть в партнере в первую очередь слабости и недостатки и потому, если это хоть в какой - то степени подтверждается, стремятся занять по отношению к нему позицию силы, а его, соответственно, поставить в слабую позицию. Это делается с помощью определенного набора приемов, широко распространенных в массовом общении и потому с детства усваи­вающихся каждым человеком без специального обучения. К ним относятся, например, тон превосходства, перебивание, ирония, передразнивание тона или мимики партнера, огульное отрицание правоты его слов, демонстрация отсутствия интереса к его выска­зываниям, их издевательское комментирование и т. д. Типичный "негативист" просто рефлекторно и без всякого осознанного наме­рения занимает агрессивную позицию, поскольку всякую иную он интуитивно воспринимает как слюнтяйскую, явно проигрышную и недостойную нормального человека.
   Самым распространенным из названных негативистических приемов выступает, конечно, перебивание собеседника - клас­сическое золотое правило силовой манеры общения, ставшее просто - таки "фирменным знаком" нашей массовой культуры. Как только разговор собеседников принимает напряженный, обостренный или конфликтный характер, перебивание стано­вится сильнодействующим средством дальнейшего и неизбеж­ного разрастания конфликта. Здесь срабатывает уже не несогласие или противоречие, присутствующее в данной ситуации, а обострение, чисто технически создающееся вследствие переби­вания. Если в мирной и дружеской беседе перебивание просто вы­ражает нетерпение, то в случаях обострения оно воспринимается тем, кого перебивают, как стремление лишить его возможности высказать свое мнение, т.е. грубая, насильственная, показываю­щая неуважение и враждебность акция. В результате распростра­ненности этой привычки острые диалоги во многих семьях зача­стую проходят как непрерывное одновременное говорение или - еще чаще - крик, в котором целью разговора становится не до­стижение какого - либо согласия, а возможность высказать как можно больше обвинений в адрес оппонента и получить от него как можно меньше аналогичной словесной продукции. Один из вариантов триумфа в подобных диалогах заключается в том, что­бы сказать что-нибудь наиболее оскорбительное и скрыться до того, как оппонент успеет ответить.
   Но чаще всего побед здесь не бывает. Тот, кто не сумел достойно "уесть" партнера в данной ссоре, непременно собирает силы для следующего по­единка. В семейных отношениях результатом подобных конфликтных марафонов, есте­ственно, становятся разводы. Если бы можно было провести эксперимент, в котором из семейных ссор удалось бы убрать перебивание партнера, то, очевидно, разводимость была бы за­метно уменьшена.
   В наши дни перебивание доказало свою связь с понятием демократичности весьма курьезным образом. По установившимся представлениям, истинная демократия требует полной свобо­ды и спонтанности высказываний, в то время как регламента­ция порядка высказываний очень напоминает тоталитаризм. В многочисленных телепередачах (например, в российской серии передач "Право голоса") ведущие не препятствуют свободному обмену мнениями политических оппонентов, в результате чего из - за беспрерывных перебиваний беседа принимает хаотиче­ский характер и приносит мало пользы выяснению истины. Ве­дущим, конечно, не нравится создающаяся ситуация, но во имя святого дела демократии они не вводят правила регламентации. Крайне странно, что, не­смотря на множество случаев регулярно повторяющихся сцен "базарного" общения, телевизионные журналисты никак не могут понять, что при наших традициях негативистической субкуль­туры "свободный" характер политической полемики ведет не к демократической толерантности, а к взаимному озлоблению и дальнейшему культивированию в обществе несдержанности и агрессивности.
   Другой характер­ной особенностью негативистической морали является демонстратив­ный цинизм, т.е. нарочитая и подчеркнуто выразительная дис­кредитация тех чувств, качеств и действий, которые в обществе принято считать достаточно важными и ценными, например, трудолюбия, честности, законопослушания, романтического от­ношения к любви, культуры речи и общения. Дискредитация осуществляется путем использования грубых, презрительных и часто нецензурных выражений, используемых для обозначения данных понятий. Они выражают самую острую и антисоциаль­ную часть негативистической морали, прокладывая ей дорогу в криминальную субкультуру. Так, например, отрицательное отношение к честному труду передается словами "пахать", "вкалывать", "гор­батиться", отношение к влюбленности - словами "втюриться", "втрескаться", "трахаться" и т.п. Просторечные названия половых органов и полового акта, как известно, имеют резкую негативную экспрес­сию, причем от них образовано много других существительных, глаголов, прилагательных и наречий, означающих в нормальной речи, например, говорить, уходить, обманывать, ударить, плохо, странный и многое другое, и все это окрашивает в цвет прене­брежения и презрения довольно обширное семантическое про­странство, представляющее человеческое существование.
   Возникает вопрос: для чего "негативистам" нужно снижать и дискредитировать столь важные для других понятия и неужели они не ценят трудолюбие, честность и нежность в любви? На это можно определенно ответить, что даже самые большие энтузиа­сты снижающей лексики на самом деле не являются подлинны­ми циниками и не хотят, чтобы в мире господствовал сплошной обман, безделье, корыстный расчет и половые отношения соба­чьего типа. Все это делается для удовлетворения потребности в самоутверждении, достигаемого за счет сладостного осознания того, что субъект выше наивного, детского почтения к внушен­ным "ими" ценностям и умнее многих людей, чувствующих это почтение.
   Кроме эффекта самовозвышения на фоне "наивной массы" демонстративный цинизм использует и то, что с помощью вы­ражения к чему - либо своего пренебрежения или презрения можно резко снизить оценку презираемого объекта и тем самым выиграть при сравнении. Так, например, называя всех женщин бабами, мужчина интуитивно ставит себя выше половины чело­вечества, принадлежащей к женскому полу. Таким образом, с по­мощью хлестких и грубых выражений на уровне эмоций достига­ется то, что так нелегко осуществить на уровне разума, который требует фактов и веских аргументов, - совершается желанный акт самоутверждения путем создания иллюзии собственной зна­чительности.
   Кроме того, что для демонстративного цинизма вульгарная и бранная лексика является непременным средством выражения, это коммуникативное явление существует и по законам моды, т.е. как чистое подражание. Существует немало попыток его оправдания. Согласно наиболее известному аргументу, употре­бляя бранные выражения, человек удовлетворяет возникшую потребность в выражении чувства возмущения, гнева или осуж­дения, которое он считает справедливым, и, значит, его эмоции имеют для него целесообразный характер. Он должен реализо­вать свои агрессивные побуждения хотя бы таким образом, по­скольку культура не позволяет ему применять физическую силу, как это делали наши животные и первобытные предки. Пол­ное же подавление своей агрессии очень вредно для здоровья. Приблизительно так многие люди и оправдывают собственные вспышки раздражения или грубости, считая, что это дает им эмоциональную разрядку, необходимую для сохранения психи­ческого равновесия. Данная концепция разрядки превратилась в весьма популярную теорию.
   Ее сторонники, очевидно, не замечают, что предполагаемая эмоциональная разрядка является лишь одной половиной про­исходящего процесса, в то время, как другая половина заключа­ется в нагнетании нервного напряжения у всех тех, кто слышит резкие и агрессивные выражения. А самое главное - это то, что широкое использование вульгаризмов в гневе и в рамках массо­вой манеры неизбежно вносит в окружающую среду достаточно мощную струю общей грубости и агрессивности. Распространяя вульгарную и бранную лексику, негативистическая мораль как бы красит мир в цвет недовольства и непринятия и тем искус­ственно делает нашу действительность сферой дополнительных отрицательных переживаний. Является ли это проявлением де­монстративного цинизма или просто низкопробной модой, в любом случае его влияние на общий моральный климат общества оказывается несомненно отрицательным.
   Как уже отмечено, негативистический вариант эгалитарной морали получил на отечественных просторах заметное разви­тие во второй половине XIX века в связи с отменой крепостного права и дальнейшим изменением социальной структуры населе­ния. В той преобладающей крестьянско - мещанской культуре, которую получила в наследство Советская власть, негативисти- ческая субкультура занимала господствующее положение. По­скольку советская идеология постоянно подчеркивала свое ра- боче - крестьянское происхождение, вся народная культура, включая и махровые негативистические стереотипы, в принципе, принималась как социально родственная, а все ее из­держки: патриархальные нравы в семье с нередким рукопри­кладством, коммуникативный примитивизм и брутальность - считались чем - то вроде маленьких извинительных слабостей, порожденных тяжелыми жизненными условиями дореволюци­онного периода.
   В перспективе предполагалось построить общество высокой и разносторонней культуры с соответствующей, гуманистической моралью. Советская система образования и культуры и действи­тельно сделали очень многое для достижения этой цели, так что продвижение было несомненным. С резким количественным ростом в 1960 - е годы городского населения, введением всеобщего среднего обра­зования и появлением телевидения заметно возросла образованность населения, эстетика быта, культура речи, семей­ного и бытового поведения. Гуманистическая мораль, безуслов­но, наступала. Значительно меньше стало речевой безграмотно­сти, поведенческого примитивизма, в частности, "трамвайной" и кухонно-коммунальной скандальности.
   В целом, советская практическая мораль, проявлением которой выступает прагматическое обыденное сознание, представляла со­бой конгломерат негативистической и гуманистической морали. Ее принципы, мифы и эффекты, проанализированные в первых разделах, показывают, что негативистические стереотипы были весьма многочисленными и прочными и все же существовала несомнен­ная эволюционная тенденция ее все большего насыщения элементами гуманистического варианта эгалитарной морали. Речь идет именно о практической морали, потому что на нормативном уровне, всегда представленном весьма высо­копарными оборотами, человечество уже давно должно было бы стать сообществом ангелов.
   Так было до распада Советского Союза, но после этого собы­тия моральная ситуация на постсоветском пространстве стала уже заметно меньше напоминать логически оправданную трансформацию гуманистического характера. В результате неопределенности общей ситуации открылся простор для различных экономических злоупотреблений. Лозунг "Все, что не запрещается, разрешается" как будто прямо приглашал совер­шать рискованные попытки. Ни один официальный документ, естественно, не призывал отбросить традиционные моральные нормы, но вся атмосфера критического отношения к советско­му прошлому и аура двусмысленности над понятием "рыночная экономика" несомненно способствовала размягчению и без того не столь уж прочного образования, каковым была установка большинства советских людей на честный образ жизни.
   Если в советском официальном параде ценностей понятия "труд", "дисциплина", "законопослушание", "общественный долг" гордо шествовали впереди колонны, а "развлечения", "удо­вольствия", "наслаждения", "материальный достаток", "роскошь" стыдливо прятались в хвосте, то теперь они решительно поме­нялись местами. Лозунги "Всякий труд почетен" и "Труд - это дело чести" стали упоминаться разве что в юмористических кон­текстах. Предполагаемый подтекст новой социальной ситуации выглядит приблизительно так: "Труд служит основой всех благ, но он является не самоцелью, а средством обеспече­ния комфортабельных условий жизни с помощью этого по воз­можности честного труда". Существует и такой вариант подтекста современной морали: "Труд - это неприятная необходимость, которой желательно избежать, а качество жиз­ни определяется степенью комфорта, причем не слишком важно, каким способом он достигается".
   Мораль стала как бы легкой и необременительной. Если раньше она говорила: "трудитесь, не воруйте, не берите взяток, не наживай­тесь на других", то теперь все ее требования к индивидуальной честности можно сформулировать так: "не попадайтесь, не жад­ничайте и делитесь, иначе пострадаете от чужой зависти". Если более настойчиво спросить эту практическую мораль о ее отно­шении к воровству и мошенничеству, то она, наверное, ответит: "Это уж как получится, все мошенничают, поэтому запрещать это бессмысленно и нереально, главное - знать меру". Но мера в деле обогащения похожа на горизонт: при приближении она все время отдаляется
   Образ рыночной экономики автоматически убрал проблематику честности из зоны активного внимания массового сознания. Нечест­ность вошла в пределы отрицательного, но как бы вполне нор­мального и допустимого. Призывать людей не пытаться добывать деньги любыми подходящими средствами было бы просто смехотворно. Произошла чудодейственная манипуляция понятиями. Казнокрадство, взяточничество, мошенничество, не­потизм, "соавторство" и т.п. - это теперь стало называться кор­рупцией, а это звучит достаточно научно и даже благородно, т.е. совсем не так гнусно, как "воровство" и "мошенничество". "Кор­рупционные действия" как - то не вызывают чувства стыда или особого осуждения, они так же приличны и функциональны, как, скажем, "следственные действия".
   Классическая моральная проблема милосердия как личностного качества сама собой отошла в тень - она стала рассматриваться как забота государства. Если образовалась ар­мия безработных, нищих пенсионеров, беспризорных детей и больных, не имеющих средств для лечения, то такова суровая реальность в отсталом государстве и проблема морали тут не при чем. Нужно развивать благотворительность, но это дело достаточно состоятельных граждан.
   О морали, вообще - то, говорится немало, тем более, что уве­личилось количество телепрограмм и стало больше обсуждений любой проблематики. Но зрителей приучили к различным ката­строфам и несчастьям, поэтому сообщения о грандиозных афе­рах, колоссальных суммах взяток, ограблениях, рейдерстве и т.д. стали привычными и не вызывают искреннего морального не­годования. Борьба с моральным злом выглядит теперь не делом каждого сознательного человека, как это представля­лось раньше (хотя это, конечно же, носило, в значительной сте­пени, декларативный характер), а только задачей правоохрани­тельных органов. Зато повышение уровня жизненного комфорта во всех его проявлениях - т.е. богатство, власть, популярность, почет - вышло из полуподпольного существования и стало все­ми признанной и престижной целью жизненных усилий. С прежней, советской точки зрения произо­шла совершенно циничная трансформация представлений, но, поскольку все советское подверглось демонизации, то и новая моральная ситуация не стала объектом отвержения.
  
   Обобщенная оценка современного развития морали .
  
  
   Не вызывает сомнения, что определяющей закономерностью общественного морального развития выступает гуманизация человеческих отношений. Наиболее очевидно это исторически проявилось в демократизации управления, упразднения сословной иерархии, смягчении наказаний за правонарушения, смягчении характера семейных отношений и воспитания подрастающего поколения. Проведенный выше анализ показал закономерный переход традиционной статусности в более демократические отношения с возрастанием значимости личностных качеств каждого человека.
   В то же время общий моральный прогресс не является четко последовательным и всегда соответствующим общей логике развития процессом, в результате чего в каждый исторический момент происходит много такого, что кажется современникам отнюдь не свидетельством улучшения нравов. В ХХ столетии мы видим явное влияние идей социального равенства, гуманности и повышения образованности значительной части населения, но, к великому сожалению, видим и сильнейшие вспышки ксенофобии и насилия. Одним из ярких примеров служит, например, Первая мировая война, которая стала, по общему признанию, явным противоречием преобладавшей в Европе вере в победное шествие мировой цивилизации.
   В масштабах тысячелетий непоследовательность прогресса может показаться весьма несущественным явлением, но реальное мироощущение людей связано с событиями жизни всего лишь двух - трех поколений, в связи с чем их мораль находится под влиянием всего происходящего в данный период, в том числе и того, что не кажется определяющим последующим историкам. Значимыми оказываются не только такие кардинальные факторы как экономическая и политическая системы, войны и революции, но и технические новинки, популярные суждения, литература, искусство, мода, поступки отдельных личностей и многое другое. Если выделить наиболее существенное, то конкурентом прогрессивным тенденциям стало возрастание потребности в индивидуальном самоутверждении, которое по иронии судьбы является детищем той же прогрессивной идеи социального равенства.
   Самоутверждение - отнюдь не новый психологический механизм, но его возрастающая массовость вызывается неуклонной демократизацией индустриального и постиндустриального уклада жизни. Оно стало широко проявляться не столько у сильных мира сего - здесь мы как раз можем видеть в прошлом куда более претенциозные деяния различных элитарных личностей - сколько в индивидуальных коммуникативных манерах миллионов простых людей.. Указанный выше негативистический вариант эгалитарной морали выступает самым естественным продуктом резко возросшей в демократическом мире потребности в самоутверждении.
   В ХХ веке одним из наиболее заметных факторов популяризации идеи самоутверждения послужил авангардистский стиль "современного" искусства, а его цердцевиной и "гвоздем программы" - неотразимый эпатаж. Искусство всегда обладало значительным влиянием на массовую психологию, а по мере возрастания эффективности СМИ это влияние усилилось еще более. Проблема состоит в том, что из сферы искусства эпатаж в значительной степени переходит в массовое поведение. Может быть, причинно - следственная связь элитарного эпатажа с характером массового менталитета представится читателю явным преувеличением, но это не так. Смысл и пафос любого эпатажа - это необходимость и допустимость протеста, это призыв к нему. Эпатаж как бы облагораживает и возвышает протест, поскольку он представляет субъекта эпатажа не просто несдержанным человеком, скандалистом, грубияном, бузотером и т. д., а вольнолюбивой, смелой, неординарной личностью, способной бросить вызов и противопоставить себя некой косной среде, делает его этаким горьковским буревестником. Эпатаж очаровывает своей раскованностью и вседозволенностью. Это ведь так приятно - быть выше уровня примитивных этических норм, хлестко выплескивать свой гнев и посылать всех бесчисленных виновников своих житейских неприятностей подальше!
   Сам по себе эпатаж и речевая вульгарность могут на фоне политической ксенофобии показаться несущественными явлениями, но на самом деле их косвенными плодами становятся такие масштабные пороки, как бытовая коммуникативная и поведенческая агрессивность. Сейчас никто не любит слово "воспитывать", но эпатаж именно воспитывает общество. Когда - то было приложено немало сил для внедрения в общество стиля поведения, связываемого с понятием "джентльменство". В наши дни значительная энергия фактически направляется на популяризацию эпатажа, причем отнюдь не безуспешно. Так, например, речевая брутальность, которая некогда была проявлением несдержанности, гневливости и низкопробного протеста маргинальных элементов, в наши дни стала модной и "творческой" манерой обывателя.
   Агрессивные и вульгарные манеры самоутверждения несомненно способствуют развитию практики скептицизма, подозрительности и девиантности, Однако, пожалуй, наиболее ощутимым следствием эпатажного влияния выступает ослабление стабильности семьи. Проблема постоянно растущей разводимости, неполных семей и одиночества в достаточной мере осознается обществом, но ее причинами привычно считается такая "классика", как пьянство, материальные трудности, несходство характеров и тому подобное. Семейная конфликтность воспринимается как всего лишь неизбежное коммуникативное оформление объективных трудностей, в то время как в действительности именно агрессивные манеры доводят незначительные разногласия до степени серьезных ссор и неуклонного ухудшения отношений.
   Таким образом, общий взгляд на картину развития морали позволяет отметить любопытное в своей парадоксальности явление. С одной стороны, современная массовая культура, как уже проанализировано в данном разделе, стала результатом исторического освобождения от статусной непосредственности, мещанского примитивизма и грубости, т.е. существенно поднялась по лестнице цивилизации, но вместе с тем она получила такой фальшивый плод демократии как пропаганду самоутверждения с ее наиболее острым проявлением - эпатажем. В итоге, несмотря на объективные предпосылки гуманизации общества, подозрительность, агрессивность, служебная и бытовая конфликтность продолжают отравлять наше существование.
   В плане главной идеи данной работы важно осознавать, что активизация массового стремления к самоутверждению является следствием не только улучшения условий жизни, но она в неменьшей мере обязана бурному развитию некоторых общественных представлений, среди которых ведущее положение занимает идея свободы.
  
  
   3. Пути становления идеи свободы
   Данная идея представляется одной из самых судьбоносных в человеческой истории. Она имеет глубокие эволюционные корни, просматривающиеся уже во многих реакциях животных, но как концепция она должна была пойти значительно дальше инстинктивных побуждений и превратиться в осознание потребности и возмож­ности самостоятельных решений в их все более усложняющихся проявлениях. Долгий путь ее формирования отразил весь слож­ный и противоречивый процесс развития когнитивной сферы че­ловеческой психики и общественного сознания.
   "Во всех противоречивых стремлениях нашего времени есть как будто одно требование, которое объединяет всех, - пишет К.Ясперс, - Все народы, все люди, представители всех политиче­ских режимов единодушно требуют свободы. Однако в понима­нии того, что есть свобода и что делает возможным ее реализацию, все сразу же расходятся. Быть может, самые глубокие противо­речия между людьми обусловлены их пониманием свободы. То, что одному представляется путем к свободе, другой считает пря­мо противоположным этому. Почти все, к чему стремятся люди, совершается во имя свободы."
   ( К.Ясперс. Истоки истории и ее цель. С.165).
   В ранний период своего формирования, идея свободы, как представляется, не могла быть равноценным соперником идее со­циальной дисциплины, чему можно дать два наиболее убедитель­ных объяснения.
   Во-первых, механизм подчинения индивидуума требованиям группы, несомненно, был одним из важнейших условий общего физического выживания. Суровые условия существования тре­бовали от каждого члена сообщества постоянных и значительных физических и волевых усилий, что не могло быть достигнуто без должного уровня социальной дисциплины. О ее чрезвычайной роли выразительно свидетельствует суровость наказаний, кото­рая выступает в существующей картине человеческого бытия та­кой же фундаментальной характеристикой, как, например, его мифологическое сознание. Результаты этого много­векового формирующего процесса наглядно проявляются даже в наших, исторически более мягких обстоятельствах, представая, например, в армейской дисциплине и наказаниях за правонару­шения.
   Второе объяснение заключается в том, что сама идея свободы вступала в противоречие с наиболее естественной и привычной ситуацией жизнедеятельности человека эпохи родового строя - органической погруженностью в заботы и хлопоты своей родовой общины. Отрыв от группы был просто физически опасен для каж­дого из ее членов, поэтому вряд ли потребность в индивидуальной свободе занимала в их побуждениях заметное место. Что касается права на особое мнение, своеобразные убеждения и независимые суждения, то развитие этого явления, как показывает весь исто­рический опыт, несомненно, связано с последовательным услож­нением всей сферы человеческой культуры, т.е. во времена куль­турного примитивизма, оно, по - видимому, не отличалось особой энергией.
   Многовековая борьба против различных форм личной и груп­повой зависимости, порожденные ею эмоции и представления выступили наиболее вероятной движущей силой всех последу­ющих свободолюбивых устремлений. Зарождение стремления к свободе, очевидно, стало сначала реакцией на насильственное лишение физической независимости в ситуациях захватнических войн и обращения в рабство. Когда в силу фундаментальных за­конов человеческой психики на определенном этапе из стремле­ния к свободе выделилась соответствующая идея, она обрела свою собственную судьбу, движимую уже не только реальными собы­тиями, но и спецификой индивидуального мышления и группо­вого менталитета. В результате сформировалось одно из наиболее мощных эмоционально-когнитивно-поведенческих образований - стремление к свободе, занявшее место в ряду важнейших духов­ных ценностей человеческой жизни.
   М. Ж. Кондорсе показывает в своем "Эскизе исторической кар­тины прогресса человеческого разума", что данное стремление яв­ляется наряду с обогащением естественнонаучных представлений основным и определяющим процессом цивилизационного разви­тия. Каждый выдвинутый философом этап прогресса неразрывно связан с новыми принципиальными достижениями на пути обре­тения свободы.
   Идея свободы предстала важнейшим энергетическим и содер­жательным источником всей ментальной устремленности эпохи цивилизации, ею были проникнуты философия, политическое реформаторство, художественная литература, искусство, она не­сомненным образом влияют на социальную реальность и сегод­няшнего мира. При этом, отражая меняющийся исторический контекст, она проделала весьма сложный путь своего развития. По мере достижения наиболее актуальных для своего времени результатов в борьбе за свободу появлялось новое понимание ее содержания и новые требования к ее реали­зации. Представляется, что можно выделить следующие наиболее очевидные варианты идеи свободы в ходе ее историче­ского развития.
   Свобода как внешняя независимость.
   Свобода как социальное равенство.
   Свобода как экономическое равенство.
   Свобода как инакомыслие.
   Свобода как соблюдение прав человека.
   Свобода как внутренняя независимость.
   Свобода как уникальность личности.
   Свобода как приоритет чувства над разумом.
   Свобода как избавление от чувства неполноценности и стыда.
   Свобода как "правда".
   Свобода как плюрализм.
   Свобода как своеволие.
   Идея свободы в постмодернистском контексте.
  
   Свобода как внешняя независимость.
  
   Существование физической, насильственно созданной и за­крепленной зависимости находится так же далеко от нас, как эпоха каменного топора, но из судьбы человечества не выбро­сишь эту пространную страницу его истории. Покорение, обло­жение данью более слабых соседей и рабство в его разнообразных формах были обычной практикой периода дикости, варварства и ранней ступени цивилизации. Можно предположить, что снача­ла независимость родоплеменных объединений ценилась с чи­сто практической точки зрения, т.е. как избавление от различных притеснений, но по мере развития общественного сознания она превратилась в идею и самостоятельную духовную ценность.
   Успехи на пути достижения внешней независимости заложили фундамент для последующего стремления ко всем прочим видам свободы и стали убедительным примером влияния идеи на чело­веческое общество. Независимость как духовная ценность дала мощный толчок когнитивной и эмоциональной энергии, приняв­шей форму социальной потребности, инициировала практику и традиции борьбы со всем тем, что могло пониматься как ее огра­ничение. Независимость предстала не просто жизненным удоб­ством и практической необходимостью, но смыслонаполняющим явлением, великая самостоятельная ценность которого с ходом времени уже не нуждалась в подтверждениях и доказательствах.
   Когда возникла государственность и соответствующее созна­ние членов общества, сформировался идеал государственной независимости, который достиг высочайшего уровня энергии и пафоса. Завоевание и отстаивание свободы, естественно, создало наиболее судьбоносные страницы в истории каждого народа. По­нятие "борьба за независимость" превратилась в символ самых благородных побуждений и когнитивную систему, способную работать саму на себя. Необходимость борьбы за независимость и ее энергетика достигли такого уровня, что ее достижение или отстаивание предстало наиболее характерным сюжетом истории человеческого общества. Эта борьба наиболее органично сли­лась с понятием "свобода", придав последней смысл наивысшей социальной ценности. Идея свободы внедрялась в общественное сознание всеми способами влияния, среди которых значитель­ную роль сыграло искусство. Его средствами была создана геро­ика борьбы, наполнившая все его виды и жанры.
   Потребность во внешней, физической независимости посто­янно проявляла тенденцию к расширению, что выразилось, на­пример, в стремлении к большей автономии отдельного чело­века от различных малых групп, в частности, от родительской семьи. Первоначально подобное поведение, по - видимому, было свойственно лишь менее общительным или более конфликтным по своей психологии индивидам, но развитие идеи привело ко все большему принятию данной ценности и укреплению потреб­ности и традиций автономного поведения. В наши дни мы ви­дим чрезвычайно выразительное последствие данного процесса. Хотя условия быта и характер семейных отношений в развитых странах значительно минимизировали проявления родитель­ской власти, стремление к индивидуальной независимости часто звучит как крайне актуальная потребность.
   То же самое можно сказать и о супружеских отношениях. В последние два века здесь произошла истинная революция, озна­меновавшая переход от патриархальной крестьянско - мещан­ской семьи, что хорошо видно на примере Российской империи, к современной биархатной модели, в которой очевидные формы зависимости одного из супругов от другого ушли в прошлое. Тем не менее все возрастающая разводимость показывает кроме про­чего, что потребность в независимости продолжает расширяться, принимая все более тонкие формы.
  
   Свобода как социальное равенство.
  
   Дальнейшее продвижение идеи заключалось в том, что со вре­менем понятие свободы получило более широкое толкование, обогатившись близкими к нему идеями справедливости и ра­венства. Появилось понимание свободы не только как внешней независимости, но и как отсутствия грубого социального нера­венства, если оно тем более выступало в форме унаследованного положения. В эпоху Просвещения идея свободы слилась с поня­тием естественных прав человека, что стало признанным социо­логическим открытием и как бы высшей санкцией на борьбу за необходимые реформы. Пафос борьбы за свободу исходил из по­ложения, что человек рождается свободным (хотя на самом деле ни о какой свободе грудного младенца не может быть и речи). Идея заняла место одного из ведущих мировоззренческих кон­цептов, теоретически признаваемых даже теми, кто реально вы­ступал ограничителем чьей - либо свободы.
   Социальное неравенство, будучи первоначально не подвер­гаемой сомнению нормой, постепенно стало объектом все более усиливающейся критики, что в конце концов привело к устране­нию сословных привилегий. Энергетический потенциал концеп­ции социального равенства значительно усилил протестную ак­тивность как в сфере идеологии, так и в реальной жизни, где она предстала в максимальном выражении в форме многочисленных бунтов, восстаний, выступлений на почве социальных утопий, религиозных ересей и реформаторства, революций. Одним из наиболее плодотворных результатов воздействия идеи свободы как социального равенства стало понятие демократии. Развива­ясь со времен античного мира, оно стало все более пониматься как социальная закономерность и необходимость. В конце кон­цов именно этот проект выступил наиболее универсальным и общепризнанным политическим требованием.
   Дальнейшее содержательное наполнение идеи заключалось в том, что требование свободы как социального равенства ста­ло в оппозицию не только к сословной иерархии, но и проникло во все те сферы и ситуации, в которых существовали элементы дискриминации или подавления, например, в область расовых и национальных отношений, законодательных прав женщины, су­пружеских отношений, семейного и школьного воспитания. Ре­альная борьба за достижение социального равенства окружила идею свободы ореолом жертвенности и героизма. Наряду с иде­ей любви, стремление к свободе питало весь тот дух романтизма, которым дышала литература и искусство последних веков. Бор­цы против той или иной формы угнетения, сковывающих услов­ностей и отживших традиций так или иначе выступали прово­дниками идеи свободы.
  
   Свобода как экономическое равенство.
  
   Независимость и равенство социальных прав явились вели­кими завоеваниями, но это еще не стало достаточным решением проблемы свободы, поскольку существовало влияние экономи­ческих факторов. В течение большей части человеческой исто­рии экономическое неравенство во многих случаях было суще­ственным препятствием для достижения действительной свободы. Хорошо известны создаваемые бедностью ограниче­ния, возникающие на пути развития способностей, социального продвижения, выбора рода занятий и места жительства, устрой­ства личной жизни, реальной свободы слова и т.д. Множество выходцев из бедных семей уже изначально были обречены на такие жизненные условия, в которых не было достаточных воз­можностей для свободы осуществления жизненных проектов.
   Во времена доиндустриального и, в значительной мере, ин­дустриального общества зависимость степени свободы от эко­номического положения человека считалась естественным и за­кономерным явлением. Но чем в большей степени достигались независимость и социальное равенство, тем отчетливее высту­пала негуманность ограничений свободы, детерминированных имущественным неравенством. Несмотря на двойственность отношения к нему как препятствию на пути обретения свободы, ощущение связи свободы с экономическим положением прочно внедрилось в общественное сознание. Уменьшение контрастов между бедностью и богатством превратилось во всеми признан­ное условие гуманизации человеческого общества.
   В индустриальную эпоху на почве идей свободы, справедли­вости и равенства сформировалась теория классовой борьбы, ставшая идеологической основой социальных революций. Идея свободы получила сильнейшее смысловое и мотивационное на­полнение экономического, политического и нравственного ха­рактера. Она подавалась в контексте выдвигаемых теоретиками социализма исторических закономерностей, так что достижение экономического равенства рассматривалось как реализация тре­бований исторической справедливости.
   Правда идея свободы как экономического равенства все же не выступала столь очевидной и императивной, как идея независи­мости и социального равенства, поскольку она в определенной степени отрицала идею справедливости и создавала противоре­чие между свободой и справедливостью. Критики идеи эконо­мического равенства указывали, что экономическое положение человека определяется его собственной энергичностью и спо­собностями, и, хотя существует немало примеров чисто наслед­ственного, а не приобретенного своими трудами благосостояния, все же тезис оправданности экономического неравенства, в це­лом, справедлив.
   В период Великой французской революции четко определи­лись два варианта преодоления экономической несправедливо­сти. Один из них, связанный с идеологией либерализма, пред­полагал свободу экономического предпринимательства, которой ранее препятствовало наличие сословных привилегий. Другой вариант, положенный в основу социалистической доктрины, за­ключался в преодолении эксплуатации путем отмены частной собственности на средства производства.
   Противостояние указанных позиций с ходом времени при­обретало все более принципиальный характер. Р. Арон называл возможность частного предпринимательства свободой
  
   способностью в отличие от личных и политических свобод, считая ее совершенно необходимым компонентом общей свободы в демо­кратическом обществе. Обе идеологии получили воплощение в дальнейших общественно - политических преобразованиях и по - своему повлияли на изменение картины соотношения эконо­мического неравенства и свободы. В наши дни можно сказать, что более высокий уровень экономического развития стран с рыночной экономикой подтвердил эффективность действия свободы - способности, но не следует забывать, что борьба за устранение тяжелых форм экономического неравенства также не была безрезультатной. Несмотря на весь противоречивый и драматический опыт классовой борьбы последних столетий, идея экономической справедливости возымела свое действие и привела к значительному смягчению грубых форм эксплуата­ции и экономических контрастов в странах развитого мира, что в свою очередь стало моделью для остальных регионов. Экономи­ческая составляющая идеи свободы получила общее признание как норма всякого цивилизованного общества, обязательная в рамках реально достижимого.
  
   Свобода как инакомыслие.
  
   В процессе достижения несомненных успехов в деле обре­тения личной и государственной независимости, социального и экономического равенства идея свободы обретала все новые перспективы, к ней предъявлялись все новые требования, без выполнения которых, как казалось, она выступала неполной. Ее развитие выразилось в том, что значительно усилилась об­щественная потребность в возможности выражения взглядов и мнений, отличающихся от общепринятых позиций или даже резко противоречащих им, т.е. в инакомыслии.
   Эта банальная для наших современников истина когда - то, на определенном уровне развития, казалась чрезвычайно смелой и даже дерзкой. В условиях примитивной социальной организа­ции с господством статусных предписаний того или иного рода мнения каждого члена общества строго определялись социаль­ной нормой, отраженной в поговорке "Каждый сверчок знай свой шесток". Социальная эволюция постоянно сопровождалась возрастанием критичности суждений и поведения, что усилива­лось по мере обогащения общечеловеческих мировоззренческих представлений, распространения образования и демократизации социальных отношений. Каждый шаг в продвижении по это­му пути требовал усилий и борьбы. Хорошо известны суровые методы борьбы с религиозным и политическим инакомыслием и строгости в поддержании общественной морали. Стоит вспом­нить, как непросто изживалось грубое подавление непослуша­ния детей в семье и неповиновения в учебных заведениях. Еще в XIX веке физические наказания детей были почти повсеместны­ми, включая и семьи монархов.
   Яркие всплески инакомыслия в религиозном реформатор­стве, науке, философии, искусстве, политике стали характерной приметой уже эпохи Возрождения и тем более - Просвещения, но более массовые и демократические формы оно приобрело в XIX веке, став одним из актуальных выражений идеи свободы. Особую роль в развитии инакомыслия и всей идеи свободы, без­условно, сыграло опровержение религиозной доктрины. Хотя различные оппозиционные идеи постоянно высказывались в естественных науках, социологии, политике и т.д., религиозные воззрения охватывали наиболее широкий круг населения и на­ходились в центре мировоззренческой проблематики. Религия по определению обладала наивысшей императивностью, и по­тому несогласие с ее положениями или церковной практикой выступало наиболее очевидной формой инакомыслия. Жесткие формы его пресечения, примером чего явилась деятельность ка­толической инквизиции, не могли не восприниматься как пода­вление свободы, что и сделало атеизм одним из вариантов реали­зации идеи свободы.
   Антицерковные выступления эпохи Просвещения содержали протест не столько против религиозной концепции, которая, в принципе, не могла быть насильственно внедрена в чье - либо со­знание, сколько против влияния церкви как организации, кото­рая вышла за рамки пропаганды теории и фактически делила со светской властью функции государственного управления. Шла борьба за свободу от лжи, лицемерия, идеологического диктата и узурпации власти. В XIX - XX веках материалисты выступили уже против самого содержания религиозной парадигмы, которая начала заметно контрастировать с результатами научного поис­ка. Религиозное сознание выглядело очень мощной глыбой тра­диционного менталитета, и потому инакомыслие здесь нередко требовало значительного мужества.
   В одном потоке с антирелигиозной оппозиционностью шло и отвержение наиболее несправедливых социальных догм и усто­ев. Здесь, возможно, требовалось еще больше нонконформизма и смелости, поскольку идеологическое и политическое рефор­маторство, как известно, расценивалось как непосредственная угроза существующим режимам власти. Герои и жертвы протестных выступлений обогащали имидж и развивали популярность идеи выдвижения необычных для своего времени начинаний. Следует вспомнить и о представителях морального инакомыс­лия, среди которых были и борцы за женское равноправие, и сек­суальные "революционеры" вроде маркиза де Сада.
   В процессе обретения свободы как инакомыслия обнаружи­лось существенное препятствие, выразившееся в конформизме как психологической особенности множества людей, являющей­ся неизбежным "побочным продуктом" человеческой социаль­ной природы и автоматически поддерживаемой общественными устоями и традициями. Наиболее явно конформизм проявляет­ся при тоталитарных режимах, но им грешат и государства с де­мократическими институтами, в которых конкурирующие поли­тические организации и рыночные структуры также постоянно прибегают к массированному давлению на сознание избирате­лей, покупателей, клиентов и т.д.
   Получается, что, вопреки представлению о преимущественно целенаправленном подавлении инакомыслия властью, не мень­шим препятствием выступает сама психологическая природа че­ловека. Трагические события Второй мировой войны показали, что проблема преодоления конформизма отнюдь не является на­учной фантазией или следствием преувеличения. В связи с явле­нием фашизма и коммунистического тоталитаризма философ­ская и психологическая рефлексия конформизма заняла очень значительное место.
   В целом, можно сказать, что постепенное расширение прак­тики высказывания альтернативных идей, а позднее - критика политического конформизма и развитие релятивистской пара­дигмы сделали инакомыслие одним из пылающих факелов сво­боды Нового времени, оно оказалось в самом центре событий, связанных с борьбой за свободу, Из права, некогда признаваемо­го только за элитой или за теми, кто заслужил репутацию глу­боких и оригинальных мыслителей, инакомыслие постепенно превратилось в престижный и рекламный атрибут современного стиля мышления и поведения, фетишизированный компонент идеи свободы.
  
   Свобода как соблюдение прав человека.
  
   По мере последовательного достижения вышеуказанных фундаментальных проявлений свободы представление о ней во все большей мере включало то, что в современном мире обозна­чается как личные, политические, социально - экономические и культурные права человека.
   Среди провозглашаемых в наши дни прав есть ряд таких, ко­торые стали достаточно признанными и распространенными уже на предыдущих стадиях общественного развития и которые по мере демократизации общества только расширяли сферу своего применения. Таковы, например, право на жизнь, правовую защиту, автономность частной жизни, самозащиту, справедливое взымание налогов и т. д. Значительно более драматична судьба избирательного права, свободы вероисповедания и свободы слова. Именно достижение этих прав и стало осознаваться как очередная задача в деле об­ретения свободы на этапе, последовавшем после того, как в пре­обладающей степени были реализованы или хотя бы казались близкими к этому независимость и относительное соци­альное равенство.
   Борьба за завоевание свободы вероисповедания и свободы слова отличалась особой остротой, причина которой заключа­лась в том, что обе эти свободы расшатывали устои господству­ющей в обществе идеологии и системы власти. Свободомыслие в области религии покушалось на ценность, которая якобы по определению обладала святостью, и потому оно многие века считалось тягчайшим грехом. Свобода слова представляла
  
   опасность не только для любых авторитетных положений, но и ста­вило под сомнение принадлежность права на истину лишь узко­му кругу привилегированных лиц. Кроме того свободное слово не оставалось лишь элементом ментальной сферы, но обладало способностью порождать действенную человеческую актив­ность. Эта свобода вошла в число актуальных политических лозунгов, с одной стороны, в связи с развитием печатных средств массовой информации, которая резко усилила техническую воз­можность влияния слова, а с другой стороны, - благодаря до­стижению определенного уровня демократизации общества. Приобретя статус социальной и духовной ценности, она стала неотъемлемым компонентом общего понятия "свобода".
   XX столетие стало временем эффективного воплощения прав человека в его основных организационных формах на значитель­ной части планеты. Практика соблюдения этих прав постепенно охватывала все большее количество стран, особенно после Хельсинского соглашения 1975 года. Главный сдвиг произошел в свя­зи с идеологической трансформацией стран социалистического лагеря - бывшего оплота тоталитарных режимов, обеспечившей несомненное продвижение в данной сфере развития идеи свобо­ды.
  
   Свобода как внутренняя независимость.
  
   В X1Х-XX столетиях наиболее очевидные задачи великой идеи свободы были в странах развитого мира в определенной степени решены или, во всяком случае, видны пути их решения, и по логике вещей энергия стремления к свободе должна была бы постепенно ослабевать.
   Но исторические успехи в достижении предыдущих ступеней свободы делали данную идею все более фундаментальной, про­должая вдыхать в нее новую энергию и способствуя появлению все новых проектов. Была создана мощнейшая инерция свобо­долюбивых устремлений, продолжающих излучать сияние и призывную силу. В результате многих столетий энергетического наполнения она заняла такое грандиозное место в человеческом сознании, что просто не могла свестись к ровному и тихому тече­нию.
   Здесь сыграл свою роль тот закон системности, в силу кото­рого достаточно сформировавшаяся теоретическая система, ко­торая сначала реагирует на требования жизни, на определенном этапе своего существования начинает функционировать, подчи­няясь преимущественно не внешним, а внутрисистемным сти­мулам. Энергия исходила уже от самой идеи свободы, которая, как казалось, содержала необозримые и крайне привлекатель­ные перспективы. Идея приобрела статус органической, крайне актуальной и, несмотря на все завоевания, все еще далекой от ее внедрения в практику. Она стала постоянным компонентом общественного сознания, вдохновляя философов, политиков и деятелей искусства, она "летела на всех парах", отнюдь не желая останавливаться. Произо­шло расширение самого содержания данного понятия, в резуль­тате чего объектом рассмотрения во все большей мере было ста­новилось внутриличностное пространство. Следует сказать, что данному процессу способствовали и весьма существенные исто­рические обстоятельства.
   Нарастание революционной идеологии ХУШ-Х1Х столетий стало закономерным следствием резких противоречий классово­го характера, поэтому общественно-экономические закономер­ности представлялись несомненно решающими факторами. В общественном сознании сформировался образ забитой и страда­ющей народной массы, являющейся жертвой эксплуатирующих ее обладателей материальных и властных ресурсов, поэтому по­нятие и роль отдельной личности на этом фоне отходило как бы на второй план.
   Но уже Великая французская революция показала, что соци­альные перевороты начинаются как борьба за справедливость, а потом двигателями в неменьшей мере оказываются столкнове­ние амбиций, месть и разгул неуправляемых эмоций. Накопив­шийся в последние столетия опыт революционных выступлений и особенно события в Российской империи дали убедительно почувствовать то, что в стихии классовой борьбы великая цель часто растворяется в хаосе случайностей, жестокости, второсте­пенных мотивов и корыстных интересов, заставляющих туск­неть ореол благородной и возвышенной цели.
   Необходимо учесть и тот факт, что, в XX веке социальная си­туация в странах европейской культуры существенно измени­лась. В связи с научно-техническим прогрессом, обогащением социального опыта и его философской рефлексии расширилась концептуальная вариативность в спектре идей, оппонирующих парадигме классового противостояния. Постепенно четкость разделения добра и зла в свете классовой борьбы, столь вдох­новлявшая сторонников революционных преобразований, ста­новилась в глазах многих мыслителей все менее очевидной. Гу­манистический энтузиазм по механизму противоположности перемещался с проблем общественно - экономического детер­минизма на внутренний мир отдельного человека, т.е. на отраже­ние его сознанием многообразных обстоятельств общественного бытия. Соответственно повышалась ценность и значимость для психологического благополучия человека внутреннего мира в сравнении с внешними социальными обстоятельствами.
   В результате этого процесса сложился свободолюбиво - ро­мантический и наполненный разоблачительным пафосом миф о том, что с ходом времени возрастает зависимость внутренне­го мира индивида от его социального наполнения в ущерб его подлинности. Ценность свободы все больше связывалась с пред­ставлением - пусть весьма туманным, но, как казалось, очень многообещающим - о необходимости полной и подлинной само­стоятельности убеждений и пристрастий, исходящих только из глубинных и глубоко личных психологических качеств каждого человека. Получалось, что уже сама по себе социальная заданность содержания человеческого сознания служит ограничени­ем для проявления аутентичной и неповторимой сущности и са­мости, т.е. для истинной индивидуальной свободы. В результате все более возрастала популярность фетишизированного архети­па внутренней независимости как необходимого достоинства ис­тинно свободного современного человека.
  
   Внутренняя независимость как преодоление "отчуждения".
  
   Роль одного из трамплинов для взлета внутриличностной па­радигмы сыграла критика "отчуждения", занявшая значительное место в философии Западного мира. Вообще, существует различ­ное содержание этого понятия, но в анализируемом нами кон­тексте имеется в виду то, что такие продукты человеческой деятельности, как материальные ценности, идеи и институты становятся независимыми от их авторов, и властвуют над ними, предписы­вая цели, нормы и способы дальнейшей активности. У К. Маркса "отчуждение" получило особое смысловое и эмоциональное на­полнение в раскрытой им картине экономической эксплуатации наемных работников.
   Все более развивающееся в промышленности разделение тру­да и сведение его к повторяющимся отдельным операциям, до­веденным позже до крайности в конвейерном производстве, дей­ствительно создавало впечатление чуть ли не автоматических и бездумных действий, в которых нет места какому - либо субъек­тивному началу, индивидуальной целесообразности, осмыслен­ности и творчеству. Казалось, что человек становится придатком того или иного механизма, исполнителем чуждого для него за­мысла, что сводит на нет его роль разумного существа и хозяина своей жизни.
   Впечатление значительно усиливалось фактом присвоения предпринимателем непропорционально большой части прибы­ли, убедительно показанным К.Марксом, так что общая карти­на отчуждения работника от цельного процесса производства, от его результата и от прибыли выглядела необычайно нагляд­ной и убедительной. В целом, выходила не просто социальная несправедливость в форме экономической эксплуатации, а не­кая тотальная дискриминация с лишением производителя есте­ственного, данного самой природой права (как предполагалось в данном контексте) быть автором всего процесса созидания и ис­пользования его результатов. Отчуждение предстало глазам его критиков грандиозным актом насилия и бесчеловечности. Имен­но то, что Маркс интерпретировал эксплуатацию как проявление глубокого и общего дискриминационного процесса, обеспечило его доктрине признание и популярность. Сама по себе критика недостаточной оплаты труда наемных рабочих, очевидно, не вы­звала бы такого мощного влияния марксизма на революционное движение, хотя в последующей практике борьбы главным лозун­гом выступило, конечно, уничтожение эксплуатации.
   Категории отчуждения предстояло сыграть еще более значи­тельную роль после публикации в 1932 году работы К. Маркса "Экономическо-философские рукописи" 1844 года. Эта ран­няя работа, носящая явные следы юношеского романтизма, по прихоти судьбы, оказалась очень созвучной исканиям многих западных философов левого направления в обстановке распро­страняющейся технологии конвейерного производства. В ней Маркс представляет процесс отчуждения в условиях классового общества, как лишение человека важнейших условий удовлет­ворения им своих социальных потребностей, поскольку инди­вид отчуждается от процесса труда, от его продуктов, от других людей и, что самое главное, от своей сущности. Получается, что фактически для миллионов людей постоянно продуцируется жизненная катастрофа, поскольку подобное отчуждение при­водит к утрате человеком смысла существования. По сути, идея была весьма сомнительной, поскольку выходило, что сущность человека заключается в полном цикле производства товаров во­преки тенденции к разделению труда. По этой логике спасением было бы натуральное хозяйство, поскольку в то время еще никто не мог представить полностью автоматизированного производства.Тем не менее критика отчуждения нашла широкое признание.
   Поскольку экономическое развитие все больше шло по пути специализации, казалось, что пропасть отчуждения разверзается все более неумолимо. Вырисовывалась чуть ли не апокалиптиче­ская картина превращения человека индустриального общества в роботоподобное существо, занятое производством отдельных фрагментов различных материальных продуктов потребления и становившееся как бы придатком производства. И хотя в после­дующих работах Маркс перешел к использованию "отчуждения" в более узком смысле экономической эксплуатации, первона­чальная трактовка была воспринята многими философами XX века как откровение и парадигмальная основа дальнейших кон­цептуальных построений. Гуманистическая критика отчуждения наполнилась эмоциональностью и протестной энергией в ряде философских работ, особенно у Э.Фромма и Г. Маркузе. Подобное представление совершенно соответствовало растущему энтузиазму стремления к свободе, так что критика самоотчуждения стала великой находкой и источником вдохно­вения в борьбе против всего, что можно было считать проявле­нием несвободы. Больше всего, очевидно, пленяла таинственная многозначительность понятия человеческой сущности, отчуж­дение от которой выглядело подлинным мировым злом.
   Здесь уместно поставить вопрос, а в чем, собственно, заклю­чается сущность человека? Вряд ли кто - нибудь рискнет отве­тить на это определенно и однозначно, поскольку все зависит от аспекта анализа проблемы. Сущность человека можно увидеть и в социальном образе его жизни, и в целенаправленности актив­ности, и в его трудовой деятельности, и в понятийном мышлении, и в использовании знаковой информации, и в создании культур­ных ценностей и т.д. От чего именно отчуждается человек? Оче­видно, предполагалось, что такой мыслитель как К. Маркс точно знал, что представляет собой человеческая сущность. В одной из работ он определил ее как совокупность всех общественных от­ношений, но в контексте отчуждения речь, видимо, идет о чем-то другом.
   Существовавший в эпоху Просвещения образ "естественного" человека, вышедшего из природы и якобы ранее находившегося в полной гармонии с ней, подсказывает, что, согласно марксовой доктрине отчуждения, человек, очевидно, лишается того, что было ему свойственно на этапе бесклассового общества и доин- дустриальной цивилизации. В эту схему вписываются абсолют­но любые пороки и новации индустриальной эпохи: разрушение патриархальной семьи, возрастание имущественных контрастов, массовое промышленное производство, рост городского населе­ния, вред, наносимый природной среде, сокращение рождаемо­сти, расширение бюрократического аппарата - короче, все, что создает проблемы и становится источником неприятностей. Во всем этом можно при желании увидеть некое насилие над ау­тентичной природой человека, т.е. его отчуждение от своей сущ­ности. Подобное отчуждение выглядело для его критиков несо­мненно негативным явлением, недопустимым наступлением на свободу личности и покушением на самое фундаментальное и подлинное - смысл существования человека.
   Однако если попытаться представить себе каждый из назван­ных выше возможных вариантов сущности человека, то вероят­ность самоотчуждения начинает казаться весьма сомнительной. Может ли, например, человек даже в условиях эксплуатации и нужды лишиться своей социальности, т.е. потребности в обще­нии, в дружбе, получении сочувствия, признания, уважения, в семейной жизни, в солидарности с единомышленниками и т.д.? Практика показывает, что никакие самые тяжелые и несправед­ливые условия труда не превращают человека в апатичное суще­ство, безразличное к другим людям. Тысячелетия эксплуатации, через которые прошло человечество, отнюдь не привели к таким результатам, как это следовало бы из теории отчуждения челове­ка от его сущности.
   Возьмем для примера другой из возможных вариантов че­ловеческой сущности - понятийное мышление. Теряет ли по­стоянно живущий в условиях социальной несправедливости и эксплуатации человек эту неизбежно формируемую у каждого нормального человека с ранних детских лет способность? Без­условно, нет, что также подтверждается всей историей челове­ческого общества. Конкретные условия социализации могут привести к тому, что мышление отдельных людей окажется весьма при­митивным и содержательно бедным, но к утрате сформирован­ной способности понятийного мышления никакие жизненные трудности не приводят, если не считать определенных случаев психической патологии.
   То же самое относится и ко всем иным возможным вариантам сущности человека. Если же иметь в виду марксову "совокуп­ность всех общественных отношений", то положение об отчуж­дении человека от своей сущности вообще лишается какой-либо убедительности, поскольку полное выпадение человека из си­стемы общественных отношений наблюдается только в тяжелых клинических случаях.
   Что касается такого последствия самоотчуждения, как утрата смысла существования, то здесь, как представляется, допущена гипербола в сочетании с красивостью. Дело в том, что понятие смысла жизни обладает такой же неопределенностью и ложной многозначительностью, как и "сущность человека". Существует представление, что каждый человек видит или, во всяком случае, стремится увидеть некую значительную цель своего жизненного пути как отражение или вариант общечеловеческого смысла су­ществования. На самом деле индивид - не только рядовой, но и занимающий значительное общественное положение - в реаль­ности мотивирован текущими заботами и перспективами, кото­рые исходят не из осознания смысла жизни, а из тех требований, которые выдвигаются перед ним его жизненными условиями, социальными ролями и складывающимися обстоятельствами.
   Условия и обстоятельства, конечно, содержат в себе те явле­ния, с которыми обычно связывают понятие смысла существова­ния, т.е. полезную деятельность, продолжение рода, возможность самоутверждения и т.д., но сам индивид движется инерцией по­тока жизненных событий, а не решениями, вызванными раз­мышлениями о смысле жизни. Когда же ему все-таки иногда приходят в голову вопросы об этом смысле, он либо останавли­вается на хорошо известных из биологии или религии ответах, либо приходит к выводу, что какой - то высший смысл, конечно, должен быть, но что ничего нового тут не скажешь и лучше не думать о вещах, не поддающихся простому осмыслению.
   В силу того, что смысл существования фактически реали­зуется самим жизненным потоком, а этот поток является при­вычным для находящихся в нем людей, большинство типичных трудностей каждого исторического периода входят в диапазон приемлемости и редко приводят к удару по смыслу жизни. Это вполне относится к тем видам отчуждения, которые фигурируют в теории К.Маркса.
   Таким образом, причина популярности категории отчужде­ния, содержащейся в "Экономическо - философских рукописях", фактически коренится в мнимой глубине и фундаментально­сти категории "сущность человека". Несмотря на неопределен­ность и размытость этого понятия, его пафосность и гуманный характер (ведь совершенно очевидно предполагается, что в че­ловеческой сущности находятся истоки высокой морали) оказа­ли сильное воздействие на социологическую мысль XX века, в частности, на работы философов Франкфуртской школы. Они увидели в доктрине преодоления отчуждения содержательную основу истинно творческого и гуманного марксизма - в отличие от его догматического советского варианта - создающую воз­можность дальнейшего обогащения личности и совершенствова­ния общественных отношений. Поскольку отчуждение человека совершается различными общественными механизмами (про­изводством, властными и идеологическими структурами и т.д.), чуждыми для него и лишающими его подлинности (сущности), то философское движение за преодоление отчуждения человека от своей сущности приняло видимость борьбы за достижение че­ловеком личностной, внутренней независимости.
  
   Внутренняя независимость в аспекте экзистенциализма.
  
   Чрезвычайно выразительным порождением идеи внутренней независимости выступил экзистенциализм, ставший в первой половине XX века наиболее признанным направлением, скон­центрировавшимся на проблеме свободы личности. Он предстал подчеркнуто оппозиционной доктриной по отношению к таким опорным конструктам теории социальной детерминации, как исторические закономерности, производственные отношения, классовое сознание, социальные институты и т. д. На Западе эк­зистенциальную парадигму развивали С.Кьеркегор, К.Ясперс, Г.Марсель, М.Бубер, М.Хайдеггер, Ж.П.Сартр, М. Мерло - Пон- ти, А.Камю и ряд других авторов. Путь к освобождению экзи­стенциалисты увидели, с одной стороны, в избавлении человека от оков чрезмерной социальности, которая якобы не дает чело­веку жить своими подлинными чувствами и представлениями, а с другой стороны, в принятии предоставленной им судьбой пол­ной свободы выбора. Несмотря на то, что позиции экзистенци­алистов разнятся в зависимости от признания или отвержения религиозной доктрины, всеми признается их концептуальная схожесть.
   Наиболее принципиальным базовым постулатом данной философской платформы является то, что существование пред­шествует сущности, что означает, что закономерности человече­ского бытия и вытекающие из них с большей или меньшей ве­роятностью нормы никоим образом не даны в жизни человека изначально, но определяются уже в процессе существования, т. е. человеческой жизнедеятельности.
   "С другой стороны, если бога нет,- пишет Ж.П.Сартр,- мы не имеем перед собой никаких моральных ценностей или предпи­саний, которые оправдывали бы наши поступки. Таким образом, ни за собой, ни перед собой - в светлом царстве ценностей - у нас не имеется ни оправданий, ни извинений. Мы одиноки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я выражаю словами: чело­век осужден быть свободным. Осужден, потому что не сам себя создал, и все-таки свободен, потому что, однажды брошенный в мир, отвечает за все, что делает. Экзистенциалист не верит во всесилие страсти. Он никогда не станет утверждать, что благо­родная страсть - это всесокрушающий поток, который неумоли­мо толкает человека на совершение определенных поступков и поэтому может служить извинением. Он полагает, что человек ответствен за свои страсти. Экзистенциалист не считает также, что человек может получить на Земле помощь в виде какого-то знака, данного ему как ориентир. По его мнению, человек сам расшифровывает знамения, причем так, как ему вздумается. Он считает, следовательно, что человек, не имея никакой поддержки и помощи, осужден всякий раз изобретать человека". ( Сартр Ж- П., Сумерки богов, М.-1989, с. 330)
   Экзистенциалисты атеистического направления выдвига­ют системоопределяющее положение, что человек самой историей происхождения человечества обречен пребывать в постоянном чувстве заброшенности, тревоги и от­чаяния. Его жизнь изначально полна трагизма, созданного про­тиворечием между слепой прихотью эволюции и наделенной разумом и чувствами человеческой натурой, требующей особого, человеческого бытия. О какой заброшенности, тревоге и отчая­нии идет речь?
   Заброшенность (термин, введенный М. Хайдеггером) высту­пает наиболее очевидным воплощением тезиса о том, что суще­ствование предшествует сущности. Человек как бы заброшен в этот мир без каких - либо указаний свыше и знания истины, и потому он должен руководствоваться только своей интуицией, приобретаемым опытом и сам создавать мировоззренческие кон­струкции. Сартр соглашается, что некоторые события напомина­ют подсказки, обращая внимание, например, на невозможность действовать определенным образом, но люди делают из них со­вершенно различные выводы, исходя из обстоятельств. Мысль о пустоте, якобы встречающей человека на жизненном пути и не посылающей ему никаких поддерживающих сигналов, ведет, по мнению Сартра, к выводу о полной ответственности человека за свои поступки, в чем он усматривает гуманистический смысл и оптимистическое звучание данной парадигмы.
   Тревога, в понимании Сартра, является следствием того, что человек должен постоянно принимать решения, результаты ко­торых отражаются на судьбах других людей. Жизнь устроена та­ким образом, что иначе не бывает, и, даже если человек не осоз­нает или отрицает наличие тревоги, она все равно заполняет его существование.
   Отчаяние закономерно вытекает из положения о заброшен­ности. Все решения и поступки человека исходят только из его воли и вероятностного характера всего происходящего, по­скольку ему не на что опереться больше. Человек - автор своей жизнедеятельности, он является осуществлением собственного проекта. "Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет".
   Итак, незавидное человеческое бытие видится экзистенциа­лизму во мраке неопределенности, оно погружено в заброшен­ность, тревогу и отчаяние (в результате чего пессимизм экзистен­циализма единодушно осудил и католицизм, и коммунисты). Попробуем указать на главное, как нам кажется, недоразумение в высказываемой позиции - смеше­ние понятий "человечество" и "человек". Если представить себе человечество неким единым мыслящим существом, то оно дей­ствительно "заброшено" в этот мир, вынуждено существовать без законов и правил, действовать с постоянным риском, и пото­му можно поверить, что его судьба связана с чувством заброшен­ности, тревогой и отчаянием. Но в реальности чувствуют и мыс­лят отдельные люди, по отношению к которым "человечество" является просто собирательным понятием.
   Каждый конкретный человек отнюдь не заброшен в мир, как на необитаемый остров, а живет среди людей, уже создавших си­стему представлений и норм, которые вновь появившийся член общества по достижении им необходимого уровня зрелости при­нимает как достаточно определенные и твердо установленные предписания. Мысль о заброшенности и вытекающем из нее от­чаянии приходит в голову разве что философам - экзистенци­алистам. Для большинства людей житейские знания и истины, правовые и моральные нормы представляются, в целом, доста­точным информативным материалом для обеспечения условий своего существования, а если возникают проблемы, то они вы­зывают поисковую активность, а не тягостные переживания по поводу ужаса нахождения в царстве полной неизвестности. Исторический опыт показывает способность человечества к не­прерывному совершенствованию и, даже вопреки распростра­ненному отрицанию прогресса, вызывает уверенность в его не­сомненных возможностях выживания и приспособления.
   Не очень вероятно и то, что понимание факта заброшенности человечества в этот мир должно сделать человека более ответ­ственным существом. Хорошо известно, что понятие и чувство долга, как это ни прозаически звучит для поэтов свободы от со­циума, формируется в рамках отношений с обществом. Ответ­ственность является не следствием борьбы человека с состоя­нием заброшенности, а производным чувства солидарности и принятия системы социального контроля.
   Тревога по поводу принятия ответственных решений как до­статочно постоянное явление, конечно, сопровождает жизнь не­которой части людей, наделенных властью, но, как показывает практика, власть не только не является для них невыносимым грузом, но, выступает особой привилегией и способствует их успешному самоутверждению. Простые же люди, принимая мно­гочисленные решения, касающиеся, скажем, членов своей семьи, также не видят в этом драмы всей своей жизни, поскольку пре­обладающая часть жизненных ситуаций, требующих подобных решений, окружена традиционными и нормативными предпи­саниями, которые создают у субъекта достаточную уверенность в неизбежности именно таких вариантов. Жизненная практика создала, как известно, массу прецедентов с сопутствующими им моделями поведения и рационализациями, так что даже в отно­сительно нетипичных и морально сомнительных ситуациях су­ществуют ориентиры и образцы.
   То же самое можно сказать и о якобы присущем человеку со­стоянии отчаяния. Полагаясь на свои силы, человек на самом деле опирается на знания и опыт всего человечества, которые, в принципе, можно найти в различных источниках информации. Это оказывается достаточным для того, чтобы его не мучило экзистенциальное отчаяние, исходящее из мысли об отсутствии по­тусторонней поддержки и руководства. Кстати, и глубоко рели­гиозные люди не слишком полагаются в повседневных делах на помощь свыше, а в поговорке "на бога надейся, а сам не плошай" на самом деле видят только ее вторую часть, т.е. указание на не­обходимость рассчитывать на опыт, содержащийся в человече­ской практике. Что касается вероятностного характера событий и роли случайности, то человечество, независимо от философ­ских объяснений, всегда воспринимает это как неизбежность и в практической жизни просто игнорирует угрозу возможной не­удачи.
   Таким образом, учитывая различие в смыслах понятий "чело­вечество" и "человек", можно сказать, что ключевое экзистенци­алистское положение "существование предшествует сущности" не подтверждает своей истинности, поскольку существование отдельного человека осуществляется уже в рамках тщательно разработанных многими поколениями предписаний, определя­ющих то, что фактически является человеческой сущностью.
   Как отмечено выше, утверждения о тревоге, заброшенности, отчаянии и тому подобных свалившихся на человечество не­счастьях вызвали неоднократные обвинения экзистенциализ­ма в преувеличенном пессимизме, что, казалось бы, выглядит достаточно логичным. Однако Ж. П. Сартр категорически от­вергает этот упрек и даже утверждает, что трудно найти более оптимистическое мировоззрение, чем экзистенциализм, по­скольку, отталкиваясь от факта заброшенности, он делает вы­вод о единственном источнике человеческих конструктивных возможностей - разуме и энергии самого человека. Этот ход мысли следовало бы только приветствовать, если бы он не кон­трастировал с категорически выражаемым автором неверием в социальный прогресс. Какой же, действительно, может быть оптимизм, если вся предыдущая история якобы не подтверждает способность человеческого общества улучшать условия своего существования, и человечество по-прежнему обречено на трево­гу, заброшенность и отчаяние? Все это больше похоже на совре­менный вариант стоицизма.
   В целом, сложилась довольно любопытная и парадоксальная ситуация: экзистенциалисты сами создали миф о заброшенности человечества в мир без каких - либо ориентиров, и, опираясь на этот миф, построили сочувственную картину бы­тия, наполненного переживаниями тревоги и отчаяния, но при этом содержащего мужество и ответственность человека.
   Еще одна существенная ошибка экзистенциализма заклю­чается в принятии теории отчуждения. Как уже сказано, не су­ществует никакого отчуждения человека от своей сущности, поскольку эта сущность многолика и, в целом, неуничтожима. То, что человек страдает от эксплуатации, обмана, жестокости, нечуткости и т.д., безусловно, плохо, но его сущность остается при нем в любых условиях. Когда экзистенциалисты пытаются понять подлинный внутренний мир человека вне его социаль­ных ролей, они только отдаляются от решения своей задачи, поскольку человек лишается одного из основных качеств своей сущности - социальной направленности мыслей и чувств.
   Несмотря на очевидную противоречивость основных посы­лок и выводов в своей доктрине, экзистенциализм, как известно, пользуется в современном мире репутацией достаточно глубо­кой и респектабельной мировоззренческой парадигмы, одной из философских опор западного менталитета. Все это происходит вследствие радикального изменения философской ориентации экзистенциализма от социальных условий к ощущениям отдель­ного человека, связанным с какой - то смутной и неопределен­ной сферой воздействия, называемой экзистенцией. На волне разочарования социальным реформаторством XX века это показалось мно­гим актом истинной гуманности и проникновения в душу подлинного и конкретного человека. За это обращение к внутреннему миру экзистенциализму, очевидно, про­щают все его туманности и противоречия.
   У представителей религиозной ветви экзистенциализма все, разумеется, свелось к тому, что самые подлинные человеческие побуждения исходят из веры, а все проблемы и несчастия - от ее недостаточности. В отечественной гуманитарной мысли в начале века сформировалось экзистенциалистское течение религиозно­го направления, связанное с именами Л. Шестова, Н. Бердяева, В. Розанова, и некоторых других авторов. В Советском Союзе о них, естественно, писали только в критическом ключе, но в пост­советские годы они - в противовес представителям отвергнутой марксистской школы - были возведены на пьядестал носителей и мучеников великой истины.
   Одним из наиболее вдохновенных и последовательных выра­зителей этого течения выступил Н.А.Бердяев, поэтому будет ре­зонно обратиться к его некоторым характерным высказываниям. Почти весь пафос его критики социалистических идей исходит из положения о том, что, заботясь о благе общества, социалисти­ческие реформаторы пренебрегают интересами личности.
   "Центр нравственной жизни в личности, а не в общностях. Личность есть ценность, стоящая выше государства, нации, че­ловеческого рода, природы, и она, в сущности, не входит в этот ряд". ( Бердяев Н.А.,О назначении человека.- М.,1993, с.62).
   "Поразительно, что в XIX и XX веках человек позволил убе­дить себя в том, что он получил свою нравственную жизнь, свое различение между добром и злом, свою ценность целиком от об­щества. Он готов был отречься от первородства и независимости человеческого духа и совести. О. Конт, К. Маркс, Э. Дюркгейм приняли нравственное сознание первобытного клана за вершину нравственного сознания человечества. И они отрицали личность; для них есть лишь индивидуум соотносительный с социальным коллективом. Этика должна прежде всего вести духовную борьбу против той окончательной социализации человека, которая пода­вляет свободу духа и совести. Социализация этики означает ти­ранию общества и общественного мнения над духовной жизнью личности и над свободой ее нравственной оценки". ( Там же, с.65).
   Согласно Н. Бердяеву, личность по своей ценности несравни­мо выше любых социальных групп, тем более, что любые формы социализации способны только подавлять свободу духа, совести и духовную жизнь личности. Гуманистический пафос подобных высказываний, которыми наполнены работы Бердяева, способен растопить льды мирового океана. Автор упрекает человека в том, что он "готов был отречься от первородства и независимости че­ловеческого духа и совести", признав, что он получил свою нрав­ственную жизнь от общества. Отрицать ту элементарную истину, что все нравственные представления каждый человек получает от общества, Бердяеву, как и любому другому здравомысляще­му человеку, вряд ли пришло бы в голову, а экстравагантное вы­сказывание о первородстве и независимости показывает только то, что религиозная экзальтация может затуманивать здравый смысл даже у человека с философским мышлением.
   Бердяев неутомимо повторяет в своих работах, что величие личности заключается в том, что в ней содержится внеличное. При этом нигде не поясняется, что означает это "внеличное", по­скольку, очевидно, по мнению автора, каждому мыслящему че­ловеку и без того должно быть понятно, что это то великое, что бог вложил в душу человека. Эта манера подменять раскрытие смысла понятий пафосными выражениями, наполненными са­кральным подтекстом, является одним из основных "научных инструментов", используемых Бердяевым и его единомышлен­никами.
   И действительно, если верить, что человек создан "по образу и подобию", то он невыразимо мудр, велик и дальше вообще не о чем спорить. Удивительно только, что это многомиллионное сообщество всемогущих и всемудрых копий божества, напрягая все силы, борется за существование, уничтожает друг друга (та­ких же богов), лжет, ворует, беспрерывно совершает ошибки, за­бывая о своем великом "внеличном".
   А вот если понимать "внеличное" материалистически, то оно содержит ту социальность, которую общество вкладывает в че­ловека чуть ли не с первого дня его жизни, т.е. все то, что являет­ся содержанием моральных норм. Такое внеличное, безусловно, является великим приобретением человеческого рода.
   Печально то, что своим авторитетом Н.А.Бердяев значительно подкрепил ставшее стереотипом мнение о том, что социалисти­ческие теории провозгласили приоритет интересов государства и коллектива в ущерб личности. Эта мысль о якобы господство­вавшем противопоставлении группы (вплоть до всего общества) отдельному человеку, разгулявшаяся по страницам различных постсоветских публикаций, просто поражает своим наивным схематизмом. Согласно этому представлению, социалисты сби­вают людей в школьные классы, коллективы фабрик и заводов, армию и даже из семьи пытаются сделать коллектив. Личность нивелируется, становится пешкой, ее индивидуальное своеобра­зие никого не интересует.
   В реальности никто из миллионов людей, якобы ставших про­дуктами советской "фабрики шаблонов", не считает себя безли­ким винтиком системы, никто ни на секунду не сомневается в своем личностном своеобразии. Каждый прекрасно понимает, что существовавший напор лозунгов о первостепенности обще­ственного блага, патриотизме, гражданственности, о том, что нужно "раньше думать о родине, а потом о себе" просеивался каждым человеком через сито здравого смысла.
   Разумеется, советская идеологическая система оказывала значительное влияние на содержание "внеличного" своих граж­дан, но ведь аналогичное воздействие исходит и от любой другой идеологии, в том числе и религиозной. Степень влияния право­славия, католицизма или ислама на "внеличное" никак не меньше, чем со стороны коммунистической доктрины. Так что последовательность в защите автономии личности должна была бы заставить Бердяева осудить социализацию человека в ее лю­бых проявлениях, не делая при этом исключения и для религии.
   Самым экзотическим в бердяевских рассуждениях выглядит призыв освободить личность от тирании общества и обществен­ного мнения. Это напоминает руссоистское воспевание "есте­ственного человека", дикаря, но все же это не оно, поскольку Бердяев, безусловно, понимает, что невежественный и невос­питанный человек не является эталоном личности. Речь идет, конечно, о той социализации, которая мешает религиозности, т. е. научных знаниях, подкрепляющих атеизм. Здесь следует по­вторить, что религиозные убеждения также являются продуктом общественного мнения, хотя и другого содержания, так что Бер­дяев либо не очень заботится о терминологии, либо лукавит. А вообще, личность без "тирании общественного мнения", если уж употреблять это выражение, просто немыслима, поскольку она и представляет собой концентрированное общественное мнение, которое, в целом, является тиранией разве что для экзальтиро­ванных философов.
   Конечно, проблема "тирании общества" всегда возникает в си­туациях внедрения идеологических новаций, но это неизбежная борьба старого и нового. Существует также известная категория индивидов, "свобода духа" которых очень часто наталкивается на "тиранию общества" в форме требований процессуально-уголов­ного кодекса. Для тех же, у кого свобода их личности не доходит до покушений на достоинство, имущество или жизнь других лю­дей, социализация в целом отнюдь не является тиранией и пода­влением, а напротив, служит жизненно необходимым и благосло­венным условием их нормального человеческого существования.
   Может быть, не стоило бы особенно останавливаться на взглядах Н.А.Бердяева, но, как уже отмечено, в них наши от­ечественные энтузиасты философского переворота "до основа­ния" находят великую правду. При этом взгляды зарубежных экзистенциалистов как - то меньше сопоставляются ими с от­ечественными проблемами, а вот суждения Бердяева (еще и конкретно пострадавшего от большевиков), конечно, более не­посредственно проецируются на наши реалии. Получается фи­лософски очень значительно. Видеть причину провала "социа­листического эксперимента" в экономических и политических ошибках - весьма банально, но вот раскрыть непонимание ком­мунистами приоритета личности над обществом - это чрезвы­чайно глубоко, эпохально, это подлинная онтология. Гуманитар­ные науки постсоветского ареала бросились на штурм рокового заблуждения марксистской философии дореволюционного и советского периода в вопросе сопоставления роли личности и общества. Личностная парадигма ослепительно засияла на гума­нитарном небосклоне.
   Таким образом, в "великом походе" в защиту личности, столь ярко представленном экзистенциализмом, в целом, содержится принципиальное недоразумение, поскольку, ни о какой незави­симости личностного мира индивида от социума не может быть и речи, что стало аксиомой для материалистически ориентирован­ного и рационального мышления. Противостояние моделей раз­вития общества и развития личности является результатом эк­зальтации на почве идеи свободы. В любом обществе, даже самом демократическом и громко декларирующем заботу об отдельном человеке, развитие личности может осуществляться только че­рез группы, включающие семью, школу, различные объединения и государство. Совершенно естественно и неизбежно, что пред­ставления и пристрастия отдельного человека порождаются ре­алиями общественного бытия и являются лишь его проекциями в различных вариантах. Кроме того чувство внутренней зави­симости или независимости в значительной степени связано с индивидуальными психологическими особенностями. Опыт по­казывает, что человек может не ощущать реально существующей зависимости и, напротив, страдать от зависимости, созданной лишь в своем воображении.
   Именно для личности, т.е. социально взращенного индивида, то или иное социальное влияние и содержательное наполнение выступает совершенно необходимым условием. Формирование личности без влияния на нее общества - полная утопия. Со­вершенствование общественного устройства, хотя и связано с реформами имущественных, политических и правовых отноше­ний (что, собственно и вызывает критику со стороны защитни­ков личности), направлено именно на улучшение личностных условий человеческого существования. Является ли безразлич­ным для содержания личности, что человек находится в услови­ях ущемления гражданских прав или тяжелой имущественной зависимости? Может быть вдохновенное "внеличное" (в бердяевском смысле) выше всех этих житейских "мелочей"? Но, если это так, то тогда упреки в адрес социальных реформаторов теряют всякий смысл. Получается, что, добиваясь улучшения материальных и социальных условий существования, О.Конт, К.Маркс и Э.Дюркгейм не могут повредить личности, которой безразличны все эти факторы, но они хотя бы помогут тем лю­дям, у которых кроме личности есть желудки. Или, может быть, "внеличное" требует именно нищеты и бесправия?
   Доктрина экзистенциализма с ее туманными, но необычай­но многозначительными представлениями и образами, в центре которых находится сияющее чуть ли не религиозным или дей­ствительно религиозным светом понятие личности, отодвинула на второй план экономические и политические проблемы. "Лич­ностная" часть нового видения будущего выглядит значительно ценнее, чем экономическая и идеологическая составляющие. И сколько же в ней торжествующей гуманности, заключающейся в том, что в центре внимания наконец - то оказался непосред­ственный и конкретный человек, а не утопические проекты или социальные организации, которые на самом - то деле обслужи­вают ту или иную власть!
  
   Внутренняя независимость в постсоветском мире.
  
   Для постсоветских гуманитариев идея внутренней незави­симости личности, столь ярко зазвучавшая в гуманитарных размышлениях XX века, оказалось просто золотой жилой. Дей­ствительно, рыночная экономика при всех своих достоинствах демонстрирует очевидные слабые места, что проявляется в без­работице, бедности преобладающей части населения и со­циальных контрастах. Другое дело - личностная парадигма, она имеет незапятнанную репутацию. Так что наше общество двинулось не в сторону "обветшалых иде­алов" экономической и социальной справедливости, а на завое­вание новых, еще доселе невиданных рубежей человеческого со­вершенства. И хотя реально создавшийся имидж постсоветского общества лучше всего передается выражением "вор на воре", благородный идеал приоритета интересов и независимости лич­ности как будто позволяет снисходительно смотреть на это об­стоятельство.
   Реально возможным ощутимым следствием обращения тео­ретиков к личностной парадигме стало, конечно, воцарение плю­рализма в мировоззренческих позициях, в литературе, искусстве и массовых манерах поведения. "Свобода нравственной оценки" не заставила себя ждать, воплотившись в вездесущей коррупции, росте преступности, распространении брутальности и в отмечен­ном выше расцвете контркультуры.
   Наверное, у некоторых читателей появится возражение про­тив установления такой причинной связи философской идеи приоритета личности с негативными тенденциями в современ­ной общественной жизни, но есть основание считать, что в дан­ном случае раздувание роли личности оказалось в одном ряду с идеологическим вакуумом и экономическими трудностями, ко­торые на постсоветском пространстве оказались наиболее оче­видными предпосылками нечестности и агрессивности в их раз­личных проявлениях. Пафосная идея независимости личности не просто выступила предметом обсуждения заинтересованных данной темой гуманитариев, но образовала некое ментальное образование, которое опосредованно вошло в сознание значи­тельной части населения. Идол советской идеологии - будущее справедливое общество - был свергнут и вместе с ним поблед­нели этические ценности, связанные с образами коллектива, то­варищеской дружбы, поддержки и прочих положительных груп­повых феноменов. Это свержение, конечно, является чистым
   недоразумением, поскольку не исчезло общество, а значит нику­да не делись и все его социальные механизмы, но, тем не менее, почувствовалась острая необходимость в альтернативных кол­лективизму лозунгах и ценностях, которые бы сразу создали в обществе уверенность в решительности и не­отвратимости предпринимаемых изменений.
   В определении практических задач "личностного подхода" на самом деле особых затруднений нет: необходимо обеспечить реа­лизацию прав человека, включая доступ к разнообразной инфор­мации и устранение идеологической цензуры. Понятие "права человека" в достаточной мере охватывает все необходимое для реально возможной свободы личности. Решение этих задач еще долго будет требовать значительных усилий, но в философских откровениях, как пред­ставляется, уже нет необходимости, поскольку здесь достаточно реализовать принципы современного демократического обще­ства. Если говорить о другой важной части заботы о личности - развитии способностей каждого человека, то она с реально воз­можной эффективностью осуществлялась уже в советское вре­мя, так что здесь также нет ничего принципиально нового.
   А вот в области теории сторонники раскрепощения личности видят необходимость значительной работы, поскольку следует раскрыть и заклеймить все многочисленные стереотипы мышле­ния и установки, сложившиеся в условиях господства доктрины тоталитаризма и советского коллективизма. Философские, куль­турологические, психологические и прочие гуманитарные пу­бликации запылали энтузиазмом освобождения постсоветского сознания от "тирании общественного мнения" и предоставления возможности "свободы нравственной оценки"
   Наиболее энергичные борцы видят проблему в том, что общество делает их внутренне зависимыми от некоторых куль­турных норм, стоящих на пути столь необходимой подлинной свободы, считая эти нормы устаревшими условностями, закре­пощающими личность. Фактически все это детерминировано самим по себе стремлением к внутрен­ней независимости, инерционным образованием борьбы за свободу. Образовалось некое духовное движение, воспринимаемое массами как непременное требование современной демократической эпохи.
   Все это стало просто новым вариантом старого сюжета. А. Камю убедительно показал в своем эссе "Бунтую­щий человек", что потребность в протесте и бунте сопровождала весь путь человеческого осмысления действительности. В боль­шинстве случаев протест исходил из поисков истины и справед­ливости, но история содержит немало и тех эпизодов, когда взра­щенный на почве потребности в самоутверждении и подогретый идеей свободы зуд сам по себе выступал мотивом протестной активности. Наиболее очевидную разновидность этого явления Камю назвал дендизмом. Самые энергичные фрондеры в искус­стве: символисты, футуристы, сюрреалисты и прочие "денди" - выращивали "цветы зла", давали "пощечины общественному вкусу" и т. п., делая внутреннюю независимость самостоятель­ной ценностью.
   В наши дни главным узурпатором внутренней независимости объявили технологию манипуляций, которая якобы широко применяется современными СМИ по заказу всех существующих органов вла­сти. Согласно воззре­ниям М. Маклюэна, человечество попало в новую форму рабства. С помощью все возрастающего арсенала хитроумных приемов всемогущий аппарат власти внедряет в массовое сознание те потребности, желания, устремления и убеждения, которые ей нужны для достижения своих целей. А ими, разуме­ется, является сохранение своего господствующего положения и дальнейшее обогащение. Сознание каждого человека заполнено тем, что нужно не ему, а "им", т.е., если продолжить мысль, это уже и не собственное сознание отдельного человека.
  
   Свобода как уникальность личности
  
   Появление еще одного компонента идеи свободы выразилось в том, что на повестку дня все более уверенно стало выходить понимание свободы как права на абсолютно своеобразное и не­повторимое личностное содержание каждого человека, т.е. на его уникальность (аутентичность), которая видится одной из главных целей "великого освободительного процесса". Представляется, что это не менее ценно, чем свобода, рассматриваемая в правовом, политическом и экономическом аспекте и что без этого истинная свобода чело­века невозможна.
   Но что же, согласно данной позиции, мешает проявлению уникальности каждого человека и что заставляет включать при­знание уникальности в одну из существенных задач достижения свободы? Неужели кто - либо принципиально отрицает факт индивидуального своеобразия? Разумеется, нет, поскольку эле­ментарная неповторимость каждого индивида в силу многообра­зия его внешних и психологических особенностей всегда высту­пала совершенно очевидным фактом. Однако на данном этапе развития идеи свободы простое признание индивидуального своеобразия уже считается недостаточным. Проблема видится в необходимости избавления человека от введения в его созна­ние посторонних, чужих представлений, поскольку непремен­ным условием истинной свободы кажется независимость взгля­дов, вкусов и поведения человека от существующих в обществе норм и образцов.
   Понимаемая таким образом свобода, представшая вдохновен­ным философским концептом уникальности личности, выступи­ла в ХХ веке качественно новым, грандиозным, заманчи­вым и многообещающим проектом, который можно сравнить с новым крестовым походом в ментальном пространстве. Сияние идеи свободы сделало личностную уникальность ослепитель­ной перспективой человеческого будущего, неким волшебным решением проблемы подлинного счастья. Данный подход пленил его сторонников глубиной и тонкостью постижения запросов и тенденций совре­менного мира. Преодоление экономической эксплуатации, тота­литаризма и политических репрессий выступило на данном эта­пе уже достаточно рядовой задачей - другое дело - отстаивание подлинности, самотождественности и аутентичности личности - здесь находится великая арена борьбы за подлинную свободу!
   Открылись мировоззренческие горизонты, согласно которым дальнейшая перспектива освобождения виделась в том, что че­ловек не только избегает очевидного навязывания, но он должен быть обеспечен условиями для проявления полной внутренней свободы, что выступает совершенно необходимым для реализа­ции его бесценной подлинной сущности. Не только постороннее вмешательство в виде обучения и воспитания, но и просто информация о социальном мире может стать ненужным "шумом", помехой для проявления "под­линного Я". Хотя большинство современных философов не от­рицает определяющей роли социализации, массовая захваченность аутентичностью и себетождественностью личности каким - то
   образом умудряется оставлять это противоречие в стороне.
   Новая ступень понимания свободы окрасилась пафосом и по­эзией, очень напоминающими романтизм ХУШ-Х1Х веков, тем более что эта ступень и действительно является детищем и про­должением первой волны романтизма, сутью которого было то, что главная ценность человеческого бытия заключается в своео­бразии и яркости эмоционального мира человека. Приоритет эмо­циональности остается общим радикалом всего романтического и "уникальностного" дискурса. Но, если первая волна превозносила сильные страсти, свободолюбие и готовность к борьбе за социаль­ные идеалы, то современная парадигма, постулируя второстепенность этих идеалов, считает нетленным сокровищем своеобразие каждого на почве принципиальной плюралистичности и поисков аутентичного и абсолютно уникального личностного содержания, обретя которое человек только и может найти смысл своего су­ществования. Лишь индивидуальная сущность человека, которая "одна и без посредников представлена миру", обладает неограни­ченной свободой - этой высшей ценностью бытия.
   С позиции данной парадигмы принципиальным выступает различение аутентичного и неаутентичного существования че­ловека. Социальная среда якобы формирует унифицированное и безличное ментальное пространство, которое предопределяет неаутентичность и неподлинность человеческого бытия. Чело­век живет "необходимостью факта", наивно верит в созданные доктрины и, в частности, в научно - технический прогресс, ста­новится объектом манипуляций и насилия. Этому провопостав- ляется экзистенция как "специфически человеческий способ существования" с презумпцией аутентичности, подлинности и самости. Она осуществляется в процессе "наивного контакта че­ловека с миром", "в непосредственном понимании себя и своей ситуации как "бытия в мире", на дорефлексивном, иррефлек- сивном уровне.
   Выразителем приоритета аутентичности и уникальности, раз­умеется, выступил тот же экзистенциализм, создавший впечат­ление онтологической и структурной оформленности мощного потока эмоционально насыщенных образов, ассоциаций, ана­логий, метафор и прочих когнитивных образований, которые продуцировались энергетикой всеохватывающей идеи свободы. Если несколько упростить таинственные глубины и расплыв­чатость терминологии, то суть заключается в освобождении от влияния социальности и возвращении к свободному от нее (до- рефлексивному, иррефлексивному) восприятию мира - усло­вию аутентичности человека.
   "На дорефлексивном или иррефлексивном уровне" - это зна­чит - не анализируя, а только чувствуя мир. Когнитивный анализ осуществляется с помощью выработанных человечеством поня­тий, а, значит, втискивает внутренний мир человека в сетку этих понятий, в то время как его эмоции свободны от посторонних влияний, сугубо индивидуальны. Свобода чело­века от социальности выступает для энтузиастов уникальности несомненным приоритетом, и ее ценность чрезвычайно высока. Аутентичность якобы содержит те бесценные сокровища духа, обретая которые человек достигает истинной полноты бытия и подлинной свободы. И хотя борьба с приоритетом социального содержания личности является нелегкой задачей, нашлось не­мало отважных и энергичных бойцов.
  
   Критический взгляд на теорию уникальности.
  
   Влияние парадигмы уникальности личности оказалось бес­спорным. Она вдохновила и возглавила все иные многочислен­ные поиски и усилия, направленные на дальнейшее развитие идеалов свободы. Пафос уникальности в гуманитарных науках и искусстве приобрел ауру не только авангардной человеческой мысли, но и академической респектабельности.
   Захватывающая сила эффектной и модной идеи такова, что редко можно встретить оппонирующие ей положения. Рискуя создать впечатление Моськи, лающей на слона, попробую все - таки выразить критический взгляд на природу и ценность че­ловеческой аутентичности как фундамент идеи личностной уни­кальности, поскольку аргументы представляются достаточно убедительными.
   Вне социального влияния индивид обладает лишь безуслов­ными рефлексами и задатками определенных способностей. Личностью его делает приобретение в процессе социализации определенных представлений об окружающем мире и своем месте в нем. Его аутентичность создается из уже имеющегося социального материала. Воздействие общественного сознания отнюдь не подавляет лич­ностное своеобразие, а вероятность появления оригинальных идей только увеличивается с обогащением индивидуального сознания уже имеющимся социальным содержанием. В пустой голове мысли не рождаются - они обычно вызываются другими мыслями, так что бесценная самость на самом деле представля­ет собой когнитивный вакуум. Существующие в обществе пред­ставления не только усваиваются отдельным человеком, но и вызывают у него разнообразные, в том числе и контрастирую­щие ассоциации, соображения и образы. В социальном мире по мозгам каждого человека, образно говоря, проходит не нивели­рующий асфальтный каток, а сеялка с разнообразными семена­ми, а дальше все зависит от качества почвы.
   Поэты личностной уникальности воспевают иррефлексивный опыт, "фактическую жизнь субъективности", "индивидуальное сознание, непосредственно вплетенное в многообразные фор­мы человеческого самоосуществления в мире" и т. д., т. е. вну­тренний мир человека в его эмоциональной, а не когнитивной представленности. Вопреки всей этой романтике, преобладание дорефлексивности в реальности характерно только для младен­ческого возраста, тормозных и патологических состояний или может рассматриваться как теоретическая абстракция. У зрело­го человека нерефлексивная активность психики проявляется лишь в элементарных формах и фрагментарно, не являясь опре­деляющей для содержания сознания.
   Неотъемлемость мышления от внутренней речи давно и бесспорно доказана психологическими исследованиями. Вер­бальный анализ всего воспринимаемого и вспоминаемого в ре­дуцированном виде происходит даже помимо воли субъекта, малозаметно для сознания и как бы автоматически, что в таких случаях создает впечатление ведущей роли чисто эмоциональ­ных состояний. По мере овладения языком человек все более прочно привязывает все свои представления и переживания к словесным обозначениям и таким образом наполняет свое созна­ние общечеловеческим опытом с заключенной в нем неизбежной рефлексией. Вербальное мышление уже само по себе формирует функцию анализа впечатлений и наполняет психику своей рабо­той, поэтому у овладевшего определенным набором вербальных символов человека рефлексия становится хозяином сознания. Звучит прозаически и не "экзистенциально", но человеческое со­знание прочно связано с таблицей семантических единиц и не в состоянии вырваться из нее ни во сне, ни в самых расплывчатых фантазиях, ни в страсти, ни в бреду - никогда.
   Человек не только не стремится уйти или отдохнуть от рефлек­сии, происходящей на словесном уровне, но, напротив, - посто­янно старается как можно более точно и полно вербализировать свои впечатления. Легкость и художественность вербализации является одним из наслаждений интеллектуальной деятель­ности. Если мы не можем назвать какое - либо свое ощущение, чувство или настроение, это беспокоит, как нерешенная задача. Вербальный мир нашего сознания, как улей, постоянно живет, шевелится, работает и, как компьютер, готов по первому прика­зу выполнить поставленное задание. Его энергия такова, что он вызывает потребность в наполнении его работой, что проявляет­ся во множестве вариантов. Всем известно, что мало - мальски интересное впечатление требует выражения, что трудно молчать при наличии хоть чуть - чуть подходящего собеседника. Чте­ние художественной литературы, просмотр телепередач, игры со словами и т. п. дают материал для аналитической деятельности мозга - столь же неутомимой, как и наша витальная активность. Всяческая болтовня для времяпрепровождения - это не просто борьба со скукой - это удовлетворение мощной когнитивной потребности использовать постоянно производимые продукты своего вербального мышления. Этот процесс является истин­ным благом и спасением для человеческого рода, поскольку он наполняет жизнь содержанием и смыслом или хотя бы его ил­люзией.
   Но, если экзистенциалисты сумели произвести впечатление призраком аутентичности, то, наверное, она все - таки существует и где - то, наконец, дарит людям невырази­мо чарующую и стоящую всех прочих благ свободу. Где они, эти люди - призраки с дорефлексивным сознанием? Может быть, это йоги и различные мастера медитации? Несмотря на немалый интерес к подобным практикам, они не стали заметным явле­нием в современном мире. Более того, можно с уверенность ут­верждать, что мир идет не прочь от рефлексии, а к ней. В связи с развитием образования и СМИ происходит несомненный про­цесс все большего наполнения жизни человека восприятием и переработкой разнообразной информации, что так или иначе ак­тивизирует операции анализа. Для дорефлексивного сознания в психике человека остается все меньше места.
   Фактически сторонники иррефлексивности чаще деклари­руют наличие аутентичности как особой определенности, чем могут дать о нем сколько - нибудь отчетливое представление в терминах известных психологических явлений. "Бытие" М. Хайдеггера выступает одной из наиболее известных моделей экзистенции, позволяющей приблизиться к его большему пони­манию. Основными моментами этого бытия, предстаю­щего для человека в "sorge", автор называет: 1) быть - впереди
  -- себя (экзистенциальность); 2)уже - быть в мире (фактич­ность); 3) быть - при - внутримировом - сущем. Рассмотрим каждое из них.
   Потребность "быть - впереди - себя" можно назвать ощуще­нием перспективы. Оно действительно постоянно присутствует в сознании человека, но с очевидностью является преимуще­ственно рефлексивным процессом. Трудно себе представить ка­кой - либо образ своего будущего без аналитических операций, хотя бы в свернутой форме. Ожидание радости или печали? Ощущение перспективы меняется в соответствии с новыми об­стоятельствами, в основном, отражая их изменения. Здесь всегда срабатывает рефлексия. Иррефлексивность в виде эмоциональ­ности, конечно, вмешивается в ощущение перспективы, что свя­зано с конституциональными особенностями мироощущения и особенно заметно в случаях эмоциональных расстройств. Мо­жет быть, бодрость и оптимизм сангвиника и является его ау­тентичностью? В какой - то мере - да, но это лишь одна из со­ставляющих состояния "быть - впереди - себя", и она не может устранить влияние на субъекта анализируемой им информации о возможных последствиях всего происходящего с ним.
   Свойство бытия "уже - быть в мире" (фактичность) вы­ражается в том, что человек постоянно мысленно структурирует свою жизнь как событие: и в масштабах всего жизненного пути, и в его отдельных фрагментах.
   В первом случае он непроизвольно представляет себя ис­полнителем своего жизненного проекта и оценивает все про­исходящее как его звенья или детали положительного или от­рицательного плана. Так, допустим, изменение общественно - политической системы в своей стране человек встраивает в схему своего жизненного пути, в первую очередь, как событие, благоприятствующее или препятствующее его жизнедеятель­ности. При этом историческая оценка, конечно, так или иначе присутствует (что зависит от уровня мировоззрения человека), но она не подменяет образа события как фрагмента жизненного проекта субъекта.
   Во втором случае фактичность проявляется в том, что человек структурирует как событие все с ним происходящее в каждый момент его жизни, т.е. наделяет его целью, динамикой, началом и концом.
   Представим себе, что индивиду в какой - то день совершенно нечего делать. Он не просто бездумно отдается на волю биологи­ческих потребностей, но непроизвольно составляет хотя бы при­близительный план - иначе он не может в силу эволюционно вы­работанного свойства его сознания. Он представляет, допустим, что позавтракает, посмотрит телевизор, почитает газету, пообе­дает, поспит и т.д. Если он предполагает, что может произойти что - то неожиданное, он включает это как возможный фрагмент неизвестности. Подобный неизбежный механизм стихийного планирования дает удовлетворение потребности в волевой ак­тивности (принять решение), в ощущении хозяина своей жизни, наличии порядка, т.е. от того, что "все идет нормально". Здесь важно, что "идет", поскольку пока человек жив, вокруг него что -то обязательно должно "идти". Здесь намеренно выбран при­мер полного отсутствия каких - либо существенных событий. В действительности же они всегда находятся в связи с многообра­зием жизненных обстоятельств каждого человека, так что столь искусственное структурирование бытия как отсутствие событий встречается редко.
   Происходящие в жизни человека события в значительной или даже решающей степени дополняются мысленными схема­ми. Всем известно, как часто человек выстраивает целый мыс­ленный сюжет вокруг случайного разговора или даже только возможного события. Все это является следствием постоянно пульсирующего анализа всего происходящего, включая его воз­можные последствия. "Уже - быть в мире" - это фактически означает постоянно анализировать все, попадающее в зону вни­мания, включая и собственные состояния, т.е. рефлексировать.
   Третий модус бытия - "быть - при - внутримировом - су­щем" может реально означать свойство человека выделять за­кономерности всего окружающего, т.е. опять - таки анализиро­вать и рефлексировать. Представить себе какое - либо другое проникновение человека во внутримировое сущее можно лишь предавшись мистическим допущениям. Выделение же законо­мерностей выступает такою же потребностью и непрерывным процессом, как два предыдущих состояния. Он детерминирован физиологией человеческого мозга, сформированной в процессе биологической эволюции. Если, конечно, считать внутримиро- вым сущим любую форму существования материи: на неоргани­ческом или элементарном органическом уровне - то тогда чело­век находится в этом сущем даже с иррефлексивным сознанием. В таком случае его аутентичность абсолютно тождественна ау­тентичности булыжника или бактерии.
   То, что порождается иррефлексивным, т.е. эмоциональным сознанием человека, конечно, вносит в его внутренний мир определенное, и возможно, очень значительное содержание. Но, живя в социуме, человек неизбежно структурирует для себя свой эмоциональный опыт в системе существующего семантического кода, поскольку вынужден и испытывает потребность выражать его для себя и других. Повторюсь, что язык анализа рождается вместе с речью. Даже если впечатления и переживания челове­ка выражаются не вербально, а, скажем, средствами живописи, мимики, хореографии, музыки, они связаны у человека с анали­тическими процедурами. Во всех видах искусства существуют стереотипы, являющиеся уже плодами того или иного вербаль­ного анализа и выступающие для человека его инструментами. Так что говорить о каком - то иррефлексивном сознании не при­ходится. Дорефлексивная аутентичность становится служанкой вербальной рефлексии и лишь изредка вставляет свои реплики, которые неизбежно цензурируются рефлексией. Если же слу­жанка позволяет себе лишнее, т.е. играют малоуправляемые на­строения и страсти, звучат определения типа невоспитанности, дурного характера, акцентуации, психопатии. Когда дорефлек­сивная "подлинность" соединяется с талантом, может рождаться то, что, обретая культурные формы, т.е. проходя через сито ана­лиза, становится духовной ценностью.
   Приведенные размышления призваны подкрепить мнение о том, что созданный философами вдохновенный и чарующий образ аутентичности, уникальности и самости как продукта до- рефлексивного сознания становится исчезающим миражом, как только авторы пытаются придать этому образу чуть более определенные очертания. Фактически иррефлексивность как благословенное убежище для самости остается идиллической, пасторальной картинкой, которая находится на том месте, ко­торое некогда занимали над сельскими кроватями клеенки с лебедями и русалками. Тем не менее создается впечатление, что у экзистенциализма все "сработало". Таинственная аутентич­ность "легла на сердце" человечеству, в сознании которого сама инерция развития идеи свободы сформировала ожидание все новых и новых ее достижений. По мере того, как в XIX - XX столетиях независимость, социальное равенство и инакомыслие, несмотря на все сложности и драмы, все более превращалось в обыденность, освобождение самости от пут социальности нача­ло казаться столбовой дорогой к светлому будущему. Никто так толком и не разобрался, что именно способно создать иррефлек- сивное сознание и что содержит человеческая аутентичность, но вера в ее безграничные возможности и сегодня вдохновляет бес­численное множество романтиков.
  
   Потребительское общество как враг уникальности.
  
   Обретение человеком своей личностной уникальности, оче­видно, представлялась бы ревнителям свободы менее актуаль­ной и острой проблемой, если бы гуманитарии XX века не созда­ли образ такого грозного чудовища, как современное "общество потребления".
   Вообще, в историческом плане это представляет собой до­вольно любопытное и парадоксальное явление. На фоне вечной борьбы человечества с нуждой и бедностью достижение страна­ми развитого мира относительного материального благополу­чия, казалось бы, следует только приветствовать, однако сфор­мировалась популярная социологическая концепция, согласно которой возрастание потребительских возможностей населения породило сдвиг массовых интересов и склонностей в сторону удовлетворения биологических потребностей и примитивного самоутверждения путем соответствия образцам моды и стерео­типной престижности.
   Основной причиной появления данной теории стал резкий рост массового потребления в наиболее развитых странах как следствие научно - технического прогресса. Увеличение количе­ства личных автомобилей, телевизионной техники и компьютеров, пред­метов бытового удобства, модной одежды и т. д. породило впе­чатление возрастания чисто потребительского спроса в ущерб, как казалось, духовным, т.е. познавательным, этическим и эсте­тическим запросам. Другой и не менее существенной причиной впечатления взрыва потребительской психологии предстала до­стигшая чрезвычайной эффективности реклама, воздействие ко­торой выглядело поистине всепроникающим и всесильным.
   В массовом потребительском энтузиазме сторонники данной концепции увидели призрак нивелирования индивидуальных предпочтений и вкусов, т.е. угрозу личностному своеобразию и уникальности, причем приобретение продуктов массового про­изводства воспринимается лишь как одно из проявлений урав­нивающего механизма, в то время как таким же образом, со­гласно данной теории, воздействует образование, политическая пропаганда, искусство и все прочие системы внедрения в массо­вое сознание социальной информации.
   Более того, утверждается, что наступление потребительского общества имеет характер тотального обезличивающего процесса. Оно создало систему вербальных и прочих символов, которые воспринимаются людьми как подлинные и единственные метки всех различий в окружающей действительности, в том числе и в самих людях. Настоящие показатели личностных особенностей, по мнению авторов данной теории, вытеснены искусственно соз­данными знаковыми различиями. Это свойство общества потре­бления приобрело в глазах борцов за личностную уникальность масштабы чуть ли не нового цивилизационного бедствия.
   Приведем характерную для данной концепции выдержку из работы Ж. Бодрийяра". "Функциональный, обслуживающий характер человека в об­ществе потребления приводит к синтезу индивидуальности из знаков и подчёркнутых отличий. В сфере знаковых различий не остаётся места для подлинного различия, основанного на реаль­ных особенностях личности. Всё - от роскоши и права на свобод­ное время до манифестированной упрощённости - входит в свод чисто социальных различий, легимитированнх самой системой. Даже искренний поиск утраченной действительности, познание себя имеют эффектом лишь произведённое социальное различие - основной движущий механизм общества потребления. Персонализация человека в знаках задаёт всё вплоть до самих его типов. Модель требовательного мужчины и заботящейся о себе женщины - это те же всеобщие, законодательно задеклариро­ванные идеалы, имеющие демократический смысл лишь в своём свойстве быть равно желанными для всех". (Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры. М.,2006, с. 35).
   "Общество потребления вводит культ тела, чем устанавливает фетишизацию не только мира, но и самого человека. Оно при­нуждает человека манипулировать своим телом, делать из него инструмент устранения социальных различий. Традиционные понятия красоты, эротичности заменяются функциями - они подсчитываются как статьи потребительской способности. Тело становится упрощённым аналогом души - его нужно "найти", "открыть", "познать" и "спасти". Оно становится объектом со­временной мифологии и, в сущности, не является больше мате­риальным. Тело - это объект потребления, наряду с обладателем его потребляют медицина и модные журналы. Связанная с ним сексуальность вгоняется в заданные стандарты и тем самым ком- мерциализуется, становится элементом системы производства. Признаком этого является искусственная сексуализованность предметов, повышающая их функциональность в качестве пред­метов потребления". (Там же, с. 38).
   Итак, индивидуальность "синтезируется из знаков", и "не остается места для подлинного различия, основанного на реаль­ных особенностях личности". Возникает вопрос, какие реальные особенности личности, игнорируемые "обществом потребле­ния", здесь имеются в виду Ведь абсолютно все, что на данный момент замечено в человеческой психологии, получило то или иное знаковое, словесное обозначение и, следовательно, попало в категорию воспринимаемых особенностей личности. Что же ускользнуло от внимания "общества потребления " и осталось в группе различий, "не синтезируемых из знаков", т.е. не назван­ных словами, причем именно эти трудноуловимые различия ав­тор почему - то считает самыми подлинными ?
   На это трудно ответить, поскольку о том, что не замечено и неизвестно, ничего невозможно сказать, но все же представля­ется, что тревога автора по поводу невнимания к реальным раз­личиям безосновательна. Одним из фундаментальных научных положений является бесконечность познания, т.е. "синтезиро­ванной из знаков" психологии всегда будут неизвестны некото­рые личностные особенности, так что можно не бояться того, что общество потребления оставит людей без "реальных" различи­тельных индивидуальных особенностей, если таковые действи­тельно имеются и играют какую - либо роль.
   Что касается словесно обозначенных и достаточно извест­ных индивидуальных различий, то приходится констатировать неприятную для борцов за уникальность личности истину, что, обладая "навязанными обществом потребления" индивидуаль­ными особенностями, современный человек отнюдь не считает себя обезличенным и неотличимым от всех прочих, а значит и не страдает от сознания собственной безликости .
   Здесь нужно выделить два аспекта проблемы индивидуаль­ных различий: отношение к ним самого индивида и отношение других людей.
   Сам субъект, хорошо это или плохо, считает все свои личност­ные особенности несомненно собственным приобретением. При­знавая, в принципе, значение социализации, он не отводит себе место ее пассивного продукта и точной копии какой - либо об­щественной модели, находя роль своей воли и самостоятельного критического мышления достаточно значительной. Для него это всегда подтверждается воспоминаниями о ситуациях несогласия с требованиями родителей, учителей, руководителей, некоторы­ми идеологическими положениями и стереотипами обществен­ного мнения. Информационное влияние общества потребления - действительно очень массированное - каждый человек про­пускает через барьеры критического отношения, считая, что он прекрасно отличает полезное и эффективное от чисто рекламно­го и не стоящего внимания.
   Самый ординарный и конформный, с посторонней точки зрения, человек себя таковым не находит, и свое присоединение к позиции большинства он объясняет проявлением собственного здравомыс­лия, а не результатом постороннего "промывания мозгов". Он не сомневается, что его черты характера, убеждения и вкусы, как бы они не напоминали все это у иных людей, сложились в процессе его глубоко личного жизненного опыта, Выражая самые типичные взгляды на какое-либо явление, индивид совершенно уверен в сво­ем авторстве на данную точку зрения, а сходство с позицией других только подтверждает для него его собственную проницательность и мудрость. Можно назвать аксиомой, что каждый человек оценивает себя как, безусловно, уникальную личность.
   Теперь остановимся на другом аспекте - на том, как выглядят индивидуальные особенности человека в глазах других людей. Здесь всегда срабатывает эффект классификации и типизации психологических качеств (как и всех остальных впечатлений действительности). Это принципиальное свойство нашего мыш­ления, от которого, как говорится, никуда не денешься. Так, мы почти непроизвольно относим людей к определенному типу тем­перамента, характера, убеждений, предпочтений, привычек или к определенному социальному типу, в целом, - а иначе мы про­сто не можем, поскольку наше мышление построено на операци­ях обобщения, классификации и систематизации.
   Такой привычный навык фиксации общности психологиче­ских свойств невольно работает в пользу теории нивелирующего воздействия социальных условий. Одинаковые взгляды людей на что - либо, допускающее различные толкования, мы зачастую склонны приписывать скорее влиянию внушения и обществен­ного мнения, чем совпадению их собственных позиций (что ав­торы такой точки зрения, конечно, не распространяют на себя). А тут еще появляется подкупающе правдоподобная и пафосная концепция "общества потребления", не только объясняющая причины нивелирования и усреднения, но и льстящая читателю, который, конечно же, идентифицирует себя с критиками обезли­чивания и ставит себя выше серой толпы.
   Но зададимся все - таки вопросом о том, какими на самом деле могли бы быть реальные, а не "синтезированные из знаков" лич­ностные особенности. Здесь мы как будто получаем подсказку во второй части приведенной цитаты из работы Ж.Бодрийяра, где говорится о культе тела, вводимом "обществом потребления". Тело становится объектом потребления, а сексуальность загоня­ется в заданные стандарты. Получается, что эротические эмоции и особенности, в невыдуманное? которых вряд ли существует сомнение, также подменяются "обществом потребления" на ис­кусственно созданные образцы.
   Действительно, в области эротики создано очень много "син­тезированных из знаков" представлений и образов, поскольку она связана с наиболее значимой, репродуктивной сферой чело­веческого существования. Созданы эталоны красоты, сексуаль­ности, проявлений эротических чувств и т.д. Собственно гово­ря, одна из первичных природных эмоций - половое влечение превратилась в романтизированное и, как принято считать, воз­вышенное чувство исключительно благодаря своему "знаково­му оформлению", т. е. оснащению различными культурными смыслами. По мнению борцов с "обществом потребления", все цивилизационное значение окультуренной эротики явно несо­поставимо с тем разрушительным эффектом, который создает массовое производство различных сексуальных символов в об­ласти искусства и быта. Массовость и стандартизованность вку­сов и предпочтений ведет к неподлинности - ужасному пороку, не имеющему оправдания.
   Но какова ж утерянная подлинность, которую следовало бы сохранять, не поддаваясь искушениям "общества потребления"? Поскольку в ней должно быть как можно меньше влияния "зна­ковое?", т.е. культурных норм, то она должна быть ближе к при­роде. Такая "близость к природе" в области половых отношений достаточно хорошо известна, поскольку еще свежи в историче­ской памяти нравы крестьянско - мещанской патриархальной семьи на различных ступенях ее развития. Эта "природность" также несла на себе отпечатки социальных отношений, хотя и менее цивилизованного и гуманного уровня. Рукоприкладство со стороны мужа или свекра, снохачество, ворчливо - скандаль­ный характер супружеского общения - все это было совершенно типичным для эпохи, предшествовавшей "обществу потребле­ния". Если пойти еще дальше вглубь истории, на уровень родово­го строя и кровнородственной семьи, то мы увидим много соци­альных ограничений, насилия и принуждений, но не господство чистой природной эротики, как это, видимо, представляется не­которым критикам "общества потребления".
   В целом, никогда в человеческом обществе не существова­ло неких всеобщих чистых сексуальных отношений, связанных только с природными особенностями партнеров - они во все времена были опосредованы социальными ролями, иерархией в системе власти, различными запретами и религиозной мифо­логией, иначе говоря, всегда присутствовали "синтезированные из знаков" критерии эротических предпочтений. Представления о красоте и сексуальности еще задолго до появления "общества потребления" с его аппаратом формирования массовых вкусов были весьма строго очерчены различными локальными нормами и традициями, о чем красноречиво свидетельствует еще недавно встречавшаяся практика всяких украшающих, на взгляд тузем­цев, процедур вроде стачивания зубов или вытягивания шеи с помощью металлических колец. Если же все - таки мысленно опуститься до того уровня сексуальных отношений, когда "син­тезированные из знаков" эротические предпочтения не играли никакой роли, то мы увидим чисто животное совокупление, где весь любовный и эстетический призыв заключался в запахе теч­ки у самки. Видимо, это и есть идеал проявления сво­ей индивидуальности.
   Ж. Бодрийяр пишет, что "общество потребления" созда­ет культ тела и делает его объектом потребления. Смысл этого упрека заключается в само собой разумеющемся противопостав­лении этого акта бездуховности якобы некогда существовавше­му отношению к телу как только к материальной оболочке для души, являющейся подлинной высшей ценностью. Церковь дей­ствительно пыталась всячески вывести тело из зоны внимания, но это не очень удавалось в прошлом и уж тем более немыслимо в наши дни. Человечество неуклонно идет по пути расширения возможностей наслаждения жизнью, и оно, естественно, "потре­бляет" тело как объект эротических и эстетических впечатлений. Здесь, видимо, срабатывает впечатление, что внимание СМИ к физической привлекательности затмевает внимание к интеллек­туальным и моральным качествам, но это явно несправедливо, поскольку современное общество так же активно "потребляет" эрудированность, остроумие, заботливость, нежность, и многое другое.
   Далее автор отмечает, что в результате потребительского ажиотажа тело становится инструментом искусственно созданных функций. В современ­ном обществе тело, помимо своего биологического назначения, действительно, является выразителем ряда социальных качеств, например таких, как элегантность, спортивность, сексуальность, модность, принадлежность к определенному стилю жизни и т.д. Но, если иметь в виду, что "общество потребления" обвиняется в устранении интереса к личностной уникальности, то следует сказать, что все "знаковые" особенности только расширяют круг возможных проявлений индивидуального своеобразия, в то время как восприятие тела лишь в качестве физиологического орга­на действует в противоположном направлении.
   Когда читаешь работы критиков "общества потребления", трудно отделаться от впечатления, что в представлении авторов всегда присутствует созданный "легендой золотого века" образ прошлого с его "подлинными" ценностями и нравами, который, возможно, помимо их воли служит неким эталоном при сравне­нии. На фоне возникновения всяких "неподлинностей" "обще­ства потребления" вырастает образ предыдущей культурной ситуации как якобы лишенной этого порока. Непобедимо дей­ствует схема "от лучшего к худшему".
   Стоит углубиться в историческую картину нравов, чтобы уви­деть множество доказательств того, что "синтезированное из зна­ков" социальное различие было основным движущим механиз­мом во все времена. Более того, влияние социальных статусных различий на личностные особенности отнюдь не увеличивается с ходом времени, как это кажется вследствие рекламирования средствами массовой информации различных деталей достиже­ния успеха, а уменьшается в результате развивающейся демокра­тизации образа жизни.
   В доиндустриальную эпоху сословное и имущественное по­ложение человека в большинстве случаев, как известно, неоспо­римо преобладало над всеми его физическими и личностными характеристиками. Его убеждения, вкусы и привычки были за­даны ближайшим социальным окружением в значительно боль­шей мере, чем у современного человека, ориентирующегося на достаточно широкий круг ценностей, с которыми он знакомится благодаря современным СМИ.
   Наш предок в значительно большей степени подвергался воздействию идео­логии, традиций и моды своего времени. "Высший свет" столичных и провинци­альных городов был жестким законодателем образа жизни и манер поведения для соответствующего слоя населения, также как деревенская молва играла роль общественного мнения и строгого контроля суждений и поведения в простонародной среде. Добавим сюда авторитарное родительское влияние и тотальное психологическое воздействие церкви, и мы увидим, что ностальгический образ допотребительского общества, в кагором якобы господствовали подлинные различия между людьми, является результатом эмоционально обусловленного искажения реальной исторической действительности. В любой момент своего существова­ния человеческое общество было не чем иным, как обществом потребления уже сложившегося менталитета и образа жизни. Разумеется, всегда находились авто­ры определенных новаций, но они были в незначительном меньшинстве, и это не меняло общей картины господства социальных стереотипов.
   Критика потребительского общества в ансамбле с другими ар­гументами в пользу уникальности личности создала ментальное образование, ставшее классикой философской романтики XX века. Образ стандартизации и нивелирования индивидуальности сначала сравнялся по своей негативности с эксплуатацией и соци­альной несправедливостью, а потом начал представляться более значительным злом. Многие неофиты на постсоветском простран­стве восприняли наполненную протестным духом концепцию с особенным восторгом. Пафосная терминология заполнила много­численные публикации. Приведем характерный пример, взятый из типичной современной научной статьи.
   "Производство стандартных продуктов культуры требовало производства стандартизированных людей, распространения коллективных мнений при одновременном исключении индиви­дуального мышления. Желание подчинить мир какой-то картине, нарисованной в сознании, несоответствие между воображаемой картиной и реальностью ведет к остановке развития. Классиче­ская наука, создав сциентистскую картину природы, оказалась не в состоянии постичь мир в его бесконечном многообразии. В ней не оказалось места для человека как духовно развивающегося и свободного существа, как носителя живого духа сознания, через которого и происходит одухотворение природы". (9. с.32).
   В этом отрывке каждая фраза дышит экзальтацией вокруг "уникальностной" идеи, а также идеи великой и безграничной свободы. "Производство стандартных продуктов культуры тре­бовало производства стандартизированных людей...". В любой исторический период производятся и менее оригинальные, "стандартные", и более оригинальные, "нестандартные" продук­ты культуры, причем часто их производят одни и те же люди. Так, например, у талантливого поэта всегда можно найти образ­цы удачных и неудачных стихотворений. В наш век все возраста­ющее количество людей занимается производством духовных и материальных продуктов культуры, среди которых в силу коли­чественной закономерности попадается немало и посредствен­ных, т.е. "стандартных". Кроме того даже самые оригинальные произведения искусства выпускаются большими тиражами и потому через какое - то время неизбежно становятся "стандарт­ными". Можно ли считать, что это производит "стандартизован­ных людей"? Очевидно, в доинформационную эпоху сельские жители, имевшие весьма скудный набор продуктов культуры, были чрезвычайно нестандартизованными и способными на индивидуальное мышление людьми. Видимо, нужно закрывать университеты, библиотеки, музеи, телевизионные студии, и тог­да мы получим миллионы нестандартизованных оригиналов.
   "Желание подчинить мир какой - то картине, нарисованной в сознании, несоответствие между воображаемой картиной и реальностью ведет к остановке развития". На самом деле любое представление об окружающей действительности является та­кой "нарисованной картиной", и потому получается, что многие тысячелетия человеческой истории, в течение которых челове­чество всегда руководствовалось нарисованной в сознании кар­тиной действительности, были временем остановки развития, т.е. его вообще не было никогда и ни в каком виде. А может ли вообще существовать нежелание человечества подчинять мир нарисованной в сознании картине? В действительности челове­чество делает из удачно "нарисованных картин", т.е. правильно понятых закономерностей, все те теоретические и практически полезные выводы, которые позволяют ему существовать во все более комфортной среде.
   Интересно обратиться и к следующей фразе: "Классическая наука, создав сциентистскую картину природы, оказалась не в состоянии постичь мир в его бесконечном многообразии". Но почему только классическая наука? Почему это не относится к религиозной доктрине, а также к неклассической и постнеклассической науке, которые в такой же мере создают "нарисован­ные в сознании картины"? Или, может быть, постмодернистское утверждение, что весь мир представляет собой хаос без всяких закономерностей, лучше помогает постигнуть мир в его беско­нечном многообразии?
   В целом же, заканчивая данный раздел, следует сказать, что как в современном "обществе потребления", так и в странах, еще не достигших этого уровня, граждан меньше всего волнует то, что они имеют дело с "синтезированными из знаков" личностны­ми особенностями, поскольку именно последние воспринима­ются ими и вызывают различные реакции, а значит влияют на социальные отношения. Чувство долга, милосердие, толерант­ность, любовь, дружба - все это сформировано культурой, т.е. "синтезировано из знаков", но все это представляет собой самые подлинные и значимые убеждения, установки и чувства. Некие "незнаковые", "глубинные" индивидуальные особенности - это в реальности чисто физиологические реакции и привычки, на­ходящиеся на периферии ценностного восприятия. Очевидно, проблема неподлинности социальных различий, в основном, за­нимает внимание только озабоченных проблемой уникальности лично­сти философов.
  
   Основные воплощения идеи уникальности.
  
   Но как связана концепция свободы как уникальности с жиз­ненной практикой? Если во времена преодоления грубых форм зависимости философия равенства являлась борьбой с различными формами несвободы, то куда ведет в современной массовой практике "уникальностная" гуманитарная мысль?
   Не вызывает сомнения, что совместная энергия идей внутрен­ней свободы и уникальности стала питательным источником не­скольких направлений жизнедеятельной активности, таких, как концепции личности в философии и психологии, усиление вни­мания к внутреннему миру персонажей искусства и, что пред­ставляется итоговым результатом, - появления новых представ­лений и стереотипов обыденного сознания.
   Начнем с того, как была воспринята идея уникальности лич­ности на философском уровне. Наложившись на одну из силь­нейших человеческих потребностей - самоутверждение, данная идея не могла не породить теорию сильной личности, согласно которой желание и воля индивида (конечно, возвышающегося над заурядностью) обладает приоритетом над традиционными соображениями социальной дисциплины. Это явление в наи­большей степени ассоциируется с яркими фигурами М. Штирнера и Ф. Ницше. Романтика сильной личности предстала в мен­тальном пространстве эффектным явлением, породив многочисленные философские и публицистические размышле­ния о герое и толпе, о роли личности в истории. Популярные персонажи "сильных личностей" в художественной литературе стали тем опосредованным продуктом философской рефлексии, который и оказался одним из реальных инструментов воздей­ствия на массовое сознание.
   Во взгляде на рядового человека уникальностная мысль сна­чала была менее заметной, поскольку ей противо­стояло мощное движение, связанное с понятием "классовая борьба", в котором ценился коллективизм, единство и сплочен­ность. Тем не менее уникальностная идея продолжала работать и распространять свое влияние. Бесспорным приобретением стало усиление общей демократической установки на внимание к лич­ностным особенностям отдельного человека в противовес его статусным характеристикам.
   Парадигма инакомыслия и уникальности "человека толпы" получила особо актуальное звучание, когда на повестку дня вы­шла борьба против конформизма, создававшего питательную среду для распространения антигуманных идеологий. Неизвест­но, удалось ли антиконформистским произведениям Э.Фромма, Г.Маркузе, А.Камю, Д.Оруэлла и других авторов сократить чис­ло конформистов, склонность к внушаемости которых больше всего коренится в индивидуальной психологической конститу­ции, но, во всяком случае, актуальность и популярность данного направления очевидна. С тех пор понятие "конформизм", быв­шее до распространения фашизма безобидной психологической категорией, приобрело значение резко отрицательного ярлыка, что отчасти распространилось и на "коллективизм", являющий­ся на самом - то деле очень ценимым качеством у сотрудников любых объединений и организаций. Внимание борцов за свобо­ду равным образом направилось как на совершенствование де­мократических институтов, так и на устранение препятствий для уникальности в психологии самого человека.
   Если говорить о влиянии философских категорий вроде "бы­тия", "экзистенции", "аутентичности" и т. д., то они стали, конеч­но, рафинированным продуктом, созданным не для массового потребления, тем не менее они все же постепенно проникали в обыденное сознание через произведения таких писателей, как Ж.П.Сартр, А.Камю, М.Пруст, Симона де Бовуар, привнося в него общий дух протеста против обобщенно воспринимаемых "власти", "тоталитарности", "репрессивности", "унификации", "отчуждения" и т.д.
   Одним из главных кодовых обозначений новой ретроградности в массовом сознании стало понятие "навязывание", превра­тившееся в удобный и эмоционально насыщенный ярлык с яко­бы глубоким содержанием. Оно стало вполне рабочим символом для выражения главного препятствия на пути формирования уникальностной личностной установки. Образ навязывания концентрирует представление о всегда существующем стремле­нии подравнять под общий ранжир, обезличить и лишить ори­гинальности каждого человека, осуществляемом всякой властью и такими служащими ей образованиями, как СМИ, школа, раз­личные организации и отчасти даже семья. Всякая не понравив­шаяся субъекту мысль может быть названа навязыванием, что облагораживает его позицию в конфликте. Таков обычный сю­жет вульгаризации некоторых весьма разумных идей.
   Для молодежи с ее повышенной готовностью к новациям и вся­ческому бунтарству уникальностная идея оказалась органич­ным дополнением к левым политическим идеям, составив вместе с ними некий идеологический комплекс, направленный против "тотальной репрессивности". Яркой и просто - таки рекламной манифестацией этого явления стало движение хиппи, возникшее, как и следовало ожидать, на родине мэтров экзистенциализма Ж.П.Сартра и А.Камю. Стремление к неординарности отличалось здесь необычайной выразительностью; это, был, пожалуй, наибо­лее громкий выстрел идеи уникальности в XX столетии.
   Движение хиппи, в сильно разбавленном виде и зачастую ли­шенное своих отчетливых лозунгов, прокатилось по всем раз­витым странам, включая и социалистический лагерь, где оно сначала воспринималось, в основном, просто как очередной каприз того мира, в котором постоянно возникают ка­кие - то причудливые увлечения и моды. Но даже в таком разжиженном состоянии "хиппизм" вносил в обыденное сознание смутные представления о том, что в мире усиливается допустимость более широкого, чем ранее, круга индивидуаль­ных вкусов и предпочтений, большая вариативность поведенче­ских проявлений.
   Движение хиппи постепенно улеглось, но уникальностный дух уже не испарялся, ожидая появления подходящей ситуации. Ею оказалось сопротивление наступлению глобализации, вы­зревшее на пороге XXI столетия и ставшее просто подарком для носителей уникальностного энтузиазма. Глобализация была воспринята ими как прямое нашествие усредненности, обедне­ния и нивелирования всяческого своеобразия, т.е. поход против свободы личности. Появилась вдохновляющая возможность для борьбы за святое дело.
   На самом деле подобное отношение является просто след­ствием поверхностного понимания происходящего, вызванного уникальностной экзальтацией. Глобализация в действительно­сти означает охват информационным вниманием и воздействием всего планетарного разнообразия и несет с собой возможность обогащения каждой национальной культуры многообразными элементами других культур. Никакой угрозы для уникальности личности со стороны глобализации не существует. Если следо­вать логике "чем меньше внешней информации, тем уникальнее личность", то человечество уже много тысяч лет непрерывно идет по пути уменьшения этой уникальности, и вообще непо­нятно, существует ли она в наши дни. В реальности все обстоит прямо противоположным образом: чем информационно богаче личность, тем больше шансов для проявления ее своеобразия. Однако подобные соображения, по - видимому, редко приходят в головы борцов против глобализации, судя по все возрастающей активности их выступлений. Впрочем, там, где дело касается со­хранения природы, справедливость оказывается на их стороне.
   В последние десятилетия именно уникальностное содержа­ние массового сознания вызвало столь шумное движение за при­знание прав людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Требование легализации однополых браков явились несомнен­ным продуктом проникновения в массовое сознание философии внутренней свободы и уникальности.
  
   Влияние идеи уникальности на научную психологию.
  
   На психологическую науку идея уникальности также оказала немалое влияние. Па­фос становления научной психологии во второй половине XIX века был вообще-то больше связан с использованием экспери­ментальных методов, но "дыхание свободы" вызвало, например, появление "понимающей психологии", которая пыталась оцени­вать личностное содержание с позиции эмоционально - когни­тивных образований субъекта, т.е. старалась исходить из факта его уникальности.
   В XX веке психология еще увереннее руководствовалась па­радигмой экпериментального и статистически верифицирован­ного исследования психики, что принесло ей научный автори­тет и признание теоретического и практического значения ее результатов. Психоанализ, бихевиоризм, гештальтпсихология и когнитивная психология были несомненными лидерами пси­хологического поиска. Однако идея уникальности "прогревала" все ментальное пространство, инспирировав появление в психо­логии нескольких ярких концепций, которые базируются на пре­зумпции доверия к субъективной оценке субъектом своего жиз­ненного опыта и восприятия окружающей действительности.
   Одним из бесспорно определяющих факторов влияния "уни- кальностной" мысли выступили в психологии (и в околонаучном сознании) "самость", "коллективное бессозна­тельное" и "индивидуация" К.Юнга. Понятие самости не было открытием Юнга, но он ввел его в системное представление о личности как конеч­ную цель ее развития - индивидуацию. Еще большим успехом пользовалось то, что довольно туманное ранее представление о самости приобрело у Юнга более определенное и, как многим казалось, богатое содержание в связи с понятием коллективного бессознательного. Юнг якобы доказал существова­ние архетипических образов, свойственных общечеловеческому сознанию и передающихся от поколения к поколению. Утвер­дилось мнение, что получено истинно научное подтверждение иррефлексивного содержания аутентичности, подлинности, самости человека. В наши дни юнговская теория коллективно­го бессознательного подверглась весьма убедительной критике, но в околонаучном романтизированном сознании тем не менее остается впечатление проникновения Юнга в таинственные глу­бины человеческой психики.
   В русле общей уникальностной концептуальной основы, наиболее выразительно представленной экзистенциализмом, сформировалось направление, получившее название экзистен­циальной психологии, в наибольшей мере связанное с именами Л. Бинсвангера, М. Босса, Р.Мэя, В. Франкла. Экзистенциаль­ная психология рассматривает ключевую проблему мотивации поведения человека в свете неповторимости его личностного со­держания, свободы выбора решений и ответственности за них, противопоставляя себя тем психологическим школам, в которых подчеркивается более значительная или решающая роль детер­минирующих факторов социальной среды. Можно в общих чер­тах показать особенности экзистенциальной психологии на при­мере положений, выдвигаемых Р.Мэем и В.Франклом.
   Р.Мэй исходит из уникальности личности и свободы выбора человеком своих целей и способов поведения. Как психолога его интересуют причины возникающих у человека трудностей в решении проблем психологического характера, которые автор часто связывает с невротической тревогой и онтологической ви­ной. Последняя возникает из - за разделения человека и при­роды, неспособности правильно понимать мир других людей и с отрицанием субъектом своих возможностей. Для В. Франкла уникальность и свобода также являются определяющими свой­ствами внутреннего мира человека. Этот мир конституирован ценностями творчества, переживания и отношения, на основе которых человек определяет смысл своей жизни. Свобода в пре­деле выражается в том, что человек способен находить и отстаи­вать свой смысл жизни даже в ситуациях внешней несвободы и кажущейся безнадежности.
   Не только принципиальные сторонники экзистенциализма, но и многие другие психологи отразили в своих научных позици­ях несомненное влияние общефилософского утверждения уни­кальности личности. Среди них следует назвать американского психолога К. Роджерса, ставшего основателем гуманистической, клиентоцентрированной психотерапии. Признание своеобразия и неповторимости каждого человека привели Роджерса к раз­работке психотерапевтической техники, построенной на полном доверии к Я-концепции и внутренней позиции пациента, присо­единении к ней и равенстве позиций терапевта и пациента. Не все коллеги К.Роджерса соглашались с его научными положе­ниями, но, в целом, его влияние на психологию и психотерапию было несомненным.
   Еще одной психологической теорией, на которой явно ска­залось влияние философии уникальности личности, можно на­звать концепцию самоактуализации, связанную с именами К. Гольдштейна и, в особенности, А. Маслоу. Последний настой­чиво указывал на то, что авторитетные предшествующие теории, в частности, психоанализ, рассматривают, в основном, причины и механизмы психологических сбоев и расстройств, оставляя в стороне те свойства здоровой психики, которые позволяют чело­вечеству заниматься творчеством и совершенствовать условия своего существования. Психология самоактуализации обратила свой взор преимущественно в этом направлении.
   Человек не ограничивается удовлетворением дефицитарных потребностей, служащих поддержанию физического и социаль­ного существования, но имеет более высокие, "бытийные" по­требности или "метапотребности", которые направлены на его самоактуализацию, т.е. полную реализацию своего психологи­ческого потенциала. Важнейшие среди них - чувство индивиду­альности и приверженность ценностной системе. У самоактуали­зирующейся личности Маслоу выделяет несколько устойчивых качеств, выступающих явным выражением "уникальностых" приоритетов, например, непосредственность, простоту и есте­ственность, способность обособления и потребность в уедине­нии и автономии, независимость от культурных штампов и окру­жения, сопротивление окультуриванию, креативность.
   Здесь названы лишь некоторые психологические концепции, несущие заряд "уникальностной" парадигмы, но на самом деле она так или иначе проявилась в работах многих психоло­гов XX века.
  
   Уникальностная идея в искусстве.
  
   Но, пожалуй, наиболее энергично и выразительно сплав идей инакомыслия и уникальности заявил о себе языком искусства. После романтизма в литературе, подготовившего почву, прозву­чал взрыв новаторства в живописи, стартовавший знаменитым импрессионизмом. Это был манифест уникальностной позиции и вызов всем возможным оппонентам. После недолгого шока, скептицизма и сопротивления пошла полоса все возрастающего признания. Абстракционизм добил всех сопротивляющихся сво­ей прямолинейной наступательностью. Он действовал, образно говоря, ломом и кувалдой. Он как бы говорил, что совершенно не стоит никого убеждать и полемизировать, поскольку каждый непонимающий просто старомоден и примитивен. Идея свободы как уникальности личности трубила в произведениях авангар­дистов с оглушительным ревом.
   Литература, музыка и хореография не отставали. Рядовой чи­татель, слушатель и зритель как бы навсегда застыл с открытым ртом, поскольку лучше уж молчать, чем скомпрометировать себя непониманием блестяще передовой и супермодной тенденции. Для бойких и демонстративных личностей это стало замечатель­ной возможностью приблизиться к сонму великих. Со временем малопонятное и малопривлекательное искусство перестало эпа­тировать зрителей и заняло свое законное место в классифика­ционной таблице проявлений творческого своеобразия. Поня­тия "творчество", "интуиция", "креативность", "подсознание" и т. п. создали прочную упаковку респектабельности этому напо­ристому детищу уникальностной идеи.
   Пожалуй, самым шумным и захватывающим явлением оказал­ся джаз. Он, может быть, был менее демонстративным и ошара­шивающим противопоставлением себя общепринятой практике, чем абстрактная живопись или атональная музыка, но значитель­но более всепроникающим и темпераментным. Джазовая культу­ра оказалась таким же высокогенеративным явлением, как и идея свободы в целом. Синкопированные ритмы, острые аккорды и искусство импровизации предстали наиболее доходчивым выра­жением уникальностного духа. Они взывали к самовыражению, создавая впечатление освобождения от некой стереотипизации.
   В художественной литературе уникальность, разумеется, об­рушилась на понятие "типичность". Вообще - то писатели, ко­торых причисляют к реалистам, всегда с большим вниманием вглядывались в индивидуальные особенности своих героев. Ког­да писали, что тот или иной персонаж является типичным пред­ставителем определенной категории, тем самым подчеркивали достаточную выраженность некой социальной тенденции, но не отсутствие у него яркого личностного своеобразия. Оно не мог­ло быть незамеченным просто в силу специфики литературного процесса. А та или иная тенденция, или, говоря иначе, типич­ность, как правило, обнаруживается даже у ярко своеобразных индивидов. Но победное шествие уникальностной идеи застави­ло своих адептов видеть в любых признаках социальной типиза­ции ограничение личностной свободы.
   Уникальностная литература выразила идею не столь вызы­вающе, как абстракционизм или сюрреализм, но она попыталась показать, каким образом на самом деле реализуется аутентичность в жизни литературных героев. В отличие от авангардистской живописи, утверждаю­щей право на уникальность самих авторов (вряд ли здесь мож­но серьезно говорить о большей уникальности изображаемого, чем в реалистическом искусстве), литература действительно погрузилась в мир сугубо личных, изобилующих нюансами, и прихотливо мотивированных побуждений и переживаний своих персонажей. То, что мы видим, например, в произведениях М. Пруста, Ф. Кафки, Г. Гессе, А.Камю, Р.Мюзиля - это хитроспле­тения рефлексии литературными героями своего мира образов, в котором его первичные источники полагаются как находящиеся на отдаленном причинном расстоянии.
   В целом, именно искусство в значительной мере ввело в мас­совое сознание представление о переменах, происходящих в от­ношении общества к возможностям самовыражения, а через них - ощущение возросшей ценности личностного своеобразия.
  
   Свобода как избавление от чувства неполноценности.
  
   Достижение достаточно высокого уровня внимания к вну­треннему миру отдельного человека привело к еще одному за­метному проявлению идеи свободы - возрастанию критичности к переживанию человеком чувства неполноценности и стыда.
   Остановимся сначала на чувстве неполноценности. Пережи­вания человека по поводу своих личностных недостатков, раз­умеется, существовали во все времена, и в более или менее куль­турной среде это расценивалось как проявление чуткой совести хорошо воспитанного человека, т.е. как несомненное достоин­ство, которого чем больше, тем лучше. В простонародной куль­туре, в основном, господствовало то, что можно назвать презумп­цией дела, т.е. убеждение в необходимости исправления ошибок и оплошностей делом, по сравнению с которым какие - либо внутренние сожаления совершенно несущественны. Зависть по отношению к более умелым и сильным в этой среде хорошо понимали, но человека, который бы жаловался на внутренний дискомфорт в связи с чувством своего недостаточного совер­шенства, скорее всего подвергли бы насмешкам. Понятной про­блемой было переживание человеком своих явных физических недостатков, но уж с этим, как говорится, ничего не поделаешь, приходится мириться. Короче говоря, до определенного време­ни переживание психологической неполноценности считалось в этой среде сугубо личной проблемой тех, кого это касалось, и, в целом, мелочью, недостойной внимания. С возрастанием обра­зованности населения количество людей с более тонким самосо­знанием, включающим чувство собственной неполноценности, несомненно, увеличивалось.
   Ощутимый сдвиг, произошедший в общественном сознании в связи с достижением социального равенства, права на инако­мыслие и внимания к уникальности личности, конечно же, ото­двинул горизонт представления о личностной свободе. В процес­се возрастающего уникальностного движения усилилось понимание свободы как внутреннего комфорта, так что существование бо­лезненных переживаний в форме чувства неполноценности и несовершенства стало восприниматься как препятствие на пути его достижения. Возникло представление, что человек не может быть по - настоящему свободен, если его гнетет осознание несо­ответствия его личностных качеств или поведения социальным нормам и стереотипам. Вызванная подобным осознанием низкая самооценка индивида стала расцениваться как ограничение его свободы. Неважно, справедлива эта самооценка или нет - важно, что она возникает под давлением социума, а значит, с учетом новой шкалы ценностей, представляет собой на­ступление на свободу.
   На чувство неполноценности наиболее определенно и струк­турировано обратил внимание А. Адлер. В его теории личности переживание ребенком своей относительной физической слабо­сти и неумелости рассматривается как фундаментальная детер­минанта формирования у него стремления к компенсации своей неполноценности, всестороннему развитию, и даже достижению чувства превосходства над другими.
   Адлер не рассматривал чувство неполноценности в контек­сте идеи свободы и как помеху на пути обретения свободы, но он стал автором понятия "комплекс неполноценности", которое приобрело чрезвычайную популярность. На уровне массового сознания оно стало обозначать закрепившееся у человека пред­ставление о собственной неполноценности, которое является не­адекватным, преувеличенным или надуманным. Фактически это понятие получило самостоятельное существование как распро­страненный вид некоторой психологической ущербности, вы­званной исторически сложившимся социальным давлением на индивида, который во многих случаях склонен легко усваивать это болезненное для него представление.
   Именно в подобном значении насилия социальности над лич­ностью "комплекс неполноценности" стал восприниматься как враг личностной свободы. Под влиянием подобных представле­ний в обыденном сознании закрепилась картина того, что поч­ти каждый человек страдает различными комплексами, отрав­ляющими его жизнь, т.е. он как бы психологически изуродован обществом. Создалась ментальная схема "социум предъявляет индивиду не всегда посильные требования, которые тот должен принимать, и в случае несоответствия им он страдает чувством ущербности". Из этой схемы исходит призыв к борьбе, с готов­ностью взятый на вооружение идеей свободы. В нем содержится требование противостоять чувству неполноценности, не прини­мать его во внимание и избавляться от него.
   Обратимся теперь к чувству стыда, которое, как и пережива­ние неполноценности, стало на определенном этапе восприни­маться в качестве препятствия на пути ощущения человеком внутренней свободы. Некогда стыд сформировался как инди­видуальный внутренний механизм закрепления общественных требований и выступил строительным материалом для более си­стематизированного образования - совести, что означало для че­ловечества великий шаг в продвижении на пути социальной дис­циплины. Этнографы отмечают у туземных народов "культуру вины" и "культуру стыда", что свидетельствует о значительной эффективности действия последнего. В качестве нравственно­го регулятора стыд являлся великим социальным завоеванием, которое в течение многих тысяч лет не могло подвергнуться де­вальвации.
   Но в процессе наступления идеи свободы дошла очередь и до чувства стыда, который вместе с комплексом неполноценности стал приобретать имидж охранника внутренней несвободы. Дело в том, что это чувство всегда использовалось взрослыми при вос­питании детей с определенным преувеличением и запасом, ко­торый, как казалось воспитателям, всегда идет детям только на пользу. Чувство стыда успешно прививалось и достаточно проч­но закреплялось. Присутствие в эмоциональной сфере человека чувства стыда создает готовность субъекта к признанию постыд­ными большого количества поведенческих проявлений. С одной стороны, это вроде бы способствует общей моральности челове­ческой жизни, но с другой стороны, повышает индивидуальный уровень тревожности, вызывающей у значительного числа лю­дей развитие невротических реакций.
   Учитывая последнее, можно в критическом отношении к сты­ду увидеть рациональный смысл, поскольку оно направляется на то, чтобы смягчить его общетормозящее действие и заменить его рациональной коррекцией поведения. Сокращение зоны стыда в последние столетия наиболее заметно коснулось эротических отношений. Этот процесс прославился громкой кампанией, во­шедшей в историю как "сексуальная революция". Если пытаться оценить ее на уровне информационных штампов, то представ­ляется, что это борьба против наиболее косных и отживших мо­ральных ограничений, поскольку многие из существовавших в европейской культуре правил приличия заметно входили в про­тиворечие с демократизацией гендерных и семейных отношений и женской эмансипацией. Но если посмотреть на это с интере­сующей нас позиции, то следует интерпретировать преодоление чувства неполноценности и стыда как действенные составляю­щие развития и воплощения идеи свободы.
  
   Свобода как приоритет чувства над разумом.
  
   Противопоставление эмоционального и рассудочного начал существовало почти на всех этапах развития человеческого со­знания, поскольку различие этих психических процессов было одним из наиболее очевидных психологических фактов. То, что чувства гнева, ярости, ненависти, презрения, симпатии, любви и т. д. сплошь и рядом побеждают доводы рассудка, известно каж­дому из собственного опыта. Однако человечество давно усвои­ло то, что, в целом, разум оказывается более мудрым и надежным мотивационным фактором и контролером поведения, и потому развитие культуры эволюционно предстало последовательным возрастанием роли когнитивного фактора. Разум стал по отно­шению к эмоциям внутренней дисциплинирующей силой, часто выступающей оппонентом и ограничителем различных побуж­дений и желаний.
   Несмотря на столь великую роль разума, с ним связано одно из значительных недоразумений, заключающееся в том, что его предписания стали в свете определенной парадигмы восприни­маться как некая консервативная сила, использующая косные догмы в качестве препятствий для глубоко личных, подлинных, никем не навязанных "движений сердца", т.е. чувств, которые якобы по определению являются чистыми, искренними и бла­городными побуждениями. Мысль о том, что повеления разума, принявшие форму различных социальных норм, сплошь и рядом становятся преградами на пути эмоциональных порывов, выра­жающих самые глубокие и подлинные потребности человека, уже давно сопровождает историю человеческого общества и ча­сто представляется глубокой истиной для обыденного сознания. Теория противостояния эмоций и разума проходит через многие эпохи и культуры, ею проникнуты произведения многих поэтов, писателей, публицистов, философов.
   Существует немало афоризмов о ведущей роли чувства по сравнению с разумом. "Сердце имеет доводы, которые не зна­ет разум." (Блез Паскаль). "Разум может подсказать, что следу­ет избегать, и только сердце говорит, что следует делать." (Жозеф Жубер), "Достоинства сердца не связаны с достоинствами ума." (Оноре де Бальзак), "Лучше чувствовать, чем понимать." (А. Франс). Среди наиболее откровенных и непосредственных проводников "философии сердца" следует, конечно, назвать Ж.Ж.Руссо и его единомышленников, писателей - романтиков, которые оказали влияние на очень многих представителей гума­нитарной мысли. "Душа" и "сердце" стали знаменами эмоцио­нальной парадигмы.
   Для идеи свободы данная оппозиция стала драгоценным по­дарком. Ее энтузиасты, у которых в процессе борьбы развилась сверхчувствительность ко всяким препятствиям, с помощью своей целенаправленной интуиции уловили действие этого тон­кого механизма "ограничения подлинной свободы", заключаю­щегося в сковывающей и тормозящей функции логоса. И все же интуиция была недостаточным основанием - требовалась сколь­ко - нибудь удовлетворительная аргументация.
   Одно из концептуальных построений связано с тем, что можно назвать приоритетом высоких чувств. Имеется в виду, что чувства чести, любви, дружбы, солидарности, человеколюбия, бескоры­стия, благородства, сочувствие страдающим и т. д. по самой своей природе принадлежат к лучшим человеческим побуждениям, мо­тивирующим поведение человека даже без особых подсказок раз­ума. Роль подобных чувств настолько велика, что она позволяет без сомнения поставить на пьедестал и всю эмоциональную сферу человеческой психики. Как известно, пафос высоких чувств стал одной из ведущих характеристик культуры всей эпохи, предше­ствовавшей индустриальному периоду цивилизации. И хотя с ходом времени жесткие этические схемы стали вытесняться бо­лее гибкими и реалистическими представлениями, романтика вы­соких чувств по - прежнему излучала мощную энергию. Этому помогали многочисленные случаи возмущения и негодования по поводу несправедливости. Всякий протест всегда с готовностью вписывается его субъектом в схему взрыва высокого чувства. В целом, сложилась многовековая культура воспевания искренно­сти эмоциональных побуждений, являющихся проявлением бес­корыстия, благородства и гуманности.
   Другой вариант рационального обоснования эмоциональных побуждений заключается в системной аргументации того или ино­го чувства как мотивации стремления к свободе. Здесь одним из самых ярких примеров выступает половая любовь. Как известно, свободный выбор партнера был многие века окружен различны­ми ограничениями. Понадобились значительные усилия, чтобы внедрить в общественное сознание идею преимущественной цен­ности взаимного влечения. В силу культурной специфики эпохи это сопровождалось мощной эмоциональной энергией с проявле­ниями экзальтации. Известно, сколько сказано и написано о все­побеждающей силе любви, о ее спонтанности и неподвластности различным социальным нормам. Представление о любви орга­нично включило в себя образ свободы, так что воспевание люб­ви одновременно формировало и свободолюбие. Аналогичными примерами могут служить чувства справедливости, сочувствия слабым и угнетенным, возмущения против притеснения.
   Еще одна концептуальная схема связана с противопоставле­нием искреннего чувства всяческим порокам, идущим от раз­ума: хитрости, лукавству, коварству, корыстной расчетливости, лицемерию. Бесхитростность закрепилась в этой схеме как плод чистого чувства, неизбежно порождающего честность, искрен­ность, правдивость, доброжелательность и т. п. Выражения "не­посредственный", "чистый душой", "чистый сердцем" как-то не вяжутся с понятиями, "ловкий", "находчивый", "прагматичный", "расчетливый" и т. п. И хотя в реальной жизни повышенная эмоциональность отнюдь не тождественна честности и беско­рыстию, все же архетип глубокого и неподдельного чувства об­ладает непременным имплицитно предполагаемым отсутствием всяческого корыстолюбия.
   В XIX веке философия чувства довольно системно проявилась в наступлении всяческого иррационализма на довольно широ­ком участке ментального пространства. Здесь следует отметить определенную необычность и нелогичность данного явления. Как известно, этот период ознаменовался весьма уверенным ше­ствием материализма и позитивизма, вызванного достижениями естествознания и демократической направленностью социальных преобразований. Еще не были сделаны те открытия физиков, ко­торые позже несколько ослабили четкость представлений о зако­номерностях природных явлений. Авторитет разума, несмотря на прочность традиций всяческой мистики, несомненно, возрастал. Усиление иррационалистических тенденций выбивается из об­щей логики событий, и это подкрепляет вывод о том, что их ис­точником скорее всего стало заметное влияние идеи свободы в ее варианте приоритетности чувства над разумом.
   Наиболее заметный нажим "философии сердца" почувство­вался не столько со стороны философских теорий, среди ко­торых и всегда было достаточно иррационализма, сколько вы­разился в появлении символизма в искусстве, связанного с именами Ш.Бодлера, П.Верлена, А.Рембо, С.Малларме, Лотреамона, Р.Рильке, П.Валери, Э.Верхарна, В.Брюсова, А.Блока, и других. Язык искусства, конечно, эмоционален в принципе, но в символизме утрированная образность и метафоричность приоб­рела характер сверхценности. Создаваемые символистами мно­гозначность и богатство смыслов в поэтических текстах были призваны активизировать у читателя не столько понятийную рефлексию, сколько восприятие на уровне интуитивно - чув­ственного синтеза. Здесь все было проникнуто убежденностью в неоспоримом превосходстве проницательности и мудрости чув­ства над возможностями рассудочного анализа.
   Среди наиболее выразительных воплощений приоритета чув­ства следует назвать, конечно, и шумное явление импрессиониз­ма в живописи. Ведущая роль эмоциональности выступила здесь с силой триумфальной декларации. Господство индивидуально­го впечатления над какими - либо теоретическими закономерно­стями, схемами и соображениями заявило о себе с оглушитель­ной напористостью, чувство оказалось полным и безраздельным хозяином положения. Его победное звучание в союзе с идеей уникальности личности стало для идеи свободы мощным под­крепляющим фактором. Появление импрессионизма в изобра­зительном искусстве сначала казалось современникам только неким капризом моды, появившемся в богемной среде, но на са­мом деле оно, как и поэзия символистов, стало эффектным вы­ражением некоего мировоззренческого конфликта. Оказавшись на волне высокой моды, символизм сам стал локомотивом при­оритета эмоций, признанность которого (локомотива), как счи­талось, уже не могла подвергаться сомнению.
   Весьма существенным фактором защиты приоритетности эмо­ций в эпоху возрастания общечеловеческой интеллектуальной мощи стало понятие интуитивизма, связанное с именем А. Берг­сона и других авторов. С позиции рационализма интуиция явля­ется все лишь частью процесса мышления, которая еще не успе­ла получить в сознании отчетливого вербального выражения. То, что мы редко можем проследить весь ход своего мышления, по­зволяет предположить, что эта часть занимает наибольшую часть времени и является очень важной составляющей мыслительных операций. В силу своей неоформленности она смутно или совсем не осознается индивидом и потому ее конечный продукт иногда воспринимается как нечто неожиданное или удивительное, что особенно касается тех ситуаций, когда долго приходится искать ответ на какой-либо сложный вопрос. Подтверждением мысли о неосознаваемости части процесса мышления может служить то, что подобный характер имеет и работа памяти, что хорошо видно на примере усилий по припоминанию какой - либо информации. Мы часто просто сосредотачиваемся на этом усилии, не осознавая сам ход поисков. Внезапность интуитивных решений, которые в силу этого порой кажутся озарениями, и принесла интуиции сла­ву чего - то не совсем укладывающегося в рамки признанных за­кономерностей мыслительного процесса.
   Для сторонников парадигмы приоритета эмоций интуиция представляется тонким и вполне современным понятием. Она не носит явно трансцендентного характера, но все же содержит в себе достаточно неуловимости и таинственности для того, чтобы расценивать ее как нечто, не находящееся в одном ряду с более или менее понятным - во всяком случае после всеобщего при­знания ассоциативной теории - механизмом мышления. А если это не мышление, то, значит, что - то из категории эмоций. Тон­кость и неопределенность некоторых эмоциональных состояний хорошо известна из собственного опыта каждому человеку. Су­ществует множество сочетаний и оттенков различных эмоций: грусти, тревоги, опасения, разочарования, надежды, предчув­ствия радости или неприятности и т. д. Их анализ часто оказыва­ется весьма непростой задачей, так что мир собственных чувств нередко кажется индивиду более сложным, чем сфера его суж­дений и взглядов. В контексте подобного положения загадочная интуиция вполне вписывается в те психические явления, где хо­зяином является не рациональность с логикой, а неустойчивые и тонкие эмоциональные ощущения. Именно это и стало одним из самых желанных аргументов в пользу "философии сердца", по­скольку создается впечатление, что даже внутри такой цитадели рационализма, как мышление, на самом деле правит бал самый истинный судья и вершитель - чувство.
   В XX веке парадигма приоритетности чувства нашла свое наиболее сконцентрированное выражение в экзистенциализме, во всяком случае, в одном из его вариантов. С его позиции весь пафос аутентичности и уникальности личности с ее глубинными проблемами - смысла жизни, одиночества, страха и т. п. - это драма человека как прежде всего переживающего, а не рацио­нального существа. Он рвется к свободе из тисков социальной детерминации с ее идентификациями, ролями и обязанностями для того, чтобы внести в свое существование основополагаю­щую согласованность своих изначальных, фундаментальных и неоспоримо подлинных чувственных реакций на потоки жиз­ненных впечатлений. Победа этих глубочайше первоначальных, индивидуальных и истинных движений души над социально­стью и является наиболее ценной человеческой свободой, по­скольку таким путем, как считается, осуществляется реализация человеком своей истинной сущности. Но все эти аутентичные и бесценные внутренние сокровища могут относиться только к эмоциональной сфере, так как что - либо мировоззренческое по определению исходит из социальной сферы с ее принципиаль­ной несвободой.
   Таким образом, стереотипное представление о чувстве как го­лосе души и сердца в противовес рассудку как некоему вторич­ному и искусственному фактору, несмотря на все возрастающие достижения общечеловеческого интеллекта, безусловно, остает­ся достаточно прочной ментальной традицией. Поиски все новых путей и сфер "осво­бождения", конечно же, не могли не использовать это известное и столь поэтическое представление, хотя, конечно, в XIX - XX веках приоритет чувства уже не утверждался с такой наивной непосредственностью, как это выглядело в эпоху пасторальных мотивов в литературе и в искусстве.
  
   Свобода как "правда".
  
   Еще одним интересным продуктом идеи свободы представля­ется требование "жизненной правды". В принципе, выступление против идеологической лжи и фальшивых пропагандистских штампов того или иного направления можно было бы считать проявлением духа свободы без всяких кавычек, поскольку та­кая ложь действительно всегда воспринималась и фактически служила ограничением свободы слова. Но фетишизация идеи свободы, как и в некоторых других случаях, превратила спра­ведливую мысль в избыточное образование, которое само стало своеобразным идеологическим клише, искажающем реальное положение дел. Данное явление выступает с достаточной оче­видностью в наши дни на фоне идеологической трансформации на постсоветском пространстве. После нескольких десятилетий запрета на критику системы она вырвалась из рамок диссидент­ского подполья на открытые просторы.
   В результате отвержения идеологических основ, прошед­шего достаточно бесспорно и решительно, в обществе остался огромный запас неиспользованной энергии борьбы и таких ее неизбежных компонентов, как протест, ниспровержение, разо­блачение, выражение ненависти и тому подобных чувств и по­буждений. Это хорошо, что они не приняли форму насилия, но их воплощение должно было иметь место. Получилось так, что идею борьбы в массовом сознании во многих случаях заместила идея свободы как более мягкий вид протестной активности. Энтузиазм протеста обрел такую форму выражения свободы, как демонстрация "правды".
   Подвижники этого занятия видят огромные пласты, целые зале­жи специально создававшейся силами идеологической системы дезинформации и лжи, которая является нераспаханным полем для настоящих ревнителей исторической, философской, эстети­ческой и всех прочих видов истины. У них создается образ некой темной силы, непробиваемой стены, скрывающей правду, так что никакие разоблачения не кажутся достаточными. Раскрытие "правды" становится как бы передним краем борьбы за свободу, самостоятельным сверхценным занятием, а сама "правда" напо­минает фетиш, обладающий бесспорной ценностью.
   Можно показать это явление на примере многочисленных "чернушных" фильмов, показываемых ныне в кино и на телеви­дении. Известно, что в конце 1980 - х годов, в разгар перестрой­ки, фильмы типа "Маленькой Веры" стали чем - то вроде рупора новой эпохи, служащего противопоставлением идеологической односторонности советской массовой информации. Эта их функция была хорошо понятна и принята большей частью обще­ства. Но вот прошло более двадцати лет, в течение которых кри­тический энтузиазм подверг своему суровому анализу почти все системные элементы "социалистического эксперимента". Беспо­щадный взор проник во все те закоулки, где гнездились попытки затушевывания, приукрашивания, идеализации и показал жи­тейские реалии со всевозможным натурализмом и понимающим сочувствием. Примитивное морализаторство ушло в прошлое, и в норму вошло "объективное", т.е. сочувственное изображение коррупционеров, криминальной "братвы", киллеров, "путан" и тому подобного.
   Со временем постсоветское общество в какой - то мере на­сытилось разоблачительством и стало задумываться о влиянии "правды" на свое настоящее и будущее, поскольку связь "по­нимающей" позиции с всепроникающей коррупцией стала вос­приниматься общественным сознанием как все более очевидное явление. Тем не менее на экранах появляются все новые произве­дения, в которых стремление к "правде" продолжает пылать все таким же ослепительным пламенем, в чем можно убедиться, взяв для примера телесериал "Глухарь". В анонсе фильма с гордостью провозглашено, что он представляет собой самую чистую и под­линную правду о работе милиции. И действительно, по части правды "Глухарь" на самом деле оказался поистине выдающимся произведением. В нем показаны все "простые человеческие сла­бости" работников милиции, которые, наряду с самоотвержен­ной работой, злоупотребляют служебным положением и прояв­ляют корыстолюбие различного масштаба. Но дело в том, что эта "правда" на самом деле не только показывает "слабости", но и всячески облагораживает их. Для искусства это, как известно, несложная задача. Взяв обая­тельных актеров и показав героев в роли коллег и друзей, фильм ненавязчиво и поистине демократично поворачивает зрителей спиной ко всяким там возникающим моральным проблемам. Кому, действительно, захочется занудливо сопоставлять поло­жительные и отрицательные моменты во время сопереживания с искренней дружбой, смелостью, верностью и любовью?
   Создается определенный канон изображения морально ущербного и коррупционного поведения, в котором самым не­преложным правилом и особой доблестью становится именно "понимающая" позиция, поскольку она является воплощени­ем бесценных принципов правды и свободы. Более того, жанр "правды" живет по законам развития, т.е. он наращивает свою ак­тивность и репутацию, легитимизирует право на существование, обогащает свои традиции и становится привычным. Идет доста­точно очевидное соревнование в том, кто достигнет большего в великом деле выражения "правды".
   Волшебная сила искусства такова, что подобная "правда" в реальности превращается в самое настоящее рекламирование беспринципности и пренебрежения социальной дисциплиной. Совершенно очевидно, что многие люди осознают пагубное воз­действие подобной "правды", но мало кто осмеливается публич­но высказывать свое мнение. Все хорошо понимают, в чем будет заключаться пафосное и поистине триумфальное опроверже­ние подобных соображений, оно исходит из ут­верждения победоносного принципа свободы. Всяческий отбор материала в произведениях искусства - это нравственная цен­зура, поучительство, натаскивание, морализаторство, т. е. техни­ка того ненавистного тоталитаризма, который представляется самым страшным злом советской эпохи. Перед призраком этого всеми заклейменного чудовища немеют уста возможных крити­ков "правды". Подход к проблеме изображения действительно­сти "правдолюбцев" прост и величественен: нужно показывать жизнь такой, как она есть, а у читателя или зрителя вполне до­статочно ума и справедливости, чтобы разобраться в том, где до­бро и где зло. Нужно предоставить ему свободу выбора, выше которой не существует ничего.
   Однако подобное суждение содержит весьма существенное заблуждение. В отражении жизни средствами искусства никакой нейтральности не может быть в принципе - всегда присутствует та или иная тенденция. При всем нашем самоуважении прихо­дится признать, что, оказываясь в роли потребителей искусства, мы все становимся достаточно податливыми воздействию соз­даваемых им образов, поскольку наши эмоциональные реакции зачастую опережают рассудок. То, какая "правда" будет воспри­нята зрителем, всегда зависит от замысла создателей фильма, располагающих разнообразными и подчас едва уловимыми ху­дожественными средствами.
   Из жизни при желании можно вытащить любую "правду", на­пример, вызвать сентиментальное настроение зрителей по пово­ду драматических обстоятельств жизни серийного убийцы, по­литического афериста, крупномасштабного взяточника. Когда в фильмах авторы в целях избегания тенденциозности и сохране­ния верности великой "правде" показывают в явно сочувствен­ном свете тех, кто совершает жестокости и несправедливости, они на самом деле выступают отнюдь не борцами против необъ­ективности, догматизма и школярского поучительства, как это им, очевидно, представляется. Если, например, в телесериале "Сонька" циничная воровка представлена как красивая, тонкая и обаятельная женщина, верная в любви и заботе о своих детях, то, как бы мы не клеймили примитивное морализаторство, вряд ли можно сомневаться в том, что этот фильм станет подкрепляющим фактором господства атмосферы моральной неразборчивости. Может быть, Софья Блювштейн и была в реаль­ной жизни наполнена обаянием, но ее образ в искусстве - это отдельное явление, в связи с которым возникает не только про­блема восстановления жизненной правды, но и вопрос о том, как эта правда повлияет на будущие поколения. Вознесение "жиз­ненной правды" над всеми прочими соображениями - это тот продукт идеи свободы, достоинства которого вызывают серьез­ные сомнения.
  
   Свобода как плюрализм.
  
   Выше отмечено, что на определенном этапе развития идеи свободы право на инакомыслие получило всеобщее признание. Но инакомыслие имеет свои закономерности развития и свой "могучий нрав". По мере возрастания своей престижности оно переросло в некую когнитивную потребность и даже привыч­ку, что, в свою очередь, породило нечто вроде стереотипа по­явления оппозиционных мнений к различным существующим и вновь появляющимся суждениям и теориям. В то же время с нарастанием атмосферы общего демократизма последовательно ослабевало действие традиционного способа признания право­мерности занимаемой позиции в зависимости от престижности авторов или определенных школ. В результате возникла необходимость воззрения, позволяющего каким - то образом реагировать на многообразие концепций и практик, и им стал плюрализм мнений.
   Сначала плюрализм появился на сцене в роли оппонента узурпации права на истину в области морали и стереотипов по­ведения, в которой вся нормативность исходит из сложившихся традиций. Внедрение альтернативных обычаев и норм всегда яв­лялось ареной весьма острых конфронтаций, что можно видеть на многих примерах. По мере развития цивилизации подобные коллизии все чаще решались с помощью допустимости раз­личных культурных моделей, что способствовало утверждению самого принципа плюрализма. Можно вспомнить немало при­меров расширения поведенческого репертуара, касающегося со­словных, гендерных, семейных, расовых, межгосударственных и межнациональных отношений. Подобный плюрализм делал все более привычными право на несогласие и альтер­нативность, чем все более легитимизировал идеи инакомыслия и свободы в целом.
   Значительно более неординарным этапом в развитии идеи плюрализма стала попытка расширения в XIX - XX веках раз­нообразия критериев истинности различных мировоззренче­ских суждений. Попробуем показать приблизительную картину развития этого явления.
   Несмотря на всю условность и относительность (как все бо­лее настойчиво уверяют релятивисты) использования катего­рии истинности в понимании окружающей действительности, общечеловеческое согласие относительно основных представ­лений всегда строилось на принципе консенсуса, создававше­гося на основе схожести чувственного восприятия и операций мышления у подавляющего большинства представителей чело­веческого рода. Поэтому, несмотря на все этнокультурное много­образие, был создан общий для всего человечества категориаль­ный строй явлений воспринимаемой реальности. Эта общность и универсальность категориального аппарата, несмотря на всю ее вариативность, обеспечила возможность успешного человеческого взаимодействия и создания приемле­мых условий существования. Библейская ситуация строитель­ства Вавилонской башни в иносказательной форме показывает, какой опасности сумело избежать человечество, создав единый тезаурус своих наиболее существенных представлений. Однако в вопросах объяснения закономерностей осознаваемых явлений обнаружи­лась сложная проблема достижения согласия, к которому невоз­можно прийти только путем констатации схожести чувственных впечатлений. Еще более труднодоступным оказалось общее при­знание истины в вопросах, затрагивающих те или иные несовпа­дающие или конкурирующие интересы человеческих групп. К этому явлению свелся почти весь драматизм человеческой исто­рии.
   Конфронтация интересов и фундаментальных мировоззрен­ческих позиций сделала из вопроса истины то яблоко раздора, которое превратило человеческое существование в арену наси­лия, кровопролития и мучений. На место одних противоречий, которые, унеся множество человеческих жизней, были в конце концов устранены или смягчены (например, многие религиоз­ные распри), приходили новые. И все же это не был бег на ме­сте. С одной стороны, во многих моментах человечество прибли­зились к истине благодаря научно - техническому прогрессу, с другой стороны, сама гносеологическая рефлексия помогла най­ти принципы и правила, позволяющие использовать общепри­нятые критерии истинности определенного утверждения или решения.
   Несмотря на несомненное обогащение знаний, жизнь была и будет наполненной противоречивыми представлениями. Не бу­дем останавливаться на той практике, когда достаточным осно­ванием считается просто догматическая вера в свою правоту, что выходит за пределы рассматриваемой темы. Основным и наибо­лее признанным принципом рационального познания является соответствие утверждения фактам, доступным проверке. Одна­ко на практике многие утверждения и теории проверить очень непросто. В этих случаях минимальным инструментом дости­жения истинности суждений выступает обеспечение непротиво­речивости высказываемых положений с помощью формальной логики, но и она имеет достаточно очерченные возможности. Допустимость разнообразия точек зрения на некоторые неодно­значно трактуемые явления стала, безусловно, значительным достижением человеческого взаимодействия.
   Разнообразие позиций допустимо и целесообразно во многих моментах, связанных с этнокультурными представлениями, традициями и различными вкусами. Здесь убежденность в правиль­ности или законности тех или иных взглядов или практик ис­ходит из традиционных или привычных предпочтений, и вопрос о единой истине на самом деле очень проблематичен. На волне победного шествия идеи свободы плюрализм стал все больше казаться успешным средством борьбы против ее ограничения. Принцип плюрализма был единодушно и триумфально принят на постсоветском пространстве в отношении того класса ситу­аций, где всяческая унификация мнений уж слишком явно от­ставала от процесса демократизации и даже вела к нарушению прав человека - в вопросе отношения к религии, в идеологиче­ских суждениях, индивидуальных манерах поведения, выборе сексуальной ориентации и т.д. Именно подобные новации стали наиболее показательными для данного явления.
   В данном разделе нас интересует тот способ отстаивания спор­ных суждений, когда равно истинными объявляются различные, в том числе и прямо противоположные точки зрения на один и тот же вопрос. Это абсурдное с точки зрения логики явление якобы легитимизируется примуществами плюралистическо­го подхода, который воплощает принципы свободы. Во многих суждениях научного и жизненно важного характера допусти­мость подобного плюрализма мнений при всей современности и модности этого понятия представляется очень сомнительным подходом. В реальности все хорошо понимают необходимость принятия выверенных опытом и единственно правильных реше­ний в тех ситуациях, где, например, стоит вопрос о безопасности, о здоровье, избегании катастроф или иных важнейших факторах выживания. В этих случаях все свободолюбивое сияние прин­ципа плюрализма решительно меркнет перед не подлежащей со­мнению уверенностью в необходимости действовать именно так, как указывает хорошо известный общечеловеческий опыт.
   Пожалуй, одним из наиболее актуальных аспектов проблемы плюрализма мнений в нынешней постсоветской ситуации вы­ступает вопрос о характере информации, которая преподносится современными СМИ и прежде всего самым доступным из них - телевидением. Как отмечено в предыдущем разделе, существует обилие телепередач со сценами насилия и эротики, и это, по мне­нию многих, несет отрицательное нравственное влияние. Оппо­ненты данной позиции указывают на прогрессивность многооб­разия мнений и вкусов и на возможность выбора телезрителями предпочитаемых ими программ. При этом они нередко добавляют, что, конечно, насилие и эротика - эта не самая желательная ду­ховная пища, но ее предпочитает значительная часть зрителей, а со вкусами зрителей, т.е. народа, следует считаться. Здесь всем по­нятный подтекст заключается в том, что в Советском Союзе СМИ преподносили людям только идеологически допустимую инфор­мацию и что уж, конечно, нельзя продолжать эту порочную прак­тику. Принципиально недопустимо навязывать народу что - либо такое, что не отвечает его вкусам. "Воспитывать" народ, т.е. менять его подлинность и аутентичность, отнимать у него внутреннюю свободу - это, по мнению сторонников плюрализма, отсталая и ложная мысль, проявление махрового тоталитаризма. Сейчас о такой прак­тике не может быть и речи. В подобной ситуации плюрализм выступает самым выразительным представителем идеи свободы.
   Здесь следует сказать, что мысль о недопустимости целена­правленного влияния СМИ на зрителей и слушателей является результатом недоразумения на почве фетишизации понятия "на­род". Со времен борьбы против очевидного социального неравен­ства сложилась традиция представлять народ суверенным носи­телем устойчивых и глубоких убеждений, сформировавшихся в среде самого народа, т.е. простых, малограмотных людей, а не внедренных в народ интеллигенцией с помощью просвещения. Сложился прочнейший стереотип якобы глубинной и подлинной - в отличие от идущей от науки и литературы - народной мудрости. В этом образе доминиро­вало представление о том, что народ в поте лица добывает свой хлеб и создает все материальные ценности, в то время как бо­лее зажиточные слои населения живут частично или полностью паразитически, а следовательно и вся их ментальность и мораль имеет исходно порочный характер. Хотя в широком смысле сло­ва интеллигенция также является частью народа, в вышеуказан­ном стереотипе она в него не входит и даже изображается неким антиподом. Это явно ложное представление, которое в прошлом очень гармонировало с идеологией классовой борьбы, к сожале­нию, не совсем исчезло и в наши дни.
   В действительности никакой изначальной собственной му­дрости или собственных вкусов как неприкосновенного сокро­вища у народа нет - его так или иначе постоянно "воспитывают", другое дело - кто и в каком направлении. Процесс содержатель­ного наполнения народного менталитета является результатом "воспитательного влияния" со стороны всех представленных в обществе течений мысли, традиций и субкультурных состав­ляющих, в том числе и тех, где несправедливость, брутальность и жестокость являются привычной практикой и "мудростью". Выше, в разделах о характере прагматического обыденного со­знания уже показано, что в нем присутствуют и "Большой пара­ноидный миф", и релятивизм морали, и контркультура, и другие неоднозначные подсистемы общественного сознания. Наиболее цивилизованное влияние на общество, разумеется, оказывается самыми информированными людьми - интеллигенцией (хотя это не исключает случаев талантливого творчества в среде малообразованных людей), оно и формирует желательный мир обыден­ного сознание, считающийся народной мудростью..
   Задача СМИ как транслятора лучшего компонента существу­ющей в обществе культуры - не потакать худшему субкультур­ному ареалу и худшим традициям, даже если они, как кажет­ся, являются проявлениями народного вкуса, а формировать стремление к расширению в обществе положительного содержа­ния общественного сознания. В данном контексте воплощение принципа плюрализма как равного отражения всех воззрений и вкусов (какая свобода и справедливость!) является наивным и недальновидным проявлением "свободомыслия", и практиче­ски искусственным созданием ситуации преимущества для кон­тркультуры и ментальности низшего культурного слоя.
   Здесь можно порассуждать: а почему, собственно говоря, нуж­но заботиться о преимуществе какого - либо культурного слоя, ведь человеческое общество всегда существовало в условиях взаимодействия и конкуренции различных уровней сознания, и при этом оно, в целом, двигалось в на­правлении культурного развития, так что, очевидно, положи­тельной морали имманентно присущ потенциал более сильного влияния и нет оснований для беспокойства?
   Общий характер культурного развития действительно убеж­дает в преобладании гуманистических тенденций, но они реали­зуются именно благодаря усилиям, направленным на блокиро­вание всего, способствующего несправедливости и жестокости, и на поощрение побуждений к справедливости, честности, ми­лосердию. Если бы все было предоставлено стихии борьбы за выживание без осмысления человеком происходящего и целена­правленного стремления к совершенствованию, вряд ли челове­чество продвинулось бы дальше уровня инстинктивной морали.
   Думается, что в условиях чистой конкуренции рекламирова­ния, с одной стороны, честности, трудолюбия, доброжелательно­сти, верности и т.д., а с другой стороны - умения обхитрить и вы­играть, проявить в любой ситуации силу, ловко нарушить закон и уйти от ответственности и т. п., есть опасность, что стереотипы амо­рального поведения, носителей которого будут играть обаятельные актеры - а иначе по законам искусства не получается - вызовут у зрителей или слушателей явно больше симпатий. Если же брать реальное поведение людей, то хорошо известно, что более сильная мотивация и воля нужна для трудолюбия, умения уступить, про­стить, признать преимущество другого, сдержаться в гневе, не при­украшивать своих достоинств, не лгать ради собственной выгоды, чем для импульсивных поступков, вызванных узкоэгоистическими соображениями. Поэтому предоставление равной трибуны обще­ственно одобряемым и общественно осуждаемым явлениям - это плюрализм наивного свойства, являющийся на самом деле весьма очевидным содействием проявлениям негативной морали.
   С модой на плюрализм связана и другая весьма актуальная проблема - отстаивания здравомыслия и рациональности как ведущего свойства современного менталитета. В последние сто­летия это свойство постоянно укреплялось усилиями науки и об­разования, но при известных обстоятельствах его можно и весь­ма заметно ослабить. Несмотря на все свои благие намерения, плюрализм как раз и выступает фактором противостояния здра­вомыслию и рациональности. Это происходит не из ложности самого принципа, а в результате пылающей энергии идеи свобо­ды, для которой плюрализм играет роль своего яркого знамени. Получилось так, что от предоставления права на высказывание различных и часто противоположных мнений инерция развития плюрализма привела к утверждению равной истинности любого мнения. Это является нелепостью с точки зрения формальной логики и здравого смысла, и тем не менее такое понимание плю­рализма наблюдается довольно часто.
  
   Свобода как своеволие.
  
   Своеволием можно назвать тот вид поведения, когда ведущим мотивом поступков человека или группы является не столько от­стаивание истины или достижение той или иной выгоды, сколько намеренное противопоставление своей воли воле других людей или групп. В индивидуальных вариантах это характерно для лю­дей с определенными конституциональными психологическими особенностями, либо с девиантными установками и манерами. Но мы в данном случае рассматриваем своеволие не как индивидуальную девиацию, а как некое когни­тивное и поведенческое автономное образование, порожденное идеей свободы и выступающее более или менее осознанным ак­том борьбы за нее. Это не просто продолжение упрямства трех­летнего ребенка или подросткового негативизма, а установка, возросшая на почве идеи и духа свободы. Оно является прин­ципиальным противостоянием воле большинства, власти или общепринятым мнениям и традициям, попыткой обретения сво­боды от внешнего давления или подлинных или мнимых огра­ничений. По своим проявлениям она близка к инакомыслию, так что на практике два этих явления часто дополняют друг друга, но они все же имеют различную мотивацию.
   Хорошо известно, что в историческом прошлом право на вы­зов общественному мнению могли иметь только избранные, в то время как со стороны рядового человека подобное притяза­ние расценивалось как дерзость. Осуждалось любое превыше­ние статусных прав, а уж своеволие тем более считалась одним из тяжких грехов. Но, поскольку идея свободы была запуще­на в действие, то ее постепенное развитие требовало все новых воплощений и в конце концов привело к оценке своеволия как допустимой и даже необходимой следующей ступени. Явление волевого противостояния со стороны рядовых людей, разумеет­ся, возникло не в какой - то один определенный момент - оно распространялось параллельно с общей демократизацией всего социального устройства и в особенности по мере укрепления предыдущих проявлений свободы.
   После достаточного признания обществом права на социаль­ное равенство, инакомыслие и личностную уникальность своево­лие постепенно и в возрастающей степени стало расцениваться как оригинальность, проявление творческого начала и потенци­ала самовыражения. Технология маскировки вызывающего и антисоциального своеволия заключалось в том, что оно просто получило иное толкование, т.е. его как бы заносили в другую клетку классификации, поскольку предполагалось, что за этим стоит великая и благородная идея свободы. "А он, мятеж­ный, ищет бури..." - это, независимо от того, какие конкретные мысли и чувства стояли у автора за этими словами, является од­ним из вариантов манифеста своеволия того времени.
   Среди некоторых выразительных эпизодов своеволия мы ви­дим, например, то, что описано в "Преступлении и наказании" и "Бесах" Ф.М.Достоевского, поскольку здесь выступило не про­сто инакомыслие, но именно достаточно демонстративный в силу его преувеличенности вызов существующим ментальным стереотипам. Очевидно, в наибольшем масштабе своеволие низ­шей страты населения проявилось в создании криминаль­ной субкультуры, которая, например, в Российской империи с очевидностью сформировалась во второй половине XIX века. В пре­ступности, конечно, всегда был достаточно заметен элемент бун­тарства, но пафос криминальной демонстративности - это свое­волие как знамя, это достаточно отчетливая, хотя и примитивно выраженная идеология противостояния.
   Эпатажное поведение, о котором шла речь в одном из предыдущих разде­лов, также является детищем своеволия как формы проявления идеи свободы, что особенно характерно для молодежной суб­культуры. Молодежь, конечно, всегда является носителем пере­мен, поскольку существует универсальная возрастная потреб­ность в самоутверждении, и для этого часто используются различные отличия от существующих культурных традиций. Но в XIX - XX веках это стремление приобрело невиданные раньше энергичность и массовость, превратившись в довольно значи­тельную форму удовлетворения потребности в достижении сво­боды и в самоутверждении, так что цель противопоставления себя существующей культуре стала в молодежной субкультуре более выразительной.
   Одним из самых ярких проявлений эпатажного своеволия выступает наша печальнознаменитая нецензурная лексика. Она генетически исходит из вполне понятной функции выражения таких отрицательных эмоций, как гнев, презрение, ярость и т.п. Можно назвать подобное употребление брани чисто функцио­нальным и техническим. Но то, что мы наблюдаем в наши дни, имеет в большинстве случаев совсем другую природу, поскольку за употреблением нецензурной лексики, особенно в инвективном стереотипе, сплошь и рядом стоит потребность не в редук­ции гнева, а в демонстрации вызова неким ограничивающим сво­боду силам, некой предполагаемой вездесущей репрессивности. Здесь, конечно, можно увидеть и ряд сопутствующих мотивов, например, желание не отстать от моды и казаться современным, но, в целом, распространенность нецензурной лексики выступа­ет несомненным актом своеволия как порождения идеи свободы. За разнообразными и уникальными мотивами стоит стремление противопоставить индивидуальную волю "подавляющей" соци­альной дисциплине.
   Распад Советского Союза, как известно, стал не только отка­зом от плановой экономики и однопартийной системы, но и пре­одолением различных видов несвободы, присущих тоталитар­ному режиму. Пафос свободы наполнил сердца миллионов людей и вдохнул энергию в стремление к возможно более полной реализации данной идеи. Казалось бы, появились все необходимые демократические свободы: выбора руководи­телей, свобода слова, вероисповедания, эмиграции и т.д. Но всего этого оказалось мало. Именно ситуация открытия всех шлюзов пока­зала, что для множества людей недостаточно конституционных свобод - нужна свобода самоутверждения через своеволие, кото­рая и выразилась в энтузиазме всяческого противопоставления и отрицания.
   При этом молодежный эпатаж и бранная лексика представ­ляются "цветочками" по сравнению с терроризмом, заявившем о себе в последние два столетия. Сравнительно небольшие группы людей бросают вызов мощным структурам, пренебрегая факто­ром значительного риска или даже сознательно принося себя в жертву. Здесь возникает вопрос: правомерно ли рассматривать терроризм как особое порождение идеи свободы и не будет ли правильнее считать его просто одной из форм борьбы - столь обычного явления для любого периода человеческой истории. Вопрос, безусловно, спорный, и дать на него однозначно убедительный ответ весьма непросто.
   В многочисленных стихийных выступлениях прошлого мы видим влияние факторов психического заражения и малоци­вилизованной массовости. Хотя подобные выступления всегда освещались идеей свободы, все же отдельный участник часто ру­ководствовался не столько идеей, сколько попадал под действие эффекта групповой сплоченности. Но ход истории, как известно, усиливал тенденцию развития личной инициативы тех, кто об­ладал необходимыми психологическими ресурсами. Романтизм нового времени вырос именно на поэзии и пафосе вызова со сто­роны сильной индивидуальной воли. С развитием общественной организации и массового образования ореол сильной личности все более демократизировался, т.е. относился не только к пред­ставителям аристократической элиты.
   Террористические акции российских народовольцев и эсе­ров явились уже достаточно выразительными актами не просто бунтарской стихии, но сознательного и продуманного на почве политической идеи выражения своеволия. Подобные выступле­ния героизировали в общественном сознании образ идейного противостояния. Эпоха по­литических революций, хотя она и была порождена защитой ин­тересов народа, стала истинной школой волевой инициативы от­дельного человека, для которой всегда существовало то или иное идеологическое оправдание. Своеволие выступало в оформле­нии системно построенных теоретических и организационных конструкций.
   XX век преподал человечеству величайший урок и умерил сияние героического ореола исторического волюнтаризма. Идея массовых политических акций, связанных с насилием, воспри­нимается в наши дни со значительной осторожностью. Всяче­ские мессианские проекты сильных личностей вызывают в па­мяти авантюристов и трагические события недавнего прошлого. К сожалению, несмотря на это, жизнь находит и будет находить в будущем достаточно поводов для террористической деятель­ности групп и одиночек, так что своеволие еще будет иметь по­чву для своего применения. Не следует забывать, что современ­ное человечество не однородно по уровню цивилизованности и что исторический опыт, убедительный для одних, не всегда вы­глядит таковым для других. Практика своеволия и терроризма, осужденная теми, кто уже вкусил ее плоды, к сожалению, при­влекает своей героикой более молодой эшелон цивилизации.
  
   4. Идея свободы в постмодернистском контексте
   Как уже сказано, стремление к свободе с ходом времени вклю­чало в себя все новые требования и все более наполняло собой культуру каждого следующего поколения. Именно идея свобо­ды стала основанием того культурного пласта, который связан с понятием модернизма и в еще большей степени - постмодер­низма (постнеклассической философией) - совокупностью фи­лософских идей, разработанных такими авторами, как Р. Барт, Ж.Батай, М.Фуко, М.Мерло - Понти, М.Бланшо, Ж.Бодрийяр, Ф.Гваттари, Ж.Делез, Ж. Деррида, Ф.Джеймисон, П.Клоссовски, Ю.Кристева, Ж. - Ф. Лиотар и другие. Свобода выглядит для постмодернистского дискурса таким грандиозным энергетиче­ским явлением, которое можно сравнить с планетарным при­родным катаклизмом: глобальным потеплением, обледенени­ем, извержением сверхмощного вулкана - или чем - нибудь в этом роде, несущим новые условия существования. Степень фетишизации идеи свободы трудно преувеличить, она стала для постмодернистской парадигмы не подлежащей сомнению сверхценностью, сопоставимой, скажем, с религией или жизнью. Достоинства свободы уже давно не подлежат обсуждению. Дан­ной идеей пропитаны, образно говоря, все поры постмодернист­ских философских текстов, она пышет пламенем из всех много­численных, порожденных ею образов и концепций.
  
  
   Каузальность в постмодернистской парадигме.
  
   С позиции постмодернистской философии, человеческое со­знание и мышление в принципе неполноценно, поскольку лише­но творческого потенциала вследствие навязываемых обществом непродуктивных когнитивных стереотипов. Основным из них является детерминизм, т.е. привычка к каузальности, поиску за­кономерностей и вытекающих из них причин каждого явления ("логоцентризм"). Человечество опутало себя сетью искусствен­но созданной причинности, создав метанарративы (большие по­вествования), т.е. системные теории, такие, например, как гегелев­ская диалектика духа, общественные отношения, прогресс и т.п.
   В постмодернистской системе мышления, господствует "не­одетерминизм", основанный на принципе нелинейности. Преж­няя линейность, на которой базировался классический детер­минизм, означала, что каждое последующее событие причинно связано с некоторыми предыдущими, вытекает из них, и что для всего существует некая внешняя причинность. Случайно­сти в рамках детерминизма объяснялись либо недостаточно по­знанной, но несомненно существующей необходимостью, либо пересечением иных, менее существенных для данного события закономерностей. В противовес этому постмодернистский не­одетерминизм считает действительность сферой преобладания нелинейной динамики, которая характерна для неравновесных процессов, - эта концепция в наибольшей степени обязана влия­нию положений синергетики.
   "В сильно неравновесных условиях, - пишут И. Р. Пригожин и И. Стенгерс, - процессы самоорганизации соответствуют тон­кому взаимодействию между случайностью и необходимостью, между флуктуациями и детерминистскими законами. Мы счита­ем, что вблизи бифуркаций основную роль играют флуктуации или случайные элементы, тогда как в интервалах между бифур­кациями доминируют детерминистические аспекты... Когда си­стема, эволюционируя, достигает точки бифуркации, детерми­нистическое описание становится непригодным... Переход через бифуркацию - такой же случайный процесс, как бросание моне­ты, в силу чего в этом случае возможно только статистическое описание."( Всемирная энциклопедия. Философия. - М.,Минск, с. 689).
   Хотя авторы синергетической теории пишут о возрастании роли случайности в силь­но неравновесных условиях и вблизи бифуркаций в физических явлениях, создатели постмодернистской парадигмы рассматри­вают нелинейную динамику как преобладающее явление всей действительности, включая и социальную, допуская линейность лишь как один из вариантов нелинейности и как частность внутри общего нелинейного процесса. По словам М. Фуко, "не может быть сомнений в том, что... более уже невозможно устанавливать связи механической причинности или идеальной необходимо­сти. Нужно согласиться на то, чтобы ввести непредсказуемую случайность в качестве категории при рассмотрении продуциро­вания событий". (Там же, с. 690). Признание ведущей роли нелиней­ности и нестабильности ведет к выводам о невозможности бо­лее или менее надежных научных прогнозов - они могут иметь только вероятностный характер. В противовес этому нонсенс и абсурд лишаются для постмодернистов статуса недопустимости - они всего лишь выходят за пределы линейной логики.
   Для постмодернистов наделение случайности таким же зна­чением, как и необходимость, фактически лишает смысла по­стулат о познаваемости мира, хотя это совсем не следует из тео­рии, созданной авторами синергетической концепции. Согласно Пригожину, "...мир нестабилен но это не означает, что он не под­дается научному изучению" (Там же, с.689), что служит признанием того, что в окружающей действительности все - таки существу­ют закономерности, поскольку, не признавая их, невозможно го­ворить о каком - либо научном изучении. Однако чрезвычайно энергичная и переполненная туманными метафорами риторика опирающихся на синергетику постмодернистов проникнута па­фосом крайнего релятивизма и непредсказуемости поведения неравновесных систем, которыми, как получается, можно счи­тать все что угодно. Традиционный для философии детерми­низм объявляется "принудительной каузальностью", поскольку всякое событие может считаться принципиально случайным, а всякий смысл "проблематичным".
   Окружающий мир определяется в постмодернизме как хаос - "плю­ральная и подвижная семантическая среда, открытая для бес­конечного числа интерпретаций". (Там же, с.1183). Подобное виде­ние действительности, повышает, по мнению постмодернистов, потенциал человеческой креативности, в чем они и видят глав­ную заслугу своей доктрины. Основная полемическая энергия направлена против всяческих попыток систематизации и кате­горизации смысловых образований, поскольку, все это рассма­тривается как произвольное приписывание и насилие над прин­ципиально "аструктурной" средой. Примером может служить отрицание правомерности бинарных оппозиций типа "большое - малое", "хорошее плохое", "внешнее - внутреннее", которые якобы помещают мышление в искусственно созданные клеточ­ки, ограничивающие креативность.
   Представители постмодернистской парадигмы очень не лю­бят вносить определенность и уточнять, к чему именно относят­ся впечатляющие своей радикальностью понятия "неравновес­ные процессы", "нелинейная динамика", "аструктурность", "тело без органов": к явлениям природы, общественным отношениям, процессу производства, закономерностям человеческой психики - при этом они предпочитают оперировать такими туманно - много­значительными категориями, как среда, целостность, предмет­ность, процессуальность, сингулярности и т. п. Излюбленным полем приложения дискурса нелинейности стала сфера созда­ния и интерпретации художественных текстов, где обретают до­статочную действенность такие фундаментальные инструменты внедрения торжествующей плюральности, как ризома и декон­струкция. Похоже, на уровне прагматики все сводится к литера­турной технике (пастиш, коллаж), которая, очевидно, способна тешить самолюбие литературных снобов.
   Трудно согласиться с тем, что случайность играет такую же роль в событийности, как и необходимость, поскольку необхо­димость и случайность уже по определению различны; эти по­нятия созданы как раз для того, чтобы от­личать вероятностные возможности различных явлений. Опыт существования привел к появлению в общечеловеческом созна­нии устойчивого представления о том, что некоторые явления имеют свойство (пусть не "причину", которая является одной из самых ненавистных категорий) повторяться значительно чаще, чем другие явления в данном фрагменте действительности, и что целесообразно называть это свойство хотя бы условным термином "необходимость". Здравый смысл непостмодернистов подсказывает им, что жизненно важно в плане приспособления и безопасности ориентироваться на то, что зарекомендовало себя своей повторяемостью как фактор устойчивости и защиты от неприятных неожиданностей. На этот здравый смысл на прак­тике - когда нужно отвлекаться от экстравагантной философии и заботиться о сохранении и улучшении условий выживания - всегда и без исключения опирается все человечество, включая и радикальнейших постмодернистов. Всяческое конструктивное новаторство не противоречит этому принципу, а предполагает, что вводимое новое также содержит преобладание необходимо­сти над случайностью, которое не было известно раньше.
   Неизбежный постмодернистский вывод, следующий из урав­нивания необходимости и случайности, заключается в том, что в социальной действительности и в человеческой истории нет ни­каких устойчивых тенденций. Вопреки этому неопровержимые факты показывают, что самой универсальной из них является последовательное накопление знаний и опыта. Отрицание этой тенденции было бы классикой постмодернистского эпатажа. Не­ужели обогащение знаний ни к чему не ведет и путь от каменно­го рубила до компьютера не свидетельствует о постижении зако­номерностей? В конце концов, если даже не признавать никаких научных открытий, об этом, очевидно, свидетельствует то, что человечество, наконец, пришло к такой "вершине мудрости" как постнеклассическая философия. А если приращение опыта все - таки порождает хоть какой - нибудь прогресс (даже неудобно произносить это одиозное слово), то, значит, в темном "хаосмосе" все - таки понемногу светлеет. И если из хаоса, согласно синергетической концепции, постоянно рождаются структурность и порядок, что происходит уже как минимум два миллиона лет человеческого существования, то должен же быть, наконец, ка­кой - то результат.
  
   Реальность и означивание.
  
   В качестве одной из важнейших категорий постмодернист­ского дискурса выступает понятие означивания, "фиксирующее процессуальность обретения текстом смысла, который исходно не является ни заданным, ни данным". (Там же, с.729). "Слово, таким образом, перестает выступать референтом выраженного соот­ветствующим понятием объекта, обретая сугубо индикативную функцию"(Там же, с.845). Референция, по мысли Ж. Бодрийяра, возможна только на уровне "симуляции", что отражено во вве­денном им термине "симулякр", которым фактически является любое высказывание.
   Большинство авторов, рассматривающих процесс означива­ния, опираются на исследования швейцарского лингвиста Ф. де Соссюра, которому принадлежат понятия "означаемое" и "озна­чающее". Автор вкладывал в свое положение о несоответствии означаемого и означающего тот смысл, что акустический образ слова не отражает существенные свойства называемого пред­мета или явления. За исключением немногих случаев звукопо­дражания (ха-ха, буль-буль, динь-динь и т.п.) звучание слов не содержит подобия или ассоциаций с означаемым предметом, а кажущееся сходство (нам, например, кажется, что слово "воз­дух" проникнуто легкостью и прозрачностью, а слово "гром" вос­производит соответствующий звуковой эффект) является лишь результатом вторично образовавшейся и закрепившейся ассоци­ативной связи. Соссюр аргументирует это положение, в основ­ном, тем, что в различных языках одни и те же понятия зачастую имеют совершенно различное звуковое оформление.
   Теорию Ф. де Соссюра через несколько десятилетий стали трактовать как программную декларацию отсутствия жесткой референтной связи между означаемым и означающим и допустимости различ­ного смыслового наполнения любых существующих текстов. По выражению Р. Барта, "трудно рассчитывать на выявление стро­гих соответствий между означающим и означаемым; мы не зна­ем, как соотносится первое со вторым" (Там же, с.845).
   Одним из основных аргументов теории "пустого знака" высту­пает явление омонимии - разнообразия значений очень многих слов, которое якобы ведет к "размыванию" четкости этих значе­ний и, следовательно, утратою языком своей функции хранили­ща определенных смыслов. Возьмем для примера слово "выхо­дить". Оно выражает и покидание какого - либо пространства, и метафорически используется в таких фразеологизмах, как "вый­ти замуж", "выйти с предложением", "выйти из затруднительного положения", "выйти в тираж", "ничего не выходит", и т.д. Теряет ли оно вследствие этого свою смысловую определенность? От­нюдь. Ни у кого не возникают затруднения в понимании смысла в каждом конкретном случае употребления, и, несмотря на по­стоянно возрастающий словарный запас всех языков, нет ничего похожего на снижение четкости и размывания значений.
   Более того - одним из основных процессов культурной эво­люции является постоянное уточнение и возрастание опреде­ленности смысла уже существующих слов и выражений. Омо­нимия не ослабляет, а оттачивает определенность смыслов. Если обратиться к индивидуальному уровню, то можно с несомнен­ностью утверждать, что обогащение словаря и эрудиции челове­ка только совершенствует его умение более точно и предметно понимать значение каждого текста, а не ведет к неопределенно­сти языка и мышления. Трудно придумать что-либо более на­думанное, чем это "размывание значений": ведь, если бы с расширением словаря происходил этот процесс, интеллектуальная эволюция человечества после бурного всплеска словотворчества пошла бы вспять и давно привела бы человека к уровню довербального рефлекторного сознания наших животных предков.
   Гиперболизация изменчивости словесных значений и их роли в создании представлений приводит постмодернистов к выводу, что язык не отражает что - либо существующее вовне, а являет­ся единственным источником искусственно сконструированно­го понятия "реальность". Веденные в обиход понятия ошибочно воспринимаются людьми как обозначение реально существу­ющих объектов, и в результате человеческая действительность строится так, как следует из этих понятий. По утверждению Ж,- Ф. Лиотара, "реальность конституируется лингвистически". Эмпирическое подтверждение этой самодостаточности постмо­дернисты видят в наибольшей мере в том, что формирование и изменение слов и понятий является довольно произвольным процессом без жесткого соответствия какой - либо незыбле­мой реальности, а также в том, что введенные в обиход значения принимаются людьми за отражение действительности и в этом качестве сами влияют на мышление и поведение людей. Все это, по мнению постмодернистов, предполагает вывод об отсутствии иной реальности, которой, согласно общепринятой позиции, яв­ляется чувственно воспринимаемый объективно существующий мир. Так ли это?
   На первый взгляд, можно, действительно, найти немало под­тверждений того, что понятия фетишизируются, сакрализируются, демонизируются, вульгаризируются, метафоризируются и т. д., что как будто поддерживает вышеназванный тезис. Вряд ли можно найти более яркий и убедительный пример этого явле­ния, чем религия. Ничем эмпирически не подтвержденная идея обрела механизм самоподдержания за счет функционирования пафосной риторики и соответствующей обрядности. Создалась обширная область ментальной и поведенческой практики, вклю­чающей мифологию, традиции, организационные структуры, внушительный антураж, - словом, целый пласт человеческой культуры, который множество раз воспроизводился в новых поколениях данного феномена. Фактически на пустом месте сформировалась то, что стало для миллионов людей важным компонентом их реальности. Выражение "вначале было слово" довольно точно отражает ситуацию возникновения религии. Роль "соавтора" представлений и мотивации деятельности с оче­видностью играет немалое количество других идеологических и этических понятий, таких как "свобода", "демократия", "про­гресс", "гуманность", "любовь", "дружба", и т.д.
   Кроме того одним из существенных факторов создания впе­чатления "нереферентности" языка выступает явление инерции сохранения смысловых значений за границей их актуального существования. Это происходит почти со всеми масштабными идеологическими и этическими понятиями. Они появляются в ответ на общественные потребности, так или иначе выполняют свое предназначение и после этого должны бы "уходить на по­кой", но мощная инерция ведет к продолжению их существова­ния, что и поддерживает представление об их самостоятельной и даже исчерпывающей роли в "конституировании" жизненных реалий. Cудьба идеи свободы являет­ся одной из иллюстраций этого явления.
   Однако идея "пустого знака" является экзальтированной и не­оправданной абсолютизацией того, что показано выше на приме­ре религии. Подавляющее большинство представлений семанти­чески отражают нечто, представленное в человеческом сознании на первосигнальном уровне и лишь упорядоченное мышлением по лингви­стическим правилам. То, что эти правила, допустим, делят все объекты восприятия на предметы, действия, качества и т.д., яв­ляется искусственной категоризацией, но за искусственностью стоят устойчивые явления внешнего мира и устойчивые свой­ства нашей психики в отражении реальности, сформированные самой этой реальностью. Как бы "семантическая реальность" не оперировала окружающей действительностью, и как бы не "ма­нипулировала" ею, она имеет дело с чем - то объективно суще­ствующим и закономерным, и в этом смысле она, в целом, лишь отражает. Другое дело, что человеческая реальность является лишь одной из множества разновидностей материального мира, но для человека эта "одна из многих" выступает объективностью и незыблемостью как среда его существования.
   Это можно сравнить с тем, как конкретный человек "делает" свою судьбу. Она может быть различной в зависимости от его личностных возможностей и складывающихся ситуаций, но при этом она создается на основе имеющегося "материала", которым являются условия существования общества. В онтогенетическом плане человек сначала формиру­ется обществом и только потом он в большей или меньшей сте­пени сам становится творцом новых элементов его культуры.
   Невозможно отрицать значительную роль языка в создании ноосферы, хотя трудно определить точное соотношение перво- сигнальных образов и, с другой стороны, представлений, по­рожденных словесными значениями. Однако принятие теории "пустого знака" делает непонятным, почему были использованы именно эти, а не иные понятия. Почему, например, боль, муче­ния, голод, смерть, рабство и т.д. - это "плохо", а ряд других яв­лений определяется понятием "хорошо"? Совершенно очевидно, что на этапе своего происхождения словесные значения исполь­зовались как конкретные индикаторы предметов и явлений и лишь со временем некоторые из них (например, обязанность, воспитанность, патриотизм и т.п.) кроме того сами стали стиму­лами создания определенных явлений, т.е. "авторами" действи­тельности.
   Преобладающая часть реальности отнюдь не является порож­дением и чистым продуктом словесных значений. Если бы это было так, то человечество, очевидно, использовало бы исклю­чительно полезные и приятные для себя понятия и тем обеспе­чило бы себе процветание и избавление от страданий. На самом деле существуют природные и техногенные катастрофы, войны, болезни, старость, ненависть, зависть и многие другие нежела­тельные вещи. Открываются и новые явления, существовавшие раньше без названий: новые заболевания, неизвестные ранее виды растений и животных, астрономические объекты и т.д.".
   По логике постмодернизма, есть необходимость и случай­ность в несемантической реальности, или их нет, не имеет значе­ния, так как самой этой реальности не существует. На это можно возразить, что, если эти понятия созданы языком, значит они что - то отражают. Ведь "пустые знаки" все - таки не пусты для реальности, созданной из "пустых знаков", а значит с категория­ми необходимости и случайности постмодернизму следовало бы считаться.
   Следует обратить внимание и на то, как теория "пустого знака" эффективно поддерживается с помощью манипулятивного трю­ка с понятием "текст". Поскольку теория означивания вышла из лингвистики, все объекты внимания называются текстами, что вполне применимо по отношению к словам, предложениям и лю­бым высказанным или написанным сообщениям. Но постепенно произошла подстановка, в результате которой в постмодернист­ских работах текстом стали все чаще называть не только устное или письменное изложение мыслей, но и любые проявления ре­альной действительности. Это стало возможным именно вслед­ствие придания знаковой среде качества самодостаточности, по­скольку, если она является единственной истинной реальностью, то и все иное, претендующее на реальность, также расценивается как текст. "Жизнь - это текст" звучит крайне глубокомысленно и многозначительно, здесь предполагается больше философской мудрости, чем в концепции мира как объективной действитель­ности или даже как субъективного ощущения.
   С развитием постмодернистской парадигмы постулат един­ственности языковой реальности стал приобретать статус все более всеохватывающей и универсальной объяснительной кон­струкции, доходящей до отказа от презумпции стабильности зна­чения и смысла, отказа от любых попыток создания онтологии и до сомнения в возможности какой - либо модели мира. Языковая среда не нуждается ни в каком внеязыковом гаранте - таков не подлежащий сомнению торжествующий вердикт, построенный на фундаменте концепции означивания и "пустого знака". Бытие постулируется как жизнь языка, а все процедуры означивания - как "языковые игры". Авторов никак не обвинишь в недостатке решительности выводов. Если всяческое приписывание окружа­ющей действительности (этой чистой, на взгляд постмодерни­стов, условности) неких устойчивых атрибутов является всего лишь продуктом оперирования языком, то такое приписывание является ничем иным, как произволом и репрессивностью.
   По мнению М.Фуко, всякий дискурс "следует понимать как насилие, которое мы совершаем над вещами". (Там же, с.729). По­лучается, что человечество не имеет права вообще как - либо судить об окружающем мире, поскольку все его суждения ос­нованы на совершенно произвольных упражнениях в области языка. Люди совершили насилие над земным шаром, приписав ему свойство притягивать различные предметы, а не будь этого приписывания, очевидно, не было бы и земного притяжения. Че­ловеку приписали свойство стареть и умирать, а ведь могли бы обеспечить каждому молодость и бессмертие.
   Людям, не обладающим способностью столь восхитительно парить в облаках своих философских построений, трудно по­нять, как можно игнорировать чувственно воспринимаемую дей­ствительность и утверждать произвольность и независимость языковых символов. Им хорошо известно, что, если они будут считать пустыми знаками, скажем, правила дорожного движения или предупреждения об опасности при использовании электро­приборов и горючих материалов, то они лишатся семантической реальности вместе с собственной жизнью. Они не сомневаются, что язык, несмотря на всю неточность и вариативность словес­ных значений, имеет "внетекстовый референт" и является доста­точно надежным проводником в предметном мире, и что без это­го проводника мир не исчезнет, хотя станет значительно менее комфортной средой для человека.
   Существенным возражением против постмодернистской па­радигмы мира как хаоса и исключительно семантической реаль­ности выступает то, что два этих постулата совершенно противо­речат друг другу. Если окружающая действительность создана человеческим языком, то она может быть хаосом только в том случае, когда сам язык является хаотической совокупностью знаков. Но в отношении языка никто этого не утверждает, по­скольку создание слов и объединение их в предложения никто не считает бессмысленной возней. Признание еще и этой разно­видности хаоса привело бы к выводу о необходимости для всех людей раз и навсегда закрыть рты и забыть о речи и письмен­ности.
   Речь отражает одинаковое - хотя бы приблизительно - вос­приятие разными людьми определенных свойств предметов и явлений, что уже предопределяет некоторую упорядоченность окружающей действительности Решающим условием становле­ния языка как механизма систематизации стало формирование понятий, т.е. обобщенных представлений. Любое из них, напри­мер, "дерево", "река", "одежда", предполагает понимание опреде­ленных закономерностей, отраженных понятием, что означает, что понятийное мышление, выражаемое языком, представляет собой беспрерывный процесс структурирования, а не пустую игру с "пустыми знаками". Упорядоченность постоянно развива­ется и углубляется в виде выдвижения гипотез и формулирова­ния закономерностей - даже притом, что они бывают спорными - и значит, аналогичное упорядочивание, согласно постмодер­нистской логике, происходит и с реальностью. Слова "порядок", "логика", "закономерность", "соподчинение", "иерархия", "систе­ма", "справедливость" и т. п. способны, если верить постмодернистам, сами по себе превратить хаос в порядок. За многие ты­сячелетия человеческого существования "языковые игры" (если согласиться с этим определением) в такой степени структуриро­вали действительность, что она перестала быть хаосом, если бы она таковым и была.
   Здесь оппонент может возразить, что наряду с многочис­ленными понятиями, означающими процесс упорядочивания, человечество ввело в обиход и много им противоположных, например, "беспорядок", "хаос", "произвол", "случайность", "бес­смысленность", "нелепость" и т.д., что и обеспечивает соответ­ствующую реальность. Если с этим согласиться, то в реальности идет постоянная борьба порядка с хаосом, однако в таком случае порядок несомненно побеждает. Последовательное проникнове­ние человеческих знаний в физические закономерности и обе­спечение все более комфортного человеческого существования - вопреки яростному отрицанию этого явления многими "реа­листами" - свидетельствует о несомненном нарастании упоря­доченности ноосферы.
   Радикальный отказ от парадигмы референтности сосредота­чивает внимание представителей постмодернистской филосо­фии на различных текстовых процедурах. Текстовая среда, не отражающая якобы никакой иной реальности, понимается как хаотичная, аструктурная и децентрированная, создающая воз­можность для плюральных вариаций смыслопорождения. Здесь наиболее известной и эпатажной выступает концепция декон­струкции - системного опровержения философии логоцентризма, связанная с именем Ж.Дерриды, и представляющая собой, по одному из определений, бесконечное истолкование одного тек­ста посредством другого. В текстах следует отыскивать ассоциа­ции и смыслы, не находящиеся под контролем автора - вот они - то и имеют наибольшую ценность. При создании новых текстов продуктивным считается выстраивание коллажа из обрывков цитат, воспоминаний и случайных ассоциаций, что, как предпо­лагается, является реализацией потенциала креативности, зало­женного в идее семантической абсолютности и плодотворности деконструкции. Ничего другого из произведений человеческого разума вытащить невозможно, поскольку кроме языковой ре­альности ничего ведь и не создано.
   На идею деконструкции откликнулись некоторые архитекто­ры и - с полным восторгом - художники - авангардисты, созда­ющие свои шедевры из уличного мусора. Литературный пастиш восхищает тонких ценителей высокой моды, но рядовой чита­тель воспринимает эпизоды текста, наполненные прихотливым цитированием, как скучную жвачку, которую нужно поскорее проскочить, чтобы вернуться к более вразумительному сюжету.
   Главная опасность, идущая от теории "лингвистического кон- ституирования реальности", заключается в том, что весь пафос таких понятий, как "нереферентность", "пустой знак", "семан­тическая реальность", "текст" и "симулякры" совершенно оче­видно направлен на полную дискредитацию детерминистского объяснения действительности. Согласиться же с отказом от при­чинно - следственной картины мира в пользу лингвистического произвола и нереферентности не представляется возможным, поскольку это и теоретически неверно, и ведет, если быть после­довательными, к признанию ненужности не только любых науч­ных исследований, но и любой целенаправленной деятельности, поскольку все якобы происходит только в сфере "языковых игр".
  
   Истина с постмодернистской позиции.
  
   В контексте постмодернистского дискурса достаточно последовательно отрицается принципиальная возможность установ­ления истины и вообще целесообразность обращения к данной категории. Представители данной системы мышле­ния трансформировали вопрос об истинности в пробле­му интерпретации, в проблему "игр истины". По определению Ж-Ф. Лиотара, истина - это "линг­вистический, исторический, конструкт", это "всего лишь одно из множества измерений дискурсивной практики".
   Разновидностей дискурсивной практики и вправду существу­ет немало. Это не только научное мышление, которое по опре­делению опирается на достоверно проверенные опытом или логически непротиворечивые положения. Существуют рассуж­дения на уровне здравого смысла. Есть фантазирование, допу­скающее любые представления. Практикуется ложь, намеренно использующая то, что сам субъект считает неверным. Небезыз­вестна такая дискурсивная практика как бред, паралогическое, аутистическое, разорванное, бессвязное мышление и т. д., встре­чающиеся при различных психических расстройствах. Можно счи­тать дискурсивными практиками религии, шаманизм, богемную, конфликтную, коррупционную, криминальную субкультуры.
   Как известно, для научного мышления исти­ной считаются достоверно зафиксированные события, а также подтвержденные научным исследованием или общечеловече­ским опытом свойства предметов, явлений и причинно - след­ственные связи. А как в других дискурсивных практиках? Здесь при желании можно найти различные "измерения", такие как авторитетность мнений, традиционность, интуитивная убежден­ность, способность некоторых людей к прозрениям, степень вы­разительности и эмоциональности, и т.д.
   Каково, например, основное "измерение" для такого дискурса как религия? Им является безоговорочное признание принятых данной практикой догм, так что ни о какой проверке опытом не может быть и речи. Дискурс конфликтной субкультуры бази­руется на убеждении, что мир наполнен конфликтными людьми и потому лучше всегда использовать тактику нападения. Здесь условием субъективного чувства правоты выступает эмоцио­нальная настроенность на агрессивное поведение. Для больного с параноидным бредом критерием истины является его несомнен­ная и непререкаемая убежденность. В искусстве истинность за­ключается в художественной убедительности.
   Справедливым ли будет мнение, что "одно из измерений" - истина просто теряется среди прочих? Разумеется, это не так. "Одно из измерений" - это как раз то, что эволюционно стояло в центре всей человеческой познавательной активности и что стало стержнем всех когнитивных ме­ханизмов и операций человеческой психики. В большинстве жизненных ситуаций существует понимание условности других "измерений" и их соотнесенности с истиной. Так, например, вся история религии сопровождается ее попыт­ками смягчить грубые противоречия между религиозными ут­верждениями и положениями науки путем все большего, хотя и скрываемого признания последних. Молодежная, богемная или криминальная субкультуры при всей их эпатажности не могут полностью отбросить предписания общепринятой этики, стремясь лишь трансформировать понятия справедливости, ответственно­сти и т.д. применительно к своим корпоративным интересам. Истина выступает не "одним из измерений", а важнейшим досто­инством любой дискурсивной практики, поскольку абсолютно все они так или иначе воспроизводят ту реальность, от адекват­ности понимания которой зависит человеческое приспособле­ние и выживание
   Говоря о таком "измерении" как истина, не следует, конечно, закрывать глаза на парадигмальную вариативность ее трактовок. В научной литературе можно найти несколько выдвигаемых раз­личными авторами критериев истины. Кроме соответствия зна­ния объективному положению дел предметного мира называет­ся его соответствие:
  -- интерсубъективным конвенциям;
  -- чувственным ощущениям субъекта;
  -- самоочевидности рационалистической интуиции;
   . врожденным когнитивным структурам, априорным формам мышления;
  -- целевым установкам личности;
  -- имманентным характеристикам идеальной сферы.
   В первом варианте - соответствии знаний объективному по­ложению дел предметного мира - фактически уже содержится называемый выше критерий - опора на коллективный опыт, по­скольку объективное положение дел - это не что иное, как наиболее признанные результаты анализа такого опыта. То же самое следует сказать и об интерсубъективных конвен­циях, поскольку они представляют собой признание общности оценки коллективного опыта.
   Оценивая третий вариант, следует сказать, что чувственные ощущения субъекта при всем их индивидуальном разнообразии становятся в процессе социализации достаточно типичными вариантами и стереотипами общечеловеческого опыта. У боль­шинства людей ощущения и восприятия настолько сходны (в том числе и в результате социализации), что это позволяет ис­пользовать в практике общие критерии оценки допустимости и комфортности световых, звуковых, тактильных, обонятельных и вкусовых воздействий. Учитывая это, можно считать схожесть чувственных ощущений одной из предпосылок кри­терия истинности.
   Приблизительно то же самое можно сказать и о самоочевид­ности рационалистической интуиции: эта интуиция является не чем иным, как проявлением прочно усвоенных, мало осознаваемых и потому как бы интуитивных рациональных образо­ваний, т.е. на самом деле - установок и убеждений как элементов коллективного опыта. В ней нет ничего потустороннего и необъяснимого.
   Вопрос об априорных формах мышления всегда был доста­точно спорным, хотя здесь и действует авторитет И. Канта. Даже если согласиться с тем, что у человечества некоторые или даже многие понятия выработаны не на основе анализа жизненного опыта, а представлены в сознании каждого человека как врож­денные когнитивные структуры (наиболее убедительными примерами этого Кант считал понятия пространства и времени), то ведь они одинаковы у большинства людей или, во всяком слу­чае, существуют в небольшом количестве вариантов. И если у большинства людей априорно существуют схожие представ­ления о пространстве, времени и других явлениях и эти представления подтверждают свою адекватность, то такую априорность следует считать одной из составляющих коллективного опыта. Можно предположить, что лишь некоторые люди вербально оформили эти априорные представления, а другие просто посчитали их убедительными, но это не меняет того факта, что в ре­зультате на основе данного опыта сформировались существующие критерии истины.
   В отношении такого критерия истины, как целевые установки личности следует сказать, что, возможно, они и действительно могли бы свести на нет принципиальное понятие истины, но реальность такова, что вновь возникающие индивидуальные целевые установки являются результатом уже существующего социального опыта и в большинстве случаев выступают одним из его вариантов Суждения на базе коллективного опыта и предопределяют индивидуальные целевые установки. Такие установки, конечно, нередко создают различное и противоречащее друг другу понимание, но человечество все же имеет общие ментальные модели достаточ­но важных для себя явлений. Так, например, целевая установка гитлеровского фашизма предопределила его расовую те­орию, но общечеловеческие представления по данному вопросу "подмяли под себя" этот результат частной целевой установки. Счи­тать критерием истины невесть откуда взявшуюся и совершенно оригинальную индивидуальную целевую установку у отдельно­го человека является крайней наивностью. Совершенно непонятная другим людям целевая установка индивида может породить то, что останется истиной только для него самого.
   Что касается имманентных характеристик идеальной сферы, то это выглядит совершенно темной областью, поскольку каж­дый может приписать идеальной сфере все, что ему пожелается. Соответствуют ли наши представления, скажем, о демократии характеристикам идеальной сферы, если таковая и существует где - либо кроме нашего сознания, никто никогда не узнает. Но поскольку все представления о некой идеальной сфере на са­мом деле лишь извращенно отражают общечеловеческий земной опыт, то вопрос о данном критерии истины практически перехо­дит в вопрос о ценности реального, земного опыта, а последний чаще всего связан с известными идеологическими или моральны­ми проблемами. Гегель считал, что государственная власть явля­ется воплощением соответствующей абсолютной идеи, но вряд ли кто-либо сомневается в том, что данное произведение "иде­альной сферы" явилось всего лишь проекцией земного опыта в голове философа.
   При всем почтении к полету постмодернистской мысли в фор­мулировании критериев истиности, нельзя не считаться с тем упрямым фактом, что, когда возникает необходимость опреде­лить истину в жизненно важных вопросах и ситуациях, абсолют­но все, включая и философов-профессионалов, без малейших колебаний и обращений к теории опираются на единственный, самый примитивный, презрительно третируемый постмодер­нистами критерий - соответствие информации объективному, реальному положению вещей. Когда, скажем, люди ощущают в своем здании запах дыма и слышат крик "пожар!", никому из них, независимо от убеждений, не приходит в голову, что явле­ние пожара - это всего лишь лингвистический конструкт, "игра истин", что вера в реальность пожара - это только лишь одно из возможных измерений дискурсивной практики и можно избе­жать опасности, переключившись на какое - либо иное измере­ние. Даже самый глубокомысленный философ строит свою ре­альную жизнь, безопасность, деловую активность и т.д., опираясь на простой и старомодный критерий истины, основанный на об­щих для всех людей закономерностях их психических процессов и общепринятом семантическом коде для большинства воспри­нимаемых явлений.
   Оппонент возразит, что данный критерий истины вполне при­годен для ситуаций, сводящихся к проблеме восприятия, но он недостаточен при решении теоретических вопросов с множе­ством переменных и допустимостью различных трактовок. Это может относиться, например, к сложным социальным процес­сам, оценка которых связана с разноречивыми свидетельствами, противоречивыми и отдаленными последствиями, политиче­скими пристрастиями, воздействием оценочных суждений, основанных на эмоциях или вере и т.д. Иллюстрациями вполне могут служить вечные дис­куссии по поводу целесообразности социально - экономических систем, политических режимов, путей развития и способов до­стижения экономических и социальных успехов.
   Вряд ли даже в таких, действительно непростых случаях ис­тину следует считать всего лишь одним и равным с прочими "из­мерением" данной дискурсивной практики. Решение подобных вопросов имеет жизненно важное значение и потому всех инте­ресует именно та информация, которая дает аргументированный, убедительный и прогностически пер­спективный ответ на поставленные вопросы. Все остальные те­оретически возможные "измерения" остаются за пределами применяемых подходов.
   Необходимо остановиться еще на том, что истины можно концептуализировать по различным параметрам и предложить возможную классификацию видов истины по критерию применимости ее результатов.
   Одним из наиболее очевидных видов истины по данному критерию можно считать истину - констатацию. Она фиксиру­ет наличие различных явлений в пространстве человеческого восприятия: факты того, что нечто существует, происходит или произошло, место и время, достоверные количественные и каче­ственные характеристики. Это как бы наиболее бесспорный вид истины, поскольку ее признание не связано с преодолением раз­ногласий в трактовках, а требует только надежных свидетельств существования чего - либо, зафиксированного с помощью чув­ственного восприятия.
   Истина - констатация лежат в основе нашего повседневного опыта и здравого смысла, это фундамент всего здания человече­ской убежденности в реальности окружающей действительно­сти. К ней как будто мало подходит термин "истина", который ас­социируется с глубокомысленными положениями, но она являет собой яркий пример бесспорного утверждения. Кроме того в све­те современного урагана отрицания самого явления истины кон­статация приобретает особое значение как наиболее надежное подтверждение существования неопровержимости фактов. Про­возглашение истины всего лишь лингвистическим конструктом звучит по отношению к констатации совершенно неубедительно. Какие бы названия не были использованы для обозначения, на­пример, времен года или суточного цикла, признание существо­вания данного природного явления (в воспринимаемой людьми форме) не будет поколеблено, пока не исчезнет само это явление.
   Принципиальным и важнейшим для научного мышления яв­ляется тот вид истины, который целесообразно назвать истиной - закономерностью. Она отражает наличие или преобладание некоторых причинно - следственных зависимостей, которые по­зволяют считать их определяющими для рассматриваемых фраг­ментов действительности и на этой основе создавать наиболее достоверную, насколько это возможно, картину существующей реальности. Истины - закономерности отталкиваются от истин - констатаций, но являются результатом уже не только ощуще­ний и восприятий, но и привлечения материалов памяти, вооб­ражения и логического мышления, которое и приводит к выводу о постоянстве некоторых процессов и связей, определяемом как закономерность. Естественно, что на этом виде истины, вопреки постмодернистскому провозглашению царства хаоса, базирует­ся все научное познание.
   Наиболее наглядно и убедительно истины - закономерно­сти проявляются в естественных науках, в медицине, в технике и других видах созидательной деятельности. Как известно, вы­явление неполноты или неточностей в таких явлениях приводит тому, что они квалифицируются как частные случаи более об­щих закономерностей, но не к полному отрицанию возможности истины.
   Вполне естественным и жизненно актуальным выглядит стремление человека выявлять закономерности в социальных процессах, и потому подобные попытки сопровождают всю исто­рию человеческого осмысления действительности. Но в соци­альных процессах всегда существует очень много переменных и факторов влияния, а в их трактовке почти постоянно в большей или меньшей степени присутствуют субъективизм и тенденци­озность, связанные с личностными особенностями и жизненным опытом исследователей, что и дает основание для скептического отношения к истинам-закономерностям в области гуманитарно­го знания. Тем не менее в силу своей когнитивной организации человек не может не обобщать и систематизировать получаемую информацию, и потому, сталкиваясь на каждом шагу с пробле­мами социального бытия, он неизбежно формирует социальные истины-закономерности, даже если считает их не­точными и неполными. Никакая критика заблуждений в области экономики и социологии не заставит человечество отказаться от выявления и использования соответствующих закономерностей.
   Одной из попыток разрешения противоречия между необхо­димостью опоры на твердые истины и пониманием их возмож­ной неполноты стало применение категорий абсолютной и относительной истины. Они указывают на то, что существуют констатации и закономерности, по отношению к которым с пози­ции человеческого опыта не существует опровержений (напри­мер, "все люди смертны" или, если учесть религиозные позиции, "все люди смертны физически"), и что существуют истины, кото­рые, как можно предположить, со временем могут быть уточне­ны, дополнены или изменены.
   Социальные истины - закономерности вряд ли могут пре­тендовать на статус абсолютных, поскольку очень подвижны и вариативны факторы социальной действительности, но даже при всей их относительности социальные теории играют чрезвы­чайно важную роль в создании человечеством объяснительных моделей общественного бытия. Вследствие своей жизненной необходимости наиболее признанные социальные истины прак­тически обретают авторитетность и действенность, напомина­ющую значение законов в области естественных наук. Их мож­но отнести к истинам именно потому, что они воспринимаются обществом как адекватное отражение наиболее существенных причинно - следственных зависимостей социального организма.
   По - своему, не менее необходимую роль в человеческом су­ществовании играет то, что заслуживает названия "истин - им­перативов". Они преобладают в таких дискурсивных практиках как религия, мораль и, в значительной степени, историческая на­ука.
   Классикой данного явления предстает, конечно, религия. С научной точки зрения, ее догмы меньше всего могут называть­ся истинами, но для верующих они, безусловно, являются тако­выми, и с этим фактом, обсуждая понятие "истина", приходится считаться. То, что они играют роль поведенческих предписаний, хорошо известно.
   Истины морали также можно вполне отнести к данной кате­гории, хотя и с некоторыми пояснениями. Создание норм мора­ли было вызвано, как это совершенно понятно, необходимостью усиления гарантий выживания в условиях "войны всех против всех". Сами нормы, представшие в виде общих представлений, традиций, неписанных требований и рекомендаций, отражают закономерности человеческого поведения и в этом плане перекликаются с социальными истинами, но, как хорошо известно, на них существенно повлияли различные групповые интересы и потому в итоге они далеки от представле­ния об истинах. Тем не менее к великому благу для человечества некоторые из них настолько утвердились в общественном созна­нии, что воспринимаются как бесспорные по своей правоте поло­жения, т.е. фактически играют роль указующих истин. Таковыми являются, например, нормы родственных отношений, дружбы, верно­сти, милосердия, гостеприимства, взаимопомощи, толерантно­сти, вежливости и т.д. Все они часто нарушаются, но восприятие их как императивных истин остается, и это чрезвычайно важно для гуманизации человеческих отношений.
   Остановимся отдельно на исторической науке. Несмотря на свой титул, она может лишь частично претендовать на опе­рирование научными истинами в связи с неизбежной тенден­циозностью и, как следствием, разноречивостью освещения историками фактов прошлого. Именно историографическая тенденциозность, являясь объектом ожесточенной критики со стороны постмодернизма, стала основой для его радикального отказа от презумпции истинности. " Мир - такой, каким мы его знаем, - пишет М.Фуко, - в итоге не является простой фигурой, где все события стерты для того, чтобы прорисовались постепен­но существенные черты, конечный смысл, первая и последняя необходимость, но, напротив, - это мириада переплетающихся событий... Мы полагаем, что наше настоящее опирается на глу­бинные интенции, на неизменные необходимости; от историков мы требуем убедить нас в этом. Но верное историческое чув­ство подсказывает, что мы живем без специальных разметок и изначальных координат, в мириадах затерянных событий". (Там же, с.806). Можно предположить, что "верное историческое чув­ство" М.Фуко не было его врожденной способностью, а явилось результатом убеждения, которое Ж.-Ф. Лиотар выразил слова­ми: "История - логическая схема, задним числом прилагаемая к реальности".
   Нельзя не согласиться с тем, что освещение событий каждым из историков не может быть беспристрастным, поскольку авто­ры знают, что произошло после описываемых ими событий, и по­тому неизбежно выстраивают исторический материал как при­чинно - следственную структуру. Кроме того историки никак не могут ограничиться демонстрацией документов прошлого, так же, как писатели никогда не могут скрыть своего отношения к персонажам своих произведений. Понимание причин и зако­номерностей всего происходящего (независимо от степени его истинности) является одной из основных человеческих потреб­ностей, и никакое предание анафеме практики выявления тен­денций никогда не будет иметь успеха.
   Историки неизбежно придают рассматриваемым событиям то или иное идеологическое значение, которое не может быть сво­бодным от их личных предпочтений. Хотят того исследователи или нет, но создаваемые ими исторические концепции всегда так или иначе носят поучительный характер, и потому историческая наука в своем первом приближении продуцирует явные истины - императивы. Но, поскольку историки стоят на различных по­зициях и нередко опираются на различные исторические свиде­тельства, то совокупный результат их исследовательских усилий не может не приводить к хотя бы частичному формированию со­циальных истин - закономерностей.
   Яростное отрицание постмодернистами возможности истори­ческих истин - закономерностей в наибольшей степени вызвано реакцией на марксистский исторический материализм как мас­штабную попытку понять тенденции исторической необходимо­сти и опереться на них в общественной практике. Российский "социалистический эксперимент", разумеется, сильно скомпро­метировал саму эту идею и стремление практически использо­вать социологические прогнозы. Радикально настроенные гу­манитарии пришли к выводу, что человечество принципиально не может извлекать какие-либо исторические уроки, поскольку преобладающая часть этих уроков неизбежно является субъек­тивно выстроенными конструкциями.
   Обвинение исторической науки в тенденциозности, звучав­шее и раньше, породило идею создания "понимающей" истории, стоящей на позиции участников исторических событий, т.е. ви­дения истории их глазами, что наиболее последовательно от­стаивал В. Дильтей. Идея "понимающей истории" заключается в призыве ограничиваться только описанием событий и полно­стью отказаться от формирования каких - либо исторических обобщений и концепций. Звучит как будто чрезвычайно гуман­но: не навязывать участникам событий вымышленные мотивы и побуждения, а послушать их самих. Однако каждый добросо­вестный историк и без этой теории стремится как можно полнее отразить все доступные источники информации и точки зрения, т.е. "слушает" свидетелей и на этой основе пытается воссоздать по возможности более правдивую картину событий.
   Чтобы оценить идею "понимающей истории", представим себе, что историки помещают в своих работах только свидетель­ства современников эпохи: летописи, хроники, дневники, пись­ма, мемуары и т.д.- не делая никаких комментариев и выводов. Свидетели и участники событий отнюдь не беспристрастны, они занимают ту или иную позицию, что проявляется как в отборе фактов, так и в манере изложения событий, они всеми средства­ми отстаивают свои позиции, создавая мифы и теории. Имен­но это имеют в виду постмодернистские авторы, подчеркивая "лингвистический" характер всяких сообщений и теорий. Мож­но, например, написать, что войска, захватив город, предупреди­ли возможность актов сопротивления, а можно тот же факт пред­ставить как расправу с мирным населением. Одну и ту же акцию можно назвать разумной, необходимой, вынужденной, суровой, жестокой, кровавой, бесчеловечной, зверской.
   Таким образом, первичные документы, на которые приходит­ся опираться последующим историкам, оказываются не беспри­страстным сырым материалом, а уже обработанны­ми "логическими схемами". Так что, "слушая самих участников событий", историки на самом деле слышат не чистую непри­крашенную правду, которую остается только в неискаженном виде представить читателям, а яростную перепалку защитников конфликтующих интересов и идеологий, в которой уж никак не приходится доверять беспристрастности и правдивости авторов.
   И все же позднейшие историки, хотя и являются носителями определенных современных им идеологий, выполняют немалую "очистительную" работу, избавляя прежние исторические опи­сания от грубых и наиболее очевидных фактических ошибок, фальсификаций, необъективности и тенденциозности. Можно возразить, что при этом они вносят новую, современную им тен­денциозность. Теоретически это правильно, но сопоставление источников и последующие события, предоставившие инфор­мацию о результатах и последствиях деяний описываемого пе­риода, все же позволяют извлекать из прошлого исторического опыта хотя бы элементы того, что становится содержанием не только истин - констатаций и истин - императивов, но и истин - закономерностей.
   Следует обратить внимание на еще одну, причем, по-видимому, весьма существенную роль историков в их влиянии на истори­ческую реальность. Создавая то или иное описание прошлого в виде определенных поучительных конструкций (истин - импе­ративов), они предоставляют обществу некую модель желаемой истории, определенный образец. Если общество принимает эту модель (поскольку, будучи неуклюже тенденциозной или напол­ненной явно ложной информацией, она может и отвергаться), она в большей или меньшей степени направляет последующие исторические события. Получается, что человечество живет не в отсутствии "специальных разметок" и не среди "мириад затерян­ных событий", по выражению М. Фуко, а всегда следует по пути, уже в какой - то степени прочерченному историками и другими обществоведами.
   Возьмем в качестве примера события российской истории XX века. Революционное движение, приведшее к установлению Советской власти и последующему тоталитаризму, не стали слу­чайным явлением среди "мириады переплетающихся событий", а, в значительной степени, явились воспроизведением историче­ской модели, сконструированной теоретиками и политиками на основе событий Великой французской революции и последую­щих конфронтаций с привлечением теории классовой борьбы и необходимости ликвидации частной собственности.
   Несомненно, немалую роль сыграл фактор, который не кажет­ся необходимо присущим данной исторической модели, - низ­кий уровень цивилизационного развития Российской империи, выразившийся в отсутствии демократических традиций, но дан­ная "случайность" сама явилась закономерным следствием пре­дыдущих исторических обстоятельств, создавшихся в результа­те того, что общество руководствовалось отсталыми, по меркам своего времени, моделями и стратегиями. То же самое можно сказать о любом историческом событии: оно всегда подготовлено той или иной ранее созданной моделью. Нелинейность истори­ческой эволюции - модная, но весьма сомнительная концепция.
   Таким образом, история как наука, несомненно, продуцирует истины - констатации и истины - императивы и, вопреки мощ­ной оппозиции, она, в определенной степени, приходит также и к социальным истинам - закономерностям, хотя они, безуслов­но, имеют относительный характер. Вряд ли можно убедитель­но отрицать то, что наращивание знаний и опыта ведет к более надежному и комфортному человеческому существованию, что тот же процесс предопределяет гуманизацию моральных и зако­нодательных норм, что практика особенно масштабных и вопи­ющих проявлений несправедливости, фанатизма и жестокости (рабство, инквизиция, расизм, геноцид) все - таки осуждается передовым человеческим разумом и приобретает статус ошибок и заблуждений. Эти относительные истины адекватно отражают устойчивые тенденции современности и потому они достаточно конструктивны для современного человечества.
   Впрочем, речь идет об отсутствии убедительных возражений, в то время как с позиции мифа обыденного сознания о деграда­ции человеческой культуры и "Большого параноидного мифа" и без всяких доказательств понятно, что все идет плохо и ниче­му хорошему история не учит. А с постмодернистской позиции, если быть последовательными, и вообще нет смысла анализиро­вать исторические тенденции, поскольку все они являются про­дуктами тенденциозных интерпретаций и артефактами всяких лингвистических построений.
  
   Антинасильницкий пафос постмодернистской парадигмы
  
   В XIX веке образованная публика испытывала возмущение по поводу чудовищно безнравственной, как ей казалось, пози­ции нигилистов, но в сравнении с постмодернистами нигили­сты прошлого кажутся просто невинными полевыми цветочка­ми. Они выступали всего - навсего против бездоказательности, компенсируемой ссылками на авторитеты, либо на привычные стереотипы и против недооценки практически полезных знаний по сравнению с тем, что тогда называли духовными истинами. Постмодернисты XX века вообще сметают всю эту шелуху раз­бирательства в ценностях, поскольку последние являются лишь произвольными словесными символами, мелькающими в круго­верти всеобщего хаоса.
   О том, что является энергетическим и мотивационным ис­точником основных положений постмодернизма, можно судить по эмоциональной и подтекстовой нагруженности его базовых понятий. Здесь на ведущую роль, пожалуй, претендует "линей­ная и нелинейная динамика". Это достаточно четкое для физики обозначение превратилось для философов в предметно неопре­деленное, но зато изобильно насыщенное нужными коннотациями образование. Слово "линейная" явно вызывает в сознании образ солдатского строя, казарменной или тюремной стены и вообще всего тупо прямолинейного, негибкого, примитивного, тривиального и нетворческого, Далее ассоциативный ряд легко переходит на цепочку: "искусственное", "навязанное", "принуди­тельное", "насильственное", "репрессивное". Естественно, слово "нелинейная" порождает противоположные представления, со­средоточенные вокруг понятия "креативность". Термины "ли­нейная", "нелинейная" стали некой кистью, с помощью которой можно придать нужную окраску любому явлению.
   И. Пригожин связывает нелинейность, в основном, с неравно­весными, т.е. неустойчивыми процессами, в которых повышает­ся чувствительность к слабым воздействиям. Но в применении к социальной действительности понятия неравновесности и не­стабильности оказываются довольно расплывчатыми, в резуль­тате чего их можно приписать практически чему угодно. Какая идеология, государственный строй, аппарат управления, межго­сударственное объединение, экономическая корпорация, пред­приятие, человеческая группа является гарантированно равно­весной и стабильной системой? Везде можно при желании найти некие флуктуации, способные создавать вероятность бифурка­ций.
   В то же время бифуркации - это лишь иногда возникающие возмущения, тогда как между ними на протяжении преобла­дающей части процесса, как уже говорилось со ссылкой на И. Пригожина, действуют детерминистские закономерности, т.е. существует линейная динамика. Во всяком случае, невозможно не видеть даже в самых неожиданных социальных коллизиях предопределяющих их предшествующих событий и факторов. Квалификация динамики тех или иных социальных процессов как линейной или нелинейной носит весьма произвольный ха­рактер, так что считать их внешними влияниями или проявле­ниями имманентных процессов - это дело вкуса. Получается, что черный образ линейности, ставший одной из главных оснований постмодернистского неодетерминизма, на­рисован преимущественно революционно - эмоциональными, а не когнитивными красками.
   Другим из значительного ряда крайне тенденциозных тер­минов является "принудительная каузальность". Не "искус­ственная" или "произвольная", а именно "принудительная". Она выступает одним из главных средств ниспровержения классиче­ского детерминизма, поскольку сразу задает в высшей степени негативную эмоциональную оценку этому якобы не просто про­извольному, но и насильственному приписыванию различным явлениям определенных свойств, сущности и причинности. Во­обще - то "каузальность" по своему" значению должна указы­вать на порождение причинности, а здесь речь идет только о ее приписывании с помощью языка, так что термин неточен, но его пафос борьбы против насилия делает это как бы незаметным.
   Если проникнуться "антинасильницким" пафосом, то по­добную практику использования эмоционально насыщенной и тенденциозно направленной терминологии можно расценить именно как применение насилия над ментальностью читателей средствами вербального давления - манипулирования эмоци­онально нагруженными выражениями, причем со стороны тех, кто как раз и построил весь свой философский дискурс на бес­компромиссной антинасильницкой парадигме.
   Можно сказать, что именно постоянное использование анти- насильницки звучащих выражений в наибольшей мере создает общую характерную тональность в постмодернистских текстах. Подобная эмоциональная окраска свойственна большинству ос­новных понятий и принципов постмодернизма: смерть истории, смерть автора, пустой знак, симуляция, хаос, хаосмос, языковые игры, украденный объект, руины, смерть Бога, Анти - Эдип, пере­открытие времени, шизоанализ и т.д. А чего стоит использование высокомерной частицы "пост" в таких словах, как "постмодернизм", "постнеклассическая философия", "постметафизика", "постисто­рия"! Это не просто нахождение после чего - то, но триумфаль­ное преодоление того, чему когда - то некритически поклонялись и что постмодернизм отбрасывает как устаревшее и построенное на предрассудках. Наверное, можно было бы найти более точное понятие, отражающее суть предлагаемой парадигмы, - но в этом "пост" выражается энтузиазм ниспровергателей и что - то вроде претензии на позицию судей истории. Этим "пост" то, к чему оно относится, отбрасывается как некий ненужный хлам. Прецедент оказался заразительным и появился "постпостмодернизм".
   Говоря обобщенно, самым характерным для постмодернист­ской доктрины является призрак всеохватывающего насилия, которое превышает своей тотальностью все, что ему приписыва­ли раньше. Создается такое впечатление, как будто итогом всей человеческой истории для постмодернистских философов стал образ отвратительного и зловещего чудовища - подавляющей всяческую свободу социальной системы, которой является лю­бое человеческое общество. Речь идет не об ограничении эконо­мических или политических свобод - это все уже не интересно - а о ментальном закрепощении, о лишении свободы всего чело­веческого мышления, причем это продукт не какой - либо тота­литарной государственной или политической системы, а любых форм социальности. Более того, в постмодернистском видении насилие совершается уже не только над людьми, но и над всеми предметами и явлениями, которым люди осмеливаются давать названия. Не чем иным, как насилием оказывается естественное и неизбежное человеческое стремление к выявлению устойчивых характеристик явлений окружающего мира, связанное с катего­рией истины. По словам Фуко, "воля к истине...имеет тенденцию оказывать на другие дискурсы своего рода давление и что - то вроде принудительного действия". (Там же, с.442). Приобретя язык, человечество превратилось в сообщество насильников, осмелив­шихся посягнуть на таинственность и закрытость "вещей в себе", да еще и описывающих их с помощью своих примитивных пред­ставлений о линейной динамике всякой процессуальности.
  
   Взгляд на идею свободы в целом.
  
   Таким образом, сформировавшаяся на определенном этапе исторического развития потребность человека в избавлении от наиболее жестких насильственных ограничений со временем детерминировала появление чрезвычайно энергетически насы­щенного когнитивного образования - идеи свободы. История последних столетий стала ареной процесса развития дан­ной идеи, заключавшийся в последовательном расшире­нии представлений о свободе и возрастании требований к ней. Выразившись в философии, искусстве и социальной практике, идея стала одной из основных составляющих общественного и индивидуального сознания, неразрывно связанной со многими элементами социального бытия.
   Можно считать несомненным, что благодаря многовековому внедрению в жизненную практику вдохновляющей идеи свободы, ее основные и доступные осуществлению задачи решены настолько, что современная действительность предста­ет в сравнении с доиндустриальной эпохой временем избавле­ния от очевидных форм неравноправия, угнетения, тяжелых и негуманных порядков. Плодотворность идеи свободы предстает перед нами в ее раз­нообразных воплощениях, многие из которых мы просто пере­стали замечать, считая, что иначе и не может быть. Стало вос­приниматься совершенно обычным то, что на самом деле явилось результатом настойчивости и усилий, многовековой борьбы и страданий миллионов людей: физическая свобода каждого че­ловека, государственная независимость, ликвидация сословных различий, свобода предпринимательства, право на автономию частной жизни.
   Вслед за устранением основных форм внешней зависимости реализовалось право на свободу слова, вероиспо­ведания, право избирать и быть избранным, значительно осла­блены авторитарные традиции в государственном управлении и деловой сфере, смягчены наказания за правонарушения и про­ступки, устранено большинство расовых и гендерных предрас­судков, облегчены условия эмиграции, практически расширено право на инакомыслие и своеобразие многих поведенческих про­явлений, право на самостоятельные решения в вопросах образа жизни, не приносящих ущерба другим людям, гуманизированы методы семейного и школьного воспитания, реализовано равен­ство в супружеских отношениях, произошла либерализация по­ловой морали.
   В развитом мире были успешно созданы соответствующие институты по обеспечению разумных свобод, и теперь требуется просто ежедневная работа по контро­лю за их функционированием. Даже в менее демократических странах ощущается несомненное влияние общего продвижения. Необходимость борьбы за еще не окончательно реализованные свободы, конечно, существует и является очень важной, но весь­ма обыденной деятельностью, не связанной с принципиальными новациями. Рассматриваемая нами проблема заключается в том, что борь­ба за свободу как внутрисистемный механизм самой идеи при­обрела характер некой цепной реакции, которую невозможно остановить. По мере достижения свободы как личной и государственной независимости и обладания гражданскими правами источником энергии во все большей мере стал выступать сам пафос образа свободы, излу­чающего призывное сияние и порождающего стремление к ее все новым воплощениям.
   Теперь развитие идеи предстало взорам энтузиастов во все большем перемещении свободы в личностное пространство. Согласно такому видению, свобода личности заключается в раскрытии ин­дивидом своей подлинной сущности, т.е. следовании заложенно­му генетикой (если не обращаться к какой - либо разновидности туманной мистики) исключительному своеобразию внутреннего мира, в котором, как подсказывает восторженная установка, на­ходятся необозримые глубины. Этому якобы препятствует дав­ление социума - не только авторитарного и тоталитарного, но и любого социального окружения. В реальной жизни человек всег­да является элементом тех или иных общественных систем, на­деляющих его социальными ролями, но именно в них борцам за свободу видится основной механизм нивелирования личностно­го своеобразия. Родители, школа и СМИ якобы закрывают каждому че­ловеку доступ к его уникальной и бесценной самости, о содержа­нии которой, правда, еще никто ничего вразумительного не сказал, но которая, по мнению ее восторженных поклонников, несомненно, существует. Социальный опыт с его нормами - это унылая проза, в то время как аутентичное содержание личности является бесценным кладом истинной подлинности
   Энтузиазм "освобождения личности " требует избавления от всего, что хоть как - то ассоциируется с угнетением, зависимостью и различными ограничениями. Подобные ассоциации вызывают­ся очень многими жизненными явлениями вследствие их связи с всепроникающей социальной дисциплиной. Она предопределяет не только многочисленные формы социального поведения и от­ношений, но и допустимые и одобряемые взгляды, оценки, вкусы и верования. Получается, что для сторонников идеи свободы вся социальная организация предстает неким глобальным злом в диа­пазоне от неприятной консервативной силы традиций до чудо­вищного и ненавистного давящего монстра, получившего назва­ние тотальной репрессивности. Ими предпринимаются попытки максимально освободить человека от "социальных пут", показав его глубинные и наиболее индивидуальные потребности, пережи­вания и представления. Пройдя индивидуацию и обретя самость, человек наконец - то сможет зажить своей собственной, а не навя­занной ему обществом духовной жизнью - в этом якобы заключается истинная свобода и человеческое предназначение. Понимаемая таким образом идея безграничной свободы личности неуклонно нара­щивает свою популярность и академическую респектабельность.
   В постнеклассической, постмодернистской философии идея свободы доведена до еще большей крайности. Речь идет уже не о свободе человека и человечества, а о свободе всего, что существу­ет или что можно вообще представить, включая органический и неорганический мир. Вся существовавшая до постмодернизма картина мира якобы опиралась на модель линейности и внешней причинности всего происходящего, воплощающую тотальную несвободу, в то время как в действительности универсальной яв­ляется только нелинейность. В результате препятствием на пути понимания абсолютности свободы выступает еще сохранившееся у консервативной части человечества представление о наличии в мироздании определенных закономерностей в противовес несо­мненному факту полного господства случайности и тому, что ис­тинная свобода не может сочетаться ни с какими проявлениями каузальности. Теория синергетики, на которую опирается постмо­дернизм, постулирует высокую степень вероятности флуктуаций и влияния слабых воздействий в неравновесной, нестабильной среде, но постмодернисты посчитали неравновесной средой весь окружающий мир, объявив все происходящее в нем хаосом.
   Точно так же взращен на экзальтированной идее свободы по­стулат постмодернизма о том, что весь мир является всего лишь семантической конструкцией, образовавшейся в результате оз­начивания, т. е. что между словесными обозначениями и тем, что они называют, нет достоверного и значимого соответствия. В постмодернистских трудах не сказано "кроме слов в этом мире ничего нет", но все обилие высказываний по поводу отсутствия эмпирических референтов, многозначительное использование понятий "текст", "пустой знак", "симуляция", "симулякры" ведет к тому, что категории "действительность" и "реальность" кажут­ся совершенно неуместными.
   На этот общий контекст опирается одно из базовых положе­ний постмодернизма - о произвольности, совершенной ненадеж­ности и даже недопустимости человеческих суждений о любом означаемом. Всякая попытка наделить любой предмет или явле­ние какими - либо свойствами является не просто произволь­ным приписыванием, но и насилием, поскольку эта "вещь в себе" представляет собой что - то иное, неизвестное людям, и они не имеют права оскорблять ее своими трактовками. По­лучается, что человечество с помощью понятийного мышления постоянно занимается насилием над окружающим миром вместо того, чтобы, очевидно, отключить свои мозги и вести простейшее животное существование. Данная постмодернистская концепция поднима­ет знамя поистине вселенской свободы, и ее лозунгом, очевидно, является предоставление этой свободы каждому камню, каждой песчинке и каждому атому.
   В контексте противостояния веры и неверия в социальный прогресс постмодернистские представления можно было бы выразить приблизительно так: все размышления о характере культурной эволюции беспредметны и нелепы, поскольку мир - это всего лишь словесная конструкция, в которой вдобавок господствует случайность, т. е. сплошной хаос. Мировоззренческих тайн и за­гадок больше не существует, и философам больше нечего делать. На их место приходят писатели и филологи - аналитики. Пер­вые должны развлекать читателей жонглированием цитатами, а вторые - копаться в текстах с целью выявления неосознанных писателями подтекстов. О чем пишут литераторы - не имеет значения, поскольку, что бы они не пытались изобразить, все это - мельтешение частичек тотального хаоса.
   Весь постмодернистский дискурс фактически инспирирован стремлением освободиться от отвратительного и всепроника­ющего чудовища "принудительной каузальности". Необходи­мость, закономерность, детерминизм, причинность, норма, ли­нейность - все это представляет собой как бы щупальцы этого чудовища. Попытки объяснения природы любого явления ста­ли расцениваться как насилие. "Принудительная каузальность" превратилась в некий стереотип абсолютного зла и универсаль­ную объяснительную категорию. Случайность столь же вероят­на как необходимость, а значит, все в мире случайно (непонятно только, почему из равнозначности случайности и необходимости не делается вывод, что все в мире закономерно). В мире царит хаос, и только признание этого факта приближает человека к со­стоянию свободы. Таким образом, нелинейная динамика, пере­носимая на все процессы, господство случайности и хаос как со­стояние окружающей среды, с одной стороны, и единственность и абсолютность реальности, созданной человеческим языком, с другой, - такова суровая истина - хотя никакая истина в данной системе отсчета принципиально не признается - преподнесен­ная той философской системой, которую связывают с постмо­дернизмом.
   Можно сказать, что идея свободы в постмодернистском исполне­нии сделала "великий шаг" на своем победном пути: от сбрасывания с личности пут социальности до избавления всего сущего от лю­бых закономерностей. Данный философский подвиг предстал неслыханно триумфальным торжеством идеи свободы, причем, очевидно, последним, поскольку, как позволяют судить атави­стические проявления нашего логического мышления, дальше идти некуда и философствовать не о чем. Эпоха релятивизма за­кончилась абсолютизмом отрицания.
   Постмодернистское философствование можно было бы счи­тать "искусством для искусства", но жизнь уже достаточно по­казала, что даже весьма отвлеченные, казалось бы, теории в кон­це концов могут влиять на жизненную практику. Здесь следует напомнить, что на обыденное сознание и житейскую эмпирику профессиональная философская мысль действует, пройдя через сито упрощений, вульгаризации, фетишизации, демонизации, наложения идей и прочих неизбежных когнитивных эффектов. Кроме того, некоторые из когнитивных искажений, особенно фе­тишизация и демонизация имеют лишь частично когнитивный, а в значительной мере - эмоциональный характер. Последнее дает тот результат, что через указанное сито проходит то, что наибо­лее соответствует предпочтению, вкусу, отношению, амбициям самоутверждения, представленным в индивидуальной или груп­повой установке. На выходе в житейской реальности зачастую появляется не то, что предполагалось глубокомысленными кон­цептуальными построениями.
   Влияние экзальтации вокруг идеи свободы на общечеловече­скую ментальность, наблюдаемое в течение последних столетий, оказалось чрезвычайно выразительным. Перспектива освобож­дения от "тотальной репрессивности" оказала на гуманитариев приблизительно такое же призывное влияние, как в свое время идеи социального равенства и классовой борьбы. Как некогда ка­залось, что классовая борьба угнетенных всегда инспирируется чистыми, благородными мотивами справедливости и ведет толь­ко к лучшему, так избавление личности от влияния социума и всей действительности от "принудительной каузальности" пред­ставляется энтузиастам свободы средством высвобождения чего - то ценного своей оригинальностью и способного внести в че­ловеческий мир некое ранее скрытое богатство. Образ благодат­ной самости незримо ассоциируется с непременным творческим потенциалом и оригинальностью индивидуума, которым угро­жает опасность быть сглаженными нивелирующим воздействи­ем какого - то асфальтного катка общих для всех социальных представлений. Подобная мысленная схема достаточно очевид­но просматривается во многих высказываниях сторонников постмодернистского свободомыслия.
   В целом, можно сказать что данный путь развития идеи свободы, к сожалению, представляющий собой определенную закономерность, вполне вписывается в схему "от актуальности до абсурда". Здесь, очевидно, следует возразить, что едва ли не каждая идея может быть извращена ее неправильным или неумелым во­площением. Действительно, можно привести немало жизненных примеров, когда все происходит не так, как предполагается в замысле. Однако в случае идеи свободы речь идет не о неумелости или недобро­совестности в процессе исполнения, а о смысловых ошибках и противоречиях, которые в результате различных эффектов иска­жения появляются в самом содержании идеи.
  
  
   5. Побочные эффекты идеи свободы
  
   Эскиз социологических перемен последнего времени.
  
   Как известно, в Новое время и особенно в ХУ111 столетии в интеллектуальной жизни Европы очень значительным влиянием пользовались те идеи, ко­торые определили эпоху Просвещения. Она стала реакцией на долгий период религиозного догматизма, подготовленной зако­номерным прогрессом научных знаний и социального опыта, а также протестным движением внутри христианства, составив­шим процесс Реформации. В центре внимания Про­свещения оказались идеи справедливости, равенства и свободы, а его сущность заключалась в убежденности в неоспоримых возможностях че­ловеческого разума и необходимости строить жиз­недеятельность общества только на его основаниях вопреки го­сподствовавшей ранее ориентации на сложившиеся традиции, освященные религиозной аксиоматикой. Труды Вольтера, Дидро, Монтескье, Кондорсе, Гольбаха и других представителей данно­й эпохи породили тот пафос и общественное настроение, которое заслужило название культа разума и является вели­чайшим приобретением культуры Нового времени. Несмотря на противоречивый и трагический опыт Великой французской революции это настроение стало системообразующей основой общественного сознания.
   В XIX веке влияние мыслителей эпохи Просвещения привело к формированию идей Сен - Си­мона, Гегеля, Фейербаха, Конта, Спенсера, Маркса, Дюркгейма и ряда других философов позитивистского и прогрессистского направления. Концепции социального прогресса в наибольшей степени определили общую конструктивную и оптимистиче­скую тональность их мировоззрения. Общей платформой выступило стремление к устранению грубых форм зависимости и эксплуатации, достижение социального ра­венства и равных возможностей для развития личности, что, несомненно, имело значительную практическую результатив­ность, способствуя демократизации общественных отношений и улучшению условий жизни населения.
   В XX веке плоды прогрессистского менталитета стали еще более очевидными. Социальные и технические достижения в значительной степени снизили остроту имущественного нера­венства, смягчили картину бедности и лишений, что наиболее заметно проявилось в более цивилизованной части мира. Результаты ин­теллектуальных и организационных усилий, в целом, были очевидны, однако оптимистиче­ская картина была существенно подпорчена мировыми войнами и массовыми жестокостями, связанными с тоталитаристской практикой. Подтвердилась неоднозначность и сложность реали­зации проектов социальных реформ и социальной гармонии, что заметно пошатнуло доверие к мировоззренческому рационализ­му и оптимизму, служивших основанием прогрессистских идей.
   В то же время энергетика идеи свободы в силу мощной инер­ции продолжала только возрастать и искать новые сферы своего влияния. Внимание энтузиастов направилось на заманчивую и, как казалось, чрезвычайно глубокую перспективу достижения свободы личности. Зазвучал многоголосый хор критиков от­чуждения человека от своей сущности, поэтов аутентичности и самости. Одним из популярных средств достижения личностной свободы стала принадлежность к клану новаторов и эпатаж.
   Со временем авангардизм стал достаточно привычным, а отсутствие заслуживающих доверие оптимистических перспектив - все более смущающим философские умы с их стремлением к гло­бальным парадигмам. Очень трудно было примирить великие, авторитетно обоснованные надежды энтузиастов социальной справедливости с фактами советского социалистического экс­перимента и взрывоопасными проявлениями ксенофобии и экс­тремизма. В поиске нового мировоззрения одним из главных объектов критики и отталкивания, как уже сказано в данной работе, ста­ло фундаментальное положение социологического мышления о существовании исторических закономерностей. Но прямое от­рицание закономерных тенденций исторического развития в век научно-технической революции и постиндустриального общества было бы уж слишком явной нелепостью. Могучий напор идеи свободы - в данном случае свободы мысли - потре­бовал иной новаторской парадигмы. Философы не обманули ожиданий: они преподнесли нечто совершенно ошарашиваю­щее рационально и позитивистски мыслящего человека - тео­рию мира как тотального хаоса и лингвистической конструкции. Жаждущие свободы граждане западного, а потом и постсовет­ского мира получили волшебный плод ниспровергающего на­тиска
   Для постсоветской интеллигенции новинки современной фи­лософии оказались вдвойне интересными в связи с жаждой об­рести новую великую истину. В той ситуации, в которой в конце XX века оказалось постсоветское общество, создалось впечатле­ние, что рухнуло почти все: идея построения коммунистическо­го общества, социалистическая плановая экономика, материа­листическое мировоззрение, многие этические представления и нормы. Важнейшим результатом произошедшей трансформации и одним из основных ориентиров дальнейшего развития пред­стала идея свободы. В отличие от прежних идеологических огра­ничений, открылся широкий простор для мировоззренческих новаций, а данная идея сама по себе требовала пересмотра всего, что только можно. Она казалась большинству людей одним из главных или, может быть, самым главным завоеванием менталь­ности постсоветского периода.
   Реакция на все явления советского прошлого пошла по при­вычной формуле "от противного" и "разрушим до основания". Для многих несомненно убедительным стал приблизительно та­кой ход мысли: если прошлое признано ошибочным и порочным, то все прямо противоположное является правильным. Большин­ство граждан, не мудрствуя лукаво, сразу бросились в объятия отвергавшихся советской идеологией ценностей - религии и национализма и обрели там желанный мировоззренческий ком­форт. Это рвение особенно выразительно проявилось в отноше­нии религии. Здесь все представилось обыденному сознанию (в котором растворилось и сознание постсоветских государствен­ных лидеров) по - школьному немудреным и ясным: следует вер­нуть народу отнятую у него безбожными большевиками мудрую и вечную истину, которая, конечно же, станет средством его мо­рального оздоровления. Цель выглядела подкупающе ясной, и к ней со всей возмож­ной энергией устремились постсоветские государства.
  
   Рывок к иррациональности.
  
   Радикальность воздействия идеи свободы вы­разилась в резко возросшей критичности к рациональности, в результате чего ослабление дисциплины мышления стало очень заметным явлением. Установился некий общий дух легко­весности, субъективности и равной вероятности любых мнений. Стало нормальным использовать различные неубедительные аргументы, полуправду, полемические уловки и позволять это другим. Подобный стиль стал весьма обычным в многочислен­ных научно-популярных телепередачах и околонаучных дискус­сиях. Так, например, под видом следования нормам современной свободы мнений сплошь и рядом используется манипулятивный прием, который можно назвать маскировкой субъективизма ав­торской позиции. Автор, к примеру, говорит, что древние египтя­не хорошо знали... а дальше излагается то, что, по мнению автора, они должны были бы знать. Преподносится якобы исторически проверенная информация, хотя на самом деле выражается все­го лишь субъективная точка зрения, догадка автора. Трезвомыслящему читателю понятно, что здесь допускается явно ненаучный при­ем, однако в свете яркого света идеи свободы это выглядит не только простительной "маленькой вольностью", но даже некой гордой декларацией этой сверкающей идеи. Создается впечатле­ние, что по молчаливому соглашению строгость доказательств и четкость аргументации перестают быть обязательным условием грамотного мышления, поскольку это якобы свидетельствует о нетворческом подходе.
   Теоретическим источником иррационализма достаточно оче­видно выступают оба основных постулата постмодернистской парадигмы. Действительно, о какой уж рациональности сужде­ний об окружающей действительности может идти речь, если эта действительность вся соткана из случайностей. Единствен­ной рациональностью в этом случае будет отказ от всякой рацио­нальности. Что касается действительности как лингвистической конструкции, то это неизбежно порождает впечатление произвольности подобного "творения мира", ведь мало ли что может придумать человечество, если его мышление ничего не отражает кроме неких собственных фанта­зий и прихотей. Получается, что у рациональности нет никаких прав на существование.
   Впрочем, все это проблемы весьма узкого круга профессиона­лов или эрудированных любителей, в то время как рывок к ирра­циональности, как это представляется, сделало в едином порыве все постсоветское общество. В массовом обыденном сознании выстроилась объяснительная конструкция, опирающаяся на те­зис об идеологической заангажированности и навязанности всех советских мировоззренческих представлений. Стал почти обще­принятым зловещий образ советского идеологического монстра, у которого каждый его принцип и идея ложны уже потому, что принадлежат именно ему.
   Понятно, что полной дискредитации подверглись все положе­ния коммунистической политической доктрины, но этого было явно мало, это было недостаточно масштабно. Энтузиазм рвения к свободе требовал грандиозного отрицания и не менее ярких идей для возведения их на пьедестал взамен отринутого. Объек­тами яростного ниспровержения неизбежно стали материализм и рационализм, поскольку эти мировоззренческие парадигмы были общефилософской основой советской идеологии и рассма­тривались оппонентами как орудия подавления свободы мысли и обоснования репрессивной практики тоталитарной системы.
   Нужно напомнить, что с материализмом у народных масс всегда были сложные отношения, поскольку предрассудки име­ют глубокие исторические корни, прочные традиции и опору на архаические психологические потребности. Несмотря на успехи советского научного образования, стойкий рационализм убеж­дений еще далеко не стал массовой нормой. Крайности воин­ствующего атеизма послереволюционного периода также легли на чашу весов антирационалистического пафоса.
   Главным массовым воспитателем в наши дни, как известно, являются СМИ и в первую очередь телевидение, играющие роль транслятора одобряемой государством научной и идеоло­гической платформы. Если бы постсоветские СМИ занимали устойчивую материалистическую позицию, опирающуюся на убедительную научную аргументацию, можно было бы вполне поддерживать у населения разумный уровень материалистиче­ского мировоззрения. Однако медийные функционеры всегда движимы стремлением к сенсационной информации, поэтому они с энтузиазмом и без оглядки погрузились в пучину "долго скрывавшихся великих истин", т.е. всяческой мистики. Матери­ализм и рационализм оказались стигматизированными как само собой разумеющееся зло, не подлежащее обсуждению.
   В свою очередь, многие служители науки были как бы сбиты с ног этим мощным и восторженным порывом к иррационально­му, создававшему видимость прорвавшей заграждения "правды". Голос научной мысли, который, судя по обилию научных учреж­дений, докторов наук и академиков, должен был бы громко за­звучать с помощью тех же СМИ, почти не слышен. Очевидно, "научная мысль" больше озабочена тем, как бы потрафить на­чальству, которое оказалось ближе к "народу", чем к рационали­стическому мировоззрению.
   В результате "общенародного иррационалистического похо­да" и скромного молчания ученых религия заняла место ведущей духовной ценности, причем само слово "духовное", использовав­шееся ранее для обозначения познавательных, этических и эсте­тических интересов, стало относиться исключительно к религи­озным убеждениям. Ренессанс в этой сфере осуществляется по привычной с большевистских времен методологии, предполага­ющей приоритет политической целесообразности над требова­ниями закона. Конституционное положение об отделении церк­ви от государства зачастую просто игнорируется как СМИ, так и государственными чиновниками, включая и первых лиц. По государственным каналам телевидения и радио постоянно идут религиозные передачи, а государственные лидеры позируют пе­ред телекамерами, участвуя в различных богослужениях. Они, конечно, вправе быть верующими, как и все остальные граждане, но их публичное участие в церковных ритуалах совершенно определенно является про­пагандой религии, хотят они того или нет.
   Через несколько лет постсоветской действительности устано­вилась как бы всеобще принятая и не подлежащая даже малейшему сомнению атмосфера принятия религии как величайшего духовного блага и главного залога всеобщего морального благо­получия. Кон­ституционное положение об отделении церкви от государства приобрело приблизительно такую же действенность, какую в советское время имело положение о свободе слова. Привычная тактика приоритетности политической целесообразности, вос­торжествовала.
   Всякая защита атеизма, на которую теперь мало кто и решается, по умолчанию считается совершенно дурным тоном и признаком безнадежной отсталости. Действует очевидный для всех принцип "чем больше религии, тем лучше". Постоянно звучат призывы более активно расширять религиозное влияние на светскую жизнь, например, преподавать в школах христиан­скую этику, но государство пока на это все же не идет, действуя с оглядкой на Европу. Если бы не мнение Европы, постсоветские страны, очевидно, двинулись бы парадным шагом и визжа от по­росячьего восторга к статусу клерикального государства.
   Религия, выступающая в обличье многих конфессий и сект, является главной, но не единственной составляющей пото­ка иррационального менталитета. Здесь можно видеть магию, астрологию, теософию, предсказательство, нумерологию, парапсихологические явления, шаманизм, все виды шарлатанского целительства и т. п. Всем памятна безудержная популярность сеансов Кашпировского и Чумака. Провидицы Мани и Дуни, астрологи, нумерологи, маги и астропсихологи стали значимы­ми фигурами на телеэкранах. В литературных произведениях и кинофильмах стало хорошим тоном так или иначе позаигрывать с каким - либо вариантом мистики.
   Совершенно очевидно, что более критическому отношению ко всем этим феноменам слепой веры мешает общий дух энтузиазма и пафоса на почве мистики, характерный для неофитов какого - либо радикального новше­ства, рожденного "в героической борьбе со злом". И действитель­но, если новая государственная идеология поставила научный материализм в один ряд с массовыми сталинскими репрессиями и голодом, то зло, как получается, поистине чудовищно. Причем, если в первые годы перестройки осуждались имевшие место в прошлом действительно противозаконные акции разрушения храмов и преследования священников, то после распада Союза стало как-то само собой разумеющимся, что к злу относится все, связанное с материализмом и рационализмом. Произошла внеш­не незаметная подмена понятий, в результате чего религия и про­чие многочисленные проявления иррациональности приобрели ореол выстраданных и несомненно праведных убеждений.
   Стигматизация материализма и атеизма, усиленная напором со стороны религиозного сектантства и дилетантских целительских практик, породила бурное творчество в дискре­дитации научных положений и организаций. Чрезвычайную по­пулярность приобрел, в частности, эмоционально нагруженный термин "официальное", который стали использовать как обви­нительное клеймо. Так поступают, например, многочисленные сторонники нетрадиционной медицины, называя научную ме­дицину официальной. Такая манипулятивная подстановка сразу задает отрицательную окраску понятию "научная", выражая якобы несомненную мысль о каком - то косном, бюрократиче­ском и нетворческом характере всего научного поиска в меди­цине. Хочется напомнить, что в случае серьезных заболеваний энтузиасты всяческой шарлатанской практики, не сомневаясь, обращаются именно к "официальной" медицине. Все чаще употребляется выражение "официальная наука". В данном случае "официальная" означает: назначенная, утвержденная властью, т.е. не свободная и не подлинная. Логика мышления сразу по­рождает представление о существовании некой истинной науки, которая, конечно же, утверждает все противоположное. "Боль­шой параноидный миф" получил в подарок еще один повод для обвинения "их".
   Ну, и, конечно, пышно расцвела активность всех тех много­численных романтиков, которые с энтузиазмом верят в суще­ствование различных загадочных явлений вроде лохнесского чу­довища, полтергейста, жизни после смерти, предсказательства и т п. Все это проявлялось еще в советское время, но сдерживалось научным реализмом, а вот теперь триумфально приобрело ста­тус несомненной истины и победы над бюрократическим скеп­тицизмом и узостью взглядов. По телевидению постоянно идут передачи, в которых все исторические события пересматриваются через призму действия различных иррацио­нальных сил, причем без малейшего критического анализа при­нимается любая мистическая гипотеза - их даже трудно назвать гипотезами, потому что они сразу приобретают статус истин. Любой слух, чье - либо мнение или предположение в пользу мистической трактовки событий без обсуждений и с пафосом берется на вооружение как еще одно триумфальное подтвержде­ние великой и выстраданной правды.
   Общепринятый метод защитников иррациональности вы­глядит так: сначала они говорят о том, что кем - то или где - то высказана определенная мысль о действии иррациональных факторов, а далее гипотетический характер этого высказывания совершенно игнорируется, и оно используется как доказанное и бесспорное. Следует вроде бы нейтральная фраза: "некоторые ученые считают", а дальше почему - то оказывается, что мнение этих ученых уже является аксиомой. Изо дня в день подобные телепередачи вбивают в сознание телезрителей мысль о том, что советские СМИ по идеологическим соображениям постоянно засекречивали и скрывали самую глубокую и важную истину (в основном, конечно, иррационального характера) и что сейчас, нако­нец, наступил час прозрения. Ну и, конечно, над всем победно витает дух великой идеи плюрализма: всякое мнение равно пра­вомерно, а это почти то же самое, что истинно.
   Что действительно наступило, так это райские времена для самоутверждения энергичных шарлатанов и демонстративных личностей. Успех "крестового похода" иррационалистов, веду­щийся в условиях общей дискредитации материализма и сни­жения уровня естественно - научных знаний молодежи, нали­цо. Вот одна из иллюстраций этой мысли: в 2012 - 13 годах на телеканале РТР "Планета" была проведена серия передач о раз­личных таинственных явлениях: НЛО, снежном человеке, жиз­ни после смерти, сглазе и порче, полтергейсте, экстрасенсорных способностях и т. д. С подачи организаторов передачи на ней ца­рила атмосфера энтузиазма и восторга по поводу утверждения "давно скрывавшихся большевиками истин". На передаче звуча­ли голоса и рационалистически мыслящих людей, но, благодаря усилиям ведущей на них просто не обращали внимания, они то­нули в общей атмосфере всеобщего восторга по поводу "откры­тия великой правды".
   В плане обсуждающейся нами темы побочных эффектов идеи свободы следует сказать, что "рывок к иррациональности" - это лишь во вторую очередь реакция на советский материализм, а в первую очередь - продукт избыточной энергии идеи свобо­ды. Когда-то данная идея, будучи закономерным проявлением стремления к справедливости и творческого разума, стояла на стороне рационального решения всех возникающих вопросов, что было центральной концепцией Просвещения. Преодолев многие препятствия, рациональность суждений стала признан­ной методологией, но вот связанные с ней социальные реформы дали ряд противоречивых или обескураживающих результа­тов. В этих условиях мощная инерция идеи свободы по самому своему характеру требовала не терпеливого анализа, а борьбы, ниспровержения, разрушения и водружения новых победных знамен. Ими в философии оказались постмодернистские посту­латы, а в постсоветском обыденном сознании - всяческая ирра­циональность как противостояние "официальному" материализ­му и рационализму.
   А как следует оценить "рывок к иррациональности" с точки зрения его влияния на жизненную практику и справедливо ли изложенное выше отрицательное отношение к этому явлению? Ведь в свете модного мировоззренческого плюрализма такое отношение вроде бы выглядит несовременно. Не является ли осуждение иррациональности косвенной поддержкой страшно­го чудовища - тоталитаризма? Если начинать с меньшего, то следует указать, как уже гово­рилось выше, на разгул всяческого целительского, предсказательского и тому подобного шарлатанства, процветающего в ре­зультате довольно распространенной убежденности населения в необычайных возможностях обладателей сверхъестественных способностей, которым якобы советская власть не давала сво­боды из-за своего заскорузлого материализма. Известно немало случаев явного вреда, причиненного больным людям различны­ми целителями, или в результате несвоевременного обращения их к врачам из - за того, что они сначала лечились у целителей. Все, что было полезного в народном целительстве, например, ле­чение травами или применение в некоторых случаях мануаль­ной терапии, давно вошло в практику научной медицины. Что касается веры в способность "черных магов" сглазить, навести порчу, приворожить и т.д., то эта вера практически дает только один результат - усиление общей подозрительности и враждеб­ности к людям. Учитывая то, что наше обыденное сознание и без того пронизано "Большим параноидным мифом", вряд ли можно ожидать, что рывок к иррациональности обещает повышение уровня гуманности в межличностных отношениях. Однако необходимо говорить о последствиях наступления иррациональности в более широком аспекте, т.е. о том, что при­знание равной истинности рационально объяснимых и ирраци­ональных явлений ведет к стиранию граней между критериями истинности. Как бы не критиковался рационалистический критерий истины и как бы ни была в некоторых случаях спра­ведлива эта критика, другого критерия истины в подходе к прак­тически важным для всех жизненным явлениям не существует.
   "Рывок к иррациональ­ности" представляет собой немалую угрозу. Вряд ли кто - либо будет серьезно сомневаться в истинности существования пред­метного мира и в необходимости обогащения практической му­дрости, но вот когда дело будет касаться норм морали и особенно самой сложной из них - честности, то взращенный идеей свобо­ды релятивизм и романтика иррационального будут эффектив­но стимулировать практику всяческой паралогики, лукавства и демагогии.
  
   Нечестность как порождение идеи свободы.
  
   Еще сравнительно недавно, например, в XIX веке, различ­ные виды нечестности в самом общем плане объясняли неве­жеством и невоспитанностью. Предполагалось, что подлинная воспитанность вся как раз и строится на честности с такими ее производными, как бескорыстие, искренность, са­мокритичность, чувство чести. Все эти качества, как считалось, несовместимы с воровством, плутовством, мошенничеством, казнокрадством. В советское время необразованность, как известно, ликви­дировали достаточно быстро и успешно. В области воспитан­ности результаты были далеко не столь блестящими, но также значительными. По внешним проявлениям воспитанности со­временный человек, если иметь в виду сравнение с крестьянско - мещанской средой, конечно же, далеко отошел от уровня своих дореволюционных предков.
   Что касается честности как сердцевины воспитанности, то здесь картина выглядит сложнее. Внедрение в массовое созна­ние твердой установки на недопустимость всяческого обмана оказалось намного сложнее привития людям гигиенических привычек, приличных манер, правильной речи и т. п. Система образования, художественная литература, СМИ сделали очень многое, но вместе с тем этому существенно противостояло девиантное сознание, которое досталось обществу в наследство и продолжало подкрепляться известными ментальными стереотипами. В результате этого в желательной части обыденного сознания честность заняла место достаточно уважаемой мораль­ной нормы, но в его прагматической части она оказалась окру­женной многочисленными "но".
   После распада СССР, как уже отмечалось, в области массовой морали произошло нечто, напоминающее землетрясение. Прак­тика нечестности усилилась настолько, что, если иметь в виду теневую экономику, стала одной из главных причин эконо­мических трудностей. Государство ведет с нею борьбу, дающую определенные, но не очень значительные результаты. То, что вульгарно понятые принципы рыночной экономики и открыв­шиеся возможности мошеннического обогащения сослужили морали не лучшую службу, совершенно очевидно, но дело суще­ственно усугубилось тем, что под ударом оказался сам принцип честности в его практическом применении. На декларативном уровне честность остается столь же обяза­тельным явлением, но в реальном отношении к ней населения появился всеобщий скептицизм. Как же это могло произойти?
   В данном случае на процесс перехода к рыночной экономики наложилось особое явление общественного сознания, которым объективно стало воздействие идеи свободы. В принципе, свобода как устранение различных видов порабощения, эксплуатации и неравенства, снижая озло­бленность, мстительность и развивая гуманность отношений, должна способствовать распространению в обществе норм положительной морали, что, несомненно, имело место в процессе культурной эволюции. Но, как показано в данной работе, со временем мощ­ная инерция развития данной идеи поставила в центр внимания свободу личности, что в своем наиболее радикальном понима­нии предстало как ее свобода от социальности. На первый взгляд, стремление к личностной свободе вроде бы непосредственно с проблемой честности не связано, но это не так. Наиболее важные мировоззренческие суждения неизбежно касаются норм мо­рали, так что проповедь свободы как уникальности косвенно ведет к девиантности в этой области.
   Плюрализм в вопросах морали, если разобраться, весьма ограничен. Честность как один из важ­нейших моральных принципов обладает достаточной определен­ностью требований: не покушаться на чужое, не мошенничать, не лгать, не лукавить, держать слово, не манипулировать и т. д. Плюрализм как воплощение духа свободы, будучи использован­ным в ситуациях, где решается вопрос о честности, чаще всего способен только расшатывать дисциплину мышле­ния и порождать искушение понимать требования честности как менее четкие и однозначные.
   Следует сказать, что теория реальности как хаоса и лингви­стической конструкции, поддержавшая релятивизацию морали, косвенно создала еще одну опору для всяческой нечест­ности. Вряд ли взяточники и мошенники руководствуются постмодернистскими положениями или хотя бы знают о них, но витающий дух критического отношения ко всякой раци­ональности они хорошо чувствуют и вдохновляются им. Идея свободы преподнесла им драгоценный подарок.
  
   Девиантно-криминальная субкультура.
  
   Еще одним выразительным побочным эффектом реализации идеи свободы стал расцвет девиантно - криминальной субкультуры, характер которой уже был подвергнут определенному анализу в разделе об эффекте девиантного со­знания.
   По прихоти судьбы в ситуации распада Советского Со­юза и пафосного отрицания многих положений его мировоззрен­ческой культуры девиантно - криминальная субкультура оказа­лась вполне подходящим материалом для насыщения массового сознания "истинно свободолюбивым духом". Наиболее очевид­ными героями, конечно, выступали диссиденты, но это были, в общем - то, редкие фигуры. Реальной заменой в силу ряда при­чин стала криминальная романтика, при этом в общей стихии ниспровержения советской репрессивной практи­ки она оказалась не просто реабилитированной, а стала модным явлением. С позиции идеи свободы эта субкультура якобы явля­ла собой яркий пример жертвы тоталитарных запретов, и в ней при желании можно было увидеть признаки искомого: борьбу с "системой", роль жертв этой "системы", значительную энергию протеста. Все вело к тому, что в новом, демократическом обществе она, наконец, могла вздохнуть полной грудью.
   И она действительно так гордо подняла голову и расправила плечи, что стала как бы неким общим знаменателем всех про­цессов культурной жизни общества. Никто, конечно, публично не декларирует желательность криминальных ситуаций, но фактически девиантно - криминальная субкультура принимается почти всеми слоями населения не просто со снисходительностью, но почти с всеоб­щим любованием. Песни криминально - романтического жанра в соответствующем хриплом исполнении и татуировки распространились со скоро­стью взрывной волны, тем более что эффекты девиантного созна­ния и эпатажа, как уже говорилось, и раньше действовали в том же направлении. Особенно усердствует популярное искусство. Создатели художественных фильмов и телесериалов соревнуются в творческих находках по части поэтизации криминала: "Легенды бандитского Петербурга", "Легенды бандитского Киева", "Легенды бандитской Одессы". Понятно, что слово "легенды" используются не в смысле вымышленности, а как обозначение заслуженного признания. Журналисты где только можно кокетничают жаргонизмами, создавая образ того, что раньше называли приблатненностью. Редко кто откажет себе в удовольствии вместо "доллары" сказать "баксы". Ведь обходиться без штампованных жаргонизмов - это, не дай бог, быть похожим на "совка".
   В авангарде победоносного шествия, без­условно, находится инвективная лексика. Складывается впе­чатление, что преобладающая часть постсоветского населения с радостным восторгом погрузилась в стихию всех этих столь ми­лых сердцу "блин", "на фига", "на хрена", за которыми, как это ясно каждому носителю русского языка, стоит рвущийся из глубины души мат. От непосредственной нецензурщины боль­шинство людей в публичных ситуациях все же воздерживается (хотя некоторые считают эту сдержанность наследием гнусного тоталитаризма), но массовое его употребление более раскован­ными согражданами встречается с полным пониманием. А уж наши провозвестники истинно современной свободы из мира эстрады где только можно прорываются через косные и старо­режимные запреты и угощают публику изысканным блюдом ма­терщины, встречая благодарные взгляды ценителей.
   О том, что идея свободы открыла на постсоветском простран­стве действительно новую страницу в истории нецензурной лек­сики, свидетельствует факт уверенного вхождения в эту стихию прекрасной половины человечества. Разумеется, среди женщин и раньше было немало тех, кто был не прочь "загнуть" при удоб­ном случае, но это во всяком случае считалось отклонением от культурной нормы, в то время как в новой ситуации триумфаль­ного шествия свободы появилось множество юных и не очень юных леди, для которых употребление матерщины стало прояв­лением привлекательного имиджа.
   Если какое - либо явление, ранее табуированное обществом, приобретает массовое распространение, то непременно предпри­нимаются попытки его теоретического оправдания. Поскольку это делается и в отношении нецензурной лексики, есть смысл поразмышлять о том, насколько это оправданно и целесо­образно.
   Общечеловеческий опыт давно и неоспоримо показал, что всякое проявление агрессии - а бранные выражения всегда несут заряд агрессии - допускаемое вне особых ситуаций (войны, борьбы с преступностью, серьезных конфликтов) несо­мненно ухудшает климат человеческих отношений. Именно по­этому сдержанность, вежливость, любезность и тактичность фактически стали одними из важнейших проявлений и целей вос­питания во всех человеческих культурах, и именно в гуманизации общения заключается одна из основных линий цивилизационного восхождения, как бы это ни отрицали многочисленные роман­тики близости к природе и "искренности человеческих эмоций".
   Всяческая брутальность является не просто краткой вспышкой в человеческом поведении, бесследно исчезающей в пространстве, но по механизму эмоционального резонанса она вызывает у слы­шащих ее людей приблизительно те же эмоции, которые ее вы­звали: раздражение, гнев или, по крайней мере, снижение уровня положительного фона жизненных впечатлений. Это относится не только к брани как выражению гнева, но и к инвективному стереотипу, т.е. привычке бесцельно и без всякой, казалось бы, потреб­ности оснащать свою речь нецензурными словами. Вследствие этого брутальность служит механизмом создания определен­ного общего стиля отношений независимо от реальных причин формирования этих отношений. Если теорию лингвистического конструктивизма нельзя принять в ее глобальном смысле, то при­менительно к данному классу ситуаций она выглядит достаточно справедливой, поскольку мы действительно влияем на характер человеческих отношений, создавая их определенную модель с по­мощью вербальной брутальности.
   Стоит остановиться на еще одном явлении, заключающемся в том, что брутальность вызывается несомненно существующими потребностями - а иначе бы ее просто не было - отказ от удовлет­ворения которых якобы является определенным насилием над че­ловеческой природой. Эта теория звучит как будто гуманно и с очевидностью указывает на один из этапов развития идеи свободы - требование свободы личности.
   Человеческие потребности всегда удовлетворяются в рамках требований существующей культуры. Это относится даже к наиболее органичным, витальным проявлениям и совершенно очевидно по отношению к социальным, познавательным и эстетическим потребностям. Не нужно даже обращаться к таким примерам квазипотребностей, как употребление алкоголя, наркотиков или курение, чтобы видеть, что мно­гие потребности возникают, закрепляются и могут исчезать под влиянием воспитания, идеологической пропаганды или моды.
   Человек может сформировать у себя потребность в обжорстве, а может - в недоедании, может, с одной сторо­ны сделать привычной изнеженность, а с другой стороны - аске­тизм, может сделать потребностью избегание всяких болезненных ощущений, а может стремиться к чувству боли, может выработать у себя повышенную и, напротив, пониженную сексуальную чув­ствительность. Точно так же потребность в постоянной брани как оформлении любого своего недовольства или, в противополож­ность, сдерживании его с помощью умеренных эпитетов является не природной, а искусственно выработанной потребностью. В то же время последствия развития двух этих потребностей совер­шенно различны. Человек, привыкший к бранным выражениям независимо от своего желания снижает степень положительно­го мироощущения и удовлетворенности событиями своей жиз­ни, потому что инвективные обороты - это впе­чатанные обществом в индивидуальное сознание возбудители отрицательных эмоций. Если же это нецензурная брань, которая является хлестким и энергетически насыщенным стереотипом, общий фон неудовлетворенности, естественно, становится еще более действенным.
   Еще одну непроизвольную поддержку брутальность получила со стороны теории полезности отреагирования эмоций, связанной с именем крупного ученого К.Лоренца. Согласно этой теории, в процессе эволюции гнев и ярость физиологически усиливали готовность к борьбе и агрессии. В процессе цивилизационного развития эти реакции становятся все менее необходимыми и возможными и потому не­использованная гормональная продукция, вызывающая физи­ческую активность, приносит вред здоровью современного человека. Лоренц отнюдь не приходит к рекомендации беспрепят­ственно проявлять возникающую агрессивность, но вследствие вульгаризации его теории довольно многие люди делают выво­ды именно такого характера. Получается, что грубая брань - это меньшее зло, чем сдерживание агрессивных побуждений, по­скольку она позволяет субъекту разрядиться и расслабиться.
   Долгое время мысль о расслабляющем эффекте выплеска не­гативных эмоций казалась убедительной, но со временем накопи­лось немало наблюдений, указывающих на то, что сами реакции раздражения, гнева и ярости зачастую не дают желанного эффекта разрядки, а, напротив, только усиливают эти негативные эмоции по механизму, напоминающему цепную реакцию. Это полностью относится к ситуациям употребления брутальной и особенно не­цензурной лексики. Очевидно, всем приходилось наблюдать, как в результате подобного поведения человек "заводит" себя, доходя до еще большего возбуждения. Грубые выражения сами по себе выступают как бы дополнительными аргументами в пользу пра­воты его гнева, который начинает искренне казаться субъекту все более оправданным. Кроме того брутальность неизбежно вызыва­ет агрессивность у ее объектов и в большинстве случаев направ­ляется по обратному адресу. Получается, что польза для здоровья от выплеска эмоций с помощью бранной лексики весьма сомни­тельна. Сдерживание гнева, конечно, требует внутренних усилий и, возможно, действительно приносит определенный гормональ­ный вред, но в итоге оно оказывается меньшим злом. Наряду с торможением агрессивности следует стремиться к переключению на другие виды эмоциональной и физической активности с помо­щью, например, быстрой ходьбы, физических упражнений, различных игр, общения с приятными людьми и отвлекающих занятий.
   Однако указанные соображения о непродуктивности допустимости брутальности совершенно остаются в стороне от массового сознания, оказавшегося, как представляется, просто захваченным и очарованным открывшейся возможностью вы­ражаться "от души" и "от сердца". Здесь абсолютно доминирует главное и непобедимое впечатление, заключающееся в том, что употребление брутальных выражений - это долгожданная свобо­да, которой консервативная советская власть старалась лишить своих граждан.
  
   "Мужики" и "пацаны"
  
   Результатом совместного влияния разгула брутальности и кри­минальной тематики оказалось очень заметное явление духовной жизни постсоветского общества - формирование некоего обоб­щенного образа современного "нормального" мужчины.
   Основными проявлениями этого образа высту­пают два слова: "мужики" и "пацаны". Популярность этих слов выглядит для людей старшего возраста, осознающих закономерность культурной эволюции современного общества, довольно странным феноме­ном. Весь характер культурного развития, казалось бы, оставлял "мужика" все дальше в его лапотном и сивушном про­шлом - и вдруг такой взрыв популярности. Приблизительно то же самое следует сказать и о "пацане" - слове из лексикона восточнос­лавянской обывательской и делинквентной субкультуры XX века. Попробуем разобраться в этом странном явлении.
   Словом "мужик" в дореволюционное время называли мужчин из низшего, в общепринятом понимании того вре­мени, сословия, т.е. крестьян и бедных мещан, очень близких по своему образу жизни и внешнему виду к крестьянам. В словаре В. Даля мы читаем: "Мужик, муж, мужчина простолюдин, человек низшего сословия; крестьянин, поселянин, селянин, пахарь, земледелец, землепашец, хлебопашец; тягловый крестьянин, семьянин и хозяин". (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. - М.,1955, с. 357). Чуть ниже в тексте дается дополнительное значение этого слова: "Человек необразованный, невоспитанный, грубый, неуч, невежа".
   В советское время под влиянием обогащения массовой культу­ры шел постоянный процесс удаления от созданного в обстановке революционного энтузиазма "народного" типа и приближения к типу интеллигента. Если в 1920 - 40 годы очень явно проявлялся классово ангажированный образ простого мужчины крестьянско - пролетарского типа, т.е. того, кто действительно вызывал ассоциа­ции с классическим "мужиком", (в фильме "Волга - Волга", напри­мер, довольно много подобных персонажей - мужчин с густыми бородами, в толстовках или мешковатых костюмах, с басовитым "оканьем"), то в 50-60 годах в жизни и в искусстве на первый план начал уверенно выходить мужчина иного облика - опрятно и со­временно одетый, с литературной речью, наиболее очевидной ха­рактеристикой которого выступала интеллигентность. Причинами этого в послевоенные годы служило резкое возрастание численно­сти городского населения и введение всеобщего среднего образова­ния.
   Несмотря на довольно заметную настороженность или непри­язнь населения к образу интеллигентности, этот образ все - таки наращивал свою популярность, оставляя понятия "мужик" в зоне полужаргонного существования. Слово "мужик" употребляли в по­давляющем большинстве случаев в шутливых или стереотипных выражениях, например, "серьезный мужик", "пошли, мужики, пого­ворим" и т. п. Всем было памятно дореволюционное унизительное значение этого слова, и потому, даже несмотря на его классово близ­кий характер, его решительно оставили историкам и писателям, а представителей мужского пола называли "мужчинами". Если бы к кому - нибудь, допустим, в транспорте обратились со словом "му­жик", это прозвучало бы очевидной грубостью.
   Что же произошло в постсоветское время такое, что так быстро и пафосно вознесло "мужика" на пик популярности и что вклады­вается в это понятие, чего нет в слове "мужчина"?
   Наиболее явная коннотация связана с такими традиционными мужскими достоинствами, как самостоятельность поведения, ре­шительность, способность постоять за себя, хорошо зарабатывать и содержать семью, многие хозяйственные умения. Но ведь все это отраже­но, как это ясно носителям русского языка, в понятии "мужчина", и непонятно, зачем требуется "мужик"? На этот, скорее риториче­ский вопрос нетрудно ответить, поскольку все безошибочно чув­ствуют, что в "мужика" вкладывают нечто такое, что содержится не в каждом представителе мужского пола.
   "Мужик" - это мужчина не обязательно воспитанный и интеллигентный, но безусловно во­левой, решительный, с умелыми руками и непустыми карманами. Это некий "реальный, а не навязанный идеологией" образец пред­ставителя мужского пола, обладающего всеми необходимыми со­временными достоинствами. "Мужику" позволительно и даже желательно обладать достаточной брутальностью и агрессивно­стью, которая в необходимых случаях становится важнее образа культурного человека. Создается впечатление, что внедрение "му­жика" сделало как никогда четким желательный тип современного мужчины. Если высшая степень качества для "мужчины" - умный, порядочный, благородный, то для "мужика" - крутой. (Здесь по ас­социации возникает вопрос, существует ли аналогичный женский образ. Параллельное слово "баба" - это явное "не то").
   Современное понятие "мужик" как бы содержит в свернутом виде целую историю о том искаженном коммунистической идео­логией и ложном представлении о "настоящем мужчине", который создавала советская официальная доктрина. Она больше всего нажимала на его образованность, честность, обязательность, му­жество патриота, товарищеское отношение к женщине. Она под­совывала в качестве эталонов образы Андрея Болконского, Павки Корчагина, Штирлица, какого-нибудь ученого - новатора или не менее гениального в своей социальной роли рабочего из фильма "Москва слезам не верит". Все они, конечно, привлекательны на экране, но в реальной жизни набор из интеллигентности и патрио­тизма - это якобы нечто постное, чему не хватает жизненных соков.
   У "мужика" эти соки несомненно появились. Важным и доста­точно понятным подтекстом понятия является допустимость не только брутального, но и криминального поведения, что делает образ весьма пикантным Простота современного "мужика" - это не посконность лапотного крестьянина, а допустимость не ограниченных культур­ными нормами выражений и поступков. Может быть, в этом в наи­большей мере кроется секрет его популярности.
   Внедрение "мужика" оказалось необыкновенно ярким приме­ром попадания "в десятку". Мужчины и женщины постсоветского пространства приняли этот образ с единодушным энтузиазмом, хотя нашли в нем несколько различную привлекательность. Муж­чины в первую очередь увидели силу кулака и возможность реаль­ной власти, основанной на ней в той или иной форме. "Мужик" заметно усилил привлекательность девиантно - криминальных явлений, которые стали одной из примет постсоветского периода. Женскую половину "мужик" очаровал предполагае­мым обещанием своей финансовой и сексуальной надежности. Раз­умеется, многие интеллигентные женщины настороженно воспри­няли эту манифестацию культурного снижения, но всеобщая волна восторга, видимо, заставила их не высказывать своих опасений.
   Вообще, в последние десятилетия появилось немало жаргон­ных нововведений, например, "чувак" и "чувиха", которые, хотя и были давно известны, но, как и положено таким выражениям, имели довольно ограниченный ареал распространения. Внедре­ние "мужика" стало явлением совершенно иного характера - оно сразу перешло из категории сленга в статус всеобще признанного и любимого выражения. Видимо, неприязнь к интеллигентности так прочно засела в прагматическом обыденном сознании, что при возникшей ассоциативной связи с идеей свободы она слилась с этой идеей и стала вызывать некое триумфальное чувство побе­ды над чем - то ненавистным.
   Одновременным и почти близнецовым "мужиковству" явлени­ем выступило возникновение популярности слова "пацан". Раньше оно звучало в устах взрослых людей как небрежное и низкостиль­ное обозначение мальчишек из простых семей и чаще употребля­лось самими этими мальчишками. В эпоху постсоветской деви­антно - криминальной романтики ему выпало счастье попасть из грязи в князи. Теперь оно стало применяться по отношению не столько к подросткам, сколько к юношам и даже молодым мужчи­нам и подразумевать круг определенных психологических качеств с явной окраской определенной девиантности.
   Как и в случае с "мужиком" здесь присутствует противопостав­ление определенному "продукту тоталитаризма" - "мальчику" и "юноше",т. е. благовоспитанному и послушному родителям "маменькину сын­ку". "Пацан" - это вольнолюбивый и психологически независи­мый от родителей и педагогов молодой человек. Это понятие абсо­лютно не ассоциируется с учебной старательностью, опрятностью, вежливостью и правильной речью, но зато в воображении сразу возникает курение, постоянное пребывание в компа­нии себе подобных, матерщина, выпивки, допустимость того, что­бы что - нибудь "стырить", общение с "пацанками". То, что с пафосом преподносится в "пацане", - это, в первую очередь, готовность и умение драться и верность своей компании.
   "Пацанский кодекс" пропитан криминальной девиантностью, т.е. готовностью сопротивляться всякой власти и презрительным отношением ко всяким офици­альным моральным нормам. Вообще-то оппозиционность власти и устоявшимся нормам всегда в определенной мере была свойствен­на молодежи, что же тут добавляется с понятием "пацан"? Да при­близительно то же самое, что у "мужика" в сравнении с "мужчи­ной", только в более остром варианте - подтекст, идущий от идеи свободы и несущий готовность к противостоянию "им" вплоть до криминальных методов. В этом плане массовое распространение "мужика" и "паца­на", как уже отмечено, является не просто очередным сленговым всплеском, поверхностной модой и привычкой, а показателем но­вого пласта обыденного сознания, который можно назвать "пацан­ством". Это одно из заметных приобретений в сфере мас­совой ментальности постсоветского периода. Трудно вспомнить нечто подобное из области возникновения популярных образов в последние десятилетия. Благодаря телевидению его влияние на постсоветский менталитет оказывается довольно значительным, хотя это, по - видимому, будет осознано только со временем.
  
   6. Релятивизм и стабильность
  
   Влияют ли философские идеи на массы?
  
   Прежде, чем задаться вопросом о влиянии релятивистских идей на современное общество, нелишне разобраться, а доходят ли высокоумные философские концепции до массового созна­ния, поскольку многим людям кажется, что труды Декарта, Кан­та, Гегеля и т. д. интересны только специалистам и не имеют к жизненной практике никакого отношения. Нет никакого сомнения, что они не только доходят до масс, но и оказывают на них суще­ственное влияние. Это происходит не очень быстро и заметно, в различной степени, но непременно. Философские концепции рождаются в результате осмысления существующей действи­тельности, но в дальнейшем они сами становятся факторами формирования ноосферы (хотя не в постмодернистском смыс­ле). Влияние идей справедливости, культуры, социального ра­венства, прогресса вряд ли нуждается в подтверждении. "Простой человек", разумеется, живет заботами о куске хлеба и о доступном ему самоутверждении, но все это осущест­вляется в контексте той действительности, которая определяет­ся наиболее общими мировоззренческими теориями.
   Путь широких мировоззренческих концепций к массам про­ходит приблизительно по таким этапам: авторы - интерпретато­ры - вузовские преподаватели - публицисты и писатели - мас­совая интеллигенция - школьные учителя - широкие массы. Правда, в определенных исторических ситуациях идеологиче­ские фильтры пропускают к массам только некоторые концеп­ции, как мы это видим на примере советской действительности, но раньше или позже ситуация меняется, и открывается доступ к остальному массиву информации. Представляется бесспорным, что в XX веке в связи с резким ростом образованности населения развитых стран и внедрением эффективных средств массовой информации путь мировоззренческой мысли к массам заметно сократился. Начиная с этапа публицистов и политиков, философские идеи в большинстве случаев начинают заметно искажаться: упрощаться, вульгаризироваться, фетишизироваться или демонизироваться - и на последующих этапах этот процесс продол­жается История может подсказать некоторые примеры резуль­татов воздействия вульгаризированных идей. Так, например, в марксистской социологической теории пролетариат был провоз­глашен в данный исторический период наиболее прогрессивным классом, но из этого отнюдь не следовала допустимость игнори­рования интересов крестьянства. В результате же фетишизации и вульгаризации марксистских положений в период сталинизма сложилось именно такое пренебрежительное отношение к кре­стьянству, явившееся, по - видимому, одной из существенных причин насильственной коллективизации и голода 1933 года. Не менее показательный пример - реализация в практике ницшеан­ской теории сверхчеловека. Эта пафосная концепция при всей ее эпатажности все же не планировалась как методическое пособие по организации геноцида, но в вульгаризированном понимании идеологов германского фашизма получилось нечто подобное.
   В наши дни к этому добавляется новый эффект - превращение идеи в некий бренд - сокращенное и рекламно оформленное из­ложение. Примером данного явления может, очевидно, служить трансформация глубокомысленной парадигмы свободы и уни­кальности личности в популярный лозунг "быть самим собой", оказывающий большое влияние на практическую этику наших современников. За ним стоит эффектное представление о том, что большинство людей находится под давящим влиянием соци­альных норм, искажающих их подлинные и аутентичные потреб­ности, мотивы и побуждения. На практике призыв "быть собой" неизбежно вульгаризируется до преобладающего поведенческого варианта - позволения не сдерживать себя в проявлении раздражения, возмущения, гнева, ненависти, ярости и т.п.
   Таким образом, ответом на поставленный в данном разделе вопрос является то, что философские идеи опосредствованно, но несомненно влияют на ход исторических событий и, в той или иной степени - на жизнь отдельного человека. Что может в таком случае дать массовому сознанию постмодернистское ви­дение мира как хаоса и чисто лингвистической конструкции с учетом возможных искажающих эффектов? Или, может быть, не следует задаваться таким вопросом, относясь к конструктивизму как к научной истине? Но, во - первых, истинность такой точки зрения, как уже говорилось, крайне сомнительна, а, во - вторых, реален и надежен ли наш мир или он является разновидностью иллюзии и хаоса, не относится к числу чисто академических и практически малозначительных вопросов. Как только у чело­вечества сформировался определенный уровень сознания, оно приобрело потребность в смысле жизни, оказавшемся столь же необходимым, как воздух или продукты питания. То, что можно с помощью внешнего воздействия создавать у людей тот или иной эмоциональный фон мировосприятия и осознание смысла жизни, в особых доказательствах не нужда­ется. К счастью, человечество проявляет в этом отношении ве­личайшую изобретательность, находя смысл жизни даже в пе­риоды тяжелейших лишений и несчастий. И все же, если очень постараться, можно, похоже, существенно ослабить этот источ­ник его жизненной энергии. Теория, утверждающая, что окру­жающая действительность - это хаос и словесная конструкция, никак не будет способствовать психологическому комфорту лю­дей, знакомых с нею. Эпидемии самоубийств, очевидно, не будет, но и положительного мироощущения такая теория не прибавит. Попробуем в связи с этим обсудить вопрос, насколько вообще влияет на настроение и мироощущение людей преподносимая информация о возможном будущем.
   Близкая, средняя и дальняя перспективы.
  
   Одна из структур человеческого сознания представляет собой психическое отражение реальности во времени, где основными вехами выступают прошлое, настоящее и будущее. Последнее играет в сознании особую роль, которую без преувеличения можно назвать судьбоносной. Оно не только дает предположи­тельное представление о том, что может или должно быть в бу­дущем и что, соответственно, влияет на планы деятельности, но и делает ту или иную перспективу основой мироощущения.
   В целом, перспективы общества в плане нашей темы целесо­образно разделить на близкие, средние и дальние, что примени­тельно к отдельной стране может выглядеть приблизительно следующим образом.
   Близкие перспективы связаны с планами и возможными со­бытиями на несколько последующих лет, в течение которых предвидится достижение определенных желаемых результатов (хотя общество осознает вероятность или даже неизбежность также нежелательных процессов и событий). Часто близкая положительная перспектива заключается в окончании ведущейся страной войны, преодолении последствий природной или техногенной катастрофы, участии в важном международ­ном событии, строительстве крупных инженерных сооружений, вступлении в международные организации, проведении важных экономических и политических реформ и т.д.
   В средней перспективе обществу видятся стратегические из­менения, которые в данный момент больше похожи на мечту, но это все же не беспочвенная фантазия, а то, что, по представлению инициаторов, имеет теоретическую вероятность воплощения. Очевидно, классическим историческим примером подобной пер­спективы служит существовавший проект построения коммуни­стического общества. Несмотря на слабую проработанность, проект служил основой для стратеги­ческой программы действий и отвечал потребности людей в оп­тимистической перспективе. В наши дни существует достаточно яркая средняя перспек­тива для стран развивающегося мира, содержащая цель дости­жения экономического уровня развитых стран. Можно видеть среднюю перспективу всего современного мира в победе над тя­желыми заболеваниями, в предотвращении опасного загрязне­ния атмосферы, в устранении крайней бедности, в выравнивании экономического уровня развитых и развивающихся государств, в преодолении религиозной и идеологической нетерпимости, в преодолении коррупции и преступности, в надежном обеспече­нии жителей планеты энергетическими ресурсами и т.д.
   Существует и дальняя перспектива, которую для большей выразительности можно назвать глобальной. На первый взгляд, само существование такой перспективы вызывает некоторое со­мнение. Безусловно, есть люди, задумывающиеся о далеком бу­дущем человеческого рода, но возникает вопрос, составляют ли подобные представления некую цельную и устойчивую картину, которая воспринимается человечеством как перспектива, влия­ющая на мировосприятие?
   Ответом может быть то, что независимо от того, существу­ет ли сознательное стремление к видению и прогнозированию будущего, представление о нем предопределяется психофизио­логическими процессами и является закономерным продуктом работы мозга. Ассоциативные процессы, не зависящие от воли субъекта, автоматически экстраполируют все происходящее в прошлом и настоящем на будущее и рисуют ему вероятную реальность. Может ли, например, нормально разви­тый человек не создавать мысленные картины своего не только близкого, но и более отдаленного будущего? Конечно, в юности не очень хочется представлять собственную старость, но опре­деленное представление о будущем - пусть расплывчатое или идеализированное - неизбежно возникает на всех жизненных этапах. В результате той же психологической закономерности человечество не может не осмысливать свои перспективы в са­мых широких, насколько это удается, масштабах. Прогнозиру­ющая потребность и способность мышления неизбежно задает человеческому сознанию вопрос, к чему ведет все происходящее, каковы тенденции общечеловеческого развития и какова карти­на отдаленного будущего.
   Отдаленные гипотетические перспективы выступают чрез­вычайно существенным компонентом общественного сознания и создаются с помощью различных информационных средств. Одним из них выступает жанр научно - фантастической литера­туры, дающий возможность разгуляться фантазии авторов. Они обычно пытаются предсказать научно - технические и социальные достижения как самые очевидные и впечатляющие изменения. Это, в целом, содержательное и полезное занятие, поскольку, как показыва­ет реальность, кардинальные шаги прогресса (в том числе и его противоречивых приобретений) и действительно выразительно связаны с новациями в области науки, техники, экономики, социальных отношений.
   В научном сознании глобальная перспектива человеческого существования, разумеется, всегда занимала место одного из ос­новополагающих вопросов всего мировоззренческого комплек­са. Наиболее обоснованную картину предполагаемого будущего создают результаты исследований в области научной футуроло­гии. Используя статистические данные, исследователи выявля­ют основные тенденции развития и на этой основе моделируют будущее, насколько это возможно.
   Некое усредненное общечеловеческое представление о гло­бальной перспективе, входящее в содержание обыденного со­знания, является синтезом научных, научно - фантастических, религиозных и всех ранее сложившихся представлений, и оно об­разует довольно привычное образование. На выходе оно выступа­ет в обыденном сознании не в форме более или менее отчетливого проекта, а в виде мироощущения, т.е. эмоционально-когнитивного явления. Каков же характер его итоговой эмоциональной окраски, если, с одной стороны, существует религиозная эсхатология, а с другой, очевиден научно технический прогресс и постоянно воз­никают проекты усовершенствования всех сторон жизни?
   Здесь мы сталкиваемся с некоторым парадоксом, который играет для человечества роль спасительного якоря. Вообще-то, эмоциональные состояния отражают поступающую в сознание информацию, но парадокс заключается в том, что ни пророче­ства конца света и неизбежных адских мук, ни кровавые войны и социальные несправедливости, ни примеры хрупкости челове­ческого существования не могут погрузить человечество в общее состояние унылости и безнадежности, как бы это следовало из того, что люди на каждом шагу говорят о своей жизни, из религи­озных пророчеств и из мифа обыденного сознания о культурной деградации общества. Общее чувство заброшенности, тревоги и отчаяния, приписываемое человечеству экзистенциализмом, к счастью, существует только в теоретической конструкции.
   Понятно, что трудно найти человека, который назовет мас­совое мироощущение, связанное с представлением о будущем, оптимизмом (напомним еще раз миф о деградации человече­ского общества), но фактически оно содержит достаточно жиз- неутверждения, чтобы не стать причиной массовых депрессий или потери привычного интереса к жизни. Существует традиционный разрыв между оценкой глобальной пер­спективы, зачастую имеющей характер того, что хочется назвать нытьем, и реальным мироощущением, которое, по всей вероят­ности, и определяет подлинное отношение человека к далекому будущему. Это мироощущение, вопреки воспеванию человече­ской духовности, очевидно, исходит из простого механизма по­стоянного удовлетворения биологических потребностей, кото­рое и создает прочнейшую установку на неизбежное появление положительных событий и ощущений. На этой основе в процес­се эволюции сформировалось эмоциональное образование, на­зываемое надеждой, а оно, естественно, в большей или меньшей мере предопределяет общий характер человеческого отношения к жизни и ее перспективам.
   Говоря обобщенно, обсуждая вопрос о характере глобальной общечеловеческой перспективы, следует остановиться на том, что вместо более или менее определенных проектов будущего, как это выглядит в различных вариантах средней перспективы, человечество руководствуется лишь общим мироощущением, представляющим собой эмоционально - когнитивное образо­вание, в котором преобладает эволюционно сформировавшаяся установка (что-то вроде рефлекса) на положительный ход пред­стоящих ситуаций существования.
   Минимально положительное общечеловеческое мироощу­щение (то, что можно считать аналогом непопулярного по­нятия "оптимизм") является достаточно прочным и пока что надежным образованием общественного сознания, способным противостоять многочисленным катастрофам и неприятностям. Но не следует ли серьезно отнестись к этому "пока" и взвесить те опасности, которым, как представляется, с некоторых пор ста­ло во все большей мере подвергаться положительное ощущение глобальной перспективы?
   Имеется в виду не угроза ядерной войны или экологической катастрофы, а сфера философской рефлексии с ее все возрастаю­щим духом релятивизма. С одной стороны, он идет в ногу с общей демократизацией и вроде бы служит освобожде­нию от неоправданных и сковывающих социальных условно­стей, но с другой стороны, неизбежно усиливается впечатление неустойчивости и зыбкости всего того в среде существования, что всегда ассоциируется с надежностью и порядком. Постмо­дернистская парадигма нестабильности, провозглашающая го­сподство нелинейной динамики, равнозначность случайности и закономерности, универсальность хаоса в окружающей дей­ствительности, самодостаточность знаковой среды и принципи­альное отсутствие истины, неизбежно наносит удар по доверию к прочности окружающего мира, что, соответственно, изменяет мироощущение не в положительную сторону.
   Но способна ли какая-либо идея пошатнуть положительное мироощущение, которое, как утверждается выше, производно от биологического рефлекса и является довольно органичной и, следовательно, прочной установкой? Ведь, какие бы идеи не ов­ладевали обществом, люди не перестают удовлетворять простые потребности и ожидать лучшего. На это следует ответить, что, несмотря на фундаментальную психологическую роль и устой­чивость нашей потребностной и эмоциональной сферы, она все же находится под весьма существенным влиянием когнитивных факторов, т.е. представлений, убеждений, ценностных ориен- таций. Человечество действительно не утрачивает способно­сти радоваться и надеяться даже в тяжелых испытаниях, но это происходит потому, что никогда полностью не исчезала убеж­денность в закономерности социального порядка, содержащего нормы справедливости и гуманности, будь то закон, семейные устои, любовь, дружба, корпоративная солидарность. Логика подсказывает, что, в принципе, распространение представлений о господстве нестабильности, случайности, и тем более хаоса, в целом может стать фактором ослабления положительного мас­сового мироощущения и фактором пессимистического восприя­тия глобальной перспективы.
  
   Нестабильность как "шок будущего".
  
   Восприятие окружающей действительности приносит ин­формацию двоякого рода. С одной стороны, многое постоянно меняется: умирают люди, разрушаются строения, изменяются обстоятельства жизни, появляются новые трудности и враги, обостряются экологические проблемы и т.д. С другой стороны, многое говорит и о прочности окружающего мира. Представ­ления о постоянной изменчивости и о стабильности всегда со­перничали в общественном сознании. Каждое из них отвечало важным потребностям: изменчивость сулила новые впечатления и знания, а стабильность внушала надежду на порядок и защи­щенность.
   В последние столетия постоянно возрастал уровень достиже­ний научно - технического прогресса, увеличивалось количество новаций в мировоззренческой сфере и образе жизни, в результа­те чего для современного человека, как многие считают, стал бо­лее характерен поиск всяческих изменений. Существует весьма популярная точка зрения, что в современном продвинутом об­ществе произошел весьма ощутимый сдвиг ценностей, среди ко­торых значительное место стало занимать усиление динамизма, отход от устойчивости представлений и следования установлен­ным образцам, поворот в сторону плюрализма мнений. Неклас­сическая и постнеклассическая философия, как уже сказано, ба­зируется на утверждении относительности всех представлений и верований, утверждает повысившуюся поисковую активность во всех проявлениях человеческой жизнедеятельности.
   В 1970 году была опубликована книга Э.Тоффлера "Шок буду­щего", ставшая одним из наиболее ярких выражений положения об ускорении изменений как ведущей тенденции современного постиндустриального мира. Автор строит свою аргументацию на всестороннем статистическом материале, показывающем значи­тельно возросший темп инновационных перемен практически во всех сферах современной жизни. Постоянно убыстряется сменя­емость необходимых знаний в области теоретической и практи­ческой деятельности, в стилевых и субкультурных особенностях, в традициях бытового и семейного поведения, возрастает разно­образие форм и содержания искусства и средств массовой информации и т.д. Положение о том, что мы живем в условиях бешеного темпа жизни и все растущей лавины инфор­мации и что это вызывает у людей все возрастающее напряже­ние, получило чрезвычайное распространение.
   По мнению Э. Тоффлера, все происходящее создает "эпо­ху быстротечности", превосходящую своей динамичностью все предшествовавшие периоды. "Шок будущего" как неспособ­ность многих людей приспосабливаться к многочисленным из­менениям, выступает очень серьезной опасностью, сравнимой, скажем, с загрязнением окружающей среды. Постоянно нараста­ющее количество изменений вызывает у современного человека "гнет сверхвыбора", а "шок будущего", т.е. нарушение душевного равновесия и привычной адаптированности к новшествам нахо­дит выражение в различных состояниях психологического дис­комфорта вплоть до патологических реакций. Создается впечат­ление, что в ближайшем будущем у людей вот - вот не выдержат нервы и начнется какое - то всеобщее сумасшествие или разраз­ится иная катастрофа. Однако автор не призывает как - либо за­медлить перемены, понимая нереальность подобного предложе­ния, а считает необходимым более эффективно готовить людей к будущему с помощью совершенствования методов прогнози­рования.
   Для постсоветского пространства размышления о возраста­нии темпа перемен представляются безусловно актуальными, поскольку те новации, которые имели место в Западном мире 1960 - х годов: резкое увеличение сферы обслуживания по сравнению со сферой производства, компьютеризация и усиление воздействия СМИ, динамичность образа жизни и стилевое разнообразие - в 2000 - е годы здесь также стали реальностью. Более того, к это­му добавилось и даже вышло на первый план мировоззренческое потрясение, которого все - таки не было в аналогичном масшта­бе в Западном мире того времени. Тем не менее говорить о чем - то, напоминающем "шок будущего", не приходится.
   Попробуем далее обсудить вопрос о реальном соотношении тенденций "эпохи быстротечности" и потребности в стабильности.
  
   Существует ли потребность в стабильности?
  
   Для формирования более или менее обоснованного мнения относительно влияния "шока будущего" и релятивистской эк­зальтации на человеческое мироощущение, очевидно, целесоо­бразно поразмыслить о том, каковы в действительности те по­требности человека, которые предопределяют его отношение к изменчивости устойчивости картины окружающей действитель­ности.
   Ежедневные и более общие цели и результаты структурируют жизнь как событие, состоящее из множества этапов различного масштаба. Возможно, это имел в виду М.Хайдеггер, делая глав­ной характеристикой "здесь - бытия" понятие "забота", посколь­ку жизнь действительно представляет собой постоянную заботу о достижении малых и больших целей. Достижение результатов сменяется постановками новых целей и потому может показаться, что весь смысл активности заключается в самом движении от одного устойчивого состояния к другому, в то время как результаты не имеют особого значения, тем более что иногда основное удов­летворение приносит сам процесс движения к цели.
   Однако, несмотря на важность и относительную самостоя­тельность процесса, опорной конструкцией смысла жизнедея­тельности выступают результаты и их образы, выстраивающие в сознании некую общую схему того стабильного образования, который создает у человека фундаментальное впечатление не­обходимости, закономерности и прочности окружающей его действительности. Для человека не может быть безразличным, является ли внешний мир реальным и прочным образованием, или все в нем переменчиво, неопре­деленно и зыбко. Если собственная жизнь выступает для него большим осмысленным событием с иерархически расположен­ными целями и результатами, то сознание требует, чтобы мир, являющийся жизненной сценой, был в еще большей степени ста­бильной средой существования.
   Стремление, с одной стороны, к новизне, а с другой - к устойчивому положению вещей скорее всего одинаково необходимо, но, если говорить о мироощущении, то на стороне стабильности, очевидно, находится весьма существенное пре­имущество. Она не только находится в гармонии с достижением результата, но и создает столь необходимое впечатление "своего" мира, в котором все достаточно привычно, управляемо и пред­сказуемо, т.е. дарит драгоценную иллюзию долговременности и чего - то похожего на вечность.
   Временность и скоротечность человеческой жизни - это, как известно, один из самых печальных фактов челове­ческого существования. Человек всегда прилагал всю силу и изворотливость своего ума, чтобы тем или иным способом под­сластить пилюлю осознания неизбежного финала. Для этого создавались языческие и монотеистические мифы о посмертном похождении души и продолжении жизни "там", а также раз­личные ритуалы сохранения памяти об умерших, призванные поддержать надежду на избежание мрачной перспективы исчез­новения в безвестности. Однако вряд ли есть что - либо более действенное в плане поддержки человека перед лицом невесело­го финиша, чем ощущение того, что и после него останутся те же самые понятия, интересы, нравы, заботы и хлопоты покинутого им мира, и что этот мир останется приблизительно таким же, ка­ким был при нем. Человеку было бы очень грустно осознавать, что "его" мира уже не будет, поскольку, разделяя будущие заботы этого мира, он непроизвольно мысленно продлевает свое пребы­вание в нем и тем скрашивает сознание неизбежности печально­го факта. Даже вера в потусторонний мир не освобождает чело­века от привязывания смысла жизни к земным реалиям.
   Образ стабильного мира фактически выступает одной из важ­нейших человеческих ценностей. Вопрос о смысле жизни рань­ше или позже возникает почти перед каждым человеком в силу причинно - следственного харак­тера его мышления. Какие бы варианты общего или главного смысла своей жизни не находил человек: верности долгу или идее, соз­дания материальных или духовных ценностей, служения благу общества, сохранения памяти о себе у потомков и т.д. - он обяза­тельно приходит к мысли о том, что все это возможно только при достаточной стабильности существующей картины реальности. Вопреки пониманию изменчивости окружающего мира человек не может не "впечатывать" свою судьбу в некий промежуток зем­ной истории, который представляется ему фрагментом стабиль­ности в океане многообразной действительности.
   Одним из важнейших достижений научного познания счита­ется создание более общих, универсальных и, как предполагает­ся, все более адекватных моделей реальности, основан­ных на открытии более глубоких, чем ранее, закономерностей изучаемых явлений. Разум допускает, что модель может быть частично или временно неверной и что она может корректиро­ваться, но мысль о том, что в мире господствует случайность и поэтому весь мир - хаос, отторгается разумом, который как раз и использует в качестве одного из своих основных принципов раз­деление понятий "необходимость" и "случайность".
   Здесь следует вновь обратиться к работе Э.Тоффлера "Шок будущего". В целом, как уже сказано, она звучит крайне уверен­ным и настойчивым утверждением необходимости и необрати­мости высокого и постоянно возрастающего темпа экономиче­ских и социальных изменений (что вызывает даже недоумение, поскольку до какой же степени может вообще - то возрастать темп перемен?). Однако, высказывая тревогу по поводу шока бу­дущего, автор все - таки проявляет достаточную степень реализ­ма, наблюдательности и здравого смысла в оценке потребности людей в переменах и возможностей реагирования большинства людей на чрезмерную изменчивость.
   Э.Тоффлер уделяет определенное внимание тому психологи­ческому явлению, которое он обозначает как "зоны стабильно­сти", т.е. способам удовлетворения людьми своей потребности в сохранении постоянной среды и сопротивлении чрезмерному давлению изменяющихся обстоятельств.
   С одной стороны, "зоны стабильности" создаются с помощью теоретических моделей, так или иначе постулирующих устой­чивость действительности. Здесь человечеству помогает сам характер его мышления, в котором такие операции, как обобщение, классификация, систематизация и формулирование закономерностей приводят к выдвижению гипотез (верных или сомнительных, частичных или достаточно полных) о неизмен­ных или прогнозируемо меняющихся свойствах явлений окру­жающей действительности. Постоянные или, скажем, типичные и легко узнаваемые характеристики приписываются не только природным явлениям, новинкам предметного мира, но и соци­альным процессам, психологическим свойствам, культурным предпочтениям и манерам. Поэтому всяческие нов­шества в области человеческой жизнедеятельности все - таки не ошарашивают своей полной неожиданностью, а более или менее успешно ассимилируются уже имеющимся понятийным аппара­том, включаются в существующие понятия и категории.
   С другой стороны, "зоны стабильности" поддерживаются привычными формами активности в практической сфере, т.е. сохранением различных поведенческих стереотипов. Большин­ство из них показывает, насколько важно для комфорта чело­века наличие привычного для него распорядка, условий труда и быта, круга и характера общения, любимых занятий и т. д. У большинства людей существует тот или иной "костяк", вокруг которого выстраивает­ся привычный для данного человека порядок или способ жизни. Фактически через всю жизнь индивида проходит стремление к созданию прочного "дома" - места, где бы все было, как всег­да. Это не противоречит потребности человека в новых впечатлениях, остроте ощущений и романтике, но все устремления к переменам имеют смысл только на фоне стабиль­ного ощущения "родного дома".
   Поддержа­нию стабильности в индивидуальном масштабе помогают и ана­логичные традиции в масштабах общества, которыми, например, выступают праздники, выборы, парады, кар­навалы, спортивные чемпионаты и т.д. Прочным оплотом является социальная ие­рархия, которая, несмотря на демократические преобразования, сохраняет свое значение, На протяжение всей своей истории человечество уделяло этому институту огромное внимание, по­скольку он удовлетворял ряд важнейших психологических по­требностей. Известно, каким почтением были окружены различ­ные признаки социальной иерархии: титулы, звания, должности и соответствующие им регалии. Хотя в современном мире пока­затели и символы социальной иерархии стали мягче и подвиж­нее, они продолжают играть свою роль определенных пунктов целевого назначения. Они отражают глубокую потребность в надежности существования, выразительно пред­ставляют законность и обоснованность порядка в мире и, значит, незыблемость его самого.
   Обобщая вышесказанное, можно сказать, что обретение чув­ства стабильности мира, несомненно, выступает одной из важ­нейших потребностей человека, относящейся к общей базовой потребности в безопасности. Образно говоря, человеческий разум вырвал образ стабильности из огромного множества впе­чатлений действительности и создал для себя тот остров от­носительного спокойствия, который он усердно возделывает и укрепляет вопреки его расшатыванию усилиями сторонников всяческой "неравновесности", "нелинейности" и "хаоса".
   Теперь в плане нашей темы нелишне посмотреть, насколько оправдались пророчества Э.Тоффлера по прошествии более 40 лет со времени написания его книги.
   Эти годы ознаменовались множеством новаций во всех сферах человеческой жизнедеятельности, что, возможно, даже превзош­ло имевшиеся ожидания. Спутниковое телевидение, электрон­ные библиотеки, интернет и мобильные телефоны значительно расширили доступность всех видов информации. Значительная часть мира вышла из зоны, огражденной "железным занавесом". Возросла физическая и социальная мобильность населения. По­явилось много нового знания о различных явлениях окружаю­щей действительности. Можно сказать, что все прогнозировавшиеся тенденции получили заметное раз­витие, кроме одной - массовой психологической перегрузки и развития "шока будущего".
   Никакой паники по поводу изобилия нововведений и ника­кой эпидемии психических расстройств не произошло. Люди так же, как и раньше, реагируют на новшества в зависимости от сво­его темперамента. Одни, действительно, с повышенной энергич­ностью пытаются овладевать новыми знаниями и технологиями, а другие останавливают свое внимание на более ограниченном круге явлений и не обращают особого внимания на бурный по­ток жизненных событий. Первые вполне комфортно чувствуют себя в круговороте впечатлений, а вторые умудряются оградить­ся от информационного избытка и создать нужную им эмоцио­нальную стабильность в любой ситуации.

7. Психология очередного " большого поворота"

  
   Основные тенденции "больших поворотов".
  
   В предыдущих части работы сделана попытка по­казать некоторые тенденции культурного развития новейшего времени, и особенно влияние на него идеи свободы. В данном разделе мы рассмотрим типичное для человеческой истории явление, заслуживающее образного названия "большого поворота".
   Логической основой "больших поворотов" является элемен­тарная и неизбежная формула мышления "от противного", пред­писывающая в случае разочарования в какой - либо идее обра­щаться к ее противоположности. Очевидно, для большинства людей не будет большим открытием, что противоположное от­брошенному не обязательно является правильным, тем не менее, как показывает жизненная практика, во всех радикальных обще­ственно - политических изменениях неизбежно просматривает­ся значительное или решающее влияние сюжета "от противного". Он становится результатом стихийного воздействия нескольких тенденций, обладающих весьма мощным потенциалом. Попро­буем рассмотреть наиболее очевидные из них.
   К радикальному изменению политического, экономического или иного курса, определенного воззрения или моральной нор­мы обычно приводит долго копившееся недовольство, создаю­щее массовое убеждение в невозможности сохранения старого порядка. Оно состоит из когнитивного и эмоционального ком­понентов, причем эмоциональный компонент, т.е. чувство недо­вольства, отвращения или ненависти всегда выходит на первый план и оказывает наиболее действенное влияние. Формируется эмоциональная установка, становящаяся стереотипом и самосто­ятельным мотивационным образованием, уже не нуждающимся в когнитивном подкреплении. Образ плохого, отвратительного, ненавистного становится самодостаточным психологическим комплексом и основой демонизации отвергаемого явления. Та­ким отрицательным брендом в свое время были, например, са­модержавие, классовый враг, эксплуатация. Создается массовый энтузиазм критики старой идеологии и практики, старых тради­ций и нравов. Каждое критическое высказывание находит резо­нанс, отклик и поддержку, каждый критикующий может само­утверждаться в роли борца с общим врагом, создается почва для единения на почве отрицания и ненависти. Сложившийся отри­цательный имидж способен долгое время подпитывать сам себя за счет образовавшейся инерции в общественном сознании.
   Другая тенденция имеет, в определенном смысле, противо­положный характер. В силу использования одной из основ­ных фигур нашего ассоциативного мышления - сопоставления объектов по контрасту - мы неизбежно даем положительную оценку тому, что противоположно осуждаемому и отрицаемому явлению, т.е. непроизвольно склонны к идеализации. Это исхо­дит из стремления к "хорошему гештальту", т.е. логически закон­ченной, непротиворечивой фигуре, в которой "явно плохому" должно противостоять нечто "явно хорошее", что создает образ завершенного продукта мышления.
   Складывается атмосфера общественного энтузиазма, напоми­нающего некий социальный психоз. В общественном сознании образуется впечатление важного и судьбоносного новшества и прорыва, открывающего для общества новые исторические пути. Множество людей чувствует себя соавторами и соучастниками новой практики либо так или иначе причастными к ней. Новые идеи получа­ют как бы несомненно заслуженную популярность, они стано­вятся модными, а приверженность к моде, как известно, является привлекательной для преобладающей части населения. В обществе складывается ряд субкультур, порожден­ных новыми идеями и считающихся прогрессивными. Критиче­ское отношение к "передовым" идеям и всему с ними связанному становится бесспорным дурным тоном и признаком отсталости, а к критикам новой идеологии относятся в лучшем случае про­сто как к исторически обреченным элементам.
   Получается, что категорич­ность отрицания какого - либо явления прямо пропорциональ­на утверждению его противоположности, т.е. ценность вновь утверждаемого возрастает просто в силу его противостояния от­вергаемому. Характерной иллюстрацией к сказанному может опять-таки служить ситуация, создавшаяся в советской стране в первые де­сятилетия ее существования. Революционная идеология стала чрезвычайно популярной. Зна­чительная часть общества была расположена видеть в ней новое и прогрессивное мировоззрение и совершенно искренне отдава­ла ей свои симпатии. Яростной дискредитации всего "буржуазного" противопоставлялось столь же энергичное и пафосное одобре­ние всего "народного", хотя далеко не все в нем заслуживало того своим культурным содержанием.
   Следующей определяющей тенденцией протекания "больших поворотов" выступает то, что важнейшие новые идеи по мере массового распространения неизбежно производят такой про­дукт как излишне радикальные и упрощенные суждения, эмоци­ональные и поведенческие реакции, которые зачастую вульгари­зируют и извращают то целесообразное, что содержится в новых ценностях. Так, на волне революционной жесткости в борьбе, как известно, укрепились такие максимы, как, например, "если враг не сдается, его уничтожают". Тот же дух революционно­сти внедрил такие эмоциональные реакции, как вспыльчивость, гневливость, категоричность суждений, упрямство под видом принципиальности, грубоватость в общении как противополож­ность "фальшивым буржуазным манерам".
   Таким образом, наиболее общими и характерными особенно­стями "больших поворотов" предстают:
  -- повышенная пристрастность в отрицательной оценке от­вергаемых, ценностей;
  -- переход новых идеологем в категорию сверхценных идей, истинность которых как бы принимается общественным консенсусом и не подлежит сомнению, формирование моды на новые идеи и стремление к самоутверждению на материале этих идей;
  -- вульгаризация новых идей до уровня упрощенных и по­пулярных поведенческих штампов, которые защищены от критики тем, что они якобы являются вопло­щением данных идей;
   При оценке "больших поворотов" с позиции исторической ло­гики трудно избавиться от впечатления, что они начинаются как воплощение этой логики, но потом становятся ее грубым извра­щением и чем - то таким, что похоже на издевательство над ней. Получается, что в результате действия указанных выше тенденций результаты "поворотов" порой при­нимают настолько карикатурный характер, что весь этот меха­низм хочется назвать "идиотизмом больших поворотов". Если посмотреть на историю "больших поворотов" в более ши­роком историческом плане, то мы, увидим что борьба противоположных тенденций со временем зачастую приводит к синтезу противостоящих идей и образованию чего - то, разреша­ющего данную коллизию и относительно жизнеспособного. Но это может утешать только позднейших историков, в то время как у современников всех этих поворотов от накала идеологических страстей "трещат кости".
  
   Содержание современного "большого поворота".
  
   Современная общественно - политическая трансформация, воплотившаяся в распаде СССР, в целом, вполне вписывается в логику макроэкономических закономерностей и "столбовой до­роги" цивилизационного процесса. Негибкая плановая экономи­ка уступила место более продуктивным рыночным отношениям, а тоталитарная система управления сменилась пусть несовер­шенными, но все же демократическими институтами. Состоял­ся грандиозный "большой поворот", вызвавший значительное изменение массовых представлений и установок.
   Утвердившееся объяснение, которое стало результатом со­творчества научного (во всяком случае исходящего от людей, причастных к науке) и обыденного сознания, выглядит в виде приблизительно такого сюжета. Социалистическая система со­держала принципиальные пороки, приведшие ее к роковому фи­налу. Среди них, кроме отсталой экономики и отсутствия поли­тической демократии, значительную роль сыграло основанное на догматических идеологических положениях материалисти­ческое мировоззрение во всех его направлениях. Мировоззрен­ческие ценностные заблуждения стали причиной общей совет­ской "бездуховности", проявляющейся в атеизме, преобладании потребительских интересов, душевной черствости, многоликой нечестности и склонности к правонарушениям. Эта "бездухов­ность" как порождение советской идеологии приобрела статус некоего мифического монстра, т.е. не подлежащего сомнению и не требующего доказательства грандиозного зла.
   В свете фундаментального стереотипа мышления "от против­ного" постсоветскому сознанию представилось естественным, что исправление чудовищных исторических заблуждений тре­бует обращения к радикально противоположным, отвергнутым коммунистами ориентациям, которые практически свелись к религии, национализму и свободе личности в ее Западном по­нимании. В состоявшемся "большом повороте" наблюдаются все классические особенности его психологии. В сфере ценностной переориентации слепой энтузиазм и неоправданный радикализм проявился с полной очевидностью.
   Начнем с первой из указанных выше особенностей "поворо­тов" - демонизации прошлых ошибочных ориентаций и персо­налий. То, что существовала репрессивная политика, шпионо­мания, волюнтаризм в управлении, значительные просчеты в экономике, хорошо известно и осуждено еще в советское после- сталинское время. Однако психология "большого поворота" пре­допределила стремление заклеймить абсолютно все, не оставив "камня на камне".
   Все российское революционное движение стало единодушно трактоваться как результат деятельности различных авантю­ристов, рвавшихся к личной власти, а сами эти "авантюристы" предстали исчадиями ада без светлых пятен в их образах. Мас­совые бедствия начала XX века, вызванные двумя войнами как следствием недальновидной политики царского правительства и ставшие непосредственной причиной революционных событий, как - то ушли из зоны общего внимания, в то время как его глав­ным объектом внимания предстал расстрел царской семьи, так что это действительно ужасное преступление стало как бы исчер­пывающим фактором исторической оценки всей отечественной истории XX века. Вся она приобрела статус сплошной ошибки, заслуживающей несомненного отвержения и не стоящей того, чтобы отмечать в ней какие - либо положительные моменты.
   Энтузиазм демонизации выступил особенно заметным в оцен­ке обыденным сознанием тех явлений советской действительно­сти, в которых на самом деле можно отметить и отрицательные, и положительные моменты, например, советской национальной политики. Демонизаторы увидели в ней только практику коло­ниализма, а "национально сознательные" граждане некоторых бывших республик без колебания обозначили ее словом "пора­бощение".
   СССР действительно боролся с сепаратистскими тенденция­ми, как это делают все многонациональные государства, но никакого ущемления прав или возможностей представителей не­русских этносов не было (если не считать пережитков традици­онного для ряда европейских народов бытового антисемитизма), все советские люди были абсолютно равноправными хозяевами общего дома. Существовала постоянная популяризация национальных куль­тур, и все, достойное внимания из области искусства или быта, благодаря СМИ становилось достоянием всего Союза. Прилага­лись значительные усилия для сохранения и развития культуры малых этносов, включающие, например, создание письменности там, где ее не было. Сталинская депортация некоторых наро­дов была, конечно, преступлением и трагедией для ее жертв, и это зло никто не оправдывает, но это является следствием суще­ствовавшей идеологической подозрительности, а не целенаправ­ленной национальной дискриминации.
   В результате мощного напора демонизации в массовом созна­нии сформировался обобщенный образ советской науки и куль­туры, как сферы деятельности, где преобладала идейная задан- ность, резко ограничивавшая творческий потенциал деятелей данной сферы. Демонизация оказалась перенесенной и на весь советский образ жизни в его мас­совом и типичном выражении. Все это представляется демонизаторам проникнутым отсталостью и косностью, хотя на самом деле здесь наблюдались разнообразные тенденции и проявле­ния. Советский быт и моды в силу длительной отгороженности СССР действительно не блистали экстравагантностью, но в сфе­ре образования, общего развития и мировоззренческих позиций советские люди отнюдь не были цивилизационными провинци­алами. Тем не менее наиболее общим результатом демонизации советского образа жизни явилось стереотипное представление, в котором ведущими характеристиками стали конформизм и не­творческий стиль жизнедеятельности.
   Естественно, что пропорционально энергии демонизации ошибочных явлений развернулась идеализация всего того, что представилось новым, справедливым, короче говоря, выходом на правильную дорогу. В области экономики и отношений соб­ственности заблистали светлые образы предприимчивости, обогащения и новое понимание социальной справедливости как следования правилу "каждый за себя, один бог за всех". Особенно выразительно выступила открывающаяся перспективе вхождения в мир свободы личности, т.е. убеждений, вкусов и поведенческих манер. Этот мир давно уже посылал манящие сигналы в сторону "железного занавеса" через различные кана­лы проникающей информации, так что теперь он был встречен с энтузиазмом и восторгом.
   Одним из ярких проявлений данного процесса стала либе­рализация норм половых отношений, которые и во все времена вызывали протестные настроения у наиболее темпераментных "бойцов эротического фронта". Довольно быстро распространи­лась заимствованная на Западе практика гражданских, пробных браков и однополых связей, снизился возрастной порог нача­л сексуальной жизни. На экраны кино и телевидения с явным звучанием пафоса свободы хлынули откровенные эротические сцены. Наиболее "продвинутые" телевизионные журналисты - энтузиасты освобождения заскорузлого совка от рабского следо­вания затхлым нормам приличия - с революционным презрени­ем и во всеуслышанье заменили всякую там лирическую чепуху гордым словом "трахаться".
   Свобода, потребность в которой не удовлетворялась в тота­литарном государстве, теперь выступила, конечно, наиболее ре­кламной духовной ценностью. Свобода слова, демократическо­го выбора власти, многопартийности, эмиграции и т. д. начала внедряться в силу самого характера произошед­шей общественно - политической трансформации, и, казалось бы, в этом отношении все обстояло более или менее благополуч­но. Но для разбушевавшейся стихии "большого поворота" этого было явно недостаточно, в силу чего свобода личности, стала приобретать все более ши­рокие границы. В этом плане показательным результатом стало уже обсуждавшееся в данной работе массовое и восторженное увлечение брутальной и нецензурной лексикой. При­шествие брутальности приобрело для многих людей смысл чуть ли не гордого знамени наконец - то открывшегося миру лика истинно современной цивилизации. Действительно, что же еще может с такой откровенностью и страстностью выразить пафос победы над навязанной советской "культурностью", как не гордая и триумфальная матерщина!
   Таким же органичным продуктом "идиотизма больших поворотов" явилось поистине повальное засилье в телевизионном простран­стве фильмов, изобилующих сценами насилия. Пагубное влия­ние таких фильмов на массовое сознание осознается очень мно­гими людьми и нередко обсуждается в СМИ, но это мало влияет на положение дел. Считается, что непреодолимость данного яв­ления объясняется коммерческими обстоятельствами, однако популярность фильмов могла бы вполне обеспечиваться и другими средствами. Дело не в коммерческом, а именно в содержательном интересе. Фильмы с концентрированной романтизацией криминального мира - это не наивные или случайные факты невнимательности к возмож­ному неблагоприятному влиянию данной продукции, а резуль­тат сознательной и очень пафосной позиции. Создатели филь­мов считают, что, показывая как можно правдивее и натуральнее реалии жизни, они отстаивают свободу говорить правду и преподносить истину, которую всегда скрывала от на­рода советская власть с помощью традиционной лаки­ровки действительности. Преодоление советской лакировочной практики вызывает такой энтузиазм, что все прочие соображе­ния уходят на второй план.
  
   Религиозный "ренессанс" в "большом повороте".
  
   Одним из самых триумфальных явлений постсоветского "большого поворота" стало возвращение к религии. Существует весьма распространенное представление, что од­ним из достоинств и доказательством полезности религии является ее положительное влияние на моральное сознание населе­ния. Согласно этому представлению, пропагандируя свои десять заповедей, религия в течение двух тысячелетий служила глав­ным воспитателем положительной морали.
   На самом деле библейские заповеди воспринимаются боль­шинством верующих как анахроничные, чрезмерно радикальные и оторванные от современной действительности. О них охотно вспоминают в плане поддержания авторитета церкви, но редко кто решается настаивать на их буквальном выполнении. Чаще всего пропагандисты религии предпочитают не вникать в их содержание и не фиксироваться на данной теме, поскольку со­вершенно очевидно, что библейские заповеди отражают другую эпоху и не могут быть действенными проводниками в современ­ном мире. Когда же церкви необходимо высказать свое мнение по конкретным моральным проблемам или ситуациям, то она оказывается в затруднительном положении и часто вынуждена либо давать весьма путаные рекомендации, либо так или иначе отступать от своих заповедей.
   Церковь не хочет отста­вать от современных гуманных норм и терять расположение своей паствы, поэтому ей очень трудно придерживаться традиционных воззрений на общественную роль женщины, на допустимый характер сексуальных связей и ряд других жизненных явлений. Начисто забыта некогда популярная заповедь о непротивлении злу и любви к своим врагам, поскольку совер­шенно нереально убедить в этом нашего современника. Поэтому современная религиозная практика предпочитает обходить скользкие мораль­ные темы и оперировать самыми общими и неопре­деленными положениями о служении добру и избеганию греха, а больше всего нажимает на жалостливую ноту страданий Христа.
   Может показаться, что дисциплинирующее влияние рели­гии исходит из ее веры в конец света и последующее наказание грешников. Эта доктрина не может не смущать любой здраво­мыслящий разум своей полной логической нелепостью. Зачем нужно создателю в гневе уничтожать греховный мир, если он сам создал его таким, как есть, и если он мог бы при необходимости в любой момент исправить его простым усилием своей воли? По - видимому, ре­лигиозных мыслителей никогда полностью не покидал здравый смысл, и они понимали, что переборщили по части суровости изображения будущего, так что было найдено много всяческих лазеек, позволяющих даже отпетому грешнику создать для себя надежду на спасение. Привычка к лукавству давно привела к "гениальному" решению практически неразрешимой проблемы, которое можно передать формулой "и волки сыты, и овцы целы". Можно грешить сколько угодно, а потом выпросить у бога про­щение, "отмолить". Нужно раскаяться, а это вполне в пределах человеческих возможностей. И почему же действительно не рас­каяться! Заручившись подобной гарантией, верующие уже не истязают себя постоянным страхом расплаты и в своих мирских делах руководствуются теми же прагматическими соображени­ями, что и неверующие. При этом "Великому хозяину", судя по всему, приписывается хорошо известная человеческая слабость - быть падким на знаки почтения и лесть - а иначе как можно объяснить всеобщую веру в возможность выпросить прощение? Образ "хозяина", которого можно разжалобить смирением и обо­жанием, становится очень понятным и нестрашным: ведь "хозя­ин" так же склонен к компромиссам, он такой же моральный ре­лятивист, как и все мы. Фактически угроза наказания за грехи становится для верующих настолько привычной и не страшной, что ее как бы и не существует.
   Если обратиться к историческому аспекту проблемы влияния религии на мораль, то мы увидим, что, несмотря на последова­тельное возрастание роли христианской церкви после утверж­дения ее господствующего положения в четвертом столетии Новой эры, количество войн и, соответственно, насилия над людьми, против которого, в принципе, особенно выступает религия, по­стоянно оставалось очень значительным. Такие достижения гу­манизма, как, например, прекращение работорговли, гендерное равноправие и постепенная ликвидация физических наказаний в семье совершились вопреки церковному влиянию. А вот еще один небезынтересный факт. По логике воззрений современной церкви, указывающей на морально деструктивное влияние ате­изма, в нынешней ситуации постсоветского религиозного ренес­санса количество грехов и особенно преступность должны были бы резко сократиться, но всем известно, что это не так. Тезис о великой моральной миссии религии не находит своего под­тверждения.
   Воздействие религии имеет прямое отношение к важному вопросу о состоянии честности в современном, и, в частности, постсоветском обществе. Как ни странно, в своем влиянии на данную моральную норму церковь идет в одном на­правлении с идеей свободы, т.е. расшатывает эту норму. Разница в том, что, если идея свободы по ходу своего развития косвен­но привела к отрицанию морали как одного из метанарративов, то религия, активно утверждая тезис о необходимости морали, фактически постоянно дает пример пренебрежения честностью и использования различных способов ее игнорирования.
   Деятели церкви, конечно, страстно желали бы избавиться от всяческого лукавства, игнорирования противоречий, натя­жек и тому подобного, но это совершенно невозможно в связи с крайней противоречивостью и неубедительностью самого ре­лигиозного сюжета и всего, что из него следует. Это творение примитивного сознания далекой исторической эпохи наполне­но грубейшими несоответствиями и нелогичностью, которые не могут оставаться незамеченными при всем впечатляющем анту­раже религиозной практики.
   Главное противоречие заключается в том, что все деяния лю­дей, как утверждает религия, совершаются по воле бога, явля- ются "божьим промыслом", но при этом почему - то на про­тяжение всей человеческой истории на каждом шагу творятся отнюдь не угодные ему поступки, злодеяния и преступления, так что человечество постоянно погрязает в грехе. Где же тут воля творца? Это противоречие пытаются устранить утверждением, что бог дал человеку свободную волю. Но ведь творец знал, что свободная воля каждого человека приведет последнего к греху - а если он этого не знал, то нарушается главный постулат религии - о божественной всемудрости - так что теория свободной воли не выдерживает критики. Другое объяснение состоит в том, что все безобразия совершаются по наущению дьявола. Но кто же позволил одному из ангелов пасть и стать дьяволом, как не сам "хозяин", и разве он не предвидел последствий этого падения? Еще одно кардинальное противоречие заключается в том, что бог якобы любит людей, но при этом жизнь большинства из них проходит в страданиях. Если это наказание за грехи, то ведь они, как уже сказано, совершаются только по его воле.
   Очевидно, вопиющие несоответствия религиозной теории были менее заметны для людей далекого пришлого, но в наш век возросшей образованности и критичности они, конечно же, не могут исчезать под давлением церковного авторитета. Священни­кам и верующим остается только одно: изворачиваться, делать вид, что они не замечают нелепостей, а, в целом, постоянно жить в атмосфере допустимости лжи. Она, разумеется, отражается на поведении и суждениях верующих, что прежде всего касается оправдания своих прогрешений и проступков. Неубедительность религиозной доктрины, конечно, не являет­ся постоянно звучащей нотой в массовом сознании, поскольку за много веков оно в значительной степени к ней притерпелось, как привыкают люди, например, к странностям поведения своих близких. Большинство верующих привычно не обращают внима­ния на противоречия в религиозной теории, доверяя церкви и не желая вносить сомнения в привычные и комфортные представ­ления. Но сама эта массовая привычка игнорирования нелогич­ности и противоречивости суждений, формируемая религиоз­ной теорией и практикой, действует в направлении укрепления такого свойства общественного сознания, как терпимое отноше­ние ко всяческим искажениям истины. Это свойство, в основ­ном, конечно, было детищем низкой дисциплины мышления как естественного продукта необразованности и слабого интеллек­туального развития, но религиозная бездоказательность вносила еще и свою существенную лепту. В XX веке образованность насе­ления и критичность мышления резко возросли, но по воле судь­бы, преподнесшей распад Советского Союза и массовый сумбур представлений, терпимость к нелогичности и слабой аргументи­рованности религиозных мифов остается привычным явлением на постсоветском пространстве.
   В результате к идее свободы личности и постмодернистскому релятивизму прибавился такой мощный фактор расшатывания понятия истины, как религиозная некритичность мышления. Получилось, что привычка к поиску истины, формировавша­яся всей историей человеческой культуры, подверглась атаке с двух сторон. Религия считает истиной только то, что сообщают библейские и евангельские тексты, а наука якобы во всем со­мневается и вообще отрицает ее существование. То, что научные знания в действительности становятся все более полными, точ­ными и практически плодотворными, как - то не принимается в расчет и как бы не имеет значения.
  
   Заключение
  
   Попробуем подвести итог всему изложенному в данной рабо­те.
   В ее первой части проанализированы наиболее очевидные особенности современного обыденного сознания, проливающие свет на характер таких явлений, как необъективность, подозри­тельность, ксенофобия, предубежденность и неоправданный пессимизм. Все это постоянно проявляется в прагматической ча­сти обыденного сознания, хотя в нем существует и "желательная картина мира", в котором преобладает социальная справедли­вость и гуманность.
   Сделана попытка показать ведущие закономерности развития массового морального сознания в последние столетия, выделив и охарактеризовав такие эволюционные этапы его формирования, как инстинктивная, статусно - корпоративная и эгалитарная мораль. Наиболее существенная тенденция развития морали за­ключается в ее постоянной гуманизации, связанной с возраста­нием демократичности общественных отношений и повышени­ем роли личностных качеств в противовес статусным позициям. Вместе с тем в современной эгалитарной морали существует не­мало ментальных и поведенческих стереотипов, обязанных сво­им формированием низкопробным способам самоутверждения как наследию низкой культуры доиндустриального прошлого.
   Основная часть работа посвящена проблеме соотношения идеи свободы и рационализма. В ходе культурного развития человеческого общества происходит постоянная борьба рацио­нального и иррационального подходов к действительности. Не­когда рационализм появился как слабый росток в сплошном мас­сиве слабодифференцированного восприятия мира, но, обладая преимуществом практичности, он проявил мощный потенциал внедрения. В процессе исторической эволюции человеческое сознание неустанно развивало рационализм как способность представлять окружающую действительность все более полно и адекватно, опираясь на наиболее проверенные общим опытом наблюдения, факты и логически верные суждения. Рациональ­ное мышление явилось единственным источником достоверных представлений и плодотворным способом постижения мира, все более демонстрирующим свои грандиозные возможности. Толь­ко благодаря совершенствованию рационализма и накоплению знаний человечество последовательно улучшает условия своего существования.
   С другой стороны, уходящие в глубину тысячелетий стерео­типы иррациональных представлений проявляют чрезвычайную живучесть, выступая в виде различных ментальних явлений. В случаях ошибочности или недостаточной убедительности ра­циональных концепций - а это неизбежно имеет место вопреки несомненному общему обогащению представлений - всегда на­блюдаются демарши различных иррациональных теорий. Этот эффект в еще большей степени проявляется при разочаровании в научно пропагандировавшихся социальных проектах, ярким примером чего стала ситуация "советского эксперимента".
   Исходя из содержания работы, можно коротко охарактеризо­вать основные препятствия на пути дальнейшего развития раци­онализма и порождаемого им всестороннего прогресса.
   Весьма существенным тормозом на пути развития рационализма явля­ется характер обыденного сознания. Его принципы, мифы и специфические эф­фекты фактически служат механизмами психологической защи­ты человека от осознания своего эгоизма, слабости, агрессивности и от низкой самооценки. Защитный характер обыденного сознания проявляется, конечно, не во всех его компонентах, поскольку там, где не сто­ит вопрос о самоутверждении и самооценке, оно имеет вполне рациональный характер. Но в том - то и дело, что на практиче­скую мораль в наибольшей степени влияет та часть обыденного сознания, в которой правит бал стремление к индивидуальному и групповому самоутверждению, поэтому прагматическая часть обыденного сознания вся "замешана" на нерациональных при­емах суждений, выводов и построения концепций.
   Другое препятствие, древнее и традиционное, заключает­ся в склонности верить в некий потусторонний и высший раз­ум, напоминающий человеческий (а какой еще разум мог бы вообразить человек?), но неизмеримо более мощный. Эта вера сопровождает человечество от эпохи анимизма до современной религиозности. Вообще, предположение о более совершенных, по сравнению с нашим, способах структурирования реальности вполне рационально, но не более, чем в виде самого общего и принципиального допущения. Если же на его основе констру­ируется конкретное и примитивное представление, никак не подтверж­даемое реальными фактами, как это имеет место в современных религиях, то это только расшатывает рациональность мышления и развивает практику лжи.
   Следующим барьером выступает тот широко распро­страненный характер мышления и образования представлений, который более или менее адекватно отражается понятием "ро­мантика". Он представляет собой оперирование не наиболее аргументированными и логически строгими суждениями и вы­водами, а тем материалом восприятия и мышления, который производит впечатление своей яркостью, неожиданностью, но­визной или эмоциональной привлекательностью. Во втором раз­деле данной работы он частично представлен как эффект черно- белого мышления обыденного сознания. Романтика природы, путешествий, поэзии, дружбы и любви украшает нашу жизнь, но романтика как алгоритм мышления - это классический путь к заблуждени­ям и иррациональности. С развитием науки романтические теории все чаще используют вполне наукоподобные категории и терминологию. Они эксплуатируют тот факт, что в науке су­ществуют некоторые гипотетические положения, утверждая на этом основании, что всякое предположение имеет равное право считаться истинным. Романтическое мышление выступает весь­ма очевидным врагом рационализма, поскольку оно поэтизирует и популяризирует практику догадок, "озарений", "мистической интуиции", безответственного фантазирования и легковерия.
   Еще одним и очень действенным фактором деструкции ра­ционализма оказываются результаты развития идеи свободы. Борьба за свободу, начавшись со стремления избавиться от гру­бой физической зависимости, приобрела колоссальную энер­гию и инерцию и с течением времени превратилась в борьбу за свободу личности весьма надуманного содержания, а в постмо­дернистском варианте предстала отрицанием истины и любых закономерностей. Разумеется, ни свободы личности от социаль­ности, ни освобождения человеческого сознания от поисков за­кономерностей сторонники безграничной свободы не добились и никогда не добьются. Реальным результатом современного воздействия идеи свободы стал гордый лозунг плюрализма мне­ний. На самом деле это якобы прогрессивное положение ничего не прибавляет к возможностям обогащения человеческих пред­ставлений, поскольку в обществе, не скованном жесткими идеологическими ограничениями, плюрализм не нуждается в рекламе вследствие того, что мировоззренческое разнообразие порождается вечной и неустранимой потребно­стью человека в познании и самоутверждении. В сфере науки допустимость плюрализма воззрений вообще представляется абсолютной ба­нальностью, ибо наука по своей сути является поиском нового, т.е. практическим воплощением этого самого концептуального плюрализма. Зато вне научного поиска призыв к плюрализму чаще всего прокладывает путь к всевозможному субъекти­визму, игнорированию требований логичности и до­статочной проверенности суждений. Практически он приводит к размыванию критериев ис­тинности, т. е. формированию антирационалистического мента­литета.
   Каковы же реальные и вероятные последствия антирациона­лизма, если иметь в виду его новую атаку во второй половине XX века?
   Его отрицательное воздействие на естественные, прикладные науки и научно - технический прогресс, к счастью, является не­возможным. Никакие экстравагантные и романтические теории не смогут убедить астрономов, физиков, биологов, инженеров и т.д., что критерием истины следует считать что - либо иное кро­ме убедительных результатов практического опыта. Да и сами энтузиасты приравнивания закономерностей к случайностям руководствуются в реальной жизни таким единственным и при­митивным, на их взгляд, критерием истинности как общечело­веческий проверенный опыт, т. е. опираются на презираемые ими установленные закономерности.
   Однако на качество человеческой жизни в неменьшей степени влияет гуманитарная сфера, т.е. идеологические и моральные концепции. Степень рациона­лизма мышления в немалой степени предопределяет моральные традиции и установки, квинтэссенцией которых практически вы­ступает честность в ее различных вариантах. В тех ситуациях, когда создается конфликт долга и противоречащих ему побуж­дений - а они встречаются в жизни на каждом шагу - релятивистские суждения незаметно для субъекта подталкивают его к решениям, мотивируемым различными эгоистическими соображениями. Нечестность и коррупция получают в лице мо­рального релятивизма неоценимый подарок.
   Кроме того падение уровня рационализма ведет к распространению различных иррациональных практик вроде шарлатанского целительства, предсказательства, черной магии и т. д., расцветших на волне по­пулярного призыва к плюрализму мнений. Существен­ная опасность, как показывают события последних десятилетий, связана и с религиозным экстремизмом, который, в принципе, также являет­ся детищем фундаментального иррационализма.
   Нет никакого сомнения в том, что, в целом, совершенствова­ние рационализма и далее будет ведущей тенденцией развития общественного сознания, но всяческие отклонения от него под влиянием философской романтики, разочарований или моды могут принести человече­ству немало различных неприятностей.
  
  
   Литература
  
      -- Барт Р. Мифологии.-М.,2000.
      -- Батай Ж. Внутренний опыт,- СПб,1997.
      -- Бердяев Н. О назначении человека. - М.,1993.
      -- Богомолов Ю. В. Игры в людей по-крупному и на интерес. - М.,2010.
      -- Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структу­ры,- М.,2006.
      -- Бьюкенен П. Дж. Смерть Запада. - М..2007.
      -- Бэрон Р.,Ричардсон Д. Агрессия. - СПб,1997.
      -- Валлерстайн И. Конец знакомого мира.Социология ХХ1ве- ка. - М.,2004.
      -- Вахромов Е., Ашер Т. Психологический кризис нашего вре­мени,- Глобальные проблемы человечества.Междисципли- нарный научно - практический сборник,- М.,2006,с.19-39.
      -- Всемирная энциклопедия. Философия. - М.,Минск, 2001.
      -- Герцен Н.И. Концы и начала,- Собр.соч.в 30т.,т.16,- М.,1965.
      -- Головаха Е.И.,Панина Н.В. Социальное безумие: история, теория и современная практика. -К.,1994.
      -- Грановская Р.М. Психология веры. - СПб, 2004.
      -- Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. - М.,1955.
      -- Делез Ж. Логика смысла,- М.,1995.
      -- Дюрвилль Г. Психическое могущество человека. (Личный магнетизм).- 17. Днепропетровск,1993.
      -- Зиновьев А.А. Глобальный человейник,- М.,2003.
      -- Зиновьев А. А.Фактор понимания,- М.,2006.
      -- Йенсен Р. Общество мечты. - СПб,2002.
      -- Камю А. Бунтующий человек,- М., 1990.
      -- Кондорсэ М.Ж. Эскиз исторической картины прогресса че­ловеческого разума,- М.,2011.
      -- Курбатов В.И. Магия власти: Харизма и реалии.-Ростов-на- Дону,1996.
      -- Кьеркегор С. Страх и трепет,- М.,1993.
      -- Лебон Г. Психология народов и масс",- Спб, 1995.
      -- Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна,- С-П.,1998.
      -- Маклюэн М. Галактика Гутенберга. Становление человека печатающего. - М.,2005.
      -- Маклюэн .М. Понимание Медиа. Внешнее расширение че­ловека. -М.2003.
      -- Манхейм К. Диагноз нашого времени,- М.,1994.
      -- Мамардашвили М. Как я понимаю философию,- М.,1992.
      -- Маркузе Г. Одномерный человек. - М.,1994.
      -- Мелетинский Е.М.Миф и двадцатый век. - Избранные ста­тьи. Воспоминания.-М.,1998.
      -- Мережковский Д. Грядущий хам. Собр.соч.в 4 том,- М.,1990.
      -- Мэй Р. Сила и ненависть. - М.,2001.
      -- Неклюдов С.Ю. Структура и функция мифа. В сб. "Мифы и мифология в современной России",- М.,2000.
   35. Нисбетт Ричард. Что такое интеллект и как его развивать. - М . ,2013.
   36. Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания. - М.,1998.
   37. Пирожков В.Ф. Криминальная психология. - М.,2000
   38. Почепцов Г. Тоталитарный человек: Очерки тоталитарного символизма и мифологии. - К.,1994.
   39. Пригожин И. Р., И. Стенгерс "Порядок из хаоса. Новый диа­лог человека с природой. - М.,1986.
   40. Рассел Б. Человеческое познание. - К.,199
      -- Рикер П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике, - М.,1995.
      -- Риккерт Г. Философия жизни, - М.-Мн., 2000.
   43. Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. - М.,1996.
   44. Сартр Ж.- П. Сумерки богов.- М.,1989.
   45. Сыров В.Н.,Поправко Н.В. Генезис массового сознания. -М.,Социологический журнал,1998, N1-2, с. 66-78.
   46. Тоффлер Э. Шок будущего. - М.,2002.
   47. Трухин И.А. Прихотливые тропы современной морали. - К.,2007.
   48. Трухин И.А. Личность как система идей. - К.,2009.
   49. Хассан И. Культура, неопределенность, имманентность. - М., 1990.
   50. Чернышев А. Современная советская мифология. Тверь,1992.
   51. Элиаде М. Космос и история.- М.,1987.
   52. Ясперс К. Истоки истории и ее цель. - М.,1991.
  
  
  
  
   Аннотация.
  
   Некогда идея свободы возникла как выражение одной из самых актуальных социальных потребностей. По мере достижения основных свобод в форме прав человека она в силу мощной энергетики и инерции стала пониматься как свобода личности от социальности, а в постмодернистской философии - вообще от любых закономерностей. В ходе развития общества идет постоянная борьба рационального и иррационального подходов к постижению действительности, и подобное понимание свободы достаточно очевидно становится на сторону иррациональной парадигмы. Надситуативная активность в стремлении к свободе личности косвенно, но весьма ощутимо влияет на особенности поведения наших современников, нередко порождая вульгарные способы самоутверждения в виде нечестности, брутальности и эпатажа.
  
  
   Сведения об авторе.
   Трухин Игорь Алексеевич, кандидат психологических наук, доцент кафедры психологии Киевского НПУ им. Драгоманова. Домашний адрес: Киев, ул. Вышгородская, N 32/2, кв. 186. Мобильный телефон 0982305288.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Идея свободы и рационализм • 2
  
   Идея свободы и рационализм • 3
  
  
  
  
  
  
   • 4
  
  
   • 3
  
   • 6
  
   • 5
  
   10 •
  
   • 11
  
   58 • Глава 1 • Основные особенности обыденного сознания
  
   Идея свободы и рационализм • 59
  
   66 • Глава 1 • Основные особенности обыденного сознания
  
   Идея свободы и рационализм • 67
  
  
   Идея свободы и рационализм • 58
  
   102 • Глава 1 • Основные особенности обыденного сознания
  
   Идея свободы и рационализм • 101
  
  
  
  
   126 • Глава 2 • Эволюционные этапы формирования морального сознания
  
   Идея свободы и рационализм • 125
  
  
   166 • Глава 2 • Эволюционные этапы формирования морального сознания
  
  
   Идея свободы и рационализм • 167
  
   198 • Глава 3 • Пути становления идеи свободы
  
   Идея свободы и рационализм • 197
  
   264 • Глава 3 • Пути становления идеи свободы
  
   Идея свободы и рационализм • 265
  
   276 • Глава 3 • Пути становления идеи свободы
  
  
   Идея свободы и рационализм • 275
  
   350 • Глава 5 • Побочные эффекты идеи свободы
  
   Идея свободы и рационализм • 351
  
   366 • Глава 6 • Релятивизм и стабильность
  
   Идея свободы и рационализм • 365
  
   376 • Глава 7 • Психология очередного " большого поворота"
  
   Идея свободы и рационализм • 375
  
   390 • Идея свободы и рационализм
  
   Идея свободы и рационализм • 389
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"