"Засыпая и просыпаясь, плавая в мелкой воде дремоты, она повернулась и не нашла около себя - теплого, тельного. Пальцы защекотало, дрема обмелела, ушла....."
И засыпая и просыпаясь, он неизменно обнаруживал себя с нею рядом и, как маленький, словно - у края подаренной редкой игрушки, осторожно касался белой незагорелой кожи у ней на боку, нежной, с редкими рыжеватыми родинками... Почему-то они были видны в темноте.
Возможно, он лишь полагал, что видит, - хотелось, чтобы были, и, прикасаясь, он словно звал, выманивал их, наколдовывал, по именам называл...
Родинка света. Родинка тень, полутень, солнечный заяц... Родинка клю...
- Приходили? Нет?
Спросить не у кого, и оставалось трогать, трогать, трогать... Касаться. Словно бы каплей на кончиках осторожного указательного, робкого среднего, нежного безымянного.- Чуть. Чуть. Чуть.
...Груди - нет, не смел. После первой близости - после долгого перерыва - близости их, из-за волнения его окончившейся, как в прежние времена, лёгким фиаско, и, как всегда, прощённый, он провалился в сон, как в спасение, смутно ощущая: она рядом и прижимается к руке, плечу, и волосы скользят и пахнут душисто, знакомо, и вот, благодарный, но боясь проснуться, он еще позволил себе провести по её волосам, волосам, воло... и занырнул. Уснул. Ускользая от раскаяния.
И вот - проснулся.
...Мирно трогал её. Без страха.
...Грудь манила. Казалось, руке просто другого пути и нет, кроме как,- поднявшись наискосок, по дуге вдоль чуть ощутимых впадинок меж рёбер, на цыпочках прокрасться вверх, отчётливо выделяясь на фоне капельку светлеющеего за стеклом летнего неба, - она всегда клала его справа от себя, так, чтобы было ближе к сердцу, - и поэтому, над её волосами, улегшимися наконец, чтобы вместе с хозяйкой досматривать седьмой сон, он видел постепенное просветление тьмы, словно кто-то огромный, извне, за окном, слой за слоем смывал густую южную тьму. И становились видны облака - там, где тряпка или струя воды скользнули, оставив полуразмытые сгустки черного мела, смешавшиеся уже на просвечивающем голубом, и резные, как зубья пилок, листья старого тополя, которые, верно, многим, прежде глядевшим отсюда, махали в окно, и переплёт оконных двойных рам, наискосок засвеченных снаружи слабым сине-серым, отрезая по грани чёрную еще, комнатную свою сторону.
На рассвете, на самом раннем расвете, квартиры принадлежат только тем, кто в них не спит. Ночные духи, осторожные, как мышь, опасные, как нетопырь ушли; молодые и яростные маршевые колонны дня еще строятся где-то, продувая помятые медные трубы, поддёргивая гольфы, подрагивая со сна, бранясь, в кулак куря.
Это единственное в сутках время, когда возможен выбор, когда судьба повинуется, как масло в горячей руке. Это время, что нельзя пропустить, и если досталось не спать, если часы на 4:35, то пользуйся - за шкирку себя и в путь. Будто ветер махнул крылом в голове: вот, сейчас встать и, не прощаясь, выйти в дверь, осторожно придавливая снаружи красным полотнищем слабо щёлкающий медный язычок английского замка, скатиться кошачьими пролётами вниз, на холодный еще, морем пахнущий воздух, а там, напоследок кивая поклонам прозрачных аистов - портовым кранам, бежать на утренний паровоз, чтобы движением, влажным гомоном сонной, безликой толпы, разорвать эту тонкую и твердеющую день ото дня нить к женщине, к этой солнечной женщине, однажды явившейся в его жизнь и - всё. Всё.
Он называл себя дураком, вставая. Идиотом, - натягивая штаны.
Дальше слова кончились: повернулась со вздохом, глаза приоткрылись сонно, он кинулся к ней. Обняла. Уснула, обняв.
Стоял над ней на коленях, дыша в такт, головою к её голове.
Высвободился.
- Куда, дурак, зачем? - Ну, фиаско, ну, это всегда после разлуки, отвык, не изменял, вот, отвык. Куда, дурак?
Слова сыпались подсолнечной шелухой по ветру, мелись длинной улицей, залегая в грязи.
Семьясемьясемь... - семена, семена восемь...
И вышел, не надев носки, и долго натягивал их на вспотевшие ступни двумя пролетами ниже, чувствуя, как ступенька холодит ему зад: трусы не нашлись. И вышел, выбрался всё же, коснувшись прощально чуть скособоченной выщербленной двери подъезда с крестами, словами, сердцем, проткнутым стрелой.
Выбрался и вздохнул, и, руки подняв, потянулся даже, но дёрнулся от стыда и, рысцой, рысцой влево, наискосок, где автобусная остановка.
Старый кот сидел у пути, недоумённо взглянул, отвернул башку.
- Что кривишься, скотина?
- Потому, что - дурак...
Птицы уже проснулись.
- Птицы всегда просыпаются первыми, принимая все праздники на себя. Людям остаётся печаль,- думал он, - обязанности: птиц, котов защищать, рыб, чтобы могли спокойнее есть друг друга, а потом мы должны еще и очистить свою планету. Лучше бы от себя. Лучше бы...
От меня - во всяком случае....
И стал думать, что сейчас она спит, и, пару часов погуляв, можно спокойно еще вернуться и эта возможность сохраняется до вокзала. До поезда, до последней секунды - просто гулял, и всё. Просто гулял.
Просто...
...Он повторял это и тогда, когда захлопнув дверь и тем сразу убив звуки ускоряющегося пути, синяя проводница обогнула его и ушла в вагон.
На первой же станции поезд быстро и до краёв наполнился сыроватыми со сна людьми, курами, молоком, стоявшим навытяжку в старых сумках, яйцами, осторожно перекладываемыми, но неизменно отмечавшими каждый стык радостным хрустом скорлуп.
Он вытащил книжку, но читать оказалось затруднительно, со всех сторон теснились люди, выехавшие как положено, едущие куда хотят, положительные, деловые, строгие, знающие, что почём и уж конечно, не дураки. Он поглядывал на них, говорящих друг другу то же что и десятки лет назад, - так рано ездят лишь старожилы, а маленький медный хронометр внутри, хронометр, который всегда, на любом расстоянии знал про неё, щёлкнул, и ударил в торжественный колокол. Проснулась.
И тут его первый раз двинуло.
Боль, от которой становится дыхание, а тело застывает, будто мгновенным китайским клеем прилепленное к невидимой спинке, была давней знакомой. И память сработала четко. Просто дышать надо ти-тихо-тихо. По-верх-но-ссс-тя-ми. Просто требовалось перетерпеть первый удар. Пе-рее-тее-р-пеее
...Минуты через четыре уже смог положить руку на сердце, обращая внимание соседок, но гордо отказываясь от протянутого "Корвалола".
- Обычно-то "валидол",- отметил он про себя, - больной народ в поездах пошёл.
В приопущенном для него окне с шипеньем крутились, чем ближе, тем быстрей, серебристые вихри деревьев, а ленивое рыжее солнце потихоньку подбиралось к седловине гор, чтобы искоса глянув, кольнуть иглой тёмной долине в глаза.
Он смотрел за окно, чуть повернув голову, скосив глаза, стараясь дышать ровнее, и вспомнил мидий, что вчера жарил ей в костре и - как их открывал, обжигаясь, кроша хрупкие раковины, доставая маленькое, еле видное в свете огня мясо. Вспомнил, как споткнулся в прихожей, как поддержала и, без перехода, её горячую плоть, своё нетерпение, неуменье, и заёрзал от стыда, и сморщился, и тут солнце, желтое уже солнце, выбросило вверх ослепительную ручку, вцепилось в гриву кипариса на перевале, подтянулось, осыпая камешки, бурдючком упитанным шевелясь, приподнялось и - первая стрела пронзила долинный глаз.
...Его откачали через две станции. Кто-то из особенно рьяных помощников проехал свою, да и то сказать, стоило - человека спасали.
Синяя проводница лила воду в ледяной от валидола рот, глотать он не успевал и тонкая змейка из гранёного стакана сбегала по уголку рта, через тотчас оглохшее ухо под воротник его лучшей рубашки и дальше - на спину, с извинениями растекаясь круглым пятном ниже пятого позвонка. Когда вода дошла до поясницы, он понял, что теперь уже сможет говорить, и осторожно отодвинул стакан. Поезд тряхнуло на стрелке.
- Вот теперь будешь жить, - сказала ему проводник, убирая опустевшую посуду.
Мокр был теперь и спереди.
Потом люди уходили по одному, по двое, потом как-то разом исчезли и самые сочувствующие, он распихал по карманам пожертвованные пузырьки лекарств и дал себе слово, что выкинет всё сразу. Как только приедет. Как только...
День прошёл мирно. Боль не возвращалась и, под вечер, он даже рискнул съесть три пирожка с варёными яйцами. (...- Вот же чушь лезет в голову! подумал он. А - куда от неё деться?)
Взял у проводницы бельё, достал сверху матрас, постелил и только тут, обозначив место, отправился к туалету. Флакончиков оказалось четыре.
Он подумал, оставил себе один, сунул валидолину под язык, с омерзеньем нажал толстую скользкую ручку и, отгородясь от грохота тамбура дверью, качаясь, держась за вертикальные штанги подножек второго этажа, двинулся по коридору. Так, второе купе, поворот. Сесть. Снять носки. Осторожненько. Уф-ф
И он вспомнил её, вспомнил её, и в этот миг,наконец натянувшись, жесткая нить дёрнула и вырвала ему красное сердце...
...- Страшный сон. Страшный! Где, где ты?
Она нащупала его руку, схватила, сжала, и тут вынырнул и он.