ПЁРЫШКО

Когда я встретил её, девятнадцатилетнюю, мне было пятьдесят пять.

Это произошло на встрече с читателями, организованной клубом литераторов, куда и я был приглашён прочесть свои стихи.

Хотя литература--мой хлеб (я переводчик, но, к сожалению, не с английского и не на английский), но как собственно поэт, я совершенно неизвестен. Ибо там, в Союзе, стихи мои просто не проходили, а здесь, в Штатах, мне удалось опубликовать пока только дюжину строк в одном еженедельнике, просуществовавшем весьма недолго. Сунуться же со своими стихами в какую-нибудь более солидную газету просто как-то руки до сих пор не доходили. Вернее, даже не так. Я просто полагаю, что сначала нужно издать стихи книжкой, а потом уж попытаться опубликовать их в прессе--это будет и как бы рекламой. А так стихи мои известны только нескольким друзьям, а с недавнего времени и некоторым членам клуба писателей, где я рискнул выступить со своей декламацией, принятой благосклонно, и был приглашён выступить на намечаемом собрании.

Да... Одни пенсионеры.. Я решил не задерживаться, тем более, что дома ждала меня дочка. Собрал свои стихи в папку, набросил плащ и потихоньку стал пятиться к выходу. И тут, уже в дверях, кто-то толкнул меня в спину.

-Ой, простите... Я так бежала...

В дверях стояла раскрасневшаяся, запыхавшаяся девушка, обдавшая меня облачком жаркой свежести.

Стояла и глядела в зал.

Вот её-то, её лица так не хватало мне здесь! Эх, чёрт...

Засмотревшись на неё, я невольно замешкался посторониться, и ей пришлось обогнуть меня, чтобы пройти к свободным местам.

Но тут как раз начался перерыв. Пенсионеры задвигали стульями, стали громко переговариваться. Они стряхивали с себя оцепенение от длинного и скучного рассказа почтенного В. Переговаривались, ходили в одиночку и кучками, приценивались к книжной продукции, принесённой с собой некоторыми дальновидными авторами.

Вновь прибывшая потолкалась среди публики, что-то, видимо, выяснила и, вытащив из сумочки какие-то листочки, обратилась с ними к известному, регулярно печатающемуся в газетах стихотворцу К. Так вот оно что! Она пишет стихи! Это любопытно... Но подойти поближе мне было неудобно, и я стал рассматривать девушку несколько издали. Красавица? Ну нет, не скажешь... Но миловидна, и лет ей этак не более двадцати... Крепкая, но не полная, широкая в кости будто. Чуть рыжеватая. Из так называемых тайно-рыжих, чья масть проступает как бы стыдливо и даёт о себе знать разве что лёгким оттенком в волосах, блеклостью бровей и ресниц (у этой глаза и брови были подведены) и веснушками. Вот и у наблюдаемой мной девушки щепоткой солнечного проса присыпаны были переносица и ещё не тронутые загаром щёки. А глаза её... Нет, не разглядеть их. Вот только чего-то ресницы её часто-часто мигают... Это особенность их такая? Или же она просто волнуется?.. Ну да! Она ведь ждёт мнения Знатока! Стихотворец далеко отставил от себя листок и, читая, чуть шевелит губами, будто пробует стихи на вкус. Дегустирует... По тому, как он вернул девушке листки и по огорчению, так откровенно проступившему на её милом лице, стороннему наблюдателю (мне то есть) всё стало ясно. Девушка сложила листки вдвое и обвела аудиторию печальным взглядом. Губы её чуть дрожали. Как показалось мне (так мне хотелось!), она искала ещё кого-нибудь из сведущих людей, кто бы опроверг категорический негативный диагноз. И наши взгляды встретились. Мне даже показалось, что глаза её несколько влажны. Ну что ж, это так естественно. И я... Я подошёл к ней и...

-Прошу прощения... Не стихи ли это у вас? И нельзя ли мне посмотреть?

-А вы тоже поэт?

-Да, пишу. И если бы вы не опоздали, то могли бы сегодня услыхать моё выступление.

Она протянула мне свои бумаги. Кое-что было напечатано на машинке, кое-что написано от руки печатными буквами. Мы присели с краю в заднем ряду.

-Вы пока слушайте,--перерыв как раз кончился--а я почитаю--я кивнул на её рукопись--и скажу своё мнение, если вам интересно это...

-Да, да. Конечно... И я не буду вам мешать...

И она изобразила на своём лице внимание к читаемому на разные голоса драматическому отрывку, хотя мне кажется, что ей сейчас было явно не до него.

-Знаете что... Да, а как вас звать-то?--Она назвала себя, и я ей тоже представился.--Есть в ваших стихах хорошее, стоющее... Не всё, правда. И, если хотите, давайте поговорим обо всём этом. Только давайте улизнём отсюда... И ничего интересного уже не будет, да и конец скоро... И душно здесь очень. А на дворе... Вы посмотрите, сколько света! Сорвёмся?

Она подумала несколько секунд и согласилась. И мы очутились на улице. По календарю был март, и голубизна--мало ей неба!--казалось, била изо всех окон.

Я стал говорить о её стихах, как о достоинствах их, так и о недостатках, говорил подробно и обстоятельно. И, что ей больше всего понравилось, сумел объяснить ей, как можно исправить ту или иную её оплошность.

-Как хорошо вы всё объясняете! Я совсем ничего этого не знала... Давно ли пишу? Да вот в школе, в последних классах... В стенгазету по случаю праздников. Школу я там успела окончить. Здесь мы около года, я и родители мои. Сестра ещё есть старшая, замужняя.

-А как они, ваши родные, интересуются литературой?

-Да нет... Родители--инженеры. Мама--экономист, а папа-- механик. Здесь ещё не устроены. Не до литературы им сейчас, да и там им было не до этого. Да это всё неинтересно. Вот вы бы что-нибудь прочли из своих стихов... Я так жалею, что опоздала... Прочтите!

-Ну, хорошо...

Я прочёл именно то, что уже читал сегодня, на что она опоздала, да и другое. И всё о любви, в основном.

-Так это же просто замечательно! Вы просто... выдающийся поэт! И как это я раньше о вас не слыхала? Январёв, вы говорите? А... Это псевдоним... Не печатались? Ну, а здесь?

-Да вот собираюсь... Но, как вы, может, знаете, здесь на это средства нужны, здесь нужно рискнуть собственными деньгами. Да не в них только дело. Надо ещё поработать: отобрать лучшее, зёрнышко к зёрнышку.

-Мне очень нравятся ваши стихи! И когда, вы полагаете, может выйти ваша книжка?

-Да вот, может, через полгода, а может, и через год. И я вам обязательно её подарю. А вот и мой автобус идёт... А вы где живёте? О, в Нью-Джерзи! Куда вы забрались... Знаете что? Садимся вместе--я здесь недалеко, всего около получаса езды... Садитесь, садитесь. Я потом провожу вас... Да и всего четыре только сейчас.

И я привёз её к себе.

-Можно, я маме позвоню? Чтоб не беспокоилась...

-Ну, конечно.

-Мамочка! Это я от одного знакомого звоню... Он поэт. Я с ним на этой встрече познакомилась... Ну и что? Ничего в этом нет предосудительного... Я потом тебе всё расскажу... Ну, не могу я сейчас... Я недолго здесь буду, и он обещал проводить меня до сабвея. А там вы с папой меня встретите. Я ещё позвоню... Пока! Уф! Ох уж эти беспокойства! И почему это я с ней не посоветовалась...

-Вашу маму можно понять... У меня вот тоже дочка есть. Лариса, ей четырнадцать.

-А где она сейчас?

-Должно быть, у своей подружки, одноклассницы.

Зазвонил телефон.

-А вот и она, наверное. Да... Ну, хорошо... Но не больше часа. Я тоже. Пока. А вы--это я к гостье--с мамой всем делитесь, всё ей рассказываете?

-Да так... Конечно же, не всё. Как иногда... А книг-то у вас сколько! Можно посмотреть?

-Ну, конечно же. Пожалуйста. И если вас что-нибудь заинтересует, то могу и с собой вам дать. Нет, не всем. Только избранным. Вот у меня коллега был. Он в Москве. Так у него над книжными полками этакое "изречение" прибито: "Не шарь по полкам хищным взглядом..."

-"...Здесь книги не даются на дом",--она кончает за меня фразу и смотрит на меня этак уличающе, пытался, мол, старую хохму за деталь из московского быта своих приятелей выдать.

-А! Вы тоже это слыхали?--Неловко выкручиваюсь.--Распространилось, значит. И до вашего города дошло... Вы ведь, говорили, из Молдавии?

Она кивнула, и я пригласил её перекусить. Лорки мы так и не дождались, и я пошёл провожать свою гостью, захватившую с собой на прочтение несколько книг, и среди них руководство по стихосложению.

Мы простились у сабвея и договорились звонить друг другу.

Ф. не звонит, и я решил напомнить о себе сам. Тем более, что предлог есть: ведь у неё мои книги.

-Добрый вечер. Можно попросить Ф.?

-Я помогу ей. И как редактор пройдусь по стихам, да и знакомые мои работают в газете... И мне кажется, что всё то, что вы рассказали мне, ну, об Израиле--так это наносное в Ф., детское просто. Перемелется, конечно. Пробудившиеся в ней духовные силы ещё не нашли себе нужного приложения... Она ведь явно не ординарное существо, она просто ещё не определила себе цель в жизни. И надо полагать, что её интерес к поэзии, к литературе, наряду с занятиями в колледже, ведь и специальность у неё будет хорошая, займут её полностью, и она потом сама с усмешкой будет вспоминать свои детские увлечения...

-О, как это хорошо было бы! Как я заранее благодарна вам за нашу Ф-чку! Дай Бог ей увлечься... стихами.

На этом я простился с её мамой, которая мне обещала, что дочка её обязательно мне скоро позвонит. Вот. Неожиданно имею союзницу. Слава Израилю!

Но на что я могу надеяться? Ну разве что на дружбу с ней... И то хорошо. И то просвет в моём одиночестве.

Она позвонила, и от звука её голоса толчок в сердце на секунду-другую сковал меня.

-Это я. Неужто вы меня не узнаёте?

-А... Так это вы! Я так рад слышать ваш голос...

-И я ваш тоже. Я всё не звонила вам, вы уж извините меня... Мне так захотелось переделать все свои стихи, и те, что я вам показывала, и другие... Вы так замечательно объяснили мне... И скоро экзамены... А про книги ваши не беспокойтесь...

-О'кей! Это очень интересно. А в какое время? Это ведь в четверг? К часу? Замечательно... У меня в четверг как раз лекции в 11.30 кончаются...

Я продиктовал ей адрес и договорился, что буду ждать её у входа в сабвей в без четверти час. А там недалеко--пара кварталов.

А вот и она! Сразу было и не узнать! И одета по-другому: в джинсах и курточке, и причёска изменена--все волосы забраны вверх.

-Что, вам нравится, как я придумала?--Она проследила мой взгляд и коснулась рукой причёски.--И мне кажется, что так интересней...

Она вся была не то что лучше--она была эффектней, и я пожалел, что я не художник, я бы сразу загорелся изобразить такую... Хоть, как я уже говорил, ничего умопомрачительного в смысле красоты в ней не было.

-И вы давно здесь? Ох, мы опаздываем! Долго поезда не было... Но это, верно, недалеко?

И вот мы у этих итальянцев. Это, очевидно, наследственная фирма--на вывеске написано, что существует она чуть ли не полторы сотни лет. Я выдал свою спутницу за племянницу, и итальянцы, народ дошлый, хитро заулыбались. А может, это мне показалось, может, никакой хитрости в их улыбках не было. Просто они заулыбались девичьей юности и свежести, приведённым к ним, в их чуть ли не полуторавековую грязищу, в это скопище фигур, уже готовых и только намечаемых к формовке, и самих форм, и гипсовых, и, как оказалось, и резиновых. И какие-то обломки, и эти изложницы или опоки, я не совсем точно всё это усвоил--могу и ошибиться. И эти симпатичные ребята с такими звучными именами: Руджиеро, Доменико, Дарио... Мне даже захотелось полузакрыть глаза и постараться представить и себя, и Ф-чку, и этих ребят в совсем другой эпохе, скажем, в кватроченто или чинквеченто... Мы с Ф-чкой, конечно же, прекрасной флорентинкой, в ботеге (мастерской) того времени, и вот сейчас выйдет... ну, пусть не сам Микеланьоло, ну, пусть какой-нибудь Вероккио или Бенвенуто... А, чёрт! Ведь технология у них... ну, почти такая, как и тогда... И если бы не современные майки и брюки на этих ребятах (двое длинноволосы) с такими задевающими воображение именами... А вот и сам пригласивший нас маэстро Дима: невысокий, сложения далеко не богатырского, и при бороде. "Старый сатир"--называю я его, и ему, чувствуется, льстит это прозвище.

-А тебе идёт борода, настоящий возрожденческий Мастер!

Я всё помню его там, в Союзе, безбородого--его борода мне до сих пор внове.

-А какой же уважающий себя скульптор может быть без бороды? Настоящий скульптор всегда с бородой. В этом, очевидно, сама сила скульптурная...

И он вытирает руки о полу халата перед тем как познакомиться с представляемой мной "племянницей". И, негодяй, смотрит на неё неотрывно, бесцеремонно просто... У, старый фавн! Это он "натуру изучает", знаем мы их! Он, конечно же, пригласит Ф-чку позировать ему: единственная, скажет, кто подходит для его коронного замысла... Всю жизнь, мол, искал... Я его знаю!

-Да вот вспомните...--Дима мельком глянул на своё отражение в рядом стоящей полированной гранитной плите и провёл рукой по своей метёлке.--Вот вспомните,--нет, это он не ко мне, это он перед Ф-чкой распинается,--облик любого выдающегося скульптора, любого, чьё изображение дошло до нас, все--бородатые! Фидий, а он изобразил себя на щите Афины- Паллады, с бородой... А другие? Донателло, Микеланджело, Родэн, Бурдель, Майоль...

-А Гудон?--вспомнил я великого скульптора и, хоть никогда не видал его изображения, представил его себе, как любого интеллигентного француза ХVIII века, безбородым, конечно же.

Вот мерзавец! Сразу и глаз свой положил, и, так сказать, предложение сделал... Старый сатир! Ууу!

Были мы в гостях и у Николая Кондратьевича. Это тот самый, у кого я книги беру (он известный писатель, бывший москвич, в Штатах уже лет тридцать). Принеся прочитанное и высматривая для себя ещё что-нибудь любопытное, я невольно застреваю у него на часок-другой, ибо в этом доме ко мне благоволят и без чаю, по крайней мере, домой не отпускают. Не так уж часто я бываю у него, этак раза два-три в году, но каждый раз, собираясь к нему с визитом, заранее предвкушаю замечательнейшую, острую и к тому же всегда плодотворную в моей литературной работе беседу. Вот и сейчас я созвонился с ним и напросился в гости. И не один, говорю, приду, если разрешите. Приду с одной юной особой, литературой интересуется.

И вот мы в гостях.

Хозяин протирает свои очки носовым платком. Кисти рук у него массивные, тяжёлые, в крупных горошинах веснушек.

-А дайте-ка мне присмотреться к вам...

Он, моргая, нацепляет очки и, несколько выпятив нижнюю губу и приподняв брови, смотрит на Ф.

-Так вы что, тоже литературой интересуетесь? Что? Как это "немножко"?

Ф., несколько смущённая и разглядыванием и его вопросом:

-Интересуюсь как раз "множко", только сама почти ничего не умею...

-Ну, главное--интерес иметь. А там, глядишь, и из искры пламя... Как вы, Миша, считаете?

-Вполне согласен. Вот...--я развернул газету, и Ф. покраснела.--Вот, посмотрите...

-Так... Стихи... А, это ваши...

Ф. опустила лицо.

-Ну, чего это вы так? Выше голову... А недурно... Совсем недурно... А в жизни вы лучше, чем на этом фото... Очень уж вы тут серьёзная. Ну, не буду, не буду... А стихи и в самом деле хорошие.

-В этом не моя заслуга... Вернее, не только моя...--она показала на меня глазами.--Вот кто руку приложил.

-Но я только чуть-чуть... Как редактор.

-Ну, в добрый час. Только не задавайтесь. Читайте побольше, вникайте. Вам кто больше всего из поэтов нравится?

-Лермонтов... Блок... Багрицкий...

-А из женщин?

-Я, конечно, знаю Ахматову, Цветаеву... Но больше наслышана о них... Ещё по-настоящему не разобралась.

-Ну, что ж. Читайте, вдумывайтесь, впитывайте. Поэт как пчела, собирающая нектар с цветов. И цветы эти у поэта--не только впечатления непосредственные, не только из жизни. Бывает, чужая строка тянет за собой совершенно неожиданные ассоциации. И, глядишь, из чего-то чужого, оттолкнувшись от него, создаёшь своё, совершенно на отправную точку, вернее, строчку, непохожее. Заимствование? Вернее, эстафета. Своего рода передача традиций. Почему музыкальные институты называются консерваториями? Верно, от слова "консерваре"--сохранять. Сохранять, передавать дальше, развивать... Ну, я, наверное, утомил вас... Чайку, конечно?

-Я вот хотел у вас спросить...--это я к хозяину.--Вот я брал у вас Хемингуэя, неужели этот роман вам нравится? "Там за рекой, в тени деревьев"?

-А что? Вам не понравилось?

-Совсем. Вот основная ситуация...--И я изложил то, о чём уже писал выше.

-Ну, не скажите... Это вы напрасно. Вас смущает, за что она этого полковника полюбила... Вам обязательно нужна подоплёка... "За внешность, за славу или за деньги". А она просто так. Верно я говорю, Ф.? Может ведь девушка полюбить человека ни за что? Как вы думаете?

Ф. кивнула согласно.

-Да, может. Наверное. Ну, не знаю...

-Да откуда она знать это может,--это я сорвался. И, извинившись:--Ну, откуда вам знать, Ф-чка, ведь правда? Вы ведь сами сказали--"не знаю"?

Ф. смутилась, закусила губы. Николай Кондратьевич вступился за неё, вернее, не только за неё.

-А у них, у женщин, такое чувство есть--знать, вернее, чувствовать, не зная. Интуиция, да. Верно я говорю, Ф-чка?

Ф. благодарно посмотрела на него.

-Вот-вот... Интуиция. И я думаю, что может.

-Вы всё это так рассудочно...

-Да, рассудочно. Я хочу проследить, так сказать, диалектику взаимности. Сколько бы лет кому-нибудь ни было, сообщение о том, что он влюбился, не требует доводов. "Любви все возрасты покорны". Безответная любовь? Но я не о ней. Поэтому-то я от писателей, ставящих своих любовников по разные стороны пропасти, возрастной ли, общественной и т.д., жду обоснований взаимности. Иначе? Пусть их читают другие.

-Ну, ладно уж... Чай, между прочим, остывает... Так что прошу. А роман Хемингуэя мне всё же нравится. И существует она, эта беспричинная любовь, существует.

Я провожал Ф. на поезд в Нью-Джерзи. Шёл мелкий, но весьма славный дождик. Приятный... Ибо он объединил нас под одним зонтиком. И тут я сделал Ф. предложение.

-Вот вы заметили, Ф-чка, что я во всём пытаюсь обоснованность определённую найти. Так вот и в наших отношениях... Конечно, я могу рекомендовать вас как свою племянницу или, скажем, приятельницу. Но это, так сказать, для людей. А если так... По сути. Чтоб мы между собой знали, кто мы по отношению друг к другу... Что, если так: вы--моя... духовная дочь. Ну, как крёстная, что ли. А я, естественно, ваш крёстный отец. Как вам такое?

-Да... Может...--Она согласно заморгала своими подкрашенными ресницами.--Это даже очень хорошо...

Её устраивал этот статус. А я... Что я ещё мог предложить ей? Я--пятидесятипятилетний, ей--девятнадцатилетней.

-И ещё. Можно мне, как дочь свою, звать вас на ты?

-Да, да... Конечно же... Я давно хотела вам сказать это.

-Вот и хорошо... И ещё у меня есть такие соображения... Я затеял написать... Ну, нечто вроде романа. У меня всё обдумано. Некоторые эпизоды даже уже на бумаге. Но, признаюсь, идёт у меня туговато. Проза имеет свою специфику. И мне кажется, что у нас, если бы мы работали вдвоём, работа пошла бы дружнее. Мне, понимаешь, надо кому-нибудь соответствующему рассказывать. Да и, собственно, в процессе работы функции наши определятся. Ну, как у Ильфа и Петрова. А?

-А почему?.. Может быть... Это заманчиво даже. Да только вот ехать к вам далековато...

-Ну, это же не каждый день... Ну, раз в неделю, на уикенд? Или даже раз в две недели? Но так, чтоб приехала пораньше и на целый день... Как ты?

-Пожалуй, можно будет... Мне это очень интересно... И вы думаете, получится? Ну, у нас с вами?

-Ну, конечно! А в промежутках между встречами мы будем советоваться по телефону. И увидишь, всё будет о'кей! Я обязан написать этот роман. Он и о любви, конечно, да и вся фабула тебя заинтересует. И ещё. Тут дело не только в том, что накопилось много интересного и оно, так сказать, жаждет своего воплощения. Мне ведь ещё нужно и судьбу свою устроить, стать на ноги. И я очень надеюсь на свой, на наш общий, вернее, роман. Нужно решиться. Да и что я ещё могу? Переучиваться мне поздно, да и не по мне это. Я ведь только литератор и ничего более. А тебе предлагаю соавторство. Всё пополам. Всё: успех, славу, деньги. Если всё это будет, конечно. Но дерзнуть надо. Единственное возможное в моём случае... И такое ещё: возьмём для псевдонима твою фамилию, идёт? Кратко и звучно. Как ты на это?

-Ну, мне неудобно как-то... Мою фамилию... Вы ведь главный...

-Не будем считаться... Всё потом. Давай сообща за дело... Когда сможешь приехать?

Поезд увёз Ф-чку, а я остался на перроне. Остался с прикосновением её губ к моей щеке.

-Это как дочь... Не подумайте...

Она молчала, виновато улыбаясь, и весь вид её как бы говорил: "Ну, не сердитесь... Ну вот ведь приехала..." Мы поднимались в лифте, и я любовался ею, всё ещё продолжая злиться.

-Вы сердитесь.

-Ты говоришь: сердитесь. Ты посмотри на меня, приглядись... Ничего разве не замечаешь?

-Нет... А что?

-Присмотрись... Разве не видно, что я весь в кипящих смоляных пузырях, а?

Она усмехнулась.

-Вижу... Так что же мне делать?

-А вот... Остудить.

Я взял её руку и приложил её ладонь к своей щеке.

-Да, в самом деле горячо...

-Это ещё ничего. Ты не почувствовала. Руки у тебя самой такие жаркие... Сколько сегодня? По Цельсию? Ну вот... А ты вот так попробуй...

-Ну вот! Немножко легче... А то столько ждать... С ума сойти можно! Ну, располагайся. Проголодалась, наверное? Ну, вот хотя бы фрукты. Садись есть, а я буду знакомить тебя со своими черновиками.

И мы устроились на диване, где-то в метре, а то и в полутора друг от друга--на приемлемом рабочем расстоянии.

Я стал читать, но вдруг вспомнил про её опоздание.

-Так что это за аппойнтмент внеочередной был у тебя? Что за работа?

-Это не совсем по поводу работы... Это я так маме сказала... Ну да потом... Это неинтересно. Лучше читайте.

И мы погрузились в наше общее дело. Я читал отрывки уже написанные, рассказывал о предполагаемом развитии фабулы, отмечая её всегда верные и точные замечания, и... работа пошла. Воз предполагаемого романа как будто сдвинулся с места. И горка косточек от поедаемых персиков понемногу увеличивалась. И тут я схитрил.

-Пересохло во рту всё... Дай мне немного...

И я опять потянулся к её губам, и она не возражала...

Когда я, проводив Ф., вернулся домой, Лорка, складывая в свой ранец книги и тетрадки, спросила:

-Что, папа, это твоя гёрлфренд?

Я, несколько смущённый, развёл руками.

-А ничего... Приличная.

-А вы знаете...--Ф. пришла мне на помощь,--вот это--она назвала семнадцатое,--напоминает по звучанию "пёрышко". Пусть само "Пёрышко" и будет моим тридцатым. Как вам оно? Что, не соответствует?

Я представил себе её килограмм семьдесят и рассмеялся.

-Отчего же... Очень даже подходит... Замечательно...

Таким вот образом стала она в нашем общении Пёрышком.

И вот однажды, увлёкшись, я назвал её по телефону "родной". Назвал так и испугался. Испугался, что слишком уж далеко зашёл... Вспугну её, и не станет она приходить... А поцелуи наши? А они были как бы полушутливые. Я всегда, целуя её, старался какой-нибудь более или менее ловкой фразой нейтрализовать возможное впечатление.

-Нет-нет... Говорите так! Можно. Вы мне всё можете говорить... Я всё пойму... И ещё... Такая идея есть у меня... Давайте то, что вы пишете, ну, ладно, то, что мы пишем, пусть будет как бы про нас с вами. Как вам это кажется? Он--это вы, а она... я?

-Да... Это интересно... И мы сможем ставить себя в разные ситуации, проверяя на себе возможность, психологическую достоверность того или другого момента... Так мы, собственно, и делаем... Но ты права--пусть будет по-твоему.

И мы уже и непосредственно, и по телефону говорили о себе в третьем лице. И это и забавляло нас, и, вместе с тем, давало повод к дальнейшей раскованности--ведь мы говорили не за себя.

А ещё через день-другой она говорит по телефону:

-Я вас люблю... Она его... вас любит!

-Что?! Повтори, что ты сказала! Это ты говоришь или наша героиня?

-А разве это не одно и то же?

-Так повтори...

-Нет, не сейчас... Я скажу при встрече...

Мы увиделись с Ф. через неделю, и я снова имел повод для вскипания--она опять опоздала.

-Ну, вы уж извините меня... Так получается... Мне очень интересно с вами, и наши занятия так много дают мне... Но у меня ещё бывают интервью, и я не укладываюсь.

-И что это за интервью? Это всё по поводу летней работы?

-И это тоже... Но и по поводу моей будущей поездки в Израиль... Что вы так смотрите? Да, я собираюсь. Моя мама вам не рассказывала?

-Да. Но я подумал... Думал, что это у тебя всё в прошлом... Что наше сотрудничество... Разве тебе не кажется, что оно может быть смыслом жизни?

-Поэтому я к вам и приезжаю... И к работе и... И к вам.

-Ну, спасибо...--Я обмяк.--И ты обещала мне повторить то, что по телефону сказала...

-Да, конечно... Люблю.

Она притянула меня к себе и поцеловала в губы. Потом отстранилась и...

-Люблю и ценю. И второе, может, больше. Очень ценю.

Она несколько виновато посмотрела на меня.

-Ну, и на этом спасибо... Чего мне больше... И я тебя ценю и, чего таить, люблю... Ещё больше, чем "ценю".--Я попробовал шутить.--Так люблю, как никогда никого... Поверишь ли?

Она утвердительно махнула ресницами, и наши губы снова нашли друга. А потом... Потом мы сели за работу. И хотя время от времени наши губы шли на сближение, работе это нисколько не мешало, только подхлёстывало её.

А в следующий её приезд пришла мне в голову такая идея:

-Ты представь себе: наши герои работают, занимаются вот как мы с тобой сейчас. И поздно уже, и гроза небывалая, скажем, разразилась. Ну, куда ей домой в такое время и в такую погоду? Ты понимаешь меня? Она остаётся у него на ночь. Да. Комнат-то ведь две, и он с дочкой в одной комнате, а она, ты то есть, в другой... И бельё постельное совсем новёшенькое есть.

Она засомневалась.

-А как же с мамой?

-А она, то есть ты, звонит и сообщает, что поздно и такая гроза...

-Да, но ведь грозы-то нет...

-Ну, так просто поздно... Ну, придумай что-нибудь... Это ведь так нужно для нашего романа. И я помогу маму твою уговорить.

Мама её оказалась не такой уж сговорчивой. Она и взывала к моей совести немолодого уже человека, и пугала, что больше не пустит ко мне свою Ф-чку... Я обещал ей, поклялся именем своей дочери,--она настояла на этом,--что всё будет благополучно, что она может не беспокоиться... Что Ф-чка мне тоже как дочь, и совсем не страшно переночевать девушке у друзей, тем более, что есть отдельная комната...

Лорка уже спала, когда я стелил себе на диване в её комнате. Потом я постелил Ф. на своей тахте. Она в это время принимала душ. На постель я положил и свою майку, ведь у Ф. не было с собой ночной сорочки.

Потом Пёрышко, уединившись, долго не гасила свет, и он, пробиваясь сквозь щель под дверью, мешал мне уснуть. Я встал и, постучав легонько, отворил дверь. Пёрышко сидела под одеялом в моей майке и смотрела в книгу.

-Спать немедленно!

Я строго глянул на неё, натянувшую на себя одеяло до подбородка.

-И ещё. Имей в виду, что ты спишь на моих стихах. Все они здесь, под матрацем. Так что уж изволь, пожалуйста, внести хоть немного своего тепла в них... О'кей? Не пожалеешь?

Пёрышко, улыбнувшись, согласно опустила веки, и я погасил свет. Потом нагнулся и, приподняв нижний край одеяла, коснулся губами пальцев её ног, несколько сбитых от стольких хождений и поэтому подклеенных кое-где пластырем.

А утром я проводил обеих девчонок: одну в школу, другую--в Нью-Джерзи.

Возвратились мы как-то из музея совершенно мокрые-- июньский зной выжал из нас всё, что мог. Раскрытые окна дышали жаром улицы, и ни о каком сквозняке и не мнилось. Пёрышко обмахивалась газетой, я отдувался... И привалиться куда-нибудь на отдых казалось просто безумием. Присядь вот только, приляг, и не встанешь уже живой... Растечёшься, растаешь облачком пара...

И единственное спасение--душ!

-Иди ты первая. Там и полотенца висят. А я пока приберу немного.

Её не пришлось уговаривать. Но через секунду-другую она выглянула:

-А полотенец-то нет...

-Ах, да... Я ведь после стирки ещё не успел повесить... Я сейчас подам. Ты себе купайся.

Когда я с полотенцами в руках заглянул в ванную комнату,-- она у меня без задвижки,--Пёрышко уже плескалась под душем, скрытая от меня розовой пластиковой занавеской.

-Хелло! Вот полотенца.

Я сделал шаг и потянулся к вешалке повесить принесённое. Из-за занавески выглянуло мокрое Пёрышкино лицо. Оно не выказывало ни удивления, ни тем более осуждения тому, что я здесь. Лицо её, всё в прохладных струйках воды, тихо и блаженно улыбалось: ещё бы, душ в такую жару...

Я сделал ещё один шаг и привычно получил её губы. Мокрые, прохладные, они были особенно хороши...

-Как я завидую тебе... Тебе уже легче... А может, и я к тебе? Погибаю просто. Мы ведь поместимся...

И я отодвинул занавес.

О, это была настоящая Афродита: белая, гладкая и по колено в шампунной пене. Никакого противящегося движения, только (стыд, смущение?) повернулась ко мне спиной.

-Давай я тебя потру...

Я взял губку и, намылив её, шлёпнул Пёрышко по лопаткам.

-Да повернись же ты...

Она повернула ко мне лицо, совершенно лишённое лукавства, и снова не отказала мне в своих губах. И это всё вполоборота, находясь ко мне спиной, избегая открыть себя спереди, а может быть, и стесняясь увидеть меня без ничего. Я не вытерпел и прижался своей шерстью к ней, к её белой и скользкой полированности. А руки, руки мои обняли её и заходили по её мокрому торсу, по всем его выпуклостям и впадинам... Прохладный душ лил на нас сверху... Пёрышко повернулась медленно ко мне. Глаза её были полузакрыты, а рот полуоткрыт. Наши губы вновь встретились... И мы, не отрываясь друг от друга, в изнеможении опустились на дно ванной...

Прохладный же дождик, остужая наши тела снаружи, помогал нашим сердцам (да и не только им) сосредоточить весь свой жар на самой сути.

-И как это ты сумела сохранить себя? Это ведь такая редкость сейчас... Да ещё здесь, в Америке.

Она улыбнулась моему замечанию, а потом, как бы спохватившись, глянула осуждающе.

-Вот вы скажите... Мы с вами столько знакомы... Вы от меня хоть раз слыхали что-либо похожее на пошлость? Нет? Так и вас прошу... Шутка? Совсем не к месту. Алке-то... Каково ей. Всю её раскровавили. И попусту! Еле она удрала от этих негодяев...

-А что эта Алла сейчас?

-Она этой зимой замуж вышла за одного из... из Цинциннати. Живёт там. Иногда звонит мне. А вы не сердитесь, что такое рассказала вам? Неприличное совсем.

-Нет, ничего. Мы ведь взрослые люди. И знание ещё не говорит об испорченности, о пречистая моя дева, Пёрышко моё волшебное. А скажи... Когда ты у меня осталась в первый раз... Ты тогда долго не тушила свет. Отчего это? Если не можешь сказать от своего имени, так от "её" скажи...

-Мне трудно сказать и от "её" имени...

-Ну, хорошо... А если бы я, то есть "он", захотел бы тогда с тобой, с "ней", остаться, прогнала бы ты его?

-Нет, я, "она" то есть, не потому не тушила свет, что ждала его... Но если бы "он" захотел остаться, то она бы не...

-Она подвинулась бы?

Пёрышко согласно заморгала.

-Видишь! А "он" не рискнул...

-И очень хорошо! Это было бы просто банально. Да и "он" ведь поклялся её маме!

Она приходила ко мне по-прежнему раз в неделю, и наши занятия продолжались. Но это было уж не совсем то. Я ловил себя на мысли, что работа наша совместная стала сейчас как бы поводом, а не целью. Ибо мы встречали друг друга губами, наши губы постоянно искали утоления жажды в губах "коллеги", и, сдвинув к чертям все бумаги, мы, забыв обо всём на свете, казалось, прорастали друг в друга.

Всё, чем я жил, теперь второстепенно.

В тебе лишь истина--до дна её познать...

Штудируя изгибы губ, в извечное вникать...

В тебе--суть бытия. Всё остальное--пена.

Или вот ещё такое:

Прощёлкали года, по крыше будто град...

Как много вёсен пронеслось впустую...

Но вот ты даришь губы--пью из них весну я...

Вникаю бережно в исток своих отрад...

Вот эти строфы и некоторые другие прибавило мне к имеющимся. И прибавило, конечно же, не без участия Пёрышка. Флюиды, исходящие от неё, преобразовывались в моём сознании в кристаллы строчек. А может быть, и минуя моё сознание... Может, аура юного тела её сквозь толщу матраца непосредственно способствовала этой кристаллизации? Эманации этакой...

Иногда Пёрышко оставалась у меня на ночь. Удавалось это благодаря тому, что мать её подруги попала в больницу, и подруга эта, боясь оставаться одной в квартире, упросила Пёрышкиных родителей отпускать свою дочь к ней, иногда с ночёвками. И вот некоторые из этих ночей Пёрышко дарила мне.

А Лорка моя? Она, замкнувшись было в себе, несколько оттаяла и не глядела уже на Ф. при её посещениях насупившись и поджав губы.

Лето было на редкость душное, а ночи... Ночи были просто невозможны. Мы с Пёрышком лежали голые и ничем, конечно же, не прикрытые, и просто боялись лишний раз коснуться друг друга--такая была жарища. Взаимное тяготение сводило нас воедино, а потом мы отбрасывались друг от друга, пытаясь хоть одним дюймом своей поверхности найти в простыне прохладу. Какая-то видимость, вернее, какое-то ощущение прохлады приходило только под утро, и мы старались подольше понежиться в не столь уж душной постели.

-А ведь нас приглашал скульптор. Когда мы к нему пойдём? Позвоните, договоритесь с ним...

-Дима! Ты нас приглашал, если помнишь... Да, и она тоже... Так можно и сегодня? О'кей! Будем.

Мы не успели позвонить, как Дима нам открыл.

-А я вас в окно увидал... Прошу, заходите, пожалуйста.

Студия Димы была невелика--всего две комнаты. Одна большая, была собственно мастерской, вторая была филиалом первой, дополненная кое-какими бытовыми предметами. Диваном, например, на котором Дима спал. Но и на нём сейчас разложены были эскизы, наброски и, конечно же, стояла постоянная тарелка с окурками, к которым присоседилась банановая кожура.

-Устраивайтесь, присаживайтесь...--Дима убрал тарелку с мусором и сдвинул эскизы, очистив нам местечко.

-Присесть успеется... Ты дай-ка нам сначала оглядеться. О, у тебя новое есть! Это я ещё не видел...

-Работаем понемножку.

Пёрышко глядела широко раскрытыми глазами.

-А я и не знала, что сейчас такие художники есть... Тут же кругом выставляются закорючки какие-то, испорченные, искорёженные механизмы вроде... А то и вообще какие-то патологические ужасы. Я в одной галерее видела, заходила как-то по дороге с однокурсниками, женщина вроде изображена, но вместо головы у неё... что-то совершенно непонятное, а из этих... из сосков у неё куриные лапки с когтями!

-О, это вы попали на цветочки.

-Да, а у вас всё не такое... Я не очень в этом разбираюсь, но вот на этих фотографиях... И вот эти рисунки... Всё это и похоже на старое, классическое, и, вместе с тем, как мне кажется, неожиданно новое. Или я не так понимаю?

-Нет, нет... Всё правильно, и к тому же очень лестно для меня. Вы меня, так сказать, с первого взгляда раскусили: принимая старое, может быть, даже извечное,--трактовать его по- новому. Вот посмотрите на это...--Дима махнул нам рукой идти за ним в другую комнату, и стянул пластикат со стоящей на станке большой скульптуры. Перед нами была фигура парящей девушки. Она, эта фигура, держалась на постаменте одним коленом и, паря в воздухе, будто дремала. Прекрасные, классические формы, реальные и вместе с тем несколько стилизованные, упрощённые. Остро воспринимаемый красивый силуэт, впечатляющая композиция.

-А как вы думаете назвать её?

-Да вот ещё не знаю. Ведь здесь содержание не конкретно- литературное, здесь содержание, вернее, состояние, скорее...-- Дима пощёлкал пальцами.

-Музыкальное?--Это Пёрышко, умница.

-Точно! Вы совсем не разбираетесь, говорите... А по-моему, вы темните... Вы, должно быть, искусствовед? Нет? Ну, значит, у вас просто есть природное чутьё.

-А почему же, Ф. вполне могла бы освоить искусствоведение. Она ведь к тому же литератор, стихи пишет.

-Вы хоть раньше мне об этом не сказали, но я и сам догадывался... В вашем лице есть такое...

-Ты, Дима, не смущай девушку, а покажи-ка лучше нам ещё что-нибудь.

-Да, пожалуйста... Всё, что кругом--смотрите.

-А вот это, завёрнутое?

-И это могу показать... А как у вас со временем? Я хотел бы сегодня хоть рисунок сделать с Ф...

-Сделаешь. Ты ведь не против?

Ф. кивнула согласно.

-Вот хорошо... А это вот...

Дима открыл ещё одну композицию, изображавшую, конечно же,

тоже женскую фигуру. Она лежала, опираясь на локоть (что не внове), и, поставив одну ногу ступнёй на внутреннюю сторону бедра другой, лежащей, упиралась в неё другим своим локтем. Вот это было композиционно новое. И эта скульптура, с одной стороны, отдалённо напоминающая Микеланджеловские фигуры из Капеллы Медичи, с другой, всей композицией и трактовкой форм, всей своей эстетикой была в нашем времени. Но не в модернизме.

-Хорошо, Дима... И похоже на Микеланджело, и не похоже... Это как у Брамса, помнишь? В финале Первой у него гимнообразная тема. И сразу ассоциируется с Бетховенской одой, с оркестровым вступлением к ней и, вместе с тем, совершенно своя, Брамсовская...

-Ну и сравнения! Ты меня в краску бросаешь... Нет-нет, лестно, конечно, очень, да и, по правде сказать, сама эта направленность творчества мне близка. Мне подчас кажется, что самобытное, не опирающееся на накопленный поколениями опыт, многое теряет. Человеческие возможности ограничены, даже возможности не только таланта, но и гения. Поэтому, чтоб не терять времени и не изобрести снова, ну, этот пресловутый велосипед, стоит основательно познакомиться со всем, до тебя созданным.

-А вот у вас фотография висит... Майоль, "Гора" подписано... Так эта девушка на фото как бы собирается принять ту позу, в которой находится ваша... Она, эта майолевская, как бы раздумывает, колеблется... Вот-вот сейчас ногу, именно как у вас, поставит и локоть упрёт...

-Вот вам непосредственный приём преемственности. Я всё думал, что бы в пример привести, а вы сами...

-Я о преемственности слыхала уже, правда, речь шла о поэзии. Я хотела спросить, а может ли всё-таки художник быть без традиций? Ну, совсем без них?

-Так просто на это не ответишь. Кто-то, конечно же, должен был быть первым. Но в наше время... Я вам такое расскажу... Только, давайте, и рисовать одновременно буду... Да, вот так и сидите, только руку за спинку стула... Вот так. Да... Так когда я учился ещё в художественной школе, со мной одновременно учился и один известный впоследствии скульптор, зарекомендовавший себя в определённых кругах "там" как модернист. И мы, я и этот мой однокашник, одинаково боготворили своего учителя, к сожалению, рано погибшего. Так вот, этот учитель сказал

мне как-то: "А у Эдуарда--это авангардист будущий--перед тобой преимущество, Дима... Дело в том, что ты глядишь на мир как бы глазами Микеланджело или Родена, а Эдик--непосредственно. У тебя все позы как бы "восставшие рабы" или нечто подобное. А у него сознание--чистая доска (tabula rasa). Смотри, тебе труднее будет найти себя".

Мне и в самом деле было трудно себя найти, но учитель наш ошибся в другом: свято место не бывает пусто, и в незанятое высокими традициями сознание Эдуарда хлынуло другое: Цадкин, Липшиц, Мур... И негритянская, и ацтекская скульптура... То есть, тоже традиции, но совсем другие.

-А где он сейчас, этот Эдуард?

-Там, в Союзе остался. Хоть ему так хотелось сюда. Ему казалось, кажется, что здесь он был бы в своей стихии. Он забывает, что здесь таких... косяки.

-А от кого пошли все эти авангардисты?

-Нет-нет... Нисколько. Это очень интересно. Продолжайте, пожалуйста!

-Да я в общем-то обрисовал сам принцип преемственности. А примеров можно было бы привести сколько угодно...

-Вот вы говорили об авангарде. А в этом течении есть выдающиеся художники?

-Как сказать... В самом "плохом" течении могут быть даже

-Я вот был в одном доме, здесь, в Нью-Йорке, и хозяева с гордостью подвели меня к небольшому холсту, висящему у них на почётном месте: серые полосы вдоль и зелёные поперёк. Я вопросительно посмотрел на владельцев, распираемых от гордости, что этот "шедевр" принадлежит им. "Как, вам не нравится? Мы за эту картину пятнадцать лет назад заплатили шесть тысяч дол- ларов, а сейчас она оценивается в двадцать тысяч!" Имя автора? Нет, мне его имя ничего не сказало. Но это был явно не Пикассо.

-Это, как я понимаю, была абстрактная вещь. Скажите, Дмитрий, ведь вы, должно быть, отвергаете это течение?

эскиз рисунка на ткани подаёт в раме как произведение станковой

живописи... Тут я развожу руками! Это может быть сверхталантливым, но если оно, это текстильное, мануфактурное (а это не унижение, это определение функции) берёт на себя смысловую, даже философскую нагрузку, то это говорит только о нахальстве автора и его расчёте (к великому сожалению, вполне обоснованном) на человеческую глупость. На ту самую, увы, "баранность".

-Ну, хорошо... Ты вот скажи... Но ведь есть такие художники, я имею в виду все искусства, которые были первыми. Ты ведь не станешь отрицать, что в истории искусств есть свои пионеры- зачинатели?

-Нет, конечно. Мне вот на память приходят Джотто, Караваджо... Импрессионисты... Но при всём их значении как художников-новаторов, они, как известно, не начинали на пустом месте. С чего, собственно, начались в своё время искусства? С рисунков (ритуальных, очевидно) пещерного человека, пощипывания им, пращуром, тетивы лука, пощипывания, захватившего элементарной мелодичностью, с впечатлений далёких предков наших, нашедших своё выражение в слове, в пении. Это как родники, источники... А из ручейков--полноводные реки. Из песен рапсодов--гигант Гомер. И так во всех искусствах. А такой гениальнейший храм, как европейская музыка!.. Да, так как приходит новое? А из чувства противоречия. Из желания противостоять. Сказать своё, неизбитое, в пику приевшемуся, набившему оскомину. Феномен Джотто имеет, как мне кажется, именно такое объяснение. Осточертело ему византийство. Бесплотное, ирреальное, каноническое... Или вот Караваджо. Это же Шекспир в живописи! И его подвиг--в противопоставлении своей грубой и монументальной правды жеманной и парфюмерной красивости. Подобной же красивости в музыке противопоставил свою красоту Глюк. Импрессионисты пробили брешь в тупике, куда завели европейскую живопись того времени салонность и пошлость академизма. Ты можешь, Миша, спросить: а Делакруа, а Курбе, а Милле? Я остановился на импрессионистах потому, что они внесли совсем новые качества в живопись, качества, не бывшие ранее. А вообще-то, друзья мои, самым первым художником был... Ф-чка! Может, вы скажете?.. Ну, ладно, подскажу. Господь Бог. Первый скульптор, во всяком случае, и, заметьте себе, с бородой!

-Вот вы и в прошлую нашу встречу шутили о "творческой

силе" бороды, а я вот на днях видела в журнале фото одного знаменитого скульптора, и он как раз бритый. Начисто. Что вы на это скажете?

-Скажу, что в каждой шутке есть доля шутки. Попробую пояснить. Господь Бог, как утверждает Библия, вылепил нас по своему образу и подобию. И вы посмотрите, сколько пластической красоты в наших собратьях. Нет, вы не на меня и не на Мишу смотрите... Вы уж лучше в это зеркало... Ладно, не буду... И наша задача, задача земных художников, синтезировать эту красоту, аранжировать её, очистить от несущественного. Как сказал Блок: "Сотри случайные черты". Но стирать саму красоту! Заменить её антиподом--безобразием? Так это же один из видов загрязнения окружающей среды! И это загрязнение духовного, этического, эстетического в человеческой среде находится, как мне представляется, в определённой связи с захлёстывающим мир разгулом преступности. Иные мэтры авангардизма, иные так называемые интеллектуалы возмутятся: какое такое они отношение имеют к насилиям, убийствам? А такое же, как теоретическая деятельность Ивана Карамазова к практицизму Смердякова. Вот мы и пришли, как говорится, к специфически русским рассуждениям. А не устали ли вы? Немного выше голову, и чуть правее... Вот так. Да, так на чём это я?... Ну да... Вы, конечно же, слыхали о выставке "30 лет МОСХа"? Была такая, скандально знаменитая, на которой правящий тогда Никита разругал некоторых "нон-конформистов". Они ещё, правда, тогда так не назывались. Целая кампания была тогда в газетах, по радио, по телевидению... Шельмовали, смешивали с грязью. И вот в то же самое время в Москве открылась выставка Фернана Леже, известного французского авангардиста и члена ЦК ФКП. И публика недоумевала: как это так? То, что экспонируется в Манеже--ругают, а вон то, что в Пушкинском музее--хвалят. А ведь и то, и другое--если без нюансов--одной направленности. И вот "Литгазета" вынуждена была откликнуться на массовые запросы интересующихся граждан. Выступил с большой статьёй сам главный редактор. Его объяснения были бесхитростно ясны, не в пример другим публикациям: если художник разрушает "там", на Западе, это хорошо, это надо приветствовать, а вот если он возьмётся за разрушения здесь, в СССР, то мы, то есть советская власть, этого не допустим. Вот как всё логично. Я ни в какой мере не сторонник

соцреализма, он у всех, кто с ним знаком, в печёнках, но другая

крайность, развернувшаяся здесь, на мой взгляд ещё хуже.

-А почему же вы выбрали мир, где царит худшая крайность?

-А потому, что здесь, мне кажется, можно бороться за своё... Хоть это очень, просто невероятно, трудно. Но не безнадёжно. А там я исчерпал все свои возможности. Оказался в тупике.

-А ваше творчество здесь отлично от того, что вы делали там? Я не мешаю вам рисовать тем, что разговариваю?

-Но этот хоть талант имеет, а прочие просто выпендриваются, правда, Дима?--сказал я и боязливо глянул на Пёрышко. (Иные слова в её присутствии начинают казаться мне подозрительными).

Дима поморщился:

-Более талантливые, менее талантливые... Все они одним мирром, вернее, простите, дерьмом мазаны. К чертям собачьим их всех!... Да! А не устали ли вы? Отдохните немного. Миша! Будь другом, залезь в холодильник, а то я своими всё перепачкаю,--он протянул руки в чёрном и коричневом,--и вытащи, что там увидишь.

-Но простите, Дмитрий, неужели скульптура--возьмём наиболее близкое вам--должна ограничиться только классическими формами? Разве нельзя добиться выразительности иными, авангардистскими, скажем, приёмами?

-Выразительности негативного--да. Миша, достань вон ту книгу, пожалуйста! Вот, прямо на обложке, скульптура Осипа Цадкина "Разрушенный Роттердам". Видите: исковерканность человеческой фигуры здесь оправдана, она символизирует до основания разбомблённый нацистами город. Лучше эту идею не выразишь. Здесь в скульптуре--вопль, и он уместен. Но если такого рода фигуры давать без повода, просто как своего рода фантазии, то это будет воплощённой в твёрдом материале неуёмной истерикой, необузданной оргией откровенной дьявольщины.

Тут Пёрышко вытерла губы салфеткой и поискала глазами куда бы её, скомканную, деть.

-Вот у вас часто: Бог, дьявол. Я хотела спросить вас,--не сочтите за бестактность,--религиозны ли вы?

-Видите ли... Бог, дьявол--это, конечно, в моём разговоре символы. Но... не только. Признаюсь, чувствую я в себе религиозность, но не привержен ни к какой из ныне существующих религий. Но твёрдо убеждён в их необходимости. В атеистическом обществе мы уже пожили и крепко почувствовали все его прелести. "Что делать тем, кто не возвёл в религию футбол, и сало не растит на пузе?"--это из стихов поэта, моего школьного товарища. Но и здесь, в свободном мире, где разрешена деятельность всевозможнейших церквей и верований, намного ли лучше? Верующие здесь ходят в церковь, в синагогу, принося Богу божие, а в остальном? Чем они отличаются от атеистов? Тем лишь, что на всякий случай "отмечаются" в храме Господнем? И хорошо ещё, если вся основная их, мирская, деятельность не подпадает под статьи уголовного кодекса. Я нисколько не хочу быть понятым так, что отвергаю полезность современных нам религий. И не желаю стране, где мы живём, атеизации на советский лад. Всё же много людей приобщаются к идее Добра через свою веру, не у всех же у них формальное или просто страхующее себя на всякий случай отношение к религии. Ведь Бога, если он есть, не обманешь...

-Дмитрий, а как вы себе представляете Господа Бога?

-А как же другие религии? Вы отвергаете их?

-Это называется аутотренингом. Самовнушение.

-Пусть называют как хотят, но это помогает.

-А как там мой портрет? Ещё нельзя посмотреть?

-Сейчас. Вот ещё немного... Да вот, пожалуй, и всё...

И Дима повернул к нам рисунок.

-Неужели я такая?

Пёрышко, не отличающаяся бледностью, порозовела ещё больше, и, как бы прикрывая румянец щёк, прижала к ним пальцы.

-А что, разве не так?

-Да нет, нет... Мне нравится... Но разве я такая... Черты лица те, а вот что-то неуловимое... Мне оно даже приятно...

-Просто Дима раскрыл твой образ и для тебя. И если ты думаешь, что тебе чего-то не хватает до него, то ты ведь ещё сама в развитии... Дима, я правильно трактую?

-Ничего, приемлeмо.

-А куда вы рисунок... Что вы с ним дальше делать будете?

-А я с него сделаю скульптурный этюд. А там... может, и вам подарю,--Дима показал в улыбке свои, увы, далеко не блестящие зубы.

-Ты не смущайся... Мы его на слове поймаем.

-Только, друзья мои, не раньше осени. Я завтра еду в Филадельфию. Да, недалеко. Там для меня небольшой заказ наклёвывается, какие-то деньги светят. А где-то в сентябре я позвоню Мише. Или вы мне, о'кей?

Мы стали прощаться.

-Я так благодарна вам за всё увиденное и услышанное... И за то, что вы нарисовали меня... Я так много интересного узнала... Раньше мне всегда казалось, что я просто не доросла до понимания того, чем все восхищаются. Казалось, что я глупей, необразованней других... И что они знают нечто такое, что до меня совершенно не доходит. А теперь... что-то проясняется.

-Это сложно. Нельзя сказать человеку: полагайся только на свой здравый смысл. Как нельзя сказать: полагайся на других, более умных и образованных. Здесь нужно и то и другое. И нечто третье... О нём мы говорили.

-И ещё я хочу... На прощание... Последний вопрос: и вы полагаете, что, приняв эту новую религию, люди обретут наконец- то полную гармонию?

-Полной, окончательной гармонии никогда не будет. Ибо с окончанием борьбы кончается и сама жизнь. И это, между прочим, основное положение, выбивающее из философии коммунизма сам стержень. Ведь жизнь и общество без борьбы-- мертвы, и, остановив борьбу, мы останавливаем саму жизнь. И здесь марксизм-ленинизм сам против себя--ибо он против Диалектики, одной из главных составных частей своей философии. И поэтому призыв к коммунизму--призыв к концу самой жизни. Вот из-за этого Маркс, Ленин и иже с ними совершенно не философы. Они просто закрыли глаза на то, что их идеал общества, коммунизм, и Диалектика--несовместимы и по элементарной логике, и по самой же их философии. Недаром в СССР диалектика запрещена. Запрещена и в философии, и в искусстве, и в общественной жизни в целом. И недаром там во всём окостенение, сведённое, правда, в ужасающий военный кулак...

-Я ещё хотела у вас спросить... И какое же должно быть оно, человеческое общество, по-вашему?

-Общество, построенное и на основе верности диалектике, и на понимании неизменности человеческой натуры, и на неукоснительно выполняемом общественном договоре, и... Ну, обо всём этом уж как-нибудь в другой раз, ладно? Или ещё есть вопросы?

Мы рассмеялись.

-Да, Димочка... Прощаемся мы по-еврейски...

-Как это?--это Пёрышко.

-Вот, не знаешь ты эту шутку, а она с бородой... Это о разнице между англичанами и евреями. Англичане уходят не прощаясь, а евреи прощаются и не уходят.

Пёрышко расхохоталась и по дороге к сабвею долго ещё прыскала, смущённо и виновато поглядывая на меня.

Рассказ мой движется к развязке.

Но совсем не к той, что виделась мне "сквозь магический кристалл". Ведь несмотря на наше взаимное чувство, такое большое и искреннее, и к тому же имеющее в своём основании такую осмысленность, как наше общее дело, меня всё же не оставляло предчувствие близкого финала. Просто встретится ей другой, молодой конечно, да ещё и внешне более интересный, чем я, да ещё и прилично устроенный... И прости-прощай, наша общность! Расплывётся наш воздушный замок, построенный на "осмысленности и одухотворённости"... Расслоится и расползётся... Ведь я-то, я... Я на девять лет старше её отца... Но развязка пришла совсем с иной стороны.

Мы лежали несколько поодаль друг от друга--жара не спадала. Только кисть моя изредка коснётся её нежно и ровно подрумяненной солнцем руки и проиграют пальцы дробь по её раскрытой ладони. Или пальцами ноги пройдёшься по гладкому изгибу её голени... Или губы, сквозь зной, потянутся к губам...

-Мне хорошо с вами... Но кажется мне, что я никогда не смогу сказать вам "ты"...

-Да уж ладно, как можешь. Я давно заметил, что, обращаясь ко мне, ты как-то так строишь обращение, чтоб имя моё не произнести. Полным назвать как-то слишком громоздко и официально, а уменьшительным... Ну да ладно. А как ты про себя называешь меня, если не секрет?

-А я вас по фамилии. Или по псевдониму вашему... Январёв! Сейчас, в такую жару, произнести его--одно удовольствие. Легче зной переносится... Зима... Лёд... Сугробы...

-Мечтательница, фантазёрка! А мороженное? Лорка в четыре года назвала его "сладкий снег"...--(Дают ли им его в лагере?).

И я несу полугаллонную пачку отрады, и мы едим её, белую и розовую, едим одной ложечкой,--так нам кажется забавней,--не забывая при этом и о вкусе самих наших охлаждённых губ.

-Нет, не это... Другое. Я всё не решаюсь вам сказать... Я скоро от вас уеду.

-Куда? Никуда ты от меня не уедешь!

-Почему вы так думаете?

-А потому что куда ты--туда и я. Тебе ведь хорошо со мной, ты сама сказала...

-Я еду в Израиль.

-Ну так и я с тобой. И в Антарктиду, если надо.

-Нет, в Израиле вам нечего делать.

-Но почему... Ну, а ты?

-Я там буду учиться в специальном колледже, туда принимают только девушек, и... Там очень строго! Там за ними очень следят!

-Это что, вроде монастыря?

-Нет. Но я там не смогу с вами встречаться... Там особый распорядок.

-И чему же там учат, кого готовят?

-Учителей. Детей учить буду. Я давно решила.

-Но ведь подобные колледжи есть и здесь. И детей учить и здесь можно.

-Нет, это совсем не то. И я давно решилась на переезд. Встреча, знакомство с вами только отсрочили, но не изменили моего решения. Я дала клятву ещё в Италии.

-Я знаю... Я слыхал от твоей мамы... Но мне казалось, что наши общие интересы, наше общее дело, я уже не говорю о чувстве... Ведь есть же оно?

-Да, есть. Иначе я давно была бы там. А я вот с вами... И буду всё лето. Но к сентябрю--нам прощаться.

-А как же я? Мне ведь всё казалось, что между нами нечто необычайно большое... И обоюдное... Или прошло?

-Вы меня не понимаете. Мой смысл жизни--быть там.

-Ну хорошо. Пусть так. Но почему нельзя окончить колледж здесь? Куда ты торопишься?

-Вы в этом никогда не сумеете меня понять...

-Но ты ведь можешь просветить меня. И даже, предположим, я не разделю иных твоих взглядов, но, любя тебя, не стану мешать тебе жить по твоей клятве, раз уж на то пошло, мне бы только быть рядом с тобой... И наши общие интересы ведь не иссякли.

-Нет. Живите здесь и делайте своё дело. А мои дела--там. И давайте, если не хотите со мной поссориться, не касаться больше в разговоре моих израильских проблем. Они никогда не смогут быть вашими, и вы будете меня разубеждать. Нет, я не боюсь этого, меня нельзя разубедить--я тверда в своих убеждениях. Но меня будут раздражать споры на эту тему...

-Вот мы с тобой были у Димы. Может быть, кое-что из высказанного им спорно, но в главном ведь верно? И даёт, мне кажется, этакую позитивную направленность, и ты, мне показалось, сочувственно отнеслась к его идеям. А сейчас... Ты вместо того, чтобы смотреть вперёд, оглядываешься на давно оставленное позади. Смотришь если не в каменный век, то в средневековье! Ты отстраняешься от Солнца ради лампады... Лампады, которая "мерцает и тлеет"...

-Нет, я не отстраняюсь от солнца. Я и за солнце, и за лампаду. Да и ваш Дима... Он вовсе не отрицает существующие религии. И я буду учить еврейских детей вере их, наших, предков.

-Но разве здесь нет еврейских детей? Почему не учить их?

-Вот опять... Это не одно и то же. Еврей здесь и еврей в Израиле--это совсем разное. Здесь, в Штатах, да и вообще в рассеянии, все они на пути к ассимиляции. Это только вопрос времени. А там... Там народ израильский весь от своих исконных древних корней. И воссоединяющиеся с ними--воссоединяются с самой сутью... С избранностью самой. И им всем, и детям в первую очередь, я и собираюсь посвятить всю свою жизнь.

Я чувствовал, что никакими доводами мне не прошибить её убеждённость, и решил внешне смириться. С одной стороны-- жить сегодняшним днём, а с другой--смутно надеясь на то, что наше общее дело, его всё более обрисовывающиеся очертания, оттеснят, пусть несколько, её убеждения и что, может быть, она останется всё же. Может, ещё на год-другой хотя бы.

-Ведь мы,--пробовал я иной раз ввернуть своё,--своей сегодняшней совместной работой тоже можем принести пользу своему народу. Всё хорошее, всё значительное, в частности, в

литературе, науке, искусстве, созданное евреями, идёт ведь в актив человечества и от имени их народа. И давай стремиться действовать в этом направлении...

Я приводил имена Спинозы и Эйнштейна, Гейне, Мендельсона и Бизе, Фрейда... Левитана и Антокольского, Модильяни и Писсаро, Мандельштама и Пастернака...

-И знаешь, как я обрадовался, когда из газет узнал о еврейском происхождении Шуберта? Неонацисты Вены изрисовали его надгробие звёздами Давида, ибо в архивах были обнаружены "компрометирующие" композитора документы! Представляешь! И я ведь не отмежёвываюсь от своего происхождения, от своего кровного родства. Хоть и не вижу никаких оснований считать свой народ лучшим, избранным. Он мой--ибо я, волей случая, произошёл от него. Как и волей случая произошёл именно от моих родителей, за что им и благодарен. Как и самому случаю--ведь мог родиться и не я. И при всех моих чувствах к моим предкам, ближним и дальним, я совсем не полагаю, что иные народы, как и иные родители, хуже моих. И должен сказать, что моё национальное чувство любви и гордости простирается только на положительное в моём народе. А к негодяям из наших я отношусь крайне отрицательно, да ещё и считаю их активнейшими провокаторами антисемитизма.

Вот такое я пытался иногда вставить в наши разговоры.

И вот настал этот день. Вернее, это был вечер. Раздался телефонный звонок, и мама Ф. попросила к телефону свою дочь.

-А её здесь нет. Почему вы думаете, что она у меня?

-Я точно знаю, что она у вас, и убедительно прошу позвать мою дочь к телефону.

-Да нет её у меня, она, возможно, у подруги,--продолжал я свою версию...

Что мне ещё оставалось? Ф. по "расписанию" должна была сегодня ночевать у подруги, и, как это уже бывало не раз, приехала ко мне, чтоб быть до утра. И сейчас, приняв душ, дремала в другой комнате. Дремала, уставшая от дневных своих мытарств, и от всё ещё не спадающей жары, и немного, может быть, и от того, что я, за то время, что мы не виделись, успевал крепко по ней соскучиться...

Я вернулся к Пёрышку.

-Подвинься немного. Там звонила твоя мама...

-Так почему же вы меня не позвали?

-А я соврал, что тебя нет. Что ты, вероятно, у подруги.

-Вот это напрасно! Она точно знает, что я у вас.

-Но ведь ты сегодня должна ночевать у...

-Мама всё знает уже. Я ей всё рассказала... Всё выложила! Довели они меня...--и она закрыла лицо руками.

-Как! Так мама твоя...

-Да. Всё-всё знает. Она пускала меня к вам, думала, надеялась "перемагнитить"... А когда я ей снова про свой отъезд... Довели они меня...

-Так ты что... Бросила ей в лицо... На, вот! Не отпустишь меня в Израиль, то я с этим... с Январёвым этим... так?

Пёрышко, уткнув лицо в подушку, задёргала голыми лопатками.

Тут снова зазвонил телефон.

-Михаил! Я убедительно вас прошу, позовите мою дочь к телефону. Я точно знаю, что она у вас. Я вообще всё знаю. Не думала я, что вы такой... Я вам так доверяла! А вы... Вы... Старый дурак вы!--Какие-то хриплые звуки раздались в трубке.--Моментально позовите Ф.! Я требую! Я обращусь в полицию...

Я прикрыл трубку ладонью.

-Иди... Это она...

-Я должна уехать. Они меня просто убьют, если я не приеду сегодня.

-Ну куда я тебя отпущу так поздно в такую даль! Уедешь утром. А может, ты вообще останешься? Решись! Ведь ты говорила, и не один раз, что тебе хорошо со мной... А я без тебя... Совсем не представляю как... Да они не отпустят уже никогда тебя ко мне... Это конец ведь... И звонить я тебе уже не смогу после сегодняшнего... Оставайся... Или знаешь что? Я тебя просто не отпущу. Ну, решись же!

Опять телефон.

-Они за мной едут. Адрес у них есть--он у нас в телефонной книжке записан. Они будут...--она посмотрела на часы--часа через два, два с половиной... Сейчас одиннадцать.

Позвонили снизу в десять минут третьего. Мы разжали свои объятия, в которых находились неопределённо долгое время. Пёрышко, заранее собранная, в последний раз ткнулась лицом своим в моё. Наши губы, прощаясь, ещё раз нашли друг друга.

Второй звонок был настойчивей и резче.

-Не открывайте! Я спущусь к ним. Незачем им сюда подниматься. Прощайте. Я позвоню вам.

Третий звонок, казалось, забил автоматной очередью, но Пёрышко уже спускалась в лифте.

Прошло более недели, а от Пёрышка ни слуху, ни духу. Я раза два набирал её номер, но, услышав голос её матери, вешал трубку. И, наконец, решился обратиться к соседке, попросил её позвать к телефону Ф.

Трубку взяла сама Пёрышко.

-Как там ты... Что там у тебя? Я ведь места себе не нахожу... Почему не позвонишь?

-Экскюз ми... Это не тот номер, вы ошиблись... Ю андестенд ми?.. Это кто-то по-испански, мамочка...--Боже, какая конспирация! Понимаю ли я её?

И всё же, наконец-то, я дождался её звонка.

-Пёрышко любимое! Уносит тебя от меня... Но ты хоть не забывай... Ну, не меня, так наше общее... То, что было... Было ведь?

-Да, было... Но я до сих пор ещё не могу в себе разобраться... Жалко, конечно, Светочка, что ты в аэропорт не сможешь приехать... Сейчас, мамочка. Ещё два слова. Светочка, милая! Целую тебя крепко! Всего тебе наилучшего... Адрес твой у меня есть, напишу... Пока!

Декабрь навис над Нью-Йорком. Навис густой низкой облачностью, медленно, будто нехотя, проползающей меж небоскрёбов, обволакивающей их своими серыми щупальцами и пытающейся словно бы растворить в своей дымной аморфности их долговязую гранённую устойчивость...

Я стою на перекрёстке в Манхеттене, ожидая сигнала к переходу, и передо мною, отражаясь в лужах, уходят вниз эти же чёрные грани стали и стекла, наполовину погружённые в разъедающий их острым своим холодом ползущий плотный туман. Вестей от Пёрышка не было и нет, и я уже свыкся с мыслью, что их и не будет. Видно, разобралась наконец-то она в себе, и разобралась явно не в мою пользу. Ну, что ж. Бывает, останавливается из-за этого время в человеке, приходит к последней своей точке. А вот во мне оно течёт себе, как течёт вот этот свинцово- беспросветный дым...

Зажёгся зелёный свет, и я ступаю на проезжую часть, как бы в провал. В провал между небоскрёбами, перекосившимися и рассыпавшимися в разбежавшихся кругах под моими ногами.