|
|
||
Чуть ли не четверть века уже, как я преподаю математику. Последнее время преподавал в вечерней школе. Школа эта имеет свою специфику. С одной стороны, как будто бы легче, имеешь дело со взрослыми, нет того шума, беготни, драк. Но имеются и свои "прелести". Да, собственно, не об этом речь, не жаловаться собираюсь я сейчас на то, что у меня в прошлом. Речь совсем о другом. Я только для уяснения общей картины прошу представить людей работающих, часто уже семейных, куда им после трудового дня теоремы или логарифмы. За саму только посещаемость я уже ставил удовлетворительную оценку. Ну, да всё это к слову, не это, как вы, возможно, догадываетесь, тема моего рассказа.
Так вот. Появилась в моём классе, последнем, новая ученица, девочка лет шестнадцати. Единственная девчонка среди взрослых людей. Небольшого роста, светловолосая, вернее, волосы цвета старой соломы с более светлыми прядями, то ли выгоревшими на солнце, то ли от перекиси. Глаза небольшие, светлые, острого купоросного цвета. Ну, это я потом уже присмотрелся. Делая перекличку и дойдя до её фамилии--Перепелицына, я несколько дольше задержал свой взгляд на ней, что-то её малораспространённая фамилия задела в моей памяти, но времени на воспоминания не было, да и вид девчонки ничего не говорил мне. Лишь после звонка, когда все с шумным
облегчением заторопились домой--урок мой был последним--я ещё раз взглянул на неё. "Знакомая фамилия..." Да и она, эта девчонка, не торопилась со всеми, и, заметив мой взгляд на себе, подошла.-Илья Мироныч. Неужто вы меня не помните? Мы с вами были знакомы... Да вот уж лет пятнадцать...
-А сколько же вам сейчас, простите?
-Да вот скоро... через полгода семнадцать будет.
-Значит, мы с вами были знакомы, когда вам годик-два было... Но я вас, представьте, помню. Вернее, догадываюсь, кто вы. Вы дочь моих бывших соседей, Петра Алексеевича и Галины Фёдоровны, правда ведь?
-Ну да! Конечно. Мама говорила...--и она оглянулась, нет ли кого рядом.--Мама рассказывала, что вы даже в младенчестве меня на руках один раз держали...--она смутилась, покраснела.--В моём младенчестве, конечно...
-Возможно, вероятно...
И я вспомнил, надо же тебе, как соседка Галя, подмоченная своим первенцем, смущаясь, как вот сейчас смутилась дочь-- что-то в них похожее было, смущались они, во всяком случае, одинаково--попросила меня, уже солидного школьного учителя с десятилетним стажем, подержать на минуточку, на вытянутых руках, её чадо, она только свежую пелёнку достанет. Я ещё не был женат и, конечно же, младенцев очень боялся. Поэтому, возможно, эта минутка показалась мне с полчаса и поэтому же, по всей вероятности, я её и запомнил.
-Так как там ваши родители? Живы-здоровы, надеюсь?
-Да, живы-здоровы, да только не очень. Поэтому-то я и оказалась в вашей школе, надо было пойти работать.
И я узнал, что отец её, водитель троллейбуса, попал в аварию и сейчас, после полугодовой инвалидности, работает слесарем у себя в парке. Мама её, сборщица на фабрике детских игрушек, страдает артритом, выработка поэтому у неё не та. Брат младший ещё есть, Мишка, в шестом классе. Что живут они давно уже не там
, где долгие годы после войны соседствовали наши семьи, а в новой квартире в весьма отдалённом районе.Моей памяти были приятны воспоминания об этих простых и симпатичных людях. Из сельских жителей, недавние горожане, они были искренне доброжелательны, приветливы и скромны. И в памяти от прошлого общения с ними, такого явно не тесного, правда, осталось облачко теплоты. Да, вот ещё. Отец её, Петя, выпивал, конечно. И вот, одалживая трояк до понедельника, скажем, обязательно в срок отдавал. Как-то это ему удавалось...
Мы с мамой получили квартиру, изолированную однокомнатную, раньше наших соседей, и с тех пор уж много лет не виделись с ними. И вот теперь передо мною их дочь Катя, взрослая и не взрослая. Ничем внешне не напоминающая своих родителей, разве что маму свою умением смущаться. Так появилась у меня новая ученица, четыре раза в неделю привозящая в школу мне приветы от своих родителей. Девочка весьма симпатичная, хоть и не красавица, весьма смышлёная, но увы, не в математике. Что было в ней, так это то самое "лица необщее выражение". Училась она по моему предмету весьма неважно, весьма неусердно, под партой читала Бредбери и прочие бредни. Я даже пригрозил ей конфискацией книг, читаемых на уроках. Учителя же истории и литературы хвалили её: и уверенно рассказывает, и, оказывается, стихи пишет. Посещала школу она, правда, регулярно. Видно, у неё ещё привычка от нормальной школы осталась, и, как я уже говорил, посещаемость учеником урока автоматически охраняла его от двойки.
Ходила, ходила, и перестала.
Исчезла моя юная бывшая соседка. Заболела, может быть, или ещё что такое...
Но ни у них телефона нет, ни у меня. Ехать же к ним в такую даль меня совсем, признаться, не прельщало. И работа, и семья, и диссертация, будь она неладна... Собирался было письмо им написать, так то всё откладывал, а потом и усомнился--надо ли это. Ещё Катю могу подвести--у неё ведь как раз "возраст любви", может, это отвлекает её от школы, вечерняя ведь, и я ещё поставлю её в неловкое положение перед родителями. Я осознаю непедагогичность своих соображений, но письмо я так и не написал. Наконец, однажды, а прошло, пожалуй, более трёх месяцев, встречаю её на остановке трамвая у заводского скверика. Она была после работы. Похудевшая, осунувшаяся, подурневшая. Даже, показалось мне, увидев
меня, пыталась остаться незамеченной, обойти. Но мы были слишком близко друг от друга, и...-Здрасьте, Илья Миронович...--и опустила голову.
Я, признаться, подумал о нехорошем, о той беде, что подстерегает девчонок. Ещё бы! Она такая бледная, болезненная. Но учитель с непосещающими школу должен быть подчёркнуто строг.
-Здравствуй, Перепелицына. Так что же это такое? Возможно, что весьма важные обстоятельства мешают тебе посещать школу, но ведь ты могла хоть сообщить о себе. В дирекцию, учебную часть, или хотя бы своему бывшему соседу!
Вижу, рот у неё скривился, и я пожалел, что автоматически взял с ней такой менторский, явно не к обстоятельствам, тон. Она вот-вот, вижу, расплачется, и я, взяв её за локоть, повёл её к ближайшей пустой скамейке.
И вот такой разговор у нас состоялся, после того, как она долго сморкалась и тёрла нос и глаза платком.
-Илья Миронович, вы помните мою тётю Лизу, мамину родную сестру? Она к нам часто приезжала, она из наших мест, то есть, откуда мои родители...
Я, откровенно говоря, не помнил. Но кивнул: ладно, мол, помню, рассказывай дальше.
-Ну так вот. Умерла она... Четыре месяца тому назад. От рака. Ну... по женской части. Она совсем ещё молодой была--эта мамина младшая сестра. И замужем не была, и вообще...--она разрыдалась.--Тридцать один ей был...
-Да, я понимаю. Ты очень любила свою тётю...
-Любила! Все мы её любили! Такая родная нам всем и такая добрая! Мишка и я для неё как родные дети были... Да что говорить...
Я никак не мог её успокоить, а она куда-то сунула свой носовой платок, никак не могла отыскать, и я вытащил свой, благо он был свежий. Она вытерла нос и промокнула глаза.
-Да, любила я Лизу и очень-очень мне её жалко, но плачу...
Она замолчала, посмотрела мне в лицо запавшими, в синих кругах от слёз и, возможно, от недосыпания глазами. И, решившись, как будто бросившись в отчаянии туда, куда по трезвому разумению не бросаются, сказала:
-А теперь--мне конец.
Она запнулась, вероятно решив, что ляпнула лишнее, но то ли мой участливый взгляд, взгляд взрослого, намного старше её человека, да и к тому же чем-то, ну, хоть соседством бывшим, близкого...
-Поклянитесь, Илья Мироныч, что никому-никому... Не надо честных слов, я вам и так доверяю... Но чтоб мои родители, мама в особенности, она с ума сойдёт, умрёт на месте, если узнает... Вот. Но нет, не могу вам ничего рассказать... Это и женщине близкой... Ну, да вы человек пожилой, много всего знаете и про моё никому не натреплете... Доверие у меня к вам...
Я терпеливо ждал. Занятий в школе уже не было, на носу экзамены, но в этот просвет, в это окошко... В общем, конечно же, дела были очередные и внеочередные. Но от Кати, от её забот я почему-то не мог убежать, сославшись на занятость.
-Да, так вот... Нет, знаете, здесь по аллее много народу ходит, вон--оглядываются... Идёмте вон на ту скамейку...
Мы перебрались в менее людное место, и, хоть она всё время говорила вполголоса, теперь перешла на шёпот.
-Так вот... Лиза года за два до этого... до смерти, заметила у себя какие-то нелады по женской части. Обратилась к врачу. Поставили диагноз: эрозия шейки матки. Лечили, мазали чем-то, прижигали... Потом послали в онкологию, там она и пробыла несколько месяцев с перерывами. Только вот умирать домой отправили. Говорят, что это у них всегда так: умирать--домой. Чтоб по статистике выходило,
что у них мало смертных случаев. А вот теперь и у меня такое. Боже, мама узнала бы...Я опять взял Катю за локоть, и она справилась с начавшими было её душить рыданиями.
-Да, у меня как у Лизы... Эрозия.
-Да с чего ты это?.. Кто тебе внушил?
-Врачиха сказала. Почему я к ней обратилась? Почувствовала, что будто бы не так всё, как обычно. Ну... подробности вас не должны интересовать... это не для мужчин...
-Я примерно представляю себе... Но это часто бывает, я хоть и не врач, но, поверь мне, это совсем не причина для таких волнений. Тем более для отчаяния.
-Я бы тоже так думала, если бы не Лиза и всё то, что случилось с ней. Да, так записалась я к врачу, посмотрела она меня... Тебе, говорит, девонька, срочно лечиться надо, эрозия у тебя довольно обширная. И тебе нужно набраться терпения, это дело не одного дня, но ни в какую не откладывать. А то всевозможнейшие, весьма неприятные последствия ждут тебе... Я не шучу, говорит, и не пугаю. Я предупреждаю, говорит... А разве меня нужно предупреждать--я всю свою несчастную судьбу наперёд знаю: недолго мне осталось...
Платок в её руках был совершенно влажный.
-Послушай, Катюша. Я ничего конкретно не могу тебе обещать. Кроме одного. Сегодня же, ну ещё дай мне завтрашний день, я всё узнаю о твоей болезни. У меня есть знакомые врачи, и, может быть, они подскажут, что нужно предпринять. На днях начинаются экзамены, своих я отправляю на дачу, так вот, в дни между экзаменами, если я не успею ничего выяснить за эти два дня, я уж обязательно... В общем, помогу всем, чем смогу.
Не отчаивайся. Вполне возможно, что врач твой ошиблась. Как её фамилия? Я запишу её, мои, возможно, знают... Не мешает знать, с кем имеешь дело, можно ли на этого врача положиться.На этом мы расстались. Я оставил ей свой домашний адрес ("Oй, как далеко!") на тот случай, если она меня в школе не застанет. Я как раз нёс книги в библиотеку и, конечно, там сразу же полез в энциклопедию и в медицинские справочники. Пополнил свои познания в области гинекологии и патологических явлений, связанных с ней. Потом, после библиотеки, завернул на полчаса к знакомой, заведующей лабораторией на пенсии, я ещё дружил с её покойным мужем, доцентом Б. Среди общих фраз и приглашения попить чайку я, как бы невзначай, ужаснулся тому, что "бывает в жизни".
-Представьте,--говорю,--встретил только что своего молодого коллегу, учителя черчения, бедняга весь не в себе: у жены его обнаружили эрозию шейки матки. Такие страшные предположения он строит... Спрашивает, не знаю ли я хорошего специалиста, что-то свой поликлинический врач им не внушает доверия, он и фамилию мне назвал--Соловейчик.
-Соловейчик? Мария Ефимовна? Можете не сомневаться в её компетентности. Ни званий, ни степеней, но и профессора не чураются с ней посоветоваться. Другое дело, что у ней соответствующие лекарства не всегда бывают, и она вынуждена назначать больным утомительные и не всегда оптимальные процедуры. Да это у нас общая беда... Ну что, если она скажет: "Вам, больной, нужно такое-то лекарство"--а его нет, хоть расшибись. Ни за какие деньги. А супруге вашего коллеги нужно каланхоэ. Но оно разве что только в ЦЛК имеется--кто же туда имеет доступ... А что за люди ваши знакомые? Симпатичные? И очень хорошие, говорите? Так вот что мы сделаем. Я дам вам записку к Филиппу Лукичу, он там зам. Главный давно болеет, и это
даже, в нашем случае, лучше. Нет, не записку. Я позвоню ему и скажу о вас. А вы мне позвоните, и я скажу вам, когда лучше к нему явиться.Расстались мы с Эсфирь Кузьминичной, и я потопал домой, помимо своих забот нагруженный и Катькиными.
На следующий день, позвонив Эсфирь Кузьминичне, я узнал, что Филипп Лукич простудился. Вот везение! Лето, жара, и ему холодного пива захотелось! И эта простуда не менее чем на неделю. Пришедшую в школу Катю я утешил, обещав достать чудодейственное лекарство.
-Ну и что, что неделя... Неделя--это ерунда. Жаль вот, что тебя к экзаменам не допустят... А знаешь что? Я сейчас вот, прямо сейчас, поговорю с директором, я думаю, что и другие учителя меня поддержат, может, и удастся уломать его, чем чёрт не шутит. Ты ведь, в принципе, девчонка очень способная, да и какие у нас экзамены--чепуха одна, видимость. Зачем тебе на второй год, и это в последнем-то классе, оставаться... Обязательно поговорю о тебе, заверну что-нибудь о семейном положении... Да, через неделю лекарство обязательно будет.
Ровно через неделю Филипп Лукич, как по плану, выздоровел, и я имел честь с ним познакомиться. Самое главное, я получил у него разрешение на выдачу мне спасительного лекарства. Получил эти ампулы, цена всему копейки, но поди достань вне ЦЛК.
И на душе стало легко, спокойно и радостно. Всё-таки, делая что-то своим ближним и не очень ближним, ощущаешь прилив чего-то такого, что человек верующий может принять за благословение свыше. А может, так оно и есть? Ведь как дрянно на душе бывает от гадостей
, пусть и невольных, совершаемых нами.Катя сдавала экзамены--директор разрешил, но встретиться в школе нам в эти дни никак не удавалось, и Кате пришлось приехать за каланхоэ ко мне домой. Я ещё издали увидел её с балкона. В потёртых джинсах, в кедах, со своей головёнкой в тёмной соломе со светлыми прядями. Ах, чёрт! И нужно ей расспрашивать этих старух, ведь я ей точно объяснил, как найти мою квартиру. Да, собственно, какая разница. Я ведь учитель, и посещение учителя учениками не предосудительно. Притом, надо полагать, я вне подозрений у этих легавых старушенций, знающих всё о каждом и про каждого, явное и мнимое. К чему переживания, когда совесть моя чиста? А вот и звонок.
О, эти маленькие и такие яркие синие глаза, вопрошающие всей расширенностью зрачков! И эти бледные щёки, чуть тронутые светлым пушком (незрелый персик!), и эти мелкие, раньше не было, прыщики у висков...
-Да, да, достал... Вот оно. Ладно, плясать не надо. Никаких денег! Это же копейки... Вот, здесь внутри и инструкция есть, ну, да манипуляционная сестра знает, что и как. Только ты смотри, не отдавай ей все ампулы сразу, здесь десять. А то, знаешь, вдруг пропадёт... Ну, чего там? Что ты задумалась?
-Вы понимаете, Илья Миронович, какая беда. Манипуляционная сестра у нас новая, не та, что была при моём посещении врача... Да и больных именно этого врача она обслуживает. Какая разница, вы спросите? Да она же всё маме моей расскажет! Она ведь наша теперешняя соседка. Поэтому я и знаю об этой перемене. Молю Бога, чтоб не попалась ей моя история болезни. Она всё моей маме выложит, а она... После того, что с Лизой...
-Ну, а просить её лично, эту сестру, молчать? Обещать ей что-нибудь... Подарок сделать! Да, в конце концов, она же обязана хранить медицинскую тайну!
-Вы её не знаете, Илья Мироныч! Она и обещает, и даже подарок возьмёт... Но это такой человек!.. У неё просто недержание словесное... Она, если не маме моей, то другим обязательно! Весь двор, вся улица знать будут! Это такое трепло!..
-Ну, хорошо... Ситуация мне ясна. Надо искать частного врача. И, вероятно, то есть именно так, а не иначе, все поиски ложатся на меня. Я только не представляю, какую "легенду" придумать... Ну и в авантюру же ты меня втянула... Опять пойти к Эсфирь Кузьминичне?.. Не представляю, что и придумать... А знаешь что..
. Чёрт подери эту твою эрозию... Давай я сам тебе все процедуры сделаю...--(И как это я дерзнул такое предложить--до сих пор не понимаю! Сила какая-то толкнула меня на это... Добрая, злая--не знаю... Знаю только, что не в моём это характере.)-То есть как это!--Катя вылупила на меня свои васильковые гляделки и раскрыла от изумления моей наглостью свои бледные губы.
-А вот так. Я ведь фельдшер немного--во время войны помогал в госпитале при перевязках и даже кой-какие процедуры освоил... Уколы, конечно, не взялся бы делать, но, скажем, банки поставить--запросто. Я ведь был из легко раненых. Температуру помогал мерить. Там одна сестричка была, Таня, из-под Липецка, так я что угодно готов был делать, даже клизмы тяжелораненым ставить, лишь бы быть около неё. Ну
, да это дело давнее... Да, не легко им было, сестричкам, с нашим братом... А здесь мы с тобой как на необитаемом острове... Раз уж на то пошло--давай... Не хочешь? Бери своё лекарство и... сама ведь тоже смогла бы, не маленькая.-Да! Где это я буду делать? Мы же с Мишкой в одной комнате... В туалете? Там же не ляжешь... и я разлить могу... Ведь такое ценное лекарство... Да и прятать где? В холодильнике обязательно? Ну, это мамочка сразу обнаружит! Не отвертишься... Хоть плачь... Илья Мироныч, миленький! Поймите, как мне страшно... Я ведь во всём доверяю вам и даже почти не стесняюсь... Ведь вы лет на тридцать старше меня... На тридцать четыре? Значит, вы старше моего папы на восемь лет... Да, вы совсем пожилой человек, вы не обижайтесь, пожалуйста, что такое говорю... Но ситуация, вы не станете отрицать, совершенно дикая... Ни одной девчонке в мире, я уверена, и не снилось такое... Неужто вы не понимаете, что решиться на подобное... Нет, нет, совершенно невозможно...
-Катя! Ты знаешь, ты сама беспокоилась, что столько дней теряется... А собственно, ты сама себе хозяйка--решай как знаешь...
-А может... На днях, может быть?.. Ну, завтра...--и дрожь, крупная дрожь волнами пошла по ней, и эти кулачёнки... Как ей трудно справиться с этим, остановить набежавшее...
Кончиками пальцев касаюсь её плеча:
-Надо, Катя.
И после паузы, долгой-долгой паузы, справившись, наконец- то, с налетевшим на неё колотьём, она совершенно спокойно и просто сказала:
-Ну ладно. Так как всё это сделать?
И даже не отворачиваясь от меня (о святая безыскусная невинность!), она потянула вниз молнию на своих джинсах.
На икрах у неё были белые гольфы с жёлтыми каёмочками. Кеды она сняла, чтоб, как она объяснила, не замарать, снимая, свои новые трусики. Они у неё были в самом деле какие-то модные, с множеством дырочек. (О, как мила ты и беспомощна в гольфах и короткой тенниске...). Я сам отвернулся, когда она раздевалась, но чего греха таить, всё видел в стекле книжного шкафа.
Я приготовил процедуру. Сказался мой в некотором роде госпитальный опыт. Комочек ваты я обвязал ниткой, чтоб было потом за что вытаскивать. Нитку продел сквозь стеклянную клистирную трубку--нашлась в хозяйстве--которую я, конечно же, предварительно прокипятил. И вот вату на нитке, продетой сквозь трубку, я окунул в каланхоэ.
Передо мной были раздвинуты почти детские ножки, слегка тронутые прошлогодним ещё загаром, с тонкими, лёгкими золотистыми волосками. Дальше--молочно-голубой живот и это самое... С почти безволосыми губами и смешным задиристым хохолком на лобке. (Почему-то у всех блондинок здесь волосы темнее их видимой масти).
-Да, миленькая. А как же с... Ну, с этим самым... Как врач-то тебя смотрела?
-А врачиха сказала, что у меня легко смотреть. Плева, как она сказала, только каёмочкой, и всё просто просматривается...
Что и говорить: я видел чудо, я касался чуда, я сквозь чудо проник в протяжённость чуда... клистирной трубкой с комочком ваты, смоченным в каланхоэ... Я вводил процедурную композицию весьма и весьма осторожно, а Катька прислушивалась, морщилась, закусывала губы, ойкала и вообще руководила моими действиями, в основном междометиями... Дошёл я до дна и передохнул... Ну и работка!
-А вы красный и совершенно мокрый. Вы тоже волнуетесь? Да, ситуация потрясающая! Кино, да и только. И никому ведь никогда не расскажешь. Как вы думаете, поверили бы?
-Катька! Не трещи, как сорока...
-А знаете, Илья Мироныч, вы сейчас похожи на доктора Айболита. Хоть на вас нет белого халата и шапочки и бородки. Помните: "Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит, приходи к нему лечится и корова, и волчица"... Вот я сейчас совсем как та корова...
-Ну, какая же ты корова, ты и на тёлку не потянешь... Ты... лисица! Приходи к нему лечиться и корова, и лисица...
-Всех излечит, исцелит добрый доктор Айболит!
Катька улыбается. Давно я не видел улыбки на её лице.
К слову. Я как-то назвал её "перепёлочкой". Катька обрадовалась:
-Меня так ещё в детсаду прозвали... А подружку мою, Иру Рыбченко, как вы думаете? Нет, не рыбочкой... Рыбулей!
Итак, первая процедура была окончена. Мы договорились о следующей, на послезавтра. В то же самое время.
Ночью я совершенно не мог уснуть. Плотские искушения, острые и жаркие, навалились на меня и не отпускали до утра. Юношей я не знал такого. Моя подкорка (подкорка ли одна?) была воспалена и выбрасывала в смятенное сознание всевозможнейшие планы, как бы... Что "как бы"? Ничего ты не посмеешь! Ты не позволишь себе воспользоваться создавшейся ситуацией, как бы всей твоей внутренней секреции ни мечталось сорваться и наделать бед. Ведь и ребёнок она совсем, и тебе... как дочь. Не только по возрасту, но и по взятому тобой самим покровительству, что ли, над ней... Да и твоя семья, жена, сын, тёща (!!!) А то, что ты учитель, педагог? (Советский педагог!)...
Утром я еле поднял голову.
Процедуры продолжались. Катька повеселела. Щёки и губы порозовели, глаза стали ярче и больше, как будто бы. Весёлые живинки мелькали в них.
-Чувствую, что выздоровею,--сияла она, улыбаясь.
Катька рассказала мне о себе, и я узнал, что у неё есть "жених"--такое немодное определение. Зовут его Сергей, и он служит во флоте. Служит первый год, а служить ему все три. Он--десантник и, по её выражению, парень что надо. Они вместе в школе учились, он окончил двумя годами ранее. Катя клятвенно обещала его ждать.
-Смотри--не дождёшься! Морская пехота не шутит!
И Катя его ждала. Ни с кем из ребят не дружила--просто боялась, что до него могут дойти какие-нибудь негативные слухи. Но не из боязни "мести", конечно--она в самом деле, если ещё и не любила его по-настоящему, то готова была, хотела полюбить. Чего это упускать такого парня? Рост, плечи и всё такое прочее. Парень не промах во всех отношениях.
-Как это здорово, Илья Мироныч, выздороветь и остаться для Сергея такой, какой он меня ожидает.
И вот судьбой преподнесено совершенно ни с чем не сопоставимое: лежит себе не расцветшая ещё по-настоящему девушка, в самом распрекрасном--куда более!--положении, и болтает, шутит. И это--перед немолодым своим учителем, опутанным всевозможнейшими моральными кодексами, образовавшимися за всю историю эволюции человеческой нравственности. (Тьфу! Еле выговорил).
-А вы знаете, Илья Мироныч, что мне снится в последнее время? Смех, да и только. Представляете, я--ваша любовница... Хо-хо, помереть можно...
Тут Катя остановилась. Опомнилась будто--не говорит ли она того, чего не следует? Можно допустить, что раскрытость--ну куда более?--телесная потянула за собой и предельную открытость душевную. К тому же Катькино доверие ко мне было, как известно, изначально. А может--так мне представляется-- разговор со мной казался ей как бы внутренним диалогом, разговором с самой собой, только вслух. Также вероятно, что воспринимался я ею, прежде всего из-за разницы в возрасте, как нечто если и реальное, то просто как бы бесполое. Но тут она прикусила язык, сообразив, видимо, что зашла в своём трёпе уж слишком далеко, и внимательно всмотрелась в меня, осознавая будто только сейчас моё--во плоти--присутствие.
Мы молчали. Процедура была завершена, но ни она, ни я не торопились. Я сидел перед этим чудом, чистым, розовым и пахнущим почему-то морской свежестью. Как я потом узнал, она подмывалась ежедневно подсоленной водой. И где эта девчонка вычитала про это или услышала?..
Мы молчали. Я сидел перед ней и... И опустил своё лицо в эти раскрытые передо мной лепестки.
Она не противилась. Удивилась и охватила мою голову своими бёдрышками, прохладными и горячими одновременно. Охватила... Выгнувшись, поддавшись к моим губам, и... обмякла.
Я никогда раньше не пробовал это. Слыхал, но самому... Нет. И не отвращение останавливало меня, а просто отсутствие тяги к этому--излишеству, как представлялось.
А здесь? Если читалось, в мифах, кажется, про волшебный, до самозабвения опаивающий родник--то это он и есть. О боги! Мой рот, мои губы, язык ощущают, осязают это мистическое чудо--розовое, лепестково-свежее и такое эфемерное... Поэзия да и только! Интимнейшая!
И я приобщился к ней своими губами... Кто может похвастать, что целовал девственность?..
Придя в себя, мы молча глядели друг на друга. Никто не решался прервать это, такое наполненное происшедшим, молчание. Наконец Катька села и стала одеваться, медленно и нехотя. Потом протянула руки и коснулась кончиками пальцев моих щёк.
-Илья Мироныч, миленький. А может, что-то придумать можно... Если вам это надо... Неужто нельзя обойти как-то эту преграду природы? Чтоб и осталась я для Серёжи в будущем... ну, вы понимаете, и сейчас... Если вам это нужно.
(Сейчас именно мне ничего не нужно было. Пусть каждый понимает в меру своей испорченности).
Но это произошло. Нет, не как у всех. Чудо превращения девушки в женщину мы растянули надолго. И в этом была особая, ни с чем не сравнимая сладость.
Не лишённый воображения пусть представит себе сладость растянутости прекрасного мгновения во времени...
Конечно, я, как человек взрослый и не без определённого опыта, берёг Катьку от всех последствий всеми возможными в советской практике средствами.
И всё-таки мы не уберегли соблюдаемое. Виноват, конечно, я. Вообразив, что растяжимость опробована временем, опробована и в процедурах, и в том, что я позволял себе с превеликой осторожностью, я, увлёкшись, двинул несколько глубже, и... бац! Общий перепуг, и кровь... И столько её...
-Ну, не плачь! Обязательно что-нибудь придумаю, не оставлю тебя в беде, выручу. Расшибусь, но всё будет о'кей. Вот увидишь.
(Да, совсем забыл сказать, что Катька очень скоро начисто избавилась от своей, как она выразилась, "заразы". Каланхоэ и в самом деле оказалось чудодейственным средством, и врач--а я нашёл частного--не обнаружил и следа этой проклятой--и благословенной, да простится мне--эрозии).
И сладость нашего единения, такая острая и вместе с тем такая нежная, продолжалась более двух лет.
Мой "персик" за это время так и не соизволил окончательно дозреть--видимо, был он из поздних сортов. Но эта подростковость, эта кислинка, были мне слаще всех возможных и невозможных нектаров, и губы мои, ведя очередной свой обход "холмишек и полянок", не пропускали на пути своего следования ни единого дюйма этой прохладной, кое-где опушённой золотом шелковистости.
Бёдрышки вот только Катькины несколько округлились, и появились на них ямочки... А может, это мои губы выцеловали их?
Диссертация моя, правда, плакала. Испрошенная у директора возможность работать над ней в школе в свободные от занятий дни, иногда и у него в кабинете, обернулась "диссертацией" совсем на другую тему. И Бог и чёрт берегли нас, из любопытства, должно быть. И никто, ни одна собака, как говорится, ничего не заподозрила. Трудно, да просто невозможно было, самая изощрённая фантазия не могла себе представить возможность чего- либо интимного между нами.
Но пришёл час подумать и об обещанном. Обратился я как-то к своему однокласснику в прошлом, Генке Чеснокову, гинекологу, доктору наук, сейчас ленинградцу. Он по дороге из Крыма останавливался на несколько дней в нашем, в школьную пору и его городе. (Между прочим, вот случай, когда "сапожник без сапог": детей он страшно любит, но своих у него нет, у жены его два раза была внематочная...). Так вот закинул я удочку издалека: верно ли, бывает ли такое, люди вот говорят... Всё о возможности восстановления.
Генка, краснолицый весельчак, хлопнул меня по спине:
-А кому это нужно, старина! Да ещё в наше-то время. Да эти девки такие артистки, так играть умеют, так притворяются--будь здоров. И боятся, мол, и жмутся, и... и в общем, дурят нашего брата напропалую. А если уж очень нужно поддержать свою игру, то применяется средство ещё екатерининских времён, а может, и ещё более давнее. Во всех аптеках есть, да и ты им пользовался, возможно, когда брился ещё безопасной... Это квасцы. Ватный тампончик с квасцами перед... и так стянет-- дней пять не прошибёшь. Тут и настоящая боль, и даже кровь бывает. Так что... А тебе, собственно, зачем всё это знать? Не для диссертации ли твоей о... как его... о векторности непостоянных? И не выговорить!
Слава Богу, что я нисколько не навредил Катьке, не испортил, не искалечил её судьбу. Она жива, здорова, счастлива со своим Серёгой, вернувшимся несколько раньше положенного: у него на манёврах что-то с лодыжкой вышло--неудачный прыжок с парашютом, он несколько хромает и, говорят, это на всю жизнь. И дочка у них есть--вся в маму, глаза синие-пресиние.
Кончая счастливо мой рассказ, я вот что хотел ещё добавить. Как-то Катька смотрела на меня, смотрела и говорит (ох уж эта её прямота!):
-Смотрю я на вас, Илья Мироныч, и думаю: что же мне всё-таки в вас понравилось? Так понравилось, что на всё пошла... Любовь? Я не так её представляла себе. Во всяком случае, уж не вас в роли моего Ромео... Просто секс? Но простите, глядя на вас... Ну, просто, сексуально вы не столь уж притягательны, не обижайтесь, пожалуйста... Ваше участие к моему положению? Благодарю без меры, но нет, не оно... А вот какое-то поле фотонное, что ли,--ох уж эта её начитанность фантастикой, не Бредбери ли это?--образовавшееся между нами, какая-то необъяснимо прекрасная радуга из души в душу... Радуга растаяла, но память о ней я люблю и всегда буду любить, как и память о вас.