Старый палач умер. Умер незадолго до казни. Он был уже очень стар и за всю свою спокойную длинную жизнь так ни разу никого и не казнил, хотя исправно получал жалованье из уважения к избранной профессии. Забавно, но стоило только в этом замшелом городке случиться надобности в палаче, стоило кому-то настолько разбередить сонное болото общества, что оно захотело непременно казнить виновника, как старый палач не вынес возложенной на него ответственности и с мыслью, что вот он, наконец-то, исполнит обязанность, за которую он всю жизнь получал деньги в аванс этого дня, не вынес напряжения и умер. Оставив после себя лишь счет в банке да еще неразрешенную проблему.
Что делать? - тупик. А выбираться исполнительной системе из тупика было ой как необходимо. Посмотришь со стороны, так цирк да и только. Однако, в цирке этом клоуны не улыбаются, а у акробатов переломаны ноги.
Посылали даже запросы в соседние городки, дабы выписать оттуда, по случаю, тамошних мастеров, однако запросы все канули камнями в болото неотзывчивости и несопереживания чужим проблемам.
В подобных хлопотах незаметно пролетела неделя. Никто так и не решался исполнить приговор. А преступник тем временем ожидал, кажется, несбыточного часа и чесал уже порядком зудившуюся шею.
II.
Утром понедельника, никем не замеченный, кроме бдительного автора, молодой господин небогато, но опрятно одетый, с маленькими усиками и удивительно большими серыми глазами переступил порог полицейского участка и скромно встал в сторонке, осматривая заклеенные листовками с надписью "Разыскивается" стены.
Разыскивались решительно все. От мелких шулеров до аферистов большого поля и даже один господин, совершивший наезд лошадью на даму и скрывшийся с места происшествия без извинений.
Затем, немного помявшись и переступая с ноги на ногу, молодой господин подошел к скучающему инспектору и сказал, как бы извиняясь:
- Я согласен.
Инспектор, натура самодостаточная и уравновешенная, спокойно поднял белесые под поросячьими ресницами глаза и, встретив напряженный молодой взгляд, спросил:
- Жениться? Подняться в Гималаи? Сесть в тюрьму? Согласны что?
- Я согласен, - отчетливо и как бы уговаривая, произнес молодой человек, - выступить в роли палача.
Инспектор сразу же засуетился, он зачем-то поднял телефонную трубку, дунул в нее, опустил, резко брякнув аппаратом, вскочил, хотел кого-то крикнуть, но в момент передумав, буркнул:
- Обождите здесь, - выпалил собою из дверей участка.
Не долее чем через минуту он и запыхавшийся судья, на ходу напяливавший очки, но никак не могущий просунуть дужку, влетели как два изрядно растолстевших мотылька, держа ориентиром молодого человека, причем инспектор старался поймать его руку в жарком желании рукопожатия, а судья, наконец-то справившийся с очками, принялся рассматривать его со всех сторон, опасаясь, очевидно, фантомов. Однако, молодой человек не думал испаряться.
- Меня зовут Адам ...
III.
На следующий день по городу словно пролетел шуршащий вихрь. Ветер сплетни. Толпы расступались перед Адамом подобно водам Красного моря и, слившись за спиной, благоговейно шумели. Люди смотрели на него как на диковинку, как на то, что природой не предусмотрено и потому претит разумному взору. Его простая манипуляция с кнопкой гильотины превращалась в их шуршащих спорах в акт, подобный чуду, а исполнителя его возносила до высот Магомета. Простые люди, сталкивающиеся со смертью лишь если авто задавит кошку или достопочтенный, обросший мхом, господин успокоится, наконец, на своем комфортабельном ложе, видели в феномене этом нечто невозможное тем более, что речь шла о насильственном лишении человека жизни.
Однако, Адама это мало смущало. Он спокойно прогуливался по уютным улочкам городка, заглядывал в магазины, сидел в кафе и прохаживался по парку с чувством "эврики" в душе.
Прогуливаясь, он раздумывал о своей никчемной предыдущей жизни, о своих, потерявших счет, неудачных попытках устроиться на работу, о своих глупых мечтах и о том, что возьмись ненароком какой-нибудь биограф за его, Адама, биографию, он написал бы: "До тридцати лет с нашим героем не происходило ровным счетом ничего, что заслуживало бы нашего внимания".
Неудачи преследовали его с редким упорством вцепившегося в брючину бульдога, и это была единственная постоянная величина в его жизни. Он гадал, что причиной тому, ущербный ли ген, доставшийся ему от родителей, или чье-то проклятие, в бреду лихорадки посланное не на ту голову, но размышления только множили печаль, не принося никакого отдохновения. Надежды рушились. Обещания цвели ложью. Ожидания рассыпались в руках, как хрупкая модель.
Но на этот раз, - он знал это с уверенностью отчаявшегося человека, на этот раз все получится, и вера эта заражала его дикой жизнерадостностью, поселяя в его кровь шумных оркестрантов, которые, сойдя с ума, барабанили по скрипкам и скребли барабаны. Он улыбался прохожим, заигрывал с девицами и вдыхал воздух полной грудью, по памяти сортируя в голове все знакомые запахи, не думая совсем о том, какое гнусное дело стало причиной его удовольствия.
Он сел на маленький, пузатый и красный, как щеки поваренка, трамвайчик и очнулся уже тогда, когда вагоновожатый крикнул: "Конечная". Тогда он встал и пошел, подпрыгивая и посвистывая на ходу, в сторону расстилавшейся вдалеке поляны.
Огромные белые облака важно и независимо плыли в бесконечность по своим облачным делам, и Адам, придавливая спиной влажную молодую траву, закинув руки за голову, следил за их передвижением, мысленно привязывая к каждому облачку на буксир одну грустную мысль за другой (так он пытался забыться), пока в его голове не осталось уже ничего, кроме бескрайнего синего неба.
IV.
Одутловатый, то ли заспанный, то ли с похмелья, тюремщик долго возился с ключами, пока нашел нужный. Вставив его в скважину и оглядываясь на Адама, он стал медленно, с натугой проворачивать тяжелый ключ. Дверь, заскрипев и заохав, не поспешила, однако, открыться, а поддалась лишь после серии коротких и энергичных дёргов со стороны тюремщика.
- Вот, - сказал он, - 286-ая. Вам сюда.
Адам робко переступил порог, опасаясь, хватит ли ему уверенности для этого разговора.
По углам камеры таилась темнота. Стены дышали промозглостью, и ощущение от охватившей Адама, как зубья капкана, безысходности, проникало в подсознание, что ему, вдруг, стало дурно и сразу захотелось бежать отсюда, пока донесшийся из глубины камеры голос не нарушил гнетущего ощущения с силой иглы, пронзающей воздушный шар.
- Это Вы хотели со мной поговорить?
- Да, - откликнулся на голос Адам
- Я рад, рад. Тут о стольком передумаешь, а рассказать вот некому. А почему именно Вы..., хотя, впрочем, не важно, я рад любому собеседнику. Ведь тюремщики из ряда обычных аксессуаров всех тюрем, как кандалы, похлебка или полосатые штаны. Они лишь вещи, а о чем можно разговаривать с вещами.
Тут взгляд Адама встретился с глазами собеседника. Казалось, что глаза эти жили отдельной жизнью на маленьком, черном от загара лице. Как дико смотрятся голубые озера в самом сердце пустыни, так и эти глаза казались чужими содержащему их лицу. Они сверкали с той льдистой непроницаемостью, схожею со льдами Арктики, за которыми так же не видно движения рыб, как за этими глазами - движения души.
- Вы знаете, почему меня хотят казнить?
- Нет, поспешно ответил Адам, - и, пожалуйста, не говорите мне этого.
- Тогда о чем? - недоуменно спросил он.
- О Жизни,... о Смерти и обо всем им сопутствующем.
- О Жизни? Хм..., а ведь это и есть тот вопрос, по поводу которого мы не сходимся с законом во мнениях. Можно попросить у Вас сигарету?
- Понимаете, - продолжал он, закурив, - человеческая жизнь, да и жизнь вообще любого существа стоит ровно столько, во что вы ее оцениваете, и не более того, остальное же - слюнтявые вымыслы. Подумать только, какой-нибудь жирный боров жарит у себя перед домом большие куски свинины и потом жадно поедает их, смотря в газете криминальную хронику. Ужасается! Как?! Как можно? Ведь это святое! С чего он взял, что его толстая задница хоть чем-то отличается от того окорока, что он только что жевал? Святое. Я думаю так: мы все в равной мере наделены жизнью, и если нож мясника разрезает свинью, и если нож убийцы входит в тело человека, кто скажет, что свинье было менее больно, и чем лучше это быдло, не приносящее пользы никакой ни до, ни после своей смерти? А теперь скажите: чем повинен нож? Рука, невольным движением обрывающая полет мотылька. Помните, как у Блейка?
Он забормотал, забившись в угол, и сколько Адам не вслушивался, стараясь из этого нелепого нагромождения звуков выцарапать крупицы здравого смысла, но тщетно. Наконец, неожиданно Франц перестал бормотать, уставившись пустым взглядом на пустую стену.
- Я больше ничего не скажу, уходите, - сказал он.
Уже в дверях Адам услышал:
- Я знаю, КТО ТЫ.
V.
Выйдя от Франца, Адам, не глядя по сторонам, шел по тюремному дворику, погруженный в туманные свои мысли, и обрывки фраз догоняли его слух, как будто разговор не был еще закончен, и он продолжал спрашивать, а Франц уже смолк.
Тут его кто-то окликнул.
- Господин палач, господин палач, аппарат будете осматривать?
- Какой аппарат? - огрызнулся Адам, еще не выплывший из киселя своих мыслей.
- Ну как же, господин палач, наша красавица, чудо, Женевьевочка наша.
- Что вы мелете? О чем вы?
- Гильотина!
- А..., да, понял, только почему вы ее так странно называете - Женевьева?
- Это ее наши ребята окрестили, в честь французской революции.
- Хорошо, я ее осмотрю.
Полицмейстер заковылял по двору к высоким деревянным воротам, обильно обитым кованным железом, из зева которых, как два узких стальных языка, вываливались рельсы.
- Эй, Томсон! - крикнул он, - Открывайте!
Мрак в раззявленной пасти ворот манил неизвестностью. Вдруг, оттуда бесшумно, как механическое привидение, появилось нечто, описать что не представлялось возможным. Оно было накрыто большим серым (как все здесь) балдахином, и скрытые черты вызывали в памяти образ органа.
Появившись из гаража, из ангара, - не знаю, как уж и назвать, - двое служителей культа Механизма стали стаскивать с его угловатых членов балдахин, пока под скупым тюремным солнцем не заиграло сталью, медью и хромом чудо умертвляющей техники, донельзя автоматизированный ад с креслом и пультом для Вельзевула.
- Не хотите ли опробовать? - предложил Томсон.
Адам молча поднялся по лесенке, ведущей, как к трону, к черному, покрытому кожей и, видимо, очень удобному креслу и, присев на него, посмотрел на пульт.
Все действие, казалось бы, простой процедуры не сводилось тут к простому нажатию кнопки, а шло по ступеням возрастания сложности, под каждым рычажком или кнопочкой стояли надписи, поочередно говоря, что нужно делать и в какой последовательности. На скошенной кромке лезвия дико зыркнуло солнце.
- Вы попробуйте. Попробуйте, - с какой-то особой нежностью произнес первый полицай.
И Адам нажал. Машину вдруг затрясло мелкой дрожью. Где-то в механическом сердце ее происходил пугающий процесс, позволяющий производить из груды металлолома нечто, что может двигаться и жить. Машина оживала, гулким, протяжным воем приветствуя свое рождение.
Адам потянул, и ... где-то залязгало. Это действовали специальные обручи, призванные обездвижить жертву и придать ей нужное положение. Наконец дело осталось за последней в ряду кнопкой.
Плавно, как будто во сне, но в движении ускоряясь, поехало лезвие, чиркнув по воздуху, вмялось, наконец, в жаждущую скважину.
Адам, сглотнув, посмотрел вниз, туда, куда по технологии и должна была скатиться голова. Что он надеялся увидеть там?
Потрясенный, с дрожащими коленями, он спустился с парового монстра.
- Что, впечатляет? - с ждущим откровения любопытством спросил полицай, заглядывая ему в глаза.
- Да, - просто ответил он, но чувствуя, что любопытства этим не удовлетворил, сказал:
- А почему вы сами не попробуете?
Он не знал, что можно так смутить человека даже более особыми вопросами.
- Я..., я..., - постепенно меняясь в цвете от землянистого до почти сиреневого, полицай выдавил: - Я ее боюсь.
VI.
Был почти вечер. Небо покрылось особым, теплым фиолетом. И в воздухе уже стала заметна ночная свежесть. Адам закурил. Эта тюремная экскурсия доконала его. Что-то внутри надорвалось и никак не могло срастись обратно.
Что бы сказал Франц, увидя эту машину, с его странной философией? Разве похожа она на ту невидимую руку, что обрывает полет мотылька?
Сколько ухищрений, сколько блестящих выдумок бросила цивилизация на борьбу с человеческой жизнью. В то время, как противостояло им одно, неизменное в своей простоте и величии, в своей вечности и неповторимости, чтобы эту жизнь дать, одно - женщина, мать.
Бывает так, что кажется - ничто не тронет вашу душу, что не осталось на Земле ничего, ни человека, ни слов, ни поступков, достаточных, чтобы тронуть с места этот мертвый маятник. И смотрите вы на мир через большое мутное стекло, а мир за ним лишь отражение, не реальность. Бесчисленно проходят толпы. Среди них красивые девушки, - они не восхищают вас. Покалеченные старцы, просящие милостыню, протягивают к вам свои руки, - а вам все равно, все равно, ничего не смущает вас, ничего не трогает. И, проходя мимо места преступления, где лежит окровавленный труп, вы лишь проходите мимо, обозначив взглядом, что тело лежит свернувшись, а простыня, накрывающая его, пропитана чем-то красным.
Но бывает и так, когда нечто незначительное, что раньше и не задерживало взора вовсе, зацепит вдруг, и содрогнется внутри, оборвется задетый заусенец еще плохо отшлифованной души, и тогда уж жди беды, сквозь эту маленькую рану просочится внутрь вся мерзость яда, зовущегося состраданием.
И Адаму верилось в невозможность поколебать себя, иначе и не брался бы он за эту работу, если всякая чушь доводила бы его до слюнтяйства.
"Нет, надо решительно с этим кончать", - подумал он. Комета окурка полетела во тьму. "Согласен, сегодня был трудный день, и усталый мозг воспринимает все остро. Стоит лишь закрыть глаза, - и проблемы нет как нет. Стоит только закрыть глаза и досчитать до ста. Раз, два, три...".
VII.
Напрасно он надеялся на утро. Сон запаздывал на назначенное ему свидание, и Адам, успев досчитать почти до миллиона, сбился со счета. Так он лежал с закрытыми глазами, стараясь поймать ускользающий сон, до самого утра, пока невидимый художник не мазнул по темному полотну алым. Тогда он поднялся и, заказав себе в номер кофе, стал пить его мелкими глотками, тупо взирая на бурую жидкость в чашке и совсем не чувствуя никакого вкуса.
Наступило странное умственное онемение. События предыдущих дней нелепой мешаниной мелькали перед мысленным взором, подобно марионеткам уличного балагана, выпрыгивали с шумными возгласами из-за ширмы и скрывались опять, послушные руке кукольника.
Безвольно блуждающий взгляд зацепился крючком внимания, но обратной динамикой, не вытягивая факт из моря обычных вещей, а притягивая заснувшего рыбака к действительности с острыми зубами, остановился на ...
Черные, рассеянные по листу насекомые, в еще несфокусированном сознании Адама стали сбегаться, пока не собрались, наконец, в единый заголовок наискось положенной утренней газеты.
Подобно яду, так предприимчиво влитому в ухо датскому королю, просачивается в нас печатное слово, разжижая лишенные воли мозги и исподволь заставляя соглашаться с ложью и верить в чушь лишь в силу нашего безволия отвергнуть слово столь четкое, черное и печатное.
На этот раз какой-то "Вестник Истины" клятвенно заверял своих - мне даже страшно подумать - постоянных читателей в том, что эта неделя объявляется "марафоном Смерти", и каждый день, начиная с сегодняшнего, а сегодня был вторник, упомянутый "Вестник" с пристальным вниманием будет следить за приговоренным и его палачом, описывая каждый их шаг и слово и считать секунды до момента. Обещались призы, лотереи и праздничное шествие в день казни.
- Черт знает что, - констатировал он.
Пока он шел к зданию магистратуры, рассерженный и взъерошенный, по его следам вертляво вились три личности, вооруженные одна - шикарными гренадерскими усами, а двое других - объективами. Нагло улыбаясь и щелкая аппаратами, они проводили его до лестницы и дрессированно встали внизу, дожидаясь его возвращения.
- Ну что я могу поделать, - ответствовал судья. - Клянусь, это не моя затея. К тому ж, что Вы так волнуетесь, ведь это такая реклама для города. Не каждый день увидишь такое - этакое. А тут... нет, Вы положительно не правы.
Видимо, он хотел добавить еще что-то, не менее убедительное, однако, подняв виноватые глаза, не застал собеседника на месте.
VIII.
Глухими каплями падали на дно тяжелые секунды, с каждым ударом вбивая его сущность все глубже и глубже, до самого основания небытия.
До казни оставалось четыре дня. По ночам он стал плохо спать, часто прикладывался к бутылке, и если ему удавалось похитить несколько мигов у реальности, то расцветали они жуткими цветами кошмаров.
Однажды ему приснилось, как он, порхая белесыми крылами, судорожно старается оторваться от неистово машущего сачка, а улыбающийся урод Франц бежит, спотыкаясь, по кочкам и кричит: "Не уйдешь! Не уйдешь!".
На улицу Адам перестал вообще выходить, а если и выходил, то старался делать это незаметно для своих неутомимых спутников.
В одну их таких попыток он, плотнее укутавшись в плащ, так как шел дождь, не замечая луж, бродил по городскому парку.
Мокрый, грязный, огромный пес тащил, пыхтя, своего хозяина. Тот, чертыхаясь, подпрыгивал за ним, пока эта команда не пронеслась мимо Адама. И тут псина резко остановилась, повернув массивную морду в его сторону, посмотрела так...
Адам почувствовал приступ дурноты. На него смотрели глаза Франца. Пусть это невозможно, однако, он не забыл тех остановившихся глаз.
Тополя захороводили над ним, и спина как-то быстро обрела опору, потом в голове выключили свет, и только, словно разговор за стеной, еле достигали слуха голоса:
- Что с ним? Он умер? - женский.
- Нет, кажется, он без сознания, - уверенный мужской.
- Бедный, - бесполый.
Ледяные отсутствующие глаза Франца неотступным объективом преследовали Адама. Ели зрачки, сверлили мозг, прожигали сердце, довлея, обхватывая, пока все, все вокруг не заполнили. Куда бы не стоило повернуться Адаму, всюду ждали его эти невозможные глаза. И он знал, что даже там, за гранью видимого, он не уйдет от их пристального взора.
Среди пылающего, покоробленного бредом сознания истина блеснула с ужасающей простотой и отчетливостью.
- Его надо убить! - вскрикнул во сне Адам и, проснувшись от собственного крика, повторил, но уже осмысленно:
- Его НАДО убить.
IX.
Золотым ежом прокатилось по крышам домов солнце. Улицы сверкали промытыми стеклами и гирляндами, щедро развешанными по фонарным столбам. Город плавно входил в воскресенье.
На улице появились первые мороженщики, постепенно обрастая очередью из мамаш, стоящих со своими горланящими отпрысками в шортиках и полосатых носках, с неизменным синим шариком в левой руке. Тут же мялись ванильные старушки в ожидании ванильного мороженого.
Да, власти не обманывали, когда обещали устроить запоминающийся праздник, а народ всегда с готовностью откликался на подобные предложения. Всевозможные аттракционы, игры, "чертовы колеса", клоуны, фейерверки - чего тут только не было. И не важно, что повод был не самым благовидным, про самую казнь никто до вечера и не вспоминал.
Разве кто-то откажется от предложенного тоста и не улыбнется в ответ, не размышляя особенно, кому это вдруг понадобилось мне улыбаться, и какие у этого улыбчивого типа намерения? Нет. Так почему же не устроить себе праздник, коли повод есть?
В это утро Адам поднялся очень рано, и не потому, что боялся опоздать или ставшие привычными ночные кошмары не давали уснуть, - нет. В эту ночь он спал на удивление крепко и проснулся совершенно бодрым. К тому же казнь начиналась только в шесть вечера, и времени было предостаточно.
Он ощупал перед зеркалом свое, успевшее покрыться щетиной, лицо и стал бриться. Потом посмотрел с тоской на ногти и решил и их привести в должный вид. Ему это казалось почему-то важным, чтобы ногти у него были чистыми и отшлифованными, когда его рука ляжет на рычаг. Вскоре и горничная принесла вычищенный пиджак и хрустящую от крахмала сорочку. Адам пригладил с брильянтином волосы, вставил в манжеты свои лучшие запонки и, довершив портрет шляпой и желтыми перчатками, вышел в шумевший праздником город.
X.
Кафе, в котором он сидел, выходило окнами на ратушу, и ему во всех подробностях был виден старинный циферблат на ней. Чьим-то давно забытым гением циферблат был окаймлен фигурками на тему Страшного суда. Видения Апокалипсиса, представшие однажды Иоанну, нашли свой отклик в душе этого глубинного гения и вылились в причудливые формы Зверя, Всадника, Коня Блед.
Стрелки, так лениво ползшие по полю времени, образовывали теперь прямой угол. Большая на трех, а маленькая на двенадцати. Еще три часа. Наверное, нет субстанции более гуттаперчевой и податливой, нежели время.
Каких невероятных усилий стоило этому мощному механизму сдвинуть минутную стрелку хоть на одно деление, а сколько таких усилий впереди, справится ли, или заржавевшие шестеренки, не выдержав трения времени, обломают зубцы и древние, извечные часы встанут только от того, что эти три часа перенасыщены плотнонабитыми секундами?
Он снова сидел в том кресле, и снова ехало вниз лезвие, притянутое белизной шеи. Адам мысленно содрогнулся. "Может, сбежать? - подумал он, - потихоньку, никто и не заметит. К черту все...". "И опять оставить дело не законченным? Опять, опять у тебя, Адам, ничего не получится, - остановил его другой голос. - Ты должен, ты обещал. К тому же посмотри на этих людей на улице. Они только этого и ждут. И что, ты обманешь их ожидания? Лишишь их зрелища?".
Как и где найти компромисс между чувством долга и неспособностью переступить через себя. Задолжать своей совести?
Что за сомнительная вещь помещена в нас и только в нас, не замеченная в других существах, - совесть? Мучительный дар, заставляющий нас мчаться черт знает куда, если мы обещали, и не дающий спокойно заснуть, если мы все-таки туда не пошли? Дар, отравляющий жизнь и радость, если хоть когда-то было совершено нечто отвратительное, черной тучей затмевающее теперь наш разум и таящееся печалью в уголках наших улыбок? Насколько легче бы жилось без него отдельным людям, но в том-то и дело, что, казалось бы, сугубо личное чувство совести оказывается тем стержнем, на котором держится общество и без которого это самое общество превратиться просто в скопище эгоистов, гребущих каждый под себя.
Да, его там ждут. Ждут вот эти люди, идущие по улице в одиночку, парами и группами. О-о, эти люди, выросшие в благополучном обществе, не ведающие от рождения ни голода, ни тревог. Не знающие ужасов войны. Они, эти мирные, шелковые граждане жаждали крови. Им не терпелось. Посмотреть на казнь как на диковинку, как на чудо, было для них еще неведомым, но все же удовольствием.
И хоть каждый из них реально не согласился бы нажать на злополучную кнопку, сотни трясущихся пальцев мысленно тянулось к ней.
Он сидел довольно долго, официант, наверное, раз шесть-семь менял ему остывший кофе, к которому он так и не притронулся, а в пепельнице выросла Фудзияма из наполовину скуренных сигарет. Как не крути, а идти придется. Все отговорки теряют силу перед лицом необходимости.
XI.
Арена, высокий помост с "Женевьевой" и деревянные скамейки, расставленные кругом. Сцена пока пуста. Зал тоже. Зрители ждут снаружи. Проходит минуты две, и служители готовы распахнуть все выходы, как с диким криком "Стойте!" вбегает инспектор.
- Стойте! - крик вывел Адама из оцепенения. Он сидел уже на своем "троне", глядя, как завораживающе мигают лампочки на пульте. Как красиво они перемигиваются между собой, как бы затевая розыгрыш.
- Франц мертв. - Выдохнул инспектор, и судья, чьи глаза и так походили на рачьи, вытаращил их еще больше и взвыл:
-Как?.. Кто ему позволил? Еще рано!
Это "рано" эхом раздалось под куполом цирка и забилось о декорации.
Куда подевалась вся его респектабельность? Злоба на высшего арбитра, отнимающего прямо из его лап лакомый кусочек, перекосила лицо судьи до неузнаваемости.
И тут Адам захохотал. Захохотал резким, истерическим смехом так, что даже сам испугался.
- Рано? Рано?! А, по-моему, вовремя. Я ему не судья. Я вообще больше никому не судья! А еще... вот, что я думаю о вашей машине! - и Адам ударил по всем этим клавишам, кнопочкам, лампочкам. Машина взбесилась, залязгали, заходили обручи. Сотрясаясь недрами, машина дергала лезвие по желобу то вверх, то вниз, пока с отчаянием не войдя в древесину, оно там застряло, и тогда машина, испустив последний выдох пара, замерла. Когда рассеялся дым и улеглась паника, никто и не заметил, что Адама уже нет.
***
Город таял позади, таял, как приснившийся кошмар в минуту пробуждения. Какими-то далёкими и игрушечными становились события и персонажи, превращаясь в тряпичных кукол в балагане.
Он был свободен. Свободен от обязательств. Свободен от угрызений совести. И перед ним простиралась широкая и светлая дорога. Он поднял голову и посмотрел на небо. Облака. Облака плыли на запад. Туда же уводила дорога. И тогда он улыбнулся.