Тогда наши двери не закрывались, мы жили на широком центральном проспекте. Это было время, когда мир делился на родственников, на друзей и друзей наших друзей. И все жили по соседству. В моём детстве не было чужих родителей, так же, как, впрочем не было и чужих детей. Мы могли целый день провести, то у одних, то у других, то у третьих, и везде были, как дома, как одна большая семья. А ещё на этой красивой широкой улице со сталинскими домами и стеклянными витринами магазинов, где-то в глубине прятались старые дворики, затенённые виноградными навесами, или толстыми, раскидистыми шелковицами. В этих дворах мы играли под зорким взглядом наших бабушек, время от времени покрикивавших на нас с открытых длинных балконов, на которых сушились какие-то вкусности, сладости, или пёстрые связки перцев и не менее пёстрые большие и маленькие ковры. По вечерам взрослые и дети собирались у кого-нибудь дома и начиналась программа "Мы ищем таланты", но, совсем не по ящику. Вернее сказать, программа называлась "мы их уже нашли, причем исключительно в собственных детях".
Нашими преимуществами были старое пианино "RÖSLER" и бабушкино фирменное ореховое варенье к чаю. На пианино, наверное, умели играть почти все, но по-разному. Здорово играла моя тетя, не зная нот, что называется "на слух". Ее муж, как я слышала от взрослых, был скрипач в филармонии. И однажды, когда я была совсем маленькая, я не выдержала и спросила у мамы, а на чем же он скрипит... Не знаю как он скрипел :-) , но играл на пианино он тоже весьма неплохо. А их старший сын, как говорил мой отец, играл почему-то исключительно кулаком.
Зато настоящей звездой наших вечеринок была моя двоюродная сестра Карина. Она была постарше остальных детей и училась в музыкальной школе, тогда как я еще не была даже обычной школьницей.
Родственники восторгаясь, говорили: "Наша Карочка талант и красавица". Она и мне казалась потрясающе красивой, у нее были огромные черные глаза как из моей книжки с картинками про Пиноккио. И меня всегда удивляло как она во время музицирования умудрялась удержать на кудрявой голове огромный бант цвета чайной розы. Нет, играла она и вправду замечательно. А еще больше у меня сжималось сердце, когда она со своим отцом пела дуэтом, потом начинала свистеть как соловей. Это называлось художественный свист. Бабушка ставила ее в пример моим двоюродным братьям и говорила: "Кариночка столько занимается, не то, что вы, только по двору носитесь, шарлатаны!" Родители ею страшно гордились, а мама говорила, что у нее большое будущее. Я осознавала, что меня не научили свистеть и играть на пианино и слава певицы и пианистки мне не светит. И самым обидным было то, что меня, как самую младшую, оставляли на десерт, отводя мне роль ученой обезьянки, которая стоя на табурете должна была декламировать "Краденое солнце" какого-то там Чуковского, или "Спящую царевну" Пушкина, или что-нибудь из Барто. И мама неизменно говорила присутствующим, что я знаю эти стихи буквально с трех лет. Для меня это было пыткой, но выхода не было, нельзя же было позорить родителей перед родственниками, признав собственную бездарность. Видимо тот вечер был особенно хорош и шальные музы носились в воздухе, когда, после выступления Кариночки, мама пододвинула ненавистный табурет к центру комнаты, а бабушка принесла к чаю свое потрясающее варенье (по всей вероятности, чтобы подсластить пилюлю). Во мне созрел протест и я осознала : "Сейчас или никогда!" Я отошла подальше от табурета, смутно представляя последующие действия, окинула взглядом публику и громко сказала: "А сейчас я покажу вам театр". и , уже не оборачиваясь проследовала в мамину спальню и закрыла за собой дверь. Видимо взрослые были увлечены чаепитием и не были достаточно заинтригованы.
Когда я оказалась в спальне, я поняла, что совершенно не представляю, что делать. И тут мне на глаза попалась мамина любимая пестрая юбка. Когда мама искала ее она всегда говорила : "Где моя "цыганская" юбка?" В голове моментально возник образ. Времени не было. Я надела юбку через голову, так, что пояс в сборочку оказался на шее. Стоя перед большим зеркалом, я сообразила, что цыганок с дурацкими косичками не бывает. Я быстро их распустила и растрепала волосы. И все же что-то было не так: юбка в пестрых цветах покрывала меня от шеи до сандаль и мешала мне двигать руками. В ящике зеркального столика среди всякой всячины лежали большие ножницы. Я понимала, что делаю что-то рисковое, но остановиться уже не могла. Я схватила их и изнутри проткнула в шифоне два отверстия по бокам. Высунув руки, я еще раз глянула в зеркало и увидела, что получилось оригинально. Последний штрих - большие темно-зеленые бусы. Ну что ж, я вошла в образ и, резко распахнув дверь, вышла к зрителям. Публика была на местах, бабушка подавала пирожные, а у папы в руках застыла ложка с вареньем. Мама привстала со стула, широко распахнув глаза. Я заметила, что ее подбородок странно опустился. Эффект был произведен. Я медленно обвела всех томным цыганским взглядом и сказала: "Я - бедная цыганка!". Трагически заломив руки , я подняла глаза к потолку и надрывно произнесла: " Бо-о-х, дай мне день-ги!" Выдержав театральную паузу, я уронила руки, и посмотрев вперед невидящим взором, качая головой и медленно произнося каждое слово, упавшим голосом сказала: "Но ..... Бох по-английски не понимает!"
Аплодисментов я ждать не стала, но быстро уходя в спальню, не могла не заметить, что Каринин папа откинулся в кресле и закрыл лицо руками содрогаясь от хохота. Больше я ничего не видела и даже ничего не слышала. Я спряталась за шкафом в кресле качалке, накрывшись с головой мягким пледом. Я чувствовала, что большой актрисе лучше подольше посидеть за кулисами наедине со своей славой. В голове долго тикали настенные часы...
Когда я проснулась, за окном был поздний вечер. Пледа не было, а у окна, стояла мама, мне показалось, что она грустная. Она держала в руках "цыганскую" юбку, развернув ее перед собой, потом вздохнула и прижала ее к груди. В комнату тихо зашел папа. Он обнял маму за плечи и тихо сказал:" Не огорчайся, мать, ведь ты же знаешь искусство требует жертв. Не знаю, будет ли она большой актрисой, но как драматург она уже состоялась".
Потом из погибшей юбки мне сшили красивый сарафан, а Каринин папа еще очень долго, смеясь, спрашивал меня: "Почему же цыганка-то по-английски говорила?"