Аннотация: Коза-Ностра 4, в итоге - 5 место в финале номинации Беспредел. Концепт данного сюжета был тщательно укра... хм... позаимствован из фильма "Воскрешая мертвецов" Мартина Скорцезе. За что ему и спасибо.
Парень умирал.
"Скорая" несла нас по ночным улицам - сквозь лабиринт одинаковых домов, сквозь километры снежинок, сквозь морозный воздух - всё без толку. Я понимал, что никакая скорость нашему пассажиру уже не поможет - его кровь забрызгала весь мой халат, распустившись на нём алыми узорами.
Когда кожа парня приобрела мраморный оттенок, пульс исчез. Кардиограмма распрямилась. Это всё. Это конец. Финиш.
Мы обменялись с фельдшером понимающими взглядами.
- Виталик, не гони! - крикнул я водителю.
Он не ответил, но скорость сбавил. Потом выключил сирену и проблесковый маячок.
Фельдшер присел на скамью и закурил. Хоть это и запрещалось - я не возражал. Мёртвецу было уже всё равно, а живому мужику нужно успокоить нервы. Его зовут Максим, и мы с ним уже несколько лет вместе в смене работаем. А стоит ли разводить склоки из-за глупых правил? Я думаю, что нет.
Максим докурил, потом встал со скамьи и склонился над трупом. Потянулся к шее и поддел пальцем серебряную цепочку - на ней болтался нательный крест.
- Крещёный, - прошептал Максим, потом чинно положил крестик на лоб мертвеца и перекрестился.
Он ещё долго бормотал себе под нос какую-то чепуху, а я потихоньку клевал носом...
Ещё толком не проснувшись, я стоял и курил, облокотившись на машину. Крупные снежинки таяли на отражённо написанном слове "AMBULANCE" и растекались по тёплому капоту. Халат начал намокать...
Спать хочется.
Мертвого парня приняли пьяные санитары и увезли на каталке в секционную. Ну а наша бригада снова в ожидании вызова. Я не тешу себя иллюзиями, будто придётся долго его ждать - по праздникам ночная смена "скорой помощи" напоминает ад. Пьянки, отравления, поножовщина и передозировки - чего только не насмотришься в красные дни календаря.
Я выбросил бычок и отошёл в сторону. Зачерпнул из сугроба горсть снега и принялся флегматично счищать подмёрзшую кровь с халата. Белая ткань пошла мутными разводами, а мне было наплевать. Запасного халата у меня всё равно не было.
Именно за этим занятием меня и застал сигнал рации:
- Эй, ребята! Кто там свободен? Просыпайтесь! Труба зовёт!
Я смахнул с рукава последние крошки окровавленного снега и, не торопясь особо, побрёл к машине. Всё надеялся, что рацию возьмёт кто-нибудь другой... Но не судьба - Виталик был в боксах, болтал с другими свободными водителями, а Максим спал в фургоне "скорой" - прямо на отмытой от крови каталке. Помню - раньше меня от этого передёргивало, а потом, незаметно, привык...
- Четвёртая машина слушает.
- Андрюха, ты, что ли?
- Ага.
- Тогда буди своего дрыхнущего фельдшера - и пулей на вызов! Октябрьская, дом шестьдесят шесть. Квартиру не назвали, но сказали, что дверь будет открыта - найдёте!
- А что там?
- Секунду...
Пока диспетчер шуршал бумажками, я пытался вспомнить - где же находится эта проклятая Октябрьская улица? Вспомнил... в "осеннем квартале" она находится - в самом неблагополучном районе из всех. Наверняка поножовщина. Или передозировка... У "осеннего" других симптомов практически не бывает.
- Андрюха, ты слушаешь?
- Да.
- Мужик какой-то звонил. Сказал, что его соседка по этажу орёт как резаная. В квартире кроме неё больше никого... Короче - подробностей не знаю. Он что-то бормотал ещё непонятное - я не разобрал.
- Ясно. Отбой.
Ночная поездка на "скорой" по зимнему городу...
Мимо пролетают пустынные автостоянки, закрытые на зиму летние кафе, тёмные витрины. Одинокие уличные фонари расплёскивают вокруг себя пятна жёлтого света. Проблесковый маячок подкрашивает снег в призрачные красно-синие оттенки... вслушайся в сирену, и она покажется тебе торжественным гимном тлена и распада.
Максим сел на переднее сидение, я же устроился в фургоне - совершенно одинокий в своей мечте хоть немного поспать. Лишь слабые голоса прорывались сквозь завывания сирены - фельдшер и водила разговаривали. О чём? Не мог понять, но догадывался. О боге, о рождестве, о наступившем миллениуме... Максим всегда был слегка повёрнут на религии, но я его не осуждаю - многие в нашей профессии обращаются к богу. Это надёжная психологическая защита - вроде гранитной стены. Стена между тобой и трупами, между тобой и грязью этого мира. Я же не верил во всё это. Просто не в силах был поверить.
Сквозь дрёму прорвался гулкий стук - это Виталий постучал в перегородку между кабиной и кузовом.
- Просыпайтесь, шеф. Октябрьская.
Я посмотрел через окно на город... на этот умирающий, агонизирующий квартал. Улица Октябрьская тянулась вдоль всего района, изгибаясь и ветвясь бесконечными отростками, словно омерзительный корень. В конце она пересекалась с улицей Великого Ноября - отсюда и пошло название "осенний квартал". Жуткое место, между прочим.
Пустые дворы со ржавыми детскими площадками. Большинство зданий - гниющие в одиночестве бетонные коробки, перемежаемые снулыми складами и пустырями. Костлявые деревья и мёртвые парадные. А дом шестьдесят шесть - настоящий динозавр, вынутое из земли ископаемое - рассыпающаяся от старости, заброшенная кирпичная высотка; де-факто - приют для бомжей и прочего подозрительного сброда.
Многие окна этого "приюта" были заколочены крест-накрест гнилыми досками, но в редких квартирах ещё теплилась жизнь - тусклый свет проникал сквозь пыльные стёкла. Покрытые инеем, на крыше мерцали заросли старых телевизионных антенн.
Мы с Максимом выбрались из "скорой" и засеменили к дому, продираясь сквозь разыгравшийся буран. Девственный наст хрустел под сапогами, словно кости мертвецов, а белые халаты развевались на ветру - точно плащи в дешёвых нуар-детективах.
Изнутри высотка напоминала склеп - было в этом здании нечто... нечто дегенеративное. Упадочное, затхлое. Опустошение и распад справляли здесь знатный бал - поблёкшая краска, облупившаяся штукатурка. Открытый настежь мусоропровод, с примёрзшими к нему картофельными очистками. Исцарапанный дерматин дверей...
- Да уж, - Максим поёжился. - Какая квартира?
- Не знаю. Дверь должна быть открыта.
И мы пошли вверх - сквозь тёмные этажи, сквозь вонь, мимо наркоманских граффити на стенах. В некоторых местах парапета вообще не было. Казалось, что стоит оступиться - и ты упадёшь прямо в вязкий мрак лестничного колодца.
Нужную дверь мы обнаружили легко - на шестом этаже, крайняя левая, она скрипела во тьме, подёргиваемая сквозняком. За ней обнаружилась комната - холодный бетонный куб, мрачный и равнодушный.
Отопления не было. Батареи - погибшие герои - ржавели у забитых окон. Зато по центру комнаты мерцали багрянцем угольки пепелища - то были единственные источники света. Рядом дымила паром консервная банка - прокопченная и сальная. В ней явно недавно готовили пищу, но воняло от неё нестерпимо - чем-то кислым, с лёгкой гнилостной нотой.
В одном из углов комнаты валялась сломанная мебель - на растопку; в противоположном - высилась гора ветоши и газет - настоящий курган.
- Никого, - выдохнул Максим.
Внезапно нечто живое зашевелилось и застонало под этой горой старых передовиц и вонючих тряпок. Я оцепенел от ужаса.
- Господи...- прошептал Максим, и медицинский саквояж выпал у него из рук.
Под газетами лежала женщина... нет - девушка... нет... девчонка. Длинные чёрные волосы давно не знали расчёски, а всё остальное тело - ванны. Одежда на ней - чудовищное недоразумение, как для начала января: юбка, порванные колготки, рубашка с оторванным рукавом. Поверх наброшена лёгкая, с прорехами, куртка - явно с ближайшей свалки. Видно было, что девушка утеплялась - напихала под куртку старых тряпок, обмотала ноги газетами, но это, конечно, не спасало её от дубящего холода - она дрожала, словно эпилептик.
Но хуже всего - расползающееся влажное пятно под её телом. Газеты быстро напитывались этой влагой и серели - одна за другой. Недвусмысленно выпуклый живот девушки сводили судороги. А сама она смотрела на нас, как загнанный зверь.
- Ёпт, да у неё воды отошли! Она же сейчас родит!
Слова фельдшера словно запустили введённую программу - я вышел из оцепенения.
- Макс, не стой столбом! Сбегай к соседям, в машину - куда хочешь! Нужна тёплая вода и любые чистые тряпки! Бинты тащи, вату - всё, что найдёшь!
Максим пулей выскочил из квартиры, а я повернулся к девушке:
- Спокойно, мы здесь. Мы поможем тебе! Как тебя зовут?
Вместо ответа она разрыдалась. Слова, почти неразличимые из-под завесы слёз, я улавливал с трудом:
- Никто... не надеялась... спасибо...
- Как тебя зовут?
- Маша...
- Значит так, Маша, слушай меня очень внимательно. И ничего не бойся - понятно? Я здесь, я помогу тебе. Всё будет хорошо, но ты должна в точности исполнять то, что я тебе скажу. Ты понимаешь?
Она кивнула.
- Отлично. А сейчас я хочу, чтобы ты хорошо подышала. Справишься?
Она несколько раз глубоко вдохнула, но на третьем вдохе её живот свела судорога - на пол брызнула вспененная кровь.
Мысли завертелись у меня в голове тревожным потоком. Я знал, что это осложнения. Я догадывался, что девушке не жить... но ещё можно было попытаться спасти ребёнка!
Не мешкая, я уложил Машу поудобнее на пол, подложив ей под спину все тряпки, которые сумел отыскать. Раскрыл брошенный Максом саквояж и приготовил инструменты.
Роды начались, и это были самые жуткие роды, что я видел. Маша издавала такие душераздирающие звуки, каких я в жизни не слышал.
Мой напарник возник за моей спиной чуть позже - словно призрак. Бросил на пол чистые простыни, бинты - и как раз вовремя. Ребёнок уже начал выходить - я видел его головку, худое и беспомощное тельце. Его непутёвая мать визжала и билась в конвульсиях, но я никак не мог облегчить её участь. Лишь сделал укол обезболивающего - вот и вся помощь.
Максим помогал - по мере сил. Пока я придерживал выходящего ребёнка, он поставил на угли самую чистую кастрюлю, которую сумел найти в этом гадюшнике. И вода в ней была уже достаточно тёплой, когда я принял ребёнка на руки. Я сразу передал младенца Максиму - он обмоет его, разберётся с пуповиной - позаботится... А я должен отдать последний долг его умирающей матери.
Она была в сознании. Смотрела на меня грустными и уставшими глазами, не мигая и не фокусируя зрачок. Это был взгляд из пустоты в пустоту.
- Поздравляю, Маша, у вас мальчик.
- Да, - голос безжизненный, словно шорох листьев в осеннем саду.
- Маша, а кто отец? У вас есть семья? Мы обязательно разыщем...
- Нет. Я... это так сложно объяснить! Я долго не понимала, что со мной. Тошнота, головокружение...
- Я понимаю.
- Нет!
Она схватила меня за руку. С таким же успехом это могла сделать ледяная скульптура - ощущения те же.
- Я... должна рассказать... он выгнал меня, сказал... шлюха... выметайся из моего дома! Мой папа... он просто не понял. И я тоже.
- Маша, всё хорошо.
- Я не... папа не понимал - и я тоже... но ты - должен, - в этот момент она заглянула мне в глаза.
Меня охватило дурное предчувствие.
- Я не шлюха... я никогда не была с мужчиной... девственница.
- Ты... кто ты!? - только и смог пробормотать я, прежде чем она умерла.
Мысли путались: ребёнок - ночь - девственница - миллениум - рождество - холод... этот мир крошится на части... или мне это только кажется?
Я, вроде, сидел в прострации довольно долго, прежде чем меня окликнул Максим.
- Эй... эээ... Андрей, мне кажется, что ты должен взглянуть, - фельдшер за моей спиной был в замешательстве.
- Чего там? - не оборачиваясь, я поднял с земли грязную тряпку и набросил её на посеревшее лицо несчастной роженицы.
- Ты должен взглянуть на младенца, - голос фельдшера дрожал. - С ним что-то странное.
Я обернулся. Максим уже успел замотать ребёнка в тряпки, и теперь младенец напоминал мерзкий извивающийся свёрток... или, возможно, большую личинку.
- Он не плачет?
- Как видишь, - Максим шагнул вперёд и протянул младенца мне. - Да ты на лицо его посмотри!
Я посмотрел.
На первый взгляд это было вполне обычное личико новорождённого - круглое, красное и по-своему чудесное. Но потом я заметил странности. Дефекты, несоответствия - можно назвать как угодно. Словно гнильца на яблоке, которое хочешь съесть.
Зубы впечатляли больше всего. У него были вполне крепкие зубы - довольно острые на вид треугольники - как у пилы. Меня посетила чудовищная мысль, что, если бы его мать умерла преждевременно, этот ребёнок вполне мог бы выгрызть себе путь наружу самостоятельно...
Но самыми странными были его глаза. Разного цвета - зелёного и бледно-фиолетового, они смотрели на меня вполне чётко! И за ширмой этих жутких глаз мне чудилась древность. Что значит младенческое лицо, если ты видишь древнюю злобу в чужих глазах?
Я стряхнул оцепенение с большим трудом.
- А ещё у него сросшиеся пальцы на ногах... Андрюха... что это? - Максим говорил шепотом. Словно боялся, как бы младенец его не услышал...
- Я не знаю. Никогда такого не видел, - голос мой дрогнул.
- Это не простой младенец, да?
- Не знаю! Возьми его - подержи!
Максим отстранился от меня, словно от зачумленного. Перекрестился.
- Я не буду. Сам держи! Мне не нравится, как он на меня смотрит!
- Не мели чушь, это всего лишь младенец, - я сам не верил в то, что говорил.
Максим нахмурился и, после недолгой паузы, заговорил:
- Андрей, ты можешь считать меня необразованным полудурком... если хочешь - считай, не обижусь. Но только не надо мне тут заливать, что это обычный младенец! Он - нечто злое. Боже, да я даже сейчас чувствую, как он копается в моих мозгах!
Максим напоминал некоего безумного пророка - с руками по локоть в крови, в белом одеянии, с безуминкой в глазах.
- Что она сказала тебе? - Максим вдруг бросил взгляд на остывающее тело Маши.
- Она сказала... сказала, что никогда не была с мужчиной.
Максим ошалевшими глазами уставился на меня.
- Да, - я кивнул. - А это значит...
- Антихрист.
Слово, которое раньше вызывало у меня лишь улыбку, теперь резануло слух своим истинным смыслом. Мы действительно вляпались в нечто серьёзное...
Ребёнок зашевелился, но не издал ни звука. Мне вдруг стало противно держать его - я словно сжимал в руках огромного опарыша. От тела младенца исходил омерзительный, ни на что не похожий запах - он выводил меня из себя. Ужас нарастал, подобно приливной волне в закрытой гавани.
Максим заговорил - с пафосом, чеканя каждое слово:
- Соедини всё, что видел и слышал, и ты поймёшь, что мы должны с ним сделать.
- Словно посланцы царя Ирода, да? Убить его?
Он улыбнулся:
- Да. У Ирода не получилось уничтожить мессию света, а у нас... может быть... получится уничтожить посланца тьмы!
Максим опустил глаза, а я невольно проследил его взгляд. Угли. Он смотрел на догорающий костёр.
Потом фельдшер встрепенулся:
- Сожжём его!
- А на станции что скажем?
Максим замотал головой:
- Ложный вызов! Да никто и вопросов-то никаких не задаст!
Шаг к костру. Ещё один.
Вдруг младенец у меня в руках зашевелился и... заплакал.
Меня словно током ударило. На секунду мне показалось, что всё это бред, что я сплю - просто задремал в машине, под религиозное бормотание моего фельдшера...
- Бросай его прямо на угли.
- Нет. Не буду! - я остановился, меня била дрожь. - Я давал клятву. Гиппократа! И ты тоже! Мы не можем убить его - это вообще какой-то бред! А что если мы ошибаемся?
- Ни хрена мы не ошибаемся! - Максим взвился от распирающего его гнева. - Мы сожжем это дьявольское отродье! Давай его сюда!
Максим уже взял ребёнка к себе, когда нас прервали.
В комнату ввалились пять мужчин и одна женщина. Вид у них был зловещий - оборванцы из оборванцев, в грубых кожаных куртках, с красными отмороженными лицами, с синяками под глазами. Зрачки у всех были сужены в точку - наркоманы под дозой.
- А чё у вас тут, э?
- Вас это не касается! - отрезал Максим. Он был слишком ослеплён фанатичным светом, чтобы правильно оценивать угрозу.
- Касается, приятель, нас всё касается, - вперёд вышла женщина. - Мы тока шо вмазались, и приход был что надо! Вспышка, голос - они велели нам идти сюда и забрать мальца. Шо бы это ни значило - вы отдадите его нам! Или порвём на...
- Ага, точняк, - загудели остальные.
Максим вдруг улыбнулся - недоброй, зловещей улыбкой. Он поднял ребёнка на вытянутых руках... и медленно-медленно проговорил:
- Берите.
И разжал пальцы.
Младенец упал в костёр. Тряпки, в которые он был замотан, вспыхнули, но младенец не чувствовал боли! Могу поклясться, что я заметил на лице маленького мерзавца улыбку!
В первую секунду наркоманы не осознали, что происходит... а потом... а потом ребёнок стал кричать.
Прошло уже много времени, но я до сих пор не вспомнил, как же мне удалось спастись той ночью. Меня нашли под утро - бредущего по снегу безумца в окровавленной одежде. Я всё время повторял странные фразы, цитировал Библию и проговаривал совершенно уж невразумительные речи.
Остальных не нашли - ни Виталика, ни Максима... Они исчезли, словно их и не было. 'Скорая' исчезла вместе с ними.
С тех пор я живу в страхе. Уволился с работы и без надобности не выхожу из квартиры. Постоянно читаю Библию. Нахожу воистину удивительные цитаты и параллели. Теперь я верю - и верю безоговорочно! - но религия... вдруг... перестала быть гранитной стеной между мной и хаосом этого мира. И что самое страшное - я всё лучше и лучше понимаю... кто именно родился в ту морозную рождественскую ночь, на шестом этаже шестьдесят шестого дома. Я понимаю, и дрожу от ужаса.
Не знаю... может быть, мне следовало проявить большую решительность? Или, может, я всё сделал правильно, не взял грех на душу.
Одно знаю точно - где-то там, в трущобах осеннего квартала, растёт маленький мальчик. Мальчик, когда-то спасённый пастухами-наркоманами. Мальчик крепнет и набирается сил. Сколько ему сейчас? Семь? А сколько лет ему осталось до того, как он пойдёт по земле, совершая мрачные чудеса, во славу отца своего? Даже не хочу об этом думать.
Я чувствую, как сгущаются тучи. Я вижу новые тёмные века - и их не остановить, их не отменить. Они грядут. Уверен, что ещё не раз услышу странные рассказы, безумной чумой расползающиеся из старого города... мы все услышим их.
Так и будет. Это говорю я - последний пророк старой эры. Сейчас две тысячи седьмой год. От рождества Христова. Люди живут и радуются, не подозревая, что новые времена уже настали. Прямо с той кошмарной ночи стартовала новая хронология. Год первый. Год второй...
И год седьмой. Уже год седьмой!
Искренне надеюсь не дожить до тридцать третьего...