Тонкие светлые волосы ореолом окружили голову мальчика. Губы твердо сжаты.
Он наблюдал за суетящимися вокруг людьми из-под приоткрытых глаз. Не было ни злости, ни тоски. Только равнодушие.
И люди в белых халатах, азартно что-то обсуждавшие чуть в стороне, и пульсирующая боль, волнами прокатывающаяся по всему телу. Специальные препараты чуть заглушали ее, но она, кажется, была слишком велика, чтобы не чувствовать ее.
Не было даже обиды - за все то, что с ним сделали.
Мальчик даже не вздрогнул, когда ощутил, что ему ввели еще одну порцию препарата. Притупленное болью сознание лишь безропотно приняло этот факт. И глаза, наконец, закрылись, позволяя несчастному провалиться в спасительную тьму. Во тьму, где не было белого до ряби в глазах операционного стола, людей в длиннополых халатах, скрывавших свои лица под масками. Во тьму, где не было боли.
- Реакция положительная, - услышал он, покидая этот мир, уносясь в мир более великодушный, не столь жестокий. - Эксперимент удался.
Во тьму.
В наш дом они ворвались прохладным октябрьским вечером. С поразительной легкостью снесли с петель входную дверь и героями вошли внутрь, обдав нас волной пьянящего свежего воздуха, пришедшего в дом вместе с ними.
Но мгновением позже я могла чувствовать лишь запах злости и тот самый, особенный, душный запах оружия.
Они пришли забрать нас собой, отобрав самое ценное, что мы имели - нашу свободу.
Помню только, как кричали совсем маленькие дети, как пытались заступиться за нас мальчишки, как плакали девочки, захлебываясь слезами. Но, не смотря на все протесты, нас одного за другим затолкали в стоящую во дворе машину.
Я тоже хотела плакать, но сдерживала себя, пытаясь хоть как-то поддержать других. Я сознавала, что в последний раз вижу свой дом. Дом, ставший для меня таковым всего лишь два месяца назад, когда я осталась без отца и матери. Дом, ставший приютом для двух десятков несчастных детей.
Впервые оказавшись здесь, почувствовав понимание и участие, я решила остаться.
И те радужные дни, совсем не легкие, но освещенные дружеским участием и заботой, я никогда не забуду. Ведь мои воспоминания - то единственное, что никак невозможно у меня отобрать.
Всего остального я уже была не раз лишена. И эти люди пришли отобрать у меня последнее.
Потому что беспризорников по закону следовало незамедлительно отправлять в приют.
Прощально колыхались потертые занавески на оставленных распахнутыми окнах.
Меня тоже посадили в машину, и младшие девочки с плачем бросились мне на шею, ища понимания и ласки. И я гладила их по растрепанным волосам, шептала что-то невразумительное. Конечно же, я их понимаю... мне тоже больно... и тоже очень-очень страшно... но я буду бороться.
- Других комнат нет. - Буркнула дородная тетка, точно клещами вцепившаяся в мое плечо своей рукой. - Поживешь пока тут. Все, что тебе понадобится, одежда и средства личной гигиены - все позже.
Онемев от боли, я даже забыла, что собиралась сопротивляться, когда передо мной распахнется дверь. И вышло так, что, зажмурившись, пытаясь скрыться от захлестнувшего с головой страха, я сама переступила порог. Дверь захлопнулась с противным металлическим лязганьем. Я открыла глаза, оглядывая комнату. Потолок был довольно высок, но сама комнатка едва вмещала в себя две узкие кровати, приставленные к стенам, между ними три-четыре шага, низенький столик, что-то еще... но мне сейчас было все равно.
Одна из двух кроватей была занята. К ней же, сбоку, была прислонена круглая металлическая трость.
Стараясь не разбудить своего нового соседа, я присела на вторую кровать, не разуваясь, подтянула колени к груди и разрыдалась, давая, наконец, волю слезам, мигом позабыв, что собиралась не шуметь.
Конечно же, мой громогласный рев его разбудил.
Мальчишка поднял голову с подушки, светлые волосы легкими волнами спускались к его плечам, окружая очень бледное лицо. Точно он ни разу не был на солнце.
Он чуть склонил голову на бок и безо всякого выражения поглядел на меня. В его темных глазах я не отыскала ни капли понимания, вообще не сумела углядеть никаких чувств. Но что-то подсказывало мне, что он как никто другой способен сейчас меня понять.
И он, почувствовав, чего я жду от него, нахмурился. Но, отведя взгляд, все же проговорил тихо:
- Все будет хорошо.
Голос был хриплый, совершенно не подходил ему.
Мне внезапно стало смешно - он так неловко лжет! Хотя я и попыталась заставить себя поверить в его слова, все же, уже мгновение спустя, вновь с ревом уткнулась носом в подушку.
Заскрипела кровать. Он торопливо поднялся и, тяжело опираясь на трость, пересек комнату, оказавшись рядом. Сел. И я тут же воспользовалась предложенной возможностью - откинув подушку, уткнулась ему головой в грудь и, обняв, продолжила плакать. А он неловко перебирал спутанные короткие волосы цвета дорожной пыли.
После я, конечно, обжилась, привела себя в порядок. Привыкла и к расписанию, и к окружающим вещам, и даже к тому, что главным моим собеседником стала дородная тетка, диктовавшая мне, что и когда нужно делать.
И, конечно, мой немногословный сосед.
Сперва мне казалось немного обидным, что он очень мало говорит. Точно я совсем не интересна ему, хотя самой мне больше всего сейчас хотелось общения. Но он всегда очень внимательно слушал мои рассказы. Слушал с искренним интересом, разубеждая меня в своем безразличии.
И только позже, из коротких, вскользь оброненных слов, я поняла главное - ему просто нечего мне рассказать. Он даже никогда не был снаружи - вся его жизнь прошла в лабораториях. Когда же я спрашивала о них, он всегда замолкал или неумело пытался ускользнуть от темы.
Вообще всяческие разговоры были внове для него, он довольно долго заготавливал фразу перед тем как ее произнести. Хотя со временем говорить ему стало проще.
Очень часто заходили люди в длинных светлых халатах, забирая его на несколько часов, а то и на несколько суток.
Тогда мне становилось тоскливо и неуютно, точно он был неотъемлемой частью этой комнаты... или уже меня?
Кажется, я начала считать его своим другом. И даже доверяла ему самые сокровенные свои тайны. Хотя и видела, что он не до конца откровенен со мной. И все же чувствовала себя спокойно, если он рядом.
Так все и продолжалось, пока однажды люди длиннополых халатах не пришли за мною.
Мой сосед, услыхав об этом, очень разволновался, и, когда я уходила, глядел мне вслед очень-очень внимательно и серьезно.
Даже поднялся и, опираясь на трость, с какой-то тоскливой обреченностью проследовал за мной до двери, провожая. Хотя я и знала, что у него очень болит нога.
На душе сделалось совсем неспокойно.
Меня заставили сдавать анализы, не объясняя ничего, вообще не говоря ни слова.
На душе сделалось еще тоскливее, когда несколько часов спустя, вернувшись, я застала своего соседа стоящим в той же позе, в которой и оставила его.
Я не услышала в тот вечер от него ни слова. Кажется, он очень серьезно думал о чем-то. А наутро совершенно серьезно заметил, что мне придется уйти. И даже пообещал вывести меня отсюда. Сказал, что теперь для меня нет на свете более опасного места, чем то, где я сейчас.
Тогда-то мне и стало известно о лабораториях. Стал известен самый сокровенный его секрет. О том, что над попавшими в их лапы беспризорниками, работающие здесь люди проводят медицинские эксперименты.
Люди здесь, точно возомнив себя богами, играют с человеческими жизнями.
Эксперименты с пересадкой, генная инженерия, поиски возможности регенерации органов для человека...
Конечно же, не желая детям ничего плохого!
Они, например, очень надеялись, что новая вакцина заставит сломанную ногу срастись правильно, и гораздо быстрее обычного...
Очень жаль, что не получилось.
И мы бежали.
Тело дежурной медсестры мы оставили лежать на полу, даже не потрудившись узнать, осталась ли она жива после удара тростью по затылку. Наверное, нам обоим было страшно.
Задыхаясь, бежали все быстрее.
Он - просто сосредоточен и серьезен, старается идти как можно быстрее, хотя я знаю, что для него это не легко. И тихой дробью по кафельному полу - стук его трости, на которую он припадает все сильнее. Кажется, для него это особенно тяжелое испытание.
Я несу наши вещи, их не так уж много. Иду чуть позади, отрешенно вглядываясь в его узкую спину.
Мы, точно звери, крались к выходу, отправляя в беспамятство любого, кого встречали по пути.
Наверное, это может показаться очень жестоким - ведь мне самой эти люди ничего не сделали. Но то, что они сделали с ним и другими, я думаю, заслуживало даже большего наказания. И, сжав зубы, я следовала за ним.
Чудом отыскали черный ход, выскочили во двор. И остановились, задохнувшись от хлынувшего в грудь свежего воздуха. Ветер нежно трепетал волосы, принося до боли знакомый запах - на улице шел дождь.
Я улыбнулась и даже, забывшись на миг, протянула руки к небу, кружась и тихо хихикая.
До свободы еще далеко. Он неодобрительно глядит на меня. Впрочем, кажется, прекрасно понимает мои чувства. В темных глазах тоже плясало торжество. И как я раньше могла думать, будто они ничего не говорят? Его глаза говорят даже больше, чем он сам.
Сейчас он тоже счастлив.
Удостоверившись, что я вновь успокоилась, он кивнул в сторону каменной стены, отделявшей нас от другого мира. Подсадил наверх, протянул мне свою трость, с трудом, поскальзываясь, подтянулся сам.
По ту сторону стены была все та же ночь. Дождь только усилился, но теперь мне казалось, что влажный воздух наполняет мою грудь надеждой.
Я взяла его за руку, потянув прочь от стены, от этого ужасного места. И вдруг улыбнулась, почувствовав, насколько я устала.
А ведь нам потребуется еще очень много сил, если мы хотим жить. Ведь это война, где и боги и люди, возомнившие себя богами - все они против нас двоих.
Это война, это игра. Наша игра, ставка в которой - жизнь.