Уласевич Светлана Александровна. Святые грешники и грешные святые

Святые грешники и грешные святые.

Не знаю, когда именно я решил стать священником, то ли когда меня впервые отвели родители на первое причастие, то ли когда пошёл учиться, и понял, что труд отца меня не прельщает, в любом случае с самого начала и до определённого дня мне нравилось быть тем, кем я являлся.

Меня зовут Кристиан Эрнола. Родился я в семье крестьянина, довольно бедного для звания господина, но довольно богатого для того, чтобы отдать меня учиться в монастырскую школу. Учёба мне понравилась больше, чем каждодневный труд отца в поле либо развод овец и коров. К тому же, сколько бы родитель мой не лез из шкуры вон, даже заполонив своими овцами и коровами всю округу, да хоть пол-Испании, он бы всегда оставался всего лишь крестьянином. У меня же был шанс.

Ко времени, когда созрело моё решение отдать себя в священники, да, именно так, "отдать", а не посвятить. Ваш покорный слуга давно осознал всю несовершенность этого мира, всю его грязь, давно освоил науку "прогнись и подлижи", чтобы чему-то удивляться или чем-то возмущаться, и уж тем более, для меня не было секретом, что реализовать свои амбиции можно под крылом матери-церкви.

За свою жизнь я повидал много несправедливости, но уже тогда знал о продажных священниках, и не только продажных. Толстый аббат, почему-то, не навевал на меня скорбные мысли, что несчастный распух от постоянных постов и молитв, а его плащ, отороченный роскошным лисьим мехом, не убеждал, что "божий человек" держит себя в ежовых рукавицах, не позволяя телу привыкнуть к пышности и неге, и, целуя его золотую от перстней руку, я думал, что молоденькие девушки, бегающие к нему ночью, занимаются с ним отнюдь не песнопением. Власть, богатства, слава кружились не вокруг королевского двора. Монарх, безвольная марионетка в руках церкви, порой не мог даже сходить в туалет без разрешения кардинала. Но самое ужасное то, что я страстно жаждал этого. А так как, несмотря на все мои пороки, к Господу у меня всё-таки сохранилось почтительное отношение, я и назвал свой выбор "отдаванием в священники", чтобы не мешать с этой грязью ни Его, ни людей, действительно посвятивших свою жизнь Богу.

Не все дисциплины мне нравились, но, как вы уже поняли, честолюбие породило невиданную усидчивость и рьяность. Признаюсь, далее наука захватила меня, особенно алхимия, но, будучи к тому времени уже святым инквизитором, я без опасений мог изучить её, мотивируя тем, что по долгу профессии должен знать все проявления ереси и колдовства. Знания - великая вещь, а пытливый гибкий разум - самое опасное оружие. Используя с детства усвоенные правила поведения, я стал заметным, и моя карьера поползла вверх. Постепенно я стал инквизитором, а позже и возглавил её, обвинив своего предшественника в ереси и спалив на костре. Зная, что так пробивается каждый, я был всегда начеку.

Мне нравилось быть тем, кем есть. Я добился того, о чём отец не смел даже и мечтать. В моих руках были сосредоточены ниточки жизней, меня боялись и передо мною роптали. Богатые и знаменитые склоняли колени, льстили и угождали, лобзая руки. Я был вхож в их дома. Будучи одним из сильных мира сего, ваш покорный слуга уже ни перед кем не пресмыкался, никому не угождал и не льстил, со мной считался и король и весь его двор. Репутация неподкупного и проницательного инквизитора вместе со славой хитрого и опасного человека шли далеко впереди, заставляя дрожать и благоговеть.

Говоря без лести, стыдливости и ложной скромности, от которых уже тошно, я был красив. Время пожалело мою привлекательность, и с каждым годом моя красота приобретала только ещё более новую более изысканную изюминку. Женщины любили меня. Ещё служа священником, пришлось наслушаться вдоволь такого, отчего краснели даже бывалые. Эти вредные создания, пытаясь соблазнить, на исповеди предлагали себя и давали волю своему изощрённому, искушённому разуму, описывая до мельчайших подробностей всё, что меня ждёт в случае согласия, или иногда рассказывали свои сны, где опять-таки главным виновником был я. Услышав такое впервые, у меня все внутренности перевернулись, и тело охватил страстный огонь; но уже через месяц подобных каждодневных исповедей знакомая мелодия начинала бесить, а ещё через месяц не вызывала ничего кроме усталой зевоты, так как несмотря на их пыл, азарт и страсть, подстёгиваемую моим целомудрием, фантазия их, хоть и богатая, увы, являлась ограниченной.

Как уже говорилось, я любил свою работу, любил выискивать, ловить, обличать еретиков. Одним из излюбленных занятий стало вновь переодеваться священником, жить около недельки в деревеньке и, принимая исповедь, совать очередной развратнице на самой кульминации под нос перстень инквизитора. И в то время, когда мои починённые обвиняли в ереси кредиторов их родственников, ростовщиков, личных врагов, неугодных, перебежавших дорогу людей, красавиц, отказавших в близости, или просто понравившихся девиц, которых глаз хочет, а страх или возможности не позволяют, я тащил на костёр распутниц и блудниц.

Но вскоре меня начали узнавать, и любимый трюк перестал проходить, а к предыдущей славе прибавилась ещё репутация кровавого красавца. Но популярность от этого только возросла. Теперь, раззадориваемые страхом и интересом, трудностью добычи, они готовы были поплатиться жизнью за одну ночь. Кто много грешит, тот уязвим. Зная это, я вёл праведный образ жизни, постился, молился и воздерживался, поэтому в то время, когда многие мои собратья постепенно становились зависимыми от хранителей их секретов, моя власть продолжала расти и крепнуть. Я добился, чего хотел: мне боялись даже предложить взятку либо привести девицу, а посему очень скоро единственным лицом в чьём непосредственном подчинении я находился, был Папа Римский. Почему-то он мне благоволил.

С кардиналом у нас были крайне дружеские отношения. Помня заповедь: "Кому много прощается, тот много любит", я спустил ему однажды пару грешков, (правда, предварительно тщательно обезопасившись от всяческих "несчастных случаев"), чем и заслужил преданность духовного лица и благодарность. Кто бы знал, что это спасёт когда-нибудь жизнь и мне. Впрочем, ваш покорный слуга никогда не старался топить более могущественных людей без видимой на то причины или выгоды.

Мне нравилось слушать боязливый шёпот за спиной и замечать на себе косые и пугливые взгляды, нравилось наблюдать, как молоденькие девушки осторожно поглядывают с интересом, страхом и восхищением и, покраснев, поспешно отводят глаза, стоит мне поймать их взгляд, а через минуту исподлобья вновь появляются эти заинтересованные испуганно трепетные очи. В те минуты на губах появлялась едва заметная улыбка. Что ни говори, а моему самолюбию это льстило.

Итак, к тому времени, когда я встретил её, я был могуществен, неуязвим и никогда не нарушал данных обетов.

Тахо. Короткое, хлёсткое имя тигрицы. Протяжное, мечтательное "та" и короткий, обречённый стон "хо". "Тахо!" - надрывно и жёстко кричат воины, призывая к бою. "Тахо!" - шепчет узник, мечтая о свободе. "Тахо", - упоенно поёт ветер. "Тахо!" - томно шепчет юноша, призывая свою возлюбленную. "Твоё имя Кристиан, - сказала она однажды. - Оно означает "предназначенный Богу". Запомни моё имя, мой инквизитор. Тахо. Настанет час - и ты поймёшь, что оно обозначает. Придёт время, и ты сам будешь бросаться в бреду с этим именем на губах и звать свою Тахо!"

Сильная, непокорная, гордая. Танцовщица, воровка, грешница. Смелая, умная, красивая, ошеломляюще красивая ведьма. Моя ведьма.

В тот вечер я решил осмотреться. Пустой роскошный дом бывшего графа, сожжённого на костре за колдовство, давно опротивел. Официально я не владел им, но вступившее во владение имуществом графа духовенство, любезно предоставило "своему смиренному и обездоленному брату" сей кров. Таверна за углом, она же ещё и постоялый дом, давненько интересовала, привлекая внимание ходившими в народе слухами о постоянном разврате и разгуле. А так как ко всей прочей славе поговаривали и об отменной кухне, то я решил поскорее навестить сие местечко, хотелось только не быть узнанным.

Немного подумав, ваш покорный слуга решил заглянуть в просторный гардероб моего предшественника. Одежда так и осталась там висеть, видно, моё заселение было своевременным, и её не успели ещё растащить. Телосложение наше было почти одинаковым, поэтому я прекрасно уживался с его гардеробом. Граф обладал, кстати, прекрасным вкусом, ровно, впрочем, как и я. Сегодня внимание привлёк бархатный тёмно-синий камзол, немного потёртый, но в целом очень даже симпатичный.

Через несколько минут в зеркале отразился зрелый, хорошо сложенный мужчина с тонкими, благородными чертами лица, настолько тонкими и резными, что они казались хищными и холодными. Он родился аристократом. Порою даже отец, глядя на узкие изящные пальцы сына, никак не идущую крестьянину алебастровую кожу, острые, резные, до того красивые, что кажущиеся жестокими и злыми, черты, начинал сомневаться, его ли это отпрыск. Не таится ли в ребёнке парода графа, забравшего у мужа когда-то право первой брачной ночи?

Частенько, смотря на себя, я тоже об этом задумывался. Уж слишком нехарактерными для простых трудяг были мои привычки и способности. Это замечали и в деревне и в церкви, где я когда-то учился. Мой отец был мягким и добрым человеком удивительной, широкой души, совсем не амбициозным и прекрасно знающим своё место. В то время как я обладал совсем иным норовом. И, тем не менее, какими бы мы разными не были, его я всё-таки любил. Не знаю, откуда он мог достать столько денег, откуда у него было столько уверенности, чтобы, не раздумывая потратить их на меня. Иногда мне кажется, что он меня боялся и видел хозяина, а не слугу. Но я всё равно его люблю, даже если он и не истинный отец, а его поступок только ещё больше усилил мою благодарность и благоговение. Много лет я не был дома, но я всё равно в курсе дел и постоянно слежу за родительским здоровьем, посылая иногда своих слуг им в помощь.

А если я сын того графа, то этим всё многое объясняется. В том числе и благоволение папы, потому что в таком случае, я его двоюродный племянник. Тогда и в родстве с кардиналом мы состоим. Не поэтому ли и он так милосерден ко мне?

Но мы отвлеклись, а меж тем в облике по-прежнему чего-то не хватало. Широкополой шляпы? Нет! Эту внешность народ узнает из тысячи! В стране не много людей могут похвастаться подобной славой. Сколько раз уже приходилось упускать вожделенную добычу из-за неё! Но не стоит хныкать и лицемерить: мне это льстило, и я её просто обожал. Но чем же прикрыть лицо? И тут на глаза попал светло-коричневый плащ с глубоким капюшоном. Что ни говори, а он как раз подходил для этих целей.

Учитывая, что по ночному Мадриду гулять в одиночестве не безопасно, да и личных врагов хватало в избытке, я как обычно взял с собой Эскеля, Паскаля, Руно и Бруно. Эта четвёрка прекрасно натренированных слуг всегда выручала из самых щекотливых ситуаций. Незаметные и ненавязчивые, они обладали талантом вовремя появляться и вовремя исчезать.

Итак, будучи от рождения гурманом, я одиноко спешил поужинать, чувствуя, однако, как следуют за мной надёжные тени-хранители.

Таверна была уже почти полная. То тут, то там под столами посапывали уже съехавшие со стульев пьяницы, лилось рекой пиво и вино, хохотали и спорили зажиточные крестьяне, прикладывались к кружке провинциальные дворяне и молодые повесы, весело щипая разносящих выпивку девушек и вышедших на работу шлюх. Я занял пустой столик и огляделся.

-- Что пожелаете, господин? - услужливо подвернулся хозяин.

-- Ужинать.

Вид человека, не желающего быть узнанным, не вызывал ни у кого ни удивления, ни интереса. Таких было много. За соседним столом расположились слуги.

Народ пил и резвился, как и во всех тавернах. Что ж блудниц везде хватало, а заниматься ими было уже не к лицу. К тому же особого разврата здесь не наблюдалось, хозяин, та ещё продажная и изворотливая лиса, как-то умудрялся сдерживать обстановку. Колдунами и не пахло. Видно кто-то из завистников решил убрать конкурента с меньшими для себя затратами. Пустые слухи, но кухня хорошая.

Я уже собирался поужинать и уйти, как хозяин попросил расчистить пространство у входа в кухню, и едва это сделали - на пустом месте появились хорошенькие цыганочки.

Прошёл час и я вспомнил про еду, но стоило вилке потянуться за мясом, появилась Она, королева таверны. Гибкая, страстная, жгучая. Наполовину цыганочка, наполовину испанка с точёной фигуркой. Кусок сам вернулся на прежнее место. Это был не просто лихой соблазнительный танец. Казалось, Она слилась с музыкой, став с нею единым целым, обжигая нас своим жаром, чувственностью и желанием жить. И я, как и все остальные присутствующие мужчины, хотел её, хотел до звериного рыка.

Вскрикнула и смолкла скрипка, надрывно и протяжно заиграла вторая, и красавица, томно переступая, с взглядом пантеры, пошла к столам. В ней было что-то неукротимое, дикое, опасное. Подойдя ко мне, она остановилось, пристально уставившись в глубь капюшона. Я знал, что обольстительница не видит моего лица, но ведает, что я бесстыдно её рассматриваю. В горячих глазах заплясали огоньки и, выгнув спину, искусительница медленно демонстративно прокрутилась передо мной, снова впившись в капюшон. Потом красивые губы одарила коварная улыбка хищницы и, щёлкнув пальцами, танцорка подала музыкантам знак играть.

В следующую секунду вместе с грянувшей музыкой взлетела и она и, оказавшись на моём столе, стала неистово отстукивать ритм, обдавая горячим ураганом своего танца. И, задыхаясь, я вспомнил свою первую исповедь в лице священника. Вместо крови в жилах уже тёк горячий свинец.

Ещё минута и самообладание покинуло бы меня, но строптиво взвизгнула скрипка и ночная фея в последнем аккорде топнула так, что отлетел даже мой капюшон. По следующей гробовой тишине стало ясно, что меня здесь знают. А она спокойно присела так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, и, протянув руку, сказала:

-- Плати.

-- За что? - невозмутимо спросил я (в работе инквизитора пригодился дар отца: быстро справляться с собой, вовремя обуздав чувства). - За мой разбитый твоими изящными каблучками ужин?

Она проследила мой взгляд, обращённый к расколоченной миске салата и раздавленному жаркое, и по-прежнему спокойно (насколько ей позволяло частое после танца дыхание) заметила:

-- Я танцевала для тебя. Плати.

-- По твоей милости я остался голодным, - как можно невозмутимее (тут уж насколько мне позволяло моё дыхание) парировал я. Вырез корсажа был глубоким, и только ещё больше подчёркивал вздымающуюся после жаркого танца тугую грудь.

-- Зато я насытила твою душу, - уже с нажимом произнесла та.

-- В голодном теле моя душа сытой не станет.

-- Я потратила на тебя столько сил! - стала закипать девица. - Плати!

-- А кто заплатит мне за несостоявшийся ужин? - стал входить во вкус я, провоцируя её.

-- Ну, знаешь ли! - возмущённо выдохнула она и угрожающе добавила: - Плати, или я

Испуганная толпа замерла, с ужасом и изумлением глядя на осмелившуюся угрожать цыганку. Да ещё кому?! Великому и ужасному мне!

-- Ты? - не в силах скрыть улыбки спросил я. - Что? Что ты мне сделаешь? Ты хоть знаешь, кто я?

-- Нет, - честно призналась глупышка.

-- Хорошо, - улыбнулся я, пряча под стол руку с характерным перстнем.

-- Но неужели ты думаешь, что если тебя все боятся, волен поступать как угодно? Благородный? Да? Думаешь, тебе всё дозволено? Но там, - ткнула она пальцем в небо, - всё видят, всё знают! Берегись! Последний раз предупреждаю тебя - заплати, иначе я лишу тебя покоя!

-- Как? Заколдуешь? - при последней фразе окружающие испуганно ахнули и попятились назад.

-- Чтобы лишить тебя покоя, не нужно колдовать, - улыбнулась она, наклоняясь ещё ближе к моему лицу. Внезапно она коснулась горячими губами моего лба, потом, скользнув вниз, чмокнула нос, скользнула ниже и, затормозив в каком-то ничтожном расстоянии от губ, игриво заметила: - А нет! Ты не заплатил. Хотя, - задумчиво вскинула она голову, - ты остался голодным. А ладно! - решила она.

И в следующую минуту я помнил только горячие губы и громкий испуганный шёпот: "Она поцеловала главу Инквизиции!" Опомнившись, я попытался её схватить, но, ловко увернувшись, та со смехом соскочила со стола и, убегая, крикнула:

-- Простите меня, святой отец, ибо я согрешила!

Смеяться хотелось и самому, но вокруг испуганно таращились три десятка глаз. Ну что мне ещё оставалось, как ни, подавив улыбку, строго приказать, что сожгу всю таверну, если завтра они не приведут мне эту еретичку?

И как предрекала моя прекрасная противница, всю ночь я не мог уснуть, а на следующее утро меня подняли жуткие крики и ругань.

-- Что случилось?

-- Вам привели эту цыганку! - крикнул Паскаль. - Ох, и строптивая, тварюга!

-- Иду! - взлетел я с постели, лихорадочно одеваясь.

В зале для приёмов меня ожидала целая коррида. Шестеро мужчин пытались справиться с кусающейся и царапающейся дикой кошкой. Думаю, если бы я не приказал доставить её живой, (и ловцы не старались доставить её мне в товарном виде), то парни управились бы с добычей гораздо быстрее и без меньших хлопот. Хотя стоит сказать, что девочка бы тоже в долгу не осталась.

-- Отпустите её, - вздохнул я, массируя пальцем звенящий после вчерашней ночи висок. - И дайте поговорить с этой заблудшей душой наедине. Ничто не должно мешать таинству исповеди.

Дождавшись, когда все выйдут и закроют за собой дверь, я, наконец-то, повернулся к ней. Цыганочка стояла босиком на холодном полу, разорванная и испачканная юбка висела жалобно и сиротливо, растрёпанные волосы гордо разметались по плечам, прикрывая потрёпанную блузу. Очевидно, бессонная ночь выдалась не только у меня.

-- Как тебя зовут, дитя моё?

-- Дитя моё? Дитя моё?! - разъярённой тигрицей выдохнула она, потрясая исцарапанными и синими от верёвок и захватов руками. - Как ты смеешь называть меня "своим дитём", натравив весь город?!

-- Они глумились?

-- Нет, но они ловили меня как скотину! Я не олень и не дичь, чтобы быть предметом охоты! И я не "твоё дитя", мой инквизитор, вы сами-то, на сколько лет меня старше?!

-- Вот как? - вскинул я бровь. Очевидно, она, как и все, обманулась в моём возрасте. Как уже сказано, время пожалело мою внешность, (что тоже начало вызывать суеверный шёпот у народа), по виду мы походили на сверстников, хоть я запросто мог сгодиться ей в отцы. И вдруг мой возраст впервые в жизни меня почему-то очень разозлил. - Только я не "твой инквизитор", дитя моё.

-- Вот как? - точно также подняла она бровь.

-- Ответь мне на один вопрос. Почему ты выбрала вчера меня?

-- По виду ты был достаточно трезв, чтобы не хватать за ноги, и достаточно богат, чтобы расплатиться. Кто же знал, что ты такой шарлатан! - сплюнула та.

Не скажу, что именно этого ответа ожидал роковой инквизитор. (Особенно тот, который привык быть в центре женского внимания и восхищения).

-- А ты только танцуешь? - уточнил я.

-- Да. А вы приказали горожанам притащить меня сюда, чтобы отпустить мне грехи? Помолиться со мной этой ночью?

-- Нет, - мотнул я, осознавая в глубине души, что она в чём-то права. И ночь, как ни странно, я хочу! Очень даже хочу!

-- А! Господин желает обедню! - иронично протянула она после взгляда в глаза. - Только я безграмотная - и не читаю молитв!

-- А ты не думала, что я мог послать за тобой, чтобы вернуть долг? - не выдержал я.

От такой наглости тигрица опешила. В глазах вспыхнуло удивление, надежда, а затем вновь вернулся прежний скептицизм и циничность.

-- Брось! - фыркнула та. - Неужели ты думаешь, что я не знаю несправедливость и грязь этого мира?! Есть люди, чистые, добрые, посвятившие себя Богу, помогающие людям, и есть те, кто использует их благородство, прикрываются великими идеалами из собственной корысти! Бочку мёда портит одна ложка дёгтя. Из-за таких, как ты, тень пала и на них! Знаешь, сколько я встречала таких инквизиторов, знаешь, сколько моих подруг, сестёр полегло на пламени костра? А? - в глазах появились слёзы. - Скольких ведьм ты видел? Не тех, что сжёг, а настоящих? И как ты определяешь их? Как? Кто дал тебе право вершить человеческую судьбу? Он?! - ткнула она пальцем в небо. - Кому это нужно? Ему?! Так покажи мне в Библии место, где говорится о святой Инквизиции?! Где оно?! Где?!

-- И скольких же инквизиторов тебе довелось повидать? - вскипел вдруг я. - Троих издали и одного вблизи?

-- Достаточно, - отрезала та, - чтобы знать, что из этой комнаты я так просто не выйду. Это как в шахматах. В зале три двери: в одну меня сюда ввели, вторая ведёт на волю через твою спальню, а третья - на костёр. Я пешка, следовательно, назад ходить не могу. Какую же дверь выбрать? Правда, есть ещё окно. Но если я не разобьюсь сразу насмерть, меня сожгут на костре как ведьму, хотевшую улететь. Так какую дверь мне выбрать?

Хм, хорошая девочка! Умеет делать правильные выводы!

-- Ты умеешь играть в шахматы?

-- Немного.

-- Сыграем?

-- А разве мы уже не играем? - ядовито уточнила красавица.

-- Сколько раз вы видели настоящие шахматы? - насмешливо переспросил я, раскладывая доску.

-- Я не буду с тобой играть, - внезапно растерялась она.

-- Почему?

-- Потому что я уже выбрала дверь.

-- Какую? - радостно подпрыгнуло моё сердце.

-- Костёр.

Не скажу, что испытал, но мужчины меня поймут.

-- Садись, - приказал я. - Сжечь я тебя всегда успею.

Очевидно, сам того не замечая, перешёл на тон, каким допрашиваю людей, потому что под моим взглядом строптивая цыганочка впервые за всё время дрогнула, поспешно метнулась к стулу, осторожно села и, подобрав ноги, испуганно спросила:

-- На что будем играть? У меня ничего нет.

Я сел и ещё раз взглянул в большие, ещё минуту назад смотревшие только с вызовом глаза. И снова из их глубины всплыли беспокойство и трепет. "Теперь я знаю, почему ты стал главой Инквизиции!" - говорил её взгляд, но вслух она только робко повторила, отводя взор:

-- Так на что будем играть?

Я знал это движение. Они все отворачивались, не выдерживали. Говорили, у меня страшный и тяжёлый взгляд, проникающий в душу. Не знаю, но иногда я, действительно, видел их мысли, чувства. И сейчас я схватил её за подбородок, не позволяя отвести глаз, и спокойно произнёс:

-- На тебя.

В одно мгновение в её глазах пронеслись страх, обречённость, желание жить.

-- Я лучше сразу пойду во вторую дверь, - запинающимся голосом проблеяла она.

-- Что?

-- Не к костру, - поспешно исправилась она, подумав, что я разозлился. - В первую, то есть во вторую. В общем, вы поняли, куда.

По дрожащим рукам, я понял, что её нервы сдали. Ночь погони, потрясения сделали своё дело. Теперь передо мной сидела не гордая тигрица, а загнанная, испуганная девочка, растерянная и из желания жить, цепляющаяся за любую надежду. Я протянул к ней руку. Девушка бросилась передо мной на пол и, безудержно рыдая, уткнулась лицом в мои колени.

-- Каюсь, каюсь, - шептала она, лихорадочно целуя мои руки. - Я разучу пару молитв, разучу.

До той минуты я ещё не знал всю силу своего взгляда, точнее осознавал, что люди боятся его как огня, но не думал, что эффект может быть таким сильным. Она была моей. Если бы кто заглянул в зал, то увидел бы двух растерянных людей: девушку, не знающую, как себя вести, что говорить, и взрослого мужчину, не знающего, что с ней делать. Я осторожно взял её на руки и стал баюкать, словно младенца. Свернувшись калачиком, она, не переставая рыдать, уткнулась мне в грудь, судорожно вцепившись в мантию.

Ещё долго потом по ночам вспоминал я её дрожащее горячее тело, хрупкую спину, острые, как у ребёнка, локти, льнущую к ласкам голову. Я не воспользовался тогда её слабостью, хоть несчастная и была послушной глиной. Всё, что угодно. Но я гладил её волосы, успокаивал и шептал на ушко слова нежности, целовал висок, как целуют ребёнка, прощая провинности. А когда она стихла и, лишь время от времени всхлипывая, принялась есть с моих рук предложенный персик, я испытал ни с чем не сравнимое чувство облегчения. С ней рядом я чувствовал себя сильным, могущественным. Я был её опорой, её защитником.

-- Давай сыграем в шахматы на вчерашнюю плату.

-- У меня нет таких денег, чтобы поставить заклад.

-- Я тебе одолжу.

-- Я проиграю, и буду должна тебе вдвойне! Нет, нет!

-- А если я проиграю?

-- Ты когда-нибудь встречал священника, плохо играющего в шахматы? Если я выиграю, то это будет значить, что ты поддался, и ты согрешишь, а тогда получается, что согрешу и я, подвигнув тебя на грех.

-- У меня идея, - заметил я, как она, стараясь быть незаметной, стирает с себя пыль. - Давай сыграем на ванну. Если ты выиграешь, то примешь ванну.

Она внимательно посмотрела мне в глаза и сказала:

-- Хорошо, но если я проиграю, то приму ванну при тебе.

Как я мог ей отказать?

С тех пор, как все и ожидали, цыганка исчезла с улиц Мадрида, зато внезапное появление блистательной графини ЭнолиЄ эль Тахо порадовало весь двор. Благородная девица прибыла в столицу, чтобы лично подыскать себе гнёздышко, а так как вдобавок юная сердцеедка была очень набожной, то большую часть времени проводила у меня (к величайшей зависти остальных). Про появление же в Мадриде ловкого гибкого слуги, открывающего все двери и замки, лёгкого и бесшумного, как тень, тёмной лошадки господина инквизитора, знали не многие, но даже те не догадывались, что этот предвестник беды и красавица-графиня - одно лицо.

Моя жизнь была не только постоянный поиск грешников, но и постоянное напряжение, поиски путей, как держать врагов на поводке, не давать им повода и слабинки. Помня участь прошлой главы инквизиции, я не строил радужных надежд, что сия чаша может обойти меня, поэтому я старался сделать её путь как можно длинней и ухабистей. В мире волков мог выжить только волк, либо хищник покрупнее. Мне нужны были умные надёжные слуги и союзники, поэтому я не мог так просто отпустить девушку, обыгравшую меня в шахматы (особенно если учесть, что я хотел выиграть).

Если б это были простые честные люди, Тахо ни за что не согласилась бы, но это были бароны, графы и такие же инквизиторы как я. И, конечно же, ни что не сближает так, как общий враг - Эскабар де Вирто, человек, уничтоживший тысячи, единственное существо, которое она ненавидела всем сердцем. Он выжег её семью, надругался над сёстрами. Самой младшей было восемь.

-- Я его убью этого растлителя малолетних, убью! Они, видите ли, ему приглянулись! Понравились. Как мог человек до такого дойти?! Как мог такое сделать?! Они до сих пор стоят у меня перед глазами. Всегда весёлые и ласковые, мечтали прожить удивительную жизнь. Когда я вернулась с ярмарки, я уезжала с маминым братом на неделю, этот изверг ещё не успел их сжечь... Я бросилась вперёд, дядя схватил меня сзади и зажал рот, кузены помогли затащить в повозку, чтобы увезти. Они спасали. А я словно взбесилась, кусаясь и царапаясь, рвалась туда, чтобы уничтожить этого ублюдка, втоптать в землю. Трое мужчин едва справились тогда со мной. А когда я успокоилась, руки дяди по локоть были в крови... Я перегрызу горло этому животному и буду смотреть, как он издыхает. Да простит меня Всевышний, но я остановлю его, во что бы то ни стало!

Глядя на неё тогда, мне стало страшно. Воистину, спасая тогда эту тигрицу, родные удлинили жизнь и врагу. Слёзы во время нашей первой встречи были первыми и последними, которые я видел. Насколько она была милосердна с простыми людьми, настолько жестока и беспощадна с врагами.

Почти с самого начала мне бросилось маленькое несоответствие, неуловимое для простого безграмотного смертного, но достаточно отчётливое для людей искушённых во лжи. Тогда в таверне Тахо вела себя как коварная искусительница, знающая себе цену, но в каждом движении чувствовались размеренность и расчёт. А её меткие и точные замечания! Острый язычок не является атрибутом глупца.

Мои подозрения подтвердило и то, что на следующёё утро, безграмотная по её словам цыганочка уже через несколько минут сделала замечание по Библии с позиции знающего человека. Качая девушку на руках, вспомнилась, жившая в её хищном взгляде наблюдательность, так характерная, естественная и уместная для охотника, что ни вызывала никаких подозрений. И тогда голову осенила разгадка, что красавица подобно хамелеону предстаёт пред людьми такой, какой хотят её видеть. А если это и, впрямь, талантливая умная актриса, почему бы не завербовать? Тем более что в случае разочарования прелестницу можно убрать. Но я не ошибся!

Она была уникальна, неподражаема! На что многим требовались годы тренировки и учёбы, ей нужны были секунды. Тахо без труда усвоила придворный этикет, с лёгкостью разгадывала любые шарады и эпиграммы, понимала самые тонкие намёки и свободно изъяснялась на таком же языке. Одев впервые дорогое платье и украшения, она сразу же прошлась передо мной графиней. Так словно никогда и не была простой смертной. Что касается придворных танцев, то их ей не надо было и учить, стоило лишь взглянуть, как танцуют другие, она мгновенно воспроизводила всё без единой ошибки.

Во вторую нашу встречу цыганочка, действительно, обманула меня, она умела читать и писала аккуратным убористым подчерком. Её мать, обедневшая дворянка, вышла замуж по любви за осевшего зажиточного цыгана и постаралась дать детям мало-мальски приличное образование.

Тахо была мягким безобидным котёночком, но возьми её в руки, пригрей, приласкай, прижми к груди - и эта киска с лёгкостью доберётся до горла! За какие-то мгновения из тигрицы, кровавой хищницы или коварной искусительницы она превращалась в невинного ангела, кроткого и безобидного. Ведьма! Не было ни одного сердца, устоявшего перед ней, моя напарница очаровывала даже женщин! Знал бы я, что впоследствии она без стона, оха, слёз и крика вынесет все муки и пытки самого жестокого века, я бы усомнился и в её человеческой сущности! Ни среди ведьм, ни среди людей я не встречал такую!

С каждым днём, с каждой минутой я поражался её гибкому уму, дальновидности, проницательности, природному чутью людей вдобавок к несносному обаянию, которое та изредка шаловливо применяла и на меня. Тахо была моей ученицей, партнёршей и преемницей, гордостью, ферзём на шахматной доске главы инквизиции. А её умение понимать меня с полуслова приводило в восторг.

Потрясала и её способность чувствовать музыку. Она словно проводила, пропускала ту через себя и одновременно была ею. Иногда казалось, что это удивительное существо пришло в мир не как все. Будто однажды композитор вложил в своё творение столько жизни и души, что из мелодии сошёл оживший образ, прекрасная девушка, мираж, фантом. Тахо была точно переводчиком, она расшифровывала в прекрасных звуках мысли, мечты, душу автора и доносила их до людей. Глядя, как, услышав любой мотив, танцовщица меняется и в то же время остаётся прежней только для меня, я всё больше верил этой легенде.

Она не стала знаменитой, так как плясала для простых смертных, отдавала им свою душу, делая счастливыми, но осталась вечной в родных напевах, мотивах. И в каждой девушке, женщине, услышавшей их, проснётся Тахо.

Благодаря присущей каждой представительнице прекрасного пола интуиции она чувствовала моё расположение и начинала, как сама объясняла "наглеть". Бесстыжая дразнила и подтрунивала надо мной, но делала это тепло, аккуратно. В свою очередь я не оставался в долгу и часто почти весь вечер, сидя у камина с бокалом вина, мы шутливо переругивались и бессовестно флиртовали. Тахо любила пародировать наших врагов. Буйный, весёлый и ироничный нрав девушки обладал (уникальной способностью подмечать самые тонкие нюансы и оттенки, давая им точные и меткие определения) вкупе с изумительным актёрским талантом. Мы хохотали до упаду.

-- Когда-нибудь, - улыбнулась она, поворачиваясь ко мне, чтобы как обычно подразнить, - ты меня поймаешь

-- Поймаю! - с готовностью прошептал я, приближаясь к ней.

-- Схватишь, - ласково и настойчиво продолжала она.

-- Схвачу! - ликуя, обнял я её плечи, готовый повторять за ней каждое слово, словно какой-то взбалмошный влюблённый мальчишка, а не зрелый взрослый мужчина.

-- И сожжёшь на костре как ведьму.

-- И сожгу на костре как Стоп! Мне что? Ничего лучше в голову не взбредёт? - глаза сами восторженно нырнули в глубь корсажика, а руки рефлекторно обвили тонкую талию.

-- А мой пепел развеешь по ветру, - отвернула она мой подбородок в другую сторону.

-- Вот не поверишь, нет у меня такого желания! - возмутилось всё моё существо не понятно чему: то ли словам, то ли действию, но голова с упрямством и настырностью уличного торговца вернулась в прежнее положение.

Она вдруг довольно улыбнулась и прошептала:

-- Только знай: каждый раз, когда пыль коснётся твоего лица, - это я тебя целую!

И, чмокнув, искусительница направилась к двери.

-- Стойте, благочестивая милосердная леди! - взмолился бедняга-инквизитор. - Подарите несчастному убогому страдальцу ещё один поцелуй!

-- Нельзя-нельзя, мой милый друг! Если я вас поцелую, то не устою от греха.

-- Я ОТПУЩУ ТЕБЕ ВСЕ ГРЕХИ!

-- Да, но кто отпустит их вам?

У нас не было запретных тем. Почему-то ей я рассказывал то, что всегда держал в тайне: личные чувства и переживания, детские страхи, свои исповеди (над первой мы здорово посмеялись).

-- И что? Тебе никогда не хотелось согрешить с какой-нибудь женщиной? - с любопытством уточнила она.

-- Нет.

-- Правда? - лукаво прищурилась собеседница и стала танцевать.

-- Ты что? Хочешь меня совратить?

-- О нет, мой святой инквизитор, я лишь танцую для вас!

-- А жаль! - вздохнул ваш покорный слуга.

-- В своих поступках виноваты лишь мы сами, - хитро подмигнула она. - Спокойной ночи, святой отец.

Как волку и газели, нам не суждено было быть вместе, но я готов был сделать вызов судьбе. Каждая минута, проведенная с ней, - чудо. С каждым мгновением я понимал, что всё больше и больше хочу это милое существо. А ещё ваш покорный слуга понимал, что влюбился на старость лет, как неопытный юнец. А любовь - очень коварное чувство, она забирает ум у тех, у кого он есть, и даёт тем, у кого того нет. Мой конец был близок.

-- Доброе утро, святой отец. У вас уставший, не выспавшийся вид. Всю ночь молились?

-- Увы, дочь моя я лишь наблюдал, как молился мой брат с одной заблудшей душой. Они так страстно и рьяно пели псалмы! Что мне пришлось засвидетельствовать своё почтение.

-- Надеюсь, их не хватил удар от счастья?

-- О нет, но брат мой от восторга потерял голос и, думаю, ближайшие месяца три петь не будет.

-- Думаю, некоторым вашим братьям следует беречь свой голос, петь только в церкви и, опасаясь сквозняков, оставлять в замочной скважине ключ.

-- О миледи, если б сквозняк пользовался скважинами, то подхватил бы ревматизм!

-- Не думаю, что он ему грозит.

-- А если бы грозил, вы бы вылечили?

-- Увы, я лишь набожная графиня, а не искусный лекарь.

Кара это или благословение? Не знаю. Но за встречу с ней благодарю лишь Бога. Вечерами в гостиной я рассказывал древнегреческие мифы. Она слушала с загадочной улыбкой, словно уже знала, чем те кончатся. Иногда казалось, что мы две половинки одного целого, как в тех чудных легендах, когда боги разделили всех на две части и обрекли людей на вечные скитания и поиски того другого. Забавно, но мы родились с нею в один день, прожили в чём-то одинаковую жизнь. Во многих чертах мы были настолько похожи, что становилось иногда просто страшно. Нас даже мысли посещали порою одни и те же, а чтобы понять друг друга требовалось лишь взгляда.

Однажды Тахо пришла ко мне и сказала, что хотела бы съездить проведать родных. Какое-то недоброе предчувствие кольнуло сердце, я не в праве был её задерживать, однако предупредил, что, если хоть одна наша тайна станет кому-то известна, сожгу на костре, и посоветовал отправляться так, чтобы никто не мог проследить и разоблачить юную графиню.

Напарница поступила, как я ей приказал. Покинула Мадрид той же ночью. Но, уезжая, прихватила с собой и моё сердце. После неё стало пусто и холодно, а ночи длинные жестокие. Тахо снилась мне ночью, мерещилась наяву. Сколько раз я клял себя за то, что отпустил! Цыганочка не указала, куда и насколько поехала. Может, хотела сбежать? Могли красавицу спалить и на костре. Время шло, и вместе с ним от тревоги сходил с ума и ваш инквизитор. Увижу ли её ещё раз!

Окончательно потеряв покой, я вспомнил свою любимую забаву и решил ещё раз попробовать.

В глухой деревеньке никто не ждал нового священника. Старый недавно умер и предположить, что весть об этом так быстро долетит, куда надо, было просто невозможно. Как всегда ваш покорный слуга задержался на улице подольше, чтобы прихожане рассмотрели лучше.

С каким нетерпением я ожидал исповеди! И вот свершилось. Скрипнула дверца, и робкий голос прошептал:

-- Простите меня, святой отец, ибо я согрешила.

-- Я слушаю.

-- Я знаю, это может показаться глупо, опрометчиво, но данное чувство зародилось у меня уже давно, с первой нашей встречи. Я знаю, что оно грешно, и даже малейшая мысль об этом - святотатство, но, увы, ничего не могу с собой поделать. Я не ем, не сплю, только думаю о вас и хочу всегда быть с вами. Простите меня святой отец, но я вас люблю.

-- И? - подпрыгнул я от радости, предвкушая что-то интересное.

-- Что и? Всё! - раздался за решёткой обиженный простуженный голос.

И мои нервы сдали. После всей грязи, пошлости, разврата, это детское признание заставило меня биться в истерике от неудержимого хохота.

-- Что здесь смешного?! Что здесь смешного я тебя спрашиваю?! Ответь мне, святой инквизитор? - гневно отдёрнулась шторка и на пороге стояла она, простуженная, осипшая, но так горячо любимая! Я протянул к ней руки, но она гневно отдёрнула их и выскочила прочь.

А вечером к ней на исповедь поплёлся я. Теперь была очередь Тахо успокаивать меня как ребёнка, гладить и ласкать. И подобно мне она не воспользовалась моей слабостью, а жаль!

Наступила ночь. Потрескивал камин, и довольный словно кот, объевшийся сметаны, я возлежал на кровати, пристроив свою голову на коленях сидящей цыганочки, и, наслаждаясь теплотой и её ласковым и осторожным копошением в моих волосах, хотелось заурчать от блаженства.

-- Я никогда не говорила первой "люблю", - озабоченно произнесла вдруг она. - Скажи, ты, правда, любишь меня? Правда, не ответил утвердительно только потому, что нуждаешься в хорошей шпионке?

Конечно же, я её любил! Сколько раз я метался ночью по кровати, сколько раз грыз свою душу влюблённостью! Я был старше, но влюбился в неё как молодой пылкий юноша, словно и не было прожитых лет! Как часто я говорил себе, что стар и не нужен ей, такой молодой и красивой, что тешу себя напрасными надеждами! И вот я ошибся! Поэтому с нежностью и лаской произнёс:

-- Я всегда говорю только правду, за исключением тех случаев, когда льщу по долгу службы.

-- У тебя странный дар, - вдруг улыбнулась она. - Ты умеешь управлять людьми, вить из них верёвки, но свой талант ты бы мог применить по-другому, на благо. Мог бы стать послом, советником.

-- Я тщеславен от рождения.

-- Почему не борешься с этим?

-- Не хочу. Ещё я самоуверен, знаю себе цену и умею добиваться чего хочу. Не передумала меня любить?

-- Нет. Это не мне решать.

-- Ты любишь порочного человека, который хочет с тобой согрешить и толкает на грех тебя, - прошептал я, уже не в силах оторвать взгляд от её упругой молодой груди, затянутой в корсаж.

-- Может так надо? - спокойно посмотрела она мне в глаза, доверчиво и с любовью.

-- Что? - не понял я.

-- То, что случилось со мной, - повторила она, впервые не отводя взгляд. - Может, всё, что происходит со мной и должно быть?

Я смотрел в её глаза и думал, как они прекрасны.

-- Может, всё уже записано там. Ты, я, наш разговор, твоё тщеславие, моя бедность. Твой дар управлять людьми, мой - вызывать страсть. Я грешница, Кристиан, но, может, всё так и должно быть?

И впервые в жизни я не смог ответить на вопрос и отвёл глаза.

-- У тебя странные руки, - улыбнулась она, рассматривая мою ладонь. - Но линия жизни такая короткая! А у меня длинная, я не могу без тебя. Я хочу, чтоб ты жил!

-- Ты что? Гадаешь?

-- Нет. Если б ты знал, что я только ни делала, чтобы удержать себя от этого. Это грех. Я не хочу знать нашу судьбу, но на сердце так больно и тревожно. Все приметы говорят, что мы расстанемся. Я не хочу слушать ветер, не хочу верить разуму, своему нутру.

-- О чём ты говоришь? - приподнялся я на локте.

-- Кристиан, я должна тебе кое в чём признаться, - тихо прошептала Тахо, заглядывая в глаза, - дело в том, что я ведьма.

-- Что?

-- Я ведьма.

-- И я держу сейчас на руках настоящую ведьму? - усмехнулся я, притягивая и сажая её к себе на колени.

В её глазах отражалась вечность.

-- Да, мой инквизитор.

-- И ты меня околдовала? - всё еще пытаясь шутить, спросил я, но она оставалась серьёзной.

-- Нет. Я никогда в жизни этого не делала. Это грех, но и вы не так понимаете значение, само название.

Постепенно до меня стал доходить смысл её слов и осознание того, что та не шутит.

-- "Ведьма" от слова "ведать, знать". Она... Что такое? На тебе лица нет! Ты сожжёшь меня? Да?

-- Что?! Как ты можешь такое предположить?!

-- Но я

-- Ты никакая не ведьма! - упрямо решил я, убеждая уже столько не себя, сколько её. - Просто ты устала, устала быть в напряжении, боишься за меня. У каждой женщины те же тревоги, те же заботы. Господи! Да в конце концов я тоже боюсь потерять тебя, меня тоже мучают глупые предрассудки, приметы и прочее! И что?! Я тоже ведьмак?!

-- А вдруг

-- ТАК! ТЫ - НЕ ВЕДЬМА! Я ИНКВИЗИТОР, Я ЗНАЮ!!! Кстати, почему ты меня так называешь?

-- Мне нравится. Тебе неприятно?

-- Нет, - признался я, целуя её. Мне, как ни странно, тоже нравилось быть "её инквизитором". Только она, моя родная, моя милая, моя любимая, могла так произносить.

-- Люби меня, мой инквизитор, - вдруг прошептала она, робко берясь за шнуровку корсажа, и я впервые нарушил свой обет.

А, проснувшись наутро, испугался. Испугался за себя, за неё. Что с нами будет? Теперь и меня могут прижать к стенке! И где обоим скрыться? Находясь рядом, Тахо в любую минуту могла оказаться в опасности. Смертельной. Но при одном лишь взгляде на беззаботно спавшее рядом чудо все страхи и опасения отошли на второй план. Улыбнувшись, я поцеловал золотистое плечико и осторожно, чтобы не разбудить, встал.

Вдруг дверь открылась и вошел широкоплечий черноволосый детина с огромным мешком за плечами. Увидев меня, тот ухмыльнулся:

-- Она всегда умела добиться своего, не правда ли святой отец?

-- А что собственно вы тут делаете? - опомнился опешивший инквизитор.

-- Да вроде бы живу. Это мой дом.

-- А?

-- Да я уже понял, что вы меня не ждали, - добродушно засмеялся он, похлопывая по плечу. - Она, кстати, тоже. Я вернулся на день раньше. Но не волнуйтесь вы так! Для нас обоих выгодно молчать. Не хочу, чтобы на добродетели козочки появилось пятно.

Козочки? Козочки?! Козочки?!!! Ишь, ты, какой заботливый, козёл!

Я отчётливо ощутил, как из чешущегося лба вылазят огромные ветвистые оленьи рога. Старый дурак! А я ещё надеялся, что нужен ей!

-- Но выйдем, а то ещё разбудим её, - заговорчески произнёс хозяин.

-- Минуту я только оденусь.

-- Хорошо, - пожал собеседник плечами и вышел.

Сказать, что я был зол, значит, ничего не сказать. Впервые в жизни почувствовал себя оленем! Козочка! Это ж надо! Когда меня нет её обслуживает этот добродушный малый, а когда я... Ну, козочка! Только те, кто хоть раз в жизни побывал такой же венценосной особой, поймут злобного инквизитора.

Быстро одевшись, я швырнул на стол мешочек золотых монет и записку: "Если бы каждый любовник платил тебе, ты бы не жила в хибаре и не танцевала на улице".

Во дворе, сидя на брёвнышке, меня ждал крепыш.

-- Вино будешь? - благодушно предложил он.

-- Нет! - рявкнул я.

-- А жаль, - философски произнёс тот. - Ты куда?

-- Уезжаю.

-- Что передать Тахорине? Где ей вас искать?

-- Я всё написал.

-- Может, всё-таки позавтракаете с нами?

-- Нет.

-- Ну, тогда счастливого пути.

-- Счастливо оставаться, - ядовито фыркнул я и поспешил прочь.

Дома Эскель, Паскаль, Руно и Бруно играли в карты.

-- Собираемся! - взревел я, хлопнув дверью.

Слуги изумлённым взглядом провели пронёсшегося мимо свирепого хозяина и, философски пожав плечами, стали молча снаряжаться в дорогу. А я бушевал. Ещё бы! Ведь господин инквизитор не мог ввязаться в драку, не мог набить морду радушному дружку, не мог оспорить её, так как официально он не числился даже мужчиной!

Любовь зла. Хоть она и даёт мозги тем, у кого их нет, но забирает у тех, у кого они есть. А в сорок три вдвойне! Чем старше мы становимся, тем хуже переносим любовь! Поверил бы я тому, что это был её двоюродный брат? Вряд ли. А так как Тахо была достойным противником, то не пыталась даже оправдаться. Лишь через два месяца узнал я от того самого кузена сию страшную тайну. Бедняга так тогда и не понял, чем мне не угодил, ведь от души старался произвести хорошее впечатление на возлюбленного сестрёнки. Но мои извинения будут потом, а тогда я всё рвал и метал.

Тигрица не простила мне той злосчастной записки и разозлилась тоже. В тот же вечер, остановившись в таверне, за ужином я увидел её. Королева танцевала. Потом взвизгнула скрипка и цыганочка взметнулась на соседний стол. Тварь!

Впервые в жизни я хотел разорвать на мелкие кусочки того возбуждённого клиента, а потом задушить её, как котёнка!

Но вот вихрь кончился, и хозяин разбитого ужина, расплачиваясь, спросил:

-- А красавица всем может доставить удовольствие?

-- Всем, господин, - промурлыкала танцовщица, даже не глядя в мою сторону.

-- И священнику? - удивился тот.

-- Святому отцу, - повернулась искусительница, наконец, ко мне, - чужды земные наслаждения и плотские удовольствия. Ему нужны духовные, а посему, - она лукаво улыбнулась и, томно послав воздушный поцелуй, под дружный хохот победоносно соскочила со стола.

Я спрятал под стол перстень. Да, здесь не знают свирепого инквизитора. Непуганые идиоты! Ночью же я выехал и помчался дальше.

В следующий постоялый двор мы прибыли к обеду. Оставив всё слугам, я пошёл сразу поесть. Внизу было пусто. Только на столе, к моему удивлению и неожиданности, сидела Тахо и как ни в чём не бывала грызла яблоко.

-- Если кому из нас и суждено злиться, так это мне, - спокойно заметила она, хрустя фруктом.

-- Почему ты думаешь, что я злюсь?

-- Ну, исходя из моих предположений, у кого-то выдалось не совсем приятное утро.

-- Утро, - подчеркнул я, - мне доставило больше радости, чем ночь.

Фыркнув, как кошка, Тахо запустила в меня огрызком. Война.

Я знал, такого она не простит, а в бою отступать не будет. Это достойный и опасный противник. Как глупо. Как не вовремя затеяли мы ссору. А теперь - войну.

И началось. Куда бы я ни пошёл, куда бы ни смотрел, везде была Тахо. Жгучая, горячая, соблазнительная. Она дразнила и манила меня, но с завидным постоянством напоминала о рясе, заставляя ревновать и трястись от бешеной злобы. С лёгкостью мастера нащупывала та нужную струнку, заводя с пол-оборота. Она играла на моих нервах как на гитаре. А по вечерам, скорчившись от боли в животе и дикого желания, я катался по кровати, злобно шепча: "Я убью тебя, ведьма, убью!"

Насколько господин инквизитор был осмотрителен и осторожен, настолько влюблённый священник был глуп и импульсивен. Я убегал от неё, потом ловил, срывал с себя рясу и снова надевал. Но та по-прежнему дразнила и упрямо игнорировала. Сны не приходили. Была лишь она. И, кусая одеяло в бешеной злобе, вновь твердил: "Я убью тебя, ведьма, убью!" По утрам, спасаясь от неё, уезжая в другое место, а по вечерам ёрзая на стуле в таверне со страхом в сердце, что она заблудилась и не нашла или вдруг передумала, ожидал её.

И снова надрывно и протяжно заиграла до боли знакомая скрипка, и, как всегда, как и в первую нашу встречу, красавица, томно переступая, с взглядом хищника, пошла к столам. И опять что-то неукротимое, дикое, опасное. Подойдя ко мне, она остановилось, пристально уставившись в глубь капюшона. Я знал, что, даже с закрытыми глазами Тахо всегда безошибочно узнает своего инквизитора, и уже на входе в помещение та вычислила меня, ещё не взглянув. Сейчас она, как обычно, раздразнив и возбудив, мстительно метнётся на соседний стол.

В горячих глазах заплясали огоньки. Плохая примета. Слишком хорошо изучил я её за все наши одиннадцать месяцев. Выгнув спину, искусительница томно потянулась, ни на секунду не отрывая глаз от разреза капюшона. Потом красивые губы изогнулись в коварной улыбке хищницы, и тигрица щёлкнула пальцами.

В следующую секунду вместе с грянувшей музыкой взлетела и она и, оказавшись, как ни странно, на моём столе, стала неистово отстукивать ритм, обдавая горячим ураганом своего танца. И, задыхаясь от счастья, я, улыбаясь, откинулся на спинку стула, с упоением созерцая до боли знакомый, мой самый любимый танец.

Вот строптиво взвизгнула скрипка, и я вовремя поддержал капюшон. Я выучил эту мелодию до последнего аккорда. А она, как и в первый раз, спокойно присела так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, и, протянув руку, сказала:

-- Плати.

-- За что? - спокойно спросил я, как и тогда. - За мой разбитый ужин?

Подавив улыбку, она проследила мой взгляд, обращённый к неизменной разбитой миске салата и раздавленному всегдашнему жаркое, и спокойно заметила:

-- А ты всё так и питаешься этой дрянью.

-- По твоей милости я остался голодным.

-- Я спасла твой желудок от местной отравы. Сказал бы лучше спасибо.

-- В голодном теле благодарность не живёт. И кто заплатит мне за несостоявшийся ужин?

-- Ты мужчина, ты заказал, ты и плати.

-- Твоё место на костре, ведьма!

-- Твоё тоже, - улыбнулась она, приближаясь к губам. - Ведь каждой твари по паре.

Я не остался ночевать, а тут же отправился в дорогу.

На следующий день нам не попалась по дороге ни одна гостиница. К счастью вечером повстречался цыганский табор, и перспектива ночевать впятером в диком лесу отпала. То, что цыгане потенциальные кандидаты на костёр, особо не беспокоило переодетого в бедного дворянина инквизитора. Мадрид ещё далеко, а народ здесь дальше своего забора ничего не видит.

-- Будьте моими гостями, - улыбнулся цыганский барон.

-- Будем, - охотно кивнула наша пятёрка. Воровать у нас нечего, а ночь предвещает быть оживленной. К тому же в песнях и пляске я, может быть, отвлекусь от своих мыслей и забуду Тахо хоть на время.

Цыгане весёлый народец, а наш барон оказался славным гостеприимным человеком, что большая редкость среди моего окружения. Мы мгновенно подружились, если таковым словом можно назвать моё хрупкое расположение к людям. Уже через час, напившись и наевшись, мы откинулись на спину и стали спорить о жизни. На сытый желудок это очень приятное и полезное занятие, к тому же оно даёт выход накопившейся за день агрессии.

Неизвестно, какими тропками, но наш разговор зашёл о музыке и танце. Хозяин вдруг сказал, что его племянница - лучшая в мире танцовщица. Да, я был зол на Тахо, но признать другую лучше, увы, не захотел. Пусть та и тварь, но лучше неё никто не танцует. Барон не выдержал, вскочил, стал активно доказывать своё, но я был непоколебим. Тогда тот не выдержал, крикнул своим цыганам:

-- Позовите мою племянницу! - потом, повернувшись ко мне, упрямо зашептал: - Она чудесно танцует, вам надо видеть! У неё талант от бога!

Я раздражённо кивнул, но снова вспомнилась Тахо. Плохо. Только её мне сейчас не хватало! А ведь всё так хорошо начиналось.

Вдруг привычно захныкала бессовестная скрипка, и появилась она.

-- Здравствуй, пиковый валетик, - улыбнулась роковая графиня ЭнолиЄ.

-- Хороша, а? - толкнул в бок онемевшего инквизитора гордый дядя. - Моя племянница!

Так произошло знакомство с ещё одним её родственником со стороны отца. А ночью, когда все уснули, я пробрался к заветной повозке.

-- Пришёл, - засмеялась она. - А я тебя ждала.

-- Что ты со мной делаешь?

-- Я? Это ты себя истязаешь.

-- Тахо, выйди, надо поговорить.

-- Нет.

-- Нет?

-- Нет, - повторила она. - Тебе другое надо. Если б ты хотел поговорить, то не просил бы выйти, мы и так разговариваем.

-- Может, ты и вправду ведьма?

-- Свой своего чует.

-- Я не ведьмак!

-- Тогда почему я к тебе выхожу?

И я снова согрешил. И ещё. И ещё.

А на утро едва проснулся от щекотавшего лицо лучика солнца. На поляне было пусто, табор уже ушёл. Чуть поодаль храпели слуги, а рядом лежал сломанный медный грош и записка: "Всё в мире имеет свою цену, и ты тоже". Сдавленно зарычав, я пнул забытый у ног котелок, тот загремел и попал в слуг. Те подхватились, быстро проверили вещи. Все. И философски пожав плечами, что, мол, хозяин имеет право злиться и просто так, молча стали собираться в дорогу, готовя завтрак.

Больше Тахо мне не встречалась. Я чуть не умер от тоски.

А дома ждал сюрприз. Меня обвинили в колдовстве и ереси, что уезжал я на шабаши, блудил и распутствовал. К счастью сия новость со скоростью мысли облетела весь Мадрид и дошла до кардинала, с которым мы частенько играли в шахматы. Как я уже говорил, вашему покорному слуге (и Тахо тоже) были известны некоторые грешки Его преосвященства, а так как под пытками ведьмак мог не только сознаться, но и потопить многих, допрос с пристрастием отменили. Более того, даже моих слуг не пытали. Помимо этого кардинал в силу каких-то причин, возможно дружеских, настоял на том, чтобы суд не начинали в отсутствие Папы Римского и без его ведома.

Возглавил дело мой злёйший враг, Эскабар де Вирто, равный со мной и по имуществу и по влиянию, но жадный и ненасытный от рождения. Нетрудно было догадаться, что причиной всему отцовская земля, которая за последние семь лет заметно увеличилась и на которую алчное животное давно поглядывало. Уничтожив могущественного защитника, Вирто мог легко разделаться с папой. Но подхлёстывала противника ещё и ревность. Роковая красавица графиня ЭнолиЄ эль Тахо! Даже тварь без сердца не могла ночами спать и тоже страстно хотела её.

По причине того, что моё чистосердечное признание (которое должно было быть получено в результате пыток) отсутствовало, пришлось приглашать лжесвидетелей. И тут Эскабар постарался на славу. Через мой суд прошли тысячи людей, с пеной у рта, уверяя, что видели мой разгул. Тысячи женщин признали меня искусителем, змеем и тому подобным. Главным козырем врага был один-единственный поцелуй, ставший легендой Мадрида.

На каждых площадях, базарах, в каждых домах шёпотом передавалась интересная легенда-быль про красавицу-танцовщицу, единственную ведьму, прилюдно поцеловавшую самого Кристиана Эрнолу! За что та и поплатилась жизнью, но зато она одна узнала, какого вкуса губы самого опасного человека в Испании. Знали бы они, что моя прекрасная злодейка могла похвастаться не только этим, и дерзкая чернокнижница ещё жива и бродит где-то рядом.

По какому-то странному стечению обстоятельств мы родились с ней в один и тот же день, почти одновременно, но с разницей в двадцать лет, две заблудившиеся во времени половинки одного целого. Вместе у нас получалась идеальная неуязвимая пара, но стоило поссориться - и всё пошло не так. Как человек, раздираемый внутренними противоречиями, не может долго быть здоровым, так и мы, воюя друг с другом, разрушили свою жизнь.

Внезапно на глаза попалась маленькая девочка, уснувшая на руках отца. И я вспомнил нашу вторую встречу, поняв одну до боли простую вещь: сила испытываемой ненависти равна любви.

-- Он не виноват, - послышался вдруг за спинами мужчин до боли знакомый голос.

-- Что? - прокатился удивлённый ропот по толпе.

-- Мой братик не виноват! - сжав кулачки, закричала пятилетняя девочка, выбегая вперёд. - Он добрый, он хороший!

-- Сестра колдуна! - заорал Эскабар. - Взять её!

-- Нет, Ваше святейшество, люди, это же просто расстроенное дитя! - закричал, обнявший её сзади папа. О нём-то я попросил позаботиться кардинала, который исполнит последнее желание.

-- Мой братик не колдун! Он молится!

-- Все слышали? - обратился к публике враг. - Он молится не Богу!

-- Неправда! Это ты плохой!

-- Она с ним заодно! Взять их!

-- Отпустите дитя, Эскабар, - спокойно произнёс кардинал. - Это лишь огорченный ребёнок.

Я с благодарностью взглянул в его ложу и, окаменел. Задвигая шторку, мой партнер по шахматам целовал ручку Тахо, разодетой как графиня. Повернув в тот момент голову в мою сторону, она, сложив губки бантиком, чмокнула воздух и выразительно губами произнесла: "Война". Затем задернула зановесочку.

" Я убью тебя, ведьма, убью!"

-- И, наконец, введите последнюю жертву ведьмака, - победоносно пробасил Эскабар.

Дверь открылась, и вошла благородная дама в рубиновом платье. Мужчины не в силах скрыть восхищения, смотрели ей вслед. Кровавой красавице всегда шёл красный. Он отражал всю её сущность.

-- Меня зовут графиня Эноли эль Тахо. Я же танцовщица, - рывком содрала она с себя богатый наряд, под которым оказалась цыганская одежда. - Своим поцелуем в таверне, я заколдовала Кристиана Эрнолу. Грехи, в которых несчастного до этого обвинили, были продиктованы моей волей. Я - ведьма! Я околдовала его. Причина тому - желание стать знатной синьорой и, естественно, моя чёрная душа.

-- Она лжёт! - вскочил мой злейший враг и обвинитель. - Он околдовал её.

-- Не он, а я, - спокойно заметила Тахо, - и это так же верно, как этой ночью я совратила вас, господин обвинитель.

В наступившей гробовой тишине можно было услышать, как пролетит муха.

-- Она лжёт! - взвился Эскабар. - Она с ним заодно! Я чист! Она клевещет!

-- Она говорит правду! - раздался внезапно спокойный голос сверху. - И я, Папа Римский, сам тому свидетель.

-- И я, кардинал, могу подтвердить выше сказанное.

Половинка не бросила меня. Воспользовавшись прежними связями и знаниями, побежала к кардиналу, говорила с ним часа три за закрытыми дверями, потом добилась аудиенции Папы Римского. Никто так никогда и не узнает, о чём шла там речь, но в конце эти строгие и часто беспристрастные люди поцеловали ей руки, как целуют только Мадонне. Трудно заслужить уважение данных двоих, но очаровательная ведьма их околдовала.

Однако в тот миг земля ушла у меня из-под ног от ревности, слепой, злой ревности. Я был зол на неё, не мог простить измены. Она предала меня с моим самым злостным врагом! И это было последней точкой терпения! Ну что ж, Тахо, война так война! Не жди пощады! Беснуясь и негодуя, я совершенно не думал о её жертве, не понимал, что теперь обвиняемую не в силах был спасти и сам Папа Римский! Из подсудимого меня сделали главным по делу. И опьянённый разум не осознавал, что моя же система, которую я так любил, которой гордился, отнимает Её у меня. Навсегда.

-- Признаёте ли вы себя ведьмой?

-- Признаю.

-- Признаёте, что околдовали Кристиана Эрнолу с того, самого момента, как поцеловали его в таверне?

-- Признаю, и если он исповедует меня, то чары развеются навсегда.

Это был призыв. Она звала меня.

И когда я пришёл в темницу, она буквально слетела с вороха соломы, кинувшись вперёд.

-- Ты пришёл, пришёл, - упоенно прошептала она, протягивая ко мне руки через прутья решётки.

-- Что тебе надо? - грубо спросил я.

-- Завтра моя смерть, я хочу за всё попросить прощения.

Ей было страшно и так хотелось жить, но тогда беспощадный палач не заметил этого. Он ничего не хотел замечать.

-- У Него проси! - отрезал влюблённый глупец, указывая в небо.

-- Я люблю тебя, мой инквизитор, люблю! В моей жизни случалось много проступков, промахов, нечем гордиться, но то, что совершила, не считаю предательством. Всё это я сделала для тебя. Они должны были кого-нибудь сжечь, пойми. Думаешь, я бы дожила до старости? Да, что эта линия на руке, если я не могу без тебя, если сейчас в этом мире всё наоборот! Неужели ты не видишь, что они не успокоятся, пока не сожгут всех... Сколько невинных ушло на костёр!

-- И сколько виноватых.

-- Мне страшно. Поцелуй меня, мой инквизитор, умоляю тебя!

Если б мне дали возможность вернуть то мгновение, я бы впился в её губы, но тогда, обуреваемый ревностью и бессильной злобой, я сказал:

-- Твои силы больше не властны надо мной, ведьма!

И, отвернувшись, пошёл прочь по коридору, а она, схватившись исцарапанными в кровь руками за прутья, кричала:

-- И всё-таки ты любишь меня! Каждую минуту, каждое мгновение, ты будешь любить меня, в каждой женщине, в каждом ребёнке ты будешь видеть меня, я буду танцевать для тебя в огне камина, шептать "люблю" вместе с ветром, целовать прикосновением пыли и пепла, приходить по ночам, ты не убежишь от любви! Слышишь? Я люблю тебя! Люблю! Ты должен жить! Так надо!

Её слова разносились почти по всему замку, но я шёл, не оборачиваясь, не желая проявить слабость. Дурак хотел выиграть затеянный поединок. А уже через несколько часов она гордо и твёрдо, без страха и сожаления словно царица взойдёт на костёр.

И потом мне всю жизнь будет стоять перед глазами пламя, взмывающее до небес, съедающее пёструю юбку, загорелые ноги, изящные кисти, что я целовал, своенравные волосы. За всё время она ни разу не вскрикнула, на лице не дрогнул ни один мускул, только когда пламя поднялось почти до шеи, повернула ко мне голову, и по её губам я прочёл три слова.

Что самое обидное, я тогда знал, что колдунья говорила правду, и с каждым произнесенным словом понимал - она святая, и на костре место не ей, а мне.

И беря в тот роковой день в руки факел, мне хотелось бросить его в эти ненавистные распухшие рожи, свинячьи рыла, это их, продавших душу, честь, святое имя церкви и самого Господа должно пожирать пламя, их необъятные тела и бульдожьи морды должны быть там!

А когда дрогнула моя рука, поджигая хворост, я понял, что проиграл. Не я, а она, умирая на костре, выходит победителем, за ней остаётся последнее слово, но реванша не будет, потому что оно повиснет навсегда, а в аду я её не встречу. И, отказав ей в последнем поцелуе, я потом зубами грыз столб, у которого она стояла, царапал когтями ненавистное дерево, бывшее счастливей меня, потому что не я, а оно было ей последней опорой...

После той ночи я уже больше никогда не плакал. Люди поговаривают, я осатанел. Да, я озверел от любви, я одержим Тахо, она мерещится везде, я вижу её в каждой женщине, её напутствие сбылось.

Я применил против них их же систему. И теперь все дрожат при имени одержимого фанатика! "Божьи люди" боятся слова Божьего! Я уничтожу ложь и паутину! Все, кто были свидетелями, судьями, все, кто причастен к Её суду, пойдут на костёр. Таков мой приговор, таково проклятье непокорной ведьмы, как любит плести народ. Её смерть положила начало конца Великой Инквизиции, и я, развязав ураган, нахожусь в его центре. Взявший меч от меча и погибнет. И знаю, что настанет день, когда эти, остолбеневшие от неожиданности, ужаса, удивления и моей наглости опомнятся и применят систему ко мне. Но жизнь опостыла и без Неё не имеет смысла.

Каждый день, замаливая грехи, я умоляю Господа поскорей оказаться на костре, но хранимый Её благословением, продолжаю угрюмо коротать отпущенные дни. Каждый день, свирепея от боли, уничтожаю всё живое на пути, и когда поздним вечером после судорог и конвульсий к моему взбудораженному разуму приходит покой, с губ слетает только одно имя. Имя святой грешницы. А ночью мне снится костёр...

А утром выхожу на балкон или на дорогу за городом и долго подставляю лицо ветру, носящему пепел и песок, в надежде, что почувствую её поцелуй. И кажется, порой, слышу в его свисте мелодичный, заветный, любимый голос: "Только знай, мой святой инквизитор: каждый раз, когда пыль коснётся твоего лица, - это я тебя целую!"

После Тахо я много о чём передумал, проанализировал. Кинься я тогда в огонь или сознайся в колдовстве, сожгли бы вместе с Ней, и не было бы мук, но тогда жертва любимой стала бы напрасной. Однажды ведунья сказала мне: "Может, всё так и должно?" Может быть. И теперь я часто ловлю себя на мысли, что моя ведьма знала всё наперёд, но не отступила, прошла до конца.

Самое большое счастье на земле встретить того самого, любимого человека. И каждому отмерен свой срок. Тринадцать месяцев. Говорят, любовь меняет. Нет, она просто заставляет взглянуть на себя со стороны, всё осмыслить, проанализировать и, если хватит сил, исправиться. Она побуждает прыгать от счастья, а мы, загруженные бесполезной суетой, к сожалению, не так часто замечаем людей счастливыми, чтобы знать, что они именно такие в самые лучшие минуты своей жизни. Библия гласит: "Бог - есть любовь". Значит, в сердцах влюблённых живёт Господь. Благославен тот, в чьём сердце живёт Христос.

Никогда не мог себя ненавидеть. Наверное, это единственное моё положительное качество (и то, как посмотреть). Но, как ни странно, именно оно помогает острее чувствовать неуважение к себе, заставляет быть строгим и суровым собственным судьёй и палачом, больше не щадить, не жалеть, не оправдывать и признавать все свои пороки. День и ночь не перестаю себя казнить за то, что не нашёл тогда сил простить, и не хочу больше вымаливать прощенья у Господа. Такой Кристиан не достоин, не заслуживает прощенья.

Комментарии: 30, последний от 30/04/2019. © Copyright Уласевич Светлана Александровна (Mirrow33@mail.ru) Размещен: 25/01/2008, изменен: 16/03/2009. 71k. Статистика. Рассказ: История, Сказки		Оценка: *9.004** Ваша оценка:
Аннотация: Сказки бывают разные. Детские и взрослые. Эта - история о великой любви, положившей конец одной из жесточайших эпох в нашей истории, страшного часа Инквизиции, чьи руки дотянулись почти до всех. Это история о прощении, о умении следовать своему сердцу, о самопожертвовании, о нечеловеческой смелости и стойкости и о людских пороках. Это история о жизни... Но всё-таки сказка, хотя может и нет? Кто знает? Только небо, видевшее всё своими глазами.

Уласевич Светлана Александровна : другие произведения.

Святые грешники и грешные святые