Споры щенков роились в воздухе, как золотые мухи. Испарения болотного газа подхватывали их и кружили в горячем воздухе, как в изящном безмолвном танце.
Старая зелёная собака лежала на краю болота, опустив в воду заросшие мхом лапы, и смотрела, как садится большое красное солнце.
Последний луч солнца должен был скоро исчезнуть за горизонтом, а потом красное небо медленно, но неумолимо должно было уйти сперва в фиолетовый, потом в чёрный, и зелёная собака тоже должна была стать чёрной, но это ничуть не пугало её.
Это была её первая ночь, и она, как это и водится среди неразумных существ, ничего не знала не только о проблемах долгих ночей, но и о том, что какое-то время хлоропласты в её пушистой шкуре, ничуть не огорчаясь, всё ещё продолжат ваять из поглощённого углекислого газа и болотной воды крахмал, сахара и аминокислоты.
А пока что был вечер. Пока что шерсть собаки, густо пронизанная устьицами, по-прежнему дышала, отдавая кислород не только коже и мышцам, но и жаркому алому воздуху.
Споры щенков, танцующие у её головы, впервые за день были фертильны и грозили закончиться чем-то бóльшим, чем просто новая зелёная поросль, однако незатейливый собачий мозг был избавлен от мыслей о них точно так же, как и от всех остальных.
Тем не менее, когда откуда-то из-за леса послышалось жужжание, она встрепенулась, обернулась и навострила уши. Это не были пчелы, она знала пчёл. Это жужжание было грубее, интенсивнее и громче. И она не знала его.
Штука, издающая звук, вынырнула высоко-высоко из-за леса, направилась к болоту, развернулась над кромкой воды и пошла вдоль береговой линии на север.
Собака проводила её взглядом и снова повернулась к закатному солнцу. В этот момент оставшийся крохотный краешек солнечного диска, который до этого пока ещё был виден, скользнул за горизонт.