Вайсман Илана : другие произведения.

Четвертая Стена

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 5.45*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Моей сестре и всем добрым людям о которых вспоминаю я в этой книге, посвящается.Эпиграф к названию.Судьбе я воздвигаю дом,В нем лёт прожитых лет.И основаньем в доме томНаивный, чистый свет.В замес добавлю хмель винаИ сок медовых рам.Готова Первая стена,Любовь ей имя дам.Не потревожив никого,Слезу пролью в траву.Стеной Страданья моегоВторую назову.Для третьей еле наскребуДушевных сил, огня.Ее устало назовуСтеной Надежды я.Прошедшее звучит как медь,Обогатив сполна.И Память будет зваться впредьЧетвертая стена.И кровлю, после лет борьбы,Воздвигну не спеша.Она итог и смысл судьбы -Молитва и Душа.
  
  ...Господь Бог, когда произвел меня на свет, склонился надо мной и сказал:
  "Голда, ты будешь очень и очень несчастливой. Но знай: только для несчастных и существует Бог, счастливым
  Бог не нужен... я буду всегда с тобой..."
  ( "Слезы и молитвы дураков"
  Г. Канович)
   ЁЁ11
  
   Она пришла в этот свет в конце мая, когда весна полностью овладела миром, улеглась нежной зеленью на равнинах и возвышенностях, украсив груди бело-розовым монистом из цветущих вишен и яблонь.
   Возвестив огромному миру о своем появлении, она вобрала в себя первый земной вздох, пропитанный этим благоуханием. Он вошел в ее кровь и определил навсегда то поднебесное состояние души, которое будет спасать ее в будущем и примирит с появлением на этой, в сущности, одинокой планете.
   Птицы, судачившие на дереве возле окна родильного отделения, не впервые услыхав визг новой жизни, снисходительно притихли, единственный раз уступая неосмысленной силе ее голоска. Может, потому, что судьбе было угодно ее появление именно в эту чарующую пору, на подсознательном уровне весна стала для нее не только временем обновления земли, но и обновлением собственных мироощущений, временем, когда ее сердце было открыто для прощений и покаяний. Но это все будет потом, а пока она судорожно тянула ручонки, плача и требуя, сама не осознавая чего. Теплое тело успокоило ее и влага материнской груди наполнила крохотное существо негой и умиротворением. Только сейчас она поняла, что с момента появления на свет желала и тянулась именно к этому. И жажда любви, проснувшаяся при первом вздохе, будучи еще инстинктивным чувством, навечно останется в ней, обретя с возрастом осознанную и постоянную форму.
   И сейчас, когда пройдено больше половины земных дорог, она открывает свой альбом воспоминаний, и перед глазами возникают не только любимые, родные образы, но и лица тех, кто когда-то заставил ее страдать, тех, кого она незаслуженно обидела. Черно-белые, цветные фотографии памяти возвращают ее в прошлое. Порой глаза наполняются забытой болью, и физическое ощущение страданий овладевает ее существом. А иногда ушедшее счастье, глянувшее на нее со страниц альбома, закружит голову, и невероятное чувство полета вознесет ее к забытым небесам.
   Она листает альбом воспоминаний: ей кажется, что те, о ком она помнит, садятся рядом с ней, нашептывая забытые подробности, спорят о былых ощущениях , а ночами садятся у изголовья кровати, охраняя ее сон. За это время она сможет понять саму себя, найти то главное, что сформировало ее душу и определило критерии ценностей.
  
  
  1.
   Мать была для нее целым миром, вселенной, где она будет прятать все свои сомнения, страхи и обиды, где она будет чувствовать себя защищенной и сильной. Все ее детство было освящено дружбой на равных, безграничным доверием и любовью к этому человеку.
   Жили они очень бедно в узкой комнатке в 16 кв. метров, где протекала крыша. Она помнит огромное, вечно буро-зеленое, иногда капающее пятно в углу на потолке, мутное окно, выходящее на соседский забор, маленький подпол, куда она лазила за картошкой, деревянный пол с земляными дырами, большой трухлявый стол, стоящий у окна, под который она забиралась с куклой, строя там свое государство.
  Единственной отрадой всего этого серого обитания была огромная газовая печь, занимавшая четверть жилой площади.
   Она помнит отчаяние матери, пытавшейся взять измором городские власти и умолявшей их дать нормальное жилье для и так болезненного ребенка, вынужденного жить в постоянной сырости, где была очень реальна возможность ко всему прочему получить еще и ревматизм. Два раза в неделю, как закон, мать одевала ее победнее (хотя богатство семьи было очень условным) и шла в местный горисполком, где ее опоздание или непоявление вызывало ироническое удивление: то, что мать тихо сидела в приемной, дожидаясь своей очереди, стало само собой разумеющимся фактом.
   От горисполкома приходили разные дяди и тети. Мать грустно показывала на свое бледно-зеленое создание и вечно влажный потолок. Те, в свою очередь, гладили девочку по голове, что-то говорили и кивали. Но год за годом ее семья продолжала жить в этом сыром склепе.
  
   Однажды в садике был короткий день, и соседский парень, Валерка, по просьбе мамы привел ее домой. Он открыл дверь огромным ключом, разогрел стоящий на плите суп, налил в тарелку , позвал ее кушать и сказал:
   - Поешь и не балуй. Приду - проверю. Сиди смирно и жди мать. - Он подмигнул ей и добавил, - Закрой за мной.
  Она послушно слезла со стула и закрыла дверь на огромный железный крючок. Вернувшись на место, нехотя пополоскала ложкой в супе, потом вылила его в мусорное ведро и поставила пустую тарелку на стол, как неопровержимое доказательство послушания. После проделанного стала размышлять: чем бы ей заняться? Она подошла к проигрывателю и в который раз поставила синюю гибкую пластинку, где бодрый мужской голос пел, что "Ссориться не надо, Лада..." и что для него смех этой самой Лады не что иное как награда. А потом уже женский голос рассказывал, что у них в доме живет замечательный сосед, играющий на каком-то кларнете и знакомой ей трубе. Она вдруг подумала, что было бы действительно здорово, если бы в их доме жил такой веселый сосед. "Жаль, что Валерка не играет. Была бы причина прийти к нему лишний раз. Хотя, - продолжала она рассуждать, - я вряд ли бы услышала его игру. Он ведь живет через три двора от нашего, но я каждый день хожу по дороге мимо его дома..." И она заулыбалась про себя, вспомнив, как не раз, завидев, он окликал и лукаво манил ее пальцем, протягивая два своих огромных, как ей тогда казалось, кулака, мол, выбирай! Она долго присматривалась к его кулачищам, переворачивала, пытаясь разогнуть хоть один палец, иногда обнюхивала их, как маленькая голодная собачка, и делала, наконец, свой выбор. Если он был удачен, то награда находила свою героиню в виде карамельки или пары орешков. А Валерка при этом снисходительно ворчал, что, мол, поддался сам и вообще он, лично, уже объелся этими конфетами. Но если выбор был неудачен, она совершенно искренне огорчалась, не скрывая своих чувств, и просила его дать ей возможность попробовать еще раз.
  - Ладно, - говорил Валерка, - но в последний.
  Тогда она опять колдовала над его кулаками и обязательно выигрывала.
  Да, Валерка хороший, жаль, что не он ее ближайший сосед. А таковым является старый угрюмый дед, сад которого находился за тем самым забором, что во весь рост красуется в единственном окне ее дома. Бывало, они с ребятами пролезали туда и, в диком напряжении от страха быть пойманными, рвали спелую сочную малину желтого и розового цвета. Деду же никогда не удавалось их застукать. Прежде, чем войти в сад, он долго стучал палкой о забор и громко кашлял. Ребята с крико-шепотом: "Шухер!" - пулей срывались с места и через секунду были в недосягаемости .
   Она вдруг представила, как этот угрюмый дед играет на трубе и на каком-то незнакомом ей кларнете, как вздрагивают его усы и раздуваются морщинистые щеки, как при этом шевелится его круглый живот в белой майке, и как его толстые пальцы с черными подводками ногтей не попадают на золотистые изящные кнопочки инструментов. Представив всю эту картину, она рассмеялась вслух. Да, действительно, было бы здорово, если бы рядом с ними жил такой замечательный сосед. Пластинка кончилась. Мысль о соседе улетучилась. Она в сотый раз полистала свои книжки, переложила на другой бок куклу Надю с облупившимся носом, которую подарила ей мама на день рождения. Мама... как она всегда ждала ее появления. С приходом родной души темная и холодная комната становилась светлее. "Что бы такое сделать для мамы, чтоб она порадовалась и похвалила меня, - задумалась она, - суп я уже съела, что бы еще?" Перед глазами возник родной образ матери, измученной, приходившей с работы и первым делом, не раздеваясь, зажигающей печь. Потом мать устало опускалась на стул, прислонясь к печке, и тихонько поглаживала детскую головку на своих коленях.
   Тут дочь осенила мысль: а ведь она может согреть комнату к приходу мамы и хоть этим порадовать ее. Сказано - сделано. Через некоторое время мерное гудение газа сделало свое теплое дело. И она, предвкушая радость и удивление матери, была крайне горда собой. Тут послышался стук в дверь и мамин родной голос:
  - Доця, это - я . Открой, я пришла.
  Дверь открылась и наружу обрушилась лавина теплого воздуха.
  - Что ты наделала, - всплеснула руками мать, - сегодня должна прийти комиссия из горисполкома.
  Настежь открыла двери, маленькую форточку в огромном окне, схватив полотенце, начала яростно махать им, выгоняя тепло.
  - Я ведь запретила тебе зажигать печку. Это же очень опасно и с этим не шутят, ты ведь еще маленькая и газ - это не забава.
  Мать продолжала махать, а она, ничего не понимая, стояла посреди комнаты, и обида, подступившая к горлу, скатывалась крупными горошинами слез по ее щекам.
  Устав махать и разогревшись от непредвиденной зарядки, мать, наконец, обратила на нее свое внимание.
  - Ну все, успокойся, не плачь. Пойми, нам нельзя показывать, что у нас тепло, а то никогда не получим новую квартиру.
  Она обняла дочь, посадила к себе на колени, поцеловала и, увидев пустую тарелку, радостно произнесла:
  - Вот молодец, что все съела. Вкусный был суп?
  Дочь угукнула в ответ, продолжая всхлипывать, но не от обиды, которая прошла сразу же после первого маминого теплого слова, а просто из желания подольше побыть в материнских объятиях.
  Пришел папа и с порога встревожено спросил:
  - Что случилось? Почему дверь нараспашку? Вам что, очень жарко?
  Вместо ответа мать весело предложила:
  - А давайте устроим пир - нажарим картошки!
  - Ура, ура, - закричала дочь, - и, обхватив мать за шею, в
  который раз подумала, что нет в мире мамы и папы лучше, чем у нее.
  
  
  2.
   В детский сад она пошла рано. Помнит, как ее, еще не до конца разбуженную, одевали ласковые мамины руки, как ее нежный голос уговаривал открыть глазки. Потом, уже одетую, ее подхватывали крепкие руки отца и несли нерасцвеченным утром через весь город. Папа шел весело, рассказывая ей что-то смешное и интересное. Она то хихикала, то задавала вопросы и все валилась на его уютное и широкое плечо. Когда отец проходил через стройку и ступал на качающуюся доску, проложенную через огромный котлован, она была спокойна, хоть и закрывала глаза, но это только для того, чтоб папе не было страшно, и чтоб у него не закружилась голова, и пусть он знает, что она совсем не боится. Только крепче прижималась к нему, ощущая лбом его шершавую щеку, в полной уверенности, что ее папа самый сильный, самый умный и самый добрый.
   Группу детского садика она любила, может, потому, что не помнила, чтобы ее там обижали. А даже наоборот - посетило ее в этом юном возрасте первое детское увлечение.
   Мальчишку звали Сережка. Все девчонки хотели стоять с ним в паре. Но он упрямо ходил только за ней. Следил, чтобы ей достались лучшие игрушки, занимал для нее место в музыкальном зале или в столовой, доедал за ней суп, который она терпеть не могла, но не съев его, не имела права получить второе. Но апогеем их отношений и причиной дикой зависти подруг стала принесенная Сережкой для нее в подарок брошь, которую он гордо преподнес ей в женский день 8 марта.
  Разноцветные камешки затмили ей белый свет. Она спрятала подарок в кармашек передника и время от времени прикасалась к нему рукой, словно проверяя, на месте ли ее чудо и вообще - не приснилось ли ей все это. Она была счастлива, и ей тогда впервые захотелось обнять целый мир. И даже если бы у нее отобрали это сокровище, чувство счастья не покинуло бы ее. И, может, поэтому она по камешку разделила свое необъятное счастье со всеми девчонками группы. И те, унося частичку ее богатства, уже не завидовали ей, а считали ее своей самой лучшей подругой. Сережка, вроде бы снисходительно отколупывая камешек за камешком, на самом деле был немного обижен таким пренебрежением к его подарку, но всеобщая эпидемия любви и света заразила его, и он даже начал про себя восхищаться поступком своей избранницы.
   Сережка всегда выполнял любую ее просьбу, не ожидая похвалы. А она, в свою очередь, иногда просила у него совсем ненужную вещь, зная, что ему будет приятно что-то сделать для нее. Но в этот раз ее просьба была глубока и полна искренности. Она очень не хотела прощаться с Сережкой, с этим хорошим мальчиком, таким добрым и сильным. И попросила его не уходить домой после полдника, а остаться с ней на продленке, на всю ночь. Ее рыцарь аж запыхтел от удовольствия:
  - Ладно, останусь. Если придет папа, я смогу его уговорить. Мужчина с мужчиной поймут друг друга. Ну, а если мама...
  Тогда они вдвоем стали придумывать всякие причины и веские доводы, по которым Сережку надо было бы оставить ночевать в садике. Больной живот или голова тут же потерпели крах. Если мама это услышит, то завтра вообще дома оставит. А эта перспектива была для них страшней всего на свете. Так ничего и не придумав, они решили сбежать с вечерней прогулки, дождаться ночи и, когда все перестанут их искать, вернуться в группу.
  - А если они милицию вызовут и будут искать нас с собаками? Знаешь, какие они умные! Им только скажи: "Фас!", сразу найдут нас, да еще и покусают, - засомневалась она в правильности найденного выхода и с круглыми от испуга глазами добавила, - а вдруг нас еще и в тюрьму посадят?!
  - Ну и что же, - парировал мужественно Сергей, - я кинусь на собаку, и тебя она не тронет. А когда нас посадят в тюрьму, ты будешь ухаживать за мной и делать перевязки. Зато мы там будем вместе, выйдем оттуда уже взрослые и сможем пожениться.
  Перспектива не быть покусанной успокоила ее, перевязывать раны герою - вдохновила, сделаться взрослой, пожениться на Сережке - воодушевила. И она согласилась. Окрыленные общей тайной, двое заговорщиков не расставались ни на минуту. Она даже вытащила то, что осталось от брошки, и самоотверженно приколола на выцветшее платьице. Они вели себя тихо, ни с кем не споря и всем уступая. Приближался роковой час. Их вывели на детскую площадку с песочницей и качелями. Но не успели они сесть на самую крайнюю скамейку, с которой, по их мнению, было удобней всего исчезать, как до их напряженного слуха донесся бас Сережкиного папы:
  - Серега, привет, сын !
  И ее рыцарь, подхваченный сильными руками, полетел в небо. Когда те же руки вернули его в исходное положение, и он опять оказался возле нее, Сережкин папа стал разговаривать с сыном:
  - Ты понимаешь, брат, тут такое дело: мы с мамой сегодня вернемся очень поздно ночью. Ты, надеюсь, понимаешь. Ну что ты будешь делать один дома? А здесь у тебя такая приятная компания, - и он подмигнул ей, - останься в садике всего на одну ночь. И тебе веселей и нам спокойнее. А с воспитательницей я договорился. Ну не дуйся, старик, мы ведь мужчины, поймем друг друга.
  Он чмокнул огорошенного Сережку, еще раз подмигнул ей и, что-то насвистывая себе под нос, так же стремительно исчез, как пришел.
   Разочарованию не было предела. Их обманули подло и жестоко. Но самое непонятное было то, что они не понимали, на кого обижаться и кто этот подлый обманщик? Не зная, что предпринять, несчастные и обиженные, они сидели, уставившись в землю, и молчали. Но тут двое сцепившихся ребят в пылу драки случайно задели ее. И она, как будто бы только и ждала этого момента, разревелась во всю свою обиду. Мальчишки, испугавшись отчаянного крика, забыв напрочь о драке, оторопело смотрели на нее. А Сережка замахал на драчунов руками, прогнал их, а потом, понимая истинную причину ее рева, прижал к себе, уткнув зареванное лицо в свою курточку, горячо зашептал:
  - Ну не плачь. Мы все равно сядем в тюрьму, только завтра. Потерпи до завтра.
  Не заставившая себя ждать воспитательница развела драчунов по углам. Погладила ей якобы ушибленный локоть и, собрав ребят, долго хвалила Сережку за хорошее поведение и уважительное отношение к девочкам. Она назвала его героем, будущим солдатом и призвала всех мальчиков брать с него пример.
   Несмотря ни на что, это был все-таки счастливый день ее маленькой жизни. Оставшиеся на ночь девочки, памятуя об утренней щедрости и вечерних слезах их все еще лучшей подруги, наперебой совали ей оставшиеся от ужина сладости.
  А потом они с Сережкой лежали на рядом поставленных раскладушках, разглядывали круглолицую луну и рассуждали: есть ли на луне милиция, собаки и детские сады?
   Ах, милая девочка, ты получила тогда с лихвой, на долгие годы вперед, мужское внимание, обожание, защиту и любовь. Долгие годы после этого никто не будет обращать внимания на твои просьбы и слезы, никому не будет дела до боли в твоей душе, долгие годы никто и не подумает защитить тебя, обиженную и разревевшуюся. Тебя будут бить и унижать, и никто долгие годы не примет на себя лай и укусы этих бешеных собак.
  
  
  3.
   Детство у нее было никакое. Счастливым его не назовешь, но и трудным тоже. Единственно грустное воспоминание уносило в далекое лето, когда вечерами взрослые ребята жгли костры и пекли картошку. Увидев однажды у одного из таких костров Валерку, она сделала все, чтобы он ее заметил и поманил пальцем. Долго ждать ему не пришлось. Она уселась рядышком, завороженная звуками гитары и опьяненная дыханием костра, сидела и слушала, о чем говорили ребята, смеялась вместе с ними, иногда даже не понимая - чему, подпевала знакомые и незнакомые мелодии. Получив свой уголек картошки, долго, подражая Валерке, перекидывала его с руки на руку. Когда же, наконец, она отведала этого печеного чуда, то открыла для себя его неповторимый вкус.
   На следующий вечер она собрала всех своих ребят, расписала им всю прелесть печеной картошки и сагитировала их устроить такой же костер, хоть и без гитары. Все ринулись на поиски дров. Она же, придя домой, залезла в подпол и забрала последнюю картошку, оставшуюся на дне мешка. Костер удался на славу. Все наелись до отвала печеной картошки, и никто не был разочарован. Сытая и довольная, она пришла домой.
  Мать встретила ее недобрым взглядом и, хмурясь, спросила:
  - Где ты была ?
  Дочь поняла недовольство матери по-своему, и ей показалось, что мать знает обо всем.."Но откуда она может знать, - не поверилось собственной догадке, - разве она ела когда-нибудь такую вкуснятину?". И начала взахлеб рассказывать маме о костре. Но мать не дала ей даже рта раскрыть и, глядя на дочь в упор, спросила:
  - Где картошка?
  - Мы съели..., - растерялась поначалу дочь, но тут же, как за соломинку, ухватилась за найденное решение и добавила, - мам, а давай и мы с папой устроим такой костер и...
  - Ах, все-таки "мы с папой". Слава Богу, ты вспомнила, что мы тоже хотим кушать и тоже любим картошку. Но по твоей милости мы ляжем спать голодные. Иди умойся и ложись. Хорошо хоть, что ты сыта.
  Мать повернулась к ней спиной, продолжая заниматься своими делами.
  - А ты суп свари, - голосом, полным слез, пробормотала
   дочь.
  - Для супа тоже картошка нужна, - парировала мать, - но разве ты знаешь об этом, разве тебя интересует, что мы тяжело работаем, что у меня болят руки и ломит поясницу?!
  Тут дочь живо вспомнила, как совсем недавно мать зашла во двор, согнутая в три погибели. На испуганный взгляд дочери силилась улыбнуться и успокоить ее:
  - Ничего страшного. Продуло. Радикулит.
  Она вспомнила, с какими стонами бедная мама переворачивалась с боку на бок, и как папа, пыхтя и морщась, натирал мамину спину едкой мазью. Как же она могла забыть о маме и папе?! Хотя бы принесла им этой злополучной картошки с костра. А ведь на праздник Первомая мама пошила ей такой красивый матросский костюмчик с широким красным блестящим воротником и маленьким галстучком того же цвета. Она помнит, что тогда, в тот день, в парке Петровского, когда она с папой каталась на всех качелях, а мама весело улыбалась и махала им рукой, люди смотрели на них и любовались. В парке было много знакомых, и если кто-то не замечал ее наряда, она просто подходила, бралась руками за края пышной юбочки и говорила:
  - Смотрите, какой у меня красивый костюмчик!
  Все сразу начинали охать и ахать и не могли понять — как же они сразу не заметили такой красоты?!
  - Это мне мама пошила. Сама, - гордо говорила она и обя-
  зательно слышала в ответ:
  - Ах, какая у тебя замечательная мама и какая рукодельни-
  ца!
  Да, мама у нее действительно замечательная. И как она могла забыть о такой маме?!
  Понимая, что оправдываться не имело смысла, и что прощения ей не будет, так и не умывшись с горя, дочь пошла спать. Что было утром, память не сохранила, но этот случай оставил горький след в ее жизни. И когда ей нужно было заплакать или разжалобить кого-то вдалеке от дома, в какой-нибудь из больниц, она вспоминала мамин укоризненный взгляд, горечь ее слов, и беспрестанно ею овладевало жгучее чувство стыда, и горькие, искренние слезы раскаяния были тому неизменным подтверждением.
   Но остальные воспоминания были в основном светлые и радостные. Такие, как тогда, когда мама подарила ей огромную куклу Надю с закрывающимися глазами, а папа сделал для куклы на своем заводе маленькую кроватку; когда родители подарили ей блестящий трехколесный велосипед, когда они с мамой купили в только что открывшемся магазине на Новый год огромного серого медведя и повезли его домой на зеленых санках с откидывающейся спинкой. Как хотели этим мишкой напугать папу, но ничего не вышло, потому что папа спал. Он лежал на диване, храпел, и рот у него был открыт. Тогда они с мамой положили ему прямо в рот новогоднюю открытку. Сдержать смех не было никакой силы, и они, зажимая рты, вышли в холодную кухоньку. Там насмеялись и попытались вернуться в комнату, но, открыв дверь и увидев все еще спящего папу с подрагивающей открыткой во рту, опять захохотали и вернулись обратно. Когда они второй раз открыли дверь, папа уже не спал, а растерянно сидел на диване с открыткой в руках. Тогда, проталкивая вперед огромного медведя, они набросились на ничего не понимающего сонного папу и стали его щекотать. Папа, боясь щекотки, мало-помалу расшевелился и стал хохотать вместе с ними.
   В арсенале веселых воспоминаний было и то, как однажды ее дядя Эдик, что жил в Молдавии и работал водителем дальних рейсов, приехал к ним с целым автобусом пассажиров. Она помнит, как уплетала в тот вечер ее любимую жареную картошку с кислыми помидорами. Потом, взобравшись на стул, читала детские стихи и за это, видимо, получила так редко вкушаемый кусок торта с кремом и красной розочкой. А потом весь пол их маленькой комнаты был устлан матрасами и одеялами, на которых улеглись пассажирские женщины и дети. Почти всю ночь они смеялись и шутили, а под утро храпели так, что большое мутное окно издавало негодующий звон. Она тоже мучилась от этого и тихо возмущалась, но незаметно для себя уснула, а когда проснулась, никого уже не было, и только мама звенела на кухне посудой.
   Помнит она и киоски с игрушками, стоять возле которых было сплошное удовольствие. Когда случалось такое счастье - выйти с мамой в город, она в обязательном порядке тянула мать к такому киоску с тайной надеждой, что, изумившись такой роскоши, та решит ей что-нибудь купить. Но мать всегда стояла поодаль, давая ей право наслаждаться самой. Однажды она все-таки не выдержала и, подойдя к вожделенному киоску, спросила дочь:
  - Что бы ты хотела?
  Вопрос не означал, конечно, что ей собираются сделать покупку, но, во всяком случае, хотя бы поговорить об этом она могла. Все еще не веря такой удаче, дочь не знала, с чего начать и оторопело смотрела то на мать, то на продавщицу.
  - Что бы я хотела? - почему-то испуганно переспросила она.
  - Ну не я же. Давай, выбирай смелей. Что ты хочешь? -
  подзадоривала мама.
  Дочь боялась ошибиться и прогадать. "Конечно, на коляску для куклы или на этот ужасно красивый набор посудки денег у мамы вряд ли хватит", - думала она. И взгляд ее остановился на огромной коробке с цветными кубиками:
  - Это, - произнесла она с трепетом.
  - Что это у нас такое и сколько стоит? - спросила мама.
  - Азбука в кубиках. 95 копеек, - ответила равнодушно про-
  давщица.
  При цифре 95 дочь зажмурилась и опять подумала: "95 - это почти 100, а 100 - это много, это - слишком дорого". Разумом она смирилась, но маленькой душе показалось, что, если эти кубики не станут ее, она просто умрет от горя. Мама, конечно, все поняла по одному взгляду и жесту - ведь они были подругами. Достав кошелек и отсчитав эту невероятную сумму, она, получив взамен вожделенную коробку, с улыбкой отдала ее дочери. И та, шагая по улице, знала, что все, кто видит ее сейчас, думают про себя: "Ух, ты. Вот повезло!". Но она так же знала и то, что ей повезло не только с кубиками, но и с мамой - самой лучшей и самой доброй на свете.
  
  
  4.
   Этот день она не забудет никогда. И даже с последним вздохом, с последней теплящейся Божьей искрой, ее помутневшее, угасающее сознание не сможет забыть цвет и запах этого дня. Тогда, в этот день, определилось все ее счастье и все ее горе. Сбылось то, что предназначалось ей Небесами. И, если существует переселение душ, то и в следующих жизнях она будет помнить этот день до мелочей: обитую дерматином внутри и крашенную снаружи дверь с огромным крючком, белый висящий на проволочке почтовый ящик, газету "Известия" в отцовской руке, улыбавшуюся мать, в белом с синими цветами платье, и себя - сидящую на крепких отцовских плечах шестилетнюю девчушку.
   Завидев калитку родного дома, она упрямо и требовательно запросилась к отцу на плечи.
  - Сколько же тут осталось идти, дочка, - засмеялся отец, - вот уж калитка наша.
  Но она не унималась, ведь ей так хотелось, словно на корабле, заплыть в родной двор под умиленные взгляды соседей и прямо с папиных плеч упасть в мамины теплые руки. Отец присел, и она взобралась туда, куда хотела. Предназначение свыше обрело необратимый ход...
   Папа чинно вплыл во двор, соседи улыбались. Она со счастьем на устах и покоем в сердце добровольно приближалась к ждавшим ее страданиям. Так, наверное, шли на эшафот раскаявшиеся и смирившиеся, ожидая от гибели чего-то лучшего и неземного...
  А папа, тем временем, забыв снять дочурку на улице, достал из ящика газету, зашел в маленькую и низенькую пристройку, внеся дочь на могучих плечах, обхватил ее тощенькие бедрышки и с силой поднял вверх... Потолок прервал полет...
  
  Пронзительный крик, словно иерихонская труба, ознаменовал собой завершение пройденного - спокойного и безмятежного. Он возвестил ангелам, забывшим в этот миг о своей маленькой подопечной, об окончании службы. Теперь ей придется идти или, вернее, хромать по тернистым дорогам земного существования самой.
   А пока она лежала на кровати, кого-то умоляла дать ей мамину руку и не понимала, почему не могут исполнить ее просьбу. Ведь она знала наверняка, что, как только материнская рука прикоснется к ней, она опять обретет свое тело, и исчезнут эти колючие мурашки, ползающие по ее лицу.
  - Мамочка, дай руку, погладь меня, мамочка, - уже стонала она, не в силах кричать.
  И не почувствовала, а вдруг увидела, как держит эту самую руку в собственных ладонях. Она помнит мамины испуганные, полные отчаяния и слез глаза и бледного, растерянного, вмиг постаревшего папу.
   Что было дальше... Долгие мытарства по бесконечным больницам, поездки в Киевский институт нейрохирургии, к разным профессорам, где один настаивал на трепанации черепа, а другой категорически запрещал.
   Она помнит маму, совсем еще молодую женщину, идущую по булыжной мостовой древнего города. Ее горькие слезы скатывались со щек, прожигая старые камни. Рядом шагало ее несмышленое, дорогое, бесконечно любимое, хромающее дитя, которое пытливо, с волнением заглядывало маме в глаза, интересовалось:
  - А чего ты плачешь, мам?
  - Да так, голова болит, - отвечала мать, отводя взгляд.
  А дочь удивлялась, что из-за такого пустяка надо плакать. И тут же принималась рассказывать ей, что соседка, тетя Мария, которую они почему-то прозвали Дамой, научила ее верному способу от головной боли.
  - Надо просто обвязать голову белым полотенцем, и все пройдет. Вот приедем домой и сразу обвяжем тебе голову. Да, мамочка?!
  К ее удивлению, мать сразу согласилась. Тогда еще не знала дочь, что эта боль не имеет предела, и как бы в дальнейшем она ни была счастлива, эта боль останется в материнском сердце вечно зияющей раной, обидой, а иногда и стыдом.
   С тех пор больничные койки и белые стены стали неотъемлемым атрибутом жизни девочки. В этом юном возрасте ей пришлось познать горькие расставания, а вслед за ними жестокие детские обиды и совсем уже недетские унижения, застиранные пижамы с печатями, всякие зондирования, уколы, анализы, тоску по дому, почти постоянное чувство голода и одиночество.
   Ее маленькая душа рано научилась страдать, глотая обиды и смахивая непрошеные слезы, но дух весны, спасавший на краю отчаяния, научил радости от веры, что все это когда-нибудь пройдет.
   В каждой больнице, будь то Киев или Боярка; в каждом санатории, будь то Евпатория или Холодная Балка под Одессой, из многих сверстников находился один, который, казалось, целью своего пребывания в данном месте ставил ее моральное уничтожение.
  
   Это было в Холодной Балке. Обидчицу звали Люда. При каждом удобном и неудобном случае она рассказывала анекдоты о евреях. Познакомившись с вновь прибывшей и узнав, что ее фамилия Райсман, изобретательная Люда стала тут же называть евреев райсманами. Она так и говорила:
  - Если в кране нет воды, ее выпили ройсманы, - и делала ударение на последний слог.
  Если вечером на танцах ее жертва пыталась танцевать, то Люда тут же начинала хихикать, тыча в нее пальцем, собирая возле себя кучку единомышленников. Она прятала ее обувь, которую приходилось снимать во время процедур, пересаливала девочке суп, если та опаздывала к обеду, и вообще пакостила ей с таким остервенением, словно в этом был весь смысл ее патриотической жизни.
   Господи, сколько ночей пришлось проплакать еврейской девочке, посылая в небо единственный вопрос - за что?!!! Ей хотелось быть казашкой, туркменкой, чукчей или даже негритянкой, только не еврейкой. Она не могла понять этой свалившейся на нее ненависти. И Бог, видя все страдания, тогда пожалел ее и послал чудо - приехала мама, что случалось крайне редко.
   Радости и счастливым слезам не было конца. Мать накормила ее, долго прижимала к себе и целовала. Потом они пошли в палату. Дочь показала свою кровать и тумбочку, а мать, в свою очередь, пожурила за неопрятность, перестелила кровать, вымыла тумбочку, застелила салфетку. И только после всего этого рассказала она маме о своем горе, о ненавистной Людке, о том, что нет у нее больше сил и о том, что ненавидит собственную фамилию. Мать слушала молча. Потом просто сказала:
  - Покажи мне ее.
  И как раз в это мгновенье в спальню вошли девочки.
  - Та с краю, беленькая, - шепнула дочь.
  Мать весело поздоровалась со всеми, угостила каждую чем-то вкусным и, подойдя к Люде, сказала:
  - А с тобой хочу поговорить наедине.
  Людин взгляд вдруг стал взглядом испуганного зверька. Он заметался по глазам подруг, ища поддержки и защиты. Но те в одно мгновение предали ее, став на сторону сильнейшего.
  Когда мать и Люда ушли, все девочки сгрудились возле нее и стали радоваться: вот, мол, влетит Людке.
  - Так ей и надо. Не будет больше издеваться над тобой.
  Они уверяли ее в своей любви и что не станут слушаться эту противную девчонку.
  - Мы никогда больше не будем смеяться над тобой, а наоборот - будем тебя защищать. Ведь у нас дружба народов, и евреи тоже люди.
   Она сразу забыла все обиды, простила всех, и они еще долго щебетали, пока в палату не зашла Люда. Все сразу притихли и удивились перемене, произошедшей с ней.
  - Инночка, тебя твоя мамочка зовет. Она там, у третьего корпуса.
  Та, к кому это было обращено, не сразу и поняла, кого здесь назвали так ласково и вообще, кто это произносит. Люда была вся красная, какая-то взъерошенная и опять повторила не своим голосом:
  - Иди, Инночка, мама ждет.
  Она прямо в обуви легла на кровать и повернулась к стене.
  - Иди, Инночка...
  Инночка... это имя, как что-то совсем незнакомое, коснулось ее слуха. Порой она сама забывала, как ее зовут. Вонючая ройсманиха, пархатая, а то и просто жидовка - вот были ее имена.
  О чем мама говорила с обидчицей, она не знает до сих пор. Но с того времени Людку как будто подменили. Она стала ее лучшей подругой. Жизнь опять улыбалась. Она любила этот мир, и глаза ее вновь светились тем весенним светом, что даровал ей Господь при рождении в мае.
  
   Она не забудет также и другую девочку, с таким же именем, из санатория "Звездочка", что в Евпатории.
   В этот раз ей было хорошо. Никто еще на раскусил ее фамилии. Девчонки подобрались очень дружные, веселые и добрые. И была среди них высокая худенькая девочка из далекого забитого села. Она носила желтые байковые шаровары и завязывала одной рукой коротенький прыгающий хвостик, прихрамывала на одну ногу, а вторая рука, навечно согнутая в локте, оставалась недоразвитой. Звали девочку Люда Ковтун. Она была какой-то забитой и дикой, но совсем не злой. Почти никогда не понимала, чему смеются подруги, не участвовала в их розыгрышах, любой обман или шутку, сказанную серьезным тоном, принимала за чистую монету. На нее всегда можно было свалить любую проказу. Она была молчаливой и какой-то смиренной.
   Люда не забудется никогда, ее имя запомнится до конца дней, потому что с этой девочкой был связан первый и, пожалуй, самый страшный грех в ее жизни.
   Причину спора она не помнит. Только когда Люда в ответ на ее, как ей казалось, веские аргументы, стала проявлять робкое недовольство, она, чувствуя свою силу и власть над ней, возмущенно заорала:
  - Так ты не хочешь?!!! Ах, ты, - она искала слово пообидней, - ...калека.
  Ну не "жидовка" же, в самом деле, ее назвать. Это были два самых обидных слова в ее жизни.
   И тут она столкнулась с глазами Люды. Это были два летящих на нее огромных влажных шара, и очень знакомый вопрос кричал из этих глаз - за что?!!!
  Инночка, ты ли это?! Душа, вечно избиваемая, не услышав над собой плети, сама взялась за плеть - отомстить, наказать за прошлую боль. С точки зрения психологии все можно объяснить и понять. Но на протяжении всей жизни глаза этой, тогда еще невинной девочки, будут мучить ее совесть, будут являться в ее сны и кричать ей прямо в душу - за что?!!!
  Позже она примет смиренно все страдания, выпавшие на ее долю, лишь бы Небо и Люда Ковтун простили ей этот грех, и за причиненную ею боль Господь послал бы счастье девочке в желтых шароварах из далекого села.
  
  
  5.
   Ее литературные способности стали проявляться с того момента, когда она научилась писать. Грамотность была равна нулю, но нереализованная энергия нашла свой выход в буйной фантазии, а та, в свою очередь, выплеснулась на тетрадные листы. Даже изложение, в сущности, запрещающее домыслы, она пыталась перекрасить в свой цвет. А уж о сочинении не приходилось и говорить. Здесь она чувствовала себя просто в полете. Планы, которые надо было писать при этом, ненавидела. Ну не могла она летать за решеткой плана, ей надо было парить в небе собственного воображения. При всем при этом не прочла ни одного произведения из школьной программы, кроме "Войны и мира" Толстого.
   Она никогда не забудет любимую, единственно-настоящую учительницу во всей ее школьной жизни, которая - приблизительно в четвертом или пятом классе - преподавала у них украинский язык и литературу. Звали ее - Ева Романовна Лужанская.
  Талант учителя, светлая доброта, мудрость и тактичность по отношению к ученикам снискали ей искреннюю и подлинную любовь не только всего класса, но и всей школы.
  Втайне она думала, что Ева Романовна любит ее больше всех. Однажды в классе писали сочинение по картинке, где были изображены медвежата, бегущие навстречу маме-медведице, которая под мышкой несла телевизор.
  Наслаждению ее не было предела. Она плескалась в море фантазии, кувыркалась, обдавая брызгами полнеба, ныряла в неимоверные глубины и, выныривая, сводила небо и землю... В общем, целая тетрадь ушла на это буйство.
  И вот, наконец, долгожданное сочинение было проверено и принесено в класс. Раздавая каждому его работу, Ева Романовна коротко комментировала написанное. Когда на столе остались только две тетради, учительница сказала:
  - Это две очень разных, но в то же время одинаково безграмотных работы. Саша Стеценко - грамотность - 2, содержание - 3. Стыдно мне за тебя, Сашко, хороший ведь парень, ну хоть бы чуть-чуть постарался.
  Стеценко был отпетый двоечник и, хулиган, и если бы ему сделал замечание другой учитель, он бы не раз огрызнулся, а, может, и нагрубил, но говорила Ева Романовна, которую уважали по-настоящему - от сердца, и он, насупившись, молчал.
  - И вторая работа. Это сочинение Инны Райсман, грамотность - 3, но только потому, что содержание - 5+++.
  Класс возмущенно загудел: отчего, мол, такая несправедливость?!
  - Она что, лучше меня?, - больше всех кричал Саша Стеценко, - почему это ей - 3, а мне - 2?!
  Ева Романовна, стоя у окна, подождала, пока класс успокоится, а потом тихо сказала:
  - Да, вы - правы, это - несправедливо. Но давайте сделаем так: я прочту вам эти две работы, и вы сами решите, правильно ли я поступила.
  Все радостно закивали, польщенные таким доверием.
  Прочитав Сашино сочинение, она посмотрела на класс и, улыбаясь, спросила:
  - Ну, что, как по-вашему, заслужил он тройку по содержанию?
  Все согласились, а кто-то исподтишка, боясь быть замеченным, выкрикнул:
  - Много!
  В классе засмеялись. Переждав смех, Ева Романовна сделала рукой знак "тише" и начала читать ее сочинение.
  Она же закрыла глаза то ли от страха, то ли от стыда. В классе массовой школы, как называла она ее впоследствии, к ней относились равнодушно. Она не помнит, чтобы кто-то обидел или обозвал. Ее просто не замечали. Лишь на уроках литературы, русской или украинской, классу приходилось часто слышать, как ее хвалят и ставят в пример. И даже сильные класса сего иногда сходили с пьедестала и разрешали ей ответить на их вопросы, которые касались четвертного или годового сочинения.
   А тем временем в классе слушали ее работу. Она заметила, что некоторые русские слова, уже переведенные учительницей, читаются в исправленном виде. Каким-то восьмым чувством она поняла, что ученики воспринимают с интересом то, что читала учительница, и поэтому позволила себе открыть глаза.
   Мерный голос Евы Романовны, словно ласковая большая птица, обнял крыльями плечи детей и уводил в лес, к двум медвежатам, которые....
  Она не помнит, о чем писала тогда в этом сочинении, но не забудет звенящую тишину, после его прочтения.
  - Это сочинение достойно самой высокой оценки и места на выставке лучших достижений школы. Согласны, ребята?
  Класс бурно зареагировал, одобряя решение своей любимой учительницы - Евы Романовны Лужанской.
  
   Была в ее жизни еще одна история, тоже связанная с сочинениями. Это произошло в санатории "Звездочка", что в Боярке. Санаторий находился в курортной зоне и со всех сторон был окружен густым лесом. Воздух там просто потрясающий, и приезжали туда, в основном, дети с нарушением сердечной деятельности. И так как в семилетнем возрасте у нее признали ревматизм сердца, то раз в два года она ездила туда лечиться.
   Санаторий расположился в старинном двухэтажном особняке со скрипучей деревянной лестницей, где первый этаж занимали девочки, а на втором разместилась школа для старших классов. Рядом стояли два современных корпуса: спальни для младших классов и мальчиков и огромная столовая с пионерской комнатой.
   Между старинным и современным зданием простиралась огромная лужайка, где проводили утренние пионерские линейки. Дальше был расположен мини-парк с усыпанными гравием аллейками и многочисленными скамеечками.
   За парком был выложен сказочный грот, где притаились раскрашенные гипсовые персонажи пушкинских сказок. Она больше всех любила царевну в синем сарафане, которая сидела в темнице вместе с серым волком. По вечерам, когда у всех было свободное время, она с подругой или одна приходила к гроту, забиралась в темницу и садилась царевне на колени. Обнимала ее, положив голову на холодное плечо. Сидела так, иногда молча, а иногда что-то рассказывая или просто о чем-то жалуясь каменной кукле. Порой она была уверена совершенно, что царевна слышит ее. И, приложив ухо к ее гипсовой груди, еле-еле, но все-таки слышала стук одинокого сердца.
   Обычно в палате спали девочки из одного класса. Так было и в этот раз, но оказалось свободным еще одно место, и к ним подселили девочку, которая училась классом ниже. Ее звали Люся. Девчонки относились к ней как-то свысока. А ей Люся очень нравилась и, наверное, взаимно, поэтому не прошло и пары дней, как они подружились. Люся оказалась очень доброй и смелой. Она не стеснялась этой дружбы и ни разу не предала ее в угоду другим.
  Однажды вечером, сидя на лавочке возле спального корпуса, Люся, вздохнув тяжело, сказала:
  - Нам ко вторнику сочинение задали о Тарасе Бульбе. А я терпеть ненавижу сочинения, мне бы задачки порешать, писать и сочинять для меня - хуже смерти.
  - А хочешь, я тебе напишу, - пытаясь исправить подруге
  настроение и сама же воодушевляясь от собственного предложения, сказала она, - ты только тему дай и пару нестандартных цитат. Я, конечно, не писала в свое время об этом, но содержание приблизительно помню.
  Люся была в полном восторге и изумлении:
  - Правда?! Ух, ты! Ой, как здорово! Ну, спасибо. Вот выручила. Я завтра все приготовлю.
  На следующий день к ней подошел Слава - мальчик из Люсиного класса. Он был нормальным и даже симпатичным парнем, никогда ее не обижавшим.
  - Привет, - сказал он, - слушай, ты не могла бы написать мне сочинение про Тараса Бульбу? Вот темы на выбор, - он протянул ей лист из школьной тетради, - прошу тебя - напиши. От этого зависит четвертная оценка. Для меня это очень важно.
  Она взяла протянутый лист, слегка удивленная его осведомленностью и уверенностью в том, что она не откажет, и сказала: "хорошо".
  Почему подошел он именно к ней, откуда он узнал о ее любви к сочинительству, она не знает и до сих пор. А тогда это интересовало только на первых порах: ее захватил азарт, дух творчества, которому она отдалась всем существом.
   Когда сочинения были готовы, она отдала их заказчикам. Через пару дней, на той же лавочке, Люся взахлеб рассказывала ей, как училка по русскому хвалила ее и Славкино сочинение.
  - Ты знаешь, - с восторгом говорила она, - мое и Славкино сочинения будут зачитывать на ближайшем педсовете, - она вдруг замолчала и, взглянув ей в глаза, словно с подковыркой произнесла, - а ты у нас, оказывается - талант.
  А на следующее утро, на линейке, старшая пионервожатая за отличные успехи в учебе вызвала Люсю и Славку поднимать флаг. Их фотографии красовались в школьной стенной газете и им выносилась благодарность за... В общем, она не помнит за что. Главное, что все были довольны.
   Дружба с Люсей продолжалась, а вот Слава почему-то замкнулся, стал ее избегать и смотрел исподлобья. А однажды на танцах, стоя в стайке девчонок, которые перемигивались и пересмеивались с мальчишками, она вдруг ясно услышала голос Славы, обращенный к ней:
  - А ты, презренный отрок Израиля, что тут делаешь? Твое место там. Вот и катись туда - в свой пархатый Израиль. Здесь тебе нет места.
  "...не может быть, мне это кажется, это - не он, - потрясенная таким обращением, успокаивала она сама себя, не веря услышанному, - почему исчезла музыка и все смотрят на меня, словно я тому виной. И хохот, откуда этот хохот...? Как раскалывается голова...Отчего мне так больно...? Господи, за что???"
   Она не помнит, как попала в свой корпус, как в полутьме нашла свою кровать, как, рыдая, бросилась на нее. Но жгучую обиду от несправедливости услышанного ей не забыть никогда.
  И опять вопросы, посылаемые в Небо: отчего так злы к ней люди? Почему она должна хромать да еще и быть еврейкой? Почему ее никто не приглашает на танцы? Почему она никому не нужна? Когда же будет конец всему этому? И еще тысячи, тысячи безответных вопросов.
  Люся вошла неслышно, села у изголовья кровати и прикоснулась к ее пылающему лбу холодной рукой.
  - Дурак, - тихо сказала она, - не обращай внимания.
  Подруга продолжала молча гладить ее голову, и это приносило явное облегчение.
  - Ин, скажи честно: то сочинение про Бульбу написала ему ты?
  После непродолжительной паузы голова под рукой Люси утвердительно закивала.
  - Я так и знала. Теперь все ясно, - то ли тоном приговора, то ли выговора произнесла Люся, - теперь все предельно ясно.
  Через несколько дней ее, как дежурную, послали в пионерскую комнату за картой для урока географии. Зайдя туда, она не сразу заметила двух человек, стоявших у окна. Но увидев неестественно-бледного Славу и раскрасневшуюся Люсю, была неприятно удивлена. "Предательница", - подумала она. Настроение ее сразу испортилось, и сидела она на уроке лишь телом, а душа ее рвалась в теплые мамины объятия, которые, она знала, никогда не остынут и не предадут.
   На переменке какой-то мальчишка из младшего класса сунул ей в руку записку. "Инна, извини, пожалуйста. Я - дурак. С." Первый раз в жизни у нее просили прощения за унижение. И неважно, что это было написано в записке, а не произнесено вслух, как предшествующее оскорбление. Тогда она поняла все, о чем говорили Слава и Люся в пионерской комнате, отчего он был так бледен, а ее щеки пылали огнем. Она также догадалась и об аргументах подруги, которые заставили его написать эту записку.
   Ну а если по большому счету, этот юный антисемит мало в чем ошибся. Сегодня она считает себя отроком Израиля с гордостью. Только не презренным, а желанным и любимым. И то, что ее место здесь, поняла с первого шага на этой благословенной земле. Одна лишь досада гложет ее сердце, что не укатила сюда сразу после его напутствия, а прождала этого счастливого момента целых двадцать лет.
  Боярка была курортным городком. Помимо различных санаториев там находилась знаменитая областная детская больница. Неврологический корпус представлял собой одноэтажное маленькое строение. Она помнит огромные, затхлые, редко проветриваемые палаты, вмещавшие по десять, пятнадцать человек, страшную скуку, маленький телевизор в холодном коридоре, который включали по вечерам на один час. Она помнит, как в обед они, вечно голодные дети, сыпали в пижамные карманы соль, чтобы вечером припорошить, стащив из столовой, пару кусочков черного хлеба. Тогда казалось, что вкуснее этого засохшего лакомства нет ничего на свете.
   Когда в детскую больницу приезжала комиссия врачей из Киева, все отделение преображалось. В столовой старые поцарапанные столы застилались чистыми белыми простынями. На каждый стол ставилась маленькая вазочка с искусственными веточками. Почти на все окна в коридоре и палатах ставили цветочные горшочки, но самое приятное было то, что всем без исключения детям выдавали совершенно новую, очень красивую, теплую и со всеми пуговицами пижаму в оранжевых полосках. На обед в этот день обязательно давали что-то очень вкусное с большим куском мяса и непременной порцией пирога на десерт. Но стоило комиссии уехать, как вся эта красота изымалась, дети облачались в свои серые, застиранные одежды, возвращаясь к обычной каше-котлетной и безпироговой пище.
   В этой больнице она была частым гостем. Обязательно два раза в год, весной и осенью, отбывала там по месячному сроку. Почти весь медперсонал девочка знала поименно. Больше всех (и не только она) боялась и ненавидела одну нянечку, которую звали тетя Рая, внешностью и характером похожую на ведьму из какой-то детской сказки. Дежурства этой женщины всегда приводили в трепет и страх всех маленьких обитателей неврологического отделения. Никто и никогда не слышал ее смеха или нормального разговора. Когда она приходила на ночные дежурства, пятачок у телевизора заметно редел: все "линяли" по палатам, подальше от ее колючих глаз. Хуже обстояло дело, когда тетя Рая приходила днем. Она рыскала по тумбочкам, заглядывала под матрасы, кричала, ругалась и обязательно ставила кого-то в угол. Но самое страшное было тогда, когда ее дежурства выпадали на банный день. Маленькая девочка с голой стайкой подружек, топчась в предбаннике, ожидала экзекуции. Попадая в руки ненавистной нянечки, маленькое тельце сжималось от прикосновения ее жестоких рук. Головка ребенка намыливалась каменным куском хозяйственного или дустового мыла, затем на нее выливался ушат еле теплой воды. Хлопок по мягкому месту направлял дрожащую от холода девочку в душ, где ей разрешалось побыть от силы минут десять, за которые она еле успевала согреться. После бани детям обрезали ногти. Тетю Раю не удовлетворяли сведения о том, что мама всего лишь неделю назад их постригала, и однажды усердия этой ведьмы были увенчаны капельками крови, что выступили на маленьких пальчиках. Увидев это и поняв, что переборщила, тетя Рая вместо сожаления начала кричать и заливать пекучим спиртом раненые места. Девочка от обиды и боли разревелась в голос, за что была поставлена в угол на целый час. Приехавшая на выходные мама, узнав об этом, ругалась не только с нянечкой, но и с самим главврачом. После чего тетя Рая словно перестала замечать девочку, срывая злость на других ребятах, иногда шипела:
  - У, дармоеды бестолковые, только и способны, что мамочкам жаловаться.
  Когда, став взрослой, она впервые увидит фильм о детях врагов народа, как брились маленькие головки с заплаканными глазками, как намыливались они потом чужими жесткими руками, как принимали на себя ушат остывшей воды, она, пережившая, хоть и отдаленно, но все-таки нечто подобное, в полной мере сможет понять весь драматизм и ужас незащищенных, маленьких, но таких по-взрослому одиноких судеб.
  
  
  6.
   Ее отношения с мальчиками складывались очень неопределенно, а проще говоря - никак. Если кто-то и проявлял к ней какой-то интерес, то только до того момента, как узнавал ее фамилию. Его пыл тут же остывал, и он переставал обращать на нее свое драгоценное внимание. Но, несмотря ни на что, весенний дух, живший в ней, не давал отчаиваться. Эта всемогущая сила заставляла ее верить в солнце, когда за окном бушевала злая вьюга. И она была уверена, что любовь обязательно придет.
   В каждом санатории или больнице у нее был объект воздыхания, который, естественно, даже ее не замечал, не говоря уж о том, чтоб догадаться о чувствах, бурливших в ее душе. Но ей было достаточно одного взгляда, одной улыбки - и день становился светлее, и небо было больше, и даже злословие подруг не казалось таким обидным.
   Когда они, наконец, получили двухкомнатную квартиру, у нее появились новые друзья. Дворовая команда была дружной и веселой. Почти все девчонки были влюблены в белобрысого красавца и балагура Вовку Калашникова по прозвищу Манька Негр. О происхождении этого прозвища во дворе не знал никто, но оно прочно прилепилось к своему хозяину. И уже будучи папой, ему не раз приходилось слышать приветствия друзей детства, мол, Манька, здорово! Тут же смущались оба - и приветствующий, и сам Манька, но теплые дружеские рукопожатия сглаживали эту невольную неловкость.
   Квартиры заселялись постепенно, и почти каждый день в их дворовую компанию приходил новый товарищ. И всегда при появлении нового человека происходил приблизительно такой серьезный разговор:
   - Ты, знаешь, Негр говорил, что сегодня по телику классный фильм..
   - Да, я - знаю. Я был у него сегодня и видел программу.
   - Надо бы позвать Негра, он обещал...
  Слушающий, для кого и был разыгран весь этот спектакль, удивлялся, не веря своим ушам и, как и следовало ожидать, задавал всегда один и тот же вопрос:
  - У вас, что - настоящий живой негр живет?!
  - Да, а что тут такого, ну и живет, - парировал равнодушно
  кто-то из них и тут же добавлял, - а хочешь его увидеть?
  - Конечно, еще бы, - выпаливал охмуряемый, не подозре
  вая о подвохе.
  - Тогда иди и позови его. Он живет в четвертом подъезде
  в... квартире. Позвонишь и скажешь просто: "Позовите Негра".
   Новичок с готовностью поднимался и, когда скрывался в подъезде, вся гоп-компания срывалась за ним. Дальше происходило почти всегда одно и то же: он поднимался на нужный этаж и звонил в заветную дверь. Ее открывал белобрысый Манька и, хлопая льняными ресницами, вопросительно смотрел на незнакомца.
  - Драсте, позовите негра, - выпаливал звонивший, двадцать
  пятым чувством понимая, что над ним "поработали".
  - Ну, я - Негр. Дальше что?
  - Нет, - не желая верить собственным догадкам, не унимал-
  ся их любопытный друг, - мне нужен настоящий, живой...
  - А я, что - мертвый, что ли?!
  - Нет, конечно..., но мне нужен... черный негр.
  - Черных - нет. Кончились. Есть только белые. Берете?!
  - Беру ... , - машинально бормотал разыгрываемый.
  - Вам завернуть? Бантик завязать?
  Тут ребята, до этого затыкавшие друг другу рот, не выдерживали и взрывались смехом, сотрясая бетонные стены четвертого подъезда.
  Повторялось это всегда в одном и том же духе с различными вариациями и доставляло им неимоверное удовольствие. Манька Негр никогда не обижался и, зная, что ребята все слышат, говорил громко и театрально. Он был великолепным рассказчиком. Любой анекдот, воспроизведенный им, был достоин сцены БДТ. Негр поразительно похоже копировал Крамарова из нашумевшего фильма "Неуловимые мстители". Маня отходил на метр от столика, возле которого сидели все, косил одним глазом, перевоплощаясь, и, стоя на полусогнутых, словно от страха, ногах, произносил знаменитое:
   - А вдоль дороги мертвые с косами стоять, и - тишина...
  И правда - они, завороженные его действом, могли слышать эту звенящую тишину. Маня, по просьбам зрителей, не раз играл эту сценку, и однажды, после сакраментальной фразы, словно продолжение спектакля, откуда-то сверху донеслось:
   - Во-ва, до-мой!
  Все просто грохнули от смеха, отчего разбудили половину спящего дома. Как следствие - на втором этаже открывалось окно, и злейший враг ребячьих посиделок, тетя Валя, называемая между собой тетей Сралей, разражалась бурным негодованием, чем и будила другую половину дома.
  
   Младшее поколение - подруги ее сестры Милы - относились к ней тоже с уважением. Мила была среди своих ребят заводилой, эдаким казаком-разбойником. Она придумывала неимоверные игры, и нередко ее бурный темперамент заходил за рамки разумного. Дозваться домой младшую сестру было невозможно. Поиски острых ощущений, неуемная фантазия уводили ее далеко от дома. Но за это всегда попадало старшей сестре: почему, мол, та не следит за малышкой. В поисках неугомонной малышки ей приходилось идти по всем домам, свалкам и стройкам, крича во все горло:
   - Ми-ла, Ми-ла!!!
  Уставшая и злая, как собака, она, в конце концов, находила мамину радость. Для нее ж ее собственная сестра являлась сущим наказанием. Застигнутая врасплох, Мила начинала пятиться. А старшая сестра, изо всех сил скрывая свое истинное настроение, елейным голоском запевала:
   - Милочка, тебя мама зовет. Дай ручку, пойдем домой.
  Когда же желанная ручка оказывалась в ее руке, доселе державшееся внутри негодование вырывалось наружу. Она лупила этого бесенка по чему попало, трясла ее сколько хватало сил, обрушивала на эту смуглую головку все не очень красивые слова, которые знала. Но Милочка, эта так называемая малышка, в долгу не оставалась, и, зная, что вырываться бесполезно, пускала в ход единственное свое оружие -- крик. Она до сих пор не может понять: откуда в таком, в сущности, хрупком теле, каким обладала ее сестричка, бралась эта громогласная, сотрясающая барабанные перепонки сила?!
   Мать всегда ужасалась виду пришедшей домой малышки. Сокрушаясь, всплескивала руками и причитала:
  - Господи, доченька, ведь ты вышла в белоснежном платьице, с бантиком на головке. Что же стало с твоим платьицем, и где твой бантик?!
  - Где ее бантик?! - тут же поворачивалась к старшей, - почему не уследила?
  Следовало очередное наказание.
   Но не только это оставила ей память, но и то, как любила она свою маленькую сестричку. Как эта малышка подставляла ей плечо, и она, в буквальном смысле, опиралась на нее при ходьбе; как ни разу Милочка не пожаловалась на боль, а только незаметно растирала уставшее плечо, сморщив носик. Она помнит, как пожаловалась ей младшая сестра на Галку Лукьяненко с первого этажа, которая обзывала ее "жидовка" и подговаривала девчонок не дружить с ней. Тогда, недолго думая, они с подругой Таней Козловой обманным путем заманили эту "суку Галку" к себе на третий этаж и налупили ее так, что сами испугались содеянному. Но, не подавая вида и выпихивая ее, с синяком под глазом, за дверь, грозно предупредили:
  - Еще раз услышим - убьем.
  Больше жалоб не было. Ее младшая и единственная сестричка заняла подобающее место под солнцем и продолжала буйствовать атаманом по стройкам и свалкам. И еще не раз жители окрестных домов могли слышать неистовый рев ее малышки.
  
   Больше всего она дружила с Таней Козловой. Они учились в одной школе и часто вместе "сачковали" с уроков. У Тани был старший брат Саша - уравновешенный, серьезный парень, всегда приводивший ее в смущение. Их отношения складывались очень постепенно. Он неплохо пел и играл на гитаре. Она же обожала слушать его песни и подпевать ему. Случалось, что он приходил к ней домой с гитарой, и они пели до глубокой ночи. Конечно же, нетрудно догадаться, что она влюбилась в него по уши, хотя он ни намеком, ни жестом не дал для этого ни малейшего повода. А даже наоборот - всячески избегал огласки и стеснялся их дружбы.
   Ей помнится отвратительный случай, произошедший во дворе. Было еще рано, и за столиком сидели всего трое - она, Саша и Володя Мадьяров, очень редкий гость на ребячьих посиделках. Все трое горячо обсуждали какую-то книгу, что лежала тут же на столе. К ним подошли ребята из соседнего дома, развязно расселись на свободных местах. Один долговязый взял лежащую на столе книгу, открыл ее на середине и начал читать вслух:
   - Поздней ночью она родила...
  Этого ему оказалось достаточно - он начал пошлить, подмигивая друзьям: отчего, мол, так получилось и что нужно сделать для того, чтоб родить? Тут он стал обращаться к ней, пытаясь обнять за плечи:
  - Может, ты знаешь, что для этого надо?
  Она растерялась: пошлость всегда пугала ее и делала беспомощной. Саша, на которого она бросала умоляющие взгляды, хихикал и почему-то при этом краснел. Но тут Володя Мадьяров резко встал, схватил долговязого за руку, закрутил за спину и, сцепив зубы, прошипел:
  - Положи книгу на место и вали отсюда со своей шоблой, а то поговорю с тобой в другом месте. Ты меня знаешь.
  Видимо, долговязый действительно знал Володю, потому что сразу замолчал, подымая жестом своих друзей. Начал театрально кланяться и фальшиво извиняться, что нарушил покой такой приятной компании. Инцидент был исчерпан.
  Да, Саша был трусом. Он даже не заметил, как обидел ее. А может, просто не хотел замечать? Ведь она всегда находила ему оправдания и с трепетом ждала, когда он, краснея, опять постучится к ней в дверь на третьем этаже.
   Она была тогда уверена, что любит его, и каждая встреча дарила ей надежду на его признание. После очередного свидания она горячо убеждала маму, что всем сердцем чувствовала, как он хотел ей что-то сказать, его глаза говорили ей об этом, он порывался перебороть себя, но никак не мог... Так было от встречи к встрече, от раза к разу, пока он не ушел в армию, пока истинное чувство, единожды посетившее ее, не произвело в сознании переоценку ценностей и не назвало эту якобы любовь воплем одиночества в стране глухих.
  
  
  7.
   Развод родителей лег на ее плечи тяжким грузом. С одной стороны, она не могла смотреть на осунувшегося от горя отца, а, с другой стороны, мама ей, как, настоящей взрослой подруге, рассказала о том, что полюбила другого человека, без которого не может жить.
  - ...и как ты, доченька, скажешь, так я и сделаю. Если разрешишь развестись, то я сойдусь с ним и буду счастлива, если нет - буду всю жизнь жить с нелюбимым. Ты уже взрослая и все понимаешь. Решай.
  И как же дочь, эта восторженная душа, могла сказать "нет"?! Ей было всего (или уже?) четырнадцать лет - возраст максималистов и мечтателей.
  Она даже решила ехать с папой, так как было невыносимо смотреть на его страдания. "Ему не будет так одиноко, - думала она ночами, - и кто-то будет заботиться о нем. Ведь у него двое детей, и это справедливо, если один, т.е. одна, останется с ним. Мила совсем маленькая, ему даже тяжело с ней будет, а я - уже взрослая и все могу делать: и сварю, и постираю... Но так не хочется уезжать от мамы...", - и она зарыдала, уткнувшись в подушку.
  Папа вроде бы повеселел от ее решения, но, поразмыслив, сказал:
  - Пойми, доченька, я не знаю, куда еду. У нас ведь с тобой ничего нет. Вот я устроюсь, обустроюсь и заберу тебя.
  Ей сразу стало легче от папиного решения. Но чувство жалости, чувство щемящей любви к человеку, до боли родному, и сознание того, что ничего нельзя изменить, по ночам душило ее и заливало слезами.
   Она помнит, что еще не рассвело. Тусклый коридорный свет проникал в ее комнату. Открылась входная дверь и надрывный мужской голос произнес:
   - Ну, не поминайте лихом!
   - Тише, детей разбудишь, - парировал женский.
  Через мгновенье дверь закрылась. Гулкие предутренние шаги постепенно затихли. Она поняла - папа ушел навсегда. И тогда, наверное, первый раз в жизни, она стала молиться, неосознанно, неизвестно к кому обращая свой плач, свою боль и все невысказанные страдания своего маленького сердца. Пусть Бог нажмет свою кнопку, и все плохое, что предназначено для папы, перейдет к ней. Она - сильная и выдержит все. У нее осталась мама, а папа - совсем один на белом свете. А ведь она так сильно любит его, своего папочку - самого сильного, самого умного, самого доброго и самого несчастного...
   Через три дня приехал мамин избранник. Особого впечатления он на нее не произвел. Да и отношения между ними складывались как-то тяжело и холодно. Может, потому, что мать настояла, чтобы дети звали его "папой". Старшая дочь очень не хотела этого, но любовь к матери и безмерное уважение к ее чувствам заставили ее переступить через собственные принципы и сделать так, как просила мать. Но это не добавило тепла и любви. Они относились друг к другу как к фактическому явлению, стараясь поддеть друг друга и находя друг в друге только отрицательные стороны.
   Мать, сияющая, влюбленная, полностью отдаваясь расцвету своей второй молодости, как-то отдалилась от нее. У дочери потерялось то трепетное нежное чувство, что жило между ними долгие годы - чувство преданности и доверия. Она пыталась достучаться к матери в сердце и рассказать, как ей плохо и одиноко. Но сердце было занято. И не то чтобы там не хватало места для нее, просто это место было где-то далеко, в каком-то темном углу, затянутом паутиной.
  Когда, бывало, мать заставала ее в слезах, то непременно сердилась и возмущалась:
  - Ну, чего тебе не хватает? Одета, обута, полный холодильник, живи и радуйся! Видишь, как я тяжело работаю. Прихожу усталая домой, а ты встречаешь меня своей кислой физиономией...
  Да, они действительно работали очень тяжело. Мать была заведующей экспедицией кондитерского цеха самого большого ресторана города. У нее отоваривались все общепитов- ские точки. Этот труд был сопряжен не только с огромными физическими на грузками, но и с колоссальным умственным напряжением. Каждый день она приносила кипу накладных, делала "разноску" и, иногда до поздней ночи, цокая огромными счетами, сводила концы с концами. Дочь не раз пыталась ей помочь и знала, как это надо делать, но ни разу у нее не вышло "копейка в копейку". Она пересчитывала по несколько раз, но все было тщетно. Мать же находила ошибку за пару минут .
   Отчим был для матери всем: и помощником, и советчиком, и опорой. Без сомнения - хлеб, который они ели, добывался очень нелегко. Но и отдыхали красиво: почти каждая суббота - ресторан, каждый отпуск - Ялта или Сочи.
  Она все прекрасно понимала, но, видимо, не могла объяснить маме, что ей совсем-то и немного надо: просто ее прежней ласки, теплого слова и той любви, которую она всю, без остатка, так щедро отдавала совершенно чужому для ее дочери человеку.
   Отчим не раз обижал ее - грубо и несправедливо. А мама почти никогда не вставала на ее сторону. Сейчас, когда дочь сама познала чувство настоящей любви, она может понять реакцию мамы, потому что и сама, наверное, поступала бы так, но тогда она выла ночами, душимая жгучей несправедливостью и ненавистью к отчиму. Как следствие, в памяти возникал образ отца, не то что не обидевшего ее, но и ни разу в жизни не повысившего на нее голос. "Где ты, папочка?". Как хотелось ей, в сущности ребенку, прижаться к его груди и ощутить на спине его добрые похлопывающие ладони и мягкий, убаюкивающий голос:
  - Ну, ну. Все, все, доченька, успокойся.
  Обида и боль захлестывали ее с новой силой при этих воспоминаниях.
   А утром, стоило отчиму улыбнуться и сказать что-нибудь нормальное, ночные обиды забывались, и она, то ли утверждая, то ли уговаривая себя, думала: "Не такой уж он и плохой". Он и вправду был не таким уж плохим. Просто ее детский максимализм был беспощаден и не мог смириться с потерей отца и части материнской любви.
  
  
  8.
   Однажды мама пришла с работы очень возбужденная и стала рассказывать, что слышала от одной знакомой о существовании школы-интерната для больных детей. Там, мол, обучают специальности на выбор, там дети знакомятся, а после окончания глядишь - и женятся, - рассуждала мать. Дочь же эта идея не то чтобы захватила, а, скажем, увлекла. Ей мечталось жить в обществе людей, соединенных между собой не только общим горем, но и общими взглядами на жизнь, в атмосфере добра и взаимовыручки. Там к ней, наконец, будут относиться серьезно, не так, как в массовой школе, где ее если и вызывали к доске, то только на уроках литературы. А по всем остальным предметам ставили три балла. Поначалу она пыталась сопротивляться: тянула руку, вызубривала заданный материал наизусть. Но почти всегда ее старания не бывали оценены по достоинству.
   Она помнит, как написала контрольную по математике без единой ошибки. Когда тетради были сданы, на переменке сверила свои ответы с ответами Марины Сердечной - самой главной отличницы в классе, и, вполне удовлетворившись, потирала руки от удовольствия. "Вот он удивится, - думала она об учителе, - и начнет после этого воспринимать меня серьезней".
   На следующее утро тетради с проверенными контрольными ровной стопкой ожидали ребят. Илья Матвеевич - учитель математики - высокий, сутуловатый - размашистым шагом вошел в класс. Он усадил ребят взмахом руки и начал раздавать тетради. Ее работы не оказалось вообще. Тогда она робко спросила:
  - А мне - сколько?
  Учитель, мельком взглянув на нее, машинально произнес:
  - Райсман - 3.
  - Как - 3?! - не унималась она, - а где моя тетрадь?
  Голос ее срывался от обиды, и учитель, видимо, удивленный проявлением ею признаков жизни, из-под очков пристально взглянул на нее.
   - Разве я не отдал тебе твою работу? - спросил он нехотя.
  Она в ответ замотала головой .
  - Странно, - промычал он и стал шарить на столе, заглядывая под папки и школьный журнал. Порывшись в портфеле, наконец, достал искомое. Развернув ее тетрадь, облегченно произнес:
  - Ну я же сказал - 3.
  Тетрадь, посредством ребячьих рук, дошла к хозяйке. Развернув ее, она действительно увидела 3, но не обнаружила ни одного исправления. После урока подошла к задержавшемуся учителю.
  - За что - 3?! - угрожающим тоном, словно готовая его убить, если не ответит, спросила она.
  Учитель молча взял тетрадь. Стал просматривать и был готов распять ее работу красными чернилами, но не тут-то было. Ошибок не нашлось совсем.
  - А можешь ли ты все заново решить на доске? - спросил он, не желая уступать.
  - Могу. Хоть сейчас, - твердо сказала она, шагнув в заданном направлении.
  - Ладно. Ладно. Верю, - засуетился Илья Матвеевич, - я до-
  ма посмотрю внимательно еще раз и завтра принесу.
   На следующий день математики не было вообще, и она все переменки подкарауливала его у дверей учительской. Наконец, он вышел и их взгляды встретились.
  - А, Райсман, - открыл портфель и достал тетрадь, - возьми,
  - сказал он и резко развернувшись, зашел в учительскую.
  Она с дрожью в руках открыла свою работу. "Тройка" была зачеркнута и вместо нее стояла кривая "четверка". "Почему не "пять"", - начала было протестовать она внутренне. Но вдруг, как усталость на плечи, навалилось на нее осознание того, что все эти споры - "мартышкин труд". Она никогда не считала себя особо прилежной ученицей. Учеба была для нее не очень приятной и суровой необходимостью. Она не любила школу, и потому желание бороться за достойное место под школьной луной быстро иссякло. Она больше не пыталась сопротивляться и стараться исправить положение вещей .
   Сейчас же ей предоставлялась возможность доказать себе и всему миру, какая она хорошая и умная. Предстоящая учеба в новой школе давала полет ее мечтам. Единственное, чего она боялась, это своей фамилии. Мать, выйдя замуж, взяла красивую, совсем русскую фамилию мужа. А чтобы эта фамилия досталась и ей, было необходимо усыновление. Папа, согласие которого требовалось, разрешения на это не дал. Боялся он потерять дочь или ту хрупкую связь, что была между ними - она не знает. Но уверена в другом: была бы у нее русская фамилия - сколько бы горя и слез ей пришлось избежать! А папа был бы для нее единственным, вне зависимости от того, какую фамилию она носит. Но, видно, от судьбы не убежишь и все, что положено тебе на веку, хочешь - не хочешь, а испытать - придется.
   Теперь она понимает, что не страдания страшны, а то, как ты к ним относишься, то, какой отпечаток они оставляют в твоем мироощущении. Судьба - хитрая бестия: она подбросит тебе в чай горькую пилюлю и из-за угла станет подглядывать за твоей реакцией: рассмеешься ты горечи в ответ, выплескивая негодное зелье и заваривая чай по новой или скорчишь кислую мину и, обвиняя целый свет, уйдешь, несолоно хлебавши. А счастье, в сущности, понятие очень относительное. И это просто кажется, что для его ощущения нужно очень много, на самом деле для этого необходимо только желание. Но к этому она придет позже. А пока судьба привела ее в Киев, в Святошино, на третью просеку, в школу-интернат Љ 15 для детей с нарушением опорно-двигательного аппарата.
   Их с мамой встретило затхлое полутемное фойе школьного коридора, где у окна висела доска почета, на которой красовались фотографии всех отличников, хорошистов и окончивших школу-интернат с золотой медалью.
  - Вот увидишь, мама, - горячо зашептала она, - когда я закончу эту школу, моя фотография тоже будет висеть здесь.
  Мама ласково погладила ее по голове и, улыбнувшись, сказала:
  - Дай Бог, доченька, я знаю - ты у меня умница.
  Когда все формальности по оформлению были закончены, ее отвели в школьный корпус. Класс оказался совсем небольшой по численности (16 человек) и очень светлый и просторный по площади. Ее посадили с худосочной бледной девочкой, от которой почему-то пахло вареным горохом. Звали девочку Женя Авдеева.
   Подробности далее развивавшихся событий память не сохранила. Лишь одна фраза, брошенная фавориткой класса Катей Капицей, яркой молнией на черном небе вмиг осветила ей всю перспективу страданий, что лягут вскоре на ее плечи под этими сводами.
  Они поднимались в спальню на третий этаж. Катя рассказывала какие-то интересные и смешные вещи. Дойдя до площадки этажа, она остановилась и, словно вспомнив что-то очень важное, прервав саму себя, сказала:
  - А знаешь, какая у нас самая любимая и расхожая фраза? Нет? - и она выпалила с чувством глубокого удовлетворения, - если в кране нет воды, ее выпили, естественно, жиды. Или - жид, жид по веревочке бежит, а под ним земля дрожит.
  И Катя залилась звонким рассыпчатым смехом. Он повисал на перилах, скатывался по ступеням и все норовил догнать, и еще раз схватить, и сделать больно этому глупому слову "жид". Он проникал во все щели лестничного пролета, и во всех затянутых паутиной углах вылавливал это слово, и размахивал им на своем звенящем ветру. Что же было с ней в это время - трудно описать. В сознании за несколько секунд пронесся весь ад, ожидающий ее за этими стенами.
   И, как бы в подтверждение ее опасений, явилась целая серия ничем не оправданных бойкотов. Она помнит, как убегала на уже знакомую площадку третьего этажа спального корпуса, как рыдала там, дрожа в одной ночной сорочке, как, дождавшись позднего часа, когда все уснут, ныряла в холодную постель.
   Если ее вызывали к доске, вела себя скомкано, хотя материал был ей знаком, отвечала зажато, боясь насмешек. Уровень предлагаемых знаний в интернате был ниже, чем в общеобразовательной школе, поэтому ей ставили иногда "4" и "5".
  Несмотря ни на что, вела она себя гордо, ни перед кем не заискивая. Со временем сила бойкотов ослабела, к ней успели привыкнуть и незаметно приняли в свою компанию.
  Катя оказалась совсем неплохой девчонкой - круглая отличница, слово которой было законом. Больше всех в классе не любили Женю Авдееву за ее жадный и злобный характер. Девчонки рассказывали ей, что, когда Женя получала посылки, то ночью, под одеялом сама же их и поглощала. Все остальные девочки были довольно дружные.
   Ребята в классе выглядели какими-то серыми и незаметными. Правда, один человек стал ей очень дорог. Звали его - Олег. Это был высокий, широкоплечий парень, выделявшийся среди всей этой серости ярким пятном интеллекта. Он был прекрасным собеседником и просто порядочным человеком. Конечно же, она была влюблена в него, чего совершенно не скрывала. Ее чувство было безответным, но для счастья становилось достаточно всего лишь его присутствия и тех задушевных бесед, которые они иногда затевали в опустевшем классе.
   Память навечно запечатлела и двух совершенных выродков школьного времени. Она будет помнить их не только поименно, но и лиц не забудет никогда. Одного из них звали Саша Каменотрус, по прозвищу Комин. Он тоже жил в Белой Церкви. И его отец, приезжающий за ним на собственной машине, нередко прихватывал и ее. За это мама выходила встречать свою дочь с полными сумками. Отец Комина неизменно говорил, мол, "нэтрэбо" и, краснея, открывал багажник.
  Их родители подружились. Да и ей нравился молчаливый и угловатый дядя Боря и очень сердечная тетя Галя. Она не могла понять: как у таких хороших людей мог родиться такой нравственный урод.
   Комин не давал ей прохода. Унижал и задевал на каждом шагу. Если кто-то из ребят заговаривал с ней или просто садился рядом, издевкам не было конца. И потому в его присутствии с ней старались не говорить. Она помнит, как дружила с одним мальчиком, что учился на два класса ниже. Это были чистые и добрые отношения. И чтобы друг мог избежать побоев, ей не раз приходилось, под негодующие восклицания, провожать его до спальни, тем самым спасая от нападок Каменотруса.
   Ей в душу запал один случай, который стал символом всех их отношений. Однажды, ближе к вечеру, когда класс мирно корпел над заданными уроками, Комин подошел к доске и стал рисовать уродливую физиономию с горбатым носом и широкими вывороченными губами. Он аж высунул язык от усердия, "любовно" выписывая каждую черточку. Закончив, повернулся к классу и спросил:
  - Ну, кто угадает - чей это портрэт?
  И, чтоб ни у кого не возникло сомнений, костылем указал в ее сторону.
   - А мы и так знаем, - улыбаясь от удовольствия, успокоила его Женя Авдеева.
  Конечно, никто особо не завозмущался, не подбежал к Сашке и, оттолкнув его, не стал стирать с доски его художества. Да она и не ждала этого. Просто сидела и тихо плакала, уронив голову на руки. До ее понимания не доходило: отчего, за что и откуда у него столько злобы и ненависти? Ведь она, как могла, избегала встречи с ним. Если знала, что увидит его на чьем-то дне рождения, куда пригласили и ее, никогда не шла туда, потому что понимала: пойти - обречь себя на слезы.
  Но однажды судьба даровала ей намек на мучивший ее вопрос. Как-то в класс забежал запыхавшийся старшеклассник и прямо сходу спросил, не обращаясь конкретно ни к кому:
  - А ну, скажите - кто самая красивая девчонка в вашем классе?!
  - Райсман? Райсман, да?! - тут же ответил вопросом Каменотрус.
  Она уже не помнит, кто оказался этой счастливицей, но его реплика открыла ей глаза на многое. Значит, она нравится ему, значит, вся эта воинственная бравада не что иное, как месть за невозможность обладания приглянувшейся ему вещью, месть за страх быть осмеянным старшими ребятами. Он не мог снизойти до каких-либо отношений с ней: во-первых, его "высшая раса" не позволяла ему этого, во-вторых, боялся насмешки старших, а может, был и страх перейти кому-то дорогу. Вдруг в памяти всплыло время, когда она попала в изолятор. Все вечера напролет пропадал под ее окнами Ваня Гавдунник из 11 класса. Он был, как теперь говорят, настоящим авторитетом, которого уважали и боялись все. Одна рука у него болталась как плеть, и он, чтобы спеть ей под гитару, приводил с собой друга, который безропотно стоял в сторонке и подключался только тогда, когда надо было перебирать струны. Так и развлекали они ее - на одной гитаре в две руки. Когда же она вышла из изолятора, Ваня при встрече с ней начал как-то загадочно улыбаться, но ни разу не завел с ней разговор и не пригласил на свидание, а только однажды шепнул:
  - Если кто обидит, скажи.
  В ответ она только пожала плечами, мол, подумаешь, защитник какой, больно надо. Но в душе ей было безумно приятно его покровительственное внимание. Жаль, что она не пожаловалась ему на Каменотруса, может, потому, что не приняла всерьез его слова; может, потому, что просто не верила в существование охраняющей ее силы.
   А Комин, в угоду старшим ребятам, наступал на горло собственным чувствам. За это он изводил ее, как мог. Ей казалось, что в этом человеке напрочь отсутствует доброта. Он мучил не только ее, но и всех в классе, кто был послабее.
   Сейчас, спустя более двадцати лет, она простила всем, кто издевался над ней только потому, что она была еврейкой. Сейчас ей даже жалко их всех. Комин был ненавистен ей, он унижал ее морально, но был в классе урод и похуже. Тот распускал руки. Но, пока не получила вторую травму, она могла ответить ему. Он ходил на костылях, и стоило посильней толкнуть его, как он с грохотом падал, и она была отомщена. Звали его Толя Франко, по прозвищу Бендера. Он был туп и неуклюж, часто становился причиной всеобщего хохота. И не раз во время этого всеобщего веселья он оборачивался именно к ней и зло шипел:
  - А ты, жидовська морда, чэго регочешь? Давно не нюхала, чим в мэнэ кулакы пахнуть?
  Отчаяние захлестывало ее душу, она уже не слышала смеха, и только нарастающая ярость застилала все вокруг. "Все пройдет", - уговаривала она сама себя, сдерживая горькие слезы.
  
   Конечно, были и перерывы, когда ее мучители забывали о ней, или просто она им надоедала. Литература по-прежнему оставалась для нее любимым предметом. Ее выбрали старостой литкружка, чем она очень гордилась.
   Готовился вечер ко Дню Победы. Ею был написан целый сценарий, подобраны к нему стихи, сочинена проза. Учительница литературы, Анна Ильинична, горячо его одобрила и на очередном заседании кружка ознакомила с ним ребят. Те пришли в полный восторг, и после прочтения сами подходили и просили стихи. Некоторым стихов не хватило. Тогда она всех записала, и после некоторой переделки сценария обиженных не осталось.
  Начались репетиции. Ребята учили плохо, вяло. Она кричала на них, грозила, что отберет роль. Они пристыженно молчали, слушали ее и обещали к следующему разу выучить обязательно. Дата вечера приближалась. Перед последней репетицией ее вдруг вызвали в учительскую:
  - Инна, Анна Ильинична заболела и просила тебя собрать ребят, провести генеральную репетицию, а если ей не станет лучше, то и завтрашний вечер.
  Есть в украинском языке слово "прыголомшена", это что-то между "потрясенная" и "удивленная", так вот именно в таком состоянии она вышла из учительской. "Кто будет меня слушать, - думала она, - это же около тридцати человек, кто вообще обратит внимание на мой призыв?!". Но долго думать было некогда. Если во время обеда она не объявит о репетиции - все пропало. Набравшись решимости, зашла в огромную столовую, где собиралась вся школа - с первого по одиннадцатый класс, вскарабкалась еле-еле на стул и заорала во все горло, как это делала раньше Анна Ильинична:
  - Внимание! Внимание! Всем, кто занят в литературном вечере, собраться на третьем этаже, 24 аудитория. Прошу не опаздывать. Это генеральная репетиция. Завтра вечер!
  Она уже не помнит - обедала в тот день или нет, но не забудет того впечатления, которое произвели на нее ждущие возле аудитории ребята и девочки. Они улыбались ей и, расступившись, дали возможность пройти в класс первой. Доселе незнаемое чувство победы, чувство уверенности в своих силах, чувство полета и счастья охватило ее. Она была признанным лидером. Репетиция прошла великолепно.
  Вечер удался на славу. Больная Анна Ильинична все же пришла, но в подготовке не участвовала, а только сидела в зрительном зале. После выступления им долго хлопали, вызывали на бис. А на первом же уроке литературы каждый из участников получил по заслуженной пятерке. Ах, как была бы прекрасна жизнь, если бы не каменотрусы и франко.
   Как-то вечером, после дождя, класс замер перед восхитительным зрелищем: огромная яркая радуга опоясывала своим нимбом полнеба. Казалось, что даже воздух окрасился нежным голубым цветом и, струясь в розовые окна, манил взоры и души к волшебному чуду. Все повыскакивали с мест, прильнули к окнам, и каждый считал своим долгом высказать по поводу увиденного свой восторг и восхищение. И она, то ли сама себе, то ли кому-то в небе тихо произнесла:
  - Говорят, если увидишь радугу, счастливым будешь.
  Но, видимо, ее реплика, не долетев до небес, упала на грешную землю и попала по голове Бендере. Тут же, незамедлительно, послышалось его зловонное шипение:
  - Ты свое жидивське щастя шукай в свому смердючому Израэли.
  Вмиг исчезла радуга - черное небо заволокло свод. Господи, о каком счастье можно мечтать, если ходили и дышали на земле, оскверняя воздух, такие существа, для которых оскорбить человека было все равно, что сплюнуть шелуху от семечек?!!!
   В тысячный раз она задавала вопросы, в тысячный раз умирала от боли в душе, в тысячный раз в ее сердце появился кровоточащий шрам.
  
  
  9.
   Это произошло в девятом классе, в декабре месяце.
  Рядом с их школой расположился маленький кинотеатр. Походы туда были праздником для всех. В один из воскресных дней девчонки решили пойти на новую кинокомедию "Афоня". На улице был страшный гололед, но они, по парам, поддерживая друг друга, благополучно дошли до места назначения. Фильм понравился всем. После окончания сеанса, веселые и бесшабашные, направились они в обратный путь. Все страшные и скользкие места были пройдены благополучно. И, наверное, поэтому шли расслабившись, хохоча, вспоминая смешные фрагменты фильма. Тут ее взгляд упал на давно знакомую бетонную бровку, которую она не раз перешагивала с успехом. Но в этот раз ей было не суждено благополучно перейти Рубикон.
  Споткнувшись, со всего своего роста и размаха, хватаясь лишь за воздух, она полетела вниз головой. Асфальт принял голову, подставив ей свое твердое звенящее тело. Удара она не почувствовала. Лишь ощущение ползающих мурашек, как тогда, в детстве, и дикое желание найти мамину руку. У нее отняло дыхание и речь. Все члены тела отсутствовали. Лишь душа, словно преданный капитан, оставалась на тонущем корабле, ожидая неминуемой и желанной гибели.
   А она лежала пластом, не слыша крика подруг, не обращая внимания на их испуганные лица. Перед ней расстилалось огромное черное небо, усыпанное яркими зимними звездами. "Почему я не звезда? Боже, как же я хочу быть звездой. Они такие красивые, неприступные и гордые. Никому не придет в голову их обидеть. Все ими только восхищаются и любуются. А даже если они и падают, то не ударяются так больно, а просто гаснут тихо... ах, как бы я хотела быть звездой" , - то ли думала, то ли уже бредила она.
   А в это время кто-то позвал дежурного воспитателя, и он на руках отнес бедолагу в изолятор. Всю ночь ее трясло, дико болела левая ушибленная часть головы, а на правой руке не сжимались пальцы. На следующий день ничего не изменилось, разве только то, что она стала чувствовать свое тело. Слабость, навалившаяся на нее в это утро, станет отныне постоянным и верным спутником ее жизни, войдет в ее кровь, в ее дыхание и будет изнурять своими приступами, доводя свою жертву до полного отчаяния. Единожды явившаяся слабость, словно кандалами, прикует ее к своей воле. Она будет то больше, то меньше, но никогда не исчезнет совсем.
  В то утро слабость не дала ей поднять даже ложку от принесенного нянечкой завтрака. И, после неимоверных усилий и борьбы с проклятой ложкой, больная, вся мокрая от усталости, повалилась на кровать.
   Пришедший врач ничего серьезного у нее не нашел. После осмотра, пожав плечами, тихо произнес:
  - Хочешь отдохнуть? Ну что ж, бывает - отдохни пару дней.
  Господи, как же было обидно услышать такое. На носу Новый Год, все готовятся к карнавалу, а она не может головы поднять: все переворачивается перед глазами. Головокружение - одуряющее, доходящее до тошноты. О каком отдыхе говорит этот доктор - тут сдохнуть впору, а не отдохнуть. Может, с того времени и началось недоверие других к ее плохому состоянию, впоследствии названному ленью.
   Кто-то из девчонок позвонил к ней домой, в Белую Церковь, и рассказал о случившемся. Мама с отчимом приехали незамедлительно. И мама увезла ее домой. Все было как однажды в детстве, когда мама, возвращаясь из дома отдыха, заехала навестить дочку в больницу. И, узнав, что девочке там плохо, не послушав главврача, который даже не разрешил выдать со склада одежду, нарядила ребенка в свой серенький костюмчик, подвязала цветастым пояском длинную юбку, и - айда на волю!
   Ей дали костыли. С ними было, конечно, надежней, но очень болели подмышки и ладони рук. Два месяца она пролежала в кровати. Все очень нежно относились к ней. А Володя (так про себя она называла маминого мужа), принес аквариум, накупил всяких цветных рыбок, витиеватых водорослей, замысловатых камешков и сделал целое подводное царство, да еще и с подсветкой. Он водрузил его на сервант, что был напротив кровати, и покровительственно сказал:
  - Наблюдай. Говорят, что нервы успокаивает.
  Нередко после ужина он заходил к ней в комнату, садился на край кровати и задорно спрашивал:
  - Ну, подруга, как дела?
  Они обменивались дежурными фразами. Завязывался разговор. Володя старался обязательно рассмешить ее: то случаем, произошедшим с ним на работе, то анекдотом, а то просто передразнивая кого-то из общих знакомых.
  Собственная беда открыла для нее новые черты этого человека. Она почувствовала его сопричастность к страданиям других, желание разделить чью-то боль, и была безмерно благодарна ему за неожиданное проявление неподдельной заботы. Именно тогда впервые между ними возникло чувство родства.
   По ночам она вспоминала папу. Какой худой и неухоженный приезжал он на весенние каникулы в киевскую школу; как жадно ел в их огромной столовой двойной обед; как привез уже чищенные семечки и орешки, и как она объедалась ими, прижавшись к отцовскому теплому плечу.
   Она помнит, как все оставшиеся на каникулы девчонки класса добились разрешения у старшего воспитателя, под присмотром ее папы пойти в зоопарк. Как была счастлива - папу полюбили все. Он поочередно сносил девчонок с крутой зоопарковой лестницы, шутил с ними, и они сражались за право владения его левой рукой, так как правая безраздельно принадлежала дочери. Хромающе-костыльной группкой подходили к вольеру за вольером, и папа, останавливаясь, обязательно рассказывал что-то интересное о каждом животном. Девчонки слушали раскрыв рты. Казалось, он знает все на свете. Ах, как она была горда, что у нее такой умный, сильный и добрый папа.
   А тот, чужой, которого нехотя, но тоже называла папой, что вечерами садился на диван, рассказывал очередной анекдот, был другим - не блистал умом и эрудицией, но каким счастьем светились его глаза, когда в январе месяце, придя с работы и небрежно бросая на диван красный свежий помидор или желтый шершавый ананас, он произносил:
  - Поправляйся, подруга. Тебе полезно - витаминчики.
  Да, это был другой человек, но с ним она чувствовала себя защищенной и оберегаемой.
   Через неделю после приезда из интерната мама пригласила частного врача. Что он там говорил в коридоре, шелестя пакетами с маминой благодарностью, она не знает. Ей же он сказал, что скоро все пройдет и будет как прежде. Но прошел месяц, а "как прежде" так и не приходило. У нее резко нарушилась скорость реагирования и координация движений. В детстве, благодаря тому, что мама купила пианино и наняла учительницу музыки, приходящую прямо домой, дочь, хоть и занималась с небольшой охотой, закончила с отличием два класса. Теперь же не под силу было сыграть и простую гамму. Движения ее стали неловкими и замедленными, голова, хоть и меньше, все же кружилась. Но больше всего на свете она боялась ходить. Это был необъяснимый животный страх. Стоило всего лишь повернуть резко голову на чей-то зов, как все вокруг начинало кружиться, ноги подкашивались и, если рядом не за что было схватиться, она падала. Страх упасть и удариться головой, единожды родившись, уже никогда не покинет ее сознания. Он будет преследовать ее всегда и везде. Ему она подчинит всю свою последующую жизнь.
   После двух месяцев болезни мать настояла на возвращении дочери в школу - к нормальной жизни. Нетрудно представить, какое сопротивление пришлось ей преодолеть."Ведь я - уже не та Смана, что была раньше, - сокрушалась она, - нет уж той быстрой, легкой на подъем девчонки, способной убежать от ненавистного Бендеры. Что будет со мной?".
   Одноклассницы приняли ее тепло. Долго расспрашивали обо всем, а когда разошлись по своим кроватям, Катя сказала тихо:
  - Что-то в тебе сломалось. Ты какая-то не та.
  Да - не такая. Теперь она уже не спала до последнего, а вставала за полтора часа до подъема, т. е. в 5.30, чтобы только (как у них говорили) одеть ноги и зашнуровать ботинки. Теперь просила то одну, то другую девочку застегнуть верхнюю пуговичку или завязать хвостик. Теперь не летела пулей на второй завтрак, между третьим и четвертым уроком, а терпеливо ждала обеда, пытаясь не обращать внимания на сосание под ложечкой. Теперь не гоняла с ребятами в футбол на уроках физкультуры, а сиротливо сидела в классе, читая книгу. Когда же возмущенный учитель поймал ее за этим занятием и выразил свое неудовольствие прогулами, то она со слезами на глазах стала просить его не ставить "неуд", а просто по-человечески понять: пока разденешься и наденешь спортивную форму, пройдет больше половины урока, и если тут же, не выходя из раздевалки, начнешь переодеваться опять, то все равно не успеешь, и придется опаздывать на следующий урок. Физкультурник пристально посмотрел на нее, а потом, махнув рукой, сказал:
  - Да ну тебя. Делай, как хочешь.
  Больше он никогда ее не трогал, и по физкультуре у нее всегда была твердая "удов". Да, теперь она совсем другая...
   Это время стало бы для нее невыносимым и страшным, но Небо послало ей двух чудесных и светлых людей, это - Любочка Яценко (Яцик) и - Саша Ладыгина.
  Если бы не Яцик, сидеть бы ей в темном классе, когда все пошли в кино. А сколько раз упасть бы на скользкой тропинке, если бы не подруга. Если бы не Яцик, какою бы длинной казалась ее дорога до спального корпуса темным вечером. Сколько добра сделала ей эта простая открытая душа, ни разу не обидевшая и ни разу не отказавшая в помощи. Помнится, как шутила тогда:
  - Если придется мне когда-то рожать, то вместо - "мама" буду кричать - "Яцик".
  Жаль только, что не было угодно судьбе доказать данное предположение.
  Саша Ладыгина пришла к ним в девятый класс и осветила собой серый и примитивный мир интернатовского существования. Эта девочка научила ее чувствовать прекрасное. Она открыла для ее мировоззрения классическую литературу и поэзию. Саша была глотком свежего воздуха и отдушиной во всех ее юношеских горестях.
   Любимыми писателями на то время для нее стали - Э. Золя (было прочитано почти все 24 тома о Ругонах - Макарах), Эрих Мария Ремарк, М. Дрюон, Э. Паркер, Ш. Бронте, Элиза Ожешко, К. Дойль.
   Саша же научила читать русскую прозу - Тургенева и Пушкина; поэзию - К. Симонова, О. Хайяма, Вероники Тушновой. И многое, многое другое. Читала на память невероятно красивые стихи, чем вызывала восхищение и белую зависть подруги.
   Самым родным местом в школе была библиотека. Засиживаясь там, она иногда забывала об обеде и ужине. Учителя знали, где можно найти опоздавшую на урок, и никогда не ошибались. Ни одна инвентаризация не обходилась без нее. Библиотекарша могла спокойно оставить ее вместо себя, и никого это не удивляло. Ее юная помощница всегда знала, на каком месте нужная литература, могла посоветовать, что почитать; отчитывала малышей за истрепанные книжки и тут же вместе с ними садилась их подклеивать.
  Тишина библиотеки, запах книг - завораживали ее. Ей казалось, что книги - живые существа, неспособные на предательство и подлость, поэтому окуналась в мир книжных героев с головой, напрочь забывая о действительности, ощущала их боль и шелестящую радость, как нечто физическое и явное.
  
  
  10.
   Иногда, по выходным, их возили в театр или цирк. Они страшно любили эти мероприятия, хотя пьесы всегда были однотипными, вроде маршала Ватутина или Ленина в октябре. Лишь единожды им удалось посмотреть что-то стоящее, это была пьеса Зорина "Варшавская мелодия". Но ее больше увлекала поездка в театр, чем само представление. Она обожала ехать в автобусе и петь песни; смеяться и шутить со старшими ребятами; а, потом, после спектакля, топтаться еще полчаса на тротуаре, ожидая старую школьную колымагу; чувствовать, как от голода сосет под ложечкой, и все же мечтать в наконец-то пришедшем автобусе, чтобы вдруг он поломался, и все опять вышли бы на улицу, еще несколько часов наслаждаясь этим бесшабашным состоянием - на воле.
   Но одну такую поездку она не забудет никогда. И представ перед Судом Всевышнего, будет знать: самый страшный грех простится за то, что пришлось пережить ей в этот вечер.
  На улице была весна. Птицы, распевая свои сумасшедшие песни, учащали биение молодых сердец. Вечера дарили предвкушение чего-то романтического и волшебного. В один из таких вечеров в столовой им объявили:
  - Старшая группа после ужина едет в театр.
  - Яцик, я - еду? - и мольба в глазах.
  - Едешь, едешь, - снисходительно улыбнулась та в ответ.
   - Ой, что б я без тебя делала?! - радостно защебетала она, поцеловав Любу в щеку.
  И, поднявшись на третий этаж, одевая праздничный наряд, мечтательно размышляла: "Если на выходные он не уехал, значит, тоже поедет со всеми в театр... Вот бы оказаться поближе к нему..."
   Ей нравился мальчик из 11 класса - Коля Воробьев. Маленького роста, с едва заметным горбом, он, неизвестно почему, запал ей в сердце. При малейших знаках его внимания или при взгляде его серых завораживающих глаз, она испытывала неимоверное чувство полета. Конечно, ему нравилась совсем другая девушка, которую звали Нина. Училась она с ним в одном классе и была приблизительно того же роста, что и он. Его избранница была очень хорошим и добрым человеком, но не любила Колю. Хотя и вышла за него замуж после окончания школы. Что побудило Нину решиться на этот шаг, она поймет много лет спустя, а пока любила их обоих и не подозревала даже, что при таком раскладе отношений возникают совсем другие чувства.
   Затолкавшись в автобус и заняв неплохие места, радостно оглядывали соседей. И, как это бывает только в кино, Коля оказался совсем рядом. Школьная колымага тащилась так медленно, что казалось: поднатужишься - и пешком ее обгонишь, и быстрее к театру прибежишь. Всю дорогу они хохотали, перебрасываясь шутками, подтрунивали над старым автобусом, крича:
  - Ой, держите, дверь отваливается, ой, смотрите, колесо отлетело!
  И, наверное, она отдала бы все на свете, чтобы это случилось на самом деле. Тогда бы вместо театра могла видеть его глаза, слышать его голос и получать огромное удовольствие от общения с ним.
   Спектакль был а-ля Ватутин. Но это не испортило настроения. Она лишь ждала того момента, когда в переполненном автобусе опять увидит Колю.
   Они сели с Яциком на те же места, но объекта ее воздыхания поблизости не оказалось. Зато впереди них сел Бендера. Она решила не обращать на него внимания и продолжать наслаждаться приподнятым настроением. Все были весело возбуждены. Заглядывая в окна, безжалостно обсуждали прохожих, их одежды и телодвижения. Вдруг в этом гуле голодной радости, словно нож, вошедший в живую плоть, острой болью отозвались слова Бендеры:
  - А ну замовкны, жидивска морда, в мэнэ голова болить вид твого реготу.
  Она, все еще улыбаясь, парировала вполголоса:
  - Сам заткнись.
  - Шо-о-о?! - Бендера развернулся всем корпусом и с размаху всадил свой железный кулак прямо ей в глаз...
  Бог, наверное, унес на несколько минут душу из измаявшегося тела, ибо помнит себя она только в спальне, с опухшим глазом и гематомой у правого виска. Три дня никуда не выходила, голодала ужасно. Спасибо, хоть Яцик раз в день приносила холодную кашу с окаменевшей котлетой и куском черствого хлеба.
   В понедельник, после уроков, пришла воспитательница - Клавдия Романовна, узнав о случившемся, экстренно собрала комсомольское собрание.
  Распекала Бендеру по всем статьям, после чего предложила исключить его из комсомола. Но на голосование этот вопрос не поставила, а, обернувшись к ней, сказала:
   - Решай сама. Как ты скажешь, так и будет.
  Бендера начал плакать и просить прощения, а его жертва, не ожидая от себя такой отваги, произнесла целую речь:
  - Если бы я могла решать, то не кинула бы тебя в Бабий яр, вместе с теми евреями, которых уничтожали такие, как ты; я бы не сожгла тебя в тех печах, где сжигали мой народ, чтобы не осквернить их святого пепла. Если бы я могла решать, я бы собственными руками вырывала куски твоего гнилого мяса и кидала их бешеным собакам, - тут началось что-то вроде истерики и она, не сдерживая слез, заорала:
  - Да, Я - ЕВРЕЙКА. И теперь буду только гордиться этим, а ты - тварь, не достоин моего последнего дерьма...
   Дальше память закрыла архивы. Она помнит себя в темной библиотеке, рыдающую, уронившую голову на стол; чью-то руку, что гладила ее вздрагивающую голову; пришедшее с этим поглаживанием успокоение и уверенность в том, что уже больше никто и никогда не посмеет ее обидеть. Чья же была эта рука? Теперь ей кажется, что это был Ангел-хранитель, шедший к ней с небес целую вечность, после того все разрушающего иерихонского крика. Больше и вправду никто не осмеливался ее обижать. Жизнь потекла нормально. Она стала без страха высказывать свое мнение, если хотела смеяться - смеялась, если хотела спорить - спорила, не боясь быть оборванной чьей-то унизительной грубостью.
   Затишье, пришедшееся на последние годы учебы, не замедлило сказаться положительными результатами. Она налегла на учебу, особенно на те предметы, что давались с трудом - физику, математику, химию. И забыв об обещании заработать золотую медаль, она изо всех сил старалась закончить школу хотя бы без троек.
   Математику у них преподавала Алла Владимировна Пшенишнюк - человек с редким и злым складом ума. Ее бесцеремонные замечания иногда доводили девочек до слез. Но, вместе с тем, она была справедлива. И если видела стремление ученика подтянуться, всегда поощряла его лишним баллом. Это и вызывало уважение, хотя Аллушку не любили, а боялись.
   Физик - Йон Михайлович Канслер, был совершенно не способен к преподавательской деятельности, хотя предмет свой знал великолепно. Все в кабинете физики было автоматизировано. Нажатием кнопки закрывались шторы на окнах, включался кинопроектор, загорались на столах разноцветные лампочки для опытов. Йон Михайлович имел явных любимчиков и не скрывал своих чувств к ним. Она не понимала физику и ненавидела ее. Особенно была страшна та минута, когда учитель, вращая непонятным образом глазами (как будто его ученики не сидели за партами, а как летучие мыши висели под потолком), вызывал кого-то к доске. Почти не слушая отвечающего, он смотрел в пространство отсутствующим взглядом, и, казалось, сам не мог дождаться того момента, когда вызванный, наконец, закончит. Рассказывая же новый материал, Йон Михайлович забывал обо всем на свете, и ему было совершенно неважно - ясно изложена тема или не очень. Все равно он всех считал недоумками и не скрывал этого. Ему и в голову не могло прийти, что кто-то не понимает его рассказа. С физикой все обстояло очень сложно, и она уже была готова смириться, но ее Ангел-хранитель теперь не отлучался далеко от своей юной подопечной.
   Йон Михайлович заболел. Он вообще был болезненный человек, прошедший войну, имевший ранения, что мучили его долгие годы. Но это его отсутствие обещало долгую разлуку, т.к. классу объявили, что некоторое время у них будет другой учитель. Они понимали, что на неделю или даже на две выписывать нового преподавателя никто не будет. И вот уже целых 20 минут урока сидели и тихо радовались болезни первого и отсутствию второго. Вдруг дверь распахнулась и в
   класс влетела маленькая, щуплая женщина, похожая на растрепанного воробышка. Она взлетела на кафедру и начала извиняться за опоздание. Ребята недоуменно переглядывались, с ними это было впервые: никто и никогда не удостаивал их такого уважения и чести - извиняться за опоздание. Но настоящий шок они получили тогда, когда новая учительница, знакомясь с ними, говорила всем вежливо "Вы". Незаметно урок кончился. Прозвучал звонок. Воробушек встала и, убив всех наповал, произнесла:
  - Спасибо всем. Завтра мы начнем новую тему с просмотра фильма. До свидания.
  Необыкновенное отношение сразило всех. Из класса вышли тихо, без перебранок и еще долго пребывали под удивительным впечатлением. Она же влюбилась в новую учительницу с первого взгляда и все время хотела от чего-то ее защитить.
  На следующий день физика была первым уроком. Войдя в класс, она сразу заметила, что Воробушек ( так она называла физичку про себя), взволнованно мечется по кафедре. Оказалось, что уже полчаса ей не поддается пульт управления.
  - Может, Вы знаете, как заставить его работать? - с мольбой обратилась она к ученице.
  - Попробуем, - резво ответила та, пытаясь хотя бы своим уверенным тоном вселить спокойствие в растерянный взгляд учительницы.
  Вдруг вспомнилось, как Йон, прежде, чем начать урок, щелкал выключателем за щитком возле доски. Щелкнул выключатель. Зажглась маленькая лампочка на пульте управления.
  - Ой, - радостно всплеснула руками Воробушек, - какая Вы молодец! А проектор знаете, как...
  - Попробуем, - и методом тыка ученица пыталась найти искомое.
  Вдруг зашевелились шторы. Заработал проектор. Тут же остановив и то и другое, сказала:
  - Вот эта кнопка - шторы, эта - проектор.
  - Огромное Вам спасибо. Прямо не знаю, что бы делала без Вас?
  - Да ладно, пустяки, - на место она садилась смущенная, но гордая тем, что смогла помочь Воробышку.
  В этот раз класс узнал о строении линз, что оказалось совсем несложно, а даже интересно. Она уже начала складывать тетради, предчувствуя окончание урока, как вдруг реплика, сказанная новой учительницей: "Вам, Райсман, за находчивость и смекалку ставлю сегодня пять баллов" - заставила замереть от неожиданности. "Боже мой, - думалось ей, - "четверка" была бы для меня совершенным чудом, а пять баллов - это из области бреда". Выходя из аудитории, еще долго улыбалась неожиданному успеху, а после решила: во что бы то ни стало вызубрить всю новую тему и отработать незаслуженную пятерку. Три урока подряд она, впервые в жизни, тянула руку на физике. Когда же ее стремления, наконец, были замечены, отвечала превосходно и получила опять высшую оценку. Все полюбили новую физичку и старались не огорчать незнанием заданного материала.
   Когда пришел Йон Михайлович, огорчению класса и удивлению учителя не было конца. На первом уроке, открыв журнал, он долго вращал глазами, потрясенный оценками "недоумков". Но все знали, что за оставшееся время, даже если он и поставит всем по три "двойки", положение вещей изменить невозможно - год заканчивался. Таким образом, недосягаемая "четверка" была ей обеспечена.
   Все шло хорошо. Никто ее не трогал, что давало возможность подтянуться почти по всем предметам. Учила и зубрила она до позднего вечера, засиживаясь в умывальной комнате, где круглосуточно горел свет.
   Химию преподавала Лина Давыдовна Рубинчик - тихая, полная, вечно чем-то испуганная женщина. Казалось, что ей страшна собственная экзема, не сходившая с пухлых рук. Химичка была очень доброй, искренней и снисходительной, чем и завоевала любовь детей. Они могли выклянчить "тройку" вместо "двойки" и "четверку" вместо "тройки", пообещав к следующему уроку все выучить на "пять".
  Лина Давыдовна была своей "в доску", ребята говорили с ней на любые темы даже во время урока. Ей же казалось, что учительница знает какую-то грустную тайну и иногда смотрит в класс своим кругло-печальным взглядом, утирая - то ли от экземы, то ли от тоски - глаза белым батистовым платочком.
   Приближался конец года. Худая, вечно голодная, с синими кругами под глазами, она была довольна результатами своих ночных посиделок. Теперь можно и подумать о харьковском техникуме для инвалидов, где учат на бухгалтера и где балл аттестата, который сейчас у нее был довольно приличным, играл очень важную роль. Конечно, дотянуть до золотой медали, как обещала маме, не смогла. Та атмосфера, в которой обитала все эти четыре года, вряд ли располагала к свету знаний, скорее, загоняла в непроходимую тьму невежества. Но несмотря ни на что, у нее все-таки хватило силы и веры пробиться сквозь темень. И, пройдя такие горькие и тяжелые для детства испытания, она вышла в большой мир несломленной и необозленной. И, забыв о душевных шрамах, прибывала в новую жизнь с широко открытыми глазами и ладонями, протянутыми к солнцу. Ее маленькое, но уже раненое сердце так верило в существование нежности и чуткости, так жаждало соприкоснуться с волшебным миром любви.
  
  
  11.
   Приехав после школы домой, начала отъедаться и отсыпаться. Бог знает, как не хотелось ей и думать о предстоящей учебе, а, тем более, готовиться к ней. Поэтому, когда мама заявила, что: " Никаких отъездов. Хватит, пожила на гос. харчах. Посмотри, на кого ты похожа - кожа да кости. Отдохни годик, а там - посмотрим", - спорить особо не стала. И втайне радовалась такому решению.
   Итак, она отсыпалась. Вставала в 11 часов. Шла на кухню, завтракала и начинала готовить обед. Эта работа занимала почти все время, но всегда успешно завершалась к приходу мамы и Володи с работы. Если обед оставался еще на пару дней, занималась стиркой или мытьем полов. В общем, в силу своих возможностей, она вела весь дом. Мать работала очень тяжело и физически, и морально. Дочь всем сердцем пыталась облегчить ей жизнь, трудясь целыми днями, как могла. И всегда ждала теплых маминых рук, ее "спасибо, доченька. Все было очень вкусно" и, конечно, принца на белом коне или, на худой конец, под алым парусом.
   Домашние, жившие на земле, а не в облаках, были далеки от ее фантазий и сами вершили свои судьбы, да и с ее судьбой не церемонились. Нередко мать приносила свое раздражение домой, и, не замечая ее вкусного обеда и прибранной комнаты, придиралась по пустякам. Тогда дочь, со слезами на глазах, начинала оправдываться: мол, не успела, готовила обед или стирала.
  - Подумаешь, - возмущалась мать, - две тарелки сварила, две доски помыла, две тряпки постирала. Целыми днями сидишь вот так, - и она копировала дочь, сидящую со скрещенными на животе руками, - ленивая гадина. Твоя лень родилась раньше тебя.
  Говорила много несправедливых слов, доводя себя до слез, хлопала дверью и уходила к себе в комнату.
   Обида и горечь переполняли душу дочери. Всю ночь она рыдала в подушку и решала, что завтра пойдет в новый девятиэтажный дом и спрыгнет с последнего этажа. Может, тогда поймет мама, как сильно ей больно. Но на следующий день приходила мама и говорила два волшебных слова: "Здравствуй, доченька!", и все обиды меркли враз. Она хвалила сваренный обед, замечала блеск вымытых панелей, три веревки выстиранного вручную белья, обнимала, целовала, и умиротворение переполняло юную душу. Иногда ей казалось, что мать даже не подозревает о силе своего влияния на нее; о том, что одним теплым прикосновением способна разрешить все сомнения и прогнать все страхи из души старшей дочери. Она боялась матери: с каким настроением та проснется или придет с работы? От этого зависел весь настрой дня. И то, что солнце в небе светило ярче, если мама улыбалась, было не пустой фразой, а реальным явлением.
  Они часто ссорились, подолгу не разговаривали. Но материнское равнодушие было для дочери столь страшным, что она не выдерживала, без вины виноватой приходила мириться, плакала и обещала, что не будет огорчать маму, станет всегда ее слушаться и делать так, как мама скажет.
  
   Прошел год, как отзвучал последний звонок. В ее жизни мало что изменилось. Продолжая заниматься кухней и домом, мечтала о муже и детях, а так же об устройстве на работу приемщицей в какое-нибудь фотоателье. Проучившись четыре года в школе-интернате, она получила синий диплом об окончании курса по фотоделу. В графе "специальность" стояло - фотограф-ретушер. Естественно, ни фотографировать, ни ретушировать на должном уровне не умела, да и не потянула бы физически, но с приемами заказов справиться могла. Зайдя в несколько ателье с вопросом: "Не нужна ли вам приемщица?", поняла, что теплые места давным-давно заняты, и дело это гиблое.
   На один из летних месяцев мама устроила ее подменять продавщицу в кондитерском киоске. Работа была интересная, живая. Пирожные покупали много и охотно. Но, видимо, ей была не по силам такая серьезная нагрузка. Уставала она ужасно и еле дождалась окончания своего срока. И все-таки, вернувшись к своим кастрюлям, стиркам и уборкам, не переставала думать и мечтать о хорошей спокойной работе, с которой могла бы справиться.
   В один из серых зимних дней они с мамой решили пойти в контору по трудоустройству, уверенные, что там им найдут то, что они ищут. "В нашей стране, - совершенно искренне думала дочь, - любой труд нужен и почетен. И мне так хочется быть нужной в этой жизни и приносить, хоть маленькую, но пользу".
   За столом, заваленным огромными папками, сидел лысо-круглый дядька в половинчатых очках. Он что-то долго писал, не замечая вошедших, потом, так же не поднимая глаз, указал, наконец, на стулья. Они сели, стараясь не дышать, чтобы, не дай Бог, не помешать такому важному человеку закончить такие важные государственные дела, не терпящие отлагательства. Еще некоторое время сидели тихо, рассматривая стены. Потом важная голова, все так же не поднимая глаз, произнесла:
  - Вы говорите, говорите. Я все слышу.
  - Понимаете, - начала мать с раболепным почтением, - моя девочка - инвалид, но мы бы хотели подыскать ей работу по силам. Хотя бы на полставки. Может, вы нам посоветуете что-нибудь?
  Тут "важный человек" поднял на них глаза, две маленьких копии его круглой головы. Эти два шарика выкатились поверх очков и остановили свой взгляд на сидящих. Казалось, что эти два шара делятся между собой впечатлением от увиденного:
  - И ради этого надо было отрывать нас от такого важного дела?!
  - Вот-вот, ходят тут всякие, делать им нечего, работу, видите ли, им подавай...
  Но, не дослушав их возмущенного диалога, такие же круглые губы произнесли:
  - Ваши документы.
  Мать засуетилась. Достала из сумочки все бумаги и в открытом виде, дабы не утруждать и без того усталого от работы важного человека, положила на стол. Шарики опустились за окна очков и забегали по коротеньким строчкам. Взяв пенсионное удостоверение и перевернув страницу, он, на удивление, даже снизошел до того, что протянул руку и с возгласом, напоминавшим по интонации "Банзай!", выпалил:
  - Читайте!
  Из-под его круглого пальца, словно извиняясь за существование, вылезало написанное синей пастой слово - нетрудоспособна.
  - Вот вам и ответ. Никакой работы для вас не имеется.
  - Но... - начала было мать.
  - Никаких "но", - круглые губы превращались в две толстые веревки, - и запомните: ее никто и никогда не возьмет на работу! Не имеют права: она - не-тру-до-спо-соб-на! Понятно?! А даже если и возьмут, то будут нести уголовную ответственность. Все. Разговор окончен. Вы свободны.
   На улице был серый мокрый день. Она шла, держась за мать, и влажная зима, застилая ей глаза, растекалась по лицу солеными струйками. Настроение было цвета черной тучи, готовой вот-вот разродиться то ли дождем, то ли снегом, то ли градом, а то и тем и другим вместе в неограниченном количестве.
   Проходя мимо кинотеатра им. Горького, мать устало предложила:
  - Давай зайдем в буфет, к Устиновне, а то я проголодалась.
  - Давай, - сказала дочь и вспомнила, что у нее тоже кто-то злобно и яростно сосет силы под ложечкой.
  В кинотеатре почти все контролеры и билетерши знали мать. Им не раз приходилось заходить в ресторан с черного хода и просить достать им сливочного масла, дрожжей, мяса и всяких других разных дефицитов. Мать никогда и никому не отказывала и при малейшей возможности исполняла любую просьбу. Теперь же, увидев в кинотеатре свою спасительницу и памятуя о ее добром отношении, все не знали, как ей угодить. Им предложили сходить в кино, сесть на самые лучшие места, но, узнав о грустной причине их прихода, оставили эту затею и сочувственно слушали рассказ о неудавшейся попытке найти работу для нетрудоспособной дочери. Вдруг кто-то сказал:
  - Слушайте, тут у нас недавно уволили киоскера. Сейчас киоск закрыт на переучет, но, может быть, есть смысл подъехать в "Союзпечать" и попросить там дать вам попробовать поработать. Бывшая киоскер работала ни шатко ни валко. Когда хотела, тогда выходила, всего на четыре часа в день. Слушавшие переглянулись. "А как же "никто и никогда?" - мысленно спросила дочь. "Это - шанс. К тому же все зависит от людей, а не от законов", - так же мысленно ответила мать. И, забыв о голоде, серости дня, ухватившись за маленький слабый лучик надежды, по мокрому снегу двинулись они в заданном направлении.
   В темном холле "Союзпечати" пахло счетами и книгами. Найдя дверь с надписью "Директор", они робко постучали.
  - Да, да, войдите, - тут же донеслось до них.
  Держась одной рукой за мать, другой опираясь на палочку, она страшно боялась упасть, запутавшись в тонких ковриках кабинета. И только когда опустилась на стул, позволила себе посмотреть вперед. Ее встретили глаза - два озера, полные жизни, добра и человеколюбия. А мама, тем временем, рассказывала о том, что ее дочь мечтает работать, что будет стараться; и о том, как она, мама, будет ей во всем помогать; о том, что весь кинотеатр просил не закрывать киоск и дать им хоть месяц испытательного срока. Когда красноречие иссякло, она, не зная уже, что пообещать и чем еще заинтересовать директора, устало замолчала. А дочь заметила накат теплой волны в двух улыбающихся озерах. Она поняла, что маленький луч надежды, приведший под этот свод, превратился в поток света, напрочь разбивая тучи отчаяния.
  - Что ж, дадим девочке шанс, - сказал самый добрый го-
  лос в мире. Директор нажал кнопку на селекторе и произнес:
  - Татьяна Демидовна, зайдите ко мне, - и, обратясь к ним, добавил, - это наш главный бухгалтер.
  Через минуту в кабинет вошла невысокая седоволосая женщина.
  - Вот, познакомьтесь. Это - Инна и ее мама, - он вышел
  из-за стола, - Инна - инвалид, но хочет работать у нас киоскером в кинотеатре Горького.
  - Да, но на собрании мы ведь решили закрыть эту точку за
  нерентабельностью.
  - Обстоятельства изменились, как видите. Дадим ей месяц попробовать себя на этом поприще. Не получится - закроем, а получится - и нам будет хорошо, и у нее в жизни смысл появится. Идите оформляйтесь. - И, впопыхах, словно забыв что-то важное, добавил, - Я думаю, Вы, Татьяна Демидовна, согласны?
  - Попробуем, - сказала главный бухгалтер, в недоумении разведя руками.
  
  Новая работа увлекла с самого начала. Мать всеми силами помогала, и план первого месяца был перевыполнен. Торговля шла спокойно. Никто не торопил ее дать сдачу, а место работы привлекало разнообразием публики и возможностью смотреть любые фильмы без ограничений. Часто, когда в кинотеатре было мало народу, она выкладывала свою бумажную продукцию на переносной прилавок и выходила на улицу, за стеклянные двери кинотеатра. Кладовщицы, узнав, в каком хорошем месте работала ее мама, присылали ей максимально допустимое количество дефицитной продукции, выражающейся в импортных сигаретах, журналах типа "Новый мир", газетах, всяких редких книгах и даже картинах. Иногда она шла на хитрость, допустимую в торговле такого вида, и продавала, например, "Собеседник" с неходовым журналом "Ранок" в виде нагрузки. Поэтому ни разу не оформляла возврата продукции, чем и заслужила похвалу начальства. Позже появились на редкие издания постоянные клиенты, без спора платившие и за нагрузочную макулатуру. Так завязывались маленькие связи и знакомства.
   Володя во время своего обеда приезжал за ней и увозил на работу. И каждый день, сидя в машине, думалось, что, может быть, сегодня, именно сегодня встретит того единственного, который влюбится в нее навсегда и бесповоротно и навеки завладеет ее сердцем. Конечно, предложения сыпались часто. Она была симпатичной, стройной девушкой, всегда подкрашенной и аккуратно, со вкусом одетой. Молодой человек долго стоял, перелистывая журналы и ища зацепку для разговора. Обычно он пытался "раскрутить" ее на обсуждение сводок гидрометцентра, плавно переходящее в вопросы: как девушку зовут и "до скольки" она работает. Дальше было почти одно и тоже:
  - Можно проводить Вас после работы?
  - Нет. За мной приедут, - говорила она чистую правду, подразумевая мать и Володю.
  Иногда молодой человек просто извинялся и уходил, но бывало, что и продолжал настаивать:
  - Приедут? А кто?
  - Мама.
  - Ну, мама, это - поправимо. Мы маму отправим на отдых, а сами завалим в ресторан "Радон"! Вы не против?
  - Я в этот ресторан не могу. Там моя мама - директор.
  - Ого, - еще больше оживлялся молодой человек, - тогда пойдем в "Рось".
  - Нет, я не люблю рестораны и, к тому же, очень устала.
  - Ну, тогда завтра, - не унимался он.
  - Завтра будет то же самое и вообще я - замужем, - врала она, пытаясь хоть этим его отвадить.
  Ей всегда было их жалко. Ведь они не подозревали, что там, за стулом, ждет ее подружка-палочка. Что девушка, которая им понравилась, стоит нормально, а вот ходит... Молодые люди этого не знают, зачем же ставить их в неловкое положение, они ведь не виноваты...
   А она? В чем была виновата она? Мимо проходила молодость, радость, легкий флирт. И все это непременно бы присутствовало в ее начинающейся жизни, если бы не шлагбаум в виде палочки. По одну сторону находилось все это веселое счастье, а по другую такое молодое и потому такое отчаянное одиночество.
  Когда все уловки, чтобы спровадить молодого человека, заканчивались, она начинала злиться, ненавидеть весь мир (в первую очередь себя), и, уже с явным ехидством, говорила:
  - Вы, знаете, у меня есть подруга, которая меня никуда не пускает. Хотите, я вас с ней познакомлю?
  И, не дав ему опомниться, доставала палочку. Чаще всего, даже нет, не чаще, а просто - всегда, да, именно всегда молодой человек белел, краснел и бормотал про себя что-то вроде: "извините, простите, я не знал". Словно то, что она хромает и ходит с палочкой, уже говорило о том, что ей неизвестно чувство любви, радости жизни, простого нормального счастья, да и вообще, раз с палочкой, это вовсе ей и не надо. После вынужденных признаний подобного рода хотелось выть и кричать на весь мир, что все неправда, что она умеет дарить тепло, хочет и может быть любимой не хуже тех, что ходят по земле своими ногами. Но все это было по одну сторону шлагбаума: в ее душе, в ее мире. А по другую - мило улыбалась, глотая слезы, и тоже бормотала, что, мол, ничего, с кем не бывает. Молодой человек уходил, оставляя аромат такого близкого и недосягаемого веселого приключения.
  Она заметно грустнела и страшно начинала завидовать обнявшимся парочкам, не замечавшим вокруг себя ничего, кроме глаз друг друга. Знала, что сядут они на последний ряд и совсем не поинтересуются тем, что происходит на экране, а будут целоваться, целоваться, целоваться... и внезапно вспыхнувший свет после окончания сеанса застигнет их врасплох.
  
   Саша Козлов писал из армии хорошие письма. Она перечитывала их по сто раз. В каждом обычном слове ей чудился потайной смысл. Обыкновенно он писал: "Здравствуй, Инна", но стоило написать "дорогая Инночка", и ей было все ясно. "Значит, - радостно думала она, - я дорога ему, значит, я для него что-то значу, значит, я для него не просто подруга, а больше чем подруга..." И не было предела размышлениям. А если в конце письма писал "целую", ну, все - здесь ее бурная фантазия не знала границ. В этом полете грез она доходила до того, что, закрыв глаза, явственно чувствовала его губы на своих щеках.
   Отвечала на письма всегда очень исправно, рассказывая сначала о своей школьной жизни, затем - чем занимается дома и, наконец, о том, что нашла работу. Конечно, задавала массу вопросов, волнуясь о его житье-бытье. Письма ее были очень уравновешенными и приличными. Но для выхода собственных эмоций, не вырвавшихся на лист скромного дружеского послания, ею была заведена специальная тетрадь непосланных писем, куда выплескивала она все свои восторги и обиды, все свои необузданные мечты и желания. Приехав домой, поставила эту тетрадь в книжном шкафу, в робкой надежде на то, что когда он вернется и поинтересуется книжными новинками, заметит ее и (без разрешения, опасаясь быть застигнутым), украдкой прочтет хотя бы пару листов. "Может тогда, наконец, - думалось ей, - он решится сказать те волшебные слова, которых пришлось ждать столько лет?"
   Саша вернулся из армии как раз в тот момент, когда она тяжело болела. Жестокая простуда с высокой температурой уложила больную в ненавистную постель. Первый раз в жизни он подарил ей цветы - роскошные красные пионы. Присев на диван, чмокнул ее то ли в нос, то ли в лоб и сказал "привет" так, словно они расстались вчера.
  - Привет, - оторопело ответила она.
  - Я был у тебя на работе. Хотел сюрпризом.
  - А я - болею.
  - А я знаю уже.
  Она не могла понять перемены, произошедшей в нем: Саша был чужим и далеким, явно тяготился этим вынужденным свиданием. Казалось, он только и ждет повода, чтоб уйти.
  - А где гитара? - спросила она, заполняя нависшую паузу.
  - Дома, - ответил ее друг, краснея.
  "А когда ты придешь с ней, - все подмывало спросить у него, - когда мы опять начнем петь как раньше, засиживаясь до полуночи, забывая о времени, когда?!" "Да никогда, - говорил весь его вид, - и вообще: я у тебя отметился и мне пора".
  - Ты это... поправляйся, будет время - заскочу, - больше для приличия, чем от желания, сказал ее друг и опять покраснел.
  - Да, да иди. Спасибо, что навестил.
  И ей действительно, может быть, первый раз в жизни, захотелось его ухода.
  Вскоре болезнь отступила и разрешила вернуться на работу. Все было хорошо. Саша, хоть и не часто, но в самом деле приходил и пел свои новые песни. Но стена неловкости и зажатости между ними, выросшая после его возвращения, не исчезла.
  Мать всячески старалась сблизить их. Как-то Саша пришел и поделился с женщинами, что-де не может достать приличные шторы в свою комнату. Вдруг мать, внимательно выслушав его сетования, выдала:
  - Да зачем тебе их искать? Женись на Инне, и я вам и шторы, и до штор все, что надо, обеспечу.
  Дочь была настолько потрясена и унижена услышанным, что, казалось, у нее пропал не только дар речи, и перехватило дыхание, но и сама жизнь на мгновение покинула ее существо. Саша посинел. Он не знал, как реагировать. Лишь издавал звуки, видимо, оправдывающие его появление в этом доме, типа: "Мы - друзья" и "сами разберемся".
  Но мать не унималась:
  - Да что там разбираться... - но тут к дочери вернулось чувство реальности, и она завопила, вложив в этот крик всю горечь стыда и отчаяния:
  - Мама, уйди...!!!
  Память не сохранила окончание сюжета. Но чувство неполноценности, которое верным псом легло у ее ног, было так реально и неизбежно, что забыть этого она не сможет никогда. И виновата была даже не мать, спровоцировавшая данную ситуацию, - мама, в сущности, хотела лишь добра своему дитяти, нет - виновата была сама судьба, сделавшая девушку еврейкой да еще и хромой.
  Проклятьям не было конца. Рыдая по ночам, она ругалась с Богом, доказывала ему, что она хорошая, что есть и похуже, но почему-то к ним Он не так строг, как к ней. И, устав от всего, посылала к черту всю свою жизнь. Заливаясь слезами, изнемогая от безответности Небес, незаметно засыпала в обвешанной крючковатыми вопросами, безысходной ауре своей комнаты. Так и жила - вечно ждавшая чего-то и тоскующая от ничего.
  
  
  12.
   Работа не давала ей уходить полностью в себя. Она цеплялась за нее, как за свою подружку-палочку, когда судьба ставила ей подножку.
   Иногда к ней на работу приходила ее бабушка, Рая, жившая неподалеку в недавно купленной уютной квартирке, которую приобрела после смерти дедушки, продав у себя на родине, в Молдавии, большой частный дом.
   Сейчас внучка с грустным теплом вспоминает блаженное время школьных каникул, проведенное в городе Тирасполе, у бабушки и дедушки.
  Помнится вечно стоявшая у плиты или приходящая утром с базара с полными сетками роскошных южных фруктов бабушка, умоляющая неблагодарную внучку:
  - Съешь, Инночка, вот персик или яблочко.
  - Не-а, - шмыгала та носом, - не хочу.
  - Съешь. А носом не шмыгай, а то кроликом станешь. Иди сюда. Ты такая худенькая.
  - Бабушка, ну не хочу я.
  - А я вот сейчас салатик сделаю и творожок свеженький. Иди, иди умойся и садись за стол. Я уже делать начинаю.
  Тут внучка решительно произносила фразу, которая, казалось бы, ясно давала понять всю серьезность ее намерений:
  - В общем, как ты хочешь, но я тебя предупреждаю: не режь напрасно помидоры и даже не дотрагивайся до ножа. Я кушать не-бу-ду. Поняла?!
  - А вот скушаешь все, мы на Днестр сходим, на пароме покатаемся, - ворковала бабушка, словно не слыша ее предостережения.
  - Правда?! Ты правду говоришь?!
  - Конечно. Только поешь.
  - Ладно, - соглашалась также решительно, как отказывалась, внучка, - только половину.
  - Но я же еще не дала, откуда ты знаешь, сколько я положу тебе в тарелку?
  - Знаю, - тоном, не терпящим придирок, резюмировала внучка и подходила к столу.
  - Ничего, ничего, - говорила тогда бабушка, чувствуя свою победу и сменив милость на гнев, - дай Бог, чтоб у тебя были такие дети и также пили с тебя кровь, как ты с меня. Вспомнишь потом свою несчастную бабушку.
  Но внучка уже не обращала внимания на ее недовольство. Перспектива сходить на Днестр, окунуться в его прохладные воды во время изнуряющей жары, а потом наесться до отвала бабушкиных припасов, закусив все это порцией клубничного мороженого за 7 копеек, околдовала ее полностью. Она съедала все, что ей незаметно подсовывали. Наконец, наевшись и удовлетворив все бабушкины требования, внучка сладко потягивалась и вопрошала:
  - Ну что, пошли?
  - Да, только посуду помою.
  Пока бабушка мыла посуду, она возлежала на дворовом диване под ореховым деревом и дремала. Затем, разложив помытое по полкам, обращалась к прародительнице с тем же вопросом:
  - Ну, теперь пойдем?
  - Да, только сварю обед.
  - Ну конечно, обед-шмобед. А на Днестр когда?
  - Вот сварю, так сразу и пойдем.
  - Кому нужен твой обед, - чуть не плача, бормотала она.
  - Как это "кому нужен", а дедушка с работы придет, а вдруг Эдик заедет?
  Эдик... Это был бабушкин младший сын, ее дядя. Хотя "дядей" не называла его никогда, обращаясь к нему просто на "ты", как к старшему брату. Она его обожала. Эдик был молодой, симпатичный, очень добрый, щедрый и веселый.
   Может быть, поэтому судьбе было угодно ознаменовать его свадьбу глупым, смешным и дурацким приключением, случившимся с ней именно в этот день.
  Она помнит огромные столы, поставленные буквой "П", розовые чехлы на стульях, фабрику-кухню, не перестававшую бушевать несколько дней. Как приезжали многочисленные родственники, спавшие ночью покатом на полу. Как она, сонная, не всегда удачно переступала через них, дабы пробраться в туалет, который стоял деревянной будочкой во дворе. Именно туалет стал тем самым символом, который не даст ей забыть свадьбу своего дяди никогда, потому что в самый разгар торжества она в него провалилась. Правда, одной ногой, но приятного было мало. От испуга и отвращения заорала что есть мочи. Дедушка, проходивший мимо, удивленно спросил:
  - Иннуца, ты чего поешь в туалете? - и с какой-то укоризной стукнул пальцем в деревянную дверь, - выходи, споешь гостям.
  - Я - у- па-ла-а-а!!!!!
  Дверь была тут же вырвана, со всеми ее крючками и замками. Сильные дедушкины руки подхватили испуганную и несчастную "утопленницу". На ее красный ботинок вылилось три ведра воды. Потом ее раздели, помыли и, закутав в махровую простынь, отнесли в дальнюю комнату. Она долго хныкала и все принюхивалась к собственному телу, пытаясь обнаружить следы своего "позора", но не найдя и следа запаха, успокоилась. Потом пришла мама. Обняла, поцеловала., накормила. Дочь пыталась опять расплакаться, чтобы мать пожалела ее лишнюю минуту и задержалась возле, но та все очень искусно превратила в шутку, даже заставила ее хохотать, забыв о недавнем "горе" и, долго не задержавшись, вернулась к гостям.
   Когда позже знакомые хвалили бабушку и говорили, что свадьба удалась, дедушка незаметно подмигивал внучке и шептал в сторону:
  - Особенно твое соло - гвоздь программы .
  В общем, Эдика она обожала. Он часто брал ее с собой в рейс на огромном автобусе, покупал ей сладкую искрящуюся на солнце воздушную вату или мороженое. Ей было с ним хорошо и легко, лишь одно огорчало, что ее любимый дядя живет так далеко. В отличие от бабушки, для которой это превратилось в навязчивую идею, Эдик никогда не заставлял ее кушать.
   Однажды за праздничным столом бабушка тщетно пыталась втолкнуть в нее хоть что-то, предлагала:
  - Картошечки дать?
  - Нет.
  - А язычок?
  - Нет.
  - А шейку? Ой, вкусно!
  - Нет.
  - Иннуца, - вдруг спросил дядя, - а что бы ты сейчас хотела скушать?
  Она призадумалась. На столе было все, что могла вообразить. И тут ее осенило:
  - Манной каши...
  После секундного молчания хохот разорвал тишину.
  - Вот действительно, чего нет, того - нет. Ну, Иннуца, убила наповал.
  С тех пор в их семье это выражение стало нарицательным. Когда взрослые обсуждали чье-то торжество, делясь впечатлением о чужом благосостоянии или о том, как прошел день рождения у соседей или похороны у знакомых, то фраза - "там не хватало манной каши" - говорила сама за себя.
  Отсутствием аппетита она страдала всю жизнь и нередко, когда отставляла тарелку с недоеденным завтраком или обедом, мама или ее старшая сестра, тетя Аня, с долей издевки непременно спрашивали:
  - Может, тебе манной кашки?
  Это выражение прочно вошло в лексикон старшего поколения и было применяемо не только к его провозгласившей, но и ко всем членам семьи.
   Иногда к бабушке приезжала погостить ее старшая дочь, тетя Аня, до ненормальности чистоплотная и строгая, сто раз в день гонявшая племянницу мыть лицо и руки. Сама причесывала и приглаживала ее непослушные волосы, проверяя, между тем, чистоту ушей. Иногда тетя забирала ее на недельку к себе в Котовск, где жила со своей семьей, занимавшей второй этаж двухэтажного дома, что стоял на высокой горе, под которой плескалось маленькое озеро. Может, поэтому тетин младший сын Борис, очень красивый еврейский мальчик, в которого она была тайно влюблена, занимался греблей, плавал на байдарках. По характеру он был замкнутым, холодным и вечно зло подтрунивал над своей двоюродной сестрой.
  Его старший брат Илья относился к ней более приветливо и тепло. Помнится, как Илюша однажды уговорил бабушку не укладывать внучку днем спать, а отпустить с ним в кино на самую новую комедию того времени "Бриллиантовая рука". Вот это было здорово! Она смеялась все полтора часа. После фильма Илюша купил ей горячий беляш, который она съела без нареканий в один присест, чему брат очень удивился, памятуя о бабушкиных уговорах, и спросил:
  - Может, еще хочешь?
  - Не-а, - шмыгнула она носом.
  Тогда он, успокоенный, продолжал дожевывать свой беляш. Потом они зашли в магазин, где было написано: "Апэ - воды", и напились вкуснющей газированной водой с малиновым сиропом.
   Если честно, то ей не помнится, как ладили между собой братья, а вспоминается только, что они часто спорили между собой о чем-то, и поэтому казались ей жутко умными. Весь дом был заполнен книгами, и ребята сидели, вечно уткнувшись в них носом. Как-то тетя Аня попросила Бориса подобрать что-то для Иннуцы почитать, но он равнодушно бросил:
   - Пусть сама выбирает.
  А Илюша подошел, снял с полки зеленую книгу, протянул ей и сказал:
  - На, просвещайся. Это как раз для тебя.
  Ей очень хорошо запомнилось название этой действительно замечательной книги - "Волшебник Изумрудного города". Она была с красивыми яркими картинками, захватывающими не меньше содержания.
   Того, о чем спорили ее старшие двоюродные братья, она не понимала, но относилась к ним с должным уважением. Когда эмоции спорящих доходили до своего пика, один из братьев бросал "интеллигентную" фразу, служившую, по ее мнению, паролем и кладущую конец словесным баталиям.
  - Все. Захлопни пасть.
  Спор тут же прекращался - наступала тишина. Надо отметить, что это было единственное непристойное выражение, услышанное гостьей в этом доме, и может, поэтому так крепко засевшее у нее в голове.
  В гости к братьям часто приходил их друг Нюма, милый, добрый парень, который всегда шутил с ней и был очень хорошим. Однажды Илюша взял сестренку в свою взрослую компанию, в которой девочка знала только Нюму, что позволило ей вести себя с добрым знакомым непринужденно и просто. В первые минуты знакомства с молодыми людьми и очень симпатичными девушками, к которым ей довелось испытать чувство легкой зависти, она нарочито громко смеялась, висла на Илюшиной руке и на какой-то банальный вопрос Нюмы вдруг выпалила:
  - Захлопни пасть!
  Воцарилось неловкое молчание. Илюша покраснел, резко отдернул руку и замялся, не зная, что предпринять. Она тоже сникла, не понимая реакции молодых людей. Ведь так хотелось им понравиться и показать всем, что она совсем не маленькая.
  - Ну, ты даешь, старуха. Где поднахваталась таких изысканных фраз? - спросил оскорбленный ни за что ни про что Нюма.
  Тут подошла к ней длинноволосая девушка, обняла за плечи и, уводя от ребят, сказала:
  - Ну, что напали на ребенка? Дитя прогресса. Цивилизация. Акселерация, - и еще какие-то умные и непонятные слова.
   Они встретились с Нюмой случайно через много-много лет. Он разговаривал с Илюшей с тем выражением лица, которое появилось у него тогда, после брошенной ею обидной фразы. Нюма был бледен, печален, и плешь непрошеной гостьей царила в белокурой некогда шевелюре. Он, конечно, не узнал ее и, естественно, давно забыл об обиде, а ей почему-то было неловко сидеть за его спиной и слушать монотонные жалобы на жизнь. Казалось, что Нюма вдруг обернется и скажет:
  - Все из-за тебя. Я был таким веселым, но с тех пор, как ты несправедливо захлопнула мне пасть, я больше не радуюсь жизни, и все у меня так грустно.
  Она незаметно ушла, оставив двух друзей. И только теперь, будучи уже взрослой, почувствовала себя виноватой.
  
   Именно у бабушки на каникулах она в первый раз поцеловалась. В городе Тирасполе был замечательный парк с огромной танцевальной площадкой, где играл молодежный ансамбль. Но танцы, в виду естественных причин, ее не интересовали. Зато ежедневные лекции под открытым небом, после которых, опустив белый с дырочкой посередине экран, показывали художественный фильм, она посещала часто.
   На одном из таких сеансов ей стало заметно, что какой-то парень, сидящий на ее же скамейке, только через одного человека, явно пытается с ней заигрывать. Он был красив, белокур и тоже нравился ей. Если на экране происходило что-то смешное, кавалер вызывающе смеялся и, не скрывая интереса, смотрел в сторону своей пассии. Тут ее впервые посетило нехорошее отчаянное чувство, которое впоследствии будет испытываться почти каждый день на работе. Она знала, что приглянулась ему. Но как потом - палочка, так сейчас - хромота не давали насладиться в полной мере тем волшебным чувством, что возникает в первые минуты между влюбленными.
   Парень стал что-то нашептывать соседке, что сидела между ними. Девушка внезапно поднялась, и он оказался совсем рядом. Ах, как билось у нее сердечко! Как было ей страшно и одновременно мило все происходящее. Она не знала, что будет говорить, делать, какими словами расскажет о своем недуге. А он, как бы случайно, положил на спинку скамейки руку, которая незаметно сползла на ее плечо. Ощутив его горячую ладонь, она, испугавшись собственных желаний, отклонилась. Рука вернулась на исходную позицию, что поселило зыбкий покой в ее душе.
   Фильм окончился. Все поднялись с мест. Она же сидела, не в силах подняться. И вдруг ей очень захотелось, чтоб все это оказалось просто ее выдумкой, и парень, теперь уже не снимавший руку с плеча, растворился в воздухе и исчез. Но ее кавалер и не думал растворяться, а даже наоборот - стал нашептывать на ушко какую-то чушь о том, что она симпатичная девчонка, и почему он ее совсем не знает, кто она, откуда, и как ее зовут?
  - Инна, - так же шепотом ответила она.
  - Откуда ты? Я знаю тут всех местных, а тебя вижу первый раз.
  - Я к бабушке на каникулы приехала.
  - А, ясно, - он перешел на нормальный голос, - а чего мы тут сидим? Пошли со мной. Меня там друг ждет на мотоцикле, прокачу тебя с ветерком.
  - Вы идите, а мне не хочется.
  - Да ты не бойся, я с тобой! Если Владик, да, кстати, меня Владик зовут, - перебил он сам себя, - так вот, если ты с Владиком - тебе бояться нечего
  - А я не боюсь. Я не могу.
  - Почему? Ты что, больная? - опять переходя на шепот, спросил Владик и, казалось, отодвинулся от нее.
  - В какой-то степени - да.
  - Ну, ты можешь сказать, что с тобой? Скажи на ушко.
  Он придвинулся вплотную, обвил своей бесстыжей рукой ее талию и, поцеловав мочку уха, горячо зашептал:
  - Ну, не стесняйся, скажи.
  Жгучая волна захлестнула ее, и одним прикосновением губ, так же касаясь его мочки, она прошептала:
  - Я - хромая.
  - И все? - разочарованно спросил он, - ладно, если ты стесняешься, я подожду тебя там, за углом, а ты подгребай через минуту. Только смотри, не убеги, - просто сказал он и добавил, - ну, так я жду.
  "Убежать, убежать, убежать", - судорожно тянул к выходу один голос, а другой спокойно, рассудительно, словно раскладывая пасьянс, останавливал: "Ну почему "убежать"? Он ведь уже все знает и очень спокойно к этому относится. Зачем же лишать себя...?". "Да, - решила она, - пойду, а там будь что будет, - и направила свои неровные стопы за вожделенный угол. Как только дошла до края стены, бесстыжие руки обхватили ее стан. Их губы, найдя в темноте друг друга, слились, и родился поцелуй - единственное блаженство ее судьбы, которого будет не хватать ей всю жизнь.
  Первые мгновения она ничего не могла понять. Но поцелуй был длинным, и это дало возможность быстро сообразить происходящее. "Боже мой, неужели я целуюсь по-настоящему? А что мне нужно при этом делать?" - вопросы и ошеломление на миг отвлекли ее от того блаженства, которому отдалась минуту спустя. Когда чудо кончилось, она, отстранясь от него на расстояние вытянутых рук, чувствуя легкое головокружение, произнесла:
  - Ну и силен ты.
  - Да, я такой. Но ты... признаться, не думал, что ты так классно целуешься. Видно опыт большой?
  - Да нет, я вообще... первый раз, - словно оправдываясь, смущенно пролепетала она.
  - Так у тебя что - никого нет? Не верю: такая девчонка - и одна? А раньше кто-то был?
  - Да нет же. Никого не было. Так все - на уровне трепа и песен под гитару.
  - Так ты - ... девочка?!
  - Нет, я - мальчик переодетый, - разозлилась она, не поняв удивления в его вопросе, - и вообще мне надо домой, уже поздно.
  Владик стал как будто серьезнее, улетучилась мальчишеская бравада, в его облике появилась взрослость, и он, тоном не терпящим отрицаний, сказал:
  - Я провожу.
  Взяв ее за руку, повел по улицам города, освещенным только огромной желтой луной, которая удивленно раскрыв рот, взирала на двух несостоявшихся влюбленных. За квартал до дома девушка остановилась.
  - Все. Спасибо. Дальше я сама.
  - Ладно, - согласился неожиданно Владик и, замявшись, добавил, - ты, Ин, прости, если что.
  - Все нормально. Даже наоборот, - сказала она с веселой грустью, и ей до жизни опять захотелось попасть в плен его бесстыжих рук, ощутить возле мочки уха горячее дыхание и опять пригубить блаженную сладость поцелуя. А он по-братски пожал ей ладонь и, глядя в землю, выдохнул:
  - Ну, бывай.
  "Жаль" - подумала она и направилась к дому. Он потоптался еще несколько минут и незаметно исчез в развалившейся темноте. А целовавшаяся первый раз в жизни была спокойна, довольна и очень горда своим женским успехом.
  Позже от местных девчонок ей удалось узнать, что Владик Золотарев (так была его фамилия), имел репутацию городского Казановы.
  - ...и то, что ты ушла от него целой - просто чудо, - может, даже не веря рассказу о ее маленьком приключении, говорили они, - он никого не пропустит. Не одна от него аборт сделала.
  На миг ей стало страшно. Но страх быстро прошел. Она вспомнила тепло его руки, что вела по темным улицам, невероятный поцелуй, жаркие и совсем не обижающие объятья и, самое главное, его реакцию на ее признание о хромоте. Все эти факты рисовали совсем иного человека, даже издали не похожего на того коварного соблазнителя, о котором рассказывали ее тираспольские подруги.
   В общем, каникулы, проведенные у бабушки и дедушки в Тирасполе, проходили интересно. И тогда, когда она еще совсем маленькой приезжала к ним на улицу Котовского 48, где ватага еврейских ребят и девочек безоговорочно принимали ее в свою компанию; и тогда, когда бабушка, продав свой дом, поселилась на улице Либкнехта, где ее внучка, уже девушкой, познала прелесть первого поцелуя.
   Когда дедушка внезапно умер, приехав к ним в Белую Церковь на праздник Нового года, бабушка решила остаться в этом городе, поближе к дочерям и могиле любимого мужа.
   Конечно, она любила всех своих шестерых внуков одинаково, но старшей внучке казалось, что та испытывает к ней особые чувства.
   Бабушка была очень интересной и колоритной натурой. Она любила свою больную внучку, не стыдясь ее увечья, и знала, как тяжело ей придется в жизни. Что она - "идише кинд" - не так уж пугало, но то, что "калике" - удручало до ужаса.
  - Вот если выйдешь замуж, - не раз говорила она в те редкие вечера, когда внучка, после долгих бабушкиных уговоров, соблаговоляла остаться у нее ночевать, - я выйду на улицу в одной сорочке, а квартиру и все, что в ней - оставлю тебе. Только выходи скорей.
  Как-то осенним днем, когда бабушка варила свой знаменитый бульон, к ним зашел водопроводчик, которого вызвали для починки крана. Он долго возился, деловито раскладывая инструменты, что-то крутил, вставлял и, наконец, окончив работу и собрав все в засаленную сумку, сказал:
  - Ну, все, Сара Абрамовна, прыймайте работу.
  - Сара Абрамовна - твоя соседка, - строго парировала бабушка, - а я - Рахель Менделеевна.
  - Ой, звыняйтэ, Рахель Миндеевна, та хиба цэ не усе равно?
  - Да, Гав-рыло, все равно, - вздохнула обреченно бабушка.
  - А я нэ Гаврыло, а Петро.
  - Ладно, ладно, иди, тебе ли не все равно? На вот тебе на пиво, - и, выталкивая его за дверь, сунула в карман зеленую купюру.
  - Гоим-жлобм, чтоб тебе один час жизни остался, только один час, - бормотала она, закрывая после него дверь на засов.
  Потом налила ароматный бульон в две тарелки, и они сели обедать. Бабушка была раздражена, но кусочек души, вложенный ею в бульон, вернул чувство спокойного благодушия, и через полчаса от плохого настроения не осталось и следа.
   Внучка любила, когда бабушка приходила к ней на работу, потому что знала - скучно не будет. Подходил скучающий покупатель. У него оставалось время перед сеансом, и он коротал его у прилавка. Продавщицы уже знали наперед, что этот ничего не купит. И бабушка, глядя на него испепеляющим взглядом, громко говорила:
  - Один час и ни секунды, - и, словно убеждая саму себя, еще раз повторяла, - да, один час.
  Внучка давилась от смеха, глядя на оторопелого покупателя. Иногда бывало так:
  - Один час! - громыхала бабушка.
  Покупатель, ничего не понимая, смотрел то на свои часы, то на бабушку, робко возражал:
  - Нет, вы ошибаетесь. Не час, а пять часов.
  - Это слишком много, - голосом прорицателя парировала та.
  - Зато точно, - не унимался зритель.
  - Ладно, - смиренно соглашалась она, - но ни минутой больше.
  - Нет, любезная, уже пять и одна минута.
  - Нет, я этого не выдержу, - театрально трагически говорила "любезная" и нагибала голову под высокий прилавок к умирающей от смеха внучке.
  Когда недоуменный покупатель исчезал, они выпускали свои эмоции наружу, хохоча до слез. Если кто-то подходил к ним во время этого полета души и спрашивал: "Девочки, чего смеетесь? Расскажите, и мне охота", бабушка, хохоча и кашляя одновременно, прерывалась, а потом, глядя на внучку и кивая на клиента, заговорщически спрашивала:
  - Один час?
  Та же, не в состоянии остановиться, мотала головой и в краткий миг выдоха успевала сказать:
  - Пол...
  Новая волна смеха накрывала обеих. Обиженный покупатель уходил, так и не разделив их веселья и, естественно, ничего не купив.
   Да, это было, несмотря ни на что, хорошее время, полное мечтаний и надежд.
  
  
  
  
  
  13.
   В период своих школьных каникул к ней иногда приходила младшая сестра. Девушки вместе весело проводили время за маленьким прилавком.
  Обычная рутинная работа превращалась у них в игру, поскольку обе были большими фантазерками. Их любимое занятие - игра в кавалеров. Увидев привлекательных молодых людей, подходящих по возрасту и росту, (Надо заметить, что последний параметр особенно осложняя жизнь сестренок, поскольку обе были выше среднего роста), девушки затевали яростный спор за право владения особью.
  - Тот, что слева - мой, - шептала Мила, успев первой заметить молодых людей.
  - Нет мой, - парировала соперница и, как окончательный аргумент, добавила, - поскольку я старшая.
  - Ладно, - без особого сожаления согласилась сестра
  - Куда сегодня пойдем? - мечтательно начинала одна из
   них.
  - Как обычно, в ресторан.
  - Только не в "Радон". Мы там уже сто раз были и каждый
  раз с разными, неудобно: все-таки нас там знают, да и надоели одни и те же пьяные рожи.
  - Ты права, едем подальше от завистливых глаз, куда-
  нибудь за город, в "Тополя", например.
  Однажды двое избранников неожиданно повернули в их сторону и действительно остановились у прилавка, причем каждый из них, словно зная, кем выбран, послушно подошел к своей девушке.
  - Скучаем? - спросил кавалер старшей.
  Изумленные девушки по инерции растерянно закивали головами.
  - Предлагаю развеять тоску загородной прогулкой, - покро-
  вительственно-небрежно предложил он. - Мы как раз собрались в ресторан "Тополя", не хватает только милых попутчиц.
  Старшая, первой придя в себя и, стараясь не улыбаться, строго произнесла:
  - Что-то вы больно прыткие, мальчики.
  - Мы такие, -- вступил в разговор второй, не сводя глаз с младшей.
  - Вы такие, да мы другие, - сходу отреагировала та.
  - Да других-то нам и надо, - весело подхватил первый. - Девчонки, серьезно - рванем сегодня в кабак?
  - А почему именно в "Тополя", - допытывалась Мила. Девушек явно интересовал ход мужской мысли.
  - Мы уже сто раз были в "Родоне". Хотим подальше от завистливых глаз...
  Тираду парня прервал звонкий девчоночий хохот.
  - Хорошо,- неожиданно согласилась старшая, - ваши аргу-
  менты нас убедили. Встречаемся в десять на этом месте...
  Девчонки на свидание, конечно, не пришли, но еще долго, сидя у телевизора, обсуждали сбывшееся смехотворное пророчество.
  
  В то время только вошли в моду целлофановые пакеты. Они были всевозможных расцветок, яркие, бросающиеся в глаза и являлись непременным атрибутом мало-мальски современного человека. На них были изображены то лихой ковбой на гарцующем скакуне, то томная влюбленная парочка, а то и просто ваза с диковинными фруктами.
  К сидевшим за прилавком сестрам подошла их общая знакомая и сказала:
  - Вы не хотите купить пакет? Всего 60 копеек. Там, за углом продают, - и она развернула перед ними только что приобретенную покупку.
  Это было ярко-красное целлофановое "чудо" с изображением огромного цветка. Обычно такой пакет стоил 8-10 рублей, а тут всего-то 60 копеек. И девочки попросили знакомую купить им ни много ни мало пятнадцать штук. Положив пару пакетов на прилавок, великие комбинаторши начали продавать их по цене 1 р. 20 коп. за штуку. Народ подходил, спрашивал и покупал. А сестры тихо радовались своему коммерческому успеху. Вдруг какая-то старушка, узнав цену, завозмущалась во всю хилую мощь своего старушечьего голоса.
  - Как - 1 руб. 20 коп.? А там, за углом - 60 копеек.
  Не успевшие отойти далеко от прилавка покупатели настороженно остановились. Кто-то потребовал накладную. У старшей сестры затряслись ноги, а младшая дрожащим голосом стала объяснять народу, что, мол, это не наше, нас просто попросили продать. Они вернули всем разницу, но толпе показалось этого мало, она жаждала крови и на чей-то клич "вызвать милицию" бурно и одобрительно загудела. Вдруг до уха старшей сестры донесся знакомый голос ее друга - милиционера Коли.
  - Громодяны, що трапылось? Тихше, тихше. Зараз розбэрэмося.
  Когда он подошел к прилавку почти вплотную, она одними глазами прошептала: "Коля, спасай!". Он также ответил лишь взглядом: "Понял", - и она вновь обрела потерянную твердость. Милиционер деловито показал народу свое удостоверение и, попросив всех разойтись, строго и громко обратился к продавщице:
  - Збырайтэ свий скарб. Зайдэмо у прымищення та й побалакаемо з вамы.
  - А я - свидетельница, - не унималась чертова старушка, - я пойду с вами.
  - Свидкив мы запросымо окремо. Будьте ласкави, дайте мени вашу адресу. За килька днив вы отрымаете приголошення до нас у видилення. Громодяны, хто ще хоче бути свидком?
  Услышав такое лестное предложение, народ заметно поредел.
  Когда столик с товаром занесли в фойе, Коля, отцепившись, наконец, от старухи, обнял подругу за плечи и, качая головой, произнес:
  - Ну, ты даешь, мать. А если бы не я? Сворачивайся. Сегодня, а лучше и завтра, вообще не показывайся. А с каргой я разберусь сам, она ведь не отстанет по-хорошему. Ну все, успокойся, а то вон белая, как сметана. Все обошлось.
  После таких слов, напряжение, так долго держащее, разжало свои клещи, и она расплакалась. Коля, прижав неудавшуюся коммерсантку к груди, гладил, как маленькую, по голове и, послав Милу за водой для нее, приговаривал:
  - Ну, будет, будет. Все прошло и не вернется.
  Он даже дал ей свой носовой платок и силой завел в зал. Ах, как она была благодарна ему - простому украинскому парню, часто во время своего дежурства приходившему к ней поболтать. Иногда Коля, зная ее тягу к пирожным с кремом, угощал ее сладостями, принесенными из буфета кинотеатра. А она, в свою очередь, достав термос с недопитым и порой остывшим чаем, наливала ему в пластмассовый стаканчик теплого напитка. Эти маленькие, ни к чему не обязывающие пиршества согревали не только тела зимними вечерами, но и две души, соединенные чувством нежной привязанности.
  Бывало, ее милицейский друг, явно подвыпивший, звонил по телефону к ней домой; клялся, что не женат и хочет встретиться с ней вне работы. Этот диалог был почти всегда одинаков. Заплетающимся языком Коля говорил:
  - Иннка, ты - классный человек. Ты мне нравишься.
  - Ты мне тоже, Коленька.
  - Ну так давай встретимся в парке им. Петровского?
  - Давай.
  - Нет, серьезно. Я свободен, ты же знаешь.
  - Конечно, знаю.
  - Ты мне веришь? Ты только честно...веришь?
  - Верю, Коленька.
  - Нет, ты ничего не подумай! Я не женат.
  - Знаю.
  - Ну ты мне веришь?
  - Верю, верю. Я же уже говорила.
  - Ой, Иннка, мне с тобой так хорошо. Давай завтра встретимся в 6 часов, а?
  - Давай.
  - Нет, правда? Ой, Иннуся, - тут он начинал философствовать, о том, что "были бы все такие, как ты, пусть даже евреи". Долго жаловался на судьбу и, чуть не плача, восхищался ее душой и красивыми глазами.
  Но через пару дней, во время очередного дежурства, придя к подруге на чай, ничего из телефонного разговора не помнил. Приносил, как и прежде, пирожные из буфета, широко улыбаясь, листал журнальные новинки и зачитывал ей незамысловатые заметки из отрывного календаря.
   Она относилась к нему очень тепло и по-дружески. И в этот тяжелый миг, когда спаситель-Коля, как Ангел с неба, неожиданно появился, ее душа была переполнена нежностью и неоценимой благодарностью к этому человеку.
   Она сидела в зале уже успокоенная и бесконечно уставшая. "Какое счастье, что Милон была рядом. Если бы не она - потерять бы мне сознание, - думалось ей, и вдруг обожгла следующая мысль, - а что мама скажет на все это?!" "Убьет. Точно убьет", - ответила тут же сама себе.
  Вечером мама, узнав о произошедшем, ободряюще улыбнулась, обняла детей и, прижав к себе, с какой-то обреченностью грустно сказала:
  - Ничего не поделаешь: моя кровь.
  Это прозвучало как констатация тяжелого хронического заболевания. И девочки, прижавшись к матери, только сейчас вздохнули свободно. Они посидели так еще какое-то время, не отрываясь от материнского теплого тела. И тут, может быть, впервые старшую дочь посетило чувство: триединства душ. Родственные узы никогда не казались ей такими крепкими и такими реальными. Она явственно чувствовала тяжесть этих золотых звеньев, сковавших навек три родные судьбы. Казалось, сердце, бьющееся в груди, принадлежит не только ей. Его стук был слышен и за его пределами, возле единственных и до боли любимых душ. Она вдруг ощутила, что прекрасные глаза сестры - ее собственные глаза, и материнская нежность разливается по душам родных существ.
  Это слияние миров продолжалось еще несколько минут. Потом они разошлись. Каждый захватил свой мир, очистив его от зла и обогатив любовью ближнего.
   Жизнь потихоньку шла. Работа наполняла ее каким-то смыслом.
   Раз в месяц, боясь внезапных проверок, она, мать и Володя делали ревизию киоска. И не было такого раза, чтобы все сошлось копейка в копейку. Обязательно рублей 6-10 не хватало. Мать ругала дочь, говорила, что надо быть внимательнее и сосредоточенней относиться к работе. Та, конечно, соглашалась, но не могла понять: как же это получается, ведь сто раз проверяет себя, прежде чем дать сдачу. Потом все вместе начинали напряженно вспоминать: кто, куда, а главное, сколько брал из кассы? Постепенно всплывали забытые мелочи:
  - Я Диккенса домой принесла за 2 руб. 50 коп. и мороженое пару раз покупала.
  - А я пиво у Устиновны в буфете пил.
  В общем, понапрягавшись так еще некоторое время и вспомнив все подробности, семья оставалась довольной результатами проверки. Недостача сводилась к рублю, и это устраивало всех. Но, если честно, внезапных проверок они боялись зря. Почти вся Союзпечать теперь доставала продукты у мамы в ресторане и каждый, узнав о предстоящей ревизии, считал своим долгом чести предупредить молодую продавщицу.
  План киоск выполнял и перевыполнял постоянно. Если вдруг в конце месяца мать и дочь понимали, что план горит, со склада Союзпечати привозился ящик дешевых сигарет "Прима"; и мать, сдав его в буфет ресторана и получив наличные, перекрывала недостающую выручку.
   Фотография дочери как передовика производства, на которую теперь надо было всем равняться, красовалась на доске почета союзпечатовских тружеников. Молодая и старательная, - как о ней сказали на общем собрании, - была очень горда своими успехами, хотя понимала, что ее заслуга не так уж и велика. Но об этом знала лишь она, а все остальные могли только догадываться.
   В общем, все было относительно нормально. Девушка была молода, изящна, не глупа и довольно симпатична. Она не переставала верить в то, что любовь все-таки обязательно придет к ней. И эта вера, как позже вера в Бога, давала свет в самые темные и тоскливые ночи. Эта вера поднимала ее с колен и зарубцовывала кровоточащие раны. Она была глотком свежего воздуха среди того серого невежества, в котором приходилось существовать. Мечтательница и максималистка, она грезила о неземной любви, о коленопреклоненном рыцаре, самоотверженной преданности любимому человеку, в общем, о том, чего давно не существовало на земле.
  Тогда она даже не умела молиться и просто ждала. Когда уходящий день прощался, не оправдав надежд, она с миром отпускала его, веря в то, что его завтрашний брат будет добрее и обязательно принесет то, ради чего хотелось жить.
  
  
  14.
   Этот день она будет не только помнить, но и отмечать ежегодно.
  Май она любила больше всех месяцев. В это время душа становилась возвышенной, наполняясь предвкушением чего-то необыкновенного, замирала в чудесном ожидании. Она была уверена, что если придет чудо, то свершится это именно в мае. Именно в мае Небесам было угодно явить ее миру; именно в мае ее судьбе было дано то, что стало самым важным в жизни, к чему будет возвращаться память до конца жизни; то неисчерпаемое счастье, что на протяжении десятков лет будет давать вдохновение или ввергать в неимоверную тоску; то яркое чувство, пришедшее в мае, навсегда затмит все глаза мужчин, впоследствии являвшихся к ее порогу.
   В юном сердце, бьющемся двадцать с небольшим лет, прошедшем через унижения, пытки боли, тюрьму одиночества, все-таки сохранилось, несмотря на морально-физическую тьму, трепетное пламя свечи, которое вело его сквозь ночь.
  Маленькая свеча дарила задыхающейся духовно девушке воздух, иссохшим от жажды губам - глоток воды, согревала в холод и давала силы подняться упавшей и разбившейся в кровь душе. Имя этой свечи - Вера. Вера в настоящую и единственную любовь, пришедшую к ней именно в мае.
   Случилось это 13 мая 1980 года. День, как и все майские, выдался чудесным. В час дня Володя, как обычно, приехал забрать ее на работу на их оливковой "Ладе", любовно прозванной "Лягушечкой".
  На девушке был модный в то время красный плащ с длинным шарфом того же цвета. День проходил по обычному сценарию. К шести часам она уже порядком подустала, села на стул и почти не реагировала на снующих покупателей, которые пытались у нее что-то спросить, но, поймав ее усталый и злой взгляд, молча ретировались, не дожидаясь ответа. Подошли два парня. Поначалу она даже не взглянула на них. Молодые люди были слегка "под шофе", шутили, смеялись и явно хотели втянуть симпатичную киоскершу в цветной туман своего хорошего настроения. Но она была непреклонна: отвечала хмуро и довольно резко.
  - У-у, какая у нас девушка сердитая, - сказал один их них, который был очень похож на артиста Игоря Старыгина.
  - Да она не злая, а просто уставшая, - защитил ее другой, которого тот, что был похож на Старыгина, называл Колей, - вот такие балбесы, как мы, весь день ей голову морочат и ничего не покупают. Правда, девушка?
  - Вы очень догадливы и, что приятно удивляет, самокритичны, - отрезала она.
  - Насчет "самокритичны" вы имеете в виду "балбесы"?
  В ответ на ее лице мелькнула столь долго ожидаемая ими улыбка.
  - Господи, - вдруг с пафосом воскликнул тот, что был похож на Старыгина, - даже солнце ярче засияло, - и тут же поправился, - нет-нет, это невидимая дневная звезда упала с неба на этот забытый Богом прилавок.
  - Да нет, - сказал тихо Коля, - это наша девушка улыбнулась.
  Сраженная наповал неординарным очарованием молодых людей, она, наконец, рассмеялась.
  - О, мириады звезд, - начал было похожий на Старыгина, - преклоните колени...
  - Да ладно, Вить, кончай, - перебил его друг, - может, девушка стихи совсем не любит...
  - Люблю. Прочтите, - и добавила, - если не трудно.
  Друзья переглянулись между собой, и похожий на Старыгина, которого, оказывается, звали Витей, начал негромко читать. Его голос напомнил шелест листвы в их огромном парке "Александрия", куда она приходила редко и никогда не могла наслушаться шепота вековых деревьев. Виктор читал нараспев. Музыка стиха успокаивала, просветляла мысли и дарила сердцу неимоверное ощущение высоты.
  Вдруг, как молния, прорезала сознание мысль: "Сейчас придет мама с Володей. Унесут прилавок, и мне нужно будет идти. А для этого необходимо доставать палочку..." Ах, как не хотелось, чтобы эти милые ребята, с которыми так интересно, узнали о ее хромоте... А Витя все читал знакомые есенинские строчки, и она гордо подсказывала, когда он изредка запинался. Вдруг, посмотрев пристально, он резко спросил:
  - А где Вы живете?
  - Сейчас - на Земле.
  - А что, можно жить в другом месте?
  - Да. Иногда я живу на небе.
  - Да... здорово, - произнес он и вдруг, приложив руки к груди, словно доказывая этим искренность своих слов, горячо попросил:
  - Девушка, я все понимаю, что не внушаю Вам доверия, тем более, что мы отметили одно событие, но, тем не менее, разрешите Вас проводить, если не на небо, то хотя бы туда, где Вы живете на Земле.
  - Зачем? Там все, как у всех: ничего интересного. И вообще, за мной сейчас приедут.
  - Да, я понимаю: Вы не одна. Муж или друг, - потерянным голосом произнес он.
  - Мама.
  - Мама?!!! Как здорово, что мама! Как это все-таки замечательно! А хотите, я Вам еще почитаю?
  - Витя, честно, мне доставляет удовольствие общаться с Вами, но я должна уходить, а завтра приходите обязательно. Я непременно буду Вас ждать.
  - Понимаю, - явно огорчился он, - но я хоть подожду, пока Вы уйдете и, все-таки, почитаю.
  - Да отстань ты от человека, - сказал Коля и, взяв друга под руку, стал тянуть прочь от прилавка.
  - Ни за что! Может, это моя судьба! - театрально выкрикнул Виктор, - и я останусь до тех пор, пока не растает запах и следы роковой женщины на этих жалких не достойных ее стоп, каменных плитах.
  Они расхохотались, совсем не догадываясь о том, что вскоре эти слова, брошенные в шутку, станут для обоих неизбежной и жестокой реальностью.
  Через некоторое время Коля ушел, а Витя остался. И она наслаждалась общением с ним в те короткие минуты, которые ей остались, как думала, до появления родителей и извлечения пресловутой "подружки".
  Наконец, пришла мама.
  - Подожди, - шепнула дочь, - я не хочу, чтоб он видел.
  Мать кивнула и зашла в фойе кинотеатра. А он все стоял и не уходил, проникая своими голубыми глазами и необычайными речами в самую глубину ее сердца. Когда после унесенного все-таки столика между ними не осталось преград, он шагнул к ней и тихо произнес:
  - Вот стою здесь, очарованный Вами бесконечно, говорю всякую чушь, а как звать меня околдовавшую - не знаю.
  - Инна, - горько улыбнулась она и с мольбой в голосе и взгляде, пытаясь спасти собственную "репутацию" и предотвратить его разочарование, добавила, - ну все, уходите. Вам пора.
  - Да, да, сейчас. Скажу только "до свидания" Вашей маме.
  - А я передам ей. Уходите же. Прошу.
  - Да, да...- повторял он, топчась на месте.
  Вышла мама. Подставила ей руку:
  - Все. Пошли домой.
  Дрожащей рукой дочь извлекла палочку из-за двери и, не глядя Виктору в глаза, пробормотала:
  - Ну пока. Приходите поболтать.
  - Обязательно приду, если разрешите. А пока я вас все-таки провожу. Хоть пару метров, до машины.
  И они пошли. Он шел рядом, словно ничего не замечая, и продолжал что-то говорить. У нее же перед глазами все плыло, словно в тумане. Такое было впервые в ее жизни. Его реакция на ее недуг явилась так неестественно, ненормально и неожиданно, что поразила непониманием происходящего. Возникли вечные чернышевские загадки: кто виноват, и что делать? "Может, он слепой и просто ловко маскируется", - постаралась она ответить на первую часть вопроса. Но, поняв всю несуразность ответа и намереваясь перейти к другой его части, не заметила, как вся компания оказалась возле Лягушечки. Виктор помог новой знакомой сесть в машину и вроде бы ждал, когда мама, пытаясь сгладить нависшую паузу, произнесла роковую фразу:
  - Если Вы свободны, приглашаю к нам на ужин.
  - Я с удовольствием. Только заедем в гастроном. Первый раз и с пустыми руками - неудобно, - радостно вымолвил он, садясь на заднее сидение.
  В его словах, жестах, глазах не было даже намека на удивление. И она, успокоенная такой неадекватностью, решила пустить события на самотек, с трепетом предвкушая приход непознанного доселе чувства. Он сел рядом и тут же овладел ее рукой. Она не противилась. Было безумно приятно его общество, ново и необычно все, что он рассказывал. Когда Виктор вышел, чтобы сделать покупки, дочь спросила у матери:
  - Ну, как он тебе?
  - Хм...- пожала та плечами, - поживем - увидим.
  Когда машина подкатила к подъезду, ее новый знакомый помог выйти, но, увидев, как медленно она поднимается по лестнице, без предупреждения подхватил ее на руки и в мгновение ока доставил на третий этаж. Она пыталась вырваться, возмущаясь и сопротивляясь. Но Виктор молчал и, только когда достиг заданной цели и поставил ее на площадку этажа, просто сказал:
  - Так быстрее.
  Первое, что заинтересовало его в квартире, были книги. Ему явно нравилось то, что он находил. И, перебирая одну за другой, Виктор то и дело обращался к ней:
  - Как Вам эта,... а эта ?
  На его вопросы она то кивала головой, то пожимала плечами, а то и просто морщила от недовольства нос. Скоро послышался призывный клич мамы:
  - Прошу к столу!
  Они как-то вместе заскочили в ванную помыть руки. Он открыл воду и подал ей мыло.
  Она же, смущенная таким вниманием, внутренне сжалась и начала комплексовать, отчего и выпустила из рук скользкое мыло. Тогда Виктор, подняв непослушный кусок, взял ее руки в свои и поднес к воде.
  - Не надо. Я сама, - волна стыда обожгла девушку.
  - Да что Вы, я помогу.
  - Я сама, - громче и решительней повторила она.
  - Вы не смущайтесь, Инночка...
  - Я сама! - голос, как раскаленный металл, прорезал воздух.
  И тут же, испугавшись собственной резкости, она умоляюще посмотрела на него и шепотом произнесла:
  - Сейчас - я сама. Ну, пожалуйста, Витенька. Вы обязательно поможете мне, но в следующий раз.
  - Ладно, - отступил он, - но ловлю Вас на слове.
  - Эй, молодежь, что-то долго вы там руки моете. Имейте совесть. Мы голодные, как звери, а без вас не начинаем.
  У мамы было хорошее настроение, что всегда придавало дочери уверенность и силу. И она, ожидая его у дверей ванной, вдруг с подковыркой спросила:
  - Может, Вам помочь, Витя?
  - Нет. Спасибо. Я сам, - растерянно начал он, но, быстро сообразив подвох, тут же добавил, - да-да, пожалуйста, буду вам очень благодарен, - и замер в ожидании. А она, гордо подняв голову, победно произнесла:
  - В следующий раз, - и оба прыснули от смеха.
  - 1 : 0 в Вашу пользу, - подняв руки вверх, как бы сдаваясь на милость победителя, сказал Виктор.
  В таком возбужденно-веселом состоянии они сели за стол. Ах, какой замечательный зеленый борщ подавала мама. Кисленький, с крупными ломтиками вареного яйца и огромной ложкой сметаны. Тогда она еще не знала, что зеленый борщ, в какое бы время не пришлось его кушать, в каком бы доме, в какой бы стране - станет для нее самым вкусным блюдом на свете. И, подняв первую ложку ко рту, внимая ароматам пряностей, она станет вспоминать о том, что они ели его в первый вечер, и эта мысль будет постоянным спутником вкушаемого яства.
  После съеденного первого, второго и десерта мама и Володя ушли на кухню мыть посуду, а она с новым знакомым осталась сидеть в гостиной. Он нашел под столом ее руку и поднес к своей колючей щеке.
  - Ежик, - шепнула она.
  - Потерпишь? - то ли утверждая, то ли спрашивая, так же шепотом произнес он.
  Она сделала "большие глаза", не поняв вопроса. А Витя, воспользовавшись ее непониманием, стал целовать вначале ей руки, потом глаза, уголки рта и, словно жаждущий, нашедший свой родник, припал к губам. Его поцелуй был страстен, глубок, полон желания и огня. Один голос в ее душе громко возмущался: "Как можно в первый же вечер целоваться с незнакомым человеком?!", а второй, полный неги и вожделения, шептал: "Хорошо, хорошо. Еще..." В том первом поцелуе неизвестно, кто кого пил. То ли он, давно (а позже выяснится, что никогда) не испытывавший подобного желания, то ли она, ждавшая его всю жизнь. Поцелуй потряс обоих. Они ловили и предугадывали малейшее шевеление губ друг друга. И казалось, что, вобрав в себя девичьи уста, он обещает им вечную защиту. Его сумасшедший язык проникал в самые недра ее потаенных грез, не разрушая розово-голубых замков, а напротив, придавая им новый цвет реальности. Она не могла остановиться, вернее, не хотела останавливать эту музыку сошедшего на нее блаженства. Но приличия оказались сильнее желания, тем более, что мама нарочито громко возвращалась из кухни.
  - Сумасшедший. На абордаж взял, - переходя на "ты", сказала она с укоризной, делая вид, что сердится.
  - Я и сам ничего не пойму. За мои 34 года такое - впервые. Почему я раньше не знал тебя? Откуда ты? Где была до сих пор? Может, на своих небесах?
  Тут вошла мама и прервала поток его безумных вопросов.
  - Так, молодежь, идите в другую комнату. Мы хотим здесь телевизор смотреть.
  Виктор встал, не выпуская ее руки. А у нее, опьяненной поцелуем, кружилась голова, и совсем не шли ноги.
  - Витя, Вы идите пока в ту комнату, там тоже есть целый шкаф с книгами, а я через минуту подойду, - нашлась она, чтобы хоть немного выиграть время и прийти в себя.
  Когда он вышел, мать шепотом спросила:
  - Ну?
  - Целовались.
  - И как?
  - Ой, мама! - только и могла сказать дочь.
  Этими двумя словами она попыталась выразить неимоверное счастье, пришедшее к ней так неожиданно; выразить всю страсть невероятного желания, которое влекло к этому человеку. Новое, доселе дремавшее чувство, разбуженное его поцелуем, как голодный зверь, требовало его рук, его губ, его слов.
  - Ну-ну. Дай Бог тебе удачи, - ободряюще сказала мать, - только мне не нравится, что он тянется к водке.
  - Мне тоже это не нравится. Но посмотрим, что дальше будет.
  - Да, ты права. Не будем загадывать. Все, иди. Неприлично оставлять человека одного так долго.
  Оставив свои сомнения в комнате матери, дочь вошла в свою. Там было прохладно и сумрачно. Виктор сидел на диване с книгой в руках. Заметив ее появление, он встал, сделал навстречу несколько шагов и остановился на расстоянии протянутой руки. Она же замерла в нерешительности, не зная, что делать дальше и куда сесть? Тогда Виктор подошел к ней вплотную, взял обеими руками ее лицо, пристально посмотрел в глаза, как будто пытаясь прочесть в них что-то скрытое и, не найдя ничего предосудительного, шепнул, как тогда, за столом:
  - Потерпишь?
  Вместо ответа она закрыла глаза. Они целовались так, словно это был первый и последний день в их жизни. Он смотрел ей в глаза и обжигал словами:
  - Дитеныш... Где ты была? Глаза твои зеленые - беспутные. А белки такие голубые и чистые. Я никогда не видел таких глаз. Где же ты была так долго?
  - Жила...
  - Я не могу уйти. Я не хочу уходить. Мне с тобой так хорошо. И кажется, что знаю тебя уже сто лет. А поцелуи твои - безумие. Где ты научилась так?
  Она, совершенно обессиленная от ласк, погладила его волосы, краешки губ и, покусывая мочку уха, прошептала:
  - Просто я всю жизнь ждала тебя. А целовалась всего один раз и то восемь лет тому назад.
  - Ладно, - прервал он ее, - мне совсем неинтересно: сколько их у тебя было.
  - Да никого не было. Ты - первый и самый лучший.
  Теперь уже она притянула его к себе и стала покрывать поцелуями его глаза, которым небо подарило всю свою пронзительность и глубину, лоб, нос, колючие щеки. Уголки губ поглаживала кончиком языка, дразня и сдерживая порывы его блуждающих рук. Поначалу он подчинялся, уступая ее стеснительности. Но когда его желание достигло высшего накала, одной рукой заковал два девичьих запястья, а другой - в одно мгновенье расстегнул все пуговицы на мешающем платье. Тут она испугалась не на шутку. Вырвалась из "оков". Оттолкнула его и, забившись в угол, горячо заговорила:
  - Никогда, слышишь, никогда ты не посмеешь тронуть меня. Пусть я даже буду умолять тебя об этом. Это единственное, что у меня есть дорогое. Это возьмет только муж. Обещай мне: как бы я не просила, ты останешься непреклонен. Если же ты не устоишь, я выброшусь с третьего этажа. Я предупреждаю тебя, пока еще в здравом уме и твердой памяти. Обещай мне это. Иначе - уходи.
  Виктор встал, подошел к окну, закурил.
  - Ты пойми, дитеныш, - начал он, глядя в даль окна, - я уже взрослый мальчик и мне надо... - тут его взгляд обернулся к ней.
  Изумруды испуганных глаз были полны слез. Мысль о том, что Виктор уйдет и кончится это безумное, так внезапно свалившееся на нее счастье, повергла ее в страх и дикое отчаяние. Но ее так воспитали, и ничего нельзя было поделать. Даже при огромном желании она не могла поступиться принципами.
  - Ну что ты, глупыш? - он подошел и обнял ее за плечи.
  - Не уходи, - всхлипывал "глупыш".
  Положив голову ему на плечо, она ощутила непередаваемое и не испытываемое ранее чувство близости к совершенно чужому и так мало знакомому человеку.
  - Я не уйду. Ну что ты?
  Виктор обхватил ладонями ее лицо, стал целовать ее мокрые глаза и шептать:
  - Ах, ты, детеныш. Глупый детеныш. Будет так, как ты сказала. Только не плачь.
  Он гладил склоненную ему на плечо голову, мягко подтрунивал над ней и, когда почувствовал, что она успокоилась, сказал:
  - Мне сегодня в ночную. Уже 10.30., и, как бы я не торопился, опоздаю все равно. Мне надо позвонить и предупредить, что вовремя не приеду.
  - Буду к часу... - донеслась до нее фраза из телефонного разговора.
  "Хорошо, - подумалось ей, - у меня еще полтора часа", - и чувство крылатого счастья наполнило душу.
   Она никогда ни о чем не жалела, понимая, что прошлого не вернешь и не исправишь. Глупо сокрушаться об ошибках, надо просто постараться больше их не совершать. Но всю свою дальнейшую жизнь она будет жалеть о том, что была так принципиальна с Витей и не отдала себя до конца единственно любимому человеку.
  
   Своими ласками он доводил ее до исступления. И однажды, спустя несколько месяцев после первой встречи, будучи на грани реальности, она шепнула ему: "Хочу тебя", - и потеряла сознание. Когда очнулась, нашла себя в одной ночной сорочке на расстеленной кровати. Ничего не понимая, она стала напряженно вспоминать случившееся. Картина постепенно вырисовывалась, но когда память доходила до слов "хочу тебя", наступал пробел. "Было или нет?" - терялась она в догадках. "Он видел меня раздетой, что же он теперь подумает обо мне?" - ее обуял жуткий стыд.
   Три дня она всячески избегала встречи с ним. На работу, в кинотеатр, он прийти не мог, по причине второй смены, а телефон был отключен. На четвертый день поздно вечером он явился с испуганным лицом.
  - Что случилось? - выпалил, не здороваясь, с порога.
  Она ничего не сказала, жестом показав ему "садиться".Он сел напротив, смотрел на нее безотрывно, совершенно не догадываясь о причине размолвки и ждал ответа.
  - Витя, скажи... ты взял меня?
  Вмиг улетучилась его взбудораженность, остановились жернова желваков, и он расхохотался от всего сердца. А она, не понимая его реакции, закрыла лицо ладонями, не зная: то ли плакать ей, то ли смеяться вместе с ним? Он встал перед ней на колени, открыл ее лицо и, словно мстя за трехдневную разлуку, лукаво произнес:
  - Но ты ведь сама просила, глупыш.
  - Да, просила. Я уже тоже взрослая девочка...
  - Так чего же тогда бояться?
  - Мне стыдно, Витенька, - она обвила его шею руками, зарылась головой ему в грудь и залепетала, - ты не подумай ничего плохого. Я просто ничего не могу вспомнить и понять: что произошло?
  - Иннушка, дитеныш ты мой. Ты просто уснула, и я уложил тебя в постель. Такая ерунда. Иннушка, ну, что ты? Я уже думал Бог весть что: может, заболела? А тут такие глупости.
  Его поцелуй вселил уверенность, и крылья, как и прежде, зашелестели у нее за спиной.
  
  
  15.
   Она была счастлива как никогда. Идя с ним под руку, не касаясь земли, любила весь мир и прощала всех своих врагов.
  Единственное, что огорчало - это то, что Виктор действительно тянулся к водке. Стоило ему прийти выпившим, становился злым, придирчивым и даже агрессивным. Его совсем нельзя было узнать. Они ссорились, неделями не разговаривали. Долго выдерживать молчание ей было не по силам. Она набирала его рабочий номер и, прижав трубку к уху, ничего не говоря, слушала любимый голос. Витя долго кричал: "алло", дул в телефон, ругался и злился. А через некоторое время звонил сам, но уже не молчал, а рассказывал ей, что соскучился, что, хоть и не любит, но жить без нее не может.
  - А я - люблю тебя, - как-то сказала она.
  - Не верю я тебе. Если бы любила, давно бы первой позвонила.
  - Витенька, ты забыл что я - женщина, а ты - мужчина и мириться первому - твоя привилегия.
  - Ну, допустим, ты не женщина, а то, что я - мужчина, давно забыто по твоей милости...
  - Я хочу тебя... - в диком нетерпении кричала она в трубку, перебивая его, и тут же добавляла, - ...видеть!!!
  - Ну, ты даешь, дитеныш. От твоего темперамента у меня телефон раскалился. Я тоже хочу тебя и не только видеть. Сейчас буду. Жди.
  Если он задерживался, она на глазах угасала и в течение ожидания могла похудеть на пару килограмм. Мир казался черным и мерзопакостным. Но стоило ему открыть дверь, а ей увидеть любимые глаза и вдохнуть запах его прокуренного тела, как тут же неизвестно откуда начинала звучать музыка, и царь-солнце заточало в темницу ненавистную тучу.
   Их свидания заходили далеко за полночь. Он много открывал ей такого, чего она прежде совсем не знала. Рассказчик он был изумительный. Обладая феноменальной памятью, читал наизусть целые поэмы. Она слушала его, в буквальном смысле, раскрыв рот: ей было безумно интересно все, что он говорил.
   Нередко и она рассказывала ему свои истории, делилась впечатлениями о прочитанной книге, а иногда просто задавала вопросы на обыкновенные житейские темы. Как-то она спросила:
  - Вить, скажи, а ты ревнуешь меня?
  Он ухмыльнулся, помолчал, а потом сказал то, что она не забудет никогда и пронесет через всю жизнь.
  - Если в любви возникает хотя бы причина для ревности, значит, это не любовь. В настоящей любви нет места ревности, как и чувству долга. Я буду с тобой или ты со мной не потому, что мы должны друг другу, а потому, что мы любим и хотим быть вместе. Если с одним из нас случится беда, второй подаст стакан воды, только если он любит и хочет, а не потому, что должен.
  - Интересно получается, - изумилась она, - значит, если я захочу пить и не смогу сама взять стакан воды, то буду зависеть от твоего "хочу" или "не хочу"? А если это будет ночью? Какой же нормальный человек захочет встать ночью по прихоти другого? Значит, мне до утра придется терпеть появление твоего "хочу"?
  - Иннушка, мы говорим о разных вещах. В нашем мире слово "любить" слишком затаскано, залапано грязными руками, и оно, это слово, потеряло свой первоначальный смысл. Для меня любовь - это и есть "хочу". Я люблю всегда, значит, и хочу всегда. И неважно: помогать ли тебе на кухне, целовать ли тебя или подавать ночью стакан воды.
  - А если ты разлюбишь? - произнесла она, испугавшись собственных слов.
  - Ах, дитеныш, я же говорю о настоящей любви, а для нее не существует обратной дороги. Если только она настоящая, то - бесконечна. А если кто-то кого-то разлюбил, значит, вовсе не любил, и то, что казалось любовью, было ее тенью.
  - А ты любишь меня?
  - Нет. Но почему-то не могу без тебя. Вот вчера у нас в медпункте молодая медсестричка глазки строила и намекала, что вечер у нее свободный. Раньше я бы и думать не стал, а тут вспомнил тебя, твои беспутные глаза, сумасшедшие губы и так захотелось к тебе, аж под ложечкой засосало. Ты, оказывается, очень нужна мне.
  - Витенька, а давай поженимся, я к тебе перееду. Буду тебе готовить, ждать с работы. И все ночи будут наши. А?!
  Вместо ответа он стал целовать ее страстно, даже грубо. Теперь его руки не слушали ее запретов, и она сгорала от его огня и своего желания.
  - Родной мой, мой, мой, - шептала она, - солнышко мое, Чудо Господне. Ты самый желанный, ты самый лучший, ты самый мой. Ты мой. И я умру без тебя. Не бросай меня. Витенька, родной, - и опять, - мой,... мой,... мой...
  - Иннушка, глупыш, пойми: я не знаю, что будет завтра. Сегодня дороже тебя у меня никого нет. А завтра...?
  - А у меня и завтра, и послезавтра, и через сто лет будет только один свет - твои глаза!!!
  - Тебе кажется. Просто тебе кажется, что я - лучший, потому что сравнивать не с кем. А я болен. Мы с тобой знаем, что это серьезно. И что получится: я болен, ты не здорова. Тебе не нужен такой, как я. Тебе нужен здоровый, трезвый и надежный. А я - человек настроения. И вообще... не достоин тебя.
  - Господи! - почти что плакала она, - ну какой ты дурак, и как ты не можешь понять, что ты мне любой нужен: и здоровый, и не очень. А, если мы будем вместе, то справимся с любой бедой И никто на свете не сможет быть лучше тебя...
  Они еще долго спорили, убеждая друг друга, и договорились, что он будет приходить к ней только трезвым. Виктор стойко держался, и каждая его победа была праздником для обоих. Нередко после работы он приходил к ней в кинотеатр, долго целовал, не обращая внимания на покупателей. Она была счастлива до самозабвения, а люди только улыбались, глядя на них. Потом она усаживала его на свой стул, доставала оставленный для него обед, который Виктор съедал с аппетитом, запивая все остывшим термосным чаем. Иногда они уносили свой прилавок, складывали всю продукцию в киоск и заходили в темный зал кинотеатра. И неважно, что за фильм шел тогда на экране. Для них переставало существовать все. Лишь ощущение друг друга было самой важной реальностью.
   Со второй смены он приходил к ней домой, и они выходили на балкон подышать воздухом. Стояли, обнявшись, вдыхая запах сирени или черемухи, слушая птичьи пророчества счастья. Витя целовал ее нежно то в ушко, то в шейку, обжигая безумными словами.
   Однажды влюбленные заметили, что из дома напротив кто-то в белой майке неотрывно наблюдает за ними. Тогда они просто зашли в комнату, но в следующий раз "белая майка" вооружилась биноклем. Девушку смутило такое проявление чужого безпардонства, а он с каким-то незнакомым ей доселе азартом произнес:
  - Ну, что ж, не разочаруем зрителя, пусть посмотрит цветной телевизор. Подыграй мне.
  - Как?! - не поняла она.
  - Вот так, делай то, что я.
  На улице было прохладно, и поверх футболки она надела кофточку с длинным рукавом и мелкими пуговичками. Витя начал медленно расстегивать пуговички ее кофты. Она оторопела.
  - Вить, ты что, что с ума сошел?
  - Делай как я, - повторил он, - и ничего не бойся.
  - Что делать? Саму себя раздевать? - начинала злиться девушка.
  - Глупыш и есть глупыш. Раздевай меня.
  Это ей понравилось больше, тем более, что у него под рубахой не было ничего. Она негнущимися пальцами пыталась расстегнуть мелкие ненавистные пуговицы его рубашки, он подбадривал ее, мол, не спеши, растяни удовольствие человеку.
  - Вот одна пуговичка, вот другая, третья. Видишь, как у тебя хорошо получается.
  Его азарт передался ей, и она уже не понимала - игра это или жизнь. От нетерпения руки стали вообще каменные, и то ли себе, то ли ему, девушка пробормотала:
  - Легче было бы порвать эту чертову...
  - Рви- рви, все равно три осталось, - не дал ей договорить Виктор и сам в один миг рванул оставшиеся пуговицы.
  Рубашка и кофточка упали к ногам. Она забыла, что стоит на балконе: его тело возбуждало, притягивало, как магнит, и ей хотелось прижаться к нему, войти в него, раствориться в нем навечно. Виктор обнял ее, поцеловал и, подняв на руки, унес в комнату. Они продолжали ласкать друг друга, забыв, с чего начали. Он взял ее тогда на свои небеса, лишь приоткрыв завесу блаженства. Ее Витенька был для нее всем: жизнью, смертью, дьяволом и самим Господом Богом, и она полностью, без нажима со стороны, была подвластна его воле. Именно тогда, первый и единственный раз в жизни, она произнесла и осознала значение простых слов: "хочу тебя".
  
   Саша Козлов пришел нежданно. Подняв на него глаза, она вдруг ужаснулась мысли, что когда-то мечтала об этом человеке. "Господи, как же я была слепа, тупа и глупа одновременно", - подумалось ей. Теперь от мысли, что его влажные руки могут коснуться ее плеча, бросило в дрожь.
  - Б-р-р, - передернула плечами.
  - Что, замерзла и согреть некому? - спросил ее друг, заходя в комнату.
  - Почему некому. Уже есть.
  - Инн, - сказал он, совсем не слушая ее, - мне с тобой поговорить надо. Наедине.
  - Ну, проходи. Закрой дверь и садись.
  Он зашел, поставил гитару в угол комнаты, сел на удивление близко к девушке, почти вплотную, и, краснея, спросил:
  - Ин... ты... не вышла бы за меня замуж?
  - За... за... замуж???!!! - не веря своим ушам, заикаясь, переспросила она.
  И тут же в памяти, как, говорят, бывает только перед смертью, всплыла единым целым картина их отношений. На фоне теперешней любви, ярких, взаимных чувств, как было нелепо и тускло, как холодно и придумано все то, что когда-то принималось, как дар судьбы, и называлось: "Саша Козлов".
  "Раньше я отдала бы всю свою жизнь, чтобы услышать эти слова, а теперь мне смешно и противно". Она посмотрела прямо в его жидкие бегающие глаза и только сейчас заметила, что ее друг до смешного лопоух. Смех нарастал в ней снежным комом, летящим с горы, который вдребезги разбился о его нос, похожий на утиный клюв. И она расхохоталась - от души, от всего сердца, словно сбрасывая, отдавая ветру эти фальшивые придуманные страсти и постылый груз его незаметных унижений и явной трусости.
  Тем временем Саша раскалялся. Его уши, словно два алых стяга, пламенели на ветру ее победы. Он встал. Она сразу же перестала смеяться, успокоилась и без тени трепета взяла его за руку.
  - Прости, Саня. Сядь, пожалуйста. Понимаешь... - начала она, и ей вдруг ужасно захотелось все ему рассказать, объяснить, что только теперь она понимает, как это прекрасно - любить, а все, что было между ними - ненастоящее, это просто крик одиночества. Но недавно родившаяся в ней гордая женщина заговорила по-другому. Выслушала его предложение, отнеслась к нему, словно к само собой разумеющемуся факту, и мягким величественным жестом отвергла предложенное:
  - Понимаешь, Сашенька, ты - мой друг и очень хороший друг, но как мужчина ты не в моем вкусе.
  - Как? - оторопел он, - а все, что было?
  - А что было? Ну, что было, скажи!
  - Ничего, - потух он, удивляясь своему ответу.
  - Вот именно: ни-че-го, - с явным удовольствием повторила она, смакуя каждую букву.
  - А мне казалось, что ты меня...
  - Это тебе действительно казалось, и шептала тебе это твоя влюбленность в собственное "Я".
  - Нет...
  - Да, милый, да. Ты никогда мне не нравился. Мне было приятно общение с тобой, но не более. Как мужчина ты мне совершенно безразличен. И вообще, давай закончим на этом. Надеюсь, мы поняли друг друга. Лучше возьми гитару и сыграй.
  Он, словно по инерции, взял гитару, стал перебирать струны, вдруг резко остановился и, глядя на подругу в упор своими жидкими глазами, спросил:
  - А с кем это ты обнималась на балконе?
  И только сейчас ее осенило: "Ах, вот оно что. Видимо он и мысли себе не допускал, что мне может нравиться другой, а уж тем более, что я смогу кого-то заинтересовать. И это, видимо, толкнуло его на признание. Может я была у него запасным вариантом и, увидев меня с Витей, он испугался потери... хотя в сущности нельзя потерять то, чего никогда не имел?".
  - Это самый близкий мне человек. И если он сделает мне предложение, я пренепременно выйду за него замуж.
  Это было сказано таким тоном, что Саша, наверное, понял всю бессмысленность своего присутствия в ее жизни. Просидев и промямлив еще некоторое время, он ушел, и она закрыла страницу его существования.
  
  
  16.
   Долгожданное счастье, наконец, обосновалось возле окон третьего этажа. Встреча с Витей перевернула всю ее жизнь. Он открыл для нее новый, доселе невиданный мир ощущений, где она порхала, словно бабочка, перелетая с цветка на цветок, наслаждаясь вкусом божественно-трепетных чувств. Их роман был яркой вспышкой праздника среди серых буден повседневности. Эта случайная встреча двух одиноких людей стала роковой для обоих. У него она была последней, самой чистой и верной; у нее - первой и, как окажется позже, несмотря на множество последующих увлечений, единственно настоящей и непреходящей.
  "Если бы он бросил пить, - думала она, - что помешало бы ему жениться на мне? Но я ведь согласна взять его и такого, и всю жизнь положить на его спасение. Я же сильная и так его люблю, что смогла бы преодолеть все, лишь бы быть с ним". Но он словно боялся ее сумасшедшей привязанности, и, понимая, что сам тонет в этом чувстве, вдруг становился холодным, резко спешил домой и не звонил ей по несколько дней. Тогда она ничего не понимала, сходила с ума, тосковала до зубной боли и вертела диск телефона, смахивая накатившуюся слезу. А, услыхав его "алло", понимала, что он в глубоком запое. Но ей хватало этого скупого междометья, чтобы немного успокоиться, вспомнить и осознать, что ее Витенька есть, он жив и находится с ней в одной стране, и даже в одном городе.
  "Может, он совсем не любит меня, и я ему ни капельки не нужна?" - думала она долгими ночами, перебирая возможные причины его внезапного охлаждения. Тогда память возвращала ее в недавнее счастливое прошлое, доказывая совершенно обратное.
   Как-то к ней в гости пришла ее школьная подруга Женя Авдеева, застав недавнюю соученицу за мытьем полов. Женя страдала дистрофией, которая остановила свой прогресс, оставив одноклассницу в состоянии изможденной балерины. Но, несмотря на это, она удачно вышла замуж за здорового парня и уже была беременна. Увидев подругу растрепанную, в легком открытом халатике, Женя весело защебетала:
  - Ой, Смана, что с тобой стало?! Ты дико похудела. Где твои ноги? Где твои груди? У меня и то грудь больше, чем у тебя. Небось, трахаешься каждый день?
  Она была так рада, найдя, как ей казалось, кого-то страшней себя, что даже не захотела пройти в комнату, сказав, что торопится, и продолжала счастливо ужасаться фигурой одноклассницы.
   Визит Жени произвел на нее удручающее впечатление. Домыв пол, она села перед зеркалом и стала рассматривать свое изображение. "Господи, какая уродина! Как я вообще могу ему нравиться? Как ему не противно прикасаться ко мне да еще и целовать? Права Женька", - констатировала она, перевернув зеркало.
  Пришел Виктор. Заметив плохое настроение, что случалось крайне редко, т.к. его приход отдалял все проблемы, стал тормошить ее, выпытывать, что случилось, заглядывая в опущенные глаза. Тогда она, никогда не имевшая тайн от него, роняя горохи слез, поведала о визите одноклассницы и о состоявшемся разговоре.
   Она давно изучила неординарный характер Вити: он напрочь лишен лицемерия и всегда говорит то, что думает, даже не пытаясь смягчить своего отрицательного отношения. Она знала это и потому боялась его реакции. Ему ничего не стоило сказать: "Да, Женька права. Ты ужасно худая и страшная", - хотя до этого ничего подобного в свой адрес не слышала. Она сидела у него на коленях, склонив заплаканное лицо к любимому плечу, и выплескивала свою обиду. Когда рассказ был окончен, Виктор, ухмыльнувшись, достал из бокового кармана носовой платок, насквозь пропахший сигаретами, отдал ей и, словно обидевшись, произнес:
  - Передай своей Женьке, что страшен человек не телом, а душой, а ты, какая бы для нее ни была уродина, для меня прекрасней всех на свете. Я как-нибудь смирюсь и с твоей худобой и со всеми твоими ласками, отличными от ласк здоровых женщин. А размер твоей груди создан для моей ладони. Единственное, о чем я могу сожалеть, она ошиблась в том, что мы каждый день, ну,...в общем, "трахаемся", как она выражается.
  - Да ну тебя, - делая вид, что сердится, отстраняясь от него, произнесла она.
  - Ну, ладно, дитеныш, перестань и не спорь со взрослыми, иди ко мне.
  Он притянул ее к себе, и крылья, как это бывало обычно, зашелестели за спиной. Улетучились обида и страх. Ее мир превратился в огромное небо глаз, испепеляющий огонь рук и дурманящий напиток губ.
   Витя любил ее, сам того не понимая. Он просто боялся ответственности за ее судьбу и потому не раз пытался разорвать их отношения. Говорил, что совсем не любит ее, что она тянет его назад и не дает времени решить собственные проблемы. Они договаривались не звонить друг другу некоторое время, чтобы дать ему возможность во всем разобраться. Он то голодал, то занимался йогой, то истязал свое тело гимнастикой. В глубине души ей было ясно, что все эти опыты над самим собой проводились ради нее.
  "Он хочет стать сильным, избавиться от своих пороков, бросить пить и все мои беды взвалить на свои плечи. Он хочет быть со мной. Для этого он должен быть сильным...сильным...сильным. Но зачем мне нужна его сила?! Мне нужна его любовь и нежность", - думала она и, прервав обещанное молчание, крутила телефонный диск.
  - Привет. Не ругай меня, но я не могу больше. Если не увижу тебя, умру.
  - Сволочь ты, - обычно говорил он, - ты же обещала молчать, пока я не позвоню сам.
  - Витенька, солнышко мое. Только не ругайся. Но я задыхаюсь без тебя. Если бы мы поссорились, я бы не позвонила, а добровольно отказаться от тебя - это выше моих сил. Я так скучаю... придешь?
  - Нет, ты все-таки сволочь... Приду.
  Боже мой, что творилось с ней в эти мгновенья! Никогда больше в жизни ей не придется испытать ничего подобного. Он заходил, бросал к ее ногам букет цветов, не говоря ни слова, хватал на руки и, прижимая к себе, шептал:
  - Иннушка, родная, я так тосковал.
  - Витенька, любимый, чудо мое. Не пропадай, - обжигала в ответ своим дыханием, - не бросай меня. Мне ты очень нужен. Я очень тебя люблю.
  - Еще, еще, скажи мне это еще раз.
  - Люблю тебя, люблю, люблю, люблю...
  
   Ссоры с ним делали ее злой и раздражительной. Единственной отрадой на это время была ее подруга Таня Дивнич. Они познакомились в киевском интернате, где Таня училась на два класса выше. Это была тихая, простая, не очень изуродованная интеллектом, деревенская девушка, сумевшая понять ее больную душу. Они общались только по телефону и могли говорить часами. Таня всегда находила те слова, которые спасали от отчаяния.
   Витя работал на огромном шинном заводе, что находился почти на краю города. Подруга жила недалеко от места его работы, и потому однажды, когда телефонная связь в городе была нарушена, она позвонила Тане с просьбой связаться с Виктором и объяснить причину ее молчания. Познакомившись, Таня и Витя стали перезваниваться.
  Когда ей было невмоготу, она просила подругу позвонить ему и просто узнать - как он? Ее подруга обладала редким даром - умением слушать и понимать.
   Однажды Таня пригласила ее на свой день рождения. Идти ей совсем не хотелось, но подруга пригрозила серьезно обидеться в случае отказа. А у нее не было совсем настроения. Ведь недавно, словно усугубляя разлуку с любимым, судьба послала ей еще одно испытание - физическую боль.
   Зная, что вечером придут все голодные, она перед тем, как уйти в кинотеатр, сварила бульон.
  На работе ей приходилось стоять часами на улице и, боясь замерзнуть, она тепло одевалась. В этот раз она натянула на себя три свитера. Решив перед уходом подкрепиться, подошла к горячей кастрюле с целью налить пару душистых черпачков. Но тут голова у нее закружилась и, поняв, что падает, она схватилась за то, что попалось под руку. Таковой оказалась пресловутая кастрюля с кипящим бульоном. Упав лицом вниз, почувствовала, что даже не попробованное блюдо бурным потоком льется ей на спину. Сейчас даже трудно представить: как можно было пережить эту боль?
  Ее всю скрючило. Руки не слушались. Ноги скользили, и встать не было никакой возможности. Только через час смогла добраться до телефона и позвонить ближайшей соседке, которая сняла все три ее свитера и, увидев изуродованную спину, побелела и стала заикаться.
   Ожог оказался очень глубоким. Он задел мышцу ноги и определялся приехавшей "скорой" как ожог 3-а степени. Потом были бесконечные перевязки, примочки, ради которых мать вставала в пять утра, стоны по ночам, которые вызывали недовольство ее младшей сестры, поездки к бабке и главное - невозможность принять нормально ванну. Но именно в этот страшный период она обратилась к Богу. "Как же я раньше была счастлива! У меня было все: здоровье, любимый, работа, но я вечно была чем-то недовольна, и все мне было мало, и все на что-то роптала, - думала она бессонными ночами, - а теперь вот лежу здесь и не могу ничего. Я бы отдала все на свете, лишь бы вернулось прежнее состояние. Какая я была дура. Так мне и надо". И тогда она впервые поблагодарила Бога за боль, которая перевернула ее мировоззрение и научила смирению.
   После двух месяцев невероятных мучений терпение лопнуло, и она в один прекрасный день попросила сестру разбинтовать себя. Налив полную ванну теплой воды, насыпала туда полбутылочки сухой марганцовки. Сидя в малиново-коричневой воде, она испытывала неимоверное удовольствие и опять возблагодарила Господа за то, что раньше принимала как должное. Но, как известно, мы плачем, когда потеряем, а если имеем, то совсем не храним.
   С той ванны раны начали подсыхать, и на их месте образовывалась розово-нежная кожица. Она уже неделю ходила без перевязок. Раны зажили, и только слегка ощутимое стягивание напоминало о былом. Именно в этот период подруга пригласила ее к себе.
   Придя в ее однокомнатную квартиру, она застала там несколько знакомых по школе Таниных друзей. Пришло время, и хозяйка пригласила к столу:
  - Всэ, бильш чекаты не будэмо. Сидайте, будьласка.
  - А что, разве не все пришли? Ждем еще кого-то? - спросили ее.
  - Майже вси. Тилькы ще один повынен буть, - сказала Таня, словно в задумчивости и добавила, - Инко, визьмы стилець биля себе. Якщо прийде, щоб було дэ йому систы.
  Около нее поставили стул, о котором она тут же забыла. За хозяйку дома подымали тосты, желали ей счастья, здоровья. Закуска была вкусной и разнообразной. Все дружно подливали друг другу в рюмки и следили за тем, чтобы тарелка соседа не пустовала. Среди общего веселья прозвучал звонок.
  - О, цэ вин, - уверенно сказала Таня и подозрительно посмотрела в ее сторону.
   "Очередное сватовство, - подумала она, покачав головой, - вот для чего ей стул возле меня понадобилось ставить".
  - Знайомтэсь. Цэ - Виктор. Мий давний знайомый, - громко, чтоб все слышали, сказала Таня, - Витю, будьте ласкави, сидайтэ биля моеи подруги. Там як раз стилець не займаный.
  Таня ушла на свое место, а она сидела в застывшей позе, боясь оторвать взгляд от тарелки. Танин знакомый подошел к назначенному для него месту, но не сел, видимо, ожидая ее реакции. "Нет, этого не может быть, это не он", - только успела подумать она, но тут запах, до боли знакомый, запах его сигарет заполнил все ее сознание... Она полной грудью вдохнула этот пьяный аромат и наконец подняла глаза. Да, это был он. Широкоплечий, узкобедрый, в белом свитере грубой вязки. Ее Витенька стоял, глядя на нее победно-синим взглядом, и улыбался.
  - Так это Вы - лучшая подруга хозяйки? - спросил он лукаво.
  - Я, - ответила она, словно не своим голосом.
  - Давайте знакомиться - Виктор. А Вас как величать?- продолжал он, садясь.
  - Инна, - приходя в себя и принимая правила игры, ответила она.
  - Инна...- задумчиво, словно первый раз слышит это имя, повторил Виктор, - а Вы знаете, что по-гречески это значит - избранная.
  - Нет, не знала, но теперь буду. Зато я знаю, что "Виктор" это - "победитель".
  - Ну это, наверное, знают все.
  - Вы правы.
   Он сидел рядом, и она ощущала теплые флюиды, исходящие от его тела. А когда под столом он нашел ее руку, все перестало существовать: квартира, накрытый стол, лица. Были реальными только его плечо, к которому она незаметно прислонилась, его рука, под столом сжимающая ее ладонь и пьянящий запах его сигарет.
  - А как мое имя переводится с греческого? - спросила Вера, одноклассница Тани и добавила, - меня зовут Вероника.
  - Верка, не забивай людям баки, - сказал кто-то из подвыпивших ребят, - пойдем, позажимаемся в вальсе.
  - Отстань ты, - рявкнула Верка и вернулась к начатому флирту, - ну, так как?
  - Имя Вера говорит само за себя.
  - А не кажется ли Вам, - елейным голосом, заигрывая напрямую, замурлыкала девушка, - что Победителю без Веры нельзя никак.
  Витя улыбнулся, салфеткой промокнул губы и, сжав покрепче ладонь любимой, тихо произнес:
  - Если он уже - победитель, то вера, приведшая его к по-
  беде, осталась в прошлом. А в настоящем и будущем его достойна только избранная. Инночка, Вы согласны со мной?
   Она была ошеломлена Веркиной навязчивостью и тем, как Витя вышел из этой щекотливой ситуации, но в ответ лишь улыбнулась, переводя разговор на другую тему:
  - А почему у Вас в тарелке пусто?
  - Да вот, никто не ухаживает, не ценят у нас победителей.
  - Давайте я за Вами поухаживаю, - воскликнула Вера и, схватив его тарелку, наполнила до краев, - кушайте на здоровье.
  - Спасибо, Верочка. Вот - заботливая женщина, - сказал громко он и почти шепотом добавил в адрес соседки, - не то что некоторые.
  - Это ей свойственно. Вера - заботливая, - так же вполголоса парировала она, - а я - избранная. И обычно мужчины ухаживают за мной, и для них это считается привилегией высшего порядка.
  Виктор, казалось, смутился, не ожидая такого ответа, но оценив ситуацию, произнес:
  - 1 : 0 в Вашу пользу. Буду исправляться. Тарелка Ваша не пуста, а вот бокал вина я Вам обеспечу.
  Он приподнялся и взял со стола бутылку. Она, испугавшись, начала тихо протестовать:
  - Я много не пью. Вот полрюмочки - и хватит.
  - Нет уж, извините. Вино пьют бокалами, на худой конец - стаканами.
  И он налил ей почти полный бокал красного вина.
  - Я никогда в жизни столько не выпью, - начало было отнекиваться она, понимая в глубине души, что исполнит любую его просьбу.
  - А я помогу Вам.
  - Как? - обрадовалась она, в надежде, что Витя выпьет хотя бы половину.
  - Подбодрю морально.
  Тут он нагнулся к ней и горячо зашептал на ушко:
  - Иннушка, дитеныш, я так истосковался по тебе. А ты сегодня такая красивая. Доверься мне.
   От таких слов ее измученное тяжкой физической болью и разлукой с любимым существо переполнила нахлынувшая нежность и сильнейшее притяжение к единственно-желанному человеку. Она, словно в прострации, взяла полный бокал и выпила его одним махом. Вначале все закружилось, потолок переместился, стены задвигались, лица расплылись. Ей показалось, что она куда-то летит, но, почувствовав на себе его крепкие руки, подумала: "Ну и пусть. Лететь или падать - все равно. Лишь бы с ним". И совершенно не стесняясь и перестав играть, прижалась к нему, положила голову на его плечо и закрыла глаза. Теперь, в этом пьяном бреду, она ругалась и выговаривала своему Витеньке всю обиду: за то, что его не было рядом, когда она подыхала от боли, за то, что он ее совсем не любит, что он злой и "подлый трус", но она все равно хочет от него ребенка.
  - Веришь мне, веришь? - спрашивала заплетающимся языком.
  - Верю, верю. Ну-ка, давай поднимайся, выйдем.
  - Пойдем делать ребенка?
  - Да, - улыбнулся он и почти на руках вынес ее на кухню, шепнув при этом что-то Тане.
  Уложив ее на маленький кухонный топчанчик, сел рядом и, поглаживая ей голову, произнес:
  - Иннушка, поспи немного.
  - Я не хочу спать. Просто полежу.
  Она взяла его руку, целуя ладонь и прижимая к щеке.
  - Я люблю тебя, я люблю тебя.
  Он согнулся, не касаясь губ, целовал ее лицо, лоб, виски, щеки, глаза...
  Гости потихоньку расходились. Проводив их, Таня зашла на кухню:
  - Ну, як справы?
  - Все нормально. Клиент пришел в себя, - ответил Витя.
  Таня, похлопотав с посудой, придвинула свой стул поближе к влюбленным. А она, садясь к нему на колени, сказала подруге:
  - Ну, Танюха, не ожидала я от тебя такого сюрприза.
  - А що, хиба погано? - хитро улыбнувшись, спросила та.
  - Да нет. Конечно "непогано", а просто замечательно.
  Друзья сидели долго. Ночь полностью вступила в свои права. Но они не подчинились ее законам. Эти трое бодрствовали, читали стихи, смеялись, и двое из них мечтали об уходе третьей.
  Хозяйка дома была очень привлекательная женщина. Красивые глаза, маленький аккуратный носик, губки - бантиком, пышные длинные волосы и такая же пышная фигура. Вдруг она спросила:
  - Витя, скажи честно: я тоби нравлюся?
  Возникла неловкая пауза. Виктор глубоко затянулся сигаретой, словно она могла помочь ему с ответом, и сказал:
  - Да, Таня, ты очень красивая ... Но моя Инночка - прелесть. Понимаешь, Таня, она прелесть, - и он еще крепче прижал к себе своего дитеныша.
  - Ладно, пиду я спаты, - наконец, сообразила Таня, - я вам там постелыла у зали. Прыходьте, не баритесь.
  Они не могли оторваться друг от друга. Через некоторое время, совсем ослабевшую то ли от вина, то ли от поцелуев, он принес ее в комнату на приготовленный диван, который оказался страшно скрипучим. Каждое малейшее движение происходило под музыку старых пружин. Она полностью подчинилась власти его рук. Витя раздел ее до нижней рубашки, уложил возле стенки, заботливо укрыл и стал раздеваться сам. Тем временем Таня похрапывала в другом углу комнаты, чем и успокаивала влюбленных.
  Он лег рядом, не накрывшись. То ли он ждал приглашения, то ли думал о чем-то, она до сих пор понять не может. Прошло минут десять, показавшихся ей вечностью, когда он, словно вспомнив о ней, шепотом спросил:
  - Можно к тебе?
  Вместо ответа она обвила его руками. Они целовались так, как в первый раз - страстно и жадно. Может, тому виной была разлука, длившаяся почти три месяца, а может, предчувствие того, что пройдет совсем немного времени, и эти два любящих сердца разойдутся навсегда.
   В эту ночь он не услышал слова "не надо". А когда его руки, проникнув под рубашку, почувствовали рубцы на ее спине, он замер и тревожно спросил:
  - Что это? Раньше было гладко.
  - Ожог... был. Но уже не болит.
  - Я хочу посмотреть, - не спрашивая, а ставя перед фактом, произнес Виктор.
  В одно мгновение ока было сорвано одеяло, поднята рубашка и при свете луны осмотрена и ощупана девичья изуродованная спина. Ей было жутко стыдно, и, зарывшись в подушку, она беззвучно плакала. Вдруг почувствовала: к измученной спине, словно прикоснулись лепестки цветов. Она повернула голову и увидела своего Витеньку, склоненного и целующего ее раны.
   Господи, ну почему ты допустил, чтобы они разошлись?! Как позволил этим двум судьбам не соединиться навеки? Они бы вытаскивали друг друга из ямы, в которой находились. Они бы лечили друг друга своей любовью. И, целуя шрамы друг другу при луне, врачевали бы души нежностью.
  Да, на все Воля Божья. Она примет ее и возблагодарит Небо за дальнейшую судьбу. Но никто больше и никогда не будет ее ТАК любить. И она никогда больше не испытает той силы чувств, которая пришла к ней с этой любовью...
   Он, наконец, лег рядом, прижал к своему могучему телу всю ее, слабую, любимую и, целуя в заплаканные глаза, горячо зашептал:
  - Иннушка, родная, любимая, ты нужна мне, нужна мне, нужна...
  Ей хотелось умереть в его объятиях. Переполнявшие чувства не давали возможности говорить. Они только пристально смотрели друг на друга, словно пытаясь раз и навсегда запомнить любимые черты. Она говорила с ним мысленно и была уверена, что он ее понимает.
  - Ты меня любишь? - спрашивали ее глаза.
  - Больше жизни, - переливалась синева его взора, и он нежно касался губами ее ресниц.
  - У нас будет много детей? - продолжала она молчать.
  Он ухмылялся и только крепче прижимал ее к себе.
   Эта ночь, которую они провели в одной постели, была единственной - первой и последней. Она стала венцом счастья и началом разлуки. Именно в эту ночь пришло осознание того, что они и есть те две половинки, что ищут своего соединения в целом на протяжении веков. Бог дал им шанс, который выпадает один раз в тысячелетие.
  
  
  17.
   Их отношения стали более ровными и спокойными. Уговор - приходить только трезвым - был для него мучительно-тяжким. Но, несмотря на это, вот уже более двух месяцев Витя приходил почти через день. И это была ее победа. Это она вытягивала его из омута своей любовью и верой.
   Были, конечно, и срывы, после которых он приходил опустошенный, помятый и постаревший на десять лет. Молча вставал перед ней на колени, пряча в них свою голову. Она гладила его льняные волосы, и душа ее разрывалась от любви и отчаяния.
  - Брось меня. Зачем я тебе такой?...
  О, как ей хотелось подставить руки под его беду. Отдать часть своей жизни, лишь бы он перестал страдать.
  - Любимый, ты самый лучший, ты самый сильный, ты самый мой...
  Они шли на кухню. Пили чай, разговаривая вполголоса. Она смотрела на него, улыбаясь, а душа кричала в безысходности и в непонятном предчувствии чего-то страшного и неотвратимого. После еды Витя вставал к окну покурить, а она принималась мыть посуду. Мерное журчание воды словно абстрагировало от действительности. Представлялось, что он уже ее муж, пришел усталый с работы и ждет ужина. Звон тарелок казался ей детским смехом, раздающимся из комнаты. Все это было в мечтах, а в реальности он подходил сзади, прижимался грудью к спине, обвив руками ее стан. И опять непреодолимое желание остаться так навсегда, до конца своих дней ощущать за спиной его дыхание и объятие любимых рук, переполнило все ее существо. Недомытая посуда недовольно-звонно возмущалась, а любопытная вода, сбавив напор, подглядывала за влюбленными.
  В любую минуту на кухню мог кто-то зайти, поэтому девушка, запрокинув голову, касаясь лбом его щеки, умоляюще шептала:
  - Сумасшедший, дай посуду домыть.
  - А я что - мешаю? - наивно спрашивал он, - я же твои руки не трогаю. Мой себе спокойно.
  - Ах, так?! - угрожающе восклицала она и, набрав в стакан немного воды, обливала стоящего сзади.
  
  А мама, тем временем, лихорадочно пыталась выдать ее замуж. Надежда на Виктора растаяла, как снег. Встречались они уже более двух лет, и поначалу она всеми силами пыталась создать условия для их счастья. Но он молчал, дочь страдала, а время уходило. К тому же...
  - ...к тому же он алкоголик. Разве можно связывать жизнь с таким человеком? - уговаривала ее мать, - да он и бить тебя будет, увидишь. И он старше тебя почти на двенадцать лет, но все бы ничего, если бы не пил.
  - Но я люблю его, мама. Пьет он или нет, старше или моложе, люблю. Пойми ты...
  Она уходила в другую комнату, заливаясь слезами.
  Иногда, улучив момент ее более или менее спокойного настроения, мать, словно между прочим, говорила:
  - Завтра будут у нас гости. Моя знакомая с сыном.
  Дочь знала наперед, что сын этот - потенциальный жених, который или дебил, или эпилептик, или просто недоразвитый. Кто же еще, зная, что девушка хромает, согласится с ней познакомиться.
  После таких смотрин дочери хотелось покончить с жизнью. Она запиралась в ванной, включала воду и тихо выла. Мать все понимала. Проводив гостей, она подходила к закрытым дверям ванной комнаты и в самую щелку говорила:
  - Доця, успокойся. Открой, доця, открой. Ну не надо плакать, слышишь, открой маме.
  Ее побуждения были самыми добрыми. Она хотела счастья для дочери любой ценой. Готова была взять в семью придурка, воспитать его в своем духе, сделать из него человека, лишь бы дочь не была одна, лишь бы вышла замуж. Мама то ли не могла, то ли не хотела понять простой вещи - душа, познавшая полет, уже не сможет жить земляным червем.
  Много лет тому назад, когда мать сходилась с Володей и вся семья отвернулась от нее, она клялась дочери:
  - Я никогда не стану у тебя на пути. Кого бы ты ни полюбила, я всегда поддержу и пойму тебя.
  Тогда в ней говорила женщина - любящая и любимая, вставшая на защиту своей любви пред всем миром. Сейчас огонь любви угас. Поэтому, видимо, забыла она свою клятву, пытаясь оградить дочь от страданий. Женщина в ней молчала. Говорила - мать.
  
  
  18.
   Однажды мама, придя с работы в хорошем настроении, сказала дочери:
  - Надо посекретничать.
  Дочь равнодушно кивнула. Виктор не появлялся уже две недели, сказав ей по телефону, что она ему надоела, и он устал от постоянной проверки собственной воли. Он говорил долго, ругался, обзывал ее всякими нехорошими словами. Это было не первый раз, и она знала, что Витя сейчас сильно выпил, ибо только в таком состоянии он способен на подобные выходки. А когда запой пройдет, он вернется в виде побитой собаки и не вспомнит ничего из того, что говорил пьяным.
   После ужина женщины закрылись в комнате, и мать поведала дочери, что к ней сегодня на работу приходил парень в милицейской форме и говорил:
  - ...что видел тебя в кинотеатре. Ты ему очень понравилась. Он видел, как ты ходишь, и потому заинтересовался. У него брат тоже инвалид, и он хочет тебя с ним познакомить.
  - Что, очередной придурок?
  - Ну что, ты, - замахала руками мать, - он здоров совершенно. Зовут его Павел. У него, как и у тебя, больные ноги. Правда, передвигается он с помощью коляски. К тому же у него есть прекрасная однокомнатная квартирка и машина. Брат его говорит, что он много читает и вообще - редкая умница.
  - В том, что у НЕГО он - редкая, я не сомневаюсь. А в том, что "умница"...- она тяжело вздохнула, - и вообще: я люблю Витю, и никто мне кроме него не нужен.
  - Ну, где же твой Витя? Почему вот уже полмесяца я его не вижу?
  - Всего одиннадцать дней, а не полмесяца...
  - А это одно и то же. И вообще, не думай, что ты у нас такая вся из себя красавица и умница, и что, познакомившись с тобой, он обязательно влюбится. Может, ты ему вовсе не понравишься.
  - Ах, подумаешь, я - ему? Пока я - ему, он мне - уже! А потом будет телефон обрывать, как все твои придурки, и умирать от страсти.
  - Боже мой, сколько в тебе гонора и спеси! Добрее надо быть, а ты такая злая и самоуверенная.
  - Какая есть.
  Воцарилось молчание. Говорить было вроде не о чем, но дочь понимала: мать не отступит. Она ждала продолжения, посылая проклятье тому, кто придумал проклятое вино, в котором сейчас тонет ее счастье.
  Тогда мать применила другой тактический прием: она обняла ее за плечи и заворковала:
  - Доця, ну давай попробуем. Я же не требую, чтобы ты замуж за него шла. Просто познакомься, поговори, посмотри, а там, что Бог даст. Не слюбится, так подружится. Друг ведь тебе никогда не помешает. Ведь так?
  - Так, конечно, так. Но знакомиться ни с кем не буду.
  - Ну и не надо, - надоело матери уговаривать дочь, - он будет моим другом и придет ко мне.
  - Вот и хорошо. Пусть к тебе приходит, а меня оставь в покое.
  На том и разошлись. Дочь понимала, что в любом случае ей не избежать знакомства, если не по-хорошему, то в приказном порядке мать заставит ее это сделать.
  "А что, - вдруг подумала она - обиженная, обозленная и несчастная, - может и вправду познакомиться? Может, страх меня потерять заставит Витю решиться на что-то? А этому Павлу я при первой же встрече скажу, что люблю другого и не советую ему терять времени даром, что, кроме как на дружбу, ему рассчитывать не на что".
  Она немного успокоилась, и всю ночь мечтала о своем любимом, что он, как обычно, бросив к ногам цветы, припадет к ее коленям, будет просить прощения и обещать не пить ни капли. Только бы она была с ним всю жизнь, любила бы его и верила бы ему. "Я клянусь..."
  - Нет, сказала бы она, - я не хочу твоих клятв и твоих обещаний. Я не ставлю тебе никаких условий, кроме одного - любить! И мне не за что прощать тебя. Это ты прости меня, что нарушаю твою жизнь и заставляю тебя измениться. Но, как и ты, я не смогу стать другой и позволить тебе погибнуть. Я очень люблю тебя и принимаю со всеми недостатками и достоинствами. Прими же и ты меня со всеми моими претензиями к тебе, прими и полюби. И я уверена, если мы будем вместе, то сможем преодолеть все наши пороки....
   Ах, мечты, мечты... знала ли она, что им никогда не сбыться? Конечно, знала, но, будучи неисправимой оптимисткой, не хотела в это верить.
   В этот день мать была с ней ласкова и предупредительна. Она ждала гостей, хлопоча на кухне и что-то напевая. Дочь закрылась у себя в комнате и долго не выходила. А когда услышала в прихожей громкие приветственные голоса и шелест целлофановой бумаги, любопытство белой мышью пролезло, прогрызши дырочку, в девичью душу. "Ну что здесь такого, если я выйду. В конце концов, это мой дом". Она тихо приоткрыла дверь. Проходя по коридору, заглянула в мамину комнату. За накрытым столом не было никого. Только у книжного шкафа на низенькой колясочке, которую она раньше видела только в старых фильмах о войне, сидел молодой крепкий мужчина в очках и что-то читал.
  - А, доця, - мать с полным блюдом чего-то дымящегося двигалась ей навстречу, - познакомься, это - Миша.
  - Михаил, - представился молодой парень в милицейской форме.
  - А это его брат - Павел.
  Она, смущенная и недовольная тем, что не удалось остаться незамеченной, улыбнувшись, кивнула:
  - Очень приятно.
  - Тебе уже лучше? - спросила мать и сама себе ответила, - вот и хорошо. Садись к столу.
   За столом много беседовали и смеялись. Павел был сдержан. Говорил редко, неглупо, совсем не пил и совершенно не обращал на нее внимания. Лишь единственный раз она поймала его взгляд, который очень был похож на взгляд купца, напряженно изучающего зубы покупаемой лошади.
   С одной стороны, она была очень рада, что не понравилась Павлу, но с другой - ее как женщину это слегка задевало. Но поразмыслив и разложив все факты по полочкам, поняла, что бояться его не стоит и что впоследствии они действительно смогут стать друзьями.
  Мать была от него в восторге и, не унимаясь, расхваливала:
  - Вот мужчина - красавец, умница, не пьет, хозяйственный...
  - Мама, запомни, - внезапно оборвала ее дочь, - я никогда не выйду за него. Слышишь, никогда он не будет моим мужем! НИКОГДА!
  - Не возносись так высоко, - не осталась в долгу мать, - что-то он не сильно в тебя влюбленный.
  - Ну и слава Богу.
  Она ушла в свою комнату и полночи думала о Вите, вспоминая его ласковые руки, сумасшедшие поцелуи и бездонные глаза. Дни шли, а он молчал, не появлялся, не звонил. Таня, по ее просьбе поговорив с ним, была в ярости от его тона и грубости:
  - Залыш ёго. Цэ ж нэ людына. Вин и прыбыть може в такому стани.
  - Ой, Танюша, - горько ухмылялась подруга, - это просто бравада, защитная реакция, поверь мне. Он от бессилия злится. Хочет сам справиться, и отвергает поэтому меня. Боится быть слабым, взяв мою помощь.
  - И що, оцэ ты пишла б за нього, та була б спроможня житы в його хати, де вода и туалет на вулици? Та ще й маты в нього, як и вин, з прыдурью, до того ж не любыть...ты, конечно, звыняй, але вин сам казав, що вона не любыть евреив.
  - Пошла бы куда угодно, лишь бы позвал.
  Но он не звал. Варился в котле собственного горя, не давая ей возможности разделить с ним эту горькую похлебку...
   Второй раз Павел пришел совсем неожиданно. Он очень тактично и мягко расспрашивал ее о жизни: что она любит делать, какие книги читает, какие фильмы смотрит и, словно невзначай, спросил:
  - Почему Вы так печальны? Что Вас беспокоит?
  - Душа болит, - неожиданно даже для самой себя ответила - она.
  И тут ее понесло. Она стала рассказывать ему, совершенно чужому человеку, всю свою боль. И ей было все равно: поймет он или нет. Ей нужно было скинуть цепи отчаяния, сковавшие все существо и волю.
  - Я люблю его больше жизни, и никто мне не нужен, кроме него. А он не верит, - рыдала она.
  Павел слушал с холодно-внимательным взглядом, поймав который, она устыдилась собственной откровенности.
  - Вы уж меня извините. Наболтала тут много лишнего. Вырвалось.
  - Да что Вы, - голос его был намного мягче взгляда, - хотите, я поговорю с ним?
  Реакция Павла приятно удивила ее. "Может, он и вправду друг?" - мелькнула мысль.
  - Нет-нет. Он позвонит. Он обязательно позвонит. Это вопрос времени.
  - Что ж, я от души желаю Вам счастья, Инна. И уверен, что все будет хорошо.
  - Спасибо, Павлик.
  Он подъехал на своей колясочке, взял ее руку и, поцеловав, произнес:
  - Ну, будем прощаться. Мне пора.
  Он не появлялся недели две. За это время она тяжело заболела бронхитом и, наконец, пролежав несколько дней с высокой температурой, очень ослабевшая, потихоньку приходила в себя.
   Это был последний раз, когда пришел ее любимый, ее единственный, ее Витенька - самый ее. Будучи одна дома, она никогда не закрывала дверей и он, зная об этом, тихонько вошел в квартиру. Девушка лежала на диване и дремала от слабости, укрыв ноги пледом. Он неслышно зашел, присел у изголовья кровати и положил свою голову на ее подушку. Дурманный запах сигарет разбудил ее и испугал. Очнувшись от дремы, не открывая глаз, подумала: "Я схожу с ума". А когда глаза открылись, и она увидела любимое лицо, восторг и счастье, забывшие ее порог, стали ломиться в двери души, и небесные крылья заслонили влюбленных от целого мира.
  - Иннушка, дитеныш, родная, прости, - шептал он, целуя ее заплаканные от счастья очи.
  - Любимый, солнышко мое, Витенька. Я так соскучилась. Хороший мой, Чудо мое, счастье мое.
  - Прости, прости за все, любимая, желанная моя. Сколько же ты терпеть будешь?
  - Всю жизнь.
  - Неужели всю...
  - Опять не веришь?
  - Верю, верю. Родная, любимая, за что же мне, грешному, такое счастье?
  - Это ты - мое счастье. Это ты - великое чудо, данное мне Богом.
  Он целовал ее губы долго и жарко. Она пила этот божественный напиток, обретая силы и смысл. Этот агонизирующий плотский поцелуй был для обоих последним поцелуем в мирозданье, но они об этом еще не знали, и потому не могли по достоинству отнестись к тем последним бесценным мгновениям их невинной и великой близости.
  Вдруг, словно гонг, провозгласивший окончание счастья, прозвучал телефонный звон.
  - Да, - подняла она трубку.
  - Алло, доця, - послышался мамин бодрый голос, - ты там готовься, Павел в гости собирается.
  - Пусть собирается. Мне-то что? У меня свои гости.
  - Кто? Алкаш твой?
  - Любимый!
  - Значит так, чтоб не смела уединяться. Предупреждаю по-хорошему, не то скандал будет, - отрезала мать и положила трубку.
  Положив трубку на рычаг, девушка встретила горячий и встревоженный взгляд Виктора:
  - Что случилось? И кто любимый?
  - Любимый - ты, - и она обняла его, словно чувствуя, что ее руки в последний раз прижимают к себе это страстно желаемое тело.
  - А случилось то, что придет тут один мамин знакомый, и нам надо обязательно присутствовать.
  - Вот беда. Поприсутствуем и сбежим.
  - Попробуем, - сказала она, не решившись лишать его надежды.
  
  
  
  
  19.
   За столом все было естественно и не натянуто. Павел и Виктор относились друг к другу довольно доброжелательно. Она мило улыбалась и теснее прижималась к плечу любимого. А Витя, раз от разу наклонялся и обжигал ее шепотом:
  - Давай сбежим.
  Павел, глядя на влюбленных, заметно помрачнел, и мать, желая угодить гостю, "зашикала":
  - Сядь ровно и веди себя прилично.
  Ах, кто бы знал, как ей хотелось послать их всех: и мать, и Павла, и его брата с женой куда подальше. Уйти с Витей, чтобы не слышать и не видеть никого, вести себя ужасно неприлично и полностью отдаться всем своим непристойным желаниям...
   Виктор, хоть и не сразу, но понял все. Посидев еще некоторое время, он встал и, сказав, что ему пора, стал прощаться. Никто не высказал особого сожаления, оно читалось только в ее измученном взгляде. Она вышла в узкую прихожую проводить его.
   Сколько раз они прощались у этой двери. Их прощания иногда длились больше часа. И каждый поцелуй "ну, все, последний", и каждое слово обжигало и дарило надежду на новую встречу. Бывало, Витя уже выходил, и дверь еще мгновение и будет захлопнута, но тут он врывался, как ветер, и, вновь осыпая ее поцелуями, шептал:
  - Я забыл, я забыл, я забыл тебе сказать...
  - Что, любимый?
  Он на минуту задумывался и, улыбаясь, говорил:
  - Не помню...- и снова жадно припадал к ее устам.
  В этот раз она знала, что не удастся простоять с ним и полчаса, но минут десять, ну пять побыть с Витенькой наедине, ощутив его руки, губы, услышав желанные слова о новой встрече, хватило, чтобы вновь обрести силы и хорошее настроение.
  Но мама не дремала. Она добросовестно стояла на страже приличия и порядочности. Включив свет в прихожей (их маленьком убежище), стала перед зеркалом и начала прихорашиваться. Долго причесывалась, тщательно припудривалась, красила губы, подводила глаза. А они стояли у двери, взявши друг друга за руки, как два провинившихся школьника с потупленными взорами, виноватых только в том, что любят; и ждали, что мама, наконец, закончив свой марафет, уйдет, и вечность подарит им пять минут лишь для касания губ, прикосновения рук, для одного взгляда, способного заменить все небо вселенной...
   Но мама и не думала покидать пост. Тогда дочь отчаянно срывающимся голосом произнесла:
  - Мамочка, ты уже очень красивая. Хватит. Прошу тебя: зайди в комнату, оставь нас на минутку.
  Мать словно ждала этих слов. Она повернулась к влюбленным и громко, с явным раздражением сказала:
  - Что?! Ты будешь мне указывать, что делать? Я пока еще в своем доме и сколько захочу здесь, столько и буду стоять...
  Тогда Виктор, не ожидая окончания маминой возмущенной речи, чмокнул ее дочь в щечку и, шепнув: "Ладно. Пока. Созвонимся", - вышел из квартиры.
  Бедная девочка, она еще не знала, что больше никогда не сможет окунуться в бездонную синь его глаз, что единственно любимые руки больше не сведут с ума, и безумные губы не вознесут ее в поднебесье. А слово "НИКОГДА" до последних дней жизни, словно реквием, будет звучать в одинокой душе. Но тогда она еще ничего не знала. Без сердца вернулась к столу, машинально кивала и улыбалась, думая лишь о Вите: "Не успели помириться и вот опять. И вообще, что он подумает?" вопросы, безответные вопросы заполонили ее сознание.
  Утром она ему позвонила:
  - Привет. Это я.
  - Привет. Я уже понял, что ты. Инна, послушай, - он почти никогда не называл ее так, и от этого она сжалась в комок, словно предчувствуя неотвратимое, - нам надо окончательно разойтись. Наш союз обречен. Тебе нужен такой, как Павел. Я не вправе переходить ему дорогу. Ты будешь счастлива с ним. Я... недостоин тебя. И вообще: ты все придумала - нет никакой любви. А Павел - серьезный, надежный, к тому же судьба его и так побила, и я буду последним подонком, если ударю его еще раз. Ты поняла меня, Ин?
  Слезы душили, застилали ей глаза. Мир рушился. Все переставало существовать для нее. И, не желая верить тому, что услышала, она, пытаясь удержаться на шаре земли и не умереть от разрыва души, кричала:
  - А, я?! Меня спросили: кто мне нужен?! Почему всю мою жизнь все всё решают за меня?! Мне нужен ты - любой! Я хочу быть только с тобой!!! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!!
  - Ты все придумала...- словно эхо повторила трубка.
  От боли и его глухоты она завыла воплем раненой волчицы, попавшей в ржавый капкан. Не в силах терпеть этой пытки, душа покинула ее, захватив сознание...
   Пробыв некоторое время в этом бездушном состоянии, она все- таки пришла в себя. Очнувшись рядом с гудящей трубкой, вспомнила все. Закрыв лицо ладонями и, словно сбрасывая петлю с камнем с шеи, словно хватаясь за протянутую руку, поднимающую с колен, прошептала:
  - Ненавижу, - и еще раз, - ненавижу, - и погромче, - ненавижу.
  - Ненавижу! - уже кричала она стенам.
  Мощная энергетика этого слова цеплялась и раскачивалась на люстре. "Ненавижу" карабкалось по шторам и распахивало окна. "Ненавижу" цеплялось за рамки картин, искажая изображения... Она слегла с температурой, и это слово, даже во сне, обнимало за плечи, возвращало в реальность, придав ей совершенно иной смысл.
  
  
  20.
   Павел был безупречно вежлив, внимателен и, казалось, не меньше ее переживал случившееся. Он терпеливо слушал все ее сетования и обиды, соглашался со всеми скоропалительными выводами девушки, утирал ее слезы и, что больше всего импонировало в нем, ни разу не обвинил Виктора напрямую.
  - Ненавижу, подлец, - не унималась она, - ведь он предал меня, Павел! Но почему?!
  - Инна, успокойтесь. Честно сказать: мне совершенно непонятно - почему он так поступил? Но, если быть уж совсем откровенным, то мне все равно, что он сделал и что чувствовал при этом, меня больше беспокоит Ваше состояние. Вам надо забыть его и как можно скорее. Вы так молоды, прекрасны, и поверьте, что все самое хорошее у Вас впереди. Он недостоин Ваших слез.
  - Что? Недостоин... где-то я уже это слышала. Недостоин, - повторила она, словно размышляя вслух, добавила, - а кто достоин? Кто может определить ценность этих самых человеческих достоинств и понять, чьи достоинства достойнее? Кто знает, за что любят? Ты, например, знаешь, за что я люблю его, - в нервном запале она не заметила, как перешла на "ты", - тебе известны все его достоинства? А ты вообще знаешь, что лишь за его присутствие я бы отдала все достоинства человечества?...
  - Замолчи, - вдруг крикнул он, тоже переходя на "ты", - плевать я хотел на его достоинства. Для меня он - сплошной недостаток, если способен заставить страдать человека, который... который, - он перешел почти на шепот, - который мне очень дорог.
  Наступила пауза. Такого поворота событий она никак не ждала и была этим очень удивлена. И он, казалось, не ожидал от себя такой смелости.
  - Я не хотел Вам это говорить, но нет больше моих сил видеть Ваши муки. Я согласен ждать, пока Вы не скажете "Да", долго, - и добавил, - всю жизнь.
  "Вот тебе и друг, - думала она ночью, - а я-то, дура, расстилалась перед ним, наизнанку выворачивалась. А он, оказывается - "дороже Вас нет"? Господи, стыд-то какой. Зачем он мне нужен? Надо завтра же сказать ему, чтобы выкинул все из головы, "... иначе мне придется прекратить с Вами всяческие отношения", - с пафосом продекламировала она вслух и рассмеялась.
  Конечно, девушке было приятно его невольное признание, и она стала искать в нем что-то привлекательное, притягивающее, что помогло бы ей взглянуть на него другими глазами и увидеть в нем предмет восхищения.
  "Серьезен, умен, - перечисляла она, - не урод, к тому же квартира, машина, но главное - не пьет, вот зацепка, но курит как, сапожник, зато темпераментом, наверное, не обижен". И она вспомнила, как у него заходили желваки и затряслись руки, когда он признался, что готов ждать ее "да" всю жизнь.
  "А почему, собственно, нет? Иногда одной любви хватает на двоих. И если один человек, - рассуждала она, - любит другого, то старается сделать для него все самое хорошее. Он посвящает любимому всю свою жизнь, предугадывая его желания. Если Павел будет таким, разве смогу я остаться равнодушной к его чувствам? И я обязательно полюблю его, хотя бы из чувства благодарности. Такая любовь, основанная на реалиях, намного крепче и надежней. Ах, если бы только не целоваться с ним..." И в памяти опять возник образ Виктора. Она явственно ощутила на себе его руки, услышала его слова. И от этих воспоминаний и ощущений засосало под ложечкой, как бывало тогда, когда он целовал ее в губы. "Витенька, любимый, зачем же ты так... гад, - и волна обиды захлестнула ее с новой силой, - предатель, сволочь. Ненавижу... ненавижу. Выйду за Павла назло тебе и буду счастлива. Все. Решено". Она еще долго разговаривала с Витей, сокрушалась, ругалась с ним, клялась в чем-то себе. И наконец, не найдя выхода и решив, что "утро вечера мудренее", уснула.
   Павел больше не затрагивал поднятую тему. Они просто разговаривали, играли в карты и редко оставались наедине. Девушка была этому очень рада. Она боялась и оттолкнуть его, и приблизить. Чувствовала, что он ждет ответа, и по его взглядам и по тому, как он задерживал ее руку в своей при прощании. Павел не был противен ей. К тому же мама нахваливала его при каждом удобном случае. А ее мнение было для дочери очень важным.
   Однажды их пригласили с ночевкой в одно из близлежащих сел к маминой знакомой, у которой муж был директором школы, где они и жили. За этой сельской школой был огромный парк, похожий, скорее, на маленький лес. Павел, которого мама уговорила ехать без особого труда, нашел общий язык с учителем. Они о чем-то спорили в полутемном классе, заваленном истрепанными картами, таблицами и прочими школьными принадлежностями. А она попросила маму поставить ей раскладушку поглубже в парке. Улегшись поудобней, раскинув руки, девушка подставила лицо солнцу и пронзительно высокому небу. И который раз плакала ему о своей неразделенной любви, задавая тысячи вопросов и умоляя Господа убить в ней это чувство. Прошло уже несколько месяцев после их разлуки. Она, не то чтобы меньше любила, просто старалась смириться, жить без него, разжечь ненависть к нему и уговорить себя полюбить другого. Лежа в этом благоуханном великолепии, она незаметно уснула. Ей стало хорошо и спокойно. Природа никогда ничего не обещала. Она просто дарила ей внутренние душевные силы. И находясь в этой красоте, девушка ощущала себя маленькой частичкой этого зеленого роскошества.
   Проснулась она от какого-то толчка. Открыв глаза, увидела склоненное над собой лицо Павла. Догадка о его намерении обожгла сознание.
  - Нет-нет, прошу Вас, не надо, Павел, - она уперлась ему в грудь руками.
  - Почему? Я так противен тебе?
  - Нет, Вы не противны. Просто...
  - Просто что?
  - Потерпите еще.
  - Еще?! Я кружусь уже более трех месяцев. Не всякую так терпят.
  - Я не "всякая". А если не хочешь терпеть, уходи.
  Он отстранился и показался ей жалким, неухоженным, одиноким, как и она сама.
  - Мне плохо, - заговорил Павел, глядя куда-то в сторону, - я для тебя не мужчина, а громоотвод. Все свои грозы несешь мне, и я их отбиваю. А что у меня здесь, - он ткнул себя в область сердца, - ты знать не хочешь.
  - Прости меня, Павлик, только никогда не бери меня силой. И поверь, я очень много думаю о тебе. И пытаюсь найти тебя такого, какого смогла бы...- она внезапно запнулась.
  - Что "смогла бы"? - он ждал ответа, словно охотник в засаде, ожидающий дичь.
  - Принять, - обошла она ловушку.
  - Спасибо за правду. А на любовь не потяну?
  - Ну зачем ты так говоришь. Ты же знаешь, как мне тяжело...
  - Я-то знаю, - он перебил ее, - а знаешь ли ты, какая мука видеть страстно желаемую женщину и не сметь дотронуться до нее, выслушивать ее признания в любви к другому, быть рассудительным и терпеливым, да еще пытаться их примирить? Ведь это все ложь! Я люблю тебя. Я хочу тебя. Ты нужна мне как воздух. Это правда, - и он припал к ее губам.
  Она не сопротивлялась. Все, что говорил Павел, не было вымыслом. И ей стало стыдно, что за собственным горем не сумела разглядеть его души. Его поцелуй был полон страсти и желания, но ничего не разбудил в ней, а даже наоборот: что-то убил, ну, если, не убил, то заморозил. Но ей совсем не хотелось разбираться в этом. "Будь что будет", - думала обречено она.
   Ночью он пришел к ней, целовал как-то по-звериному и говорил, что думал о ней ночи напролет; что захотел ее с первого раза, как только увидел. Он попытался овладеть ею прямо здесь, в чужом холодном доме, на старой неудобной раскладушке. И тут память встала на дыбы. Витины руки столкнули с нее чужое и тяжелое тело.
  - Нет, нет, нет - уходи, уходи, - шептали Витины губы ее голосом.
  - Почему?
  - Я... не умею... и не хочу.
  - Ты еще целая?! - догадался радостно Павел.
  Вместо ответа она укрылась с головой и повернулась лицом к стенке.
  - Девочка моя, - зашептал он дрожащим голосом и зашарил руками по скукоженному телу, замораживая ее боль, волю, эмоции и чувства. Все это гасло. Оставалось тупое равнодушие и усталость. "Я не отдала себя тому, кого любила больше жизни, теперь уж все равно - кому. Павлу или еще кому-то, неважно. Кто возьмет, тому и дам". - думала отреченно она, когда Павел, наконец, ушел.
   С той ночи девушка очень изменилась. Меньше плакала и меньше думала, сознательно отдавая себя во власть сильного, решительного и нелюбимого человека.
  Как-то они заехали к нему на квартиру. Хозяин был рад приходу гостей. Убогая обстановка не смутила ее, а просторная залитая солнцем комната словно улыбалась большими мутными стеклами.
  - Классная квартирка.
  - Тебе нравится? - Павел взял ее за руку, - оставайся здесь хозяйкой.
  В ответ она только пожала плечами, мол, не знаю, надо подумать и подождать. Но он долго ждать не хотел и громко произнес:
  - Нина Иосифовна, Володя, прошу руки вашей дочери. Хочу, чтоб Инна была хозяйкой в этом доме и моей женой. Вы, надеюсь, не против?
  Мама от радости и неожиданности всплеснула руками:
  - Ой, доця, я очень рада за тебя. Поздравляю вас, дети.
  Она поцеловала поочередно дочь, будущего зятя и, смахнув слезу, сказала мужу:
  - Поедем в магазин, оставим их на полчасика.
  Когда родители уехали, девушка, словно придя в себя от столь стремительно развивающихся событий, укоризненно спросила:
  - Зачем ты так? Это смахивает на провокацию. Я не готова.
  - Не волнуйся, девочка моя, я приготовлю тебя, и у нас будет волшебная жизнь. Но вначале будет брачная ночь. Я сделаю тебя женщиной, и ты поймешь, что значит, жить с настоящим мужчиной. Стоит только раз попробовать, и ты полюбишь меня, и будешь так же хотеть, как сейчас хочу тебя я. Я заберу тебя с работы. Мы не будем ссориться. И ты же знаешь, что я совсем не пью. У нас будет много детей. У нас все есть для счастья. Ведь правда? - уговаривал он, гипнотизируя своими речами.
  - Да, есть все, - сказала она и подумала: "Кроме любви", - хорошо, я согласна. Только без ЗАГСа. Поживем так.
  - Почему "без ЗАГСа"?
  - Это мое последнее слово. Если ты не согласен и попытаешься переубедить меня, то скажи сейчас, я уйду, и...
  - Хорошо, хорошо, - не дал он ей закончить фразу, - без ЗАГСа.
   Свадьба была назначена через две недели. Она всеми силами уговаривала саму себя почувствовать счастье. Вспоминая слова Павла, пыталась безоговорочно им верить. Она ходила в радостном возбуждении, надеясь, что замужество излечит ее от тоски и навязчивой памяти. Оно даст ее жизни новое, устойчивое положение и вернет душевный покой. По ночам она представляла всю свою новую жизнь, как сплошную идиллию с верным, надежным, НЕПЬЮЩИМ и любящим мужем, с красивыми и здоровыми детишками. Только в последнюю ночь перед свадьбой девушка запаниковала. "Что я делаю, что я делаю, что я делаю?! - повторяла, как заклинание, - ведь я совсем не люблю его. Господи, что я делаю?" Среди ночи она разбудила Таню и выговорила подруге свои сомнения:
  - Прошу тебя, Танюша, позвони ему и скажи, что завтра свадьба. Пусть он узнает. Запомни каждое его слово и тут же перезвони мне.
  Через десять минут ночь прорезал ответный звонок
  - Ну, - горела она в нетерпении, - говорила с ним?!
  - А якжэ.
  - И что?
  - Я сказала йому, що в тэбэ завтра весилья. Вин змовк. Мовчав довго. Я його не чипала. А потим сказав: "Передай, что желаю ей счастья", я його щей переспросыла: "Що и все?", а вин и кажэ: "Все. Больше я ничего не могу ей дать".
  - Он был пьян?
  - Я не зрозумила. Вин був спросоння.
  - Ну, даже если он был и трезв, то завтра точно напьется...
  - Забудь його. Це потеряна людына. В тэбэ Павлик такий хороший. Любыть тэбэ и нэ пье.
  - Да, Танюша, ты права. Хороший и не пьет. Ладно, прости, что разбудила. Смотри, не опаздывай завтра.
  
  
  21.
   Утром она проснулась в неопределенном состоянии и не могла понять, что с ней творится. Попыталась разобраться в причине тревоги и со страхом поняла: ждет Витиного звонка. Она закрылась в своей комнате и стала себя уговаривать: "Спокойно, спокойно. Все будет хорошо. Все уже хорошо. У меня сегодня свадьба. Сегодня я все пойму. Если он позвонит, я уйду. Пусть он только позвонит, пусть он только скажет: опомнись! что ты делаешь?! Пусть даже не зовет к себе. Просто пусть даст понять, что ему не безразлична моя судьба. Я брошу все и единственный раз сделаю что-то по своему. Я приду к нему в свадебном платье и буду умолять не прогонять меня. Теперь здесь мой дом и мой муж, - скажу я ему. Лишь бы он позвонил. А если нет, значит, я ему совсем не нужна, и его совсем не волнует: плохо мне или хорошо. Значит, он равнодушен ко мне, и я действительно ему надоела. Стоп. Хватит. Где твоя гордость, в конце концов? Да, - согласилась она сама с собой, - где моя гордость? Где? Он тебя не хочет раз, ты его не должна хотеть сто раз, - вспомнила она совет мамы. Правильно: я его не хочу. Я САМА его не хочу. А если он все таки позвонит? это похоже на бред... надо успокоиться. Будет так, как Бог захочет. Позвонит - уйду. Не позвонит - останусь". После таких размышлений девушке стало легче. Она вышла, была весела и всем казалась счастливой. Но каждый телефонный звонок останавливал ей сердце. Свадьба была с размахом. Столы ломились от изобилия. Жених целовал невесту, даже не догадываясь о том, что для нее вековой призыв "Горько!" отражал истинный вкус этих поцелуев.
   Придя после свадьбы в его квартирку ( до этого вымытую до блеска, с шелковыми занавесками, с широким двуспальным ложем) невеста, совершенно уставшая и опустошенная, присела на кровать. Не было ни страха, ни волнения - ей было все равно. Она сидела как сомнамбула, давая дрожащим рукам себя раздеть, ничего не чувствуя и не ощущая. Знала, что сейчас произойдет, но не знала, что это будет именно так.
   Острый раскаленный нож пронзил ее плоть. Чужое грузное тело придавило ее к постели, не дав возможности даже глотнуть воздуха. Животное, заломившее ей руки, истязало ее существо. Эту звездно-высокую ночь прорезал душераздирающий вопль новоявленной женщины. Все было кончено. Она лежала на смятых, испачканных простынях, изнасилованная собственным мужем и ничего не могла понять: за что? Почему так больно и грубо? Не найдя ответа и не в силах больше лежать в липкой жиже, встала. Она не знала, что делать дальше и больше всего на свете хотела вернуться домой. Ее тошнило, горели суставы выкручиваемых рук, ломило поясницу, кружилась голова. Собрав простыни, она пошла в ванну. Душ немного успокоил тело. Замочила белье. Вернулась в комнату, достала сухую постель. После всего свернулась калачиком на самом краешке брачного ложа, не в силах сдерживать нахлынувшие слезы. Павел курил молча, глядя в потолок. Услышав всхлипывание жены, спросил:
  - Чего ревешь?
  Она не ответила, тогда он продолжил:
  - Ничего. Это поначалу больно. Потом привыкнешь, - развернулся и захрапел.
  И жизнь ее превратилась в серое бесчувственное существование. Днем она готовила, убирала, стирала и ждала со страхом ночь, которая истязала ее все той же болью. Она пыталась поговорить с мужем и понять: что случилось? Из внимательного, пылкого влюбленного он превратился во властного, грубого, бездушного человека.
  - Вспомни, Павел, что ты говорил? - простирала к нему свое отчаяние.
  - Помню я все. Но и ты кое-что говорила.
  - Что же? - недоумевала она.
  - Обещала любить, а сама о Витьке думаешь.
  - Ты... что?! - от растерянности перехватило воздух, - я даже мысли о нем не допускаю. Я всей душой хочу любить тебя, но ты сам мне этого не даешь.
  Она говорила правду. По ночам, когда Павел, намучив ее, начинал храпеть, образ Виктора, как что-то совсем реальное и независимое от ее желания, являлся в ее ночи и плакал вместе с ней. Она гнала его, не разрешая себе даже мечтать о любимом человеке.
   На расспросы о семейной жизни рассказывала всем, что ей хорошо и спокойно, Павел ей во всем помогает. И это было отчасти правдой. Когда ему надоедало смотреть телевизор, он приезжал на своей колясочке к жене на кухню и помогал чистить овощи или разделывать мясо. В такие минуты верилось, что Павел станет прежним, и все наладиться. В одну из таких мирных минут муж начал роковой для обоих разговор:
  - Ин, тебе со мной очень тяжело?
  Она удивленно посмотрела на него, не зная, что и сказать.
  - Я знаю: тяжело. Но ты потерпи. Только не бросай меня. Если бросишь, я повешусь. Я хочу жить с тобой всю жизнь. Даже морковку чистить согласен. И детей хочу много. А ты?
  - А я хочу жить с тем, за кого замуж выходила, а не с тем, за кого вышла. Ты очень изменился. Такое впечатление, что ты мстишь мне за что-то. Ведь я от тебя ничего не скрывала...
  - Да , ты права, - перебил он, - я полюбил тебя такую, какая ты есть. Потому и прошу: выслушай меня, пойми и прости.
  - У тебя есть женщина? - с робкой надеждой на положительный ответ, спросила жена.
  - Нет. Лучше, чем ты, я не имел. Тут другое. Хуже. Только обещай, что не бросишь.
  - Ты меня пугаешь, Павел.
  - Но все равно. Скажи, что не бросишь.
  - Мы что, в детском саду? - она испугалась не на шутку, - в чем ты боишься мне признаться? Хорошо. Я обещаю постараться тебя понять. А уж брошу или не, зависит не от меня. Говори!
  Помолчав некоторое время, он, заикаясь, произнес:
  - Я - пью... то есть, выпиваю. А раньше вообще сильно пил.
  Она была убита, раздавлена, потрясена и уничтожена. Единственное, за что цеплялся ее разум в этой трудной жизни, среди повального пьянства, было единственное преимущественное достоинство ее мужа - он был всегда трезв. В этом, как ей казалось, она может быть уверена. Она могла сказать себе: да, он груб, жесток, но он не пьет. И это качество порой перекрывало все его отрицательные черты.
  - Девочка моя, я знаю, для тебя это самое страшное, но ты не бойся, я не стану таким, как Витька...
  - Заткнись! Не смей говорить "Витька"! он для тебя Виктор Васильевич! Шепотом и на "Вы"! Понял?!
  Павел молчал. На своей маленькой колясочке был ей противен до омерзения.
  - Да, ты никогда не станешь таким, как Витя. Ты никогда не признаешь честно свои пороки и никогда не откажешься из-за них от любимой женщины, чтобы не испортить ей жизнь. Зато ты будешь врать, обещая волшебные блага, и, добившись своего, станешь тем животным, каким был всегда. Я ухожу.
  Павел внезапно подъехал, не дав ей встать, обхватил крепкими руками колени жены и стал плакать навзрыд. От этого ей стало еще противнее: мужских слез такого разлива она не выносила.
  - Прекрати, - сказала молодая женщина, понимая, что не сможет вырваться из его объятий, и применила другую тактику, - если не перестанешь лить слезы, разговора не получится.
  Глаза его тут же высохли - он перестал всхлипывать.
  - Поверь, я изменюсь. Ты сможешь полюбить меня. Я был не прав, скрывая, но я так хотел быть с тобой, что боялся признаться.
  - Правильно боялся, - огрызнулась она.
  - Каждый человек может ошибаться. Я очень жалею об этом. Но умоляю: не бросай меня, прости и дай еще один шанс. Я умру без тебя.
  Он отпустил ее колени, отъехав в сторону и давая полную свободу действий. Она, почему-то медлила, не зная, что предпринять. Последние слова мужа что-то задели в ее душе. Она почувствовала неподдельную искренность и горькую безысходность их смысла и стала размышлять: "Уйти я всегда успею, а что с ним будет? Конечно, не повесится, но запить может, а это страшнее. А может, он и вправду изменится и станет прежним?"
  - Ладно, Павел, я остаюсь. Но при одном условии: я снимаю с себя главную обязанность жены. Ты не возьмешь меня, пока я сама этого не захочу.
  Он не задумываясь, ответил:
  - Спасибо. Я согласен на все.
  И действительно, их жизнь изменилась. Он стал заботливым, добрым, много разговаривал с ней, помогал на кухне и даже научил играть в карты.
   Однажды Павел привез ее в село, к своим родителям. К ней относились там с большой любовью и вниманием. Было какое-то семейное торжество, собравшее всю большую семью мужа, состоящую из четырех братьев, невесток, кумовьев, сватов и многочисленных детей и внуков. Каждый из братьев считал своим долгом подойти к новой родственнице и покровительственно спросить:
  - Ну, как тебе с ним? Не обижает? Если что, сразу мне скажи, я ему быстро мозги вправлю.
   Уже после развода она узнала, что Павел своим пьянством доводил семью до отчаяния. Что не раз его, полумертвого от водки, волоча на веревке маленькую колясочку, односельчане привозили домой. И лишь познакомившись с ней, он перестал пить, слезно умоляя всех ничего ей не рассказывать. Клялся, что начнет новую жизнь, где водке не будет места.
   Его мать - замечательная, добрая женщина, полюбила невестку, как родную дочь, и та отвечала ей взаимностью. В этот вечер им постелили в большой комнате, на железной кровати с блестящими набалдашниками. Свекровь помогла ей раздеться, заботливо поправив подушку и подбив огромное ватное одеяло. Села на край кровати и шершавой ладонью погладила невестку по голове. Потом поцеловала в лоб и, сказав: "Спы, дытыно. Добранич", - направилась к выходу.
  Молодая женщина понимала нерешительность свекрови. Ей было не так страшно спросить о сыне, как услышать ответ. Она боялась, что эта хрупкая и болезненная девочка начнет ей жаловаться.
  - Мамо, - тихо сказала невестка, - Вы не волнуйтесь, у нас все хорошо.
  Свекровь остановилась, обернула к ней изможденное горестями и непосильным сельским трудом лицо и, утирая фартуком уголки глаз, молвила:
  - Бог з тобою, дытыно.
  Павел пришел за полночь. Он был переполнен счастьем. Он обнимал ее и шептал ласковые слова, рассказывая, как она понравилась братьям и всем его друзьям.
  - Девочка моя, я так счастлив с тобой. Спасибо тебе, что поверила.
  Муж поцеловал ее в губы без обычного зверства и грубости - нежно и тепло.
  - И тебе спасибо, что не обманул.
  Он взял ее ласково, трогательно целуя каждую клеточку тела. Он любил ее так, как она того хотела. И это была единственная счастливая ночь их брака, лишенная боли.
  
  
  22.
   С тех пор, как Павел открылся ей, он стал более мягким и веселым. Когда их приглашали в гости, немного, но все-таки, пил. Ее это угнетало и пугало, портилось настроение и хотелось тут же уйти домой. Поначалу муж уговаривал, мол, одна-две рюмочки и все, "обещаю тебе", потом перестал уговаривать и пил столько, сколько хотел сам. Однажды упился так, что уснул за столом. Молодая женщина, не долго думая, уехала к маме, оставив его в гостях.
   Мама очень расстроилась произошедшим и все-таки просила дочь не рубить сплеча и еще раз поговорить с мужем.
  Вернувшись в его квартиру, застали Павла небритым, опухшим, в скверном настроении. Насупившись, он молча выслушивал мамины нарекания, но разговорился только тогда, когда родители ушли. И первое, что он сказал, было:
  - Как ты могла?! Как ты могла оставить меня без опохмелки?! Мне пришлось выпить твой одеколон.
  Потрясению ее не было предела. Она ждала, что муж будет просить прощения и хоть создаст видимость раскаяния, а он, вместо этого, стал кричать и обвинять в совершенно непонятых для нее вещах. "...выпил одеколон...", - наконец, дошла до сознания последняя фраза. "Одеколон? Какой?" - переспросила сама себя. "Ах, неужели?!" - взгляд ее упал на доставшееся по наследству бабушкино трюмо, где до сих пор стояла красивая граненая бутылочка французского одеколона с цветочком на боку, с золотым шнурком на такой же стеклянной, с цветочком, пробке.
   Больше десяти лет назад мама принесла этот одеколон и поставила в сервант "для красоты". Она помнит, что тогда ей ужасно захотелось хотя бы на миг почувствовать аромат этого янтарного зелья, но мама сказала:
  - Видишь, как он красиво запечатан. Если мы его откроем, то уже не сможем так красиво закрыть, и вся красота будет испорчена.
  - Так что же, мы его никогда не откроем? - спросила дочь в испуге.
  - Почему? Придет время, и откроем.
  - А когда оно придет? - не унималась девочка.
  - Вот этого я не знаю. Но как только придет, так сразу и откроем.
  - А давай оно придет тогда, когда выйду замуж. И я обрызгаю им свою брачную постель, - размечталась она, совсем еще подросток.
  - Давай, - сказала улыбчиво мать и добавила, - только ради этого не стоит торопиться.
  На том и порешили. И вот это время пришло. Дочь выходила замуж. Готовясь к первой брачной ночи, застилая новые льняные простыни и ажурные наволочки, не захотелось воспользоваться маминым подарком. "Не та ночь и не с тем, - подумала она, - придет время", и поставила золотую бутылочку на бабушкино трюмо. Но она ошиблась. Ее маленькое сокровище открыли и использовали, не дав ей даже попробовать этого загадочного аромата. И опять показалось, что Павел мстит ей, как тогда, за любовь к другому, так и сейчас, за то, что пренебрегла обещанием, данным много лет назад...
   В отчаянии и бессилье она опустилась на стул посреди комнаты. Павел продолжал возмущаться ее поступком. С ее стороны не было ни упреков, ни слез, ни злых слов. Она молчала. Лишь одна мысль не давала покоя: "Господи! Как же ты позволил мне совершить такое?! Отказаться от любимого из-за пьянства и сойтись с ненавистным с тем же пороком? Кому и что я хотела доказать? Испортила жизнь всем троим... Прости меня, Господи!"
  Павел удивился ее реакции, истолковав молчание жены по-своему. Он, наконец, затих, взял ее за руку и, заглядывая в глаза, произнес:
  - Ты не будешь больше так делать? Правда?
  Она, улыбаясь кончиками губ, кивнула.
  - А за одеколон не сердись. Давай нальем туда кипяченой воды и закрасим растворимым кофе. Никто и не догадается.
  Она опять кивнула, пространно улыбаясь и смахивая неизвестно откуда взявшуюся слезу.
  - Ну, не плачь, - Павел подъехал на своей колясочке ближе и положил голову ей на колени, - все будет хорошо. Главное, что ты все поняла.
  Она гладила его волосы, мысленно прощаясь с ним: "Прости меня, Павлик, не оправдала я твоих надежд. Прости меня, одинокая, несчастная, больная душа".
   А он, ничего не подозревая и страшно радуясь невероятно мирному разрешению семейного конфликта, всячески успокаивал жену, предлагая ей то воды, то чая.
  Видимость покоя заполнила пространство их обитания. Решение уйти от Павла, родившееся с криком в первую ночь, сейчас созрело в ней, как ньютоново яблоко, готовое в каждую секунду сорваться и ударить по голове.
  - Знаешь, - сказала она, готовясь ко сну, - завтра я пойду с Милой на работу, в кинотеатр. Она ведь там вместо меня, перед институтом...
  Он строго оборвал жену:
  - Чего это вдруг ты пойдешь?
  - А что? Обед готов, стирки нет. Пойду развеюсь немного. Хочешь с нами? Фильмы посмотришь.
  - Не хочу я никуда и, чтобы ты шла, тоже не хочу.
  - Ну что я буду дома делать? Ты все время телевизор смотришь, от которого меня просто тошнит. Надоело сидеть в четырех стенах. Разреши. Я по людям соскучилась.
  - По людям или по кому-то конкретно?
  - Ну, Павличек, прошу тебя, не начинай, - она тяжело вздохнула.
  - Я - против, - сказал он решительно.
  - Ладно. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи, - сказала жена и, потушив свет, свернулась калачиком.
  Ее и вправду затошнило, и, даже лежа на кровати, она почувствовала сильное головокружение. Не придав этому никакого значения, молодая женщина впервые за много месяцев ощутила себя свободной.
   Мила пришла в назначенный час. Принесла, как было заведено, целую сумку продуктов, начиная от хлеба и заканчивая заливными языками. Когда продукты были разложены, жена сказала мужу:
  - Ну, все, я пойду. Буду к семи.
  - Если уйдешь сейчас, вообще не приходи, - произнес он сдавленным голосом.
  - Как знаешь, - ответила она, обуреваемая желанием любой ценой вырваться из этой тюрьмы.
  - Стой! - закричал Павел.
  Она остановилась не оборачиваясь.
  - Так ты придешь?
  - Приду, - бросила через плечо, выходя на улицу, где ждала ее сестра.
  Пьянящий воздух ранней весны, сумасшедшее щебетанье птиц напомнило о существовании другой жизни. У нее вдруг опять, как ночью, закружилась голова, и легкая тошнота на миг овладела существом. "Это от свежего воздуха", - подумала молодая женщина, крепче прижимаясь к плечу сестры.
  День прошел хорошо и спокойно. Сестры много наторговали и довольные возвращались домой. Старшая не рассказала младшей о принятом решении. Ей нужно было забрать свои вещи и вернуться в отчий дом с Милой, поэтому, заходя в подъезд, предупредила ее:
  - Ты ничему не удивляйся, просто подожди, пока я соберусь.
  - Как? Куда? - не поняла сестра, но они уже зашли в комнату.
  Павел был заметно пьян.
  - А-а, пришла, - громким угрожающим голосом встретил их он.
  - Я же сказала, что приду, - спокойно ответила жена.
  - А я сказал, чтоб не приходила.
  - Хорошо. Я уйду, возьму только свои вещи.
  - Ничего не дам, - орал Павел, - уходи так!
  - Ну, хоть нижнее белье, - в противовес его крику тихо произнесла она, и комок тошноты подкатил к самому горлу, перекрывая дыхание.
  - Доця, что с тобой? - сестра подхватила ее побелевшую и усадила на стул.
  - Павел, ты что пьян? - Мила была удивлена и рассержена его приемом.
  - А, что я не имею права? Мне надо было развеяться, как некоторым...
  - А где же ты водку взял? - не унималась девушка.
  - Купил в магазине...
  - Сам?!
  - Сам. А что?
  - "А что?" А то, что раз ты сам можешь ездить в магазин, то отныне и покупай себе все сам. А то, как хлеба нет, мне звонишь, и я пру тебе его через полгорода. А ты, оказывается, все сам можешь.
  - Без тебя разберусь. Мала еще указывать мне, - не на шутку разошелся Павел, что предвещало мало хорошего.
  - А ты не ори на нас. Тебя никто не боится, - тоже повышенным тоном ответила младшая сестра.
  - Не боится???!!! Забоишься сейчас!!!
  Он, чуть не сваливаясь со своей тележки, подкатил на кухню, схватил нож и еще одно мгновенье, накинулся бы на девушку. Тогда старшая сестра, забыв о тошноте и головокружении, вытолкала младшую в коридор и, плача, стала умолять мужа, став при этом перед ним на колени:
  - Павличек, успокойся. Мы очень боимся тебя. Ты очень сильный, и ты во всем прав. Милочка боится тебя, и я боюсь, очень боюсь. Но ты ведь не такой. Ты - хороший. Это я - плохая. И я сейчас уйду. Вот смотри, я взяла только пару белья и все.
  Он не ожидал такого поворота, стоял с затуманенным пьяным взором, тупо глядя на нее, словно не понимая, что делать дальше?
  - На, - вдруг сказал он, протянув ей нож, - убей ты меня.
  И, словно забыв о только что сказанном, обречено произнес:
  - Я знал, что ты уйдешь. Я всегда это знал... иди.
  Она встала, глядя с опаской на брошенную им кухонную утварь, вышла из комнаты, взяла Милу и, не сказав больше ни слова, навсегда ушла из его квартиры и жизни.
  Потом, сидя на лавочке у подъезда, долго плакала, уткнувшись в плечо сестры. И та, понимая всю степень ее женского горя и не в силах найти подходящие слова для утешения, горячо шептала:
  - Я никому не дам тебя в обиду, доця. Никто больше не посмеет тебя обидеть. Я твоя защита. Слава Богу, у тебя есть дом, и мы тебя любим.
  - Ой, как стыдно, - рыдала молодая женщина, - все скажут, что я была плохой женой, а я так старалась.
  - Ну и что? Пусть говорят. Ты никому ничего не должна. Пойдем потихоньку.
  
  
  23.
   Мысль о беременности закралась к ней после недельной задержки. Анализы подтвердили предположение. Аборт был сделан на третьем месяце. Все это время она и мама пытались уговорить врачей разрешить роды. Готовы были на любые условия сохранения, на любые подписки. Но тем, от кого это зависело, было совершенно наплевать, что судьба человека рушилась. В больнице, куда ее положили на полное обследование, к матерям-одиночкам (а тем более к тем, что собирались делать аборт) относились, как к людям второго сорта. Только наличие мужа гарантировало нормальное отношение медперсонала. Ей не делали никаких исключений. Многочисленные анализы показали наличие сильной анемии. Первый же укол, лечащий этот недуг, вызвал у нее сильное головокружение и потерю сознания. Когда на дневном осмотре она рассказала об этом доктору, та, с каким-то явным злорадством, "успокоила" больную, предупредив, что это еще не самое страшное и будет еще хуже. Вообще, у ее кровати никто особо не задерживался. Всем было все ясно - аборт неминуем. И только она ждала чуда и надеялась на всевышнее разрешение. Ее лечащий врач в гинекологии, наведя справки о Павле, сказала, что он не раз лечился от алкоголизма, и ему надо не пить пятнадцать лет, чтобы иметь здоровых детей. Но ее ничто не убеждало, желание иметь ребенка было сильнее всех угрожающих предположений. Она была уверенна тогда и пронесла это чувство до сих пор, что только чей-то страх перед ответственностью и бездушие убили ее дитя, а ее саму обрекли на бездетность. Как бы там ни было, и это прошло, оставив в сердце ВЕЧНО кровоточащую рану.
   Она была опустошена и выпотрошена до предела. На личной жизни был поставлен крест. Все чувства умерли. Осталась только оболочка для души, которая вставала в одиннадцать утра, шла на кухню, готовила обед, убирала, стирала и ничего не чувствовала.
   Этот период помнится смутно. Была череда глупых флиртов, которые заканчивались, даже не начавшись. Она стояла на раздорожье, не зная, что ей дальше делать и для чего вообще дышать?
  Виктор, казалось, совсем выпал из ее жизни. Но когда память ненароком какой-то мелодией или запахом сигаретного дыма возвращала молодую женщину в ушедшее счастье, она вдруг только тогда понимала, как одинока, и как в сущности глупо то, что еще ходит по земле. Тот мир, в котором ей приходилось обитать, нельзя было назвать жизнью. Жизнь осталась в пролом, когда Витенька был рядом и держал ее за руку.
   Однажды Таня сказала ей по телефону:
  - Ты нэ повирыш, алэ сьогодни дзвонив Витька и пытав про тэбэ.
  Сердце куда-то упало, скорее, выпало, засосало под ложечкой, и она еле выдавила:
  - Ну?!
  - Ну, що "ну"? Я йому розповила, що вы розийшлися.
  - А он?
  - Вин чуть не плакав. Та все повторював: "Я знал, я знал. Это я виноват" и зовсим несподиванно поклав трубку, - посокрушавшись на его счет, подруга добавила, - ой, любыть вин тэбе, Инка!
  - И я его люблю, будь он трижды... Но предательство не могу забыть. И вообще, Танюша, прошу тебя, если он позвонит, скажи ему, что я вышла замуж второй раз и очень счастлива в браке. А мне даже не напоминай о нем. Я обязана запретить себе думать о нем, иначе сойду с ума. Помоги мне.
  Таня горячо ее одобрила и с готовностью согласилась. Подруги стали говорить на отвлеченные темы, забыв, или, скорее, делая вид, что забыли о Вите, перемывали косточки общим знакомым, еще около часа занимая бесплатную телефонную линию.
   Разве думала она, говоря о втором счастливом замужестве, что ее выдумка вскоре станет реальным событием...
  
   Осень, пришедшая в сентябре с первыми дождями, наполнила душу молодой женщины беспросветной печалью. Ее ничто не интересовало. Не расчесываясь и не умываясь, слонялась по квартире из угла в угол, а то и просто лежала целыми днями, ни о чем не думая, ничего не ощущая, кроме тоски. Только книги иногда вытаскивали ее из трясины безысходности и одиночества. Начинающаяся депрессия усугублялась постоянным недовольством матери. Она совсем не понимала дочь: чем та может быть недовольна? Почему целыми днями лежит? Почему не делает гимнастику? Почему ходит кислая и нерасчесанная, весь день в ночной рубашке? Почему, почему, почему? Дочь огрызалась, грубила, и ей было "сугубо фиолетово" то, что мать работает наизнос, было не до своего внешнего вида, не до мимо проходящей жизни. Она не могла ответить ни на одно материнское "почему?", потому что ей было трудно или, скорее, невозможно постичь собственное мироощущение. Может, поэтому она ненавидела весь мир.
   Когда мать заметила, что дочь почти ничего не ест, заволновалась не на шутку. Она вызвала частного врача, который посоветовал, как можно скорее положить молодую женщину в местную больницу, что и было сделано в краткий срок. Дочь очень не любила учреждения подобного типа: оголенная боль, белые стены, чужой храп по ночам, затхлый запах лекарств и мочи - угнетали ее со страшной силой. Но в этот раз она без особого сопротивления поддалась на уговоры матери. Врач, Полина Борисовна Фельдман, была с ней предельно любезна и добра. У ее кровати она задерживалась дольше, чем у других, получив за это от матери больной "увесистую" благодарность.
   Прошел период анализов, у нее обнаружили все ту же сильнейшую анемию, которая впоследствии обретет хроническую форму, низкое давление и вообще: полный упадок энергетических сил.
   В палате, помимо нее, лежали еще четыре женщины. Все они были из близлежащих сел. Первые несколько дней она вообще не вставала с кровати, и все это время ее соседки разговаривали только шепотом и ходили на цыпочках. Когда им приносили передачи, самый вкусный и лакомый кусок доставался "новенькой".
  - Йиж, дытыно, ты така худенька.
  Кушать ей совсем не хотелось. Она благодарила и отнекивалась, но соседки по палате не отставали от своей подопечной, пока все или хотя бы половина лакомства не была съедена. Вечерами они рассказывали друг другу свои истории. Вместе плакали над чьей-то бедой и хохотали над чужими курьезами. А иногда, когда было все пересказано, женщины просто начинали петь украинские песни. И она, до сих пор лежавшая молча, незаметно даже для себя начинала тихонько подпевать. Соседки, увидев это, перемигивались между собой, кивая в ее сторону. Атмосфера в палате складывалась более чем приятная. Никто не лез ей в душу, не расспрашивал о случившимся, не давал советов и не учил, как жить. Эта ненавязчивая доброта и забота вкупе с лекарствами постепенно сделали свое дело. Она перестала спать целыми днями, стала больше улыбаться, участвовать в разговорах и в один из дней попросила маму принести ей помаду и черный карандаш для глаз. Мать была обрадована такой просьбой и, не откладывая в дальний ящик, словно боясь, чтоб дочь не передумала, достала из сумочки свою косметичку и сказала:
  - Возьми пока мои, а завтра я принесу твои.
  Когда она за долгое время первый раз подкрасила глаза и губы, одна из женщин палаты, которую звали тетя Валя, всплеснула руками и произнесла:
  - Ой, ягидко, яка ж ты гарнэнька!
  Тетя Валя подошла, обняла ее за плечи, поцеловала в щеку и без всяких предисловий заявила:
  - Ну, дивчино, ты про нас усе знаешь. Зараз прийшла твоя черга розповидаты, а наша - слухаты.
  Женщины, пораженные таким напором, запротестовали:
  - Не чипай дытыну, Валя. Почекаемо, покы сама схочэ.
  - А чого чекаты? Дывиться, як вона прычыпурылась. Трохи видлягло вид сердця?
  - Отлегло...
  - Так нащо трыматы в души? Виддай людям, тоби ж легше буде.
  Тетя Валя еще раз поцеловала ее в щеку и, сказав "починай", села на свою кровать. А она, к собственному удивлению, вдруг действительно захотела рассказать то, что мучило ее, в чем сама не могла разобраться, отдать на суд этим четырем сельским женщинам свою судьбу.
  В конце ее рассказа все четверо шмыгали носом. Медсестра, зашедшая ставить градусники, заметив это, встревожилась.
  - Та ты не хвылюйся, цэ нам Инка кино индийське розказуе.
  Медсестра, удовлетворенная ответом и полная сожаления оттого, что нет времени тоже послушать, ушла, а соседки по палате стали засыпать рассказчицу вопросами: не просился ли Павел вернуться, не звонил ли после развода Витя, а больно ли было делать аборт, отдал ли муж все ее вещи, с кем он живет сейчас? Вопросов была уйма. Она отвечала односложно, но искренне. Но спонтанный допрос оборвала медсестра, сказав, что Инну Райсман к телефону. Раньше такого никогда не было, и молодая женщина очень удивилась и даже испугалась.
  Пробыв в ординаторской пятнадцать минут, она вернулась. Зашла в палату, села на кровать, и было такое ощущение, что она вовсе никуда не выходила, а то, что услышала по телефону, плод больного воображения.
  Первая не выдержала тетя Валя:
  - Ну, хто дзвоныв, Виктор? - с нетерпением ждала ответа.
  - Павел... - начала.
  - Просыв пробачення, - резюмировала соседка.
  - Умер... Павел умер.
  - Ой, лихо! Як же цэ трапылось? Невжэ и вправду повисывся?!
  - На восьмой бутылке вина остановилось сердце. Он был один. Его хватились только через две недели. Брат Павла пролез в комнату через форточку, а у него уже черви глаза проели...
  Гробовая тишина заполнила не только палату, но и всю вселенную. И тут молодую женщину прорвало: она начала плакать. Ей было жаль Павла, себя, Витю, которого ждал тот же конец, свою маму, любой ценой пытавшуюся сделать свою дочь счастливой, свое дитя, имевшее несчастье зародиться в ней и поэтому не увидевшее белый свет, всех этих женщин, страдавших от своих бед не меньше. Ей было жаль всех, включая Господа Бога, не понятого людьми.
  Она плакала несколько часов. Женщины уложили ее в постель, укрыли одеялом и по очереди сидели возле нее, давая время от времени попить холодной воды. Позднее вызвали дежурного врача. Это был маленький сухонький старичок, пошептавшись с женщинами, он подошел к больной, сел на кровать и, касаясь рукой ее лба, произнес:-
  - Вот что, голубушка, надо непременно успокоиться. Я, конечно, приношу Вам свои искренние соболезнования, но жизнь есть жизнь. А смерть - неотъемлемая ее часть. Вот Вам капельки. Выпейте-ка их и успокойтесь. Завтра будет намного легче. И вообще - все будет хорошо. Вы так молоды...
  То ли доктор с добрым взглядом и мягким голосом, то ли его капли действительно прекратили поток слез, успокоили сердце, и она уснула.
  
  
  24.
   Из больницы она вышла другой, - мир уже не казался таким безысходным, - хоть по-прежнему оставалась замкнутой, злобной и неразговорчивой. Мать всеми силами старалась расшевелить ее. То она просто силой выгоняла дочь на улицу, заставляя делать прическу и краситься, то пригашала домой шумные, веселые компании, присутствие которых действительно вносило какое-то оживление в ее застоявшуюся жизнь.
   Она больше ничему не сопротивлялась, ничего не искала, ничего не ждала. Сомнамбулическое смирение поселилось в ее мертвой душе. Но, видимо, смирение такого вида не было угодно небесам, и провидение послало ей новую боль, дабы уразумела она, что ее сегодняшняя жизнь не так уж и безысходна, как кажется. Надо только самой захотеть стать счастливой, а это возможно в любом состоянии. Единственное условие такого самодельного счастья - отсутствие физической боли.
   На этот раз она обварила себе правую ногу, от колена до стопы - не удержала маленькую кастрюльку с крутым кипятком. Примчалась мама, памятуя все мучения первого ожога, и тут же позвонила врачу-травматологу, Николаю Ивановичу Киевскому, их соседу, который жил в первом подъезде и, к счастью, был дома. Он принес все необходимые материалы и мази, сделал промывание раны, аккуратно все забинтовал, успокоил мать и, пообещав прийти завтра, ушел. Боль, пришедшая позже при малейшем движении ноги, была нестерпимой.
  - Это оттого, что кровь туда плохо поступает: слишком далеко от сердца, - объяснил на следующий день Николай Иванович.
  На перевязках больная чуть не теряла сознание. Врач хорошо знал свое дело и, срывая повязки, не обращал внимания на ее слезы. Он то и дело улыбался и повторял:
  - Очень хорошо, просто замечательно. Лучше кровь, чем гной. А мы его фурацылинчиком. Там, где сильно присохло, срывать не будем, отмочим.
  Он тщательно промывал и осматривал всю поверхность ожога, накладывал стрептоцидовую мазь и стерильные повязки. Потом шел в ванную, мыл руки и, пошептавшись с мамой, отнекиваясь, уносил полную сумку натуральной оплаты.
  Этот ожог был намного болезненнее первого, но заживал намного быстрее. Когда боль зашла за рамки терпимости, и больная смогла относительно самостоятельно, с помощью стула пройтись по квартире, необычайное, удивительное, совершенно ею забытое ощущение счастья овладело измученной душой.
  "Могу, - радостно думалось ей, - могу сама. И болит терпимо. Все пройдет, и я буду, как раньше, двигаться. Лишь бы не хуже. Слава Богу. Спасибо Господу".
  И, словно ответ небес на восприятие посланного Богом испытания, прозвучал телефонный звонок:
  - Доця, привет. Здесь у меня один человек. Он говорит, что знает тебя и хочет с тобой побеседовать, - мама говорила нарочито громко, вдруг ее голос стал заметно глуше, и она добавила, - ты просто побеседуй и не спеши отталкивать, послушай хоть раз в жизни свою маму.
  "Хоть раз в жизни, - ухмыльнулась про себя дочь, - мне бы хоть раз не послушать, может..." - но додумать, что бы тогда сталось - она не успела, так как в трубке прозвучал мужской голос:
  - Алло, Инна, здравствуйте. Это - Юрий. Мы с вами учились вместе, в первом классе, в шестнадцатой школе.
  - Очень приятно, - не зная, как реагировать на возникшую паузу, ответила она.
  - Я здесь подрабатываю в ресторане и, когда увидел Вашу
  маму, понял, что Вы ее дочь. Да и фотографии у нее под стеклом Ваши.
  - Что же это получается: прошло почти двадцать лет, а Вы все помните?
  - Помню... - голос его стал тише, - Вы тогда хромали... немножко, и портфель у Вас красный был, один на всю школу...
  - Так вот что, Юрий, - к ней вернулся былой сарказм и недоверие, - сейчас я хромаю очень "множко", а в моем портфеле лежит развод и много всякой гадости, к тому же, он не красный уже, а черный. Это Вам для информации. Все. Будьте здоровы.
  Она бросила трубку, злясь на весь мир и в первую очередь на саму себя, что она такая дура и не умеет нормально разговаривать с людьми. "Может, он и в мыслях ничего не имел, может, он вообще женат и у него трое детей, может, он просто хотел со мной поболтать? Господи, какая я идиотка, самонадеянная дубина!" - и она, тяжело вздохнув, закрыла глаза. Но упрямый телефон не дал ей насладиться самобичеванием.
  - Да.
  - Инна, это опять Юрий. Вы, почему-то рассердились?
  - Да нет, я не рассердилась, просто у меня характер такой.
  А он, почувствовав в ее голосе мирную интонацию, с места в карьер предложил:
  - Можно мне прийти к Вам вечером?
  Помолчав для приличия несколько мгновений, молодая женщина сказала:
  - Можно. Приходите.
   Увидев его, она как-то внутренне успокоилась: он не был похож ни на одного из ее ухажеров - искателей приключений. От него веяло теплом, домашним уютом, какой-то наивной робостью и непосредственностью.
  Через неделю, после их каждодневных свиданий и первого детского поцелуя, он принес свой огромный красный чемодан, где лежали шесть застиранных рубах, серый помятый костюм, проеденная молью шапка-ушанка и целая стопка политической литературы.
  - Я хочу остаться с тобой навсегда, - сказал он просто, - будь моей женой.
  - Юра, не спеши. Подумай: на что ты себя обрекаешь? Я - человек нездоровый...
  - Для меня ты - здоровая, и я тебя люблю.
  - Юрочка, но я тебя не люблю. Мое сердце навек отдано другому, и я не хочу тебя обманывать.
  - Но ты, ведь не с ним? Ты - одна, - он помолчал и добавил, - и я - один, давай по пробуем вместе.
  И они попробовали. Первый год притирок и познаний был для нее очень труден: несовместимость интересов, его медлительная сообразительность - все это страшно раздражало поначалу. Но, идя с ним под руку по улице, она ощущала себя сильной и нужной этому человеку. Все раздражения, все вспышки гнева тонули в его терпении. Он принимал ее всю, без остатка, не пытаясь ничего изменить. С ним она чувствовала себя свободной и самостоятельной, и, не раз размышляя о прожитой жизни, приходила к выводу о том, что его звезда зажглась на небе специально для того, чтобы освещать ее дорогу. С его появлением все, что раньше казалось несбыточным, обретало реальные очертания. Они много ездили: в Киев, в Днепропетровск к папе, в Очаков, в дом отдыха, в Москву, в Ленинград - и всегда рядом было надежное плечо, терпеливые глаза и родные руки ее второго мужа.
   Через три года их совместной жизни трепетное чувство страсти начало оживать в ее плоти. Она ждала Юрочку с работы, готовила обед, и счастливая волна сознания того, что у нее есть муж, который любит ее, охватывало все существо молодой женщины. Она была потрясена тем, что вновь оживала. Но весь этот замок счастья, который камешек за камешком строился на протяжении трех лет, рухнул в первую секунду, когда ей довелось услышать в телефонной трубке знакомый до разрыва сердца, голос:
  - Привет, дитеныш, как ты там?
  Витя позвонил ей, чтобы сообщить о своем новом телефоне. Говорил непринужденно, словно расстались они только вчера. А она, не соображая, где находится и что с ней происходит, вдруг поняла, что не сможет больше никого так любить. Муж был и будет для нее единственным другом, единственно надежным человеком, единственно любимым... большим ребенком, которого потеряла когда-то в ненавистном гинекологическом отделении.
   Виктор звонил теперь почти каждый день. Она боялась этих разговоров, но страстно желала их. Ходила с опухшими от слез глазами, не зная , что ей делать и как оборвать это истязание души. Юра был угрюм, неразговорчив, чувствовалось, что он все понимает и ждет только приговора жены.
  И когда силы и нервы были на пределе, она решила покончить со всем накопившимся напряжением. Вечером, после молчаливого ужина, за чаем, тихо произнесла:
  - Юра, мне звонил Витя. Я не хочу тебе лгать, но я не могу без него. Думаю, нам надо расстаться.
  Юра допил свой чай, сполоснул чашку и только потом ответил:
  - Что ж, ладно. Я завтра уйду в общежитие. Поживу там полгода. Если у тебя получится с ним, будьте счастливы, а если нет, и ты опять будешь одна, я вернусь....
  Словно пелена упала с ее глаз, словно кто-то схватил ее за грудки и стряхнул с души всю маяту и отчаяние. Сраженная наповал его благородством и решением поистине любящего человека, молодая женщина почувствовала прилив жгучего стыда. Она подошла к нему, топчущемуся на месте, не знающему, уйти или оставаться, обхватила его шею, прижалась к его груди и прошелестела:
  - Прости, ..... прости меня, слепую дуру.
  - Да я все понимаю. Ты любишь его, - он стоял как столб, не отвечая на ее объятия.
  - Я его ненавижу. Он мне всю жизнь испортил. Но если ты останешься, мы вместе не позволим ему сделать это еще раз. Мне будет плохо, если ты уйдешь. Я обещаю...
  - Не надо, не надо ничего обещать. Я остаюсь, - сказал Юра и, наконец, обнял жену.
  На следующий день она позвонила Тане и, рассказав случившееся, просто приказала передать Вите, чтобы он больше НИКОГДА не звонил и дал ей жить спокойно, что отныне она порывает с ним раз и навсегда.
  - Танюша, - рыдала она в трубку, - у меня не хватит духу сказать ему это. Я так устала. Нет больше моих сил любить. Я, наконец, хочу быть любимой и только своим мужем - единственно достойным человеком.
  Больше Виктор не звонил.
  
  
  ЭПИЛОГ.
   Несколько лет они жили спокойно в новой двухкомнатной квартире, которую получили от горисполкома в порядке льготной очереди. Юра работал, она сидела дома и занималась хозяйством. Жизнь текла спокойно и размеренно, пока пружина, раскрученная нестабильным положением в стране и повальным отъездом, не заставила всю ее семью начинать собирать документы для отъезда в Израиль.
   Тогда она еще не знала, что отъезд на историческую отчизну перевернет всю ее жизнь. Она полюбит эту страну, как никогда раньше не любила родину.
  Сняв трехкомнатную квартирку в городе Тель-Авиве и поосмотревшись некоторое время, они собрали семейный совет, на котором было решено: надо покупать квартиру и только здесь. Их большой семье придется достигать заданной цели с большим трудом. Они будут экономить на всем, хватаясь за любую работу двадцать четыре часа в сутки. Они пройдут через мытье чужих туалетов и ресторанной посуды, через очереди под палящим солнцем или проливным дождем за бесплатным подарком от муниципалитета города. Но ни унижения, ни обманы, выпавшие на долю каждого из них, не смогли уничтожить преданность и любовь к этой стране.
   Конечно, бывали дни, когда все хотелось послать к черту, завалиться в супермаркет, накупить всего самого вкусного и насладиться теми невиданными доселе благами, которыми так щедро заманивали роскошные витрины. У всех из них сдавали нервы, кроме одного человека - их мамы. Она, бесконечно уверенная в успехе, неустанно повторяла, что, мол, потерпите: купим квартиру, тогда заживем, только потерпите. Когда по-хорошему не получалось, она могла и прикрикнуть, а то и приказать.
   Прожив в Израиле девять лет, они достигли многого, чего бы при всем желании не смогли бы добиться, живя в Союзе. И если там, для того чтобы жить хорошо, надо было воровать, постоянно рискуя свободой, то здесь надо было только работать. Да - трудно, да - много, но все- таки, возможно.
   Ее семья никогда ничего не требовала от этой страны, она только отдавала ей свой труд, разум и любовь и, может быть, поэтому историческая родина помогла им достичь задуманного.
   Она была горда и счастлива, что у нее такая семья. Молодая женщина начала писать стихи. У нее был свой мир, где царили ее законы. Но она всегда знала, что ее город стоит за высокими стенами семьи, защищающими его от неприятеля. В свою же очередь она была готова в любую минуту отдать все, и, если понадобится, то и жизнь ради любого из родных.
   Жизнь на этой благословенной земле подарила ей много нового и прекрасного: новый статус, новые открытия, новых друзей, бесконечные поиски собратьев души, новые удивления и увлечения, новые чудеса, но это совершенно другая, новая история ее судьбы.
Оценка: 5.45*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"