Социально-исторический роман "Тиберий" дополняет дилогию романов "Сципион" и "Катон" о расцвете, упадке и перерождении римского общества в свой социально-нравственный антипод.
В книге "Тиберий" показана моральная атмосфера эпохи становления и закрепления римской монархии, названной впоследствии империей. Империя возникла из огня и крови многолетних гражданских войн. Ее основатель Август предложил обессиленному обществу компромисс, "втиснув" монархию в рамки республиканских форм правления. Для примирения римского сознания, воспитанного республикой, с уже "неримской" действительностью, он возвел лицемерие в главный идеологический принцип. Однако его преемнику Тиберию пришлось столкнуться с ситуацией, когда покров лицемерия порядком поизносился и вновь окрепшая аристократия осознала утрату былой социальной роли. Монархия сбросила маску и потребовала от людей повиновения. Она стала для них чем-то вроде Ледникового периода, ломающего их души, трансформирующего мировоззрение, искажающего вековые ценности. Тиберий оказался в центре этого духовно-психологического катаклизма и, будучи достаточно богатой натурой, своей судьбой выразил трагизм противоречивой эпохи.
П р е д и с л о в и е
Добр по своей природе Тиберий или зол? Этот вопрос задается уже почти две тысячи лет. Чаще на него отвечают утверждением, что Тиберий уже родился беспримерным злодеем и шестьдесят лет маскировался, пряча от общества свое истинное лицо. Но некоторых историков и писателей утомила агрессия, с какой терзается это имя, и они предприняли попытку обелить Тиберия. По их мнению, он добр и чуток, но по странному стечению обстоятельств вокруг него оказались такие дурные люди, которые просто вынуждали его насиловать их и убивать.
Однако спорить о человеке в отрыве от рассмотрения социальных условий его жизни - то же самое, что решать, бурный нрав у реки или спокойный без учета рельефа местности, где она протекает.
А в вопросе с Тиберием следует учитывать не только состояние его взаимосвязей с современниками, но и обстановку, в которой формировалось историческое отношение к нему. Писатели, определившие и задавшие на века исходные черты его портрета, жили через несколько десятилетий после смерти своего героя. А это уже была другая эпоха. К тому времени монархия закрепилась в римском обществе и политически, и психологически. Духовный поиск людей переходного периода был чужд этим людям. Поэтому они не понимали ни Тиберия, пытавшегося наладить взаимодействие с сенатом, ни противоречивых страстей в душах самих сенаторов. С позиций времени, когда вопросы господства и подчинения были решены раз и навсегда, напряженные баталии в курии, полные скрытой борьбы, представлялись комедией лицемерия. Отсутствие у авторов способности видеть полутона сказалось на описании всех лиц и событий эпохи правления Тиберия.
Признав объективную противоречивость периода легализации монархии, следует признать и искренность попыток правителя и сенаторов найти приемлемые формы взаимодействия. Однако законы единовластия не допускали компромиссов и требовали ликвидировать сенаторское сословие именно как правящее сословие. А это означало насилие: политическое, идеологическое и порой физическое. И тут на сцену римской жизни вновь вышло лицемерие как способ избежать еще одной гражданской войны.
Тиберий презирал лицемерие, от которого страдал с детства в доме Августа. Но он должен был руководствоваться интересами всего государства, а не своими чувствами и принципами или желаниями столичной знати. Монархия отвечала задачам экономики огромной страны и ущемляла только свободу самовыражения жителей столицы. Во имя целого власти приходилось подавлять частное. Так римский дух, римский характер, римская нравственность оказались изгоями в собственном государстве.
В этих условиях виднейшим гражданам предоставлялся выбор: бороться, самоустраниться или приспособиться и действовать по законам нового общества. Но вооруженная борьба, как показали гражданские войны, не имела перспективы. Сознанием римляне уже поняли, что вернуть республику невозможно, а принять этот вывод душою не могли. В результате произошло раздвоение. Одни решили следовать душе вопреки сознанию и выражали протест против сложившегося строя различными средствами вплоть до самоубийства. Другие подчинились рассудку и растоптали душу, чтобы приспособиться к велениям времени. Последние и сделались негодяями в традиционных нравственных координатах.
Тиберий ввиду своего положения не мог предаваться скептицизму, он обязан был добиваться конкретного результата в реальных делах, поэтому ему пришлось играть по установленным правилам. Общественными условиями ему была предоставлена жесткая социально-политическая ниша, в которой не нашлось места для благородства и нравственности. В положении Тиберия легко было стать более жестоким, чем он, а оказаться чище и выше - очень сложно. Наверное, такой политический гений, как Август, сумел бы с большей честью выйти из подобного положения, но, скорее всего, за счет грамотного идеологического обоснования карательных мер, а не путем гуманизации проводимой политики.
Значит ли это, что Тиберий всегда действовал адекватно ситуации? Нет, он совершал ошибки, потому что находился в искаженном информационном пространстве.
На каждого человека действует давление социальной атмосферы в виде совокупности общественных связей. Эти связи в чем-то ограничивают его, но они же дают ему возможность реализовать себя. Это и есть природная среда обитания человека, как лес для диких животных. Когда то или иное общество деформируется в результате борьбы классов и сословий, социальная среда изменяется и вынуждает людей адаптироваться к сложившимся условиям, отказываясь от былых идеалов и ценностей, то есть, трансформируя мировоззрение и мораль. Величина такого отклонения от исходных условий естественного общества выражает степень несвободы в данном социуме, то есть степень ограничения возможностей граждан в реализации своего потенциала.
А что могло сильнее извратить порожденное республикой римское сознание, чем единовластие? Испокон веков в Риме даже простой народ принимал активнейшее участие в управлении и, ведомый трибунами, нередко добивался побед над аристократией. А представители сенаторского сословия с детства воспитывались как профессиональные политики и полководцы. Не чуждались государственных дел и женщины, правда, они могли влиять на события только косвенно, убеждая в своей правоте мужчин, но порою их начинания тоже имели успех. И вдруг права всех граждан на управление своим обществом узурпируются одним человеком! Он становится всеобщим врагом, и даже осознание всеми неизбежности такой ситуации не избавляет монарха от участи быть олицетворением зла. Народ отвлекают от размышлений над создавшимся положением празднествами и зрелищами, но аристократия в полной растерянности. Ей более нет простора для самовыражения, и ее гигантский созидательный потенциал преобразуется в разрушительную силу, направленную на конкуренцию за место в свите правителя. "Боги вручили тебе верховную власть, а наша слава лишь в повиновении твоей воле", - горестно констатировал сенатор Теренций в обращении к Тиберию.
Жизнь жестоко ломала римскую психику. Это и означало искажение социальной атмосферы, и чем ближе было к трону, тем резче становились изменения. Чистый белый свет римской добродетели теперь распался в спектр всех цветов порока. Вырвавшиеся на волю ложь, алчность, зависть, предательство, злоба устремились к вершине общественной пирамиды. Вся человеческая низость парадоксальным образом оказалась наверху общества и взяла Тиберия в плотное кольцо, не пропускающее света истины. Ему пришлось прокладывать путь либо в темноте, либо, руководствуясь ложными маяками. Поэтому катастрофа была неизбежна.
Выходит, что история приговорила к посмертному проклятию Тиберия, тогда как судить надлежало время. Итак, главный подозреваемый - эпоха. Но эпоха - это в первую очередь люди, пусть и попавшие в деформированный каркас социально-экономических отношений, враждебных их исходной природе. Следовательно, люди тоже несут ответственность за преступления своей эпохи, уже, хотя бы за то, что не желают постигать собственную природу и отстаивать соответствующее ей общественное устройство. Значит, Тиберий в качестве лидера римского общества начала первого века нашей эры ответственен за все беды этого общества. А конкретную степень его вины пусть определит читатель.
ЛИЦО и ЛИЦЕМЕРИЕ
1
Ливия встретила Тиберия с царственной величавостью истинной матроны. Поза изображала приличествующую моменту скорбь, модная прическа пряталась под траурным покрывалом, но в глазах сияло ликованье. Да, она торжествовала, и это было настолько ясно всем присутствующим, что их попытки не замечать ничего предосудительного выглядели карикатурно. Однако Тиберия пугал ее взгляд, страшило это циничное торжество с притязанием на его будущее.
Мать была самой значительной личностью в жизни Тиберия. Хитростью, коварством и целеустремленностью она превосходила всех. Сам Август, сумевший укротить прежде непокорный Рим, приручить сенат и оскопить дух народа римского, разговаривал с нею по конспекту. Она умела сильнее всех любить и ненавидеть, и единственной добычей этой ненасытной требовательной любви - после смерти младшего сына Друза - был он, Тиберий. Благодаря этому Тиберий постоянно ощущал особый накал жизни, но такая неистовая страсть угнетала его. В чувствах матери было нечто неестественное, неженское.
Ливии шел семьдесят второй год, но в душе она оставалась молодой, потому что много лет ее цель призывно сияла впереди. Лишь теперь начали сбываться чаянья этой женщины.
Ее выдали замуж, по обычаю римлян, совсем юной, в возрасте пятнадцати лет, и к двадцати одному году она уже была матерью двоих сыновей. Мужем Ливии был видный сенатор знатного древнего рода Тиберий Клавдий Нерон. С ним она испытала многие невзгоды, так как он являлся заметной фигурой в полыхавшей тогда гражданской войне. С наступлением мира жизнь Ливии вошла в русло традиций римской аристократии, но тут ее увидел Октавиан, принцепс сената, а фактически первый римский монарх после древней эпохи царей. В тот период Ливия, несмотря на миловидность лица и округлость форм, никак не годилась в невесты, и не только потому, что рядом с нею торжественно проплывал в облаке белоснежной тоги законный супруг, весьма внушительный и статью, и годами. Ливия пребывала на шестом месяце беременности. Однако прозорливый Октавиан рассмотрел в этой особе родственную душу, и никакие преграды не могли воспрепятствовать его внезапной страсти. Он повелел Клавдию Нерону развестись с женою, и бывший сподручный Гая Цезаря, потом его ярый обвинитель, далее соратник Марка Антония, а затем и самого Октавиана, безропотно подчинился. В лице Ливии принцепс получил истинную императрицу, ставшую эталоном царицы на все времена. Его новая, третья по счету жена, смело выхваченная из огня чужого ложа, обсуждала с ним государственные дела, давала здравые советы. Она разделила с ним власть, однако столь гармонично, что это произошло в интересах единенья. Но вот разделить любовь с необычным человеком Ливия так и не смогла.
Ее первый муж Клавдий Нерон имел взрывной темперамент и не знал удержу в излиянии страстей. Вспышки его любви доходили до ярости. Он был слишком агрессивен для юной девы, и она в то время не нашла в себе сил полюбить его по-настоящему. Похотливый же, но расчетливый даже в страстях Октавиан не мог достичь той планки в силе оргии, которую ей установила юность. Он вполне удовлетворял ее тело, но память о дикой ярости объятий Нерона заставляла тосковать душу. Клавдий соответствовал ее природе, но по складу ума и ввиду зрелости возраста остался ей чужим человеком. Октавиан, напротив, был ей близок и понятен как брат, между ними было всего четыре - пять лет возрастной разницы. В первом случае мужчина слишком возвышался над нею, а во втором - находился на одном уровне. Если бы не ранний опыт, возможно, муж-друг показался бы ей идеалом, но извращенная преждевременной, чуть ли не насильственной страстью душа требовала чего-то запредельного и одновременно боялась этого. Ливия была слишком горда, чтобы искать утех на стороне, да и не испытывала особой тяги к другим мужчинам, полагая, будто ей довелось познать двух виднейших в своем роде представителей этого пола. В итоге Ливия утратила надежду реализовать свою требова-тельную натуру в любви к мужчине и обратила интерес в иную область.
Природные силы любви преобразовались в ее ненасытной душе в жгучую желчь властолюбия. Как болезнь печени окрашивает все тело в желтый цвет, так и одержимость господством придавала специфическую окраску всем поступкам Ливии, а заодно меняла ее облик: искажала улыбку, грозно блистала из глаз, тормозила мимику, придавала резкость движеньям. Эта женщина сделалась жрицей демона власти, отдалась ему всецело, как любимейшему мужу. В какой-то степени она была подобием самого тогдашнего Рима.
И вот теперь она стала вдовой, а значит, владычицей! Однако женщина как существо, призванное рождать людей, живет чужою жизнью. Величие Ливии - в скипетре ее сына. Его трон вознесет ее над Римом, провинциями и всем человечеством!
Вот какие чувства мерцали на дне ее глаз и пугали Тиберия зловещей отчужденностью. Она неистово любила сына, но любила для себя, а не для него. Ее любовь была тиранией. Однажды родив младенца, она словно продолжала рождать его потом день за днем, год за годом, чтобы в конце концов произвести на свет властелина, законченного римского монарха. Преступное желание для римской цивилизации, в которой слово "царь" до тех пор являлось худшим проклятьем и тягчайшим обвинением!
- Мужайся, мой дорогой Тиберий, свершилась та беда, предчувствие которой столь долго угнетало нас, - произнесла Ливия.
Тиберий молчал, борясь с эмоциями. Присутствующие - а здесь находились некоторые приближенные ко двору сенаторы, но в основном были рабы и привилегированный обслуживающий персонал из вольноотпущенников - затаились и исподлобья следили за матроной. Предвидя кончину Августа, Ливия оцепила дом в Ноле, где мужа застала болезнь, надежной охраной, допустив внутрь только самых преданных и послушных ее воле лиц.
- Мой возлюбленный супруг, твой выдающийся отец, увы, скончался... И боги смертны, если им приходится жить среди людей, - продолжала Ливия, делая паузы после каждой фразы. - Я преклоняюсь пред глубиною твоей скорби, но призываю тебя подумать о народе римском. Ведь вместе с тобою осиротел весь Рим! Наш божественный Цезарь Август был отцом всех римлян. Подобно Атланту, державшему небесный свод, он нес на своих плечах остов государства. Ты, Тиберий, должен превозмочь собственные страдания, дабы принять на себя великую ношу забот о Римском государстве, ибо ты - Его сын!
- Тиберий Юлий Цезарь должен отдохнуть после дальней дороги и уединиться со своим горем, чтобы собраться с силами, - произнесла Ливия официальным тоном, поведя взглядом по головам окружающих. - Пойдем, мой Тиберий, простишься с отцом. А ты, Биант, от моего имени вели магистратам Нолы еще раз объявить народу, что Август выздоравливает и в настоящее время ведет беседу с сыном о неотложных государственных делах.
Ропот пробежал по залу, но сразу был усмирен строгой матроной.
- Да, мы должны поддерживать иллюзию благополучия, пока не примем всех мер по пресечению возможных беспорядков, - твердо сказала она. - Не забывайте, этот час определяет судьбу всей цивилизации, помните также, что нас окружают толпы свирепых варваров, для которых магическое имя Августа могущественнее легионов.
В сопровождении всего лишь двух рабов престарелые мать и сын двинулись в глубь дворца. Пройдя несколько комнат, они оказались перед ложем почившего монарха, охраняемого безмолвными, окаменевшими в недвижности стражниками.
Август немного не дожил до семидесятишестилетнего возраста, и облик его теперь соответствовал долгой многотрудной жизни. Накануне, прощаясь с друзьями, он спросил, хорошо ли, по их мнению, ему удалось сыграть комедию жизни, и процитировал греческий стих:
Коль хорошо сыграли мы, похлопайте
И проводите добрым нас напутствием.
Смерть ему выпала легкая, поэтому изможденное тяготами жизни лицо в смерти обрело умиротворенное выражение. Это состояние удовлетворения человека, выполнившего свою миссию на земле, схваченное и зафиксированное смертным мгновеньем, стало предметом размышлений Тиберия. Угадав, как обычно, его мысль, Ливия пояснила:
- Я поправила и подвязала отвисшую челюсть, поэтому теперь его вид приличествует божественному статусу - не стыдно показать толпе.
Отдав долг смерти, мать и сын обратились к насущным делам, для чего уединились в спальне Ливии.
Тиберий много раз представлял себя в сегодняшнем положении и готовился к этому моменту. Однако, воочию узрев могущество смерти, только что повергшей во прах великую личность, в силе своего духа и интеллекта казавшуюся несокрушимой, он был подавлен. Однако его шок не вызвал сочувствия Ливии.
- Нельзя медлить, мой Тиберий, нужно действовать, - жестко призвала она.
Эта суровость испугала Тиберия коварною догадкой.
- Надеюсь, все свершилось волею богов? - настороженно спросил он.
- Конечно, - чуть скривив губы в движении, которое у другой женщины читалось бы как улыбка, произнесла матрона.
- Впрочем, как ты знаешь, боги воплощают свои замыслы через деяния людей, - добавила она после паузы, словно дразня его.
Лицо Тиберия исказилось гримасой брезгливости.
- Ты слишком мрачно мыслишь, я говорю о другом, - насмешливо пояснила Ливия. - Я напоминаю тебе, что ты принадлежишь к числу избранников богов. Ты - проводник небесной воли и вершитель судеб земных. Взойди на вершину, определенную тебе бессмертными, и ты узреешь тысячи тысяч людей, подвластных твоему разумению. Они ждут тебя, яви им свой царственный лик! Забудь о прошлом, думай о будущем!
- Мне почти пятьдесят шесть лет, - мрачно заметил Тиберий. - Для себя мне уже ничего не нужно.
- А мне нужно!
- Моя жизнь позади.
- Нет, только теперь мы начинаем жить! Но, впрочем, наша жизнь может очень быстро оборваться... Монарший трон высок: с него хорошо повелевать, но больно падать.
Она заглянула ему в глаза, и он будто хлебнул ледяного рассола после хмеля.
- Германик имеет под началом восемь легионов. Солдаты любят его и сделают для него все, - жестко констатировала Ливия.
- Он мой сын, - заметил Тиберий.
- Да, по требованию Августа ты усыновил племянника, своего главного соперника, но ты же понимаешь...
- Понимаю. Власть родства не признает.
- Вот именно. Мы должны лишить Германика инициативы. А это возможно только в том случае, если мы все чисто обстряпаем здесь, в Риме. Коли столица не даст повода, провинция не восстанет. На наше счастье Германик - слишком порядочный человек.
- А для того, чтобы обеспечить единодушие Рима, - продолжала она, - мы должны лишить оппозицию и всех проходимцев, охочих до перемен, знамени. Смуте нужно звонкое имя. Агриппа Постум - кровный внук Августа - вот кто может стать яблоком раздора. Ты, конечно, знаешь, какой ценой мне удалось сорвать его примирение с Августом. Это повлекло ряд самоубийств видных лиц, но все же Агриппа остался в опале. Однако толпа любит возвышать изгнанников. Мы должны избавиться от него немедленно. Начальник его охраны - мой человек, по крайней мере, теперь, после смерти принцепса.
Тиберий тяжело задумался.
- Август бывал жесток, когда этого требовала государственная необходимость, - заговорил он наконец, - но он никогда не расправлялся с родственниками.
- Конечно, за него это делала судьба! - самодовольно заметила Ливия, и ее глаза расширились от избытка эмоций. - Но пусть плебс думает, что напоследок он изменил своему правилу.
Сверкнувшая мысль, способная облегчить избавление от ответственности за преступление, так возбудила Тиберия, что он даже забыл испугаться циничной откровенности матери.
- Правильно! - воскликнул он. - Дадим понять сенату и народу, будто так распорядился сам принцепс.
Мать внимательно посмотрела ему в глаза, оценивая степень его готовности к действиям, слегка пожевала нижнюю губу и вынула из складок траурной столы маленький свиток.
- На, подписывай и ставь свою печать.
- Почему я?! - инстинктивно устрашился Тиберий.
В данной ситуации его поразила не столько необходимость подписывать смертный приговор, сколько расчетливая предусмотрительность Ливии.
- Потому, что ты теперь царь, - четко произнося слова, пояснила матрона.
- Не надо говорить вслух таких слов, мы в Риме!
- Теперь это уже не Рим, а болото. Сначала Гай Цезарь, а потом Октавиан с Антонием уничтожили всех мало-мальски толковых людей, осталась только мразь.
- Ты заговорила как республиканка.
- Нет, упаси Юнона, я просто хочу тебе напомнить, кто нас окружает. Каков народ, такова должна быть и власть. Не с кем тут церемониться.
- И все же, дурной знак - начинать правление с такого поступка.
- Мой Тиберий, ты же полководец и знаешь, что, прежде чем идти в наступление, необходимо укрепить тыл.
Тиберий еще помедлил.
- Отвернись, - попросил он.
Ливия не отвернулась, но подняла взор и посмотрела над его головой. Тиберий оформил свиток, и Ливия тут же вышла с ним в соседний зал.
Нарождающегося римского монарха обступила тишина, которая могла бы послужить хорошим фоном для размышлений. Однако он никак не мог обрести деловой настрой. Мыслям было тесно в голове, переполненной эмоциями. Им овладели воспоминания, одно тягостнее другого. Много завидного произошло в его жизни, но над ним всегда довлел вот этот, сегодняшний день, непрестанное ожидание которого окрашивало все события в особые тона. Каких бы успехов он ни достигал, каких бы побед ни одерживал, трон Августа все равно заслонял от него солнце. Гигантская гора возвышалась над ним, манила его извилистой тропой к сияющей вершине и угнетала недоступностью. Дети природы могли просто резвиться у ее подножия, радуясь жизни, но он изначально был болен этой высотой, и его болезнь постоянно усугубляли нашептывания матери и витиеватые изречения астролога Фрасилла.
Когда-то этот Фрасилл довел Тиберия до отчаяния. Будучи унижен судьбою, римлянин посчитал себя обманутым пророчествами коварного халдея, которые всю жизнь терзали его запретною надеждой, а тогда выглядели будто бы совсем пустыми. В гневе Тиберий устроил астрологу поистине царскую проверку. Прогуливаясь с ним по живописной холмистой местности, он надумал столкнуть обманщика с обрыва, но прежде поинтересовался, каким видится халдею собственное будущее. Вглядевшись во мрак глаз Тиберия, Фрасилл замахал руками и запричитал о грозящей ему опасности. Надменный римлянин посчитал, что грек узрел свою судьбу в звездах, и сохранил ему жизнь. Произошло это на Родосе, некогда самом любимом острове Тиберия, который, однако, принес ему самые грубые унижения.
Незадолго перед тем Тиберий стал второй после Августа фигурой в Римском государстве. Он был лучшим во всем земном круге полководцем, проницательным политиком и, наконец, пасынком принцепса. Но судьба устроила ему западню. Август не имел сыновей, однако усыновил своих внуков от дочери Юлии. Когда те были еще подростками, он уже выговорил у сенаторов право на их досрочное консульство в ближайшем будущем. Все значение и все таланты Тиберия разом из достоинств превратились в недостатки. Римляне еще не привыкли к монархии, и им было странно видеть предпочтение, отдаваемое Августом несмышленым юнцам, а не умудренному опытом и увенчанному лаврами великих побед государственному мужу. Это означало, что Тиберий стоял на пути императорских сынков-внуков к счастливому восхождению на вершину. Тогда полный сил и амбиций Тиберий сказался больным и уставшим от дел. Он попросил отпустить его куда-нибудь подальше, где он мог бы обрести покой на лоне природы. Ливия была в гневе, Август не менее эффектно демонстрировал несогласие с тем, чтобы мудрейший муж лишил государство своего попечения. Он даже произнес в сенате плаксивую речь, сетуя на неуступчивость Тиберия, вразрез его просьбам оставляющего его, принцепса, наедине с множеством проблем.
Родос Тиберий присмотрел давно, еще тогда, когда останавливался там на пути из далекой Армении, возвращаясь из победоносного похода. Однако этот земной рай оказался населенным не только говорливыми птицами и пугливым зверьем, но и людьми.
Тиберий родился в эпоху жесточайшего кризиса античной цивилизации, когда Римская республика билась в предсмертных конвульсиях, когда в гражданских войнах гибли лучшие люди и торжествовали худшие, а основная масса прибегала к моральной мимикрии, чтобы истребить в себе все человеческое и приладиться к оголтелому индивидуализму победителей. Менялось общество, а вместе с ним изменялись и люди, как животные - на изолированных островах, только в социальном плане, а не физиологически. Поэтому у Тиберия не было оснований любить и уважать сограждан. Он знал о благородстве лишь понаслышке, из древних сказаний, да еще по приглушенному рокоту внутреннего голоса, свидетельствующему о былых подвигах гордых Клавдиев, запечатлевшихся в его генетической памяти. Однако там, на Родосе, низость современников предстала в такой омерзительной наготе, что видавший виды Тиберий погрузился в трясину человеческой подлости гораздо глубже, чем мог предполагать ранее.
Вначале благодатный остров показался ему просторнее всего остального римского мира, в котором ему повсюду грозили змеиные жала дворцовых интриг. Здесь он как частный человек, без охраны и своры подхалимов, прогуливался по живописному побережью и с наслаждением вдыхал воздух свободы своего добровольного заточения. Ум он занимал беседами с местными греками и участием в семинарах философских школ. Однако ему не всегда удавалась светлая жизнь простого человека, в одних случаях потому, что к этому не были готовы окружающие, в других - он сам оказывался неспособным переварить плоды собственного демократизма. Так, однажды он обмолвился местным властям о желании почтить своим вниманием всех больных жителей города, а наутро с удивлением обнаружил, что ближайший портик превращен в гигантский лазарет, куда собрали несчастных со всей округи, дабы представить их могущественному римлянину. Тиберий смутился такому конфузу, когда его доброе побуждение обернулось неприятностями для тех, о ком он хотел позаботиться. Он терпеливо обошел всех больных, у каждого попросил прощения за беспокойство и с каждым поговорил о его проблемах. Тиберий всегда проявлял сочувствие к больным и раненым, и во время его бесчисленных военных походов пострадавшие в битвах обязательно были окружены вниманием полководца. А в другой раз во время спора на философские темы какой-то грек, забывший этику мудрецов, осыпал римлянина площадной бранью. Это нанесло мучительную рану гордости достойного представителя патрицианского рода Клавдиев. Он привлек обидчика к суду и упек его в темницу.
Подобные недоразумения показывали, что окружающие не были способны понимать его добрые намерения. Однако это не являлось для него неожиданностью. Но, когда Тиберий, убедившись, что фамильные отпрыски Августа набрали силу, попросил принцепса позволить ему возвратиться в столицу и получил отказ, моральный цвет людей резко потемнел. Сначала Тиберия стали сторониться, как чумного больного, затем начали презирать и высмеивать, а потом взялись угрожать его жизни. Многие полагали, что на травле опального колосса им удастся заработать политические очки. О нем распускали слухи, будто он рассылает по всему свету центурионов с бунтарскими призывами к знатным людям. В некоторых городах усердные власти разрушали его статуи и другие памятники побед. На пирушках осмелевшие во хмелю сенаторы били себя в грудь на радость потомкам Августа и клялись поехать на Родос за головою ссыльного негодяя, смеющего до сих пор оставаться в живых. Узнав о распространяемых о нем слухах, Тиберий написал Августу, чтобы тот приставил к нему наблюдателей, которые следили бы за каждым его шагом, прислушивались к каждому слову, читали письма, заглядывали бы в рот во время сна в надежде извлечь застрявшее там дурное слово. Реакции, конечно же, не последовало. Никого не интересовало, что на самом деле говорил и думал Тиберий, было важно, какие слова и мысли хотел бы услышать от него Август и его родственники в свете своих планов. Видимо, принцепс серьезно негодовал на пасынка за то, что тот упредил его ненависть и загодя укрылся от монаршего гнева на далеком острове. А тем временем провинившийся подвигами и талантами на службе Отечеству изгнанник переселился с густонаселенного побережья в глубь острова. Однако и там его преследовала и находила людская ненависть.
Так он провел еще два года, сам удивляясь собственной живучести. А потом на крышу его дома сел орел, птица крайне редкая в тех местах. У римлян было широко распространено гадание по полету и поведению птиц, и они оказывались весьма суеверными всякий раз, когда пернатые посланники небес своими виражами льстили их тщеславию. Все эти два года Тиберий просил своих друзей о заступничестве перед Августом, но больше прочих старалась, естественно, мать. Ливия использовала все женские средства, неженский ум и дьявольскую волю, чтобы должным образом воздействовать на мужа. И вот теперь массивная птица, спустившись с заоблачных высот на чашу весов Фортуны, наконец-то покачнула эти весы в пользу Тиберия. Старший внук Августа и по усыновлению его сын Гай поссорился со своим другом Марком Лоллием, который более других науськивал его против опального отчима, и в пику ему простил Тиберия. С согласия милостивого Гая Август сообщил Тиберию, что отныне его достоинства, авторитет и значение более не являются преступлением, если только он не посмеет пустить их в ход. Тогда, спустя более семи лет ссылки, Тиберий возвратился в Рим, но и там еще три года оставался фактическим изгнанником, поскольку строгий принцепс не допустил его к государственным делам. Тиберий даже переселился из центра города в тихое место.
Однако те времена прошли, осев на дно его души едкой желчью обид и унижений. Орел, некогда пометивший крышу родосского убежища Тиберия, теперь расправил могучие крылья и воспарил в вышину, увлекая его за собою в головокружительный полет. Все те, кто некогда клеветал на него, кто оскорблял, ненавидел, низко льстил или грубо угрожал, с этого дня становились его подданными. Жестокая своенравная безумная толпа была в его власти.
Тиберий неприятно поежился, но тут вошла Ливия, своим появлением избавившая его от мучительного осмысления соотношения прошлого и настоящего, вновь выручившая сына, как то случалось не раз прежде.
- Дело сделано. Я передала твой приказ Саллюстию Криспу, он отдаст его трибуну, надзирающему за Агриппой, а тот поручит исполнение центуриону, - бодро объявила Ливия.
Тиберия укололо словосочетание "твой приказ", но он промолчал, понимая, что отныне надо привыкать отвечать за все происходящее в государстве: за хорошее и дурное, за свои дела и за поступки подданных, за действия друзей и даже - врагов.
- В таких вопросах нужно, чтобы цепочка была как можно длиннее, а след - как можно извилистее, - деловито продолжала Ливия.
- Саллюстий - человек надежный, - отозвался Тиберий. - Надо подумать, кому еще мы можем довериться. Промедление опасно. Власть - особа женского рода, ею нужно овладевать решительно и быстро, иначе она уйдет к другому.
- Великолепно сказано, сын мой, но само намерение действовать еще лучше. Пока жив ссыльный внук Августа, мы не можем открыться толпе, но должны хорошенько подготовиться к тому моменту, когда ты останешься единственным наследником государственного империя.
- До сей поры империй по наследству не передавался, - задумчиво изрек Тиберий. - Я не могу сам захватить его.
- Что такое ты лепечешь?
- Власть я должен получить от живого сената, а не от мертвого Августа. И пусть ее одобрит народ. Мы должны показать всем, что не столько Рим нужен Тиберию, сколько Тиберий нужен Риму. Пусть меня попросят управлять государством, и тогда я, может быть, соизволю согласиться. Но соглашусь я не взять власть над народом, а отдать себя народу, отдать свой опыт, полководческий талант, умение разгадывать людей...
- Твои коварство, надменность, мстительность, - продолжила за него Ливия, частенько с помощью едких сарказмов бравшая верх над разумом сына. - Ты слишком тонок в своих политических изысках, мой Тиберий, а народ слеп; он тебя, такого тонкого, не увидит, не поймет. Его нужно оглушать громкими лозунгами, да пустыми и оттого звонкими обещаньями.
- Женщина все примитивизирует, ей ведомы лишь крайности. Жизнь сложнее. Цель у нас общая, но разреши мне двигаться к ней собственной поступью.
Зрачки Ливии сузились, как у голодной тигрицы, боящейся, однако, покинуть свою засаду. Она навсегда запомнила эту обиду.
- Рим не терпит рабства монархии, но уже не в состоянии совладать со свободой республики. Он ненавидит царей, но привык к Августу, - продолжал свои рассуждения Тиберий. - Пусть я не хуже Августа, но я другой. Он приручил римлян к себе долгой дрессировкой, используя при этом кнут и пряник, меч и проскрипции, стишки Вергилия, собственное изображение на монетах, мрамор парадных фасадов столичных дворцов. Но теперь хозяин умер, и в клетку к зубастому хищнику входит другой... Тут важно не делать резких движений.
- Я думаю, что сейчас даже труп в соседней комнате заерзал на смертном одре от нетерпения. К чему ты клонишь? К чему эти бесконечные рулады? Может быть, ты решил оставить трон Германику и податься в трубадуры, дабы воспевать его подвиги?
- Успокойся, трон будет нашим, но он должен сиять в глазах народа солнцем в вышине, а не мерцать факелом в тюремном мраке, а для сенаторов моя власть пусть явится избавлением от трудов, а не ущемлением их прав.
- Безродный Сей Страбон для нас сейчас важнее всего твоего гнилого сената! - зло перебила Ливия. - А несколько тысяч его головорезов в окрестностях города значат гораздо больше многомиллионной толпы безмозглой черни!
- Да, префект преторианцев - нужная фигура, - согласился Тиберий. - Однако он наш по самой своей природе: республике преторианцы не требуются, а простой всадник - не указ сенаторам. Только, опираясь на трон и в свою очередь подпирая его мечами своих гвардейцев, он может быть значимым лицом в государстве.
- Так пошлем к Сею.
- Нет, пусть к нему обратятся консулы.
- Ты фантазер!
- Сегодняшние консулы - ничтожные люди, и это хорошо, но они - лицо, точнее вывеска государства. Мы будем управлять ими, а они сенатом. Пусть плебс ощущает себя в рамках республиканской традиции. Я выйду к римлянам из недр республики, а не свалюсь им на головы сверху. И давай же обсудим, кого еще из совета принцепса, помимо консулов, мы уже сейчас можем привлечь к делу, чтобы они расчистили нам путь к цели.
- Ну, наконец-то, после долгих блужданий в дебрях старомодной риторики ты заговорил о деле, - произнесла примиряющим тоном Ливия.
Сообщники совещались весь остаток дня и большую часть ночи. К утру у них были готовы письма с секретными распоряжениями к видным сенаторам, а также к влиятельным вольноотпущенникам и клиентам Августа из числа той, как бы личной бюрократии принцепса, которой он в значительной мере подменял официальные республиканские институты управления. Тайно отправив эти послания, Ливия во всеуслышанье повторила даваемые ею ранее сведения о том, что принцепс будто бы выздоравливает. Одновременно к "выздоравливающему" принцепсу она под видом врачей пригласила специалистов по бальзамированию, так как телу усопшего предстояло еще постранствовать по миру, прежде чем обрести, наконец-то, покой.
Всеми делами заправляла Ливия, сам Тиберий в открытую пока ничего не предпринимал, якобы все еще оставаясь под фамильной властью отца - Августа. Однако он уже забрал себе стражу принцепса, его писцов и некоторых чиновников. Как император он отправил в войска и провинции послания с тем, чтобы упредить волнения, которые могли бы возникнуть, когда распространится весть о смерти принцепса.
Подпольное правление государством продолжалось еще некоторое время. Потом в Нолу прибыл центурион, убивший Агриппу Постума, и сообщил Тиберию об исполнении его приказа. Тогда Ливия явилась народу сияющей от счастья в траурном одеянии и объявила сразу о прискорбной кончине Августа и о том, что его сын и фактический соправитель последних лет Тиберий Юлий Цезарь принял на себя бремя государственной власти. В Ноле, а затем в Риме и по всей центральной Италии началась суета подготовки к помпезному погребению почившего столпа Отечества и одновременно - к торжествам по случаю восхождения на престол нового идола. Печаль и радость, слезы и смех смешались в единый липкий поток лицемерия.
В этой карусели показных чувств и демонстративных поступков затерялся след убийцы Агриппы. Центуриону, принесшему весть о кровавой расправе, Тиберий заявил, что он ничего на этот счет не приказывал.
- Но я же сам видел у трибуна свиток с твоей печатью, император, - изумился растерянный центурион.
- Я ничего не приказывал, - повторил Тиберий. - Доложишь обо всем сенату, пусть сенатская комиссия проведет следствие.
Конечно же, никаких докладов об этом деле в сенате никто не услышал, и ответственность за него негласно возложили на беззащитного покойника - Августа.
Убийство внука принцепса открыло дорогу к погребенью телу старца. С великодушного позволения Ливии и Тиберия декурионы, то есть члены городского совета Нолы, водрузили гроб с почетным прахом на плечи и возглавили шествие к столице. Процессия с самого начала была внушительной как обилием высоких лиц, несших на себе скорбные гримасы, так и богатством, чуть ли не роскошью траурных нарядов и атрибутов. Однако по пути следования колонна обрастала все новыми толпами страждущих. Простой люд, высыпающий из многочисленных придорожных селений, в своей наивности искренне предавался горю.
И впрямь, Август был фактическим правителем Рима более сорока лет. В глазах народа он являлся избавителем общества от междоусобиц, кровавых гражданских распрей, восстановителем государства, даровавшим истерзанным римлянам желанный мир, борцом за оздоровление нравов, охранителем границ от посягательств варваров. Все положительное в государстве усилиями современных поэтов, историков, скульпторов, архитекторов, риторов в общественном мнении было связано с фигурой Августа, мудрого правителя, власть которого якобы зиждилась только на его разуме и авторитете. Если же все доброе в обществе основывалось лишь на гениальности одного человека, то как жить людям после его смерти, как не рухнуть обветшалому римскому миру, державшемуся на одной единственной опоре? Простолюдинам казалось, что солнце сорвалось с небес и упало в этот гроб; сейчас они проводят его в последний путь и наступит ночь, непроницаемая мгла и холод поглотят их, и сгинет жизнь в бездне черного безвременья.
Римляне имели рациональный практичный ум, но в то же время были очень темпераментны. Они не расплескивали эмоции по мелочам, как представители некоторых малокультурных народов, чья невоспитанность наивно почитается за горячий темперамент, но уж если предавались страстям, то это был безудержный шквал. При виде траурной процессии, уносящей в Плутоново царство воплощение божественной формообразующей идеи их цивилизации, простые римляне глотали рыдания. Но стоило кому-то не сдержаться, всхлипнуть, проронить слезу на руку соседа, и эмоции волной проносились по толпе, нарастая как снежный ком. Женщины рвали на себе волосы и одежды, падали ниц, карабкались за гробом на коленях, мужчины в отчаянии наносили себе раны, давили друг друга в стремлении протиснуться ближе к центру событий. Толпа неистово страдала на все лады, и это грозило перерасти в масштабные беспорядки.
Наблюдая нездоровые страсти, Тиберий все более хмурился. Причем он сам не сознавал, чего в нем больше: опасений государственного мужа за массовый психоз подданных или недовольства, что, слишком горько сожалея о мертвом, люди унижают живого. Вот он, Тиберий, во всей своей красе, мудрый, проницательный, опытный явился толпе, а она, словно не видя его, такого выдающегося, убивается по чьим-то костям, которые вскоре сгорят и обратятся в тлен. В конце концов он остановил шествие и объявил, что летнее солнце пагубно воздействует на божественные останки, а потому процессии надлежит двигаться ночью. Настроение Ливии было иным. Ей нравилось находиться в центре внимания. Чрезмерная скорбь народа льстила ей, ведь она полагала себя важной составляющей того образа Августа, каковой ныне оплакивал народ. Почтенную матрону рассердило решение Тиберия и особенно ее возмутило то, что сын проявил самостоятельность, не испросил ее мнения. Однако, поскольку он сразу вслух объявил о смене порядка следования процессии, она не стала спорить на виду у публики, но припасла ссору на будущее.
С тех пор похоронное шествие скрывалось под покровом темноты. Днем тело принцепса прятали в общественных зданиях или даже - в виде почетного исключения из религиозных правил - в храмах встречавшихся на пути городов. Так, черной ночью в звездном мерцании факелов Тиберий и Ливия во главе змеившейся по италийским дорогам колонны скорбящего люда подкрадывались к Риму.
В городе Бовиллы честь носильщиков праха у декурионов муниципиев и колоний приняли столичные всадники - сословие, любимое Августом, которое он пытался противопоставить сенаторскому. Они и внесли его в Рим.
У храма Юлия Цезаря, обожествленного его преемниками во избежание толков о незаконности деятельности этого клана, Тиберий велел остановиться, дабы успокоить страсти столичного плебса традиционной похвальной речью усопшему. Из его выступления народ, как и полагалось, узнал о неисчислимых достоинствах покойника, о тяжести утраты, понесенной всем римским народом, а также о почтительности к приемному отцу и прочих достоинствах самого Тиберия. Такие речи уже давно стали у римлян трафаретными. Их разучивали в риторических школах, с них многие юноши начинали ораторскую карьеру. Однако Тиберий в свойственной ему тяге к витиеватости, насильственной образности и многозначности фраз излишне напустил тумана, что не понравилось народу. Глядя на этого оратора, данного им судьбою на место Августа, люди невольно проводили сравнение, которое Тиберий, конечно же, проигрывал, как проиграл бы его и любой другой из тогдашних римлян. Чутко улавливая недоброжелательство публики, Тиберий нервничал и оттого его речь становилась еще более расплывчатой.
Достигнув старого форума, процессия вновь остановилась. На площади и прилегающих холмах собралось особенно много различного люда. Обычай требовал, чтобы высокого человека почтили добрым словом и здесь, в сердце Рима. С неприязнью глядя на разношерстную толпу, кипящую эмоциями, как ему казалось, по далекому от нее поводу, Тиберий поручил выступление своему сыну Друзу. Для Друза происходящие события не были чем-то насущным. Ему еще нужно было дождаться смерти отца, Германика и, может быть, многих других конкурентов, чтобы, наконец-то, испытать такой стресс, какой теперь мучил Тиберия. Все это казалось почти нереальным, и помочь ему могло разве только счастливое стечение всевозможных несчастных случаев, каковые, например, способствовали возвеличиванию его отца, когда под пронзительным оком властолюбивой Ливии один за другим скончались все претенденты на трон из рода Августа. Поэтому Друз говорил перед народом спокойно, обстоятельно, в меру возвышенно, в меру буднично и своей речью примирил плебс с происходящим.
С форума всадники лучших фамилий принесли тело Августа в его дом и водрузили на постамент в вестибюле. Ливия стала давать распоряжения относительно похорон. А Тиберий созвал сенат. При этом он сослался на свою трибунскую власть, так как по республиканским законам заседания сената мог организовывать только магистрат, но никак не частный человек, сколь авторитетным он бы ни был. Таким образом Тиберий демонстрировал свой пиетет к официальному государственному укладу и будто бы ставил себя в ряд с прочими гражданами. Однако он уже дал пароль преторианским когортам и частным порядком надоумил консулов, как им надлежит служить Республике в сложившейся ситуации.
Идя в курию, Тиберий испытывал противоречивые чувства. Будучи человеком, от природы наделенным талантами, требовавшими реализации на общественном поприще, он естественным образом стремился верховодить людьми. Успехи в командовании войсками в многолетних войнах в Армении, Иллирии, на берегах Дуная и в Германии выработали в нем привычку повелевать. Уже в молодости он в своем воинском лагере короновал иноземных кандидатов на царство. Льстивое словоблудие прорицателей, коварные призывы окружающих и подзуживания матери распалили его властолюбие. Находясь долгие годы рядом с Августом, деля с ним государственные заботы, он примерял на себя тогу принцепса, и полагал, что она приходится ему в пору. Однако затянувшееся ожидание власти подорвало духовную основу его мечты, запачкало ее унижениями. Исходное стремление облагодетельствовать сограждан дарами своих талантов, свойственное человеческой природе, теперь было затушевано жаждой мести тем, кто его оскорблял, не понимал, преследовал и более всего - самой судьбе, истерзавшей душу десятилетиями тщетных надежд. Он был похож на влюбленного, который в опьянении страстью долгое время томился у порога спальни красавицы, манившей его откровенными призывами, но всякий раз пускавшей к себе других; предвкушая возвышенное наслаждение красотой, несчастный был вынужден лишь слушать звуки чужих любовных игр, рвущиеся из двери; и, когда, наконец, дошла очередь до него, он уже не мог испытывать ничего, кроме усталости, брезгливости к запачканной возлюбленной и отвращения к жизни. Тиберия более не привлекала власть, но и отказаться от нее он не мог, так как в этом случае и его самого, и близких ожидала бы насильственная смерть, а государство, по всей видимости, постиг бы новый виток гражданских войн, абсолютно бессмысленных в тогдашних условиях. В такой ситуации он с надеждой смотрел на сына.
Друз Юлий Цезарь был единственным сыном Тиберия от любимой жены Випсании Агриппины, с которой его впоследствии разлучил Август, чтобы женить на своей дочке Юлии. Сын унаследовал нрав отца, но лишь фрагментарно. Он обладал энергией и страстностью Тиберия, но без его воли, умения обуздывать или хотя бы скрывать чувства. Отец любил дружеское застолье, но вынужден был отказывать себе в радостях задушевного общения с окружающими, опасаясь зависти и коварства, господствовавших при дворе, сын же простодушно предавался утехам веселого времяпрепровождения. Тиберий пренебрегал кровавыми плебейскими зрелищами в цирках и на ристалищах, а Друз, не имея аристократической утонченности чувств, упивался созерцанием крови на арене. При поддержке отца он давно приобщился к политической и отчасти к военной деятельности. У него был опыт выступлений в сенате и столь успешный, что Август даже запретил ему и его двоюродному брату Германику официальные речи, так как сенаторы принимали их слова как исходящие от самого принцепса. В общем, Друз являлся заурядным продуктом своей среды и эпохи, но как обычный представитель римской знати он был способен на многое и вполне мог питать надежды отца на продолжение правящей династии.
Приблизившись вместе с Друзом к курии и взглянув на сенаторов, столпившихся у входа в зал заседаний, Тиберий понял, что терзавшие его противоречия не более тягостны и менее унизительны, чем страсти, обуревавшие нобилей. Кто-то из сенаторов подходил к нему для приветствия и выражения соболезнования, кто-то кивал издали, опасливо поглядывая на громадных германцев, составлявших императорскую охрану, которые грифами озирали высокое собрание в поисках добычи. В республиканскую эпоху появление в городе с оружием считалось тяжким преступлением, но теперь отчаянные головорезы грозно мерцают здесь отточенными лезвиями мечей, охраняя первого из сенаторов от остальных шести сотен. Правда, входя в курию, Тиберий оставил охрану за дверью.
Почтенные патриархи наперебой демонстрировали свою скорбь по упокоившемуся принцепсу, но старались делать это как можно оптимистичнее, дабы явить Тиберию пример верноподданничества. В Риме актерская профессия не была в почете, а для представителей высших сословий считалась и вовсе позорной, однако с утверждением монархии сенаторам пришлось освоить все тонкости лицедейства. И они достигли вершин мастерства, поскольку наградой им были не аплодисменты публики, а сама жизнь. В какой еще театральной пьесе, помимо сенатских заседаний, требовалось столь трагически ломать комедию! О, сенаторы, конечно же, были удручены кончиною Августа, но какое счастье им доставило появление в курии хмурого Тиберия! Чего в них больше: скорби или ликования? Всего с избытком - черпай властитель, сколько тебе надобно: в каждом из них хватит лицемерных страстей и для награды и для казни - повелевай же!
Как человек, наделенный истинными способностями, Тиберий чурался фальши. Лицемерие всегда претило ему, тем не менее, он был вынужден терпеть его повсеместно и, хуже того, должен был сам прибегать ко лжи, чтобы скрыть свои достоинства и добрые чувства. В том был парадокс времени, что ныне люди стыдились лучших проявлений человеческой натуры и старались упрятать все доброе на дно души, подальше от чужих глаз.
Республиканское общество оценивало граждан по их непосредственным качествам и одаряло уважением, почетом и славой. Качественные оценки всегда персональны, их нельзя присвоить или украсть постороннему, потому что сами качества не отделимы от личности. Доблесть может принадлежать только доблестному. Количественные же факторы престижа - деньги или собственность - проявляют полное безразличие к личности, нивелируют и в конечном итоге отрицают индивидуальность. Богатство с равным усердием служит любому, кто только изловчится его заполучить. Впрочем, здесь уместно задаться вопросом: кто кому служит? Смена системы оценок общества привела к изменению политической организации общества. Монархия же явилась антиподом исконного римского социума. Все, что было в людях великого и славного, здесь попиралось и преследовалось. Особенно рьяно искоренялись доблести в среде сенаторского сословия. Вот и усердствовали теперь эти умные, высокообразованные, некогда гордые люди в низкопоклонстве очередному претенденту на власть. Причем самые знатные и заслуженные государственные мужи чувствовали себя и самыми виноватыми перед будущим принцепсом, а потому яростнее всех прочих бичевали себя унизительным пресмыкательством.
Подобное зрелище было хорошо знакомо Тиберию, поскольку он не раз стоял на ораторском возвышении рядом с Августом. Однако сегодня трагикомедия человеческого унижения превратилась в совсем уж откровенный фарс. Это свидетельствовало о том, что Тиберия актеры в сенаторских тогах ценят ниже Августа, потому и позволяют себе столь безвкусно переигрывать. Но более всего возмутило Тиберия другое. При созерцании привычной картины он вдруг обнаружил в себе новые чувства. Глядя на того или иного сенатора, Тиберий невольно оценивал его как соперника. За маской лицемерия он стремился узреть оскал покушающегося на его трон узурпатора, за сладкими речами ему слышались угрозы. Все эти люди внезапно, в один миг, сделались его врагами. У Тиберия потемнело в глазах от осознания этого превращения, и он проникся презрением к себе за столь низменные переживания, но с еще большей энергией возненавидел сенаторов, потому что они заставили его испытывать постыдный страх.
Смотря в глаза расположенных напротив него людей, он читал в них ответную ненависть, нечаянно мерцающую в гримасах и ужимках подобострастной угодливости. Как и он, они ненавидели его не за какие-то личные пороки, а за собственное унижение. Выходило, что причиной страданий всех этих людей были не они сами, а некий злой демон, посеявший в их среде раздор.
Наступила пора открыть заседание и обратиться к собранию с речью. Однако Тиберий под впечатлением от постигшего его дурного наваждения потерял контроль над собою и не мог сосредоточиться. Тогда он вспомнил утро. "Не сутулься, мой Цезарь, сегодня твой самый лучший день, - сказала, похлопывая его по плечу, Ливия. - Иди и возвращайся с победой!" В самом деле, ныне ему предстоит сражение, пусть и политическое, а не военное, но оно так же решает вопросы господства и подчинения, жизни и смерти. А перед битвой непозволительно предаваться эмоциям. Чтобы победить врага, нужно прежде всего одолеть его в самом себе, перешагнуть через собственные чувства и страхи. Его мысленному взору предстал римский лагерь в Паннонии и неисчислимые толпы одурманенных призраком свободы варваров за его пределами. Он выводит легионы на жестокую сечу, и вскоре на гигантской равнине неистовствует вакханалия злобы, где правит пиршество смерть. Однако этот хаос является проявлением высшей организации, через которую реализовывалась его стратегическая идея, в конце концов приведшая римлян к победе. Так же обстоит дело и здесь. Тиберий все рассчитал, и оставалось лишь добросовестно исполнить задуманное. Причем сегодняшнее сражение, по его плану, должно было стать всего лишь разведкой боем.
Тиберий посадил рядом с собою консулов Секста Помпея и Секста Апулея и как трибун открыл заседание.
"Я позволил себе собрать вас здесь, отцы-сенаторы, - заговорил он, - для обсуждения одного-единственного, но необыкновенно важного вопроса. Казалось бы, это касается только меня, ибо я говорю об устройстве похорон моего отца, Гая Юлия Цезаря Августа, и об определении покойному меры посмертных почестей. Однако когда речь идет о человеке, который своим попечением облагодетельствовал весь народ римский, кто мыслил своим домом все наше государство, кто стал отцом целого Отечества, то я полагаю себя не в праве распоряжаться посмертной участью такой личности. Если гражданин вырос до государственного масштаба, то и его кончина является государственным вопросом".
Сенаторы привыкли к занудным речам Тиберия и автоматически подыгрывали его фразам жестами и мимикой. Они даже не пытались искать зерна смысла в этой рыхлой груде словес, приберегая силы для решающей схватки.
Вскоре оратор начал затягивать паузы, сбиваясь с ритма, тембр его голоса завибрировал, и аудитория, наконец, поняла, что его душат эмоции относительно обсуждаемого предмета. Тогда сенаторы принялись приглушенно вздыхать и всхлипывать. Тиберий сделал вид, будто поверил страданиям аудитории, и дальнейшим поведением призвал ее оказать ему ответное доверие.
Он потупился и вовсе замолчал, только нервно жевал нижнюю губу в духе привычек его матери.
Наконец срывающимся голосом он воскликнул: "Лучше бы мне не только голоса, а и жизни лишиться!" Тут он сгорбился и, закрыв покрасневшие глаза ладонью, сошел с ораторского возвышения.
- Пусть мой сын, пусть Друз Цезарь вместо меня произнесет эту речь. Ведь Цезарь Август был ему таким же заботливым и мудрым дедом, как мне отцом, - выдавил из себя, словно через силу, Тиберий после некоторой паузы.
С этими словами он вытолкнул вперед двадцатисемилетнего оболтуса, и тот резво подхватил прерванную речь. Друз был вполне готов к такому обороту событий, так как все было спланировано заранее. Тиберий не желал занижать свою персону трафаретными выступлениями, а вот Друзу лишний раз показаться сенату было полезно. Правда, Тиберий наметил три варианта передачи слова сыну, рассчитанных на различную обстановку в зале. Благодаря податливости Курии реализовался простейший из задуманных сценариев.
После того, как оратор на трибуне и зрители на скамьях слаженно исполнили высокопарную песнь скорби, началось самое интересное. Весталки передали хранившееся в их храме завещание принцепса. Тиберий добросовестно провел процедуру освидетельствования печатей. При этом он сделал реверанс высокому собранию, допустив в курию только лиц сенаторского сословия, остальные свидетели подтвердили свои печати в вестибюле.
"Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь", - начал читать царский документ глашатай.
Эти слова больно резанули душу Тиберия, еще раз показав ему и всем прочим, сколь не любил его Август, усыновивший пасынка только под давлением обстоятельств и происков Ливии, что, впрочем, как многие полагали, было одним и тем же. Однако он ничуть не изменился в лице, по-прежнему выдерживая позу скорбящего прилежного сына. Сенаторы внутренне злорадствовали, но виду тоже не подали.
Оставшуюся треть наследства получала Ливия, причем Август посмертно проявил к жене отеческие чувства и удочерил ее. "Теперь Ливия стала сестрою собственного сына", - перешептывались сенаторы, прилежно сохраняя скучнейшую серьезность на лицах. Однако насмешки насмешками, а Ливия отныне должна была именоваться Юлией Августой.
Далее глашатай зачитал длинный перечень наследников второй и третьей очереди. В целом наследство, полученное Тиберием и Ливией, не превышало состояний, оставляемых другими богатыми римлянами. Зато гигантскую сумму Август передавал казне, народу и солдатам. Все граждане огромного государства в той или иной степени были облагодетельствованы почившим принцепсом.
К завещанию прикладывались еще три свитка. В первом содержались распоряжения относительно погребения, во втором - список деяний великого человека, а в третьем - подробный отчет о состоянии государства, в котором указывалось, сколько в той или иной провинции воинов, сколько денег в государственной казне и сколько - в императорской, перечислялись чиновники канцелярии принцепса, ведающие финансовыми вопросами. Все это еще раз показало сенаторам, сколь заботливым хозяином государства был Август, а заодно вновь заострило вопрос о том, каким же правителем будет Тиберий. Однако, что бы ни гадали на сей счет нобили и простые граждане, все сходились в одном: Август гениален, значит, Тиберий в любом случае будет хуже. И эта оценка довлела над собранием, форумом, где толпился плебс в ожидании вестей из курии, Римом, Италией и всем Средиземноморским миром.
После рассмотрения завещания принцепса Тиберий возвестил о последнем вопросе повестки - погребальных мероприятиях вдобавок к тем, которые определил себе сам Август, и почестях почившему. Сенаторы от массовки перешли к сольным номерам и принялись со всею возможной фантазией высказывать предложения во славу мертвого принцепса, но так, чтобы угодить живому. Тиберий, ссутулившись, сидел в своем кресле и исподлобья брезгливо посматривал на говоривших. Однако против воли его взгляд временами становился болезненно пристальным, он мучительно пытался проникнуть сквозь завесу словес в глубь души того или иного оратора, чтобы извлечь оттуда истину. И чем больше в чьих-то высказываниях было помпезности и лести, тем худшая подоплека виделась Тиберию, тем больнее в его мозгу зудело сомнение. Порой ему хотелось вызвать стоящую за дверью охрану, выхватить меч у одного из германцев и вонзить в грудь говорившему, чтобы вывернуть ему нутро и увидеть его черную кровь, разносящую по организму преступное намерение.
Тело принцепса должно проследовать через Триумфальные ворота - считали сенаторы - перед гробом надобно пронести статую победы, доски с текстом законов, установленных им при жизни, песнь плача должны исполнять дети лучших фамилий. Предлагалось учредить историческую эпоху под названием "Век Августа" и многое другое в таком роде. Когда воображение сенаторов оскудело, Тиберий вернул себе инициативу. Он сказал, что не стоит пытаться великое возвеличивать мелочным, не следует горный пик украшать дурашливыми статуэтками. Из всех предложенных почестей Тиберий с гордой скромностью выбрал наиболее пристойные. И тут же по залу пополз шепот: "Смотрите, он завидует славе Августа и хочет принизить авторитет отца Отечества". Тиберий не слышал этого, но уловил зловонный душок сплетни, загрязнивший и без того тяжкую моральную атмосферу Курии. Лицо его омрачилось. Это не осталось незамеченным; сенаторам почудилось, будто над их головами смыкается свод Мамертинской тюрьмы. Тогда, спасая положение, Валерий Мессала вдруг предложил, чтобы ежегодно приносилась присяга на верность Тиберию. Сенаторы, как дети, открыли рты, и даже у непроницаемого Тиберия округлились глаза и отвис подбородок. Отвечая на это безмолвное недоумение, Валерий пояснил, что из всего богатого наследия Августа Тиберий является самым главным даром государству, а потому почтение к нему будет лучшим прославлением почившего титана.
Тиберий понял, что столь дурное низкопоклонство компрометирует его, провоцирует сенаторов подозревать сговор. Это было тем более неприятно, что он действительно вступил в сговор с консулами и некоторыми аристократами. Бесшабашный Мессала не принадлежал к их числу, однако по неловкости как бы выдал реальную тайну.
- Ты нас немало удивил, дорогой Мессала, - с учтивой улыбкой на надменном лице заметил Тиберий. - Поясни же нам всем, в равной степени захваченным врасплох кавалерийским наскоком твоего остроумия: ты выступил с этим предложением по моей просьбе?
Сенаторы затаили дыханье в предвкушении расправы, совсем как простолюдины в цирке, когда меч "самнита" занесен над запутавшимся в собственной сети ретиарием. Сильнее землетрясений и наводнений они страшились гнева Тиберия, но их извращенные души более всего на свете жаждали спровоцировать предполагаемого тирана на вожделенный акт кровавого преступленья.
- Увы, Цезарь, - заявил Валерий, - сколь ни досадно мне вызвать твое нерасположение, должен все равно признаться, что я выступаю исключительно по собственному разумению. Более того, и впредь я намерен высказывать только те мысли, которые продиктованы мне моею совестью и понятиями о благе народа римского и сената, чем бы мне это ни грозило.
Сенаторы застонали от разочарования. Мессала оказался победителем, хуже того, он застолбил за собою самую оригинальную разновидность лести, позволяющую пресмыкаться перед правителем в позе гордой независимости. Тиберий невольно улыбнулся и сказал:
- Ну, если ты говорил по совести, то пусть это забавное предложение и останется на твоей совести.
На том спектакль для сенаторов завершился, и они отправились в свои дворцы, чтобы крепко выпить, обильно закусить и едко поострить в кругу друзей о злонамеренности нового тирана и низкопоклонстве деградировавших аристократов. Тиберий же вышел к народу и еще долго говорил об Августе и завтрашнем мероприятии, увещевая граждан не омрачать последний земной день великого государственного мужа беспорядками, аналогичными тем, какие потрясли город при сожжении прямо на форуме трупа Гая Цезаря.
Дома Тиберий обнаружил, что уже все слуги, друзья и льстецы с усердием величают матрону Юлией Августой и что она вообще осведомлена о всех перипетиях сенатского заседания. Сам Тиберий тоже мог именоваться Августом, однако предпочел остаться Тиберием Цезарем.
Похороны Августа стали первым общественным мероприятием Тиберия в роли правителя, и он постарался организовать все должным образом. По всему городу и, конечно же, на Марсовом поле, где происходило сожжение тела, были выставлены внушительные караулы преторианцев. Такие предосторожности вызвали насмешки пожилых людей, помнивших хаос и погромы во время похорон основателя династии Цезарей. Те римляне являлись детьми республики. В них был жив дух свободы, они сознавали свои общественные права и обязанности и активно боролись за социальную самореализацию, понимая, что, только отстояв за собою гражданский статус, могут сохранить себя как личности. Предосторожности властей против подобной бурной реакции сегодняшнего населения Рима выглядели смехотворно.
Гражданский и моральный уровень новых римлян продемонстрировал сенатор преторского ранга Нумерий Аттик. Он во всеуслышанье заявил, что видел, как из грязного пламени погребального костра вырвался светлый образ Августа и величаво воспарил в небеса. Когда его, уже на форуме, попросили подтвердить свое видение, он повторил историю с вознесением духа принцепса в мир богов и поклялся, что так все и было на самом деле. Это трогательное откровение верноподданного гражданина послужило консулам поводом, чтобы еще раз собрать сенат и выставить на обсуждение вопрос об обожествлении покойника, дабы задним числом узаконить его самовольное вознесение в сонм богов. А вечером того же дня глаза Нумерия вновь горели экспрессией, но уже совсем иного рода: вольноотпущенник великолепной интриганки Августы отсчитывал ему миллион сестерциев. Так и осталось неясным, заработал он миллион предприимчивостью или же послушанием.
Благополучно предав земле прах предшественника, Тиберий, наконец-то, мог вплотную подступить к делу всей своей жизни. Однако его деятельность по захвату власти состояла в создании видимости отказа от этого захвата, сгущении тумана неопределенности и всемерного нагнетания напряженности в обществе. Поэтому на заседании сената, созванном консулами по его тайному указу, государственные проблемы вновь обходились молчанием.
Разговоры шли о почившем принцепсе. Ввиду отсутствия реального смысла обсуждения этой темы, ей придавался мистический смысл. Многомудрые сенаторы усматривали божественный промысел в том, что Август умер в тот же день года, в который пятьдесят семь лет назад впервые получил консульские фасцы. Еще более важным для государства патриархи находили другое совпадение: оказалось, что Август изволил испустить дух в том же доме, где прежде скончался его отец. Между прочим, это совпадение из века в век реализовывалось в семьях бедных римлян, и никто не обращал на это внимания.
Тут на расчувствовавшихся сенаторов и свалилось предложение консулов об обожествлении Августа и соответственно о создании посвященных ему культа и храма. Конечно же, все были за почитание нового бога, тем более что многие надеялись получить титул фламинов Августа. Следом за первым консулы пробубнили занудными голосами и второе постановление, которым Тиберий объявлялся принцепсом сената. Размягченные умы сенаторов никак не отреагировали на это заявление. Сам Тиберий тоже проявил пассивность. Теперь он почему-то не стал допытываться у докладчиков, по его ли просьбе они выступили с этим предложением.
Хитрость Тиберия состояла в том, что оспорить консульское постановление не представлялось практической возможности. Звание первого сенатора являлось только почетным титулом, не несущим в себе юридической значимости. Оно свидетельствовало лишь об авторитете данного лица. Тиберий же в настоящее время, бесспорно, имел наибольший авторитет из всех римлян как благодаря своим заслугам, так и по опыту ведения государственных дел. И, поскольку значившийся первым в сенаторском списке Август покинул мир, документ нуждался в корректировке. Внесение на первое место имени Тиберия казалось формальным, всего лишь канцелярским актом. Но на самом деле все обстояло по-иному. Учтя печальный опыт тщеславного Гая Цезаря, Август в свое время отказался от формальных атрибутов монархии и добился единовластия в рамках республиканских форм правления путем изменения содержания ряда магистратур и почетных титулов. Именно свой авторитет он сделал главным нравственным обоснованием власти, а право первого сенатора предлагать и рекомендовать превратил в мягкий диктат. В свете этой трансформации звания принцепса сегодняшнее постановление консулов можно было рассматривать как возведение Тиберия на царский престол. Однако лицемерие форм, в которые был облечен сей факт, позволило примириться с ним всех присутствующих.
Так завершилось еще одно сенатское собрание, но политическая ситуация не стала прозрачнее. И знать, и плебс недоумевали, кто ими правит. Постановления издают магистраты и сенат, Тиберий отмалчивается, отнекивается либо углубляется в непроницаемую для мысли чащобу словес. Тем не менее, над всем и всеми незримо витает воля нового принцепса и направляет события в нужное ему русло. Однако далее государственная жизнь не могла продвигаться в клубах тумана неопределенности. Приближалось время магистратских выборов. Все последние десятилетия кандидатуры определял Август и любезно рекомендовал их сенату и комициям. Те же из учтивости всегда соглашались с мнением самого авторитетного гражданина. Причем Август был весьма тонок в политических изысках и порою проводил на государственные посты своих недругов, чем существенно подкреплял кредит доверия к себе. А как быть теперь? У высокопоставленных подхалимов возникло жгучее желание предложить в консулы самого Тиберия и его сына Друза. Но, увы, натура Тиберия была слишком сложна и темна для сенаторов, поэтому они опасались, что лобовая лесть не принесет желаемого результата. Но разве они могли выставить иных кандидатов? В такой ситуации необходимо было добиться, чтобы сам принцепс разверз царственные уста и изрек ключевые слова к разгадке предвыборного ребуса. Кроме того, из Иллирии просочились первые слухи о солдатских волнениях, и это также требовало немедленных и решительных действий властей.
В накале политических страстей сознание граждан созрело для очередного, теперь уже решающего сенатского заседания, и консулы вновь призвали патриархов в курию. Тиберий прибыл наравне со всеми и, как обычно, оставил за дверью своих грозных "церберов", но сел между консулами.
Первым выступал Секст Помпей. Однако Помпей отнюдь не был помпеянцем. Потомок виднейших республиканцев завел пространную речь о сложности и опасности для государства состояния безвластия, а в качестве спасительной меры в открытую предложил Тиберию как принцепсу принять управление на себя.
Что бы произошло с Фабиями, Фуриями, Сципионами, Эмилиями - столпами настоящего, республиканского Рима - если бы они услышали, как законный консул сетует на безвластие и в присутствии шестисот сенаторов предлагает империй частному лицу? Увы, сегодняшние римляне не сознавали саркастического парадокса ситуации и с полной серьезностью стали подпевать горе-консулу славословия в адрес Тиберия. Тот вначале отбивался от назойливых приставаний репликами с места.
- Вы даже не представляете себе, какое это чудовище - власть, - говорил он.
- Вот именно, мы не представляем, а ты нам как раз и покажешь.
В этой будто бы льстивой фразе Тиберию почудились насмешка и даже вызов. Он резко обернулся к говорившему и, пронизывая его взглядом, изменившимся голосом спросил:
- Показать тебе чудовище, Приск?
Несчастный старик схватился за сердце и упал навзничь. Писцы бросились на помощь и вынесли его из курии. Тиберий, будто бы провожая их, вышел следом за дверь и приказал начальнику стражи выяснить, а потом доложить, действительно ли у Приска обморок или он симулирует.
- Неужели диковинные рыбки на вилле этого отъявленного богача останутся сиротками? - зло сострил кто-то на галерке.
- А самым неприятным будет, если ты не успеешь отдать ему долг, - отозвался его сосед.
- Зато тебе станет легче блудить с его дочкой! - бросил третий.
Тиберий брезгливо скосился в ту сторону, откуда исходил этот шум и, нетерпеливо побарабанив пальцами по рукоятке кресла, встал, прошел на ораторское возвышение и заговорил:
- Государство наше, хвала богам и славным предкам, необъятно, силы же человеческие ограничены. Невозможно в одиночку управиться с таким хозяйством... - он сделал паузу и внимательно обозрел зал.
Фраза была провокационной, рассчитанной на выявление республиканских настроений в Курии. Сенаторы это поняли, особенно те, кто действительно имел республиканские идеалы. Однако школа лицедейства, пройденная в марионеточном сенате Августа, позволила им скрыть глубинные чаянья души. С остекленевшими глазами и приторными физиономиями, как у женщины, прячущей под юбкой любовника, сенаторы принялись петь гимн во славу мудрости Тиберия.
Принцепс помолчал, небрежно трогая взглядом эти угодливые лица. "Однако несколько лет назад, когда я томился на Родосе, вы были совсем иного мнения о моем уме", - хотел сказать он, но удержался и поспешил прикрыть даже мысленный след этой фразы на лице, надев на него такую же глупую маску, какая была у тех, кого он только что осудил за неискренность.
Проведя этот тест и убедившись, что сенаторы не смеют в открытую говорить о возвращении республиканских порядков, Тиберий начал выстилать себе дорогу к трону витиеватыми фразами.
- Только великому Августу была по силам эта грандиозная задача. Деля с ним его заботы, я на собственном опыте убедился, сколь тяжким бременем является власть.
- Если с задачей справился один, то ее одолеет и другой! - эхом отозвались слова Тиберия в зале. - Ты уже познал эти заботы, кому же как не тебе взвалить их на свои могучие плечи.
Тиберий примолк, как бы исчерпав доводы, а сенаторы задрожали от страха, что он в самом деле уступит их лживым уговорам и станет тираном. Но, благодаря таланту проницательности государственного мужа, Тиберий понял, что время притворства еще не минуло. Он велел принести и прочитать приложенную к завещанию Августа записку со справочными данными по состоянию государства. После того, как прозвучал длинный перечень провинций, легионов в них, флотилий, зависимых царств, статей налогов и расходов, принцепс воздел руки к потолку и вопросил послушную публику, мыслит ли она, чтобы с этой невообразимой массой дел управлялся один человек.
"А может быть, он и впрямь согласен потесниться на троне и приютить обиженную изгнанницу республику?" - воспряли просветленные сенаторы.
- Нет, - разочарованно ответил самому себе, а также всем оптимистам, Тиберий. - Эту задачу надобно разделить между несколькими достойными мужами.
Глаза сенаторов потухли, но они продолжали преданно таращить их на своего будущего мучителя. Наиболее подвижные тянули руки к изваяниям богов, взывали к изображению Августа и молили, молили Тиберия принять власть.
- Уступая вашим настоятельным просьбам, а также исходя из своего опыта и воли божественного Августа, который, назначая меня преемником, конечно же, имел в виду более значимое и ответственное наследство, чем хозяйство его дома, но более всего - ради сената и народа римского я, пожалуй, согласился бы принять на себя управление какой-либо частью государственных дел.
Тут к нему обратился Азиний Галл, сын знаменитого историка Азиния Поллиона:
- Прошу тебя, Цезарь, указать, какую именно часть госу-дарственных дел ты предпочел бы получить в свое ведение?
Тиберий недобро вздрогнул при первых звуках прозвучавшего голоса. От этого человека он не мог ожидать ничего хорошего. Из множества людей, которых он не любил, Азиний был для него самым неприятным. Именно Галл женился на Випсании Агриппине, после того как Август отобрал ее у Тиберия, и, казалось, он до сих пор злорадствует, полагая, что имеет особую власть над Тиберием, обладая его любимой женщиной. При всякой встрече с этим человеком Тиберий испытывал гадливое чувство, будто тот фамильярно шарит у него под тогой ниже пояса.
- Любую часть дел, которую мне поручит сенат, - по возможности спокойно отвечал Тиберий. - Я не откажусь ни от одной общественной обязанности, которая была бы мне по силам.
- Но все же назови, Цезарь, какую именно долю государства ты охотнее принял бы под крыло своего гения? - с тонкою улыбкой настаивал Галл.
Предложение выглядело весьма коварным. Сенаторы понадеялись, что принцепс угодил в собственную ловушку, и теперь его тиранию действительно удастся ограничить. Однако еще большую радость их измельчавшим душам доставляло затруднение, в котором оказался Тиберий. Они едва удерживали на лицах маску серьезности, наблюдая замешательство принцепса.
Однако Тиберий молчал вовсе не потому, что будто бы не нашелся, чем парировать каверзу. Его душу теснили нахлынувшие переживания. Ему вспомнилось, сколь любвеобильна при всей своей стыдливости Випсания, какими нежными ласками она благодарит мужчину за доставленное наслаждение. Вглядываясь в отталкивающую улыбку Азиния, являвшуюся смешением самодовольства, коварства и лести, Тиберий искал на его губах следы поцелуев Випсании. Ему казалось, будто они яркими звездочками горят на всем лоснящемся от жирного пота лице соперника, и у него сыпались искры из глаз.
За двадцать шесть лет разлуки с любимой женой Тиберию лишь однажды посчастливилось повстречать в городе Випсанию. И он проводил ее таким взором, полным любви и тоски, что Август тут же предпринял меры, чтобы она никогда не попадалась на глаза его зятю. Теперь ей было далеко за сорок, но Тиберий слышал от столичных повес, что приятностью черт лица и особыми брызжущими из нее, как фонтан, флюидами женственности она до сих пор зажигает взоры мужчин и отягчает их чресла вожделением, ее внимания домогаются двадцатилетние юнцы и семидесятилетние богачи, чьи деньги не позволяют им предаваться радостям спокойной старости и гонят на рискованные приключения. Лишь он один не имеет возможности вступить в это состязание... Может быть, теперь? Тиберий бросил быстрый взгляд на Азиния, и его передернуло от отвращения. Нет, он не унизится до того, чтобы следовать тропою, утрамбованной этим героем.
- Скромности не пристало выбирать или отклонять что-либо из того, от чего в целом мне было бы предпочтительно отказаться, - наконец произнес Тиберий через силу.
Между тем взгляд принцепса пробил броню самодовольства Азиния Галла, и тот едва не повторил кувырок Приска. Его прошиб озноб, мгновенно иссушивший пот, обычно покрывавший рыхлую кожу красного лица. Страх за эту самую, некачественную кожу заставил его правильно сориентироваться в ситуации и проделать блистательный дипломатический вираж.
- Своим вопросом я хотел показать, что невозможно разделить неделимое, - пояснил он. - Нельзя выделить в управление лишь часть государственных дел, ибо все в этом гигантском организме взаимосвязано. Только одна мысль гениального принцепса может пронизать собою все сферы общественной жизни и связать их воедино.
Любой, кто хотел бы возразить Азинию, мог бы привести в опровержение его заявления многовековой опыт Римской республики, но таких желающих не нашлось. Все облегченно, хотя и не без некоторого разочарования, выдохнули. Назревавший конфликт в очередной раз разрешился карикатурной лестью. Только Тиберий с очевидной досадой принял слова Галла, но лишь потому, что ему слишком нравилась его жена, а значит, не могло понравиться ничто другое в нем.
Чувствуя близость победы, Азиний Галл в очередной раз привел в пример Августа, отлично управлявшегося со всем государством, а далее рассыпал бисер похвал Тиберию за его былые успехи. Он долго перечислял его победы на восточных и северных рубежах государства, а также в политической жизни. Потерявшие терпение сенаторы вновь начали перешептываться, обмениваясь остротами, - единственным утешением в их рабской доле, оставленным им республиканской культурой.
- Пожалуй, он сейчас поблагодарит Цезаря за жену, - бросил соседу внушительный Луций Аррунций, однако тот сделал вид, будто у него зачесалось ухо, и закрылся от крамольной шутки пухлою ладошкой.
Когда Азиний завершил феерическую лесть и водрузил массивное тело обратно на скамью в зале, Тиберий сказал, что был чрезвычайно рад услышать добрые отзывы о своей деятельности, но мнения о существе дела не изменил.
- Успехи, о которых здесь говорилось, - заметил он, - были достигнуты благодаря тому, что я верно оценивал собственные силы и не брался за то, чего я не достоин. Легко говорить тем, кто не может поставить себя на мое место.
- Мне нелегко говорить, Цезарь, но я должен это делать ради блага Отечества, - вставая, зычным приятным голосом возвестил Луций Аррунций. - Ты достоин высшего, Тиберий Август.
Тиберий посмотрел на нового говоруна с неприязненным изумлением. Незадолго до смерти Август, обсуждая возможных кандидатов в принцепсы, сказал: "Марк Лепид достаточно одарен, но откажется, Азиний Галл алчет, но это ему не по плечу, а Луций Аррунций и Гней Пизон достойны этого и, если представится случай, дерзнут". И вот теперь Аррунций словно в издевку затевает речь как раз тогда, когда он, Тиберий, обронил фразу о том, что никто из них не мыслит себя на его месте.
- Извини, любезнейший Луций Аррунций, что перебиваю тебя, - остановил напористого оратора Тиберий, - но я хочу раз и навсегда договориться с вами, отцы-сенаторы, чтобы доставшееся мне в наследство имя Августа мы использовали только в обращении с иноземцами в качестве свидетельства достоинства римской власти. Здесь же, в курии, делать этого не следует, ибо мы все слишком привыкли мыслить под этим именем другого человека, и вытеснить его образ из наших сердец никому не удастся.
Аррунций был блистательным оратором, потому он, ничуть не смущаясь остановкой, успешно продолжил прерванную речь. Он говорил легко, пышно и остроумно, являя залу прекрасный образец яркого, но пустого риторства своей эпохи. По содержанию его выступление ничуть не отличалось от прочих, но привычные лесть и лицемерие в его устах окрашивались в приятные тона, а легкая подсветка тонкой иронии и вовсе сделала речь изящной и почти что интересной.
Чем большее любопытство к этому артистическому номеру проявлял зал, тем ревностнее прислушивался к происходящему Тиберий. Ему вдруг представилось, будто боги и впрямь поменяли их местами. Какими бы словами в такой ситуации он, Тиберий, восхвалял бы Аррунция? Он не мог вынести такой трансформации даже в воображении. Этот человек был сейчас ему враждебней Ганнибала. Каждое его слово казалось смертоносным кинжалом, в каждом намеке виделась чаша яда.
А между тем Аррунций звонко, по всем правилам риторики нахваливал принцепса, полагая, что сегодняшней речью он добыл себе безопасность при дворе на многие годы, если только судьба не предоставит ему случая вскарабкаться еще выше.
Тиберий, все сильнее раздражаясь, приходил в неистовство. Он уже готов был подозревать в злостном заговоре не только сенаторов, но и изваяния богов, он ревновал к мраморному Августу, беспристрастно взирающему на происходящее резными глазами без зрачков. "Коль хорошо сыграли мы, похлопайте и проводите добрым нас напутствием", - вспомнил Тиберий предсмертные слова своего предшественника, переданные ему Ливией. Да, он отыграл свой спектакль с великою славой на все времена. А для него, Тиберия, вся эта гнусная карусель только начинает раскручиваться. Зачем ему такие заботы на склоне лет? Однако демон власти уже схватил Тиберия за горло, и разум его помутился от недостатка свежего воздуха. Он не мыслил иного исхода, да ему никто и не позволил бы живым уйти из власти. Еще раз посмотрев вокруг, он убедился, что эти люди способны быть либо рабами, либо господами, равноправное же сотрудничество, свойственное гражданам республики, с ними невозможно.
А великолепный Аррунций продолжал заливаться соловьем, изысканными похвалами принцепсу выпрашивая себе монаршие милости на будущее. Метнув в него ненавидящий взгляд, Тиберий едва не вскричал, что он хочет, страстно желает, жаждет властвовать, чтобы повелевать такими вот пронырливыми пустозвонами. Именно их испорченность, лживость, жадность, коварство вынуждают его стремиться к трону.
Тиберию захотелось прервать словоизлияния ненавистного ему оратора, но он в очередной раз сделал над собою усилие и сдержался. Сенаторы старались потопить в море словес волю своего соперника в притязаниях на гегемонию в обществе, заставить его ошибиться, сорваться, совершить неблаговидный поступок, чтобы дискредитировать его и за счет этого попытаться устранить с пути. Но он почти того же самого добивался от сената. Здесь шла война измором. Он тоже намеревался словесными баталиями изнурить оппонентов, размягчить их упорство и принудить сдаться, дабы они добровольно повесили себе на шею ярмо. Многоречивые и будто бы бессодержательные споры были сильны подтекстом.
Напряжение этой борьбы трудно оценить стороннему наблюдателю. Через несколько десятилетий римские же историки назовут те события "постыдной комедией", но они будут принадлежать уже иной эпохе, и им невозможно будет понять, что там было больше драмы, нежели комедии.
Особенность ситуации заключалась в противоречии, состоящем в том, что власть принцепса являлась необходимостью, но не имела под собою никакой юридической основы. Тогда казалось, что Август приспособил республику исключительно под себя, и никто другой не способен повторить его путь.
Когда-то Юлий Цезарь попытался воцариться в Риме как обычный восточный деспот. Сначала он воспользовался социальной болезнью общества, чтобы путем демагогии, жонглирования демократическими лозунгами, получить войско, затем применил войско для выколачивания денег из ничем не повинных галлов, потом с помощью денег развратил сенат и, наконец, пошел войною на собственное Отечество. Уничтожив в кровавой бойне всех сколько-нибудь по-римски мыслящих римлян, он посчитал дорогу к трону расчищенной. Однако слишком глубоко укоренился республиканский дух в недрах этого народа. Подобно тому, как в стае некоторых видов рыбешек в ответственный момент наиболее крупные самки превращаются в самцов, так и среди приспешников Цезаря, оставленных им в живых по их ничтожеству, его тирания в конце концов пробудила римский характер. Ближайшие сподвижники диктатора изрешетили кинжалами того, кто пытался обратить в рабство все человечество. Причем они придали этому убийству вид чуть ли не религиозного акта очищения мира от скверны хамского индивидуализма.
Но, увы, воскресить исконный образ жизни, принесший римлянам успех на мировой арене, уже не представлялось возможным. Республика была вытеснена не только из государства, но и из экономической и повседневной жизни общества. Деньги - носители бациллы эгоизма - заразили римлян частнособственнической страстью, этим раком души, и люди утратили исконную человеческую способность с свободному сотрудничеству. В то время римляне, по наблюдению их историка, не могли ни выносить своих пороков, ни средств против них. Это неразрешимое противоречие привело к эпохе новых войн. За неимением свежих идей одна из противоборствующих сторон использовала прежний лозунг - возрождение республики; другая же - не смея вслух объявить о своих целях, прикрывалась патриархальной добропорядочностью в отношении погибшего Цезаря. Только исходя из сыновней любви к посмертно усыновившему его Цезарю Октавиан вел огромное войско на Рим и требовал себе консульство в обход законов. Только из чувства протеста против убийства Цезаря безмерно обогащенный им Антоний резал в битвах десятки тысяч соотечественников.
Лозунги лозунгами, но сильнее оказались легионы цезарианцев. Однако победители тоже не принадлежали себе. Их нес бурный поток событий, и им оставалось только лавировать в бесконечной борьбе за существование. Первым делом они сняли клеймо проклятья со своего предшественника. Правда, им не удалось добиться общественного осуждения тираноубийц. Получилось, что теперь одураченные римляне одновременно чтили и Цезаря, и тех, кто с ним расправился. Один был велик победами своих последователей, а другие - святостью идеалов. Тем не менее, оправдание, а потом и обожествление Цезаря послужили шаткими мостками цезарианцам через пропасть гражданских раздоров на пути к миру. Но мир оказался недолгим. Индивидуализм еще раз показал свой агрессивный нрав. Теперь всемирная грызня велась ради выяснения отношений между недавними друзьями Октавианом и Антонием. Простоватый разгульный малый Марк Антоний попал в рабство к собственной власти, и та слепила из него типичного тирана, такого, каким пытался стать Цезарь. Однако то, что в силу политической необходимости почиталось божественным в Цезаре, было без промедления осуждено Октавианом в Антонии. Таким образом, Октавиан выступил в этом противостоянии в качестве вождя римского государства, а Антоний оказался в роли какого-нибудь Антиоха, оттяпавшего у римлян половину страны. Грамотное идеологическое оформление кампании позволило Октавиану добиться перевеса, и после жесточайших битв на море и на суше Антоний был повержен. Однако главным итогом всех гражданских войн стало крайнее истощение государства, оскудение его материальных и людских ресурсов. Потоки крови и слез унесли с собою и римские идеалы. Рим уподобился инсультному больному, впавшему в прострацию от чрезмерного кровопускания. Протестный потенциал иссяк, мир стал неизбежным следствием произошедших событий, несмотря на то, что исходные противоречия так и остались неразрешенными.
Изворотливый Октавиан использовал такую ситуацию, чтобы примирить непримиримое. Он создал из государства некоего идеологического кентавра: в существующие республиканские формы им была втиснута монархия. Чтобы прикрыть обман, Октавиан привел в действие могучую силу искусства и пропаганды. Его друг Меценат взял на себя идеологическое управление литературой, живописью, подчинил государственной идее скульпторов и архитекторов. Под руководством и при материальной поддержке Мецената появились на свет эпические произведения о римской истории, единой и неделимой, якобы изначально ориентированной на превращение римской общины в мировую империю. Октавиан в этих сказаниях выступал в роли последователя легендарных героев Отечества, а его власть представлялась закономерным итогом неуклонного поступательного развития Республики. Идеологическим апогеем этого возвеличивания стало наделение его труднопереводимым, но, безусловно, почетнейшим именем - Август. Одновременно отстраивался сам город, В конце жизни Август говорил, что, получив Рим кирпичным, он оставляет его мраморным.
Октавиан Август поборол тщеславие, сгубившее некогда Цезаря. Он определил свою власть как влияние авторитета первого среди равных и выступал перед согражданами в качестве принцепса, то есть лидера сената. Однако уже без лишнего шума он взял себе титул императора, превратив почетное наименование победившего врага полководца, претендующего на триумф, в звание командующего войсками, а также присвоил себе права пожизненного народного трибуна, чтобы иметь возможность налагать вето на любые постановления официальных должностных лиц. Он ничего не приказывал, а лишь рекомендовал и советовал. Но благодаря его авторитету эти советы почитались согражданами как наимудрейшие. "Я бы возразил тебе, Цезарь, если бы это было возможно", - однажды бросил реплику кто-то из сенаторов. Впрочем, всерьез возражать принцепсу было просто некому. Все республиканцы погибли в гражданских войнах и в ходе свирепых репрессий. Сторонники Антония также были уничтожены. Сомнительных персон принцепс изгнал из состава сената при проведении чистки высшего сословия, в результате которой из тысячи человек в сенате осталось шестьсот.
Таким образом, Октавиан сохранил за государством видимость республики, но, благодаря концентрации в своих руках, так сказать, контрольного пакета республиканских магистратур и умелой, а подчас жестокой кадровой политике, превратил его в фактическую монархию. Однако его власть носила, казалось, персональный характер. Это было правление именно Августа, а не монарха вообще. Причем все хитроумное сцепление противоречий, созданное им из обломков погибшей республики и густо замешанное на пороках современного Рима, было обернуто блестящей мантией лицемерия, придающей эклектичному государственному порядку помпезный, оптимистичный вид.
Вот под этой мантией лицемерия и копошились сейчас Тиберий и сенаторы, пытаясь разобраться с замысловатыми узлами наследства Августа, но более всего страшась разорвать спасительный покров лжи и обнажить былые противоречия. Это сенатское заседание на самом деле решало те проблемы, которые прежде обязательно приводили к гражданским войнам и проскрипциям. Однако после благ Августова мира никто не желал погружаться в хаос междоусобицы, тем более что достойной цели для войны уже не существовало. Все сенаторы носили в душе ностальгические мечты о республике, но против воли сознавали обреченность на неудачу любых попыток возродить исконные порядки в нынешних условиях. Значит, война может служить лишь корыстным интересам отдельных персон. Позднее историк о подобной ситуации написал: "Решался вопрос не о том, быть ли римлянам в рабстве или нет, а о том - у кого". Естественно, что покупать тронное право для одного ценою страданий всех большинство сенаторов не желало. А отдельные личности, способные питать такие надежды, с неудовольствием обнаружили, что Тиберий фактически уже правит государством. Ему служат преторианцы, подчиняются префект по снабжению столицы продовольствием и другие городские службы. Он руководит чиновничьим аппаратом принцепса и располагает императорской казной. Тут только выявилось, что Август втихомолку уже создал параллельный республиканскому аппарат управления государством.
Но, при всем том, положение Тиберия не было прочным, так как он не имел законных прав ни на преторианцев, ни на аппарат принцепса. Более того, и сами властные структуры Августа не являлись легитимными, и могло случиться так, что Тиберия призвали бы к ответу не только за фактическую узурпацию власти, но и за последствия противоправной деятельности Августа. Вот почему ему было так необходимо обожествление умершего принцепса, вот что придало необыкновенную зоркость глазам Нумерия Аттика, обнаружившего воспаривший к небесам образ Августа.
Деклассировавшему за годы войн, репрессий и идеологического одурачивания плебсу были неведомы все эти тонкости. Но сенаторы отлично понимали двусмысленность положения и нового принцепса, и самого сената, и Римского государства вообще. Поэтому Тиберию необходимо было добиться с сенаторами некого "джентльменского" соглашения о сохранении сложившегося порядка. Для достижения этой цели он должен был продемонстрировать почтение к аристократии, но не выказать перед нею слабости. Следовало обнадежить сенаторов в плане сохранения существующих привилегий и даже перспективы расширения их полномочий и свобод. Но в то же время надлежало внушить им страх, показать, что он, Тиберий, достаточно силен, чтобы даже против их воли утвердить свое первенство.