Аннотация: Об урочище Солоница, о бесчестной подлости реестровых казаков, впрочем, не принесшей им спасенья, и последних словах Наливайки
Вечерело. Пан Станислав, глянув в окно, промолвил:
- А ведь дождь-то кончился, пане Славомиру.... Глядишь, завтра к обеду уже можно будет и отправляться в путь! Одна беда - есть опасность не дослушать вашу одиссею с Наливайкою....
- Успею, пане Станиславу, уже мало осталось....
- Тогда рассказывайте, пане Славомиру, страсть как охота дослушать, хоть и повесть ваша печальна... Ведь печальна? Все знают, что Наливайку четвертовали на Рынке в Варшаве...
Пожилой шляхтич покачал головой.
- Пане Стасю, всё верно вы говорите, кончилась та история именно так. Но печальной я бы её не назвал.... Я бы сказал, что история того рокоша - урок нам всем, русским православным людям - как надо любить свою землю и свой народ, как хранить верность вере отцов и дедов, как не склонить головы пред врагами и не убояться смерти - когда боле нет никакой надежды... Нет, пане Стасю. Это не печальная история. И когда я её вспоминаю - меня душат слёзы, но не от горя и отчаяния, а от гордости - тем, что я знал этого человека и был с ним рядом весь его путь - от первого до последнего дня, лишь на месяц оторвавшись от войска его не по своей воле....
- До последнего? - удивлённо ахнул подскарбий мстиславский.
- Именно так, пане Стасю. Я был на варшавском рынке в тот день, когда Его Милость князя Северина Сангушко-Острожского, называвшегося Наливайкою, польские палачи рубили на куски.... И я знаю - кровь его была пролита не напрасно. Уж простите великодушно за тот пафос, коим я злоупотребляю. Тут он вполне уместен - ведь Наливайко вполне мог спастись, уйти на московскую сторону, ибо от урочища Солоница, где завершился наш рокош, до границ московской украйны, крепости Гадяч - было всего семьдесят пять вёрст, два дня конного пути.... И у него были все возможности бежать. Но он не восхотел обрести позорную славу беглеца и предателя - предпочтя ей злую и тяжкую смерть в Варшаве.
- Вы сказали, в таборе близ Переяслава вы не застали казачье войско... Но в Переяславе что, тоже не было того, кто мог бы поведать вам о случившемся?
Пан Веренич грустно улыбнулся.
- Были, как не быть.... Переяслав ещё пребывал в ужасе, который навёл в нём Жолкевский, и повешенные на рынке казаки войска Лободы ещё болтались в петлях, распространяя вокруг себя зловоние... Но мы быстро нашли охочих до грошей и годных для расспросов обывателей. Кои нам поведали, что войско казачье, простояв в своём таборе более недели, аккурат за десять дней до нашего прибытия разделилось. Низовые казаки, коих было не то пять, не то шесть куреней, снялись со стоянки, сели в свои челны и ушли на Сечь, прежде того выбрав себе нового гетмана - но обещали, собрав на Низу подмогу, вернуться к войску через три недели. В таборе остались реестровые казаки во главе с Лободой и войско Наливайки, и у тех и у других были громадные обозы с бабами и скарбом. Меж этими казаками началось нестроение - реестровые стояли за то, чтобы повиниться перед Жолкевским и Замойским и вернуться на Брацлавщину, нести службу - надеясь на то, что повинную голову меч не сечёт. Наливайковы полки стояли за то, чтобы уходить на московскую украйну, за Хорол, на Гадяч иль на Ромны. В таборе вспыхнул бунт, со стрельбой и сабельным боем, в коем погиб Лобода и поддерживающая его реестровая старшина. Но Наливайка, видя, что реестровые его слушать не желают - предложил избрать гетманом Матвея Шаулу, ранее бывшего в реестровых. Наскоро проведя круг, казаки избрали Шаулу - после чего, быстро погрузив на подводы семьи и самый необходимый скарб, тронулись на Лубны. Впрочем, не все - в Переяславе осталось поболе сотни реестровых казаков, которые решили дожидаться поляков. Дождались.... Жолкевский велел повесить всех, кто вышел к его войску навстречу без сабель и шапок, прося милости. Милость оказалась кровавой. ...
- Всех повесили? - изумился пан Станислав.
- Всех. Пан Жолкевский решил извести мятеж под корень, чтобы и следа не осталось... Прослушав все эти страшные вести, я решил скорым ходом, рысью, а когда придется - и галопом, идти на Лубны, куда, по словам переяславских обывателей, двинулись казаки. Но не по прямой дороге - ибо там была велика опасность встретить коронное войско иль шляхту посполитого рушения - а через Яготин, приняв сильно полночнее, дабы избежать ненужных встреч.
Но совсем их избежать нам не довелось. В Пирятине, где решено было заночевать, мы нос к носу встретились с разъездом литовского войска - идущего на подмогу коронным хоругвям Жолкевского. Благодарение Богу, литвины не опознали в нас мятежников, я же рекомендовался державцем имения пана Острожского Галица, близ Прилук - благо, я в том имении бывал по княжеской надобности лет за пять до рокоша. Выставив же разъезду бочку пива - я вообще сделался их лучшим приятелем и есаул, командовавший разъездом, предложил мне сопроводить нас до Лубен, куда я ехал, по своей сказке, по делам князя Острожского. Де время военное, войско литовское идет на битву с мятежной казачьей вольницей, принявшей сторону татар, а с разъездом, в коем полсотни сабель, мы избежим любых опасностей. С трудом удалось избавится от столь опасной опеки, предложенной, впрочем, от чистого сердца...
К Лубнам мы прибыли на Иоанна Богослова, на рассвете - поелику решили идти по ночам. В тот год в мае стояли страшные жары, кони наши изнемогали и едва передвигали ноги. Мы ежечасно обливались водою и каждый час пили - благо, заблаговременно наполнили все баклаги. Дорога забрала у нас все силы - я представлял, как тяжко пришлось в пути и казакам, и полякам; и те, и другие пришли к Лубнам в полном изнеможении, чем, думаю, и можно объяснить, что Наливайка решил дать роздых войску на берегу Сулы.
В сами Лубны мы решили не ехать, а, сделавши немалый крюк, через Мгарский лес приблизились к Суле - на противоположном берегу которой расположился казачий табор. Переходить реку днём мы не решились - повсюду шныряли разъезды посполитого рушения, а прямо у стен монастыря расположилась рейтарская хоругвь коронного войска, и мы, посоветовавшись, решили дождаться ночи. Благо, берега Сулы поросли густым ракитником, где не токмо трех лошадей - сотню татар в полном вооружении можно спрятать так, что с трех шагов их не увидишь.
В мае ночи короткие и светлые - и тишком перейти Сулу нам не удалось: на противоположном берегу нас остановили сторожа, рейтарский разъезд коронного войска. Благодарение Богу, в старшем разъезда я узнал десятского Кшижевича, бывшего моим тюремщиком в Долбунове. Сделав ему знак, я отъехал в сторону, он тотчас последовал за мной - и мы вступили в переговоры. Я предложил ему десять коп грошей за вольный проезд в табор Наливайки и ещё десять - за возвращение обратно; он просил двадцать. После недолгого торга сошлись на пятнадцати злотых доброй монетой туда и пятнадцати - обратно, при этом я оговорил, что количество моих людей может быть и большим - за каждого лишнего Кшижевич спросил ещё по копе грошей. На том и порешили - и я со своими вестовыми двинулся по ночной степи к цепи возов, коей огородили свой табор казаки.
Подъехав к телегам, подивился я тому, что никто нас не окликнул - и, найдя прореху в цепи, мы сторожко, ведя коней в поводу, вошли в табор. Он спал мёртвым сном - включая и дозорных, кои должны были поддерживать огонь в кострах и бдить в караулах. Вместо того все спали, хоть приходи, кто хочешь, и режь их сонными... Но, правды ради, надобно сказать, что так было не во всём лагере - та часть, где стояли Наливайковы полки, встретила нас окриками и лязгом выхватываемых из ножен сабель, а из-за ряда телег потянуло вонью зажжённых от костров фитилей... Я живо назвал себя, и нас, раздвинув телеги, впустили в особо огороженный табор - разительно отличный от того, куда мы пробрались вначале. Тут дозорные знали свою службу, а сторожевые сотни спали, не раздеваясь, с пищалями и саблями под головами...
Командиром сторожевой сотни в ту ночь был есаул Заборонок, из реестровых, перешедший в полк Карачая от Лободы ещё до нашего венгерского похода; под Сакалошем на Ипеле он взял в полон мирзу Хакима аль-Мангали, коего мы потом обменяли на десяток наших казаков, попавшихся в турецкие руки на Гроне. Я был искренне рад его увидеть и немедля велел вести меня к Наливайке.
Предводитель наш не спал - в шатре его горел скупой огонёк ночника, на столе, заваленном картами да всякими бумагами, стоял кувшин с квасом да пара глиняных кружек. Кроме Наливайки, боле в шатре никого не было, лишь в углу дрых Гедройц да на шёлковой подстилке у входа тревожно спал Бородай, Наливайкин коновод и вестовой.
Наливайка, подняв глаза от карт, глянул на меня, и, удивлённо улыбнувшись, встал и обнял меня.
"Не ожидал, Славомир, что ты вернёшься к нам" - были его первые слова. Я ответил на то, что место моё - при войске, ибо кто, кроме меня, сможет рассчитать жалованье казакам?
Наливайка грустно улыбнулся. "Нынче не до жалованья. Похоже, кончаем мы наш поход, Славомиру. И лучше тебе подобру-поздорову бечь отсюда куда подальше, бо дела тут у нас творятся недобрые...".
Я с жаром принялся его уговаривать вместе со мной и моими вестовыми немедля ехать на Ромны - клянясь, что через польские заставы мы проедем вольно и невозбранно, а там - ищи ветра в поле! С собой у нас в достатке ячменя, чтобы кормить коней, воды, чтобы их поить и пить самим, есть порох и порядком пуль, кони наши, хоть и малость заморенные - дорогу выдюжат, а в крайнем случае коней можно и свежих купить, грошей - полна мошна. И в доказательство потряс перед ним кошелем, какой мне выдал в дорогу Его Милость князь Острожский.
Наливайка лишь покачал головой и печально усмехнулся.
"Нет, пане Славомиру, я не побегу с тобой. И тому есть причина".
Пане Стасю, скажу тебе по чести - я примерно такого ответа и ждал. Участь беглеца - жалкая участь, и не таков был наш Наливай, чтобы трусливо спасать свою шкуру, бросив товарищей на произвол судьбы под польские сабли. Но я должен был ему это предложить - хотя бы для того, чтобы услышать этот ответ....
Наливайка продолжил: "Сегодня днём от Жолкевского прибыли послы - предлагают казакам выдать меня, старшину моего войска и перебежчиков из войска коронного - коих у нас тут десятка два. Обещают и клянутся всех остальных выпустить из табора невозбранно, позволив вернутся по домам, а реестровых - обратно принять на службу"
"Брешут" - ответил я. Наливайка кивнул. "Брешут. Но ведь не станут же они убивать баб и детей, коих в наших таборах под тысячу душ?" Я лишь молча пожал плечами - помня слова Его Милости князя Острожского. Наливайка продолжил: "Я решил - и старшина меня поддержала - на рассвете предаться в руки Жолкевского. Биться насмерть у нас нет ни причин, ни возможностей, да и биться готовы лишь наши пять полков, а это - менее двух тысяч сабель, тогда как на противной стороне их поболе десяти. Реестровые слабы духом, они уже в Переяславе готовы были сложить сабли под ноги Жолкевского - и лишь страх пред местью поляков заставил их идти с нами. Ныне они сговариваются напасть на наш лагерь и схватить меня и полковников моих - чем спасти свои жизни". Я рассказал о том, как Жолкевский поступил с той сотней реестровых казаков, что остались в Переяславе и предались на его милость. Наливайка кивнул. "Тут будет то же самое, единственно - я надеюсь, что ярость поляков доволи быстро утихнет и слишком много крови они не прольют, и верю, что не тронут они семей наших. В остальном - как Господь распорядится, сдаёмся на милость, а милости не будет".
Мы помолчали. Я налил себе квасу, выпил, и спросил негромко: "Как же так, Северину? Отчего мы очутились здесь, без надежды, без подмоги, без сил? Как так могло случится? Где мы ошиблись, отчего то, во что мы верили и за что готовы были головы сложить - никому оказалось не нужно? Что скажут наши дети на наших могилах?"
Наливайко молча посмотрел на меня. Покачал головой, вздохнул. "Не спеши, Славомиру. Ещё ничего не завершилось. Наша смерть - не конец, а лишь завершение главы той книги, что пишет судьба... А на твой вопрос я отвечу... - помолчал и продолжил: - Всё можно объяснить двумя словами. И ты эти слова знаешь. Гульден за пуд. Гульден за пуд пшеницы дают перекупщики в Данциге, куда идут барки с польским зерном от Сандомира и Казимежа Дольнего. И всё, что творится у нас на Руси - от этого гульдена. Это наше проклятье.... Бог - он объединяет. Разъединяет всегда дьявол. И имя этому дьяволу - гульден. Гульден за пуд.
Я долго думал, отчего противу нас ополчились такие же, как мы, русские православные люди - ведь в посполитом рушении, что под рукою у Жолкевского ныне, поляков, почитай, что и нет, ты не хуже меня это знаешь, поляки - лишь в коронном войске, да и там больше немцев да венгерцев. Шляхта Волыни и Подолии, которая стережет нас на восходе, с полудня и за Сулой - наши сродственники, родная нам кровь. Но резать они нас будут хлеще турок под Эстергомом.... И знаешь, почему? Потому что мы не молимся на тот гульден за пуд, на который молятся они. Мы для них чужее и враждебнее и турок, и татар - вместе взятых.
Отчего все нестроения, все несправедливости и беззакония на Руси нынче? Оттого, что земля наша обильна и щедра, пшеница - степное золото наше.... Не нам принадлежащее. Вся русская шляхта, все магнаты наши ныне насмерть бьются за волоки, рвут друг у дружки поместья, клянчят у короля привилеи на новые земли, за Брацлавщиной, на заднепровских украйнах. Гонят туда тяглых, переводят на барщину свободных арендаторов, земян, вольных хлебопащцев, закабаляют людей всеми способами - лишь бы засеять побольше волок пшеницей. Гульден за пуд! Отчего татарские набеги столь для нас страшны и обильны потерей людей наших? Оттого что магнаты на свои новые земли гонят тяглых с Волыни, с Малопольши, с Литвы - не дав им воинского наряда в оборону и защиту, ведь это лишние расходы. Я тебе боле скажу, казаков сажают на землю, чтоб получить пшеницу - и плевать, что без казацких сабель посполитые наши легко становятся живым товаром на рынке в Кафе.... Пшеница! Гульден за пуд! И за этот гульден владельцы поместий готовы кожу с тяглых содрать живьём....
Отчего столь часто стали магнаты наши переходить в католичество, предавая веру отцов своих? Оттого, что Его Милость король благоволит католикам, а православными брезгует. Вот и побежала шляхта наша в костёлы, менять веру на расположение монарха. Ведь его так просто обратить в лишние волоки, с которых можно собрать лишние сотни пудов пшеницы. Гульден за пуд! Во имя этого можно и в басурманскую веру перекреститься, не токмо в католичество...
А уния? Епископы наши ведь тоже землями владеют, и тоже хотят гульден за пуд пшеницы иметь - так отчего ж ради этого гульдена не сменить предстоятеля? Был патриарх константинопольский, станет папа Римский - эка потеря! Пустяк! А гульден за пуд - вот он, звенит и подпрыгивает, сияя серебром!
Его Милость князь Острожский - человек не от мира сего, как и мы, грешные. Решил он, что вера отцов чего-то стоит, что нельзя предавать алтари и очаги, что бесчестно и подло отрекаться от русского имени своего.... Наивный! Можно! Ведь гульден за пуд!
И гибнем мы сегодня за то, что отвергли этот гульден за пуд во имя своей веры и своего русского имени. Нам этого не простят - и прежде Жолкевского магнаты наши русские, вчера ещё бывшие православными! Шляхта наша, решившая сделаться поляками и католиками - они будут нас до смерти ненавидеть за то, что не отреклись мы ни от веры, ни от имени своего.... И убивать нас будут за это - не щадя ни старых, ни малых..."
Замолчал Наливайка. Тяжко у меня на душе стало, так тяжко, пане Стасю, что не передать словами.... Спросил я его: "Северину, брат мой, так что ж, всё было напрасно?"
Поднял он голову, глянул мне в глаза - и почувствовал я, как по затылку пробежала дрожь, и где-то у сердца вдруг встрепенулась надежда. Только от одного взгляда его! "Нет, Славомиру. Не зря и не напрасно. Помнишь старца Нафанаила, архиепископа полоцкого, какого мы в Быхове слухали?" Я кивнул, дескать, ещё бы не помнить. "Слова его помнишь? Не бойтесь, сказал он, братия мои, за русское имя наше - жить ему в веках, когда и кости наши истлеют. Так вот, Славомиру - знаю я, что именно так и будет. А то, что ныне творится вокруг нас - так сие просто маятник противу нас качнулся, настанет время - он качнется обратно".
Затем, похлопав меня по плечу, он прошёл к Гедройцу, разбудил его и, оборотясь ко мне, сказал: "Я с тобой не поеду, а вот пана Флориана ты возьмешь с собой в Дубно - пусть всё, что с нами было, запишет и в библиотеке Его Милости те записи оставит, чтоб была память о нашем рокоше и чтобы не сочиняли про нас враки".
Обнялись мы с ним на прощание, и на пару с князем Гедройцем вышли из шатра. Светало, и надо было торопится. Кликнув вестовых своих, мы оседлали лошадей - и шагом двинулись к бреши в таборе, где давешний есаул Заборонок нас проводил в степь. Мы перешли на рысь и на берегу Сулы встретили рейтарский разъезд Кшижевича - который разочарованно оглядел наш поезд и, вздохнув, промолвил: "Надеялся я, что Наливай с тобой поедет, уже и мошну приготовил - менее, чем за пятьдесят злотых, я бы его не пропустил.... А за этого калеку - кивнул он на пана Флориана, который был ранен в руку и рана была перевязана грязными кусками нательной рубахи - я даже и копы грошей оговорённой не спрошу, езжайте с Богом".
Когда взошло солнце - мы уже были в Мгарском лесу, близ монастыря. Со стороны казацкого табора раздались пушечные выстрелы, переросшие было в канонаду - но затем всё мгновенно стихло. Я понял, что всё закончилось - и из глаз моих полились невольные слёзы. Я не стеснялся их - ибо все мои попутчики также плакали, глядя в ту сторону, где погибали наши души....