От друзей, которых я сам себе наметил, облюбовал и выбрал, рассчитывая на их помощь в трудную минуту, я встретил немало неприятностей, и в этом - поучение и назидание для тех, кто способен воспринимать наставления и увещевания.
Бади' аз-Заман ал-Хамадани. Макамы.
Этот мир неведомый, неопределимый, недоступный для разума, непознаваемый, как бы совершенно погруженный в сон, был тьмой...
Законы Ману. Гл. I. 5
Учитель сказал:
--
Я непременно нахожу себе наставника в каждом из двоих моих попутчиков. Я выбираю то, что есть в них хорошего, и следую ему, а нехорошего у них я избегаю.
Луньюй (Изречения Конфуция)
КНИГА СТРАНСТВИЙ.
Тьма за окном вагона была теплой и вязкой, как остывающий, но еще не остывший кисель. Трое сидели в купе, вслушиваясь в неровный ритм стука колес. Звенели стаканы в подстаканниках, вагон поскрипывал и плавно раскачивался из стороны в сторону. Три пассажира ехали в купе, а четвертое место было свободно. Иногда поезд начинал тормозить - и тогда раздавался неприятный резкий скрип. Иногда поезд разгонялся - и тогда стук колес учащался, приближаясь постепенно к частоте биения сердца. И этот сбивчивый ритм провоцировал тахикардию, которая вела, в свою очередь, к нарушению кровообращения, к спазму сосудов головного мозга, что фактически означало смерть - легкую, если она происходит во сне, и невыносимо тяжелую, если пытаться с ней бороться. Трое предпочитали не думать о вещах грустных и неизбежных. Они знали, что поездка на поезде смертельно опасна. Но настоящий мужчина не может ни любить риск. Ничто так не мобилизует человеческие возможности, как холодное дыхание стоящей за спиной смерти. Сколько гениальных открытий было сделано, сколько отчаянных решений было принято именно во время поездок по железной дороге, когда ценность жизни неудержимо катится вниз. Три пассажира сидели молча - и эта давящая пауза длилась уже невыносимо долго. Первый, невысокого роста, с рельефным округлым брюшком и отполированной до блеска лысиной, нервно массировал пальцы на руках, иногда щелкая суставами. Второй, высокий и седой, сверлил толстяка пристальным взглядом больших серых глаз с длинными ресницами. Третий, альбинос с маленькими розовыми глазками и шрамами на запястьях обеих рук, отрешенно вглядывался в бездонную тьму за окном, беззвучно шевеля губами. Возможно, он молился, или просто считал удары колес, как приговоренные к порке считают удары кнута. На столе призывным пурпуром обложки манил последний роман писателя Пупкина, но ни у кого не было сил и желания читать его. Гнетущая тишина висела в купе плотным синеватым шаром.
Толстяк видел этот шар, как кролик видит манящее смертью око удава. Жизнь уходила из него по капле - и это чувство было тягостно и невыносимо. Собрав последние силы, в последней конвульсии своего внутреннего Я, выдавил он из своей гортани звук, превратившийся в слово, а затем - во фразу:
"Пусть каждый из нас расскажет одну интересную историю из своей жизни, а потом тот, на кого падет жребий, расскажет историю за вот это четвертое пустое место. Ведь хотя нас трое, как бы нас четверо, потому что это купе - четырехместное. Так всегда принято в поездах: если едут в купе втроем, то никогда не заказывают три стакана чая, но всегда берут четыре. Дурная примета - ехать без четвертого попутчика. Ну что, принимается?"
Альбинос и седой утвердительно кивнули.
И в этот момент синеватый шар с треском лопнул - и сдавливавшая горло толстяка удавка немного ослабла.
Понимая, что обрел шанс на спасение, толстяк продолжил: "Ну, кто желает начать?".
Все промолчали...
"Хорошо, тогда начну я.
Был тихий и теплый весенний вечер. На деревьях уже набухли почки, но листьев еще не было. Воздух был прозрачен и неподвижен. Думать хотелось только о светлом и умиротворяющем. Я сидел на скамейке и смотрел на закат. Я размышлял о смерти, представляя ее как некую форму абсолютного зла - и от этих мыслей на душе становилось легко и спокойно.
Время шло, светлая вязкая тьма опускалась на город и тени становились ускользающе бесформенными. В этот момент я представил себе смерть, как некоторую форму полного всеобъемлющего распада, некоторое подобие алхимического Nigredo, и мне захотелось разрыдаться от отчаянья.
Воздух все еще оставался густым и теплым, но ночная прохлада была уже где-то совсем рядом. Ясные графические контуры деревьев тревожно выделялись на фоне розовеющего закатом неба. Они были подобны таинственным и грозным знакам, разгадать которые не дано человеческому разуму, а без понимания их смысла жизнь сама теряет всякий смысл, превращаясь в холодную каплю утренней росы, обреченную исчезнуть под пепелящими лучами светила. Я смотрел на сгущающиеся тени, и представлял себе смерть, как некую форму абсолютного блага - и неприятный холодок полз по моей спине.
Вам, людям образованным и начитанным, конечно же знакомо это неудержимое желание немедленной смерти - глобальное и непреодолимое...
Глаза жадно искали крепкий сук, способный выдержать мою дряблую плоть. Казалось, не было силы, способной меня остановить... Но сила эта тут же появилась в виде молодого и веселого человека, возникшего откуда-то из закатной тени. Он не представился и не попросил закурить. Он просто рассмеялся и сказал, подмигнув мне: " Не стоит так огорчаться из-за пустяков! Смерть не более чем некая интегральная зависимость, принимающая нулевое значение при любых значениях входящих в нее членов. Или, проще говоря, - нуль, замкнутый и вечный, и поэтому символизирующий собой бесконечность. А будучи положенным на бок и распиленным, он превращается в смертельно раненного муравья, несущего в муравейник жажду боли и бремя жизни. Надеюсь, я достаточно понятно изъясняюсь...".
"Вы, видимо, математик" - ответил я учтиво.
"Нет, я вовсе не математик. Я - художник. Я рисую жизнь во всех ее проявлениях - и не моя вина, что эти проявления в основном отвратительны".
Стемнело. Силуэты гиацинтов чернели воинством тьмы. Далекий запах потухшего костра висел в воздухе немым и давящим укором. Звезды, удивительно яркие для этого времени года, лениво освещали подернутую мраком сцену.
"Искусство чисто, как мертворожденный младенец и грязно, как порочный старик. Оно не только отражает реальность, но и преображает ее. При этом оно преображается само - и эта вечная смена масок и есть двигатель, вращающий мир в его безумии".
"Вы - философ... как интересно!" - с отстраненной вежливостью ответил я.
"Философия есть форма нравственной патологии. Я не таков. Лучше называйте меня сантехником. Я чищу этот мир от заторов смысла и пробок реальности. Я соскабливаю ржавчину нравственности и меняю стершиеся прокладки совести. Грязная и неблагодарная работа, но зато ее всегда в избытке".
Он сел рядом со мной и некоторое время мы молчали.
"А какой вообще смысл в этом убогом и безрадостном биологическом цикле зловонной протоплазмы, именуемом "жизнь" - спросил я его.
Спустя мгновение мой новый знакомый поднял с земли изрядных размеров палку и со всех сил ударил ей меня по голове. Я потерял сознание и упал на землю. Очнулся я когда уже начало светать. Голова ужасно болела, утренний холод пронизывал меня до самых костей. С трудом собравшись с мыслями, я подумал, что, конечно же, он был прав. С моей стороны было совершенно неучтиво задавать ему столь глупый вопрос. Хотя, в общем, он мог бы ограничиться и обычным "Кацу".
С большим трудом мне удалось подняться - и я отправился искать место, где можно было бы немного согреться и отдохнуть".
"Сто лет я не был на природе, просто слюнки текут от вашего рассказа. Весенний лес, утренняя прохлада... А тут сидишь себе в четырех стенах - и света белого не видишь" - заметил альбинос.
"Да, понимаю вас - продолжал толстяк - но на самом деле это был, так сказать, только зачин к моему рассказу. Теперь же послушайте и саму историю. Я надеюсь, что она не покажется вам слишком затянутой.
Зовут меня Антон Пафнутьич Запашко. Отец мой тоже был Запашко, и дед и прадед. Сейчас я все больше обитаюсь в столице. По должности я заместитель полномочного представителя острова Вайгач при центральном правительстве. Работа серьезная и ответственная, приходится носить костюмы и галстуки, ездить на черной машине с мигалкой и все такое прочее. Положение, так сказать, обязывает. Но начиналась моя карьера совсем в других условиях. Когда-то я был простым нефтяником. Отец мой ведь тоже был нефтяником, и дед и прадед тоже. Работа, знаете ли, тяжелая. Суровая, я бы сказал, работа. Отец впервые привел меня на скважину, когда мне было лет пять. А к десяти годам я уже работал по несколько часов в день, отрабатывал, так сказать свое пропитание...Мы, нефтяники, - люди суровые и обычаи наши тоже весьма суровы. Раньше ведь не было никаких машин - и все приходилось делать вручную. Бурение скважины выглядело так: самые сильные и здоровые мужчины кувалдами вбивали бур в грунт, а остальные в это время вращали его с помощью специального ворота. Обычно проходило несколько лет, прежде чем мы добирались до нефтеносного слоя. Все это время мы жили впроголодь: нет нефти - нет и денег... Если же нефть в скважине заканчивалась - наступали черные дни. Сейчас, конечно, многое изменилось. Но раньше... я помню, как мои слабые еще детские ручонки примерзали к железному вороту... я помню работу долгими полярными ночами, при свете факелов.
Когда-то, очень давно, здесь жили арийские племена, сочинившие первые веды. Потом они ушли на юг, в Индию и Иран. Честно говоря, я не могу их за это осуждать: условия жизни у нас, конечно, очень тяжелые. У нас тоже были свои сказители, хранители наших традиций. Во время больших праздников они пели песни про древние времена: о том, как была найдена нефть и о первых нефтяниках - титанах. Они пели гимны, прославляя наш тяжелый труд и нефть, которая дает всему жизнь. Но больше всего почитали мы брахманов, которые могли указать место для новой скважины. Только они многие поколения хранили тайны ритуалов, выполняя которые можно было увеличить добычу нефти, или быстрее достичь нефтеносного слоя. Они освящали буровые долота и совершали обряды посвящения в нефтяники. Уважение к ним было велико, а власть их - почти безгранична. Был такой брахман и на нашей скважине. Звали его Степан Вадимович. Был он человеком грубым и жестоким, но никто ни смел ему перечить. Он управлял нами, а мы ему беспрекословно подчинялись.
Время шло, я рос. Настал день - на меня вылили ведро нефти и обрили мои волосы. Теперь я стал полноправным нефтяником. В моих руках появилась сила, голос стал хрипловатым, а кожа - грубой. Теперь я работал наравне со всеми и получал свою часть прибыли. Было мне тогда, наверное, лет четырнадцать. Взрослеют в наших краях рано. Я был уже полностью сложившимся мужчиной - и, конечно же, начал уже обращать внимание на женщин. Женщины тоже стали обращать на меня внимание. Наверное, спустя некоторое время я бы женился, у меня были бы дети, свой дом... Словом, я мог прожить свою жизнь примерно так же, как мой отец и дед прожили свои. Но судьбе было угодно распорядиться иначе...
Я встретил Ойлон - и теперь могу сказать, что в моей жизни были минуты немыслимого счастья, за которые пришлось платить годами невыносимых страданий.
... Не заладился этот день с самого начала, ох не заладился. С утра небо затянуло тучами и пошел снег, который Петр Соломонович называет "детородный орган старого китобоя". Петр Соломонович - мудрый старик. Он точно может определить девяносто три вида снега. В определении еще шести типов он не всегда уверен и очень убивается, когда, например, бывает не в силах отличить "анальный половой акт с пьяным стариком" от "анального полового акта со спящей старухой". Должен заметить, что из девяноста девяти названий снега только пять более-менее приличные - например, "слеза гермафродита". Все остальные в высшей степени непристойны. По-русски, конечно, это звучит достаточно громоздко. Но на языке кокабо - древнем аборигенском диалекте, восходящем еще к языку вед, эти понятия передаются всего одним словом. Например, "ка'œ" переводится примерно, как "изнасилование девственной оленихи тремя мужчинами в присутствии шамана и секретаря партийной ячейки". Так, между прочим, называется мягкий и липкий снег, падающий вечером крупными комками. Так вот, шел именно снег "детородный орган старого китобоя". Очень редкий вид снега, всегда предшествующий дурным известиям. Он шел в день битвы у горы Бадон и в день смерти Сигебера III. Так вот, Патр Соломонович проснулся в этот день очень рано, вышел на улицу, и, посмотрев на летящие с неба хлопья, сказал: "Дурное дело, коли зарядил Старый Китобой" - и, покачав головой, молча ушел в тундру.
То был день Оленей Матки - величайшего и самого радостного нашего праздника. На Оленью Матку девушки выбирают себе женихов. Начинается все с состязания самых искусных нефтяников: стопорение шкива, заправка рынды - и много еще других мужских забав. Самый сильный и искусный становится королем праздника. Он может выбрать любую девушку, или даже замужнюю женщину и провести с ней ночь любви. Никто не смеет ему сопротивляться под угрозой изгнания. Обычай этот древний и для многих - священный. Мужья считают честью уступить ему своих любимых жен, а матери - единственных дочерей.
Случилось так, что в тот день королем праздника стал я...
Я был счастлив и несказанно горд. Я еще никогда в жизни не был с женщиной, я теперь мог выбирать любую. Мое сердце яростно колотилось в груди, когда я видел глаза первых наших красавиц, смотрящих на меня с нескрываемым вожделением. Я был в нерешительности, ибо выбрать поистине было из кого... Кажется, я уже присмотрел себе весьма аппетитную блондиночку, но в этот момент я увидел Ойлон. Одного взгляда ее больших, немного раскосых глаз было достаточно, чтобы зажечь пламя в моей груди. Одной смутной улыбки ее детских губ хватило, чтобы свести меня с ума. Я смотрел на это лицо - и мне казалось, что я растворяюсь в нем, таю весенней льдинкой в этих бездонных глазах. "Кто эта женщина?" - спросил я растерянно.
"Это - Ойлон, жена самого Степана Вадимовича. Надеюсь, что ты, парень, не совсем спятил и не станешь выбирать ее в качестве своего приза" - ответил мне кто-то из стоящих рядом. "Ойлон!" - звучало у меня в голове звуком набата и сиреной воздушной тревоги... "Ойлон - мой приз, мой единственный и желанный приз..." - эта мысль заполнила все мое сознание, не оставив в нем место рассудку. Я подошел к ней и взял ее за руку. Толпа замерла в оцепенении.
И тогда я услышал голос, нет, рев Степана Вадимовича: "Грязный щенок! Да ты совсем забылся! Сейчас я сотру тебя в порошок". Я оглянулся на этот окрик - и увидел надвигающуюся на меня медвежеподобную фигуру брахмана. При его приближении люди вокруг в ужасе расступились. Я почувствовал, как ледяные иглы страха впились в мою спину. Но я продолжал сжимать руку Ойлон - и я ощущал исходящее от нее тепло и нежность. И тогда я как будто поднялся внутри себя, расправил плечи и спокойно посмотрел в глаза Степана Вадимовича.
"Я могу выбрать любую женщину. Такой обычай. Я выбрал Ойлон. Никто не посмеет мне помешать. Таков древний закон, и он един для всех!". Свинцовая тишина повисла над толпой. Брахман стоял в двух шагах от меня и его глаза струились ненавистью. Я смотрел на него со спокойной уверенностью. Внезапно кто-то из толпы тихо произнес "Он имеет право, таков обычай...". И мгновенно сотни голосов подхватили эту фразу: "Он имеет право, таков обычай!" - неслось отовсюду. Степан Вадимович зажал руками уши и в бессильной сатанинской злобе вертел головой по сторонам. Внезапно он метнул на меня последний исполненный безумной ненависти взгляд - и с криком отчаянья бросился прочь. "Он имеет право, таков обычай!" - эхом неслось ему вслед.
Я взял Ойлон на руки и понес в свой вагончик. Она с нежностью обняла мою шею. О, что это была за ночь! Мы слились в одно целое, растворились друг в друге. Я целовал, ласкал ее тело - от кончиков волос до пальцев на ногах. Все в ней казалось мне божественным совершенством - шелковистая нежная кожа и детские трепетные груди, стройное упругое тело и мягкий, едва заметный пушок. Ее лоно было подобно чудесному цветку, раскрывшему навстречу мне свой восхитительный юный бутон. Ей было не больше двенадцати лет... но как она была нежна и желанна. Мы были вместе всю ночь, мы не заснули даже на минуту. Это была чудесная сказка... но утро грубо и жестоко ее прервало.
Я услышал тревожные голоса за окном и понял, что случилось что-то страшное... "Нефть, нефть иссякла в скважине..." - неслось со всех сторон, и в этих криках чувствовались ужас и безысходность. Люди выбегали на улицу, спеша поделиться друг с другом ужасной новостью. Бросились искать Степана Вадимовича - и к вечеру нашли его, медитирующего среди отливающих мертвенной белизной снегов. "Спаси нас, спаси нас, как ты спасал нас всегда" - молили его люди, рвавшие на себе одежду и готовые целовать землю под его грязными ботинками. Они просили его так всю ночь, обдуваемые ледяным ветром - и их синие от холода губы молили его о пощаде...
Когда первые лучи солнца окрасили небосвод розовым цветом надежд и кровавым цветом неизбежного, Степан Вадимович молча встал и пошел в сторону поселка. Отчаявшиеся, близкие к помешательству от холода и усталости люди шли за ним - и замерзшие слезы сверкали на их щеках, как алмазы в императорской короне. "Он простил нас, он спасет нас!" - стоном надежды вырывалось из сотен глоток.
Брахман прошел в свой вагончик.
Он прошел туда, не сказав даже слова.
Он увидел нас с Ойлон, но лицо его осталось неподвижным.
Только где-то в самой глубине глаз вспыхнули и тут же погасли злые злорадные огоньки.
Три дня Степан Вадимович пребывал в священном трансе.
Он бился в конвульсиях, катаясь по полу своего вагончика. В глазах его горел огонь безумия, а на губах выступила кровавая пена. Наконец, к концу третьего дня, он затих. Прошло еще несколько часов, прежде чем он окончательно пришел в себя. Тогда он приказал всем собраться перед его жилищем. Когда все были в сборе, он появился на пороге и обвел нас тяжелым недобрым взглядом. Наступила напряженная тишина. Казалось, что люди перестали даже дышать. Было слышно, как падает снег. И тогда зазвучал его тихий, протяжный голос.
"Вы забыли законы предков, вы нарушили данные клятвы - и за это повелители недр злы на вас".
Он сделал длинную паузу.
"Они очень злы на вас и хотят лишить вас своей милости".
Единый крик ужаса вырвался из десятков уст.
Он опят сделал паузу.
"Но есть один способ вернуть их расположение".
По толпе прокатился вздох облегчения.
Тогда он показал на Ойлон.
"Только эта женщина может спасти вас. Повелители недр требуют отдать им ее жизнь. Пусть она идет в пургу одна. Пусть она идет одна - и не давайте ей с собой еды. Пусть идет она сквозь снег до тех пор, пока силы не оставят ее, и не упадет она замертво. На том месте, где жизнь покинет ее тело, бурите скважину. Бурите скважину - и вы найдете месторождение, которому не будет равного по богатству. Вы сами, и дети ваши и внуки будут качать оттуда нефть - и не будет ей конца. И цена этому - всего лишь одна жизнь. Жизнь этой женщины".
Снова повисла напряженная тишина. Ойлон стояла молча, как будто смирившись с уготованной ей участью. Тогда я осознал ужасный смысл слов Степана Вадимовича. "Он лжет, не верьте ему, вы не посмеете этого сделать" - закричал я и бросился на бригадира. Я перегрыз бы ему горло, если бы только мне дали до него дотянуться... Но десятки сильных рук грубо схватили меня - и через мгновение я был связан, а в рот мне всунули кляп. Связанного меня бросили в сарай с инструментами. Егора, крепкого рыжеволосого парня с моего участка, поставили охранять меня, чтобы я не вырвался и не смог помешать ужасному ритуалу. Я был совершенно беспомощен, и казалось, что рассудок мой помутится от отчаянья. Настал вечер и началась пурга. Я знал, что сейчас Ойлон отправляется в свой последний путь - и мог только рыдать в своем бессилии.
Пурга становилось все сильнее, я слышал леденящие душу завывания ветра за стенами сарая и представлял себе хрупкую фигуру Ойлон, идущую сквозь снег навстречу своей гибели. Я катался по полу, пытаясь освободиться от пут, но все напрасно... Нефтяники умеют хорошо завязывать узлы. Прошла уже половина ночи, когда мне удалось избавиться от кляпа. Тогда я решился на отчаянный шаг. Я стал звать Егора, охранявшего меня снаружи сарая. Вскоре он пришел на мой крик. Ему тоже было несладко стоять там, на улице. Его борода и усы покрылись толстым слоем инея.
"Егор, я считал тебя своим другом... Разве ты забыл, как мы вместе крутили ворот, когда еще были детьми? Разве забыл ты, как я спас тебе жизнь, когда лопнул канат на главной лебедке?" отчаянье придавало мне силы...
Егор молчал, отведя взгляд в сторону...
Понимая, что у меня остался последний шанс спасти свою любовь, я продолжил свою пылкую речь: "Разве ты не знаешь, что Степан Вадимович сам хотел овладеть Ойлон. Когда же это у него не получилось, в его черном мозгу возник чудовищный план... Кому, как не тебе знать об этом. Только на мгновение представь себе то, что испытываю я, когда где-то совсем рядом гибнет моя любимая, я а лежу здесь совершенно беспомощный и не могу ничего сделать...
Развяжи меня, позволь мне спасти Ойлон - и у тебя не будет более преданного друга, чем я"...
Я чувствовал, как сомнения начинают проникать в сознание Егора. Потом я услышал его голос: "Я понимаю тебя, Антон. Окажись я на твоем месте, я бы страдал так же, как и ты. Но мы все погибнем, если не найдем нефть... Подумал ли ты об этом?".
Я был готов к этому вопросу и знал, что на него ответить.
Уже с детства я отличался пытливым и острым умом. Я наблюдал за повадками птиц и зверей, явлениями природы и расположением звезд. Я обдумывал результаты своих наблюдений во время коротких пауз в работе. Однажды мне приснился сон, смысл которого я долго не мог понять. Когда же этот смысл открылся мне, я испытал чувство восторга, смешанного с удивлением.
Некоторое время я скрывал свое открытие. Но сейчас у меня не было иного выбора, кроме как сказать о нем Егору.
Я посмотрел ему прямо в глаза и произнес - спокойно и уверенно:
"Я знаю, как найти нефть, Егор. Для этого ни нужно заклинаний и человеческих жертв. Нужно просто внимательно наблюдать за поведением волков и оленей, полетом птиц и движением звезд. Это - система, одновременно чрезвычайно сложная и предельно простая. Я могу научить этому любого нефтяника. Тогда власти Степана Вадимовича придет конец. Я думаю, что он начал догадываться об этом, поэтому и решил погубить Ойлон и меня вместе с ней. Отпусти меня, помоги мне спасти Ойлон - я найду нефть, много нефти и обучу тебя этому искусству".
Егор все еще сомневался: "А ты уверен, что действительно сможешь это сделать? Ведь без нефти всех нас ждет голодная смерть..."
"Да, я уверен в этом. Я сто раз уверен в этом. Помоги мне - и мы вместе будем управлять всеми новыми скважинами". В моем голосе было столько убедительности, что Егор поверил мне. Он развязал меня - и мы вместе бросились в снежную тьму на поиски Ойлон. Я бежал, следуя за почти занесенной снегом цепочкой дорогих следов. Я молил божества неба и преисподней позволить мне спасти ее. Я не знаю, сколько я бежал. Я почти выбился из сил и уже потерял всякую надежду, когда увидел ее. Она лежала, упав в снег, но была еще жива. Жизнь уходила из нее с последними вздохами. Я бросился к ней, обнял ее и мои разгоряченные от бега губы встретились с ее холодными губами. Она открыла глаза и узнала меня. "Антон" - произнесла она чуть слышно. И с этим словом душа покинула ее хрупкое тело.
Я обнял ее и целовал, пытаясь вернуть жизнь своим горячим дыханием. Но все было напрасно... Слезы катились по моим щекам и замерзали, не успев упасть. Я поднял ее на руки и пошел вперед, не разбирая пути. Я шел до тех пор, пока мои ноги не отказались больше мне повиноваться - и тогда мы вместе упали в снег...
Егор спас меня от неминуемой смерти. Он шел за мной все это время и дотащил меня до базы, когда я упал без сил. На месте гибели Ойлон действительно было найдено громадное месторождения. Его так и назвали - Ойлон. Через два дня после этого случая Степан Вадимович куда-то исчез. Его искали повсюду - но нигде не могли найти. Думаю, что он отправился прямой дорогой в преисподнюю. Мне предложили занять его место, но я решительно отказался - слишком много тяжелых воспоминаний давило на мое сознание. В результате Егор, точнее теперь уже - Егор Серафимович стал начальником скважины.
Время неумолимо бежит вперед...
Вскоре меня перевели работать в министерство. Просто мне повезло, был такой почин "рабочих - в руководители". Я перебрался в столицу, у меня появилось брюшко, лысина... Я стал солидным начальником и, в общем, доволен своей жизнью. Но иногда, когда я ложусь спать и закрываю глаза, передо мной возникает Ойлон. Она совсем не изменилась, такая же прекрасная, как в ночь нашей первой и последней любви... Она улыбается и зовет меня к себе. Тогда передо мной возникает дорога из лунного света, и я иду по этой дороге, и мое тело становится невесомым, а шаги - легкими и беззвучными. Ойлон ведет меня за собой, дорога уводит нас все выше и выше. Под нашими ногами спят усталые города, но их грязное порочное дыхание не в силах достичь этих высот. Наконец, лунная дорога заканчивается - и мы вступаем на луг, поросший мягкой молодой травой. Мы садимся на эту траву - и наклоняемся друг к другу... кажется, еще мгновение - и мы сможем заключить друг друга в объятия. Но в это мгновения я чувствую, как мое тело опять обретает свой вес, оно становится тяжелым, как будто свинцовым... Я проваливаюсь вниз - и лечу бесконечно долго, пока не оказываюсь снова на своем опостылевшем ложе. Но я знаю, что наступит момент, когда я смогу соединиться со своей Ойлон - и я смогу ее обнять - и мы сольемся в жарком бесконечном поцелуе и не будет тогда силы, способной разомкнуть наши объятия".
"Да... грустная история. Признайтесь только: это ведь вы помогли исчезнуть Степану Вадимовичу" - спросил альбинос после некоторого раздумья.
"Нет, что вы... Я всегда считал месть занятием недостойным. Я без раздумья перегрыз бы ему горло, если бы это могло оживить Ойлон. Но убивать его только из мести... Это неразумно. Никто не сможет отомстить лучше самой жизни. Не стоит лишать ее этой возможности" - ответил Запашко.
... "Ну, теперь вроде как моя очередь" - заметил альбинос.
"Скажу сразу: я работаю на режимном предприятии, поэтому нечего о себе рассказывать не имею права. Все мои личные данные - имя, рост, вес и все такое прочее засекречено. Работа, знаете ли, такая. Зато и платят хорошо. Сколько платят - тоже, между прочим, тайна. Поэтому я расскажу вам историю, которую наша служба безопасности специально сочинила, чтобы я ее рассказывал попутчикам в поездах. Считается, что она помогает установить доверительные отношения. Во время долгих поездок люди любят изливать друг другу душу - не правда ли?"
Попутчики утвердительно закивали.
"Ну вот, послушайте мой рассказ...
В жизни я не могу назвать себя человеком счастливым. Мать свою я не помню. Мне говорили, что она умерла во время моего рождения. С другой стороны, до меня доходили слухи о том, что матери у меня вообще не было - то есть, что я был так сказать ребенком из колбы. Что же, это тоже вполне возможно. По крайней мере, я ни когда не пытался выяснить так сказать тайну своего рождения. Отец мой, если конечно этот человек был действительно моим отцом, отличался жесткостью, я бы даже сказал - жестокостью. К счастью для меня, он часто и надолго уезжал на выполнение каких-то специальных заданий. Возвращался он всегда мрачным и молчаливым. Он никогда не поднимал на меня руку. Когда я ему досаждал своим плачем, или проказничал, он просто уходил в свой кабинет и тренировался, метая тяжелый армейский нож в висевшую на стене мою фотографию. Он делал это обычно минут тридцать, или сорок, потом залпом выпивал бутылку виски - и только после этого немного приходил в себя. Когда мне было лет семь, он окончательно исчез. Возможно, он погиб, выполняя задание Центра. Допускаю, впрочем, что он до сих пор жив. Честно говоря, никогда не пытался это выяснить. Я вообще, как вы заметили, человек не очень любопытный, не так ли?"
Попутчики утвердительно закивали.
"С тех пор меня воспитывала няня. Звали ее Анна Олимпиевна, она была простой деревенской женщиной, точнее сказать - крепкой бабой со здоровым цветом кожи, волосами собранными в пучок на затылке, широкими бедрами и пышной грудью. Она была бы хорошей дояркой - и ко мне она относилась, как к теленку. Мы играли в игры, которые некоторым могут показаться странными. Няня становилась на четвереньки и мычала, изображая корову. Я же был пастухом: брал тоненький прутик и хлестал ее изо всех сил по ягодицам. Казалось, она совсем не чувствовала боли, наоборот - повизгивала от восторга. Мне становилось обидно, что я тут стараюсь, луплю ее, а она даже не кричит... Я задирал ей платье, спускал трусы и хлестал по пышным ягодицам. Ее круп покрывался розовыми отметинами, а она только стонала от удовольствия. Еще я ее доил... Конечно, настоящего молока у нее не было, я просто тискал ее груди, мял соски, а иногда сосал их, изображая теленка. Ей это тоже нравилось. Меня эти игры сначала просто забавляли: я не был избалован вниманием взрослых и у меня не было друзей - ровесников. Потом я увлекся этими забавами и стал сам придумывать новые игры. Мы играли в лошадь и наездника: она раздевалась и вставала на четвереньки, я садился на нее верхом и ездил по комнате. Потом я ее мыл, как заботливый кучер моет свою лошадь: приносил таз и ведро с теплой водой, брал мочалку и мыл ее всю - от шеи до так сказать хвоста. Еще я приносил ведро и она в него мочилась, продолжая стоять на карачках. Я в этот момент похлопывал ее по крупу, подставлял ладонь и чувствовал, как ее омывает теплая жидкость. Еще я был ветеринаром, лечил свою коровку: ставил ей клизму и смотрел, как она испражняется в ведро. Потом мы долго рассматривали плавающие там комочки. Она говорила мне, что, если очень внимательно искать, то можно найти жемчужину, или драгоценный камень.
Время от времени мы менялись ролями: тогда уже я изображал корову, а она - теленка. Она лизала меня своим шершавым языком и искала вымя. Вымя она, конечно, не находила, но зато находила мой маленький и невинный огурчик. Она брала его в рот, мяла и посасывала, лизала мне попку, проникая в нее языком. Мне это нравилось, ощущения были очень приятные. При этом я был совершенным ребенком и не видел во всем происходящем чего-либо неприличного или противоестественного... Надеюсь, вы понимаете меня, не так ли?"
Попутчики утвердительно закивали.
"Так продолжалось чуть больше года. Я был совершенно счастлив, обретя неведомую мне до этого материнскую любовь и ласку. Я любил смотреть на нее, когда она мылась в душе, или сидела на унитазе. Я надевал на себя ее трусы, или колготки, хотя, конечно, мне это было ужасно велико. Ее это очень забавляло. Мы спали вместе, обнявшись, и были на седьмом небе от счастья.
Этот рай был уничтожен внезапно и мгновенно, как это обычно происходит со всем хорошим. Кажется, она куда-то торопилась и решила перейти улицу там, где этого делать не стоило. Большая черная машина сбила ее и поехала дальше, даже не притормозив. Она погибла сразу - по крайней мере, мне так сказали. Я очень просил, чтобы мне позволили вымыть ее на прощание. Но взрослые не поняли меня. Они посчитали, что мое горе было слишком велико - и отправили на несколько месяцев отдыхать на море. Я не видел, как ее хоронили и не знаю, где она похоронена.
Вскоре у меня появилась новая няня. Валентина Николаевна была сухой и строгой женщиной. Конечно, она делала все, чтобы наладить со мной хорошие отношения. Но она совершенно не могла меня понять. Когда я попросил ее поиграть в корову и пастуха, она сначала сказала, что я уже большой мальчик, чтобы играть в такие игры. Потом, хотя и с большой неохотой, она встала на четвереньки. Я подошел и пощупал ее спину. "Ты - костлявая корова. Но ничего, я буду тебя хорошо кормить и скоро станешь тучной и будешь давать много молока". Она покраснела и зло посмотрела на меня, но продолжала стоять в этой нелепой для нее позе. Я подошел к ней сзади - и резким движением задрал юбку. На мгновение я увидел зашитые в нескольких местах колготки темно-коричневого цвета, поверх которых были надеты какие-то нелепые панталоны. "Что ты делаешь, негодный мальчишка" - Валентина Николаевна вскочила, как ошпаренная. Наверное, она ударила бы меня в этот момент, если бы не знала, что делать этого нельзя ни в коем случае. Я думаю, что она тут же не хлопнула дверью только потому, что ей предложили весьма хорошие деньги за сидение со мной. Она мучалась еще несколько месяцев. Конечно, ни о каких так любимых мною играх не могло быть даже речи. Она вся напрягалась даже от случайного моего прикосновения. Она рассказывала мне что-то про всемирную историю и греческую мифологию. Я регулярно вгонял ее в краску вопросами типа "сколько раз за ночь мог кончить Александр Македонский ?" или "была ли Жанна д'Арк лесбиянкой?". Сейчас я понимаю, что был совершенно несносен, издеваясь над несчастной женщиной. Но тогда мне просто очень не хватало моей коровки и я считал весь мир виноватым в том, что ее у меня отняли.
Особенно одиноко я чувствовал себя ночью. Однажды я пришел к Валентине Николаевне и лег с ней рядом. Конечно же, она спала в ночной рубашке. Когда я попытался ее обнять, она тут же проснулась и с визгом вскочила с кровати. Можно было подумать, что я пришел с большим кухонным ножом, чтобы ее убить. Впрочем, в этот момент мне именно это хотелось сделать. У нее была настоящая истерика! Она визжала, что я не смею приходить ночью в ее комнату, что я - невоспитанный отвратительный ребенок и еще много в том же духе. В конце концов мне даже стало ее жалко. Я ушел к себе, упал на кровать и плакал навзрыд до самого утра. С тех пор она стала запирать на ночь дверь в свою комнату.
Днем, когда она уходила в магазин, я несколько раз пробирался к ней в комнату и рылся в ее вещах. Весьма грустное это было зрелище: убогое заношенное белье, на которое она явно не обращала ни какого внимания, ни косметики, ни духов. Несколько выцветших фотографий со скучными, как на похоронах, субъектами. Ни писем, ни дневников... Вообще почти ничего личного. Сейчас бы все это вызвало во мне жалость, но тогда я был просто глупым мальчишкой. Мне хотелось новых ощущений - и несчастная женщина была единственным способом их получения... Я стал подглядывать за ней, когда она принимала душ. Мылась она всегда очень быстро, как будто хотела как можно меньше быть обнаженной. Впрочем, в ее теле я не нашел ничего уродливого. В свои пятьдесят лет она не так уж плохо выглядела. Ее кожа не была дряблой, или морщинистой. Сейчас я бы сказал, что у нее была стройная, немного мальчишеская, но в общем достаточно привлекательная фигура. Тогда же это было второе виденное мною женское тело. Поймите меня правильно, я был ребенок - и никаких настоящих мужских желаний у меня не возникало. То есть, я еще не мог быть мужчиной в полном смысле этого слова. Но я испытывал смутное и не осознанное до конца влечение к женщине. Мне хотелось дотронуться до этой кожи, до этих розовых сосков, мне хотелось ласки... но ничего этого не было.
Честно говоря, мне трудно сказать, был ли вообще у Валентины Николаевны в жизни какой-нибудь мужчина, или она, подобно мадам Блаватской и Жанне д'Арк хранила свою девственность. Тогда я об этом не думал и меня это не интересовало. Я мучался еще некоторое время, пока мой безмерный эгоизм не толкнул меня на отчаянный шаг.
В доме были кое-какие лекарства. Среди всего прочего там хранился и пузырек со снотворным. Конечно, все это хранилось в шкафу, а шкаф запирался. Но я был достаточно умным мальчиком, чтобы подобрать к нему ключи. Естественно, у меня был и второй ключ от комнаты Валентины Николаевны. Перед сном она всегда выпивала большую чашку чая с сахаром. Я решил этим воспользоваться. Я вылил туда почти половину пузырька. Только сейчас я понимаю, какой это был риск. Наверное, это была почти смертельная доза. Меня спасло только то, что снадобье было уже достаточно старым и сила его действия несколько ослабла. Как бы то ни было, я дождался, пока Валентина Николаевна уйдет к себе в комнату. Потом я выждал еще около часа - и только после этого решил проверить, подействовало ли мое средство. Я подошел к ее двери и стал громко стучать. Никакого ответа. Тогда я осторожно отпер дверь и вошел в комнату. Валентина Николаевна лежала на кровати. На ней была ее обычная ночная рубашка. Она лежала так тихо, что сначала я даже испугался: жива ли она вообще. Но потом я подошел ближе и услышал тихие звуки ее дыхания. Это меня немного успокоило, хотя сердце продолжало яростно биться в груди, а кровь приливала к вискам. Я взял ее за плечо и слегка потряс, потом окликнул по имени. Она продолжала спать. Тогда я аккуратно стащил с нее одеяло и бросил его на пол. Она не шелохнулась. Я немного осмелел. Чего бояться - она все равно спит и ничего не чувствует. На самом деле, у меня не было каких-либо особо греховных помыслов. Мне было просто интересно. Я начал осторожно снимать с нее ночную рубашку. Вскоре мне удалось это сделать. Теперь она была почти обнажена. На ней оставались только какие-то очередные несуразные панталоны. Я быстро разделся и лег рядом. Я слышал ее тихое и немного прерывистое дыхание. Не помню, как моя ладонь коснулась ее теплой и немного влажной кожи. Теперь она была вся в моей власти. Эта мысль возбуждала меня - и всякие остатки здравого смысла испарились их моего перегретого сознания. Я внимательно рассмотрел ее сухие немного отвислые груди, погладил их и слегка прикусил левый сосок. Она тихо застонала во сне. Я снял с нее панталоны - и начал лизать у нее между ног. Когда-то моя коровка очень любила это... Валентина Николаевна застонала немного громче. Я шире раздвинул ее ноги и увидел ее влажное набухшее лоно. Я понял... нет, я безумно захотел войти в него, но не мог сделать это обычным способом, ибо был еще ребенком да и вообще не очень представлял себе, как это делается. Я продолжал массировать своим языком этот раскрывающийся бутон - и проник туда своей рукой. Валентина Николаевна начала дергаться, как будто в судорогах. Ее стоны стали совсем громкими, пока наконец не переросли в истошный крик. Все ее тело напряглось - и откуда-то из глубины бутона мне в лицо брызнула струйка теплой жидкости.
Крик затих, а тело расслабилось.
Я приподнял глаза - и вдруг с ужасом обнаружил, что Валентина Николаевна уже не спит, а смотрит на меня широко раскрытыми наполненными каким-то почти животным страхом глазами. Несколько мгновений мы в ужасе смотрели друг на друга. Потом я вскочил и бросился бежать. Когда я уже выбегал из ее комнаты, то услышал за спиной "Господи, что он наделал...". Фраза эта, сказанная тихим, потерянным, я бы даже сказал, обреченным голосом, еще долго будет звучать у меня в ушах...
Я заперся в туалете - и просидел там остаток ночи. В мозгу моем проносились самые ужасные кары, которые неминуемо должны теперь пасть на мою голову. Мне хотелось умереть прямо сейчас, но под рукой не было подходящей веревки, чтобы повеситься, а выйти наружу я боялся. Наверное, только это спасло мне жизнь в эту ночь. Я не знаю, сколько прошло времени - наверное, несколько часов. Я почувствовал сильный голод и холод - напомню, что я был совершенно без одежды. Я подумал, что наверное Валентина Николаевна уже немного успокоилась и, по крайней мере, не убьет меня сразу. Может быть, она вообще собрала свои вещи и ушла... Так я думал, когда осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу. Уже начало немного светать. Чувствовалась утренняя прохлада и сырость. Полная тишина. Ни единого звука... "Валентина Николаевна..." позвал я тихим голосом.
... никакого ответа.
Я еще раз позвал ее ...тишина.
Я на цыпочках пошел по направлению к ее комнате.
"Наверняка, она смертельно обиделась, собрала вещи и ушла" - говорил я себе.
Давя в себе страх, в состоянии почти горячечного бреда, подошел я к полуоткрытой двери. Последним усилием воли заставил я себя заглянуть внутрь. То, что я увидел, будет стоять в моих глазах до самой гробовой доски - и дальше, если там, конечно, останутся еще какие-нибудь воспоминания.
В комнате был идеальный порядок, кровать была аккуратно заправлена. Но это я осознал только потом, когда в тысячный раз прокручивал этот кошмар в своем леденеющем сознании. Тогда же я увидел только одно: в центре комнаты, на крюке от люстры, висела Валентина Николаевна. Вокруг ее шеи обвивалась шелковая косынка, единственная бывшая у нее нарядная вещь. Ее лицо было пунцово, а глаза - на выкате. Язык вывалился из перекошенного рта. Я стоял - и не мог даже закричать от сдавившего меня ужаса. Земля ушла у меня из-под ног и я без чувств упал на пол.
Не знаю, сколько времени я был без сознания.
По крайней мере, когда я очнулся, был уже день.
Я еле стоял на ногах, меня вело из стороны в сторону. Но мой разум начал брать верх над эмоциями. Я заставил себя подойти к повешенной и рассмотреть ее внимательно. Перед смертью она одела свой лучший - и единственный, впрочем, костюм. Те же плотные коричневые колготки (и те же дурацкие панталоны - подумал я, но проверять это, конечно, не стал). Я, преодолевая страх, обшарил ее карманы. Возможно, она оставила какую-нибудь предсмертную записки. В тот момент я уже начал трястись за свою шкуру. Я собрал всю свою одежду, поставил пузырек со снотворным рядом с ее чашкой, предварительно протерев его тряпкой (чтобы стереть свои отпечатки) и несколько раз приложив к руке повешенной (чтобы там остались ее отпечатки). Осмотрел комнату, и, не найдя там тоже каких-либо предсмертных записок, бросился к телефону. Теперь я специально старался быть как можно более возбужденным. Я звонил по всем возможным и невозможным телефонам... "Приезжайте, приезжайте скорее...", на вопрос о том, что случилось, я только рыдал.
Вскоре понаехала куча народу... Люди из органов, санитары и еще черт знает кто. Когда меня пытались расспрашивать о чем-нибудь, я только плакал. Какие-либо показания я дал только через два дня, в загородном санатории, куда меня поместили для успокоения нервов. Я сказал, что ничего не слышал, спал всю ночь, а когда проснулся утром то обнаружил Валентину Николаевну мертвой - и от ужаса упал в обморок. Как только пришел в себя - сразу начал звонить.
Ничего больше. Скоро дело закрыли. Да и расследовать было особо нечего: явное самоубийство. Оказалось, что Валентина Николаевна была членом какой-то секты, но тщательно это скрывала. Секта проповедовала всяческое умерщвление плоти и вообще была весьма подозрительной, к тому же - нелегальной. Досталось агентству по подбору персонала (не знают, каких нянь рекомендуют в приличные дома).
Меня после этого определили в одно специализированное учебное заведение. Там меня окружали только мужчины. Потом характер моей работы не позволял мне общаться с женщинами. Таким образом, этот весьма ранний и, я бы сказал, трагический опыт общения с противоположным полом остается до сих пор единственным в моей жизни. Такая вот грустная история..."
"Ну что же, ваш первый отдел серьезно поработал, сочиняя для вас эту легенду", заметил толстяк, выслушав рассказ альбиноса.
"Знаете, иногда мне даже кажется, что это все действительно со мной произошло... Хотя моя настоящая история, я бы сказал, значительно более трагична, чем то, что я вам сейчас поведал. Но рассказывать что-либо о себе я не имею права, так как давал подписку о неразглашении" - ответил альбинос с грустью в голосе.
"Ну что же... Вот и моя очередь пришла потрясти своим грязным бельем.
Я - психолог. И этим сказано если не все, то очень многое. Мне приходится работать с самым грязным, неблагодарным и неподатливым материалом - человеческим сознанием.
Мы, психологи, не хороним своих мертвецов. Мы бросаем их в расщелины скал и в бушующие волны моря. Мы - прагматики. Наши дети с детства учатся сами искать пропитания - и гибнут, если оказываются слишком слабыми для этой жизни. Мы - реалисты, нам чужды всякие идеалистические иллюзии.
Зимой мы собираемся на поле подледного лова. Мы ловим жирных сонных окуней и поедаем их прямо сырыми. Так мы закаляем свою волю. А еще мы сражаемся друг с другом большими деревянными пешнями, унизанными осколками кабаньих клыков. Мы разбиваем друг другу головы - и ошметки окровавленных мозгов смешиваются с ледяной крошкой. Наша профессия не позволяет быть сентиментальными. Настоящий психолог обязан ненавидеть людей - и ненавидеть человека в себе. Иначе - ничего не выйдет. Чувство брезгливого любопытства возникает у меня всякий раз, когда я работаю с человеческим разумом. Это напоминает мне то ощущение, когда я в детстве ловил больших черных тараканов и жег их спичками, или бритвой вспарывал им брюшки. Отвращение боролось с любознательностью, но любознательность всегда оказывалась сильнее. Поэтому из меня вышел психолог. А многие так и сдохли в канаве. У них не хватило терпения и воли. Что ж, сочувствую... Но помочь, как говорится, ничем не могу. То есть, конечно, могу, но - деньги вперед! Вот так...А вы как думали?"
Психолог отхлебнул остывшего чая.
"На самом деле, за всей этой бравадой скрывается моя совершенно беззащитная внутренняя сущность. Психологи вообще люди нежные и ранимые. Чтобы это скрыть, они придумывают массу всяких теорий. Но - шила в мешке не утаишь... Поскреби хорошенько нашего брата - и под толстым слоем грязи и жира обязательно найдешь такой розовый и беззащитный комочек, теплый и влажный. У нас сегодня как-то пошла тема сокровенных интимных переживаний. Но все наши сокровенные интимные переживания стары как мир. То есть, вообще все человеческие переживания описаны еще в шумерских клинописных табличках. Это не значит, что до шумеров об этих переживаниях ничего не знали. Знали, конечно, - и очень хорошо, просто письменности еще не было - вот и не оставили нам питекантропы и неандертальцы своих интимных откровений и глубоко личных переживаний. Но это же скучно! Каждый раз, когда мне хочется начать страдать, я представляю себе огромную толпу страдальцев - от Гильгамеша до Джеймса Джойса - и мне становится безумно скучно. Желание страдать и терзаться как-то само улетучивается.
Не думайте, конечно, что я прямо таким умным родился. Всякому овощу, как говорится, - свое время. Было время, когда я думал и говорил совсем по-другому. Был я таким розовощеким мальчиком - глаза с поволокой, а на губах - вечная идиотская улыбка. Ходил я, снедаемый сонмом всяческих комплексов, и думал: кого бы собой осчастливить. В том, что я могу осчастливить кого угодно, я даже не сомневался. Вот так, ходил я и искал себе самку. То есть, такую самку, чтобы всем самкам - самка. Другие мне были не нужны. И мечтал я эту самку обволочь своей слизью, и медленно переваривать, не спеша - кусочек за кусочком. Только одного я не знал: того, что у нас, психологов, все как раз наоборот. У нас как раз самки самцов переваривают, да так прытко, что даже глазом моргнуть не успеешь, а она вот уже, только косточки отрыгивает. Так что я, конечно, доходился и доискался. И глазки и щечки, и улыбочку идиотскую - все здоровый женский организм переработал, переварил, а косточки, как положено - выплюнул. В косточках то, между прочим, проку нет совершенно никакого. Собрал я, стало быть, эти косточки - хоть бесполезные, да свои, других нет и, видимо, не будет. Взглянул я, бесплотный дух, на эту жалкую кучку и стал думать: в каком виде мне теперь материализоваться. И долго бы я так думал, до сих пор бы, наверное, ничего путного не придумал, но помог, как всегда, случай... Просто проходил мимо какой-то придурок, я его по башке - бах! - и его облик принял. В этом облике, собственно, вы меня и видите.
Наружный - то облик я принял, а внутри все так и осталось в переваренном виде, а говоря более простым языком, ничего там не осталось, кроме фекалий, являющихся, так сказать, конечным продуктом переработки моего сложного внутреннего мира. Поэтому, про себя я ничего особо интересного рассказать не могу. Никаких таких сильных переживаний в моей жизни не было. А если и были какие-то там переживания, то все они, в полном объеме, переварились, расщепились на атомы, протоны и нейтрино - и летят сейчас где-то в бескрайних просторах вселенной. И им до меня уже давно нет никакого дела. На самом деле, жизнь моя кончилось. Осталось только немного убраться за собой и вымыть посуду. Не хочется, честно говоря, оставлять после себя мусор"
Психолог прервался, чтобы сделать еще один глоток чая.
" Я наверное кажусь вам черствым сухарем, лишенным всяческих эмоций... Поверьте, что это не так. На самом деле, я весь соткан из чувств и переживаний. Стоит только позволить им вырваться наружу - и я буду просто разорван на части их могучим потоком. "Держи свою боль внутри себя - и она даст тебе новые силы" - так говорил Никита. Он был радистом в геологический партии. Меня направили в Сибирь вместе с группой геологов. Задачей этой экспедиции было найти месторождение франция и нильсбория. Экономика нашей страны тогда очень в них нуждалась. Много дней мы шли по бескрайним просторам тундры, пока наконец не добрались до ветхой заброшенной избы, которая на картах почему-то называлась "изба отчаянья". В своей жизни я не встречал более мрачных и неприветливых мест. Река Угрюмая несла свои свинцово-серые воды в Ледовитый Океан. Тундра с разбросанными по ней валунами казалась одним бескрайним погостом. Здесь мы решили сделать остановку на несколько дней, чтобы привести в порядок наше снаряжение и немного отдохнуть. Очень скоро нам предстояло почувствовать на своей шкуре, почему этот убогий сруб называется "избой отчаянья". Внутри дома оказался большой запас дров, приготовленный заботливыми руками таежных охотников, забредающих сюда изредка на промысел нерпы, или полярной совы. К сожалению, все запасы еды оказались уничтожены... Скорей всего, их растащили волки, хотя сюда мог забраться и оголодавший белый медведь. Сначала мы не придали этому особого значения, потому что не собирались задерживаться здесь надолго. Но в книге наших судеб было записано иное...
Ночью началась пурга. Пурга началась внезапно, о ней не предупреждали сводки метеослужбы. Нужно знать, что такое пурга в этих местах. Настоящая сибирская пурга, стоит только выйти на улицу - и ты тут же упираешься в плотную снежную стену".
Запашко понимающе закивал головой: "Да, знаю, у нас это называли "моча беременной коровы".
"Так вот - продолжил свой рассказ психолог - мы оказались в кошмарном снежном плену. Шли дни, а снег все падал и падал... Радиосвязь не работала, мы оказались совершенно отрезанными от внешнего мира. Запасы пищи вскоре закончились. Голод источал наши силы. Прошел уже, наверное, месяц, а снежное безумие даже не думало заканчиваться. Вскоре мы стали похожи на призраков и почти не могли двигаться от бессилия. Мы сидели вокруг печи и безразлично смотрели на огонь впавшими от голода глазами. Чтобы хоть как-то поддержать наш упавший дух, начальник партии слабым хрипловатым голосом пел грустные баллады Визбора, аккомпанируя себе на расстроенной гитаре. Мы были обречены и ждали смерти, как избавления от невыносимых страданий.
И вот, в момент, когда казалось, что все кончено, когда гитара выпала из ослабевших рук певца, чьи заиндевевшие губы продолжали тихо шептать "милая моя, солнышко лесное...", в момент отчаянья и безысходности, мы услышали слабый голос радиста Никиты.
"Еще немного - и все мы погибнем... - чувствовалось, что каждое слово дается ему с трудом - но нет безвыходных ситуаций. Люди там, на Большой Земле, уже наверняка ищут нас. Рано или поздно, они нас найдут. Возможно, что нам нужно продержаться всего несколько дней. Я вижу, как мощные ледоколы идут к нам на помощь, ломая многометровый лед. Я чувствую, как сильные вездеходы преодолевают снег и вьюгу, чтобы спасти нас. Десятки людей не спят ночами - на таежных зимовьях, в рубках кораблей, в кабинах самолетов и в больших столичных кабинетах. Все они каждую минуту думают только о том, как нам помочь. С нашей стороны будет просто предательством, я не побоюсь этого слова, если мы не дождемся прихода спасателей. Мы не имеем права погибнуть, мы обязаны выжить". Никита сделал паузу, чтобы набраться сил для продолжения своей речи. В глазах у людей появился огонек надежды. Они кивали головами, ловя каждое слово радиста.
"Мы обязаны выжить, и мы выживем. Нас здесь шесть человек. Значит, у нас много пищи. У нас вполне достаточно пищи, чтобы выжить и дождаться прихода помощи. Мы исхудали от голода, но в каждом из нас осталось еще много белков и калорий..."
--
"Ты хочешь предложить нам съесть друг друга?" - слабым голосом спросил начальник партии.
--
"Нет, я просто предлагаю пожертвовать одним членом коллектива, чтобы спасти коллектив, как единое целое. Иными словами, мы жертвуем частным, чтобы сохранить общее. Так поступил Ленин, когда ввел НЭП. Он пожертвовал некоторыми принципами, чтобы спасти главное. Кутузов оставил Наполеону Москву. Это было очень тяжелым решением, но в результате война была выиграна. Если бы Кутузов не нашел в себе сил пожертвовать Москвой, мы бы сейчас с вами ели лягушек и слушали Шарля Азнавура. Таким образом, мы обязаны пожертвовать одним из нас, чтобы спасти весь коллектив..."
--
"И кем же ты предлагаешь пожертвовать?" - спросил начальник партии
--
"У меня есть предложение, которое, как мне кажется, не должно вызвать возражений у присутствующих. Пожертвовать мы должны, несомненно, человеком наименее ценным. Поэтому предлагаю действовать методом исключения. Психологом пожертвовать мы не можем, потому что он направлен к нам из министерства. В противном случае нас просто не поймут. Принимается? - тихий одобрительный гул был ответом, и не скрою, что я не стал противиться этому решению коллектива, заметил рассказчик. - Хорошо, остается пять человек. С ними все решается совсем просто. Из нас четверо - члены партии, к тому же - люди семейные. Только один человек до сих пор не вступил в партию и не обзавелся семьей. Этот человек - я. Поэтому я предлагаю для съедения свою кандидатуру. Если у кого-нибудь есть возражения, давайте их обсудим. Но мне кажется, что не стоит терять время, которого у нас очень мало".
Начальник партии попытался возразить "Да, но можно смотреть на это по-другому. Я в некотором роде повинен в том, что случилось. Я принял решение остановиться в этой проклятой избе. К тому же я в партии уже более пятнадцати лет, а Никита пока только кандидат в члены партии, он так и не успел узнать прелести партийной жизни. К тому же, с чисто практической стороны, я вешу больше, поэтому я предлагаю свою кандидатуру".
И тогда Никита из последних сил приподнялся - и нам всем показалось, что его фигура как-то вдруг увеличилась в размерах, стала весомее и значительней.
" Мы не можем потерять начальника партии в этот критический момент. Что же касается моего партийного стажа, то не переживайте: сердцем я с рождения был партийцем, хотя и без партбилета. Не скрою, мне тоже хочется жить. Поэтому я предлагаю есть меня не целиком, а по частям, ампутируя последовательно левую ногу до колена, потом - выше колена, потом - правую, потом - руки по очереди. Возможно, я смогу дожить до момента нашего спасения, хотя и лишусь некоторых частей своего тела. Итак, не будем терять времени. Я прошу нашего доктора помочь мне".
Он говорил так убедительно, что у нас не нашлось слов, чтобы ему возразить.
......
Мы услышали рев вездеходов и треск ломаемого ледоколами льда, когда доедали последнюю Никитину руку. Он страдал от ужасной боли - мы, конечно, не могли сделать ему наркоз, у нас просто не было нужных лекарств. Когда спасатели открыли дверь - и десятки сильных мужских рук подхватили наши ослабевшие тела, Никита улыбнулся сквозь боль своей неповторимой светлой улыбкой, и потерял сознание.
Он умер на борту вездехода, не дотянув всего несколько километров до районной больницы. Его похоронили с воинскими почестями, его имя присвоили одной из пионерских дружин и улице большого города на берегу Ледовитого Океана.
Я человек совершенно не сентиментальный и не испытываю угрызений совести оттого, что съели не меня, а Никиту. Хотя, конечно, по человечески, мне его немного жаль. Но другого выхода действительно не было. Кто выиграл бы оттого, что мы все погибли бы с голода, но остались при этом чистоплюями? Конечно, я мог бы предложить свою кандидатуру: я - человек беспартийный и бессемейный, к тому же, как я уже вам докладывал, жизнь не имеет для меня абсолютно ни какой ценности. Но сама мысль о том, что я должен пожертвовать собой ради других людей мне глубоко противна.
Вам все еще интересно слушать мой бред?
Ну что же... извольте. Я расскажу вам немного о ней. Хотя, нет... Я расскажу вам немного о себе, ибо она - не более, чем порождение моего больного рассудка, затянувшаяся детская болезнь и ночной кошмар, который невозможно забыть.
Я встретил ее, когда холодный ветер гнал по серому небу рваные клочья облаков, а капли дождя как холодные слезы текли по стеклу. Этот день был наполнен предчувствием боль, сочился смутным болезненным ожиданием.
Она встретилась мне, сотканная из этих клочьев облаков и из этого холодного всепроникающего дождя - и боль навеки поселилась в моем сердце. Я создал ее из пустоты, я наделил ее той силой, которая потом раздавила меня, втоптав в холодную липкую грязь.
Она прошла мимо - и тонкий, тлетворный аромат вожделенного зла проник в меня. Он вошел в мою плоть, как входит в обреченную жертву жало скорпиона.
Я помню ее открытую грудь с двумя розовыми сосками, похожими на следы укусов. Змея была ее любимым животным. Лаская змей, она испытывала некое высшее наслаждение, экстаз, недостижимый любым иным образом. Лишенный разума, грезил я о ней, погружаясь в бездонную трясину. Я отдал ей себя, весь свой бескрайний мир с пылающим жаром солнцем и мириадами холодных звезд. Она равнодушно проглотила все это и, не насытившись, потребовала высшую жертву. Я должен был оскопить себя, и только тогда, лишенный мужской сущности, мог я стать ее вечным мужем. Она готовила меня к этому мистическому браку. И мысли мои были скованы полярным льдом, а воля стала мягкой, как пушок на девичьем лоне. Она ввела меня в темный, пропахший кровью и страданием храм. Она сорвала с себя одежды и плясала в священном экстазе. Змеи обвивались вокруг нее и ласкали плоть и прикасались к влажному лону. И тогда, достигнув высшего наслаждения, протянула она мне острый, как бритва серповидный топор".
Психолог замолчал - и наступила тишина, нарушаемая только ритмичным стуком колес и неровными ударами трех сердец. Постепенно эта пульсация становилась согласованной, попадая с каждым ударом все больше и больше в некий сложный асинхронный такт.
Начиналась буря.
За окнами вагона лезвие молнии вскрыло вены застывшему в оцепенении ужаса небу, деля тьму на Инь и Янь, где Янь было так же черно, как Инь.
Где-то зловеще выла собака, или это ветер завывал в пустых глазницах выбитых окон. Время то замирало, то неслось в бешеном темпе распадающегося и ускользающего сознания. Поезд летел сквозь вечную ночь, или это ночь в своем бешеном полете пронизывала неподвижный поезд...
Стук колес стал невыносим, как сама жизнь и запах поезда, так похожий на сладковатый аромат свежей крови, тлетворными испарениями проникал в легкие, вызывая чудовищные галлюцинации и приступы удушья. Время подошло к кульминации, к точке развязки. Секунда, тянувшаяся вечность, наконец закончилась - и тогда...
... и тогда Запашко молниеносным движением вонзил ржавое лезвие ножа себе в левый глаз. Никто не успел понять, что происходит, а он ловким поворотом извлек глаз из глазницы, словно устрицу из панциря. Еще мгновение глаз висел, удерживаемый несколькими кровавыми нитями, но нефтяник схватил его сведенной судорогой рукой - и, рванув резко вниз, оторвал окончательно, бросив на стол. Кровь лилась из пустой глазницы, а Запашко, скрипя зубами и подвывая от невыносимой боли, в конвульсиях бился на нижней полке. Альбинос рванул дверь - и выскочил в коридор. Его тошнило. Психолог некоторое время пребывал в задумчивости, потом встал и тоже вышел из купе. Розовоглазого вырвало прямо на красную ковровую дорожку. Седой положил ему руку на плечо, после чего тот немного успокоился. За закрытой дверью купе слышались стоны и сдавленный хрип. Люди в коридоре некоторое время стояли молча. Потом альбинос произнес совершенно отрешенным голосом: "Может быть, позовем проводника?".
"Да чем он нам сейчас поможет? Разве что, принесет чистое белье - наше теперь все заляпано кровью. Но ради этого не стоит будить человека посреди ночи. Когда-то я сам работал в ночную смену, знаю что это такое. Я думаю, нас тут два взрослых мужика, сможем со всем разобраться сами..." - ответил психолог, набивая трубку табаком из замшевого кисета.
"Зачем он это сделал?" - безучастным ровным голосом спросил альбинос.
Психолог помолчал немного, вглядываясь в проносящуюся за окном тьму, а потом задумчиво произнес: "Я думаю, он поступил так же, как царь Эдип, ослепивший себя после того, как понял, что является убийцей своего отца и любовником собственной матери".
"Что вы имеете в виду, я совершенно не понимаю вас" - альбинос был явно обескуражен.
"Все очень просто - продолжил психолог, раскуривая трубку, - достаточно часто встречающийся в моей практике случай. Ойлон была его дочерью и матерью одновременно, а Степан Вадимович был его отцом. Запашко убил своего отца, а потом сожительствовал с Ойлон, своей матерью и дочерью. Когда Ойлон поняла, что Запашко - ее сын и одновременно отец, она покончила жизнь самоубийством. Психика Запашко все время вытесняла эти реальные события, замещая их фантасмагорией про шамана и ритуальное жертвоприношение. Я понял это сразу, но решил не вмешиваться и позволил событиям развиваться своим чередом. От судьбы все равно не уйдешь, к тому же мое кредо, как психолога состоит в том, что я стараюсь не вмешиваться в развитие внутренних проблем пациента, представляя, так сказать, мертвым самим хоронить своих мертвецов. А дальше ситуация развивалась так: ваша история о двух воспитательницах, мой (произнесенный, впрочем, без всякого умысла) рассказ про радиста Никиту и общая обстановка мчащегося в никуда поезда сыграли с психикой Запашко злую шутку. Внезапно реальность во всем своем кошмаре вернулась в его сознание - и это возвращение было для него невыносимым".
Они постояли еще немного, вслушиваясь в доносившиеся из купе звуки. Поезд разогнался ни на шутку - и учащавшийся стук колес тупой болью отдавался в висках.
Психолог докурил свою трубку и обратился к альбиносу: "Слышите, как он там мучается. Нужно что-то сделать, помочь человеку. Пойдемте, мне одному не справиться. Давайте, берите себя в руки - и вперед!".
С этими словами он рывком открыл дверь и вошел в купе. Запашко лежал на нижней полке. Он стонал и скрипел зубами, прижимая к лицу белое полотенце с проступающими сквозь него кровавыми разводами. Его вырванный глаз все еще поблескивал на залитом кровью столе. Психолог некоторое время рылся в своей сумке, потом вытащил оттуда кипятильник с длинным проводом. "Необходимая в пути вещь, всегда вожу его с собой. В гостиницах обычно не допросишься стакана чая, да и стоит он там недешево" - он осторожно размотал провод и несколько раз дернул его, как будто проверяя на прочность.
"Ну что, теперь мне понадобится ваша помощь" - обратился он к попутчику - "Держите ему руки, а я, как человек с медицинским образованием, проведу всю процедуру".
Альбинос, не без некоторого отвращения, крепко сжал нефтянику руки.
После этого психолог быстро обмотал провод вокруг толстой шеи Запашко и стал его душить. Толстяк захрипел и задергался в конвульсиях. Альбинос крепко держал его руки, приговаривая "Сейчас, сейчас... потерпите немного, сейчас станет легче", а психолог сосредоточенно продолжал свое дело. Прошло какое-то время, Запашко обмяк и перестал сопротивляться. Психолог подождал еще немного, потом потрогал брюки нефтяника - и тут же брезгливо вытер руку о простынь "Омочился... верный признак - считай, дело сделано".
"Может быть, вытащим его в коридор?" - спросил альбинос.
"Не стоит зря портить людям нервы. Кто-нибудь пойдет ночью по нужде - увидит там этого красавца - и будет потом у человека невроз и куча всяких проблем - вплоть до того, что так можно стать импотентом. Знаю такие случаи".
"Что, неужели это может приключиться от испуга" - удивился альбинос.
"Элементарно. А как побочный эффект - простатит и куча всякой подобной гадости. Так что, давайте положим его на верхнюю полку и пусть там себе лежит до утра. А утро, как известно, вечера мудренее. Тогда и проводник проснется - с ним посоветуемся".
Они подняли труп нефтяника и аккуратно уложили его на верхнюю полку.
"Завтра поговорим с проводником. Может быть, он позволит хотя бы временно поместить тело в купе-склеп" - предложил психолог.
"Купе-склеп? Это еще что такое?" - удивился альбинос.
"Дело в том, что особо заслуженных проводников обычно хоронят прямо в вагоне. С одной стороны, так отмечают их большие заслуги, а с другой стороны - считается, что души этих праведников остаются таким образом на поезде и защищают его от всяких напастей. Чем больше на составе подобных мощей - тем большим он пользуется небесным покровительством. За останки некоторых особенно выдающихся проводников, тем более - машинистов, идет иногда самая настоящая борьба. Бывает ведь, что человек за свою жизнь ездит не на одном, а на нескольких поездах. И на каждом из этих поездов хотят, чтобы праведник был похоронен именно у них. В особо сложных случаях идут даже на то, чтобы разделить святые для них мощи на несколько частей, удовлетворяя, таким образом, все претензии.
Так вот, для подобных захоронений в поездах существуют специальные купе-склепы. Особо почитаемых железнодорожников хоронят в СВ, в одиночку. Праведников попроще погребают в купе, каждого на своей полке. А всяких убитых взбунтовавшимися пассажирами мучеников и подвижников - в плацкарте. Традиция эта стала настолько повсеместной, что железнодорожному начальству пришлось даже вводить некоторые ограничения, иначе вскоре на поездах не осталось бы мест для живых пассажиров.
Наверняка есть такие купе и на нашем поезде. Надеюсь, там найдется свободная полочка для господина Запашко". Психолог улыбнулся, сверкнув белыми ровными зубами.
"Понятно..." - протянул альбинос - "Я слышал, что у нефтяников похоронные обряды намного проще: покойника просто отвозят подальше в тундру и оставляют на растерзание диким зверям. Считается, что нельзя осквернять мертвым телом землю, воду, или огонь. Правда, наиболее влиятельных нефтяников хоронят по-другому: их тела погружают в специальные емкости, наполненные нефтью. Эти странные люди верят, что нефть обладает живительной силой - и погруженный в нее труп рано или поздно воскреснет для новой жизни".
"На том режимном предприятии, где я работаю, тоже есть свои весьма интересные обряды. Но рассказывать о них я, разумеется, не имею права. А как хоронят своих мертвецов психологи? Неужели просто бросают в расщелины скал?"
- "Мы, психологи, - прагматики. После смерти тела почти никогда не хоронят.
Их просто выбрасывают, или отдают студентам для занятий по анатомии. Но бывают и исключения: например, много практиковавших психологов иногда бальзамируют и оставляют в своих кабинетах. Пациенты продолжают к ним приходить, часами рассказывают о своих проблемах. А забальзамированный психолог сидит себе с каменным лицом и молчит. Ведь многим только и нужно: выговориться - и чтобы никто не перебивал".
"Не знаю, как вам, а мне обязательно нужно поспать. Завтра - очень напряженный день, хотелось бы быть в форме" - с этими словами психолог начал стелить постель.
"Теперь ничто не сможет разлучить его с Ойлон... Надеюсь, смерть принесла ему избавление" - заметил альбинос, взглянув на тело нефтяника.
"Чушь! Разве может умереть тот, кто никогда не жил..." - резко возразил психолог.
Альбинос немного постоял, а затем последовал примеру психолога и тоже занялся своим бельем. Он перевернул залитый кровью матрас сухой стороной вверх. Простыня тоже была вся в красных пятнах.
"Да что вы за неженка! Одну ночь не можете поспать на том, что есть. Вот, возьмите мою простынь, она почти чистая. А мне и эта подойдет".
Психолог быстро разделся - и уже через пару минут раздалось его мирное посапывание.
Альбинос посмотрел на простынь, обреченно махнул рукой, постелил ее на матрас - и лег спать, не раздеваясь.
Поезд мчался вперед, рассекая ночь, как нож мясника рассекает свиную тушу. Люди спали в своих купе - и их сны были бесцветными и гнетущими.
Только тьма за окнами и этот вечный безумный стук колес! В купе спят два живых человека. Один мертвец лежит на верхней полке. Одно место свободно. Иногда поезд замедляет свое движение, иногда снова разгоняется, управляемый таинственной и враждебной силой, повинуясь смутным темным законам, древним, как сам этот путь из неоткуда в никуда. Люди спят тяжелым, гнетущим сном, который не принесет им отдохновения. Они ворочаются, иногда вскрикивая и бормоча что-то неразборчивое. Мертвый лежит тихо. Его открытый рот с высунутым языком и окровавленная пустая глазница напоминают причудливую маску древнегреческого актера. Вырванный глаз все еще лежит на столе. Его поверхность постепенно подсыхает и уже начинает мутнеть. Голубоватый свет ночника скрывает кровавые пятна и, падая на белье, окрашивает его в цвет рождественской сказки. Этот мир ждет своего спасителя. Четвертое место все еще свободно. Но в коридоре - полная тишина. И нет ничего, кроме вечного стука колес и мертвенной вязкой тьмы за окном.
В дверь раздался негромкий стук. Психолог проснулся и крикнул: "Входите, открыто". Дверь отворилась. На пороге стояла женщина. Она не была уже молода, но ее нельзя было еще назвать старой. В купе проник нежный парфюмерный запах. "Простите, что побеспокоила, но у меня билет в ваше купе. Я вижу, у вас как раз одно место свободно". Альбинос тоже проснулся и присел на нижней полке. Он растеряно смотрел по сторонам, словно не понимал, где он и что происходит вокруг. Женщина вошла, поставив на пол небольшую сумку. "Как здесь у вас душно. Если не возражаете, я пока оставлю дверь открытой. По крайней мере, в коридоре воздух немного более свежий". "Да, конечно" - ответил психолог, начавший, кажется, приходить в себя. "Мне так неудобно... но могу я попросить вас выйти на пару минут, чтобы я смогла переодеться" попросила незнакомка. "Разумеется" - сказал психолог и вышел в коридор, обмотавшись одеялом. Альбинос молча последовал за ним. Женщина вопросительно посмотрела на лежащего сверху толстяка. Психолог поймал ее взгляд: "Можете не беспокоиться - у него нет глаза, поэтому он ничего не сможет увидеть".
Когда дверь закрылась, альбинос спросил сонным голосом: "Может быть, уступим ей нижнюю полку. Я, например, готов лечь сверху". "Конечно, предложим ей лечь снизу. Но мне кажется, что в данных условиях ей спокойнее будет спать сверху. По крайней мере, там никто не будет храпеть" - ответил психолог. В этот момент из купе раздался приглушенный крик. Дверь открылась и женщина пятясь вышла в коридор. "Там на столе лежит что-то... похожее на глаз" - пробормотала она испуганно. "О, черт, конечно" - схватился за голову психолог. "Я совсем про него забыл. Сейчас я это уберу, чтобы вы не смущались". Он взял со стола железную кружку и накрыл ей глаз. Потом произнес: "Вот и все, теперь можете спокойно переодеваться". Женщина неуверенно вошла в купе и закрыла дверь. "Да, неудобно как-то получилось. Если бы я знал, что у нас будет еще попутчица, то обязательно навел бы хотя бы элементарный порядок... А сейчас - чашки грязные, стол - грязный. Ей богу неудобно" - произнес альбинос, борясь со сном. "Действительно, не очень хорошо получилось" - согласился психолог. Они постояли еще некоторое время молча. Потом дверь открылась и незнакомка сообщила, что можно войти. Она переоделась в темно-красный шелковый халат с глубоким вырезом, открывавшем черное кружевное белье. "Если хотите, можете лечь внизу" - предложил психолог, но женщина отказалась "Я как раз люблю спать сверху. По крайней мере, мимо тебя никто не ходит". Психолог помог ей забраться на верхнюю полку и пожелал спокойной ночи. Некоторое время все лежали молча. Потом незнакомка спросила тревожным голосом: "Господи, а что с вашим третьим попутчиком! У него такое ужасное выражение лица. К тому же, кажется, что-то случилось с его глазом... Может быть, ему нужна помощь".
Психолог приоткрыл глаза "Не думаю, что ему теперь нужна какая-либо помощь... Что же касается его лица, то этот вопрос мы сейчас решим". С этими словами он встал, взял белое вафельное полотенце и накрыл им лицо нефтяника.
"Ну вот, теперь все в порядке" - заметил он, снова ложась в постель.
Купе снова погрузилось в тишину. Колеса продолжали мерно стучать, меняя иногда свой ритм. Тьма за окном оставалась бездонной и вязкой. Теперь в купе были заняты все четыре места. Ночник все так же освещал сцену голубоватым мерцающим светом. Новый аромат, дурманящий и нежный, проникал в ноздри спящих внизу мужчин, делая их сны цветными и добрыми. Мужчина, лежащий на верхней полке, не чувствовал этот аромат и не мог видеть, что женщина не спит, а со странной улыбкой смотрит на лежащего внизу психолога.
Сколько они спали? Быть может, целую вечность. А может быть - всего несколько минут. Поезд поскрипывал, то тормозя, то разгоняясь вновь.
"Простите меня пожалуйста за то, что я вас беспокой"... Альбинос приоткрыл один глаз и увидел над собой склонившуюся женщину.
"Я прошу прощения, но мне как-то неуютно спать там, на верхней полке" - произнесла она с мольбой в голосе. "Да, конечно" - сказал мужчина сквозь сон и быстро забрался наверх. Женщина расправила оставшееся после него белье и легла, не накрываясь одеялом.
Так лежала она вестником света в этом царстве тьмы, лучом и знаком скорого избавления, манящая и желанная, близкая и недоступная. Запах её тела кружил голову, а игра света и теней на матовой белизне едва прикрытого халатом тела заставляла сердце учащенно биться. Мужчины смотрели на нее украдкой - и взоры их были полны боли и нежности. Один Запашко оставался ко всему безразличен, исполнив до конца свою жизненную функцию.
Взгляды мужчин ласкали тело попутчицы, рисуя в своем воображении то, что было сокрыто от глаз. Им грезилось, что завеса тайны распахивается, открывая совершенство форм, скользя дальше, вниз, к недоступному и желанному - и мягкие тени неверных контуров рисуют смутные соблазнительные образы, зовущие во влажный и теплый мир первых робких прикосновений и распаляемой страсти, сносящей все преграды на пути к желанному. Вспыхивающие пламенем и меркнущие во тьме образы заполняли сознание мириадами сумрачных огней - и прикосновение шелка обжигало, а пламя раскрывающегося цветка ласкало их нежные сильные руки, их красивые рельефные тела, пахнущие желанием и потом. Изменяющийся хаос мягких складок скрывал и вновь обнажал матовую белизну, накатываясь бурным приливом на покатые гладкие скалы и отступая в бессилии. Тайна проступала неясным манящим силуэтом, загадочным и желанным.
Четверо ехали в купе. Один - ко всему безразличный и от всего далекий, двое, снедаемых страстью и соблазном, и одна - непостижимая в своей изменчивости.
Так ехали они долго - и стук колес был ритмичным, а покачивание вагона - мягким и успокаивающим. Усталость и тьма потушили страсть, перешедшую и продолжившуюся в мире снов и ночных грез. Двое мужчин уснули, третий же погружен был в другой сон, глубокий и нескончаемый. Спала ли женщина? Кто знает и кто сможет проникнуть в непостижимую глубину женского начала, несущего в себе все и ничего одновременно... И что значит "спать" для той, которая никогда не бодрствует, и что значит "бодрствовать" для той, которая никогда не спит?
.... Никто не заметил, как она ушла. Живые мужчины продолжали спать безмятежным сном, мертвый лежал неподвижно. Они даже не осознали того, что произошло. Просто были какие-то странные, едва различимые сквозь глубокий сон, но несомненно приятные ощущения. Но что только не пригрезится во сне, особенно - когда спишь в постоянно качающемся вагоне. Но этой ночью чудо было явлено погрязшему в грехах миру, и, взамен угасшей жизни, на землю пришла жизнь новая. Женщина ушла тихо, неся в себе новое человеческое существо. И существо это, не имеющее еще обличия человека, отягощающих разум мыслей, не имеющее даже имени, тем не менее уже страдало в утробе матери от постоянной тряски поезда - и страдание это было первым данным ему человеческим признаком. Кто был его отцом ? Какое это имеет значение... Да и в состоянии ли кто-нибудь ответить на этот вопрос...
Быть может, лежавший рядом с женщиной психолог, или спавший на верхней полке альбинос. А может быть, мертвый нефтяник смог все же посеять искорку своей угасшей жизни - и из праха взошел этот беззащитный росток...
Возможно также, что тот четвертый, не имеющий не имени ни обличия пассажир, который был ничем иным, как просто пустым местом на четвертой полке, пустым местом, которое из суеверного страха люди склонны были наделять самыми невероятными признаками, страшное именно отсутствием всяких признаков, заронило в женщину семя своей пустоты. И более всего как раз на эту пустоту похож был будущий ребенок, не имевший ни облика, ни имени. Быть может, наконец, что она просто ответила на ухаживания похотливого Северного Ветра, зачала и снесла во тьме серебряное яйцо.
Так или иначе, когда прошло положенное природой время, у женщины родился мальчик.
Он лежал - заляпанный кровью, сморщенный, неуклюжий, но уже похожий на человека. Он смотрел на этот мир широко открытыми голубыми глазами и грустно улыбался.
Мать назвала его Евзебием, потому что в ночь его зачатия Большая Медведица стояла в зените и фаза Луны тоже соответствовала этому имени.
Правильнее было бы назвать его Илларион, ибо судьба ему была уготована странная и неведомая темная звезда стала для него путеводной.
А поезд мчался, набирая скорость - и все за окнами слилось в одну безликую, неразличимую массу. Люди давно забыли, куда и зачем они едут. Они уже не вслушивались в стук колес и не просили чая. Они перестали задумываться над смыслом жизни, перестали бриться и даже не выходили покурить в тамбур. Все это было им уже совершенно не нужно, потому что они были мертвы. Они умерли все, потому что человеческая жизнь имеет свой естественный предел. Но поезд, полный мертвецов, продолжал свой путь по одному ему известному маршруту. Пройдет еще некоторое время - громадное время для мгновения человеческой жизни и ничтожное время для вечного мироздания - и поезд придет на конечную станцию. Но никто не выбежит радостно на перрон, никто не пойдет покупать мороженое или чебурек. И никто не придет встречать этот поезд. И тогда, на этом последнем вокзале, пустом и холодном, поезд издаст свой последний хриплый рев. Ему тоже суждено умереть, ибо он исполнил свой долг, пройдя этот тяжкий неблизкий путь до конца. И он дошел до своего предела. И нет уже впереди рельсов и некому дать свисток к отправлению. И тогда рухнет громада вокзала, бессмысленная в своей вечной красоте. И мир распадется в прах, ибо время его пришло.
Но все это будет еще очень нескоро. А пока - вот вам стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Пейте его мелкими глотками, чтобы не обжечься. Пейте медленно, не спеша, вбирая в себя с каждым глотком его тепло и жизненную силу. Этот чай живет ради вас и весь смысл его существования в том, чтобы ценой своей гибели дать вам немного силы и тепла. Подумайте об этом. А теперь - закройте глаза. Считайте удары колес и думайте о смысле жизни. Пока вы еще можете об этом думать.