Светлой памяти моей матери, Угроватой Анны Андреевны, посвящаю.
1. ГАЛЬДЕР (март 1941 года)
Краткая биографическая справка:
'Франц Гальдер родился в семье военного 30 июня 1884 года в Вюрцбурге (Бавария).
В 1902 году поступил на службу в армию, в 1904 году получил звание лейтенанта. В 1914 году окончил Баварскую военную академию.
Участвовал в Первой мировой войне, служил в штабах различного уровня, был награждён Железным крестом 1-го и 2-го классов.
27 августа 1938 года стал начальником Генерального штаба Сухопутных войск. В связи с провалом стратегии немецкого командования в битве на Волге и Северном Кавказе, 24 сентября 1942 года был смещён с этой должности.
После войны опубликовал в трёх томах свои заметки о действиях и планах вермахта в период с 1939 по 1942 год. 'Военный дневник' в СССР был издан с купюрами в конце 1960-х годов в издательстве 'Воениздат'.
Из высказываний Франца Гальдера:
'... Борьба против России... Эта война будет резко отличаться от войны на западе. На востоке сама жестокость - благо для будущего...'
2. КЕЙТЕЛЬ (сентябрь 1941 года)
Краткая биографическая справка:
'Вильгельм Бодевин Йоханн Густав Кейтель родился в семье землевладельца 22 сентября 1882 года в Хельмшероде (герцогство Брауншвейг).
Окончив военное училище в Анкламе, 18 августа 1902 года был произведён в лейтенанты.
Участвовал в Первой мировой войне в чине обер-лейтенанта на должности полкового адъютанта. В октябре 1914 года был произведён в капитаны.
С 4 февраля 1938 года в чине генерал-полковника стал во главе Верховного командования Вооружённых сил Германии.
В 1939 году за Польскую кампанию был повторно награждён Железными крестами и Рыцарским крестом. В июле 1940 года, после Французской кампании, получил звание генерал-фельдмаршала'.
Из высказываний Вильгельма Кейтеля:
'... Чтобы полностью освоить захваченные вермахтом территории, необходимо незамедлительно применять наиболее жёсткие меры к населению. Следует иметь ввиду, что человеческая жизнь в оккупированных странах абсолютно ничего не стоит и что устрашающее воздействие возможно лишь путём применения необычайной жестокости...'
3. АЛЕКСАНДР (июль 1942 года)
- В этом году необычайно жаркое лето. Даже сейчас, вечером, когда солнце уже давно спряталось за горизонтом, земля не остывает. Нет, ты только попробуй, какая она тёплая. Я за всю свою жизнь не видела такой тёплой земли...
Она говорила без умолку. Ей казалось, что пока она говорит, он будет рядом с ней, а стоит только ей замолчать хоть на минуту, и он уйдёт от неё навсегда. А в том, что он обязательно уйдёт, она была почти уверена.
А он больше всего на свете хотел в эти минуты спокойствия и тишины. Как, впрочем, хотел и того, чтобы она была рядом с ним, но ничего не говорила. Просто была рядом и всё. Его пугало одиночество, и ему тоже нужен был собеседник, готовый выслушать его и понять.
- За всю свою жизнь? - он усмехнулся. - Да сколько ты жила-то?
Она обиделась, или сделала вид, что обиделась.
- Во всяком случае, на полгода больше тебя. Мне через месяц исполняется восемнадцать. Представляешь, восемнадцать лет? Нет, тебе не понять этого. А я так ждала этого времени, когда мне исполнится восемнадцать. Я бы сразу вышла замуж за первого подвернувшегося парня... вот хотя бы за тебя ... и нарожала ему много-много детей. А теперь что? Мужиков в деревне почти не осталось, всех забрали на эту проклятую войну. Один ты и остался. Но тебя, ведь, не заберут - тебе, ведь, нет ещё восемнадцати, - то ли спросила, то ли утвердительно сказала она.
Он опять усмехнулся:
- Ты рассуждаешь как старуха.
- А кто я, по-твоему? Я и есть старуха. Никому не нужная старуха. Я, ведь, сразу, как только объявили о начале войны, поняла, что моей мечте не суждено будет сбыться. На войне убивают, а смерть, говорят, выбирает красивых и молоденьких, на вроде тебя. Кому ж я детей рожать буду?
Она отрешённо посмотрела ему прямо в глаза, и в отблеске луны он вдруг увидел такую тоску на девичьем лице, что наконец-то понял, чего от него добиваются; тут же устыдился этой своей мысли, покраснел, но всё же присел рядом с ней на землю.
Земля действительно была тёплой. Такой же тёплой, как свежеиспечённый хлеб, который всегда так искусно готовила из ржаной муки его мать... Ему вдруг показалось, что он уловил запах этого хлеба. И то ли от дурманящего запаха, то ли от близости молодого податливого девичьего тела, у него закружилась голова, и он понял - ещё минута, и он не совладает с собой.
- Ты знаешь, я тебе скажу... Я не говорил никому. Даже матери, а тебе скажу. Я сегодня ухожу... туда, к нашим. Я не могу больше сидеть дома. Идёт уже второй год войны. Отец воюет, а я что хуже? Я, ведь, тоже мужчина.
- Глупенький ты мой, - она прижала его к себе и тихо беззвучно заплакала.
Она плакала первый раз в жизни. Раньше, совсем ещё маленькой девчонкой (сейчас-то она считала себя взрослой), играя с подругами, ей случалось разбивать коленки до крови. Она испытывала при этом невыносимую боль, но всегда сдерживала слёзы. Не зря же её за глаза называли атаманом в юбке. А вот сейчас она готова была разрыдаться, но побоялась вспугнуть вдруг появившееся у него чувство, пусть даже не чувство, а это мимолётное влечение к ней. А сейчас ей и этого было достаточно. И только две маленькие слезинки тихонько проползли по её лицу. Она знала, была уверена, что он их даже не заметит.
- Глупенький ты мой, - повторила она ещё раз. - Ты ещё не мужчина. Но если хочешь, ты можешь им стать. Прямо сейчас... Ну что же ты молчишь? Иди ко мне. Ну, иди же...
И остановилось время. И казалось, что нет на свете никакой войны, а в мире царствует одна любовь.
Но война была. И уже где-то совсем рядом было слышно её грозовое дыхание.
4. МАРИЯ (июль 1942года - январь 1943 года)
Солдаты внесли в дом мешок и бросили его к ногам Марии. Затем они повернулись к офицеру и, щёлкнув каблуками, предано уставились на него, ожидая дальнейших указаний...
Впервые Мария увидела их полгода назад. Тогда они были другими: с засученными по локоть рукавами, с автоматами на шее, самоуверенные, одним своим видом внушающие страх.
А тогда Марии было из-за чего их бояться...
Красная Армия повсеместно отступала, обрекая гражданское население на неизвестность оккупации. Отступила она и от посёлка, в котором жила Мария. Отступила почти без боя. Постреляли немного, да и то где-то в отдалении, километрах в трёх от них, на том всё и закончилось. Вдруг наступившая тишина была невыносимой. А когда в дом Марии, стоящий почти на окраине, постучали, она хоть и испугалась в первую минуту, инстинктивно прижав дочь к себе, всё же приняла этот стук как должное, неизбежное, прекрасно понимая, что эта тишина была обманчива с самого начала.
Вот так же десять дней назад, правда в более позднее время стучала в её дом Люся Волошина, ходившая в один класс с её сыном. Стучала долго, требовательно.
- Тёть Мария, тёть Мария, да откройте же вы, наконец. Сашка ваш ушёл.
- Куда ушёл? - открыв, спросила она, ничего ещё тогда не понимая.
- Как 'куда'? На войну! Его надо догнать, вернуть, - кричала Люся и никак не могла понять, почему вместо того, чтобы догонять сына, тётя Мария, сразу обессилев, опустилась на ступеньки крыльца и произнесла только:
- От войны всё равно не убежишь и не спрячешься.
И она оказалась права. И вот этот стук напомнил ей о том, что они с дочерью остались одни, что не приходится ждать не только защиты, но и помощи от своих мужчин - отца и мужа, брата и сына. Только теперь стук был неуверенный, едва слышимый. Но Мария, казалось, только его и ждала, так как почти сразу подошла к двери и открыла её, даже не спросив, не узнав, кто там стоит за дверью.
А у открытой двери стоял раненый красноармеец. Как он попал сюда - отстал ли от своих, или раненый отлежался, а когда пришёл в себя, никого уже рядом не было и пришлось самостоятельно искать пути спасения - Мария не знала, да и не стала спрашивать об этом. Красноармеец попросил укрыть его, сообщив при этом, что немцы вот-вот войдут в село.
Отказать она не могла. И не только потому, что муж её тоже был в Красной Армии, и возможно тоже в эту самую минуту стучал в дом какой-нибудь сердобольной хозяйке. Но ещё и потому, что она просто не умела проходить мимо чужой беды. Да и разве это была чужая беда. Это беда их общая, всей страны.
Мария наскоро перевязала раненого чистым полотенцем, умыла, переодела в мужнину одежду, оказавшуюся не в меру большой. Хотела затем сжечь гимнастёрку, даже вышла для этого во двор. И в это время увидела немецких солдат - те на мотоциклах въезжали в их посёлок.
И здесь впервые Мария испугалась. За себя, за свою десятилетнюю дочку, которую муж, прощаясь, наказывал ей беречь, за раненого красноармейца.
Инстинктивно понимая, что главная опасность для неё заключается в том, если немцы найдут у неё в доме спрятанного солдата, Мария вернулась в дом, по-прежнему прижимая к груди окровавленную гимнастёрку, и, не глядя на красноармейца, тихо произнесла:
- Уходи. Христом, Богом прошу: уходи. Иначе нас всех убьют.
Слёзы застилали Марии глаза, но подняв голову, она всё же увидела, как напряглось тело солдата, как красное пятно, вначале едва заметное, полностью окрасило не только полотенце, но и почти всю верхнюю часть рубашки.
'А ведь он не дойдёт, - поняла Мария.- Да и куда теперь идти? Кругом - немцы'.
Мария вдруг разрыдалась:
- Господи, да о чём это я? Куда тебе идти такому? Ты прости меня, сынок, и оставайся.
Боец поднял глаза, долго пристально рассматривал стоявшую перед ним женщину, а затем выдавил из себя:
- Спасибо на добром слове, хозяйка. Пойду я.
Мария тут же быстро собрала небольшой узелок, в который положила краюху хлеба и немного варёной картошки. Но прежде чем отдать его солдату, ещё некоторое время ходила с этим узелком по комнате. Она, казалось, уже не понимала, что делает. Все действия её были скорее машинальны, чем осмыслены. Так же она собирала на фронт и мужа. Может именно поэтому окровавленную, пропахшую порохом солдатскую гимнастёрку она положила на самом видном месте, в центре стола.
Солдат взял приготовленные Марией продукты, хотел что-то сказать ей на прощанье, но или не решился, или просто не смог. С трудом пересиливая боль, что было видно по его вмиг вспотевшему лицу, он вышел на улицу.
Вечерело. Да и дом Марии располагался так, что можно было некоторое время не опасаться быть замеченным с улицы.
Мария проводила солдата, но не до калитки, а вглубь двора, откуда через огороды лежала прямая тропинка к виднеющемуся невдалеке лесу. Дальше солдат пошёл сам.
Мария некоторое время смотрела ему вслед, видела, как он тяжело шёл, как споткнувшись, упал; хотела даже побежать помочь ему подняться, но, увидев, как солдат упрямо пополз вперёд, облегчённо вздохнула, как будто сбросила с себя непосильную ношу.
Вернувшись в дом, Мария первым делом заставила дочь Анну залезть в подпол и сидеть там тихо, чтобы наверху не случилось. От пережитого за последние минуты у Марии пересохло в горле. Она хотела напиться воды и тут вспомнила, что всю находившуюся в доме воду она израсходовала на красноармейца. Взяв пустое ведро, Мария вышла во двор к колодцу.
И тут Мария вновь увидела немецких солдат. Те входили в её двор. Шли уверенно, будто всю жизнь тем и занимались, что потрошили чужие дворы.
В её памяти они навсегда такими и останутся - самоуверенными, внушающими страх. Такие как эти, стоящие сейчас навытяжку перед офицером.
5. РАУХ (июль 1942 года - январь 1943 года)
Офицер что-то отрывисто приказал солдатам, и те, опять щёлкнув каблуками, так же молча, как и вошли, покинули дом.
Офицера звали Раух. Пауль Раух. Это Мария знала точно. Раух спас ей жизнь. И не только ей, но и её дочери. А случилось это в первый день оккупации...
Немецкие солдаты вошли в дом, бесцеремонно облазили сараи, даже зачем-то заглянули в колодец. И по их виду не ясно было, что же они всё же ищут: спрятавшихся русских солдат или себе провизию. Во всяком случае, всю живность (несколько обтрёпанных кур) они тут же забрали с собой. Марию, стоявшую посреди двора с пустым ведром, они, казалось, не замечали вовсе. И лишь после того, как двое солдат вошли в дом и вернулись оттуда с гимнастёркой красноармейца, они подошли к Марии.
- Что это? - на ломаном русском языке спросили Марию, бросив гимнастёрку ей под ноги.
Мария молчала. Страх окончательно парализовал её речь. Она поняла, что дни её сочтены. И лишь одна мысль, одна маленькая надежда была в эти минуты у неё на уме. Только бы не нашли Анюту, только бы не нашли дочку. Но когда немцы, ища владельца гимнастёрки, обшарили весь дом и нашли её дочь и выволокли её на улицу, Мария не выдержала, упала на колени и взмолилась. Откуда только и голос появился!
- Это я, я во всём виновата. Отпустите дочь.
По злобным лицам, по резким движениям немцев, Мария поняла, что уже нельзя ничем остановить этих взбесившихся варваров.
Их поставили у колодца рядом, мать и дочь. Солдаты вскинули автоматы, и Мария поняла, что это конец.
В эту минуту и появился Раух.
Что он говорил своим солдатам, Мария так никогда и не узнала. Пришла в себя, когда солдат во дворе уже не было, а немецкий офицер о чём-то разговаривал с её дочкой. Вернее, говорил только Раух. Девочка упрямо молчала. Раух свободно говорил по-русски и, очевидно, гордился этим. Мария не сразу заметила, что Раух уже давно обращался к ней. Но всё, о чём спрашивал Раух, и что она ему отвечала, Мария помнила плохо.
Больше она его не видела до сегодняшнего дня. Но с тех пор немцы обходили её дом стороной. Даже полицаи и те не решались её тревожить. Один только староста иногда захаживал к ней, да и то без всякой цели - посидит молча, да и уйдёт. Но сказать, что Мария чем-либо помогала немцам или тем же полицаям, было бы неправдой.
Так и жила в оккупации: никому не причиняла зла, её никто не трогал. Казалось, война пощадила Марию, обошла её дом стороной. Но вот когда немцев погнали обратно, Раух появился вновь. Спрашивается, что его связывает с этой женщиной? Так нет же, не забыл. Вон привёз мешок муки. За какие такие особые заслуги, спрашивается. Виделись и то только раз. И кто она ему? Ни мать, ни сестра. Наоборот, человек низшей расы, враг. Так для чего же всё это ему нужно?
Но недолго Марии оставалось быть в неведении столь добродушного отношения к себе немецкого офицера.
- Здесь мука, - сказал Раух - Тебе её хватит надолго. Мы никогда не оставляем в беде своих людей.
Раух нарочито заметно выделил слово 'своих', и Мария невольно подняла голову. Но Раух сделал вид, что не заметил застывшего в глазах Марии немого вопроса и спокойно продолжал:
- Ты, Мария, теперь агент немецкой разведки. Это не так страшно, как ты думаешь. Ты будешь жить также спокойно (здесь Раух усмехнулся), как и жила до этого. Никто тебя ни в чём не заподозрит, я позаботился об этом. Будешь спокойно жить и ждать, когда к тебе придёт от меня человек. Пароль для связи, чтобы ты точно знала, что данный человек от меня, я тебе оставлю. Он, этот человек, может прийти через месяц, а может и через год, через десять лет - неважно. Главное, ты должна его всё время ждать. Всю жизнь. А если к этому времени тебя не станет - все мы смертны - то вот она (Раух кивнул на Анюту), дочь твоя, будет ждать этого человека. А если и она не дождётся, то её дети или дети её детей также должны ждать от меня человека с паролем. Вот так-то, Мария. Я даже расписку с тебя брать не буду, но ты должна всю свою жизнь помнить, что ты - агент немецкой разведки. И не хочу повторяться, но тебе за связь с нами, хотя бы за эту самую муку, скажи ты о ней кому-либо, не пощадят ваши же. За всё надо платить. Ты поняла меня, Мария?
Мария молчала. Что такое он говорит? Какой такой она немецкий агент? Уж лучше бы тогда её расстреляли у собственного дома, чем жить с таким позорным клеймом.
- Я спрашиваю: ты поняла меня? - повысил голос Раух.
И опять этот проклятый страх подступил к горлу. А чего, спрашивается, их бояться? Бегут, ведь. Ещё как бегут под натиском Красной Армии. И никакая сила их теперь не остановит. Так стоит ли бояться их, заведомо обречённых на гибель?
В глазах Марии загорелся и тут же погас огонёк надежды. А дочь? Она не подумала о дочери. Что будет с ней?
И как бы в ответ на её мысли, Раух потянулся к кобуре с оружием.
- Я последний раз спрашиваю...
- Да, поняла, - выдохнула из себя Мария.
Раух и не пытался скрыть своего удовлетворения. Он своего добился.
Мария, разумеется, и не подозревала, что стала игрушкой в руках матёрого фашиста. Как не знала и того, что выйдя из её дома, из тёплой комнаты на мороз, Раух решил осуществить вторую половину задуманного им плана. Для этого Рауху ещё нужен был Мельниченко, местный староста.
Но в это время совсем рядом загрохотало, заухало, земля содрогнулась от разрывов снарядов. И Раух решил не рисковать. Пора было отходить, пока он сам не попал в лапы красных.
Только это и спасло Мельниченко от задуманной Раухом игры.
6. МЕЛЬНИЧЕНКО (январь - май 1943 года)
Андрея Мельниченко выбрали старостой на другой день оккупации. Этого требовал новый немецкий порядок - в деревне непременно должен быть староста...
Мельниченко не был ни затаившимся врагом, ни тем более предателем. И на советскую власть он, старый большевик, мог быть в обиде разве только за то, что защищая её, в одном из сабельных боёв двадцатых годов потерял левую руку. А в остальном жизнь его складывалась благополучно. Вернувшись после ранения домой, где его верно ждала жена и двое малолетних детей, он вскоре был выбран председателем колхоза и вместе с другими коммунистами поднимал этот колхоз, делал всё, чтобы страна становилась богаче и краше, чтобы людям жилось как можно лучше.
Незаметно дети его выросли и разлетелись из родного гнезда в разные стороны. Неоднократно звали отца с матерью к себе. Но он не мог оторваться от земли, дающей хлеб, и постоянно отказывался.
Перед самой войной он остался один. Жена уехала погостить к сыну в Москву, да так там и осталась. Мельниченко и не ждал её обратно. Понимал - дорога дальняя, а транспорт сейчас важнее для военных перевозок.
Так он оказался в оккупации. Уйти Мельниченко не успел, да и не захотел. Как и большинство, он просто не верил, что фашисты зайдут так далеко. Но вот война постучала в калитку и его дома. Люди, которые много лет подряд выбирали его председателем колхоза, теперь выбрали его старостой. Он не противился столь внезапному повороту судьбы, хотя и понимал всю нелепость своего нынешнего положения. И, как это ни странно, не нашлось в их посёлке ни одного человека, который бы донёс на него.
За этот сравнительно небольшой отрезок времени оккупации Мельниченко, как староста, никому зла не причинил и при нём никто из местных жителей особо не пострадал: никто не был ни расстрелян, ни арестован, ни увезён в Германию.
Да и люди относились к нему с пониманием. Видели, что он ничуть не изменился - всё также жил заботой о людях. Вот разве что осунулся, постарел, да стал больше пить. Но в этом была виновата война, которая быстро старила людей, меняла их образ жизни.
Пил Мельниченко и в тот день, когда Раух был у Марии. В тот самый день, когда Красная Армия освободила их посёлок от немцев. Но это было уже вино радости, победы... последнее вино в его жизни.
Уходить с оккупантами он не стал, да и не считал нужным, так как вины за собой никакой не чувствовал.
А через два дня за ним приехали. Собравшимся людям объяснили, что арестован изменник Родины, фашистский прихвостень и пособник, которого будут судить. Люди видели, как он садился в машину с виноватой улыбкой на лице.
С тех пор о Мельниченко ничего не было слышно. И только весной, когда сошёл снег, пошедшие в лес за подснежниками школьники, среди которых была и дочь Марии, нашли его мёртвым у самого края леса.
Мельниченко лежал на спине с поднятой вверх единственной рукой, и на лице его, казалось, навсегда застыла последняя виновато-прощальная улыбка.
Анна навсегда запомнила, чем кончают немецкие пособники и предатели Родины.
7. ГОРЕ (ноябрь 1943)
Ветер рвал листья, а деревья стояли беззащитные, никому не нужные, вмиг состарившиеся. Так стареют только женщины от внезапно пришедшего горя...
В один из ненастных осенних дней третьего года войны почтальон, молоденькая Люся Володина, принесла в дом Марии Ивановны Котельниковой сразу две похоронки. На мужа Савелия Петровича и сына Александра.
Люся носила в своей потрепанной годами сумке газеты, письма. Конечно же, солдатских треугольников, долгожданных весточек с фронта, было много. Но попадались и вот такие - сухие официальные извещения о гибели родных и близких. Сколько горя ей, ещё не познавшей жизни, довелось увидеть!
Люся кляла себя за то, что стала невольным предвестником беды в семье Котельниковых. То первой сообщила о том, что Александр добровольцем ушёл на фронт, то теперь вот эти похоронки. Но что же делать, кому-то, ведь, надо брать самое тяжёлое, самое невыносимое в жизни на себе.
И всё же Люся боялась, как бы с тётей Марией чего не случилось. Однако, вопреки ожиданиям, её опасения оказались напрасными.
Мария Ивановна взяла похоронки, долго держала их в руках, не веря или не понимая смысла прочитанного. Она не заголосила, не запричитала, как это случалось со всеми, получавшими подобные известия. Она тихо опустилась на табурет, руки её, сжимавшие похоронки, повисли плетьми. Лицо осунулось, покрылось вуалью морщин. Она как-то сразу состарилась. Так стареют только деревья, когда ветер срывает с них последние листья.
8. КОЛЕСНИКОВ (май 1948 года)
По тому, как вздрогнуло и напряглось лицо матери, Анна поняла, что, очевидно, не зря та испугалась человека в поношенной, хотя опрятной и чистой гимнастёрке без погон и каких-либо знаков различия. Он не был похож на тех, кто всё ещё возвращался домой после победы - подтянутых, обвешанных медалями, с неизменными вещмешками за плечами. И всё же, скорее всего, это был фронтовик. Об этом говорила не только видавшая виды гимнастёрка, но и весь внешний облик незнакомца.
На вид ему было лет сорок. Голову прикрывала седая шапка волос. Однако, это была кажущая старость - война быстро старила людей. И даже по волевому суровому лицу нельзя было определить точный возраст этого человека.
Очевидно, из-за старого ранения он немного припадал на левую ногу, из-за чего шёл он медленно, опираясь на палочку. И всё же шёл он уверенно, словно не в первый раз находился в этих местах. И так же уверенно он направился к дому Котельниковых.
'Это от отца или Саши весточка', - в первую минуту подумала Анна. Она всё ещё надеялась, что и отец, и брат находятся в каком-нибудь госпитале и рано или поздно дадут знать о себе. Или... или... - она не хотела верить вдруг пришедшей на ум обжигательной мысли - Или от того немца, который обещал, что рано или поздно их найдут. И ещё раз взглянув на мать, Анна поняла: скорее всего, так оно и есть.
- Узнаёшь, хозяйка? - Спросил незнакомец.
Да, Мария его узнала сразу, как только он появился у них на улице. Это был тот самый красноармеец, которого она в сорок втором раненого, попросту говоря, выгнала из своего дома, лишила крова и защиты, в которых он так тогда нуждался. И вот теперь он пришёл, чтобы напомнить ей об этом. Он имеет такое право. Раух был прав: за всё надо платить. Она и сама знала это. Он снился ей чуть ли не каждую ночь этот красноармеец. Не Раух и не тот незнакомец, который должен к ней придти по паролю и которых она также боялась. А именно он. И утром, просыпаясь, всё ещё чувствовала на себе тот последний пристально-ненавидящий взгляд. И, ведь, именно таким взглядом он смотрел на неё теперь.
Готовый вырваться крик застыл в груди Марии, тело её расслабилось и потяжелело. Она стала медленно оседать на землю.
- Мама! Мамочка! - закричала Анна и, зарыдав, упала на грудь матери.
Она уже не видела, как на её крик сбежались люди; не видела, когда пришёл участковый милиционер. Но когда незнакомца попросили предъявить документы, всё её существо превратилось в слух.
- Так. Значит, Колесников Иван Константинович, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, - прочитал участковый.
- Что же вы так?
- Да вот, решил навестить старых знакомых, - развёл руками Колесников и пояснил свою мысль: - Я во время войны, будучи раненым, нашёл приют в этом доме. Кто же знал, что всё так выйдет?
Мария, возле которой хлопотали соседи, на какой-то миг приоткрыла глаза, и Анна уже никого не слышала. Все её мысли теперь были направлены только к матери. Что касается Колесникова, то он тут же ушёл. Анна так никогда и не узнала, зачем же он всё-таки приходил.
Через два дня после этого Мария умерла. Перед смертью она позвала дочь, но так ничего ей и не сказала. Но Анна и без слов поняла последний наказ матери - ждать человека с паролем, человека Рауха.
Мария всей душой, всем существом своим ненавидела Рауха. И хотя тот всё же спас ей жизнь, да и оставленная Раухом мука (белая-белая - Мария никогда раньше не видела такой муки) помогла выжить в голодные военные годы, только он, Раух, был повинен в том, что жизнь Марии превратилась в сущий ад. Повинен в том, что приходилось жить в постоянном страхе не только за своё несостоявшееся предательство, но и в страхе перед людьми: как бы ни узнали о том злополучном дне, не уловили ароматный дурманящий запах свежеиспечённого хлеба.
Ну ладно, если бы только ей, Марии Котельниковой, была исковеркана жизнь. Война отняла у неё мужа и сына и вот теперь с лёгкой руки Рауха замахнулась на её дочь.
Сначала Мария ещё пыталась оградить её от своих переживаний и забот. Но да видно сама судьба уготовила дочери такую участь. Когда Анна вместе с другими детьми нашла мёртвого Мельниченко, Мария скорее почувствовала, чем поняла, что и её дочери придётся хлебнуть в этой жизни немало горя. Мария хоть и старалась не отпускать дочь далеко от дома, да разве от беды убежишь? Разве удержишь дочь возле себя, когда её возраст такой, что ноги сами не стоят на месте и хочется просто побегать и поиграть со своими сверстниками. Тем более, что война осталась позади, и можно было ничего не опасаться. Так нет же. Раух и этот красноармеец Колесников довершили дело, начатое войной. Теперь хочешь, не хочешь, а вся тяжесть ложится на плечи её дочери. Выдержат ли только это всё её неокрепшие хрупкие плечи?
Раньше Мария была счастлива. Когда встретила Савелия и вышла за него замуж. Когда родила сына-первенца. Когда родила дочь. Но проклятая война накрепко перечеркнула её счастье. Не теперь у неё ничего, как нет и самой жизни.
9. АННА КОТЕЛЬНИКОВА (1948 год)
Ей только-только исполнилось восемнадцать лет, когда она осталась одна. В сорок восьмом это было уже не так страшно. Война осиротила многие семьи. Многие дети оставались без родителей и в гораздо меньшем возрасте. Таких детей обычно забирали к себе дальние родственники, если такие находились, или просто сердобольные люди. В крайнем случае, их отправляли в детские приюты.
У Анны после смерти матери больше никого из родных не оставалось. И она попросту была вынуждена жить одна в этом, вдруг сразу ставшим пустым и страшным, доме.
Кому она была нужна? Восемнадцать лет - это уже тот возраст, когда можно самостоятельно заботиться о себе, самой распоряжаться своей судьбой.
К этому времени Анна окончила восьмилетку. Многие её подруги уехали в город учиться. И ей можно было бы ехать вместе с ними. Но её одинаково пугал страх одиночества и страх перед неизвестностью, перед новой жизнью, где всё чужое и незнакомое. Здесь же, какие не какие, а всё же кругом знакомые люди, с пониманием относящиеся к её горю. И накормят, и по хозяйству помогут, да и просто доброе слово скажут - всё на душе легче.
Односельчане старались не оставлять Анну Котельникову одну. Ежедневно кто-нибудь из соседок, женщин хоть пожилых, но понятливых и заботливых, ночевали у неё, зная на своём горьком опыте, как это невыносимо трудно особенно первое время ощущать на себе холодную пустоту четырёх стен.
Анне также помогли устроиться работать на ферме дояркой. Постепенно в работе она отошла, стала чувствовать себя немного увереннее среди людей, и уже не избегала общения с ними.
А однажды домой к Анне зашла Люся Волошина. Просто так от нечего делать зашла. Разнесла почту, возвращалась домой и по пути зашла. Перекинулись ничего не значившими фразами и расстались. Вскоре Люся стала частым гостем у Котельниковой.
Вначале Люся чувствовала себя неуютно - груз тех давних похоронок сковывал её. Но постепенно чувство неловкости прошло, и Люся совершенно освоилась в чужом доме. А вскоре с согласия своих родителей, матери и вернувшегося с войны живым и невредимым отца, и, разумеется, с согласия Анны, Люся совсем перебралась в дом Котельниковых.
Так Аня и Люся, несмотря на разность в возрасте и непохожесть характеров, стали подругами. Настоящими подругами. Так и жили вдвоём. Но однажды они чуть было не поссорились.
Как-то, придя с работы домой, Анна застала у себя дома странную картину. За столом, уставленным закуской и выпивкой, сидел неизвестный ей мужчина.
Сердце Анны ёкнуло. Она почему-то сразу подумала о человеке Рауха. Неужели это он? Но оказалось, что здесь совсем другое. Люся привела с собой поклонника с соседнего хутора, куда она тоже носила почту.
В первый раз Аня промолчала, но когда это повторились в другой раз, и в третий, она потребовала от подруги объяснений. Та нисколько не смутившись, объяснила свое поведение так:
- Мужиков вон сколько домой не вернулось. А жить-то хочется. Вот и приходится урывать кусочки чужого счастья себе. Если хочешь, я завтра же тебе кого-нибудь приведу - у меня есть один на примете. А что? Я в твоём возрасте, перед самой войной, уже пробовала и ничего. Жаль только убили его.
Она хотела добавить: 'Им был твой брат', но побоялась делать это.
Аня густо покраснела. Она ничего не ответила подруге. Была в её душе затаённая любовь к бывшему однокласснику, о которой она никому не говорила и никогда не скажет. Но то была чистая любовь, наподобие любви к матери, брату и совсем не похожая на то, что предлагала Люся.
И всё же как-то раз с молчаливого согласия Ани, Люся поздно вечером привела с собой двоих. Вначале Аня, понимая, что второй предназначен ей, чувствовала себя скованно. Она не знала не только что делать, но что и как говорить. Но Люся взяла инициативу в свои руки, и вскоре разговор наладился. А потом выпитое вино - первое в её жизни - сделали своё дело: Анна заметно успокоилась и обрела неизвестную ей до этого уверенность. И даже, когда разговор каким-то образом зашёл о войне, и Аня вспомнила Рауха, то она мысленно послала его к чёрту. Что его бояться? Раух, если, конечно, он выжил в последние годы войны, далеко, а она здесь и своего счастья уже не упустит. Что ей какой-то там Раух? Да и появится, то что секретного она может ему сообщить? Сколько сисек на вымени коров? Так пусть сам сходит на ферму и посчитает - не велик труд. Да и какое ей дело до этого Рауха. Пусть раухов боятся те, кто Родину предал, а она перед Родиной чиста. Хотя мать говорила, что и Мельниченко был чист перед Родиной. Господи! Да неужели же и здесь, когда желанное счастье так близко и больше ничего не надо, какие-то раухи могут помешать ему. Да никогда!..
Утром Анна проснулась с головной болью. Вчерашних гостей уже не было. Люся ещё спала, но в комнате было чисто - очевидно, она ещё вечером убрала со стола и подмела пол.
Анна обхватила голову руками. Голова болела не столько от выпитого вина, сколько от осознания того, что вчера произошло что-то непоправимое.
Что же она наделала? Как жить-то теперь дальше? Как смотреть в глаза людям, той же Люсе? Это же такой позор... И, уткнувшись головой в подушку, Анна зарыдала.
На работу она не пошла. Успокоившись, встала, заправила постель. После этого оделась, умылась, причесалась, вышла во двор. Всё это она делала не спеша, обдуманно. Она знала, как ей поступить в данной ситуации. Она нашла выход. Только смерть смоет с неё всю грязь, и вчерашнюю, и Рауха.
Анна подошла к колодцу, заглянула в её холодную зияющую пасть. Здесь уже её никакой Раух не достанет.
Вспомнив Рауха, она тут же вспомнила мать, вспомнила то время, когда их поставили для расстрела немцы к этому самому колодцу. И поняла, что прежде чем сделать то, что задумала, она сначала сходит на могилку к матери. Проститься...
На кладбище её и нашли. Бесчувственную, замерзшую...
Врачам еле удалось вернуть её к жизни. Анна отнеслась к своему второму рождению спокойно. У неё больше не было мыслей о самоубийстве. Она решилась на другое. Поэтому, выписавшись из больницы, она собрала свой небогатый скарб в узелок и поздним вечером, ни с кем не простившись, навсегда ушла из посёлка, где ей довелось пережить столько горя.
10. СЫН (1953-1970 годы)
Ребёнок родился без видимых признаков жизни. Сколько времени прошло прежде, чем он закричал, Анна Остапенко не знала. Ей показалось, что прошла целая вечность. Она смотрела немигающими испуганными глазами на людей в белых халатах, которые копошились вокруг её малыша. И когда, наконец, услышала надрывающийся крик, голос крови и плоти своей, то впервые за последние годы жизни счастливо улыбнулась, и слёзы радости выступили у неё на глазах. И хотя Анна прекрасно понимала, что сын для неё - это та соломинка, за которую хватается утопающий, она была безмерно счастлива. Для этого маленького несмышлёного ещё человечка она отдаст всю себя без остатка.
И только одно мучило Анну, что не с кем ей было поделиться своей радостью, потому что не было у неё на этом свете никого, кроме этого крикливого малыша, потому что стоял март пятьдесят третьего.
От мужа она ушла сама, когда поняла, что является обузой в чужой семье. Да и родители Викентия, которые сразу же приняли невестку в штыки, не такую жену (без угла и без приданного) хотели видеть у своего сына. И Викентий пошёл на поводу у родителей и тоже стал попрекать Анну:
- Нищенкой тебя в дом привёл, к тому же не девочкой. Живешь на всём готовеньком, - частенько говаривал он ей. А то, что она с утра до ночи трудилась и в колхозе, и дома, никто не замечал.
Анна молчала. Только поздними вечерами плакала украдкой. А однажды, поняв, что ждёт ребёнка, в одночасье ушла из опостылевшей семьи, как некогда ушла из родного дома. Викентий и не пытался её найти и вернуть. Он даже не знает, что у него есть сын. А и узнал бы, то разве от этого что-либо изменилось? Единственная польза от их совместной жизни, считала Анна, была в том, что она сменила фамилию Котельникова на Потапенко. Это была ещё одна, пусть даже неосознанная попытка обезопасить себя на тот случай, если её будет искать человек Рауха.
Выйдя из роддома, Анна вернулась в ту деревню, которую облюбовала после ухода от мужа, и где до рождения Серёжи (так она назвала сына) также работала дояркой.
Никто не знает, сколько труда она вложила, сколько ночей не доспала, сколько сама не доедала, стараясь последнюю кроху отдать сыну. Делала всё, чтобы её ребёнок рос здоровым, был всегда сыт, чист, аккуратно одет.
Меньше всего в это время Анна думала о себе. Может поэтому утратила рано ту красоту и привлекательность, которую так ценят мужчины.
И так незаметно, в заботах о сыне, время неумолимо двигалось вперёд. А с возрастом всё труднее становилось носить в себе тяжесть неизвестности. От Рауха по-прежнему никого не было, и Анна всё чаще стала задумываться над тем, а не рассказать ли ей сыну о Раухе и о том суровом времени, которое ей довелось пережить, и от одного воспоминания о котором кололо в сердце. Но она боялась пойти на это, считая, что её Серёжа, её единственная надежда и радость в этой жизни, отвернётся от неё как от человека с нечистой совестью, некогда смалодушничавшего и ставшего на путь пусть не явного, но всё же изменника Родины. А если это случится, то и незачем ей, Анне Савельевне Потапенко, сорока лет от роду, ещё не старой, но уже растерявшей цветение молодости, жить на этой чудесной, на этой прекрасной земле с её радостями и заботами.
А ведь это могло случиться. Сын уже взрослый, оканчивает десятилетку, и у него своё, неизвестное ей видение жизни, свои увлечения, свой мир. Он может просто не понять мать. И от боязни этого, она молчала.
Сын. Она хотела иметь сына, чтобы к старости опереться на его плечо, чтобы поднять голову и, открыто, не боясь ничего, взглянуть людям в глаза. И не могла, не хотела этого сделать. Пусть уж хоть у сына будет спокойная жизнь. Хотя, конечно же, никто, кроме Господа Бога, не знает, что ждёт впереди Сергея Остапенко. Но она почему-то уверена, что всё будет хорошо. Что всё должно быть хорошо. Лишь бы снова не появился Раух.
11. ПАУЛЬ РАУХ (август 1977 года)
У него теперь была другая фамилия, другая профессия, и даже другая внешность. И, пожалуй, даже те, кто был близко с ним знаком в сороковые годы, вряд ли бы теперь узнали в этом сгорбившемся старце бывшего эсэсовского офицера Пауля Рауха.
Да он и сам уже стал забывать свою настоящую фамилию. Да и к чему она ему? Лишние неприятности. Вот то и дело находят и предают суду бывших его сослуживцев. И не смотрят на преклонный возраст. Не прощают за давностью лет. Так уж лучше совсем забыть о том, что ты Пауль Раух, и спокойно доживать отведённое тебе Богом время. Пусть даже под чужой фамилией.
Что толку от того, что многие не поменяли фамилии? Сдались на милость победителям. А те не миловали. Даже фельдмаршала Кейтеля, подписавшего акт капитуляции Германии, по решению Международного Военного трибунала повесили 16 октября 1946 года.
Гальдеру, конечно, повезло больше. Этот проныра успел поучаствовать и в заговоре против Гитлера, и побывать в американском плену. В 1948 года успешно прошёл денацификацию и с 12 сентября 1950 года официально стал считаться 'свободным от обвинений'. В 1961 году был удостоен высшей награды США, которая вручалась иностранным гражданским служащим. Умер, не дожив два года до девяностолетия.
Рауху только семьдесят. Можно, конечно, посоревноваться с Гальдером, несмотря на явное преимущество последнего - свободу.
Если бы не этот ад.
Иногда, помимо его воли всплывали перед глазами Рауха те страшные картины далёкого прошлого, когда он был самим собой и имел власть над людьми, а не прятался от них, как теперь.
Особенно это случалось ночами, когда он оставался один.
Вот и сегодня ему приснился кошмарный сон. А он увидел всё, как наяву. И забытую русскую деревушку. И заплаканную женщину, а рядом прижимавшегося к ней ребёнка. Он хорошо помнил эти лица. Но вот их имена память безжалостно стёрла. И как он не пытался вспомнить, ничего из этого не выходило. Хотя и не это было главное. Он помнил, он прекрасно помнил, что тогда сказал той русской женщине. Зачем он это сделал, он и сам не знал. Просто он уже тогда понимал, чем закончится война на востоке, и лишний раз хотел унизить человеческое достоинство этих проклятых русских, превративших его самого жизнь в нечеловеческое существование. И не только унизить, но и заставить их (пусть даже не всех, а единицы) жить в постоянном страхе. А это - он уже понял на собственной послевоенной жизни - самое жестокое наказание из всех существующих на земле.
Да, тогда он был выше всех, а теперь живёт тише воды, если жизнь в постоянном страхе можно считать жизнью...
Раух проснулся в холодном поту, машинально по привычке потянулся за сигаретами. Табак немного успокаивал. Затем он взял снотворное, выпил сразу две таблетки, запил их ромом.
Он хотел отключиться от реальности, забыть прошлое. Но как только закрыл глаза, опять увидел застывших в ужасе женщину и ребёнка. А ещё он увидел солдат. Но только теперь те направляли свои автоматы на него. И не в эсэсовца Пауля Рауха, а в того, в кого он превратился теперь.