В город, столицу страны, которой ты мог бы править, нельзя , просто нельзя вернуться обычным бродягой. Только Императором, ну в крайнем случае Великим Кесарем Маргарским. Сойти с огромной позолоченной галеры под рев витых труб и вопли восторженной толпы, жадных до зрелищ горожан, и верхом на черном иноходце промчаться по знакомым до боли улицам. И тогда, ты не заметишь, что из окно обывателей исчезли цветочные гирлянды, а из ниш возле дверей фигурки Старых Богов. И ты не задашь себе вопрос, куда подевались канатные плясуны, танцовщицы и акробаты. Где священные глиняные кошки Турайф? Где, наконец, закутанные в оранжевые плащи жрецы и жрицы Богини Всех Страстей? И кто, скажите на милость, заставил высоких и от природы стройных эрмидейских девушек носить эти уродливые широкие платья, закрывающие их от подбородка до кончиков пальцев на ногах и руках? И, наконец, из седла можно даже не обратить внимание, что во всем Тартоннэ нет ни единой вывески с алой руной "трохс", чей хитрый завиток всегда указывал на предлагаемые услуги мага. И не осталось ни какого следа гадальщиков, продавцов амулетов, или целителей.
Но Мэд по прозвищу Малаган сошел с обычной купеческой шикки как простой смертный, и своими ногами отмерил путь от порта до лучшей гостиницы, а потому прекрасно видел, как изменился за 16 лет отсутствия город, в котором он родился. И колокола на Золотой звоннице Тартоннэ звонили не в его честь. А ведь могли...Если бы наследник Островного Герцога вместо магии выбрал алмазный жезл своего отца и сел на трон, предназначенный ему по праву первородства и крови. Теперь же в Высоком Замке правил младший брат Меда, а их мать последовательно и безжалостно изгоняла с Эримидэйских островов всех носителей волшебного дара.
Уж ему здесь точно никто не обрадуется. Не то чтобы кто-то сильно стосковался по родине, или упаси Светлые боги, решил вернуться в лоно семьи, нет и еще раз нет, но иногда даже самый здравомыслящий человек совершает безрассудные поступки, а Мэд Малаган никогда не замечал за собой какого-то особенного здравомыслия. Садясь в Инисфаре на корабль, Мэд собирался сойти в Тиройе, но что-то заставило его подбросить монетку, загадав на невыразительный профиль какого-то из маргарских монархов. Серебро легло на палубу руной вниз, предрешив будущее, а затем благополучно перекочевало в кошелек капитана в оплату за проезд до Тартоннэ.
По дороге от гаваней Мэд насчитал больше двух десятков храмов, один другого роскошней, что не удивительно, если учесть, что Церковь Вечного Круга зародилась именно на Эрмидее, а вот то, что святилищ Старых и Новых Богов почти не осталось, Малаган счел нехорошим признаком. По этому поводу он собственно и напился, благо плохого вина на Эрмидеях сроду не водилось, а от восхитительной кассии еще никто по утрам не умирал. Одна мысль не давала покоя Мэду Малагану. Зачем он здесь и что теперь делать? Потому что никакой определенной цели в Тартоннэ у него не имелось даже приблизительно. А когда цели нет, то самое время не отступать от привычек нажитых за неполных 37 лет. В конце концов? Мэд родился не бродягой, а аристократом, умеющим ценить любое проявление роскоши, дорогое вино и женскую красоту, особенно её, скажем прямо. Оказалось, что содержатели веселых домов, еще не успели забыть о былых подвигах герцогского отпрыска, и с радостью распахнули перед нежданным и щедрым гостем двери своих заведений. Бурная и неправедная юность Мэда, со свойственными этому возрасту излишествами, стала легендой, хотя надо признать, что второго такого распутника, как Мэдрран ит-Гирьен ис-Келлан в Тантоннэ не было и верно уже не будет. Как же не пользоваться такой репутацией?
Хотя, положа руку на сердце, Мэд с радостью променял бы репутацию соблазнителя на репутацию великого волшебника. По настоящему Великого волшебника, кем он хотел быть с тех пор, как обнаружился его дар. Нет ничего хуже, чем довольствоваться малым, зная, что можешь больше, гораздо больше. Его великая Сила спала до сих пор, не находя выхода. Все знают, что магия абы кому не дается, и кроме врожденного Дара, требуются годы учебы, настойчивость и упорство, но почти никто не догадывается, что всего этого все равно мало. Нужно больше. Ради Великой цели нужно пожертвовать чем-то действительно важным. На пути к царскому престолу люди жертвуют братьями и сестрами, матерями и отцами, детьми и женами. Ради единения с Богами святые отрекаются от всех радостей бытия. Ради того, чтобы стать Великим Волшебником Мэд отказался от короны герцогов. И никогда не жалел о своем выборе, но и его оказалось совершенно недостаточно, чтоб исполнить самое заветное желание.
Знать, что одним касание ты мог бы излечить безнадежно больного, исцелить прокаженного, а может быть и вернуть душу умирающего из-за Грани, а иметь возможность только пользоваться Силой через трудоемкие и сложные ритуалы, было невыносимо.
- Почему? Почему у меня не получается?! - спрашивал он у Учителя Тайшейра.
Но тот лишь хмурился.
- Для того чтобы взять, нужно отдать, а у тебя нечего отдать.
- Власть над Эрмидэями не считается?
- Видимо, нет.
- А что отдал ты, Тай? - без надежды на ответ спрашивал Мэд, зная что никто никогда не отвечает на этот вопрос.
"Хочешь съесть яблоко за даром, рви плод с дички, а большие спелые плоды растут только в ухоженных садах, и за них нужно платить. Вкушать от Могущества могут немногие, готовые давать самую высшую цену" писалось в толстых мудрых книгах. Вот и давился Мэд Малаган кислым соком своего бессилия, странствуя по землям и царствам Обитаемого Мира в поисках недостижимого. Отчего же не поискать прямо в родном городе, пусть даже в нем теперь не осталось ни единого волшебника.
Мэд бродил по кварталу, в котором раньше жили маги, надеясь отыскать хоть какие-нибудь следы пребывания прежних хозяев. Но тщетно. Даже самая безобидная из всех живших здесь чародеек, милейшая старуха Асмиль, гадавшая на рунных табличках и никогда никому не нагадавшая неприятностей, покинула свой неприметный домик навсегда. Теперь в нем жило бедное семейство, сумевшее разорить вековой сад, посаженный еще дедом Асмиль. Там росли редчайшие деревья тайло, отваром из чьих листьев Тайшейр пользовал от поноса всю детвору в этой части города. Вид засохших покореженных стволов окончательно испортил Мэду настроение. Мимо заброшенного храма Сайлориан, славившегося изяществом форм и яркими, не тускневшими красками росписей, с которым были связаны самые сладчайшие воспоминания ветреной юности, он прошел совершенно спокойно. Даже брошенный волшебниками квартал, где каждый дом был как заросшая травой могила, не вывели его из себя, а вот засохшие деревья в ныне чужом саду добили полностью. Настолько, что больше всего Мэду захотелось прямо отсюда пойти в порт и уплыть куда глаза глядят, на первом подвернувшемся судне. Лишь бы не видеть и не знать, во что превратился Тартоннэ. А как маг-целитель он знал, что есть только один способ вылечиться от хандры. Надо побриться, надеть подходящий костюм, полумаску, немного выпить и отправиться на праздник к старым знакомым, коих немало сыщется на Виноградном Холме, где живут только богатые и родовитые. Там точно ничего не изменилось.
Золотистые фонарики, развешанные на всех деревьях и кустах вокруг усадьбы Хайэссов, служили приглашением на праздник. Аллею от ворот к широко раскрытым дверям дома освещали десятки факелов. Не хватало только волшебных синих огней. Если память Малагану не изменяла, то раньше эти холодные огоньки Хайэссы покупали у Тайшейрова закадычного приятеля Кайрена. Сгинули волшебники, не стало и колдовского огня.
Мэд поправил маску и присоединился к толпе гостей. Кое-кого он узнал, в основном из старшего поколения, но большинство молодых дам и их кавалеров были ему не знакомы. Юные барышни, которых он помнил детьми давно выросли, мальчики превратились в мужчин, да и он сам изменился слишком сильно, хотя... Мэд мог поклясться, что большая половина гостей уже оповещена о его появлении, и большинство взглядов из прорезей масок и полумасок устремлены на его скромную персону. Аристократы есть аристократы и в их обществе не существует такого понятия как тайна. Все знают все и про всех. Так было всегда и никакая Церковь не в силах изменить нравы истинных эрмидэ, в чьих жилах течет вино пополам с горькой морской водой.
- Как вы находите наш скромный праздник? - спросила черная шелковая полумаска, щедро расшитая жемчугом и кружевами, возникшая рядом. Настолько рядом, что Мэд немного смутился.
- Великолепно, мона. Восхищению моему нет, и не может быть предела.
- Лучше или хуже, чем шестнадцать лет назад? - поинтересовалась полумаска, предлагая отпить из своего бокала.
Ну конечно, кто бы сомневался, его инкогнито с легкостью раскрыто. Если оно вообще имело место быть. Мэд вздохнул, смиряясь с неизбежным поражением.
- Если речь идет о виновнице того праздника, то никакие сравнения здесь неуместны. Вы стали совершенно неотразимы, Шиллиер.
Женщина улыбнулась, красиво изогнув полные яркие как спелые вишни губы. Чуть приподняла маску и...в этот миг Мэдрран ит-Гирьен ис-Келлан понял, что пропал. Пропал навсегда, потому что не влюбиться в неё было невозможно, как невозможно перестать дышать, как невозможно остановить сердце. Любовь, наконец настигла , того кто больше всего смеялся над ней, никогда не верил в её существование, не ждал и не желал признавать за ней никаких прав.
- У вас всегда была хорошая память...Как же мне звать вас теперь, мой принц?
- Как и прежде, прекрасная мона. Просто - Мэд. Когда-то вы обращались ко мне именно так. - твердо ответил Мэд.
- Ах, вот как. Значит, просто Мэд. И ничего не изменилось? - многозначительно спросила она.
- Ничего, мона.
Мэд отпил еще глоток и по старой традиции обрел право поцеловать женщину в губы, которым он с удовольствием и воспользовался. К взаимному удовольствию, кстати сказать. От Шиллиер пахло точно так же как в тот день, когда ей самой исполнялось пятнадцать, немного жасмина, немного нарани, и совсем чуть-чуть аймолайского лотоса. Мэд едва справился с желанием скользнуть губами вниз по стройной гордой шее в уютную ямку рядом с ключицей. Кто бы мог представить, что бесцветный длинноногий птенчик превратится в удивительную гибкую и волнующую красавицу.
- Наши дамы изнывают от желания уделить вам внимание. Не заставляйте же их ждать, полуночный гость. - шепнула Шиллиер ему на ухо, специально касаясь кончика мочки губами. - Смелее, Просто Мэд, смелее.
Смелости Малагану было не занимать и не только с дамами, но то с какой прытью набросились на него прелестницы-аристократки, оказалось для него неожиданностью. Приятной, разумеется. С другой стороны, ажиотаж среди женщин привлек внимание их мужей, и кое-кто уже искоса поглядывая на нежданного гостя, начинал подумывать о возможной дуэли в случае чего. Чего именно они себе прекрасно могли представить.
Окруженный со всех сторон пышными юбками, кружевами, драгоценностями, запахом духов и помад, поимый дорогим вином и кормимый деликатесами Мэд вдруг почувствовал себя прежним, тем самым юным повесой, для которого весь мир вращался вокруг женских прелестей и веселых попоек. Только тот Мэд давно умер и пепел его развеялся над морем и степью, и Мэду нынешнему вся эта чувственная суета казалась лишь милой шалостью, очаровательной прогулкой в прошлое, трогательным воспоминанием юности. То, чему более никогда не повториться. Он являл собой саму любезность и благородство, заставляя дам восхищенно вздыхать, серебристо смеяться, смущенно опускать ресницы и сожалеть лишь о том, что высокое чело их разлюбезного кавалера не венчает корона герцогов. А ведь могла бы, могла...
В полночь Шиллиер с мужем, очень, кстати, симпатичным представителем семейства Эспир, представили гостям свою дочь, именинницу и виновницу торжества. В день пятнадцатилетия девушка из аристократической семьи становилась не только полностью взрослой, но и чьей-то невестой. Замуж она выйдет года через два-три, за эти годы, привыкнув и к будущему супругу и к обязанностям хозяйки дома. Девочка в цветах дома Хайэсс, серебряное шитье поверх синего и серого бархата , беспокойно взирала на веселую толпу, но Мэд сильно сомневался, чтобы дочь Шиллиер переживала за свое будущее. Женщины Хайэсс славились своей красотой, плодовитостью и умом, прежде всего умом, а посему в женихах у них отбоя не было. Мэд присмотрелся по внимательнее, и заметил мальчика из семьи Саваж, ровесника именинницы, на которого был устремлен взор девочки.
- Мона Хайэсс выбрала правильно. - одобрительно шепнула на ухо Малагану одна из его спутниц, кажется младшая из племянниц лорда Хиссуна. - Они знакомы с детства, и успели свыкнуться с мыслью о супружестве. Кто знает может быть даже они смогут еще и полюбить...Впрочем, это совершенно не важно. Так ведь, мой... Мэд?
- Полностью с вами согласен, мона Тар. Красивая пара.
Мальчик Саваж выглядел совершенно счастливым и даже немного влюбленным. Справедливости ради, эрмидейские аристократы редко в матримональных планах шли против сердечных склонностей своих отпрысков. Они поступали проще, и с младенчества воспитывали у детей понимание долга перед семьей. Маленькие мальчики и девочки прекрасно знали, что брак и любовь совсем не одно и то же. А кто знал это лучше всех? Конечно, сам Мэд. Глупо, как глупо, думал он. Вернуться туда, где тебе нет места, туда, где никто тебя не ждет, вернуться просто шутки ради, и вдруг полюбить ту, о которой никогда не вспоминал. Какая чушь, какая банальность, право слово. Вот теперь гляди во все глаза на самую прекрасную женщину на свете, принадлежащую перед богами и людьми другому, на её детей, на её праздник, на её жизнь, и не забывай себе напоминать как можно чаще, что у тебя нет ни малейшего шанса, Мэд Не Верящий В Любовь. Вернее будет теперь сказать, Не Веривший В Любовь.
Мэд не отрывал глаз от Шиллиер, пока она говорила положенные обычаем слова, утверждая свою дочь в праве женщины, и объявляла о помолвке. Она сняла полумаску и теперь лучилась счастьем как весеннее солнце. Гости выразили свою радость ликованием и без задержки перешли к вручению подарков. Девочке в подобном случае дарят украшения, кроме браслетов, а мальчику - оружие, кроме самострелов. Горка драгоценностей на серебряном подносе росла прямо на глазах, и каждый следующий подарок был дороже, чем предыдущий. Кольца, серьги, диадемы, кулоны и колье со временем составят приданое невесты, но отныне только муж имеет право дарить её драгоценные украшения. Мудрый обычай, и всегда супругу можно сказать, что во-о-от это миленькое колечко преподнесла троюродная бабушка на пятнадцатилетие. В качестве подарка у Мэда были серебряные серьги, купленные еще в Инисфаре. Предназначались они для одной неприступной красавицы, на которую Малаган положил глаз, а хрупкое изысканное творение эльфийского мастера должно было решить вопрос благосклонности. Но встреча так и не состоялась, потом красотка позабылась, а сережки остались и до сегодняшнего вечера благополучно болтались на дне дорожного мешка.
- Ах, мама, смотри какая прелесть, - восторженно пискнула девочка, вертя в руках Мэдов подарок. - Настоящие, заморские!
- Ваша красота достойна самого лучшего обрамления, мон'на, - с поклоном заверил Малаган.
- Говорят, вы много путешествовали, лорд ...э...Мэд.
Этот чуть томный тон, полный смысла и значения взгляд, невозможно было спутать. Мэд с одобрением глянул на Шиллиер, мол, девчушка несомненно делает успехи.
- Поверьте, что я нигде не встречал более красивой и умной девушки, чем вы, мон'на Флай.
- Позвольте вам не поверить, - мило улыбнулась девочка, и перевела дерзкий взгляд куда-то за спину Мэда. - Как я рада вас видеть, дядюшка!
Мэду не оставалось ничего иного, как отойти в сторонку, чтобы любимый дядюшка смог запечатлеть поцелуй на лбу именинницы и водрузить поверх кос целую диадему из отборных рубинов. Одно утешало, что этот подарок будет смотреться наиболее уместно, как раз когда Флай сравняется сорок.
- Не огорчайтесь, милорд, - тихо сказала Шиллиер. - Ваша наглая лесть произвела на Флай неизгладимое впечатление. Вы так старомодно сладкоречивы, что она немного растерялась.
- Что-то я не припоминаю, чтобы вы в свое время были до такой степени понятливы.
- Сейчас в моде намеки и символы. Под пристальным взором отцов Церкви мы стали более скрытны и сдержанны в своих чувствах.
- Наверное, я слишком стар для подобных тонкостей. И здорово отстал от моды.
- С вашими талантами?!! - Шиллиер округлила аккуратно подведенные глаза. Ажурный веер вспорхнул в руках как живая птица. - Попробуйте нагнать упущенное. Я больше чем уверена, вы сумеете превзойти самых искушенных из нас.
На следующий день он прислал ей букет из белых диких роз и нежно-голубых нигелл. Без записки и каких-либо объяснений. Символы так символы. Белый - искренность, сочетание белого и голубого - воспоминания детства, дикие розы - внезапное чувство, нигелла - довольна ли ты тихим семейным счастьем? Шиллиер ответила расписным шарфом с цветущими сливовыми ветками. Держись своего слова, тем самым говорила она. Несколько дней Мэд просидел в гостинице, взаперти как брошенный пес. Пил кассию последнего урожая, пил и думал о женщине, которую по большому счету совершенно не знал. Где-то в глубоких слоях памяти витал образ девчушки с длинными русыми косами, на которую в свое время он не обратил никакого внимания. Да и как заметить смешливого нескладного подростка, когда вокруг полным полно цветущих красавиц готовых на все. Ну, почти на все. Хотел ли Мэд соблазнить чужую жену? Нет. Впервые в жизни, нет.
Он торчал у окна, глядя на море крыш и на настоящее море, и мысленно говорил с Шиллиер, которая незримой тенью присутствовала рядом, почти физически ощущая тепло её плеча, и запах. Алмалайский лотос стоил бешеных денег. Ему достанет только видеть её иногда, обмениваться парой ничего не значащих слов, знать, что её жизнь безмятежна. Ему так мало нужно для счастья. Как же он, дурак, раньше не понимал безумцев, готовых пожертвовать ради любви всем, и жизнь может статься самой малой из возможных жертв. Другое дело, что у самого Малагана не было ничего такого, что он мог бы пожертвовать, кроме собственной никчемной жизни. А нужна ли она Шиллиер, вот в чем вопрос? Скорее всего, нет. Она никому не нужна.
Тартоннэ тонул в жарком мареве полудня середины лета. Днем воздух был подобен густому сиропу, который медленно стекал с вершин холмов, как огнедышащая, но невидимая лава. Большинство аристократических семей отправились в свои поместья на самый северный остров Эрмидеев - Эспий, любоваться водопадами и наслаждаться прохладой священных рощ. Те же из горожан у кого не было эспийских усадеб, затворялись в своих домах и терпеливо ждали вечера, когда бриз облегчит их страдания. В разгар лета жизнь в Тартоннэ начиналась после заката и не прекращалась до самого рассвета. Город был залит огнями, они отражались в заливе, и зрелище получалось просто фантастическое, от которого перехватывало дыхание, и невозможно было оторвать глаз. Фонари на стенах и окнах домов, на экипажах, на кораблях, на крепостной стене. Светильники, свечи и факелы в руках горожан. Тартоннэ в полдень - белый и застывший мертвец, в ночи пылал как драгоценное ожерелье могучего великана, брошенное в черную теплую воду. Горожане торопились уладить все свои дела до наступления утра. В том числе, и любовные. Послать по жаре слугу с запиской в дом возлюбленной или возлюбленного было делом неблагодарным и практически безнадежным, зато уже в сумерках мальчишек с загадочным видом и неприметными свертками в руках сновало по улицам больше, чем бродячих котов. Сады и парки столицы насквозь пропахли дамскими духами, и шорох шелков заглушал шелест листвы. Темнота покровительствовала падению нравов, полумаски снова стремительно вошли в моду, а ленты на одежде и особенно в волосах срочно вышли из неё. Они, окаянные, постоянно цеплялись за ветки. Жара тоже сыграла на руку любвеобильным эрмидэ, разжижая кровь самым отчаянным ревнивцам и притупляя бдительность самым строгим ревнителям морали. Никто не хотел драться на дуэлях, никто не хотел делать лишних движений, если только эти движения не доставляли удовольствие.
Славный город Тартоннэ попросту высунул от напряжения внутренней мысли язык и с неизменным интересом стал ждать новостей о волшебнике, так и не ставшем его герцогом. А Мэд сменил гостиницу и стал ждать дождя.
Днем Мэд спал, причем с большим комфортом, чем Великий герцог в своем Высоком Замке. Простенькое заклинание, посильное даже магу-новичку, и в комнате устанавливалась свежая прохлада горного ручья, в которой спать было гораздо приятнее, чем в удушающей духоте, царившей повсюду. Колокола ему мешали , но и с этой напастью он справился, плотно заткнув уши.
И каждый вечер Мэд, выходя на улицу, давал себе зарок, что ни за что, под страхом смерти не пойдет в сторону Виноградного Холма, к кованной в виде камышей ограде и стилизованными кувшинками на воротах. Он быстро узнал, что Шиллиер осталась в городе, и что она почти совсем одна, но предпочитал бродить вокруг её усадьбы, приглядываясь и прислушиваясь, но не пытаясь проникнуть внутрь, кроме как в помыслах. Ему хотелось выть на сырно-желтые луны от грусти и невнятного томления духа. По сути дела задерживаться в Тартоннэ было чистой воды безумием. Со дня на день Мэд ждал уведомления от патриарха, которое обычно сопровождалось арестом и заточением в тюрьму. А тюрьма, даже самая родная, в его романтические планы не входила.
Мэд ждал своего часа не зря. Он, похоже, остался единственным в городе магом и первым почувствовал, что где-то за горизонтом уже собирались грозовые тучи. И тогда он послал Шиллиер записку на простой бумаге. "Если кто-нибудь станет жаловаться на погоду, смело говорите, что завтра будет дождь. Я приду после дождя. М." К демонам треклятые символы и тонкие намеки.
Радостно и пронзительно звонили колокола, возвещая о долгожданном дожде, который лил целый день не переставая, смывая в море жару и духоту. Черные свирепые тучи метали в залив гроздья молний, визжали от ужаса и восторга дети, выбегая под тугие струи воды. Их тут же затаскивали обратно бдительные мамаши, стращая всевозможными карами. Почему после стольких дней мучений нельзя побегать по лужам, Мэду было невдомек. Он с превеликим наслаждением попрыгал бы вместе с ребятней, если бы не рисковал быть ославлен как сумасшедший. От взрослого мужчины ждут вдумчивых и достойных поступков, хотя почему именно никто никогда не говорил. Оставалось только лежать пузом на широком подоконнике и изнывать от зависти к маленькому сыну гончара, который развлекался измерением глубины луж собственной ногой, а так как дождь не прекращался, то впереди его ждало множество прекрасных открытий.
Когда Мэду надоело глазеть в окно, он отправился в трапезную залу, решив основательно подкрепиться перед свиданием. В свое время кухня в "Алебарде" считалась одной из лучших, здесь подавались самые нежные супы из морских змей, несравненно фаршировали рыбу, овощи и фрукты. Змей, похоже, всех повыловили и сожрали, в рыбу недокладывали зелени и пряностей, а на овощи Мэд и вовсе смотреть уже не мог. Он заказал сыр, лепешки, жареную рыбу и кружку вина. Не кассии, простого маргарского, слабенького и больше схожего на забродивший компот. Дождь к середине ночи кончится, и Мэд не собирался напиваться. Он еще успеет сделать это много раз, когда покинет Тартоннэ. О, нет, точно Малаган еще не решил, как никогда заранее не строил планов, полагаясь на затейливую вязь своей судьбы и помня о том, что чем строже будут намерения, тем сложнее будет воплотить их в жизнь. Мэд слишком хорошо знал себя. Когда придет время, он сядет на первый попавшийся корабль и совершенно не имеет значения, куда именно будет прокладывать путь капитан. Куда-нибудь да приплывут.
За годы странствий у Мэда появилось острое чутье на чужое внимание. Он затылком ощущал тревожные взгляды, устремленные на его спину. И пускай в трапезной помимо Мэда сидело еще с десяток постояльцев, он ощущал себя в центре паутины сплетенной из глаз, вздохов, тяжелого шарканья кухарки, скрипа полотенец по стаканам. Ничего страшного в том не было, но аппетит портился. И когда пожилая подавальщица взметнула перед его носом несвежей салфеткой, терпение Малагана исчерпалось. Он проникновенно заглянул в глаза женщине и поинтересовался причиной столь странного поведения. На всякий случай напомнив, что законы блюдет и на челядь порчи не наводит, как и обещал. Подавальщица печально хлюпнула носом и шепотом поведала, что её племянница, дочка главной прачки вот уж сутки не может разродиться первенцем, мучается и стало быть совсем может помереть, если благородный господин не попробует помочь роженице. Женщина при этом деликатно именовала Мэда лекарем, только произносила слово с акцентом как чужестранное. Спрашивать от чего не пригласили настоящего лекаря, смысла не было, наверняка приглашали, но нынешние врачеватели не торопились опускаться до простого родовспоможения. Все боялись обвинения в колдовстве. Повивальные бабки испокон века обладали зачатками Дара. Мэд колебался недолго. Это было сильнее его. Сильнее желания увидеть Шиллиер, сильнее страха попасться в поле зрения церковников, сильнее боязни неудачи, а в этом случае его тут же обвинят во всех грехах. Его сила уже пела в крови, когда Мэд шел следом за провожатой под проливным дождем по узким переулкам. Он будет делать, то для чего создан, и это самое главное, самое важное в жизни.
Молоденькая женщина с потными спутанными волосами, мокрым искаженным мукой лицом лежала на залитой кровью лавке и уже не могла даже кричать. Возле вертелась повитуха и как назло у неё не имелось даже крохотной искорки Дара. Просто тетка, не слишком трезвая, не достаточно умелая. Мэд мигом озлился, в шею вытолкал бестолковую бабу, помыл руки в теплой воде, до красноты натер их кусочком мыла, и присел рядом с роженицей.
--
Ничего, маленькая, сейчас я посмотрю, что к чему. Не бойся меня. Я не сделаю больно.
Он положил руки на живот и понял, что почти опоздал. Нерожденный мальчик был уже при смерти. Маленькое сердечко почти не билось и вот-вот могло остановиться. Медлить было нельзя. Мэд сложил пальцы строго определенным образом, и нашептывая на странном языке стал делать пасы, заставляя матку сокращаться и выталкивать плод. Разумеется, появившись на свет, ребенок не издал ни звука. Мэд чувствовал, как трепещет последняя тоненькая как волосинка-ниточка, связывающая тельце и душу, чей огонек медленно и неуклонно гас. Отправляться в погоню за Грань за душой новорожденного Мэд не мог, для требуемого чародейского обряда у него не было ни времени, ни нужных компонентов. У колдуна был только он сам.
Магия вещь недешевая, и речь идет совсем не о деньгах. За любое деяние полагается расплата, нужно только знать, чем платить, сколько и кому. Кое-кто платит из чужого кармана, чужими жизнями, чужими душами, от того и слывет колдовство делом нечистым и бесчестным. Чьей-то силы хватает с избытком и на себя и на других, а кто-то может только отдать частичку себя, чтобы отсрочить неизбежное, заставить смерть отступить. Мэд по прозвищу Малаган принадлежал к последним, и кроме собственной души ничего не имел. Мальчик умирал, его мать беззвучно раскрывала рот, пытаясь спросить, почему тот не кричит, а у Мэда не хватало сил сказать ей правду. А правда состояла не только в том, что ребеночек умрет, сколько малышей так и не делают свой первый вздох, а в том, что у женщины детей больше не будет. Нет вокруг головы бедняжки невидимых обычным глазом светлячков, которых во время родов видят все обладатели магической силы, душ её будущих детей.
"Прости меня, Шиллиер" - сказал мысленно Мэд, прощаясь со своей любовью. Только её светом можно было разжечь огонек жизни новорожденного. Он приоткрыл маленький синий роток младенца, легко коснулся его губами и сделал резкий выдох. Ему показалось, что сквозь него промчался огненный смерч, нутро скрутило такой нестерпимой болью, что Мэд невольно вскрикнул. И сразу за ним слабенько пискнул малыш. Он оживал прямо на глазах, из серо-синюшного, становясь как полагается красным. Теперь его можно было спокойно обмыть, завернуть в чистую тряпку, положить на грудь матери, и только тогда допустить к ним обоим протрезвевшую повитуху, заставив предварительно помыть руки.
Внутренняя боль быстро прошла, и Мэд ощутил, как невидимая плотина внутри прорвана потоком Силы. Он был полон ею до самых краев, от макушки до кончиков пальцев на ногах. Его жертва была принята, и желание исполнилось. Не было только радости. Ничего не было. Только жгучая, мертвая тишина. Врут когда говорят, что любить больно, любить замечательно, взаимно или нет, но только любовь сама по себе радость и счастье, а вот не любить - мука из мук, и пустота в сердце болит ничуть не меньше, чем отрезанная нога или рука.
Обрадованным родичам младенца Мэд, понятное дело, ничего объяснять не стал, достанет и тех разговоров, которые поползут уже с утра. Вода попала ребеночку в горлышко, а он её отсосал вот и все, пояснил он женщинам. Ничего страшного.
Он чудом умудрился отбиться от угощения, пища в глотку не лезла, впрочем , уходя он всей кожей почувствовал какое облегчение испытывают люди. Они сильно рисковали, приглашая к себе колдуна, а то, что он еще и брат герцога сковывало их будто панцирем по рукам и ногам. Колдун тоже вздохнул свободней, ему меньше всего доставляло удовольствие видеть место, где он принес в жертву единственное свое богатство.
Когда Мэд оказался на улице, стало ясно, что дождь кончился. И он пошлепал по лужам к дому Шиллиер. Она ждала, а Малаган никогда не обманывал в ожиданиях женщин, тем более которых любил. Причем совсем недавно.
К заветной калитке он шел целую вечность, как на казнь, чувствуя себя, по меньшей мере убийцей, но убийцей нераскаявшимся. Потому что случись времени повернуть вспять не один, а даже десяток раз он поступил точно так же. Потому что только держа в руках ожившего ребенка он ощущал настоящее счастье. Как красноглазый куритель шоши, готовый отдать за глоток своей отравы, жизнь и душу, как пьяница способный за кувшин вина вынести из дома последние деньги. Хотя за подобные сравнения Тайшейр в свое время поколачивал ученика, чем под руку придется. Дар, дескать, не смей равнять с дурной пристрастью. Учитель со свойственной старости рассудительностью, развивал мысль дальше и считал что Волшебный Дар как свойство, положенное сверх необходимого для жизни есть сосредоточение самого великого счастья и самого глубокого страдания своего носителя, одно уравновешивает другое. Тайшейр был несомненно прав и знал о чем говорил.
Безмолвный слуга провел Малагана в беседку, увитую пахучими цветами жионкаль, которые после дождя благоухали почти на весь парк. Шиллиер не зажигала светильника, оставаясь лишь тенью, пока не вышла ему навстречу.
- Вы хотели меня видеть?
Видят Боги, она была еще прекраснее, чем Мэд представлял себе в мечтах. Видят Боги, она заслуживала самых возвышенных чувств.
- Да. Очень. - сказал Мэд и подумал "Хотел", но добавил совсем другое. - Завтра я исчезну из вашей жизни, Шиллиер. Наверное, навсегда. Но я не мог уехать, не поблагодарив вас за все.
- За что же?
Ах, этот удивленный изгиб шелковой брови. Якобы удивленный.
- За незабываемые минуты нашей встречи, за память, за самое удивительное лето, за запах жасмина, нарани и аймолайского лотоса, за то что я был так невозможно счастлив думая о вас.
Он говорил совершенно серьезно, ничуть не смущаясь возвышенности и излишней романтичности, хотя это было так старомодно.
- Что-то случилось. - проницательно заметила женщина. - Вы ведь не это хотели сказать мне, Мэдрран? Что-то произошло, и вы теперь говорите совсем не то, что собирались.
- Вы правы... Я хотел признаться в любви. Но, Шиллиер, я не могу этого сделать.
- Почему?
- Я слишком хорошо понял, что же я такое на самом деле. Мой отец не зря лишил меня положенного наследства, он хорошо представлял, что такое магия. Или у него были достаточно умные советники, чтобы просветить его на счет возможных последствий, если на трон воссядет герцог-маг. Потому, что прежде всего я носитель волшебного дара, а уж потом все остальное.
- О чем вы?
- Я... я понял, что мои чувства к вам...
На языке нестерпимо зудело "оказались меньше, чем желание быть самим собой", но Мэд конечно ничего подобного сказать не мог.
- Мои чувства к вам никому ничего хорошего не принесут. Я не смею просить вас о любви, потому что знаю одно - магия и любовь не уживаются рядом. Я не причиню вам боль, я только прошу не держать на меня зла... ла-ла-ла...бу-бу-бу...
Остальные слова уже не имели ни малейшего смысла, Мэдов язык говорил сам по себе, что-то благородное, что-то уместное моменту, выбирая такие обороты, чтобы женщине было приятно их вспомнить, приятно думать, что она может вызвать столь возвышенные чувства. А сам Мэд просто смотрел на красивую и умную женщину, которая делала вид, что принимает все вышесказанное за чистую монету. Шиллиер, если не понимала, то непременно чувствовала, что произошло нечто непоправимое, что они оба утратили что-то, её губы улыбались, а глаза оставались серьезны и печальны.
- Спасибо, Мэдрран. - просто сказала она. - Я буду помнить.
- Я тоже буду помнить, мона. Прощайте.
Они на целое бесконечное мгновение соприкоснулись губами, почти совсем невинно, в тон моде на несерьезные отношения и несерьезные поцелуи.
Корабль был тангарским и назывался "Серая Тучка", а шел на север, в Тассельрад.
--
Эй, капитан! - крикнул с берега Мэд рослому бородачу с нечесанной гривой золотых волос, подвязанных растрепанной веревкой. - Хочу плыть на твоей посудине. Пустишь?
--
Два сребреника в день устроит? - в свою очередь поинтересовался тангар.
--
Полтора.
--
Иди к ....
--
Полтора и вылечу твои зубы. Так пойдет?
Капитан думал недолго.
--
Пойдет. И посмотришь ногу Лойссу. Забирайся. - сказал он и сделал знак матросам, чтоб бросили трап.
Очень скоро "Серая Тучка" подняла полосатые свои паруса, подхватила ветер, и Тартоннэ растворился в синеве.
Собственно говоря, в мире ничего не изменилось, он не стал ни хуже, ни лучше. Подумаешь, одним Великим Волшебником больше, и одной любовью меньше.