Анюте было девяносто лет, она весила сто десять килограмм и ещё ходила. Но уже не падала. Просто не могла. Анюта хорошо помнила, как года два назад, отправившись за хлебом с самого утра, когда тонкую корку гололёда не успели разбить ни дворники, ни прохожие, ни жадное на тепло зимнее солнышко, она поскользнулась. Неудачно упала, на спину. Не побилась, ничего не болело. Но тело отказывалось повиноваться: руки ослабели, ноги не слушались. Как не пыталась, все никак не получалось подняться. Казалось, земля почувствовала прикосновение её тяжёлого и грузного тела и обрадовалась.
- Дождалась, миленькая, - бормотала ей тихонечко Анюта. - Ну, потерпи ещё чуток, потерпи.
Земля не отвечала. Она лежала под ней, под ногами людей, под асфальтом, под городом и беззвучно ворочала материковыми плитами. И только жадно, с настоящей материнской жестокостью, прижимала Анюту к себе. А та лежала и смотрела на необычайно чистое и светлое небо. Было грустно, нет - даже печально. Улица была пустой и гулкой, из всех звуков - только стучащая в стекло ветка, с которой игрался ветер.
- Ветер, а ветер, - попросила его Анюта, - а перекати меня на живот.
Ветер попытался, по старой дружбе, в память о тех временах, когда любил играться с её беспутными рыжими волосами. Но и он сегодня был слаб, как не пыхтел, как не свистел в щели, только пыль и поднял. Холодную, зимнюю, одесскую пыль. Так что даже прохожий закашлял нецензурно.
- Человек, человек, - обрадовалась Анюта, - помоги мне, человек! - и добавила плаксиво: - Пожалуйста.
Оглянулся человек, буркнул что-то о пьяных и исчез из этого мира, будто и не было его никогда. Не стала расстраиваться Анюта. Не стала и солнышку жаловаться, и домам надоедать. Напряглась и раскачалась, да и сама как-то перевернулась. С огромным трудом удалось стать на колени. Только дальше дело не пошло, ухватиться было не за что, и все попытки заканчивались тем, что она начинала заваливаться. Прогудел трамвай, ангельским хором полыхнуло из пролетевшей иномарки, а Анюта все собиралась с силами. Не хватало гласа с небес. В ответ на её молитвы - только разверзнутая горводоканалом яма в голубой изморози...
- Потерпи, мне ещё внучку замуж выдать надо, - пробормотала она обижено. - Вот передам в добрые руки, так и буду собираться. Не буду правнуков дожидаться. Вот ей...
Бог в устах Анютиных застрял, так и не вывалилось его имя, пожевала с горькой слюной, и проглотила. Сплёвывать не решалась. И поползла на коленях. За углом, метров через двести всего городские власти забыли скамейку и урну. На них и понадеялась Анюта. Даже здесь вечная человеческая надежда - самая вредная привычка в её жизни - вмешалась.
- Да и как иначе, - оправдывалась она, тяжело вдыхая холодный зимний воздух. - Влекут нас туманы, иллюзии и галлюцинации.
Глупость сказала, но стерпела, чтобы не рассмеяться. И так со словами из тела уходили силы. Немного вроде, но сколько их всего-то осталось. Только чуточку совсем, чтобы руками за асфальт хвататься, да ногами передвигать. А еще ползти метров сто, и потом с колен подниматься. Уж хлеб-то ладно. Передохнет на скамейке. Хорошо, что хоть ветер помнит добро, подталкивает нежно. Ветер - он не люди, на хорошее памятливей.
- Спасибо-спасибо... - выдавила уже задыхаясь.
Устала около пустых витрин бывшего обувного магазина. Застыла там, глянула в отражение своё, порадовалась огненно рыжему берету и аккуратной седой косе. Юбка грязная, конечно. Ну, так упала. И не стала дальше оставаться. Вперёд-вперёд! Сколько там ещё осталось? Раньше, да хотя бы в семьдесят, и не заметила - пролетела б птицей, ещё и внучку в руках несла бы. А сейчас? Только чтобы левой вперёд и правую подтянуть и хватает. А взлететь , воспарить, оттолкнуться от унылого зимнего асфальта - куда уж... Даже перемолвиться с миром не хватает сил. Хорошо хоть понимает он все, не ругается, не обижается. Даже земля и та перестала тянуть вниз, только покачивается немного, убаюкивая.
И дважды ещё отдыхала. Дважды успокаивала ветер и хвалила солнышко, косо посматривая на землю. Уже и скамейка показалась, и уверенность созрела, встанет, пойдёт, назло проплывающим мимо авто, да ещё и ради хлеба, которого и не хотелось вовсе. Опротивел он Анюте, если честно - давно опротивел. Особенно "Обеденный", который впору называть обеднённый. Но доползёт. И купит себе булку. С противным невкусным малиновым джемом.
- Да уж не сомневайтесь, доползу, - заявила она, и аж за губу зубами схватилась от злости.
Анюту от страха подвели руки, и она повалилась, словно укушенный торпедой корабль. Было не больно, ну обидно претерпевать, из-за своей несдержанности да впечатлительности. Она с трудом приподняла голову, огляделась. И увидела его. Он стоял высокий и огромный - веса в нем было больше Анютиного. Но это были совершенно другие килограммы. Это были килограммы энергии и силы, еле сдерживаемые серым твидовым пальто. Даже ветер поражённо замер и прильнул к этой скале в человеческом облике, не смущаясь даже жлобского ёжика волос и чёрной щетины.
- Помоги, - покорно прошептала Анюта и замерла.
Ей хотелось протянуть руки, но жест этот показался ей слишком навязчивым, слишком женским. А кто она? Старая бабка, пока ещё дышащий кусок плоти, в котором и от человека только изъеденная временем морфология, а уж от женщины - исключительно кусочки, пародийно изломанные и перемешанные, как в миксере или бетономешалке. Анюта просто не знала, что хуже. Мужчина, похожий на древнего рыцаря, полез в карман, достал кошелёк и вытащил из него какую-то бумажку.
- Смотри, старая, я тебя буду мотивировать, - произнёс он. - Это ста баксов. Если не ясно - семь твоих пенсий. Ты куда чешешь?
- К скамейке, - ответила поражённая Анюта.
- Вот там они тебя и будут ждать, - и усмехнулся. - Если дошкандыбаешь, - он посмотрел на часы, - за пятнадцать минут.
И, насвистывая что-то весёлое, пошёл к скамейке. Анюта снова чуть не расплакалась, настолько ей стало обидно за свою старость, не виноватую по большому счёту ни в чем. Но как-то глупо все получилось в конце жизни, совсем не по заслугам её. Какой-то злой рок, злая тень упала на все окружающее пространство, на весь её мир, да так приложил её... бедную глупую Анюту, так спешившую когда-то, ещё маленькой девочкой, навстречу синему морю, голубому небу, горячей гальке. А прибежала сюда. Лежит. Но не расплакалась, ветер подтолкнул тёплой ладонью в спину, подмигнуло солнце, даже земля перестала убаюкивать и успокоилась, будто самой стало интересно, чем все закончиться. И Анюта поползла. Сложно сказать, что было в этом: вера в чудо, обаяния силы и молодости мужчины. Скорее всего - ей все равно было по пути. Но уж точно не деньги. Она не стала ползти быстрее, разве что совсем чуть-чуть, быстрей и не смогла бы. Там и оставалась... Левую вперёд, правую подтягиваем.
- Уложилась, даже с запасом, - фальшиво изумился гигант, когда Анюта доползла. - Я тут думаю забеги устраивать. Пойдёшь? Деньги нормальные платить буду, два забега в неделю. А если сердце не выдержит - похороны за счёт фирмы. Прямо на ипподроме. Может у тебя и подруги какие-то есть? Такие же шустрые. Ты не думай, абы кого я брать не буду. Пробный заезд, испытательный срок, медобследование. Ну, так что, пойдёшь?
Анюта промолчала. Ей ещё надо было подниматься. Она позволила себе сесть, повалившись на скамейку, так чтобы спиной облокотиться на неё. Анюта уже примеривалась, как будет хвататься, как потягиваться. Конечно, с первого раза не получится, но если второй рукой упереться в урну, да попросить ветер немного поддать в спину... Да не с первого раза. Но уж на пятый...
- Не хочешь? - по-своему понял гигант. - Гордая. Это правильно. Значит настоящий боец. Мне такие и нужны. Мой бизнес-проект из-за этого и засбоил. Все вы бабки истерички и плаксы. Такие не нужны. Таких на скачки допускать нельзя. Только если сразу в памперсы одеть и слюнявчики выдать. А какие это тогда скачки - театр какой-то, цирк форменный. А вот ты ничего. Боевая. Молчишь. Или сказать мне что-то готовишься? Злость копишь? Так ты зря. Я слов не боюсь. Говори, что думаешь. Вот шпарь, как есть.
- Да что говорить. Лучше бы ветер послушал, - произнесла она и махнула рукой на ветер, который и правда что-то расшумелся.
- Шутим? - ухмыльнулся мужчина. - Уважаю. Так что не пойдёшь?
- Некогда мне, - произнесла Анюта и пожала своими большими плечами. - У меня с землицей договор, как только внучку замуж провожаю, так она меня и ждёт. Какие тут скачки. Умирать давно пора. Вон и ноги не держат.
- Торгуешься, значит, - обрадовался гигант. - Уважаю. Боевая бабка. Ну, смотри, - он всунул ей в руку бумажку. - Баксы честно заслужила, молодец! - и маленькая картонка легла в руку. - Ещё телефон мой возьми. Созреешь ведь. Живые деньги, зелень как с куста.
И, внезапно озарённый мыслью, хлопнул ладонью.
- А может тебе ещё и что-то другое надо? Ну, из того, что не деньги решают, а людишки? Так ты скажи. Устроим взаимозачётом.
Вздохнула Анюта, посмотрела на солнышко - зимнее, осторожное, но такое нестерпимо яркое, как в детстве, как будто и не было прошедших лет.
- Встать мне надо, - просто сказала она.
- Так это вообще фигня, - махнул он рукой и встал. - Тут тебе и помощи никакой не надо. Тут главное в себя поверить. Просто поверить, без всяких условий. Вот ты в себя веришь?
- Верю, - осторожно призналась Анюта.
- Ну, так вставай! - воскликнул гигант, счастливый от того, что смог помочь.
Посмотрел Анюта на его радостное лицо и встала. И вокруг кружился ветер, блестело в окнах солнце, и чернела от материнской печали земля. Анюта же не просто встала. Она пошла. И идёт уже два года не останавливаясь почти, разве что по каким-то совсем человеческим надобностям. А так идёт и идёт себе. И не падает...
Тут должна была стоять точка. Но вместо неё в текст упорно лезет многоточие. Наверное, даже сейчас я ощущаю энергию, которая бьётся внутри неё. Энергию, которая пытается порвать её дряхлое тело и вырваться на свободу, соединиться с землёй, прорасти, зацвести, и вместе с лепестками смешаться с облаками и ветром. Я даже заведую ей. Внутри меня пустота, стенки моего пустого тела покрыты изморозью цинизма, нет никакой разницы: живой я или мёртвый. Даже вообразив на секунду будто я умер, представив как неожиданно меня покидают силы, нет даже тонкой нити соединяющей с жизнью...
...Я открыл глаза. Я лежал на столе, в гробу, в ужасно неудобном, узком и жестком гробу.
- Зачем Стасик? - услышал я голос матери.
- Захотелось, - ответил я.
- Зачем Стасик, ты же еще молодой, тебе и сорока нет, - продолжала она говорить откуда-то.
Я приподнялся и сел. Гроб стоял на столе, в моей огромной прихожей, в полумраке, горело только бра. Мать стояла в дверях, мяла в руках свой тяжелый шерстяной платок, который, как я помнил, насквозь пропах жареными пирожками, а её седые распущенные почему-то волосы легонько дрожали от сквозняка.
- Ты умерла, - произнес я устало. - Ты сама умерла, какое ты имеешь право спрашивать?
- Я отжила свое. Да и кем я была. Пирожки на рынке продавала. Все что и было - сын, которого на ноги надо поставить. Так все, взрослым ты стал, дела у тебя пошли, не нужна я тебе стала.
- Не говори глупости, я был просто чертовски занят на работе, - произнес и подумал, что сидеть в гробу глупо, глупее даже чем лежать в нем.
- Ты даже не разговаривал со мной, - произнесла она. - Мне уже можно было умирать.
Где-то хлопнула дверь и, неожиданно ворвавшийся в комнату, ветер взорвал её серебряные волосы ярким всполохом.
- Ну, о чем мы могли говорить? - спросил я, выбираясь из гроба. - Тебя же только коммунисты интересовали, обожаемая твоя советская власть.
- Вот даже сейчас ты не хочешь со мной разговаривать. Так что я правильно умерла.
- Ну, хорошо! Ты правильно умерла. Не бросила меня одного в самый тяжелый период жизни, а правильно умерла. Ты была в своем праве. Так и я умираю правильно. Нет? Имею я право умереть?
Я вылез из гроба и пошел к зеркалу. Пол был непривычно холодным, видимо после моей смерти в доме закрутили отопление. Я даже не успел удивиться, почему я до сих пор ощущаю холод, как увидел свое отражение. После смерти я не стал красивей. Побледнел, осунулся, даже толстый грим, которым покрывают покойника, не мог скрыть пробивающуюся черноту.
- Меня что неделю продержали без холодильника? - только и смог выдавить я.
- А отчего тебе бежать, - продолжила, как ни в чем небывало, мать. - Ты не одинок, у тебя есть жена, дети, работа, которая приносит хороший доход, друзья, даже любовницы есть.
- И что?
- Я умерев получила покой. А зачем это тебе, сынок?
- А я просто не хочу жить, - пожал я плечами.
- Но почему? - спросила меня.
Я повернулся, чтобы ответить, но посмотрел на неё и просто подошел, обнял.
- А зачем жить? - прошептал. - Зачем мне жить?
Вдруг вспыхнул свет, и я услышал крик жены. Мать в моих руках тут же исчезла, оставив после себя только пустоту и тяжелый тошнотворный запах жареных пирожков. Но я даже не успел огорчиться, как почувствовал что падаю. Но и упасть не успел - исчез раньше. Опять я стал пустотой. Тем чем и стремился стать, пока снова не...
Открыл глаза. И сразу закрыл, яркий солнечный свет слепил.
- Ну что, охреневаем? - произнесло солнце голосом отца.
- Батя? - спросил я и понял, что опять лежу в гробу, но на этот раз не у себя дома, а где-то на свежем воздухе.
- Ну а кто еще? - удивился голос.
Гроб был тот же, я снова сел, сбрасывая цветы и венки, оглянулся. Кладбище, старое католическое кладбище. Вон могила матери, вон отца, а вон та ямы - наверное, моя. Никого рядом вроде нет. И только потом замечаю отца. Он сидит на чье-то соседней могиле. Он даже моложе чем я его помню. Но в той самой памятном тельники и босяцкой кепке. Хотя тельник наверное другой, тот залитый его кровью, мать с трудом срезала с тела. Как она говорила только затем, чтобы спокойно дождаться скорой.
- Тоже будешь уговаривать, чтобы я не умирал? - спрашиваю.
Хотел просто спросить, но получилось зло. Но он даже не заметил.
- Уговаривать? - батя пожал плечами. - Не знаю. Вряд ли у меня получится. Что я знаю о жизни? Сколько я прожил? Ты так больше моего.
- Так получилось, - виновато произнес я.
- Да, ладно чего уж там, - махнул он рукой и достал толстую пачку папирос.
Ловко выбив из неё папиросу, он скрутил её и затянулся.
- А где все? - спросил я.
- Так копщиков нет. Закапывать тебя некому, - пожал он плечами. - Отошли помянуть тебя. Вонна! - и рукой махнул.
Я посмотрел туда. Людская мельтешня прорывалась из-за могил и деревьев и, если прислушаться, доносились обрывки каких-то звуков. Я пошел туда, осторожно подкрался, чтобы не попасть на глаза. Люди пили. Жена заливала слезы вином, друзья - водкой, сотрудники - мартини. Слава богу хоть детей не взяли с собой.
- И ради этого мне жить? - пробормотал я тихонько.
- А что не так? - спросил отец как-то неожиданно оказавшейся за спиной.
- Меня, между прочим, мухи жрут.
- И что?
- А там куча мужиков и они не могут меня закопать по-человечески?
- Ты поэтому и хочешь умереть, что требуешь, чтобы все носились с тобой как с писаной торбой? - спросил батя, усмехнувшись.
- Я просто хочу умереть. Жизнь исчерпала себя. А это... Это только еще один штрих. Добавка.
- Такой пустяк на самом деле, - и потянул меня за рукав, обратно к гробу. - Ты же на самом деле живешь не для них, правда?
- Я жил для себя. И умер для себя. Имею право?
Мы вышли обратно. Я подошел к своей могиле и в сердцах плюнул вниз.
- Вот этого я и не понимаю, - развел руками отец. - Обычно люди живут для себя, а умирают для кого-то. А ты как совсем не туда, - и вздохнул. - Порода у нас что ли порченная?
- Эх, батя. Может я как раз и туда? Может так и надо на самом деле? Жизнь, как ни крути занятие несерьезное, а вот смерть...
Но договорить не успел. Услышал грозный матерок и я повалился на землю, в пустоту.
Когда я снова открыл глаза, то ничего не увидел. Я лежал в гробу. Наверное, уже глубоко под землей, все том же узком и жестком гробу. Я заерзал в попытках лечь хоть как-нибудь удобней.
- Что жалеешь, что подушки не положили?
- Дашка, - прохрипел я. - Ты как тут... - и замолчал.
Какая разница как здесь оказалась моя первая любовь. Её не хоронили на этом кладбище, даже если бы нашли её труп, у родственников никогда не хватило бы денег пробить тут место. Но может у мертвых какие-то свои законы? Откуда мне знать.
- Надо было раньше соображать, раньше думать, - продолжила она шипеть. - Жену хотя бы предупредил, что хочешь на мягком, озаботилась, она у тебя заботливая. А так - терпи. Потому что земля, как бы там не желали, пухом никогда не будет.
- Эх, Дашка, прости меня... Виноват я перед тобой... - вырвалась очередная глупость.
- Виноват значит? А раньше говорил... - и не стала продолжать, да я и сам знаю, что говорил раньше. - Ну ладно это. А если я скажу, что прощаю - не будешь умирать?
- Это-то тут причем? - как смог плечами пожал. - Умер я не потому что виноват перед тобой. Умер я сам по себе уже.
-Ты всегда был эгоистом, - хмыкнула она. - Но чего тебе в жизни-то не хватало?
- Смерти, - честно признался я.
- О! Как концептуально!
- Даша, а ты где? Я тебя не вижу.
Вместо ответа, я почувствовал, как в мою ладонь легла её рука, теплая, мокрая...
- Ты утонула? - спросил я.
- Дурной ты, дожди просто идут вторую неделю, а я в низине лежу.
- Понятно, - побормотал я, хотя ничего не понял.
- И что ты добился, умерев? - спросила она после совсем короткого молчания.
- А что я мог добиться? Того чего хотел. Умер.
- Но смерть это же ничто, пустота, темный провал, дыра. Это не вершина, а бездна. Это на вершину сложно забираться, а смерть она и рядом всегда, и легко...
- Было бы все легко, все бы передохли. Так нет, держимся, цепляемся. И не оторвать нас от жизни, изо всех сил присосались к ней.
- Потому что жить - естественно. Я бы жила и жила. Даже с болью. Меня, когда убивали, знаешь, как больно было. И страшно. Так я лучше со страхом и болью этой, чем вот так: выключалась и все. Ничего, нигде, никогда. И вообще я не понимаю, как ты вот так просто все переносишь. Лежишь тут спокойно и даже крышку гроба не царапаешь. Я бы так хотела выбраться из своей ямы.
- А смысл? - пожимаю плечами.
Неожиданно она прижимается ко мне всем телом, вдавливая в стенку гроба.
- А разве смысл жизни - это не жить, получая удовольствия и тратя счастье? Разве не так? Нет, Стасик?
- Эх, Дашка... не верю я, что существует какой-то особенный смысл во всех этих трепыханиях, что в жизни, что в смерти... Все это игры хаоса.
Что-то затрещало.
- Что это? - спросил.
- Гроб трещит. Давит на него земля, - пояснила Дашка. - Землица-то не пух, тяжелая. Если лежать мягко, так сверху давит, расплющивает. Уж я-то знаю...
- Понятно, - произнес я и провалился в пустоту.
Судя по всему глаз у меня уже не было. Как и не было гроба. Я медленно и даже как-то нехотя вынырнул из пустоты и повис где-то высоко-высоко над родным городом. Внизу было лето, шумели машины, беззвучно мелькали птицы и волновались деревья.
- Черви меня все-таки съели, - сказал я сам себе.
И сам же себе ответил.
- Приятного им аппетита.
- Ладно, ты юлил перед остальными. А что скажешь самому себе? Тут-то не обманешь уже?
- Самообман на самом деле трудней всего раскрыть, выделить и уничтожить. Мозги, зараженные им, чистке не поддаются. Лучше уж ампутация.
- Так ты признаешься, что тебе на самом деле хочется жить, а не умереть?
- Вот уж нет. Это не самообман. Мне просто захотелось умереть.
- Но ты же не с крыши спрыгнул, не под поезд лег. У тебя не выдержало сердце. Естественные причины. Твоя смерть это не какой-то поступок ,а всего лишь стечение обстоятельств.
- Непротивление им - разве не поступок.
- Трусость, скорее, слабость.
- А как по мне - я герой. Смог победить свой страх, не стал хвататься за нитроглицерин, бежать в ужасе к врачу. Просто умер. Прожил отмеренный срок и умер, когда смог.
- Ты даже проблемы свои не разгреб по-человечески. Оставил все живым.
- А невозможно все порешать, так чтобы после тебя не осталось какой-то хвост. Наоборот, кинешься, только новые хвосты оставишь.
- То есть ты считаешь себя правым.
- Да, я считаю тебя, себя абсолютно правым.
- Ты просто сдался.
Я промолчал. Если я упрусь, переубедить меня бывает сложно. Остается только молча парить над городом.
Больше всего я боялся, что открою глаза и обнаружу себя в какой-то реанимации, со вставленными, куда только можно катетерами и иголками, а все произошедшее окажется только бредом, вызванным медикаментами. Но это была действительно пустота. Меня не было. Я умер и...
...нет даже тонкой нити соединяющей с жизнью, ничего нет.