Жилоков Валерий : другие произведения.

Зяблик и Амалек

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

В. Жилоков

Зяблик и Амалек.

  
  
  

" - Вот потому, что вы говорите то, что не

думаете, и думаете то, что не думаете,

вот в клетках и сидите."

Гедеван Александрович Алексидзе,

первый грузинский космонавт.

-?.

   Открыл я и сказал. История эта началась не вчера; шесть лет она созревала, не давая о себе знать. А потом случилась, словно сама собой. Просто когда-то я познакомился с Зябликом -- моим другом, настоящим и немного вымышленным. Наши жизненные пути разошлись, и я полагал, что больше они никогда не пересекутся. Но вышло иначе.
  

0.

   Ad ovo.
   Если совсем коротко, меня, Макса, Зяблика и многих других вместе свел Сохнут.
   Сохнут (он же "Еврейское Агентство для Израиля") занимается собиранием рассеянных по свету евреев в Земле Обетованной. И справляется с этой задачей, я отмечу, очень неплохо. Все делается по уму. Для Сохнута потенциальный репатриант -- тот же клиент. Потому и подход сугубо деловой: сверху рекламный глянец, а внутри -- бесстрастная бухгалтерия. В Сохнуте, как в магазине, вам предложат широкий ассортимент репатриаций. Есть на любой вкус. Для тех, кто постарше, для тех, кто помоложе, для семейных и для холостых. Вы молоды? Вот программа для старшеклассников, вот для закончивших школу, вот для отучившихся первые семестры в вузах, вот для свежеиспеченных специалистов, а вот просто для одиноких до тридцати.
   Кто-то мигрирует в Израиль по зову еврейской крови, кого-то манит запах кошерной колбасы, а кто-то просто едет, чтобы уехать. Причин много, у каждого они свои. У меня тоже была причина приехать сюда, но я уже с большим трудом могу ее себе представить. Что искали в Израиле Зяблик или Макс -- понятия не имею. Да это и не важно. Важно то, что мы все оказались в одном месте в одно и то же время.
   Итак, нас вместе свел Сохнут. Наша программа называлась "Сэла" -- что-то там про подготовку к поступлению в израильские колледжи и университеты. Сэла -- самех, ламед, hей. Три буквы, жирным шрифтом вписанные в техпаспорт на нашу иммигрантскую судьбу. Слова такого в иврите нет, это просто нелепый акроним: "студенты раньше родителей". Имеется в виду, что ребята сразу после окончания школы уезжали в Израиль, оставляя родителей в так называемой "стране исхода". Ещё в июне мы гуляли на выпускном, а в конце августа уже высаживались в аэропорту имени Давида Бен-Гуриона, откуда нас развозили по сохнутовским центрам по всему Израилю, от Кармиэля и до Беер-Шевы. Я, Макс, Зяблик и еще около девяноста молодых олимов в итоге оказались в Сдероте, в "студенческой деревне" Иббим. Мы жили в условиях интерната, и пять раз в неделю ездили на занятия по ивриту в местный колледж.
   Мы оказались в чужой стране, оторванные от родных и друзей. Это как раз те условия, при которых люди легко сближаются, а дружба, зародившаяся таким образом, особенно крепка -- я мог бы выразиться хоть семижды семь крат высокопарней, и все равно не покривил бы душой и на сотую долю градуса. Никто до сих пор так и не сформулировал закон взаимодействия человеческих душ: одни притягиваются, другие отталкиваются. Сила эта загадочна и непредсказуема, но, так или иначе, у нас образовалась потрясающе дружная компания, человек девять.
   Гордон Лашанс в самой искренней из своих повестей писал, что никогда за всю жизнь не имел он друзей лучше и ближе тех, что были у него в двенадцать лет. В двенадцать лет и у меня были замечательные друзья. Но вдобавок мне посчастливилось обрести не менее замечательных друзей и в семнадцать. А вот после...
   Где же они все теперь? Где же теперь Зяблик?
   Иногда мне кажется, что я пистолет, заряженный тоской по минувшему.
   Иногда, когда нечего сказать, я сыплю цитатами, к месту и не к месту.
   И каждая песня -- неотвратимое воспоминание.
  

Зяблик.

1.

   Я как-то задержался допоздна в "Австралии". Не в той Австралии, где кенгуру, бумеранги и опера. Зеленый континент для меня бесконечно далек и недосягаем даже в мечтах, а Австралия в кавычках -- это компьютерный зал в Еврейском университете на горе Скопус, созданный на щедрые пожертвования австралийских евреев. Последние пара часов пред закрытием -- лучшее время: уже немноголюдно и тихо, как в библиотеке. Неяркий свет экономных светодиодных ламп; размеренный, лишь чуточку громче дыхания системных блоков, гул кондиционера. И редкий перестук клавиатур.
   Я уже почти закончил со своими делами: рабочие файлы сохранены на флешке, а "кейс-стади", который нужно разобрать к следующей неделе, отправлен на распечатку на ближайший принтер. Можно отправляться домой. То есть, как домой -- в общежитие, куда же еще.
   Взгляд в правый угол монитора -- 9:20. Значит, есть еще минут 30-35. Я пробежался по открытым вкладкам браузера: новости, результаты футбольных матчей, голые телки. Короче, ничего интересного. Напоследок решил заглянуть в ICQ. Контактов у меня немного (так, для знакомых и родственников на Доисторической), шанс застать кого-либо On-line совсем невелик. Но...
   На этот раз зеленый цветочек расцвел слева от ника MaxCHVS.
  
   ValerJ: Здарова Чайник!
  
   Макс. Мой лучший друг с первых дней в Израиле. Но сейчас он в Волгограде. И сюда уже не собирается. Не то чтобы ему было плохо здесь и он решил вернуться, а так, стечение обстоятельств. Мы тогда уже подали документы в Еврейский Университет и сдали психометрию, а до начала учебы оставалось еще несколько месяцев. Макс решил на это время слетать в Россию, к родителям и друзьям детства. Все лето он провел в Волгограде, а в начале сентября настало время возвращаться. Макс вылетал из Москвы, а из Волгограда в столицу добирался с батей на машине. Дорога неблизкая и на полпути потребовалась остановка перекусить. Пока они уплетали пельмени в придорожной рыгаловке, их машину вскрыли и, помимо прочего, вытащили сумку с билетами и паспортами. Восстановление документов заняло порядочно времени, так что Макс опоздал к началу учебного года. Такие истории можно отнести в категорию "Знак Свыше", типа нечего тебе лететь в Израиль, оставайся дома. Он все равно прилетел, уже после Нового Года, но уже было ясно, что здесь ему делать нечего. Эх, Макс, Макс, друг мой Макс.Наконец-то обратил на меня внимание.
  
   MaxCHVS: здрай!
   MaxCHVS: ма нишма? куда пропал?
  
   Действительно пропал. Когда последний раз общались? Месяца три назад? Больше? Можно было бы сказать, что я сильно занят последнее время, но это не правда. Просто так получилось, не было настроения. Не сказал бы что депрессия, а так апатия, когда ты словно загипнотизирован однообразием бытия. И не грустно даже, а просто ни до чего нет дела.
  
   ValerJ: Все пучком. Типа учусь, типа стараюсь
  
   Я описал вкратце как у меня дела, чем занят и чего нового. Дела нормально, занят учебой, иногда подрабатываю, нового не особо много. Затем поинтересовался что у Макса. Он последнее время занимался тем, что получается у него лучше всего -- музыкой. Недавно он с группой сделал несколько приличных записей и разослал их по радиостанциям. Даже отправил свой материал в Москву, какому-то там продюсеру. Теперь, вот, ждут ответа. Я попросил, что бы скинул мне на мыло в MP3; поклонником его творчества я бы никогда не стал -- не раз я открыто упрекал Макса легковесности, подверженности трендам и веяньям, но в таланте, пусть и разменянном на драхмы, отказать ему было никак нельзя. Как обычно, всплыла тема общих знакомых. Макс перебирал имена наших с ним израильских приятелей, а я отмечал про себя, что от года к году они все менее интересны мне и я уже почти с ними не общаюсь. Наконец Макс написал:
  
   MaksCHVS: слушай валер а что там с зябликом?
   MaksCHVS: ты когда с ним последний раз общался?
  
   ValerJ: Зяблик? да сто лет уже не контактировал с ним. Пропал чел. На связь не выходит. Может в Россию вернулся. Он ведь тоже из Волгограда. Не слышал ничего такого?
  
   MaksCHVS: да хрен его знает
   MaksCHVS: вроде нет
   MaksCHVS: не пытался найти его?
  
   ValerJ: Не то чтобы. Но вспоминаю иногда одинокими вечерами. Типа где же ты Зябл.
  
   MaksCHVS: ))) такого забудешь
  
   ValerJ: Хотя иногда мне кажется, что Зяблик лишь плод моего воображения. Был ли он на самом деле? Как можно так бесследно исчезнуть?
  
   MaksCHVS: )) хахаха.
   MaksCHVS: тогда это скорее групповая галлюцинация
  
   ValerJ: Очень даже возможно)
  
   Из динамиков прозвучало: "Внимание! Компьютерная ферма закрывается через 15 минут. Подготовьтесь к завершению работы. Просьба не сохранять никаких файлов на диске С".
  
   ValerJ: Макс, мне тут сворачиваться надо.
  
   MaksCHVS: ааа ну ладно
   MaksCHVS: давай тады
   MaksCHVS: если пересечешься с зябликом передай ему привет
   MaksCHVS: или лучше передай ему пинка за то что пропал
  
   ValerJ: Прям сегодня ночью, во сне, пошлю ему ментальный привет через Астрал. Это самый верный способ с ним связаться.
  
   MaksCHVS: )))
  
   ValerJ: Ну пока. До связи.
  

2.

   После разговора с Максом я весь остаток вечера думал о Зяблике. Я думал о нем пока шел пешком от универа до общаги. Я продолжал думать о нем, пока заваривал чай. Потом я пил чай из большой желтой кружки и закусывал размышления о старом друге куском орехового пирога.
   В действительности его звали Славиком. Вячеслав Е.. Я часто называл его на итальянский манер "Сильвио", а он меня "Валерио". Зяблик -- кличка, которая может сойти за уничижительную, поэтому мы называли его так только за глаза или кода хотели подразнить.
   Анималистические прозвища оказались очень популярными на нашей Сэле. Моим соседом, например, был Слон из Минска. Помимо него, среди девяноста трех сэловцев были Кот, Заяц, Пингвин, Сыч, Белка и Мышь. По правде сказать, кличка, которая прилепилась к Славику, изначально не имела никакого отношения к маленькой певчей птичке. Просто он очень страдал от израильских зимних холодов, а поскольку температура в Шаар а-Негев даже в феврале не опускается ниже плюс десяти, подобная черта не могла остаться незамеченной. В рамках борьбы с суровым средиземноморским климатом, Славик собрал из найденных на свалке запчастей электрический обогреватель (руки у него росли откуда положено). Работал прибор отлично, его бесстыже оголенные спирали накаливания щедро давали тепло, презрев все правила противопожарной безопасности. Но этого было мало: каждое зимнее утро, пред тем как одеться, он старательно прогревал одежду с помощью фена. Кто-то из нас выразился, что Славик не просто мерзнет, а конкретно зябнет. Чувство юмора у большинства семнадцатилетних не отличается особой притязательностью, и мы сочли данное замечание крайне остроумным. Так и повелось: Зяба, Зябл, Зяблик и масса других вариаций.
   Если Зяблик что-то любил, то отдавался этому полностью, с упоением. Так он очень любил спать и мог провести в мире грез часов двенадцать с легкостью. Зимой он закрывался у себя и просто впадал в многочасовую спячку, а мы вправду опасались, что его самодельный обогреватель сожжет весь кислород в комнате и он задохнется, так и не проснувшись. Еще он любил читать. Читал он все подряд, а книги он просто проглатывал. Образ читающего Зяблика внушает трепет и суеверный страх: светлые глаза сканируют печатные символы с нечеловеческой скоростью, и более ни один мускул не дрогнет на его лице. Такая, вот, Зяблика суперсила.
   Но это вроде шутки, а если серьезно, Зябликовской персоне было присуще немало крайне достойных черт. Прежде всего, отношение к близким ему людям. Он был хорошим сыном для своих родителей и верным другом для нас. Еще было в нем что-то такое, что сложно объяснить. Вроде как Зяблик обладал особой целостностью восприятия мира -- я сам таким был в детстве, но, взрослея, стал сомневаться, а затем и просто трусить пред неоднозначностью жизненных ситуаций. Зяблик же сохранил это качество, он точно знал что хорошо и что плохо. Простой набор его жизненных принципов был сделан из прочных материалов. И это был правильный набор, соответствующий прочитанным им в детстве книжкам про мушкетеров и отважных капитанов. Он не был способен ни на предательство, ни даже на мелкую подлость, и я думаю, что в моральном плане он был на голову выше всех нас. Вручную заглушить реактор на аварийной подлодке; броситься в горящий дом, чтобы спасти ребенка; плюнуть в харю дознавателя и унести в могилу военную тайну -- на все это (как и на многое другое) Зяблик был способен, ему лишь нужен был шанс себя проявить.
   Этот потенциал героя странным образом сочетался у Зяблика с редкой беспомощностью в бытовом плане. Он плохо умел обращаться с деньгами и не строил никаких планов на будущее. К тому же он был страшно упрям, и не было никакой возможности отговорить его от какой-либо глупости, задуманной им. В той же мере его никак нельзя было заставить сделать то, чего он не хотел. Он регулярно прогуливал занятия по ивриту, нарочито демонстрируя презрение к языку аборигенов, хотя в действительности он просто не мог заставить себя встать пораньше. Мы же наоборот: экономили каждый шекель и старательно учились.
   Программа "Сэла" была рассчитана на восемь месяцев. На Сохнутовском жаргоне это называлось первичной абсорбцией. Аbsorptio от лат. absorbere -- поглощать, термин, который вызывает различные ассоциации. Возможно, предполагалось, что сами кисейные берега Обетованной земли должны нас впитать и отфильтровать от примесей, накопившихся за века рассеяния, дабы, в конце концов, мы могли бы быть сцежены в общеизраильский резервуар дистиллированного сионизма. Но то была бы полная абсорбция. В действительности же, по истечении отведенного срока, те, кто хотел, сумели овладеть ивритом в мере достаточной для минимального общения, но знаний об израильской действительности нам явно не хватало. Тем не менее, с этого момента ответственность за нашу судьбу переходило из цепких лап Сохнута в наши же руки. Каждый теперь выбирал свой путь к израильской мечте. Некоторые от этой мечты отказались и предпочли, как здесь принято говорить, спуститься -- обратно ли на кровную родину или в какую другую страну Мира. А для абсолютного большинства парней, что не отступили, вариантов было два: призваться в ряды Армии Обороны Израиля, либо попробовать учиться в университете/колледж, благо нам как новым репатриантам полагалась академическая отсрочка.
   Итак настал момент, когда наша дружная компания должна была распасться. Я, Макс, Деса и Стас отправились в Иерусалим, Виталя, Киря, Паша и Саня выбрали Беер-Шеву, а Зяблик был единственным из нас, кто учиться не намеривался. Для начала он устроился в кибуц Сде Бокер (тот самый кибуц, где доживал свои дни Давид Бен-Гурион, мечтавший превратить пустыню Негев в цветущий сад). Там он должен был жить и трудиться на местном заводе по производству клейкой ленты как минимум до намеченного в ноябре призыва. Но продержался он в кибуце только до августа, а погнали его оттуда не без нашей помощи.
   После этого, он какое-то время прожил нелегалом у нас в общаге. Мы пытались найти ему какую-нибудь работу, но тщетно: одной смены в пекарне (сущий ад, а не работенка) хватило, чтобы отбить у Зяблика всякую тягу к трудоустройству. Уже не помню как, но у меня собралось около двух десятков томов всяческой макулатуры (в основном о драконах и звездолетах), и Зяблик большую часть времени, не занятую сном, проводил за чтением, выкуривая при этом по две пачки "Bond" ежедневно. Когда он дочитал последнюю книгу, то сообщил, что возвращается в Сдерот и будет работать там на заводе.
   Так он и сделал. В ноябре он, как и планировал, призвался в ЦАХАЛ, но все равно регулярно приезжал в Иерусалим -- когда получал несколько дней увольнения или когда уходил в самоволку. И я всегда был рад ему, тем более что оказывать ему гостеприимство было совсем несложно: что-нибудь пожрать, бутылка-две пива, а если имелась книга, которую он еще не читал, так вообще здорово.
   Потом так случилось, что мы не виделись несколько месяцев. Мне было не до того. Я переживал очередную "черную полосу": депрессии, денежные долги, непрочные связи с людьми и с реальностью. Когда, наконец, я позвонил ему, бездушный женский голос сообщил, что абонент отключен. Я не придал этому значения: наверно не уплатил счет сотовому оператору или просто потерял трубу и пока еще не приобрел новую. Я потом еще много раз набирал его номер, но результат был тот же. Последний раз я видел Зяблика почти два года назад.
  

3.

   Той же ночью во сне мне явился Зяблик.
   Я не помнил, с чего начался мой сон, но в какой-то момент я обнаружил себя идущим по территории общежития. Видимо, ночь или поздний вечер. Я иду за туалетной бумагой. По мере надобности, мы брали туалетную бумагу у завхоза общаги: однослойная такая, жесткая бумага серого цвета, похожая на дефицитный товар из моего постперестроечного детства. Зато бесплатно.
   Окей, я живу в 13-м билдинге, а мне надо в 18-й. Вот я прохожу мимо прачечной, поднимаюсь по лестнице, поворачиваю налево, вхожу в корпус, где располагается администрация общежития. Несмотря на поздний час там, конечно же, открыто. Передо мной появляется завхоз. Он выглядит в точности как профессор, у которого пару лет назад я учил основы матанализа. Но сейчас он завхоз. Он уже знает, зачем я пришел и сходу говорит мне:
   -- Бумага закончилась, надо принести со склада. Ты знаешь, где это?
   -- Да, я знаю, -- отвечаю я, и это правда, я действительно знаю, куда идти за туалетной бумагой.
   Завхоз протягивает мне небольшой ключ из желтого металла. Ключ прикреплен к простому пластиковому брелоку, на котором что-то написано, но что, я никак не могу разглядеть; как бы я не напрягал зрение, надпись все время выпадает из фокуса.
   -- Двадцать четыре, -- говорит завхоз, и я вижу, как на зеленом пластике отчетливо проступают цифры два и четыре.
   Я выхожу от завхоза, иду к лестнице. Поднимаюсь и спускаюсь, поворачиваю то налево, то направо. Бесконечные лестницы, ступени, ступени, повороты, ступени, повороты. Наконец, я выхожу к забору. Глупо анализировать топографию сновидений, но, по-моему, в реальном мире за этим забором велось строительство новых общажных корпусов. Во сне забор гораздо ниже, и я с неестественной легкостью через него перебираюсь.
   За забором нет ничего похожего на стройку; вместо этого передо мной расположились ряды одинаковых контейнеров, вроде тех, что используются для перевозки грузов по морю или по железной дороге. Я иду между контейнерами. Все контейнеры пронумерованы: корявые, но узнаваемые цифры выписаны белой краской. Вот номер 6, за ним 8. Я слышу шум: видимо, кто-то ритмично бьет по обшивке одного из контейнеров. Номер 14. Звуки ударов становятся громче. Номер 20. Я совсем близко. Номер 24. Теперь ясно, что шум доносится из контейнера с номером 24. Зяблик, там внутри Зяблик -- догадываюсь я.
   -- Славик?! Ты там?
   -- Да это я. Выпусти меня. Выпусти! Скорее! Пожалуйста!
   Я замечаю, что контейнер заперт на навесной замок и сразу вспоминаю про ключ.
   -- Сейчас я тебя выпущу, потерпи секунду.
   -- Скорее! Выпусти меня! Выпусти! -- Зяблик так сильно колотит по двери контейнера, что та выгибается при каждом ударе.
   Я хлопаю себя по карманам, выворачиваю их. Карманы спереди, карманы сзади. Ключа нет. Проверяю карманы по второму кругу. Ключа нет. Зяблик лупит по двери контейнера со всей мочи. Будто и не человек там вовсе, а огромный бешеный зверь. Повторяю всю процедуру в третий раз. Неужели я потерял этот чертов ключ?
   -- Выпусти меня! Скорее! Я не могу больше! -- Зяблик срывается на визг.
   -- Сейчас! Я пойду, позову на помощь. Потерпи немного, я быстро.
   Наверно, стоит вернуться к завхозу, попросить дубликат ключа. Или кувалду. Или какой другой инструмент. В любом случае надо спешить. Я бегу обратно; вопли Зяблика становятся тише, но все еще различимы.
   -- Выпусти меня! Скорее!
   Я уже должен был бы выйти к забору, но передо мною все тот же бесконечный коридор, ограниченный по обеим сторонам одинаковыми контейнерами. Поворачиваю. Бегу. Все так же. Все те же металлические коробки слева и справа от меня. Я заблудился в лабиринте из контейнеров. Вспоминаю, что чтобы выйти из лабиринта, надо постоянно поворачивать налево. Налево. Бегу. Опять налево. Я начинаю паниковать. Вспоминаю про номера на контейнерах. Отлично! Мне просто нужно выйти к номеру 1. Я рядом с контейнером номер 39. Далее 37. Бегу в этом направлении.33. Отлично. 29. Бегу дальше. 42. Как? Должен быть 27! Наверно я что-то пропустил, надо вернуться немного назад. Бегу назад. Ищу глазами номер. 44. Не может быть. Все номера теперь перепутаны. Я тяжело дышу, но продолжаю бежать. Я поворачиваю то налево, то направо, вглядываюсь в номера и пытаюсь уловить их последователь. Ничего.
   Я замечаю, что бежать становится все труднее. У меня болят ноги. Я смотрю вниз: все это время я бежал босиком и мои ступни до крови стерлись об острый щебень, которым посыпаны проходы между контейнерами. Я даже стою с трудом. Боль невыносимая. Я опускаюсь на колени и так двигаюсь дальше. Я задираю голову, чтобы видеть номера на контейнерах. Мне приходится выгибать шею, и это жутко неудобно. Все труднее и труднее удерживать голову в подобной позе. Наконец, я просто утыкаюсь носом в щебень. Неведомая сила прижимает меня к земле. Я не могу пошевелиться, я с трудом могу дышать. Я в отчаянии.
   Я просыпаюсь.
  
   Некоторое время я приходил в себя -- просто смотрел в потолок, лежа на спине. Потом поднялся и поплелся в ванную напиться чуть прохладной воды прямо из крана. Вернувшись к себе в комнату, я вслепую нашарил брошенные в углу джинсы и извлек из кармана измятую пачку сигарет. "Ноблес" в мягкой упаковке. Сигареты крепкие, дешевые и сионистские; из недостатков -- гадкий вкус и ублюдочный дизайн пачки, неизменный с 1952 года.
   Я поднял жалюзи, и взобрался на подоконник. Вид из моего окна с лихвой компенсирует все неудобства проживания на последнем этаже. Словно туристическая открытка вставлена в оконную раму: Старый Город как на ладони. С такого расстояния все выглядит крохотным, игрушечным. Городскую стену можно проломить щелчком пальца. Главное, при этом не загнать под ноготь какой-нибудь минарет или церковный шпиль. В другой раз я бы потешил себя детальной фантазией разрушения, но сейчас Старый Город нужен был мне целым и невредимым. Мне нужно было смотреть на него. И курить. И ни о чем не думать.
   Мурашки по коже -- просто ночи все еще прохладные. Зудящее покалывание в животе -- всего лишь врожденное благоговение перед высотой. Подоконник давит на кость (что ж ты такая худая, задница моя, а?). Еле ощутимый сквозняк утягивает дым в комнату. Селитра щелкает в тлеющей сигаретной бумаге. Все как в реальном мире. И все хорошо.
   Сигарета была выкурена до последней тяжки, до самого фильтра. Я бросил бычок в открытое окно и вернулся в кровать.
  

4.

   Новый день. Погода отличная. Светит солнце, но еще не так жарко. Настроение у меня тоже отличное. Вчера было не очень, а сегодня -- отличное. Мэтт, мой сосед по общаге, учит психологию, и он рассказал мне, что подобная нестабильность эмоциональных состояний может быть признаком душевной хвори, зреющей шизы например. Тоже мне откровение. Кто в наши дни психически здоров?
   Я, как обычно, шел в универ пешком. Это занимает минут 10, не более. Путь от общежития до университета повторен мной сотни раз, я могу до малейших деталей восстановить его в своем воображении в любой момент. Вот слева британское армейское кладбище. За низеньким забором зеленая травка, а на ней -- ровные ряды одинаковых аккуратных надгробий. Благолепие, да и только. Солдаты его величества мирно лежат в своих уютных могилах, и Спасителю, когда он вернется на Землю вторично, придется изрядно попотеть, чтобы расшевелить их.
   Далее больница Хадаса. А справа, через дорогу -- общежитие Мейерсдорф, где живут первокурсники. За ним здания администрации и кафе "Арома". Плавный поворот направо мимо ржавых железяк, вдохновенной рукой скульптора сваренных в подобие пионерского костра, и вот уже проходная университета.
   Так рано, за два часа до начала ближайшей пары, я пришел в универ неспроста. Это можно считать моим хобби: я регулярно участвую в экспериментах, которые проводятся в рамках бесчисленных исследований на факультете психологии. Делаю я это из любопытства и из любви к науке. Или из-за того, что работа подопытным кроликом оплачивается в новых израильских шекелях, и сорок минут, проведенные в лаборатории, легко конвертируются в обед в столовке и пачку сигарет.
   Большая часть этих экспериментов представляет собой психотесты, вроде тех что печатаются в женских журналах. Есть так же различные задания на компьютере, с мигающими картинками, якобы должными пробуждать подсознание. А бывают опыты действительно занятные, хоть и редко. Так, в один из разов, на меня нацепили шлем для "виртуальной реальности" и в этой самой виртуальной реальности, согласно случайным образом выпавшему мне сценарию, я застрелил виртуального человека. Затем меня подключили к полиграфу, и детектор лжи мгновенно обнаружил, что моя совесть запачкана фиктивным человекоубийством.
   Лаборатории располагаются на самом нижнем этаже сектора отведенного факультету психологии (цветовой код -- темно-синий). Перед тем как войти в нужный мне кабинет, я еще раз сверил номер на двери с записанным на клочке бумаги. Всё верно, мне сюда. Внутри меня встретили две студентки с магистратуры. Одна коротконогая, коренастая, с копной потрясающих средиземноморских волос, похожих на туго закрученные пружины; она уже проводила надо мной пару опытов и сразу меня узнала. Другая -- симпатичная блондинка, по шкале аттрактивности на твердую четверку. С плюсом. На ней была белая льняная блузка, которая при удачном угле освещения становилась полупрозрачной. Ее я видел впервые.
   Прежде всего, была замерена окружность моего черепа. Походя, был высказан комплимент моим волосам; я ответил, что мой парикмахер говорит то же самое. Соответственно замерам, была подобрана шапочка; шапочка плотно облегала мою голову и имела множество отверстий, которые в течение последующих пяти минут были старательно заполнены электролитным гелем. Потом девчонки долго возились с мотком тонких разноцветных проводков, разбирая их, и один за другим подключая к моей голове. Глядя на спутанные провода, я вспомнил гирлянды для украшения новогодней елки; как бы аккуратно их ни уложили в январе, в декабре они непременно оказывались безнадежно перекручены. Впрочем, лично я всегда находил процесс распутывания гирлянд очень даже занятным.
   Когда все, наконец, было готово, меня проводили в темную комнату и усадили во вполне удобное кресло перед компьютерным монитором. Попросили сидеть смирно и не вертеть головой. Мое задание было предельно простым: мне предлагалось сыграть с компьютером в "камень-ножницы-бумага". На первом этапе мне разрешалось выполнять жест, на втором -- только представлять, будто я это делаю. Я очень старался и, по-моему, одержал победу с незначительным перевесом.
   Сам эксперимент занял считаные минуты. Гораздо больше времени ушло на возню с проводами и на то, чтобы смыть электролитный гель, когда все закончилось. Голову пришлось мыть в ближайшем туалете, спасибо еще, что выделили чистое полотенце и шампунь.
   Вернувшись в лабораторию, я швырнул мокрое полотенце в специально выделенную под это корзину и пожаловался на холодную воду. Понимания мое нытье не встретило. Совсем наоборот: девчонки переглянулись, зарядились друг от друга сарказмом и тут же разрядили его в меня минами притворного сочувствия. Я лишний раз убедился, что женщины поодиночке гораздо сердечнее: видимо, волны женской заботы, излучаемые сразу несколькими источниками, вовсе не резонируют, а, наоборот, взаимогасятся.
   Кудрявая тем временем просматривала на компьютере мой учетный лист в системе записи на эксперименты по психологии.
   -- А ты много участвуешь в опытах у нас. Учишь психологию?
   -- Неа, совсем из другой области.
   -- Тогда зачем тебе это? Делать нечего?
   -- Есть свободное время. А также желание поспособствовать научному прогрессу.
   -- Ну да, конечно. Кстати, тут есть одно исследование, нужны добровольцы для эксперимента. Кое-что серьезное и должны хорошо заплатить.
   Я заглянул в монитор поверх шара каштановых пружин.
   -- Что за исследование?
   -- Да не, через компьютер на него не запишешься. Надо будет поговорить с Йони, это его проект. Ты будешь в университете в пять?
   Я сказал, что если надо, могу задержаться и до пяти.
   -- Отлично. Тогда ты зайди к нему, и он тебе все объяснит.
   Получив заслуженный гонорар и номер телефона этого Йони, я попрощался с девчонками и продолжил со своими делами на сегодня. Я пообедал в столовке и добросовестно отсидел две пары. Теперь я старался не пропускать занятия, хотя раньше был неважным студентом. Собственно, это моя вторая попытка, получить диплом: вначале я отучился два года, со скверными отметками и длинными хвостами, но бросил это дело, разочаровавшись в высшем образовании. Был призван в армию, а уже через три месяца вновь стал гражданским (спасибо доктору Игорю, признавшему, что военная служба доставляет мне чрезмерные душевные страдания). В итоге спустя год бесцельных мотаний, я не придумал ничего лучше, чем восстановиться в универе.
   После занятий с час просидел в Интернете. Без пяти пять я позвонил Йони, сказал, что интересуюсь участием в эксперименте; Йони ответил, что это очень хорошо и дал мне номер кабинета, где будет меня ждать.
   И я снова отправился в синий сектор, но не вниз, а вверх, на четвертый этаж; там на одной из дверей имелась табличка: "др. Йонатан Штайниц". Израиль -- страна победившего панибратства так, что доктор Штайниц хоть и получил ученую степень, все равно оставался просто Йони. Даже не Йонатан. Это совершенно естествено в стране, в которой премьер-министром может быть Биби, а главой генштаба армии некто Буги.
   Йони оказался высоким, спортивного вида мужчиной в районе тридцати пяти; его череп был гладко выбрит назло раннему облысению. Когда я вошел он привстал поприветствовать меня и первым протянул  ладонь для рукопожатия. Сперва он поинтересовался, как меня зовут, на каком факультете учусь, откуда приехал, давно ли в стране (выяснив, что не так уж и давно, похвалил мой иврит). Потом перешел к делу. Он рассказал, что это его исследование. Точнее, его самого и его коллеги из Германии. Они уже почти собрали необходимый материал, может только еще пару раз прогонят эксперимент, чтобы уж совсем наверняка. Эпоха смелых психологических опытов безвозвратно прошла; нынешнее племя ученных просто пигмеи, по сравнению с такими богатырями, как Милгрэм или Зимбардо. Но тем не менее сей скромный эксперимент не так уж прост. Изоляция от людских контактов и частичная сенсорная депривация. То есть, предлагается пострадать немного во имя науки (за соответствующую плату, конечно). Готов? Всегда мечтал себя испытать, сэр! Молодец, парень, вот такие нам и нужны!
   Йони покопался в компьютере, затем уступил мне свое место, сказал, что я должен пройти небольшой тест и оставил меня одного, пообещав вернуться через полчаса. Для начала потребовалось заполнить короткую анкету: возраст, пол, образ жизни (спорт -- изредка, половые контакты -- нерегулярно, алкоголь -- умеренно, наркотики -- никогда, по поводу курения на всякий случай соврал, что бросил). Далее собственно тест -- как я понял, для отсеивания кандидатур совсем уж неадекватных. Мой сосед (который, как уже было сказано, учит психологию), неплохо натаскал меня на подобную дичь: большинство таких тестов представляют меня личностью положительной и в высшей степени вменяемой. На выполнение задания у меня ушло минут пятнадцать; оставшееся время я провел за игрой в "сапера".
   Обнаружить все 99 мин мне так ни разу и не удалось: возвращение доктора Штайница, как назло, сорвало очень многообещающую попытку. Йони осведомился о моих успехах и, удовлетворившись полученным ответом, сообщил, что я могу быть свободен, больше на данном этапе ничего от меня не требуется. На прощанье он пожал мне руку и пообещал вскорости позвонить.
  

5.

   И все-таки недавно виденный сон беспокоил меня. Тревожный такой сон. Я пытаюсь не быть суеверным, но все равно постоянно придумываю себе новые приметы, подмечаю знаки судьбы, опасаюсь сглаза. Всякий раз, когда вынужден возвращаться на полпути, я заглядываю в зеркало. Все это я считаю чушью, но поделать с собой ничего не могу. Я вот, например, ужасно боюсь слизней, этих отвратительных улиток без панциря. Я знаю, что они совершенно безвредны, они медлительны и не могут броситься на меня, и даже если я дотронусь до влажного тельца моллюска, кислота не прожжет мою кожу. В худшем случае, я могу отравиться, если сожру одного такого. Только все доводы логики бессильны; при виде слизняка, даже крохотного, меня бросает в дрожь, и я теряю контроль над собой. Тот самый случай, когда чувства сильнее разума.
   Идея разыскать Зяблика хоть и посещала мою голову время от времени, никогда не обращалась в действие. Давешний сон, однако, настроил меня на исключительно серьезный лад -- в этот раз точно попытаюсь и точно разыщу. Только с чего начать? В Сдероте, пока служил в армии, он снимал квартиру вместе с Шуриком -- парнем с нашей же Сэлы. Я пролистал все телефонные номера, сохраненные в мобильнике; естественно, обнаружил там несколько Александров, но не тех. Мы с Шуриком не были близки, так, что даже если у меня и был его номер, скорее всего, я его стер (мобильник бюджетный и память у него ограниченная -- приходится подчищать время от времени).
   Я думал, думал и наконец меня осенило. В таких случаях, над головой мультяшных героев зажигается лампочка, и они поднимают указательный палец вверх. О! Когда-то, под самый конец программы, Сыч взялся делать сайт, посвященный "Сэле Иббим 2001".
   Я оккупировал комп Мэтта (своего-то нету) и начал колдовать в поисковике, пробуя запросы сразу на трех языках. Есть! Сайт, правда, так и не был доделан. То, что имелось, визуально было выполнено в сочетаниях белого и светло-серого. В углу главной страницы -- отпечаток трехпалой птичьей лапки и надпись "след Сыча в истории". В разделе "музыка" анонсированы шлягеры "Толстозадая Эти" (посвящается любимой учительнице иврита) и "Зе ло беседер, зе хуево, зе ло тов" (о трудностях на пути молодых репатриантов). Несколько фоток. И то, что я искал: лист контактов, где должны были быть все телефоны выпускников нашей Сэлы. Лист не был полным, но Шурик в нем присутствовал (неудивительно, ведь он был соседом Сыча). Оставалось надеяться, что за прошедшее время он не сменил номер.
   Ноль пять четыре, так-так, восьмерка в конце. Приложил телефон к уху, и стал считать гудки, намереваясь после седьмого гудка сбросить звонок. Ответили раньше.
   -- Ало.                                                                           
   Голос Шурика я не помнил и потому сперва спросил:
   -- Шурик?
   -- Да.
   -- Здарова, это Валера.
   -- Привет.
   Судя по осторожному тону не совсем ясно, какой такой Валера.
   -- Валера с Сэлы, приятель Славика, ну, из Иерусалима.
   -- Аа, здаров!
   Ну, вроде, вспомнил.
   -- Как жизнь?
   -- Потихонечку. Чего у тебя?
   -- Да тоже нормально, все учусь, доучиться не могу.
   -- Бывает.
   -- Слушай, Шурик, ты все еще в Сдероте?
   -- Да, застрял я тут. А что?
   -- Да вот Славик на связь не выходит. Знаешь чего с ним?
   -- Без понятий. Год наверно уже не видел его. Телефон отключен.
   -- Знаю.
   -- Он еще раньше в Ашкелон перебрался.
   -- А что так?
   -- Вроде девчонка какая-то.
   -- Вот оно... Слушай, у меня тут дела нарисовались в твоем краю. Может, пересечемся, посидим за пивом? Как у тебя со свободным временем?
   -- Да без проблем.
   Шурик назвал день среди недели, когда был свободен после обеда -- назначенные дата и время вполне меня устроили. На том и попрощались. Мне, по правде, не было ни какой надобности ехать в Сдерот. Выяснить все, что меня интересует (про девчонку из Ашкелона, например) я мог бы и в телефонной беседе. Только мне это показалось неправильным. Это был бы не настоящий поиск, без усилий. Такое дело легко забросить. Я чувствовал, что должен побывать там, на месте, лично опросить свидетеля, так сказать. Кроме того, я решил, воспользоваться случаем и заскочить в Иббим, пройтись по памятным местам.
   Прямого автобуса из Иерусалима до Сдерота не оказалось. Раньше вроде один из маршрутов до Беер-Шевы проезжал мимо, если я не запамятовал. Сто лет туда не ездил. И еще бы сто лет так. Пришлось ехать с пересадкой в Ашкелоне. Собственно в сам Ашкелон я не заезжал, вышел на перекрестке, на въезде в город и там дождался 363-го, прямого на Сдерот. То оказался красно-белый, видавший виды, автобус, всем своим обликом подчеркивавший периферийность предписанного ему маршрута.
   Я устроился в правой части салона и смотрел  в окно. Вот по сторонам дороги пошли апельсиновые сады -- значит еще минут семь-десять, и я на месте. Мне нравится ивритское слово "пардес", употребимое для цитрусовых рощ. Также, термин "пардес" используется каббалистами как метафора к мистическому знанию, скрытому в тексте Торы.
   Я вспомнил, как мы ходили собирать апельсины в один из таких пардесов. Если быть точным, то были клементины, гибрид апельсина с мандарином -- по вкусу как первый, но чистится легко. Идея эта, как обычно, принадлежала Максу. Он уже подрывал нас на рубку тростника для декорирования жилища и на сбор плодов кактуса (полный провал, мы даже толком не поняли, как их есть).
   Мы прошли километра четыре по трассе в сторону Ашкелона, пока не нашли рощу, где плоды были самые сочные, самые крупные и самые оранжевые. Всю дорогу меня попрекали, за то, что не подготовился к сбору чужого урожая, даже сумки или рюкзака не взял. А что я? Я вообще никогда апельсины особо не любил, тех, что давали в столовке мне хватало вполне, это так, за компанию поперся. И как оказалось, все нападки на меня были лишними; в приступе немотивированной жадности, мы набрали столько клементинов, что с трудом могли их унести. Мы подобрали на обочине длинную доску, нанизали на нее сумки и так несли наш груз, один спереди и один сзади, периодически сменяя друг друга.
   Что делать с таким богатством -- мы не знали. Апельсины заполнили все ящики на кухне и весь холодильник (яркие фрукты, несомненно, обогатили его унылый внутренний мир), а сумки разгрузились лишь наполовину. Апельсинов оказалось просто очень много, съесть столько мы никак не могли. Было почти физически больно представить, что большей части этих прекрасных плодов суждено бессмысленно сгнить. Спас ситуацию, опять же, Макс. Он сказал: "А давайте сделаем из апельсинов вино". Макс поведал нам, что его дед делает отличное домашнее вино, и он де знает семейный рецепт. По его словам, любое сырье годилось в дело. Главное, чтобы фрукты были сладкими, а уж наши райские клементины такие сладкие, что и сахару добавлять не надо, так перебродят. Аргументы Макса звучали очень убедительно.
   Для этого дела были добыты два пластиковых ведра (я имел подозрение, что в прошлом эти ведра служили под бытовые отходы). В плане дезинфекции мы ограничились споласкиванием ведер кипятком. И понеслось. Одни чистили клементины, другие давили их прямо в ведрах. Кожу рук разъедал кислый сок, пальцы еле двигались, натруженные сдиранием мясистой корки, а клементины все не кончались. Наполнив, наконец, оба ведра на две трети, мы согласились, что пока хватит.
   Я был к этому "вину" равнодушен, полагая, что в ведрах, спрятанных на чердаке, скорее зародится гомункул, нежели напиток хоть сколько-нибудь сносный, но пацаны регулярно снимали пробы -- отслеживали процесс ферментации.
   Через некоторое время у нас случилась дискотека. Я это мероприятие проигнорировал, обозвав его "танцами в сельском клубе", а ребята решили оттянуться. Для усиления оттяга, Макс предложил отведать перед дискачом молодого апельсинового вина, урожая 2001 года.
   Когда вёдра были доставлены в комнату, от них пошла такая вонь, что я чуть не задохнулся (в самом физиологическом смысле этого слова). Я забился в угол, намотал на лицо футболку и беспомощно матерился. Макс сказал что это "естественный запах брожения", но все равно желающих попробовать зловонный эликсир оказалось совсем немного. Равным Максу по отваге и всеядности оказался один лишь Стас: каждый выпил по паре стаканов, залпом и зажав нос. Подытоживая винодельческий эксперимент, Макс заявил о несомненном успехе: помимо алкогольного градуса, у напитка обнаружился весьма приятный букет, скрытый под бражным смрадом, и можно было бы выпить еще стакашку, но с молодым вином, как известно, нужно быть настороже, срубает без предупреждения.
   Пацаны ушли на дискотеку, а я остался читать книжку про принцев Амбера. Только в одиночестве я оставался не долго. Меньше чем через час в дверь вломились Макс со Стасом, наперегонки прорываясь к туалету. Макс оказался первым, Стас был вынужден бежать к соседям. Зелье, которое должно было бить в голову, ударило в противоположном направлении. Я лишь злорадно ухмылялся, слушая доносившийся из санузла идиотский смех, перемежаемый кишечными звуками...
   Задумавшись, я чуть не пропустил свою остановку.
  

6.

   Ну и жара! После кондиционируемого автобуса -- как удар в солнечное сплетение. Я поспешил сквозь тяжеленные раздвижные ворота (которые, впрочем, никогда не закрывались) в спасительную тень восточных платанов, по человеческой прихоти высаженных в этой пустыне.
   Все, как и пять лет назад. Домики-караваны, давно пустующие, но до сих пор не снесенные; спортивная площадка, где мы играли в футбол; чуть поодаль, на возвышении -- общинный центр, в котором нам давал концерт Шалом Ханох, древний рокер, вроде как местный Макаревич. Я не пошел к проходной: охранник ни за что меня не пустит. Вместо этого и направился дальше вдоль забора из толстой оцинкованной проволоки: там были еще одни ворота, всегда запертые.
   Первое время нам было строжайше запрещено покидать территорию Иббима, но подобное положение дел устраивало далеко не всех. Многие все равно лезли через забор, правда не всегда благополучно. Так, одна из девчонок, жаждавшая общества парней из внешнего мира, перебираясь через ограду, зацепилась за сетку колечком, украшавшим белую нежную руку. Спрыгивая, она оторвала себе безымянный палец. Подружки, бывшие с ней, рассказывали, что та, пребывая в шоке от случившегося, буквально перелетела назад через забор. Они, конечно, сразу поспешили к вожатым за помощью, поднялся кипеш. Помню, как охранники с фонарем прочесывали забор в поисках оторванного пальца. Палец нашли и вместе с его хозяйкой увезли в больницу "Сорока", однако врачи так и не сумели пришить его на место. Характер у той девчонки, и без того бывший не сахарным, испортился вконец, а по причине увечья, за глаза, ее наградили прозвищем "Эцба". Я же, сразу признав  забор неприступным, уже на второй день обнаружил эти ворота, перебраться через которые не составляло особого труда.
   Люди придают особое значение посещению мест, где бывали раньше. Они, наверно, каждый раз надеются встретить там полупрозрачный призрак их самих, блуждающий среди руин памяти: заговорить бы с ним -- предостеречь от грядущих ошибок или ,наоборот, подготовить к будущим моментам успеха, но только он не услышит, даже не оглянувшись, продолжит свой путь точно в соответствии с предписаниями сбывшегося. Я тоже, пробравшись в Иббим, ожидал, что в груди засаднит, и я почувствую что-то острое, обжигающее, грустное и светлое одновременно, с привкусом упрека в несделанном. Ведь время, проведенное в здесь, было не просто еще одним прожитым годом, то было начало новой жизни в новой стране и, в определенной мере, нового меня. Возможно, я ожидал слишком многого. Чувства, посетившие меня, не были и вполовину столь ярки, как я надеялся.
   Аккуратные домики с черепичной крышей, желто-зеленые лужайки, тоненькие деревца и стройные пальмы, фонари вдоль выложенных красноватой плиткой дорожек. Все мило, чисто, даже пасторально. Благополучие в простоте и скромности. Дайте мне вагон набивных овец и ящик разноцветных пластмассовых свистулек: я хочу основать здесь плюшевую Аркадию. Отличное место для проживания, намного лучше чем у наших товарищей по Сэле в Беер-Шеве, Иерусалиме или Нацерете.
   В той части Иббима, где я оказался, перебравшись через ворота, в мое время селились молодые репатрианты из Эфиопии (я называл это место "Гарлемом"). Мы часто играли с эфиопскими ребятами в футбол и, обычно, одерживали над ними вверх. Имен большинства из них мы не могли ни выговорить, ни тем более запомнить. Но то было обоюдным: меня, например, они именовали "Варела". Кроме игры в футбол общих занятий у нас не было. Мне было немного жаль наших чернокожих товарищей: на три десятка парней имелись лишь пара девчонок, неказистых, забитых, с синими татуировками на лицах. Впрочем, один из них сумел-таки закрутить роман с белой скво из Беларуси. Правды ради, стоит отметить, что арап тот был высок и обладал приятной наружностью, да и образован был получше большинства из нас.
   Задерживаться в "Гарлеме" я не имел причин. Не спеша я двинулся дальше, старательно осматриваясь, боясь пропустить какую-нибудь важную деталь. Вот телефонный аппарат, с которого я регулярно, раз в три дня, звонил домой маме (телефон рядом с моим домиком был обычно занят, и нужно было выстаивать очередь, чтобы позвонить). А вот бомбоубежище, где располагался компьютерный класс. Там можно было посидеть в интернете или срубиться в новых "Героев". В ожидании свободного компьютера я развлекал себя изничтожением комаров, обитавших там в пугающем количестве. Местные кровососы практически лишены инстинкта самосохранения и потому, при помощи простого шлепанца, истреблялись десятками. В один вечер я набил 37 штук, но так и не превзошел рекорд в 45 насекомых, принадлежавший Васе из Владивостока. Ну, так Вася и по психометрии получил оценку лучше моей.
   Я никуда не торопился. Присев под пальмой я закурил. Вроде под этой самой пальмой я блевал в свой первый Новый Год в Израиле. Никаких официальных мероприятий по случаю встречи нового 2002-го года, естественно, не проводилось. Даже не были отменены занятия, намеченные на следующее утро. На предшествующем празднику уроке еврейских традиций, нам объяснили, что ночь с 31-го декабря на 1-е января именуется ночью святого Сильвестра, бывшего папой римским и редким антисемитом. Прошел слух, что будут обходить домики и изымать новогодние елки, ибо штука это языческая, некошерная. Нас это только раззадорило. Вечером, я Стас и Зяблик, пробрались в ближайший лесок и наломали там  веток чего-то отдаленно родственного хвойным. Непрезентабельные, куцые вечнозеленые лапы по нашему замыслу должны были символизировать праздничное дерево. В итоге никто нам отмечать любимый праздник особо не мешал, но тот Новый Год не получился для меня содержательным. Я ходил из домика в домик, всем желал нового счастья и со всеми, естественно, выпивал. Очень скоро я был крепко пьян и вел под упомянутой пальмой философские беседы с не менее пьяным парнем по кличке Лыжник, с которым по трезвяку я никогда бы не завел разговор. Что было дальше в ту ночь, я помнил смутно.
   Затушив докуренную сигарету, я приметил вдалеке мужчину в красной футболке. Я сразу узнал эту марокканскую рожу. Завхоз Цион, редкостная мразь. В один из дней, неизвестно откуда, в Иббиме объявился щенок. Почти белый, пушистый, вроде ретривера, с мокрым носом, живым хвостом, и врожденной любовью ко всему Адамову потомству. Этот песик был в высшей степени наделен той собачьей харизмой, перед которой бессилен даже самый черствый циник. Щенку дали кличку, но какую я не помню. Одним ясным осенним днем, в обеденный час, прямо перед столовой мы обнаружили нашего любимца; он лежал в лужице собственной мочи и тихо поскуливал. Щенок сдох на наших глазах. Цион, эта сука, отравил его.
   Тихо обматерив завхоза, я продолжил свою экскурсию. Проходя мимо здания администрации, я заглянул в окно директорского кабинета. Там никого не было. Шесть лет назад директором был Ури (фамилию я даже никогда и не знал). Мужчина за сорок, явно семейный, он потрахивал одну из воспитанниц. Та хвасталась перед подругами бельем, которое директор ей покупал. А рядом кабинет Шош, нашего социального работника. Заглядывать туда я не стал. Шош, если она там, непременно меня узнает. Я был частым гостем в ее кабинете. Меня считали чуть ли не самым проблемным воспитанником на всей Сэле, при том без веских на то оснований. Все из-за одного единственного косяка, в самом начале, когда я решил отметить свой первый месяц в стране -- именно с тех пор меня регулярно вызывали на беседу к соцработнику. Цеплялись ко всему: опоздание на отбой, прогул уроков, плохой аппетит во время обеда.
   Посещение столовой я не счел обязательным, там не было ничего интересного. Вместо этого сразу прошел туда, где собственно и квартировалась наша Сэла. Жилищные условия у нас были более чем сносные. Домики поделены на две квартирки, в каждой квартирке -- две спальни с двумя кроватями, душ, туалет и общая гостиная, совмещенная с кухней. В гостиной, вместо задней стены -- огромное окно. Все домики, выходившие на одну и ту же лужайку, относились к одной "поляне". Всего было четыре поляны и у каждой свой вожатый. Макс и Зяблик жили на третьей поляне, и их вожатым был Арик -- лысый франко-марокканец. Зяблик, насколько позволяли его познания, даже пытался общаться с ним на языке Мольера и Вольтера. Арик был строг и от правил не отступал ни на миллиметр. Его никто не любил.
   Я же селился на второй поляне. Вначале нашей вожатой была Гила, прелестная смуглянка йеменских кровей. Высокая, стройная, с длинными волнистыми волосами цвета воронова крыла, с огромными карими глазами и белозубой улыбкой, подобной жемчужной драгоценности в оправе мягких пухлых губ. Вдобавок, за доброту и кроткий нрав, Всевышний наградил ее парой замечательных сисек. Йеменская принцесса встречалась с одним русским парнем, который как выяснилось, ею совсем не дорожил. Очень скоро ее уволили: за излишнюю мягкость с воспитанниками и неспособность поддерживать среди них дисциплину. Гила знала нас всего пару недель, но при расставании из ее красивых близоруких глаз текли искренние слезы, которых мы ничем не заслужили. Потом мы долгое время были без призора, пока нашей вожатой не была утверждена Лера, неумная девка с веснушчатым носом и плохим знанием иврита. Если честно -- просто дура. Я так и не смог найти с ней общий язык.
   Компании, группы и группки формировались в основном по принципу географической близости -- соседи по комнате, по квартире, по домику, по поляне. Макс и Зяблик, например, жили в одной квартире. Макс делил комнату со Стасом, а Зяблик - с Денисом; тот факт, что я к ним прилепился, был скорее исключением. Я прибыл в Иббим на день раньше них, и с интересом встречал новичков. Макса я приметил сразу -- он прибыл с зачехленной электрогитарой на плече. Сперва ни он, ни Зяблик не вызвали у меня особой симпатии. Зяблик так вообще показался мне гоп-пролетарием (впечатление противоположное от действительности, он то, как оказалось, был потомственным интеллигентом). У Макса была осветленная челка, и он лучше всех на Сэле пел и играл на гитаре. За эти таланты он очень скоро стал весьма популярен, что не могло не бесить меня. Уже на второй день он устроил сольник в соседней с моей комнате. Туда набились все девчонки с моей поляны, а Макс, кругу, наверно, по четвертому, исполнял "Zombie" от "The Cranberries". Я, конечно же, обязан был испортить им праздник. Я поймал жирнющего таракана (они в обилии водились на наших кухнях и были действительно огромны) и запустил его к ним в комнату. Биологическое оружие сработало на славу: девчонки с визгом разбежались, а Макс, лишившись благодарной публики, отправился к себе. Мой сосед (он-то и пригласил Макса) пытался пристыдить меня, а я, еле сдерживаясь, чтобы не послать его подальше, отвечал, что они де мешали мне пораньше лечь спать.
   Но моя антипатия к Максу (несомненно, замешанная на зависти) быстро смягчилась. Он был со мной в одной группе по ивриту и всегда громче всех смеялся над моими шутками. К тому же, Макс стал вокалистом местной металл-группы. Администрация Иббима проявила великодушие, разрешив им репетировать прямо в студенческой деревне. Я всегда тянулся к музыкантам, хоть сам и обделен талантом. Потому я часто приходил на лужайку перед домиком Макса, послушать, как парни гоняют каверы "Арии" и "Черного Кофе", а так же исполняют свои, не менее эпичные баллады (в душу мне запали строчки о блужданиях в пещере дракона). В перерывах мы курили и разговаривали о музыке, а по окончании я помогал дотащить аппарат до машины.
   Так мы стали приятелями, но пока не друзьями. А как-то мы возвращались с занятий. Я тогда вконец рассорился со всеми своими соседями (что и не говори, а характер у меня был скверный). Я сидел в автобусе, который вез нас из колледжа, где мы учились, обратно в Иббим, и думал, что я буду есть на ужин. В столовой, с тех пор как мы начали получать пособие репатрианта, нас кормили только обедом, а у меня не было ни кастрюль, чтобы еду приготовить, ни тарелок, чтобы еду на них положить. Естественно, о том, чтобы одолжить кухонную утварь у соседей, не могло быть и речи. Тут я подслушал, что Макс и ко?, сидевшие рядом, тоже обсуждают планы на ужин. Я сказал им: "Пацаны, а давайте я куплю макарон, мы их вместе наварим и съедим". Вот так, за пачку спагетти, я приобрел настоящую дружбу -- это самая выгодная сделка в истории человечества, исключая покупку первородства за чечевичную похлебку.
   С тех пор, я каждый вечер приходил к ним на ужин. В 21:50 я уходил к себе -- отбой никто не отменял -- но затем шел обратно, чтобы выпить с друзьями разбавленный спирт и закусить его долькой клементина. Или покурить запретный кальян, тайком на чердаке; в чердачном полумраке, пахнущем яблочным дымом и пылью, беседы завязывались неспешные, глубокие и исключительно серьезные.
   Столько всего было. Например, когда под руководством Макса было организовано гитарное трио -- я, Зяблик и Стас. Или когда мы пробрались в бассейн, под видом добровольцев, проводящих акватерапию для детишек с ДЦП (идея Дениса). Или когда мы в первый раз отправились в Сдерот покупать траву; нас тогда надули и за полтинник продали крошечный комочек гашиша. Или когда Зяблик первый раз в жизни сильно напился: он купил бутылку местного "амаретто", а мы не захотели скидываться, мы пили только водку или спирт. Через час Зяблика принес тот парень, что составил ему компанию в распитии ликера. Глубокое опьянение сочеталось у Славика с прежде времени наступившим похмельем; мы хлопотали над ним как медсестры над раненым бойцом: подносили воды, подставляли ведро, даже пытались накормить сырым луком зачем-то.
   Есть чего вспомнить, грустного и веселого. Но здорово же было тогда! Хотя кого я обманываю? Большинство дней, проведенных в Иббиме, были похожи один на другой, как кадры засвеченной кинопленки. В будни мы учились и это хоть как-то нас занимало, а по шабатам было совсем плохо. Раз в две недели были "открытые" шабаты, когда сэловцы могли уехать  в гости к родственникам (если таковые имелись и готовы были приютить). Нам ехать было некуда, но несколько раз мы сбегали из Иббима и отправлялись автостопом к морю, в Ашкелон или Ашдод -- это было наш глоток свободы. В противном же случае мы были обречены проводить уик-энды в царстве отупляющей скуки. Часто мы просто сидели в гостиной и молчали, словно контуженные окаменевшими минутами пустого проживания. Но иногда всеобщий ступор взрывался приступами неадекватности. В одну из таких суббот, когда, мучительность безделья и без того усугублялась октябрьской жарой, Стас, самый оторванный из моих корешей, вдруг подскочил со своего места, вышел на середину комнаты и принялся мочиться прямо на пол. Мы не нашли ничего лучше, как присоединиться к нему. Потом мы весело смывали из пожарного рукава пахучую лужу, которая расползлась по линолеуму подобно гигантской желтой амебе.
   Нам было по семнадцать лет. Вроде было недавно, но уже в прошлом.
   Мда...
  

7.

   Иббим я покинул тем же путем.
   Если срезать через пустырь и пройти кварталами белых вилл, то можно сэкономить пару километров. Так мы и поступали, пока жили на Сэле. Но с тех пор прошло пять лет, а память моя имеет один значительный изъян: дороги, маршруты и адреса я запоминаю с трудом, а забываю легко и быстро. Поэтому я решил пройти по трассе до въезда в город и дальше добираться по главным улицам к месту назначенного Шурику рандеву. Путь не самый короткий, но я уж никак не заблужусь.
   Сдерот -- населенный пункт на границе пустыни Негев. По окраинам -- колонии вилл, неотличимых одна от другой, как куриные яйца. Ближе к центру -- дома в три, наибольшее в четыре этажа, по виду словно слепленные из мокрого песка. Из достопримечательностей -- живой уголок с грустным осликом, нервными цесарками и снобом-индюком. Есть промзона, с заводиками, производящими что-то низкотехнологичное. На одном из таких заводов трудился и Зяблик когда-то. Также рядом с городом располагается академический колледж Саппир, дающий вполне приличное образование. Ах да, еще есть студенческая деревня Иббим, с ее Сэлой, которая для местных является благодатным источником доступных девок и наивных лохов.Город этот мне никогда не нравился, и даже ностальгия по беззаботным дням не могла сделать нашу встречу приятной. Самое подходящее прилагательное для описания Сдерота -- скучный. Не как-то по-особенному скучный, а так как все маленькие городки.
   Мировую известность Сдероту принесли реактивные снаряды "Кассам", регулярно посылаемые на город неутомимыми борцами с оккупацией из столь близкой, но столь недружественной Газы. Ракеты падали и тогда, когда я жил в Иббиме, но редко. Теперь же они стали частью городской рутины. Не так давно здесь установили специальную систему, предупреждающую о приближении "Кассамов"; вместо хорошо знакомой всем израильтянам сирены, строгий женский голос вещает из репродукторов: "красный рассвет красный рассвет красный рассвет...".
   Еще в дороге я позвонил Шурику, подбить баки: он извинился, сказал что задерживается. Таким образом, первым из нас двоих добравшись до условленного места, я обречен был на ожидание, которое я вознамерился скрасить бутылочкой холодного пива, крайне уместного по такой жаре. Я устроился на лавочке в теньке, отпил несколько жадных глотков и закурил.
   Несмотря на то что мы с Шуриком не были близкими друзьями, он оставил в моей памяти образ довольно яркий. Увидев его даже через двадцать лет, я, несомненно, узнал бы его и весело поприветствовал бы хлопком по плечу, давая понять, что искренне рад нашей встрече. По мне, Шурик был личностью примечательной. На Сэле он слыл увлеченным ролевиком-толкинистом. Он и сам походил на дворфа из произведений Профессора: невысокий, но крепко сбитый, широкоплечий и вечно небритый, вылитый Шурик Дубощит, наследник царства под Одинокой Горой, откуда он и его народ были изгнаны жадным до гномьего золота драконом. На одном из первых уроков в ульпане, нас попросили рассказать о своих увлечениях. Шурик, конечно же, поднял руку, и, получив слово, поведал на ущербном иврите, что любит бегать по лесу с топором. Нам-то было ясно, о чем речь, а вот училку сказанное, мягко говоря, насторожило. С тех пор она относилась к Шурику предвзято, возможно опасаясь, что тот неожиданно набросится на нее с топором или с другим каким рубящим, а может и долбящим, оружием. Это не могло не сказаться на его желании учиться.
   А учительница иврита у нас была, вообще-то, неплохая. Кохава Мамам, рожденная в Марокко, но выросшая во Франции. Настоящая сионистка. Стройная, красиво стареющая женщина, с шикарной косой черных, но начинающих уже седеть, волос. Она водила старенький рено и курила "Ноблес" как и я  (отмечу, однако,  что придаваться вредной привычке она позволяла себе исключительно за чашкой кофе). Уроки Кохава, естественно, вела только на иврите (по-русски она не знала и пары слов), в объяснении материала часто прибегая к помощи жестов и богатой мимики. Каждую фонему она выговаривала предельно внятно, точно диктор новостей на радио. Особенно мне нравилась ее звонкая гортанная "рейш". А еще, когда Кохава пересчитывала нас, проверяя посещаемость, она чуть слышно шептала числительные на французском. Она утверждала, что неважно как долго мы проживем в Израиле и как хорошо будем знать иврит, счет мы все равно будем вести на родном языке...
   А вот еще один анекдот про Шурика. После Сэлы он ушел в армию. Как большинство призывников слабо владеющих ивритом, он проходил курс молодого бойца на базе Михве Алон, где так же имелся ульпан для изучения языка. Как-то, перед тем как идти в увольнение на шабат, их выстроили на плацу, и сержант произнес перед ними напутственную речь. Он говорил, что факт призыва на службу в ЦАХАЛ сам по себе еще не превратил их  в настоящих израильтян. Впереди еще километры пути, литры пота и килоджоули тяжелой работы. И дело вовсе не ограничивается служением новой родине верой и правдой, важно также изучить ее культуру и историю, важно знать имена ее героев и ровняться на них.
   -- Каждый настоящий израильтянин знает, кто такие Шаби и Нули, -- разглагольствовал сержант. -- А вам знакомы эти имена?
   Строй отвечал виноватым молчанием, никто из них и понятия не имел о ком идет речь. Напоследок сержант заявил, что тот, кто в воскресенье, по возвращении из увольнения, доложит ему, кто есть Шаби и Нули, в следующий раз сможет покинуть базу не утром пятницы, как все, а вечером четверга.
   И вот, Шурик ехал в электричке до Ашкелона и думал, как бы ему отличиться. Рядом с ним ехал один русский парень (от него я и услышал эту историю -- Израиль действительно маленькая страна и у любых двух ее жителей обязательно найдутся общие знакомые) и Шурик поведал ему о своей кручине. Попутчик, хоть и был репатриантом вполне свежим, уже знал кто такие Шаби и Нули. Однако он решил не упускать возможности прикольнуться над Шуриком и потому посоветовал ему:
   -- Сам я понятия не имею, кто это, но ты позвони в справочную, номер 144. Там-то они всё знают.
   И Шурик позвонил. Девушка, ответившая на звонок, вначале думала послать его подальше, решив, что звонит очередной телефонный хулиган. Но Шурик не растерялся, он объяснил, что и вправду недавно в стране, только призвался в армию, и его командир наказал  всему отделению из таких же как он зеленых репатриантов выяснить все про Шаби и Нули, столь близких каждому израильтянину, а ему, Шурику, действительно очень стыдно ничего о них не знать.
   Исповедь молодого солдата нашла отклик в чутком сердце девушки из справочной. Она поведала Шурику, что речь идет о персонажах популярной детской передачи, выходившей на воспитательном канале в далеких 80-х годах, и что под именем Шаби скрывается гнусавая тряпичная улитка, а Нули не кто иной, как желтый пушистый цыпленок. Вернувшись в воскресенье в часть, Шурик не без гордости доложил сержанту о своем открытии. Тот его похвалил, но обещания своего не сдержал (а, скорее всего, сдержать и не собирался); в ту неделю вся рота закрыла шабат на базе...
   Пиво давно  было допито, и я уже собирался закурить третью сигарету, когда подъехал белый lancer и выгрузил солдата в зеленой форме "бет". Солдат, попрощавшись с водителем, принялся озираться, явно кого-то высматривая.
   -- Шурик! -- окликнул я солдата, тот повернулся в мою сторону и двинулся мне навстречу. Я и вправду узнал его без труда. Та же коренастая фигура, та же походка. Вроде поправился немного. По мере его приближения становились различимы и более мелкие детали. Конечно же, многодневная черная щетина, угрожающая в скором времени превратиться в полноценную бороду, и выдвинутая вперед челюсть, придающая улыбке особую простецкую доброжелательность. Со звонким шлепком я пожал ему руку и приобнял; да, все тот же Шурик, все та же знаменитая Шуриковская духовитость, столь проблемная в жарком израильском климате.
   -- Шурик, ты же вроде как давно должен был дембельнуться, -- спросил я, с подозрением косясь на нашивку старшего сержанта на зеленом, закатанном до локтя, рукаве.
   -- Да вот подписал кеву, -- почти извиняющимся тоном ответил Шурик. -- Скоро закончится уже, продлевать не буду.
   -- Ясно. Слушай, ты есть не хочешь? Я вообще-то реально проголодался.
   Я и вправду с самого утра не ел.
   -- Можно и перекусить. Сейчас поднимемся ко мне, тут близко. Только надо будет в магаз по дороге зайти, а то у меня в холодильнике пусто совсем.
   Мы зашли в "русский" магазин, взяли пачку пельменей, бутылку украинской водки и пару пива. К водке также взяли соленых зеленых помидоров. Я расплатился -- пришлось настоять.
   Жил Шурик вполне скромно, вместе с отсутствовавшим соседом снимал трехкомнатную квартирку. По сравнению с Иерусалимскими расценками, платил Шурик за жилье сущие гроши.
   Мы бросили пельмени в кипяток и открыли по пиву. Пока пельмени варились, а водка охлаждалась, Шурик поведал мне об армейских буднях, о том, как призвался в боевые части, о том, как их там гоняли и как он заработал трещину в бедренной кости. Духом-то Шурик был готов к любым испытаниям, а вот тело не выдержало. Пришлось уйти в "джоб".
   Я слушал Шурика и в очередной раз убеждался, что служивые слишком много говорят об армии, и рассказы их во многом похожи. Теперь уже Шурик прикалывался над салагами, проверяя на них старинные розыгрыши, вроде тех, что про "ведро компрессии" или про "электрический порошок". И, конечно, в речи его полно было армейского жаргона, местами мне совсем не понятного. Я  вежливо старался следить за линией Шуриковского повествования, но мысли мои большей частью были обращены к пельменям, любовно ворковавшим в кастрюле на медленном огне.
   Наконец, пельмени были готовы и разложены по тарелкам, вид которых указывал на происхождение из армейской столовой. Когда половина порции была умята и были выпиты пара стопок водки, я, наконец, вновь обрел дар речи и стал пытаться направить разговор в нужное мне русло. Я заговорил с Шуриком о Сэле, рассказал о том, как сегодня прогулялся по Иббиму. Оказалось что общих воспоминаний у нас не так уж много. Единственное, что мы вместе посмеялись над теорией микрокакашек, сформулированной в свое время Сычом. Согласно этой псевдонаучной гипотезе, знакомый всем запах передается мельчайшими частицами говна, которые в микромире являются полными аналогами обычных макрокакашек. Отсюда вывод: если кто-то испортил воздух, и ты это почуял, то данный факт равноценен тому, как если бы тебе насрали прямо в нос. Подобную жемчужину фекальной философии я слышал в разных вариациях от разных людей, причем у меня нет сомнения в том, что все они пришли к схожим заключениям совершенно независимо. Видимо, все люди одинаково много размышляют об одних и тех же вещах: о любви, о смысле жизни, о дружбе, о говне.
   Скользкие разварившиеся пельмени были доедены, а выпитая водка еще не путала мысли, но уже делала беседу легкой и взаимоприятной. Посчитав момент подходящим, я поднял тему Зяблика.
   -- Так ты уже год Славика не видел, да? Я так понял от тебя, что он  какую-то девчонку нашел в Ашкелоне?
   -- Ну да. Как-то на море ездили с палатками, в парк Леуми. Там и познакомились.
   -- Кто такая?
   -- Да так. Я с ней не особо общался.
   -- Не знаешь, как найти ее? Может телефон?
   -- Ага! И почтовый индекс.
   Шурик замолчал, поковырялся мизинцем в зубах и вдруг, словно внезапно проснувшись, воскликнул:
   -- Есть один вариант. Идем.
   Он потащил меня в свою, сильно пахнущую Шуриком, комнату. Там имелся компьютер. Мужской такой, холостяцкий комп, со снятой крышкой системного блока и предельно грязной клавиатурой. Пока вычислительная машина загружалась, Шурик пояснил мне свое озарение:
   -- Сейчас в Фейсбуке поищем.
   -- Где? -- не понял я.
   -- В Фейсбуке, -- повторил Шурик.
   -- А что это?
   -- Реально не знаешь? Сайт такой.
   -- Сайт знакомств?
   -- Да не! Ну, ты и троглодит, у вас что компьютеры в универ не завезли?
   -- Да я и вправду не шарю в этой теме.
   -- ЖЖ знаешь?
   -- Слышал вроде.
   Шурик уже открывал браузер.
   -- Короче это немного ЖЖ, немного месенджер, фотки можно выкладывать. Типа, для общения в сети.
   -- И это кому-то интересно?
   -- Ты гонишь! Это новый тренд. Вот увидишь. В Америке это уже по полной.
   Шурик открыл бело-синюю страницу и быстро заполнил поля логина и пароля.
   -- Смотри. Тут и Славик есть, только он уже давно не отвечает.
   Я скептически следил за действиями Шурика.
   -- Ага, вот и он. Сейчас посмотрим кто у него в друзьях. Так, так, не то, тоже не то. Вот, вроде она.
   Шурик чуть отодвинулся, давая мне возможность лучше рассмотреть картинку монитора.
   -- Mary Trash, lives in Ashquelon, -- вслухпрочиталя. -- Русская?
   -- Русская, русская, -- подтвердил Шурик
   Ее аватрка представляла из себя черно-белую фотографию женского профиля. Лицо было почти полностью прикрыто челкой, рассмотреть можно было только ухо с многочисленным пирсингом. На шее, почти под самой мочкой уха, маленькая татуировка -- астериск*.
   -- Шурик, ты говорил, тут и фотки бывают.
   -- Вот написано же "fotos".
   -- Ах да. Что-то не работает.
   -- Ааа, просмотр только для друзей.
   -- Плохо. А ты уверен, что это вообще она? А то ава какая-то невнятная.
   -- Да вроде она. Ну, процентов девяносто. Да точно она. Тем более с Ашкелона. У нее раньше фотка другая была на аватарке, нормальная.
   -- Да? А что поменяла? Страшная, небось?
   -- Да нет, симпотная даже...
   Я еще раз внимательно вгляделся в фотографию этой Мэри Трэш, пытаясь оценить правдивость данной Шуриком характеристики.
   -- Ну и что теперь? -- спросил я Шурика, явно ожидая, что тот все за меня сделает.
   -- Напиши ей, спроси про Славика. Сейчас только зарегистрируем тебя.
   За несколько минут Шурик открыл мне аккаунт, я его сразу же "пригласил в друзья" и отправил сообщение мисс Трэш. Написал что-то вроде "привет, меня зовут Валера, я друг Славика, потерял с ним связь, очень хочу его найти, буду рад любой информации". На всякий случай указал так же свой телефонный номер.
   Водку мы так и не допили. Говорят, что в Израиле климат такой, много выпить не получается. Не знаю, я в любой климатической зоне, на любой широте и долготе, в любое время года пьянею легко. А мне таки следовало блюсти меру: тем же вечером я рассчитывал вернуться в Иерусалим.
   Шурик вызвался проводить меня до автобуса на Ашкелон. Мы неторопливо плелись к остановке, я курил и смотрел в темнеющее небо.
   -- Шурик, а если ракета полетит, куда бежать?
   -- Ты что серьезно?
   -- Да так, просто интересно. Есть же техника безопасности или как ее?
   -- Нужно укрытие искать, в подъезд зайти там, под лестницей спрятаться, что ли. Если нет укрытия, то лечь на землю, подальше от стекол, и закрыть голову руками. Еще, вроде, важно ноги расположить в сторону взрыва.
   -- А как узнать с какой стороны взрыв ожидать?
   -- Хрен его знает. По свисту ракеты, может? Я, вообще-то,над этим не заморачиваюсь.
   -- Фаталист ты, Шурик.
   -- Вроде того.
   Мы помолчали немного, но другой темы для разговоров не нашлось.
   -- А что, часто падают кассамы?
   -- Бывает. После "Летних Дождей" они попритихли. Сейчас уже снова наглеть начали.
   -- Да уж, неплохо им тогда вломили. Как думаешь, а солдатика того отпустят?
   -- Не знаю даже, статистика явно не в его пользу. Может, его и в живых-то нет, а они просто блефуют.
   -- Может, ты и прав.
   Так мы и коротали время в ожидании автобуса за вялым разговором на тему безопасности юга страны. Обычный израильский smalltalk, вполне подходящий для беседы, например, с таксистом: прав ли был Арик когда ушел из Сектора; что теперь делать с ХАМАС; сколько стоит свобода плененного капрала. В подобных разговорах я обычно просто соглашаюсь с собеседником: если тема эта чувствительна для него, то моя оппозиция может вызвать утомительный спор, если нет, то какая вообще разница что говорить. Для меня это что-то вроде разговора о погоде, просто чтобы избежать неудобного молчания.
   Я рад был прервать никому не нужный разговор, когда подъехал мой автобус. Я попрощался с Шуриком и мы, конечно же, согласились, что нужно поддерживать связь. Посмотрим, там видно будет.
   Мне предстояла долгая обратная дорога. Я плохо переношу продолжительные автобусные поездки. В междугороднем автобусе я совершенно не знаю чем себя занять. Я не имею полезной способности засыпать в дороге, и автобусные кресла мне кажутся жутко неудобными. Я лишь ежеминутно поглядываю на часы и высматриваю из окна придорожные щиты, стараясь успеть разглядеть, сколько осталось километров до пункта прибытия. Про себя я отмечаю умозрительные "чек-пойнты" на пути в Иерусалим. 
   Вот уже гладкая равнина сменяется холмами, а затем эти холмы прорастают лесом.
   Вот выстроенные в линию кузова древней военной техники, похожие на полые панцири высушенных жуков -- напоминание о Войне за независимость. 
   Вот холмы становятся выше, над дорогой нависают выщербленные известняковые утесы -- открытые переломы, обнажившие кости Земли. Немного закладывает уши.
   Вот желтые огни расположившихся в долинах поселений.
   Вот уже проехали Абу-Гош.
    
   ...Я слышал от многих, что им не нравится Иерусалим: ночная жизнь убога, слишком много арабов, душит религиозный диктат ультраортодоксального меньшинства, далеко от моря. Кто-то даже сравнил город с каменной могилой, намекая на предписанную законом обязательную облицовку всех зданий иерусалимским известняком. Сам я другого мнения. Более того, я думаю, что мне повезло жить в городе, который может влюбить в себя, вдохновить или просто успокоить уютом. Нет, это, конечно же, не тот Город, что над небом голубым, это не центр Мироздания и не величайшая мировая святыня. Следует разделять между Иерусалимом Легендарным и Иерусалимом Земным. Вот, например, -- единорог. Чудесный зверь, известный людям повсеместно, от Франции и до Китая, со времен глубокой древности. Говорят, что первым животным, принесенным Адамом в жертву Богу, был именно единорог. Единорог быстр и легок настолько, что может бежать по воде. Замечательный его рог -- важнейший и редчайший ингредиент самых чудодейственных алхимических смесей. Те, кто знаю, утверждают, что единорог кроток, как ягненок, не вредит ни зверю, ни растению, а питается одной росой. Другие, кто знают ничуть не меньше, настаивают на обратном, мол зверь этот свиреп и свободолюбив.
   Одна только беда: на самом деле никаких единорогов в природе нет, все это неуемная людская фантазия, а в реальности есть обычная лошадь со странным наростом на лбу. Ученые ветеринары скажут, что это даже и не рог вовсе -- аномалия роста остевых волос или кожное образование, вроде бородавки. Во всем остальном -- лошадь как лошадь, ест овес, любит лизать соль, какает на ходу. Так вот, мой Иерусалим отличается от легендарного Священного Города в той же мере, как рогатая лошадь от сказочного единорога. Но даже статус прототипа делает эту лошадь особенной. Да и не удивительное ли это дело, лошадь с рогом между ушей? Пусть она не отличается экстерьером и на скачках ей не выбиться в призеры, но все равно, такая кобыла заслуживает внимания. Также и Иерусалим -- он не самый чистый, не самый удобный, не самый романтичный. Но другого такого же, или хотя бы просто похожего города во всем свете не сыскать. К тому же нет-нет, да и намекнет Иерусалим на свое фантастическое отражение в тысячелетних легендах...
    
   Автобус едет быстро, поздним вечером трасса пуста и это хорошо.
   Вот справа поднимаются ступенями террасы кладбища на Ар а-Менухот. Плавный поворот и открывается вид на мой Иерусалим.
   Иерусалим золота, меди и электрического света
  

8.

   Из ненаписанных мемуаров:
  

Про то, как Зяблика изгнали из кибуца.

   В августе у Зяблика день рождения и он всех нас пригласил к себе в кибуц. Сказал, что есть бассейн , вообще, будет весело. Мы (я, Макс и Денис) в ответ обещали обязательно приехать.
   Полтора часа автобусом из Иерусалима в Беер-Шеву, оттуда еще минут сорок на кибуцном драндулете и вот мы в Сде Бокер. Низенькие деревца с мелки листьями, финиковые пальмы, миленькие цветочные клумбы, опутанные сетью трубок для полива, белые домики -- совсем маленькие для одиночек, чуть побольше для семей. В общем, кибуц как кибуц.
   Все начиналось вполне прилично. Подъехали "беершевские". Мы нажарили мяса на мангале и пели песни под гитару -- хиты зарубежной эстрады от Макса, "Чайф" от Зяблика и песня про мамонтов от Виталика. Единственным, но явным недостатком мероприятия был недостаток алкоголя (сам Славик пил немного и запасся исходя из своей меры), поэтому на определенном этапе нам стало скучно. 
   Тут мы вспомнили про бассейн. Зяблик извинился -- облом с бассейном, он типа закрыт для купания. Но когда стемнеет можно туда пробраться, благо забор невысокий. Так и было сделано. Бассейн привел нас в восторг. Мы разделились на две команды, иерусалимских и беершевских, и устроили водное побоище: каждая из команд пыталась завладеть огромной резиновой камерой и удерживать ее как можно дольше отбивая атаки противника.
   Нарезвившись в бассейне, большинство из нас высказалось за то, чтобы отправиться на боковую. Но Макс выступил с контрпредложением: "время еще детское, лучше давайте пойдем знакомиться с кибуцниками". Он аргументировал свои соображения тем, что кибуцники, как люди, живущие в коммуне, должны быть особо приветливы и общительны.
   Макса поддержал только я. В итоге мы вдвоем отправились искать общества аборигенов. Мы быстро заприметили свет в одном из домиков. Там мы обнаружили молодых кибуцников, которые явно что-то праздновали (возможно, даже чей-то день рожденья). Они действительно были вполне дружелюбны, а мы были очень даже нахальны. Кибуцники позволили нам угоститься с их скромного застолья: у них была водка, дешевая и теплая, которую они разбавляли сиропом со вкусом чего-то фиолетового. Мы пили их пойло и, насколько позволял наш иврит, пытались встревать в их разговоры.
   Потом кибуцники решили направиться в местный кибуцный кабак, а мы, естественно, последовали за ними. Макс пристроился к одной миниатюрной кибуцнице и всю дорогу до кабака пытался ее очаровать, не отрываясь при этом от пластиковой полторалитрашки с фиолетовым раствором.
   По прибытии в кабак  нас ожидало разочарование: пиво без специальных талонов не отпускали. Я оставил Макса клеить колхозницу, а сам метнулся к Зяблику, за этими самыми талонами.
   Славик устроился снаружи, в спальном мешке, подставив горбоносое лицо звездам, столь ярким над пустыней Негев. Минут десять я бился его разбудить, но он лишь злобно шипел на меня. Отчаявшись, я решил вернуться к Максу.  
   Макса я застал в состоянии почти вегетативном. Кто-то из местных  тщетно старался выпытать у моего пьяного в хлам товарища кто он, откуда и как ему помочь.
   -- Это твой друг? -- спросил кибуцник, вручая мне восемьдесят килограммов бухой человечины. Я лишь утвердительно кивнул под тяжестью дорогого друга и потащил его к жилищу Славика. По пути я пару раз останавливался, давая Макс проблеваться. Наконец, добравшись до цели, я уложил его на свободный край Зябликовской кровати. Макс последний разок блеванул на пол и заснул.
   Прибрав за Максом, я уже сам собирался искать угол, чтобы поспать, как вдруг из темноты нарисовался Денис.      
   -- Идем, Валера, поможешь мне.
   -- В чем дело?
   -- Я проверил, столовка открыта.
   -- Ну и?
   -- Что ну и? Наберем себе хавчика.
   -- Ты уверен, что это хорошая идея?
   -- Да ладно тебе. Мы возьмем немного, никто и не заметит.
   -- Хорошо, сейчас только пакет найду какой-нибудь.
   -- Оставь, у меня есть с собой, -- Денис помахал огромной, пока еще пустой, хозяйственной сумкой. Стало ясно, что идея набега на кибуцную столовку зародилась в голове Дениса еще до приезда в Сде Бокер. Это могло показаться немного странным, поскольку внешне Денис производил впечатление личности крайне положительной: занимается физкультурой, учится на отлично, почти не матерится, пьет мало, сигареты курит редко и только чужие, гашиш и план игнорирует. Но в тихом омуте, как говорится, черти водятся и свои мелкокриминальные наклонности ему уже случалось  проявлять за год нашего знакомства.
   Пробравшись в столовку, я ощутил легкое волнение, хотя, по правде говоря, риск был минимальным. Действовали мы торопливо, но аккуратно, освещая темноту сотовыми телефонами. Мы быстро наполнили сумку картошкой, огурцами, помидорами, пачками макарон, связками бананов, яблоками и проч. Сверху Денис аккуратно втиснул пару картонок с куриными яйцами. Все прошло гладко и когда дело было сделано, у меня оставалось еще несколько часов для сна. Утром мы позавтракали в той же самой столовой и отправились обратно в Иерусалим, увозя с собой баул, до отказа набитый кибуцной снедью.
   А на следующий день позвонил Зяблик. Он назвал нас сволочами и сообщил, что его выгнали из кибуца. Славика вызвала на ковер старая стерва, являвшаяся кем-то вроде председателя кибуца, и сообщила, что его друзья: во-первых, пробрались в бассейн; во-вторых, вломились на чей-то день рожденья и украли с праздничного стола арбуз (sic!); в-третьих, сексуально домог ались именинницы; в-четвертых, устроили пьяный дебош в кибуцном пабе. А вот про разграбление столовой ничего сказано не было...
   Я люблю рассказывать эту историю, она мне кажется забавной. Эта история о беззаботности и безответственности -- отличное было время.
  
  

Амалек.

9.

   In parentheses:
   Я не бездельник: три дня из семи у меня рабочие. Иметь работу крайне важно, иначе Институт Народного Страхования выставит тебе счет за тунеядство. Абсурд, но факт: в случае увольнения студенту не полагается пособие по безработице, однако делать ежемесячные отчисления в национальный соц-общак он обязан по-любому.
   Вторая интифада явилась звездным часом для охранного бизнеса. Теперь даже в кафешку на три стола требовался охранник. Образовавшиеся многочисленные низкоквалифицированные рабочие места были немедленно заполнены новыми репатриантами -- данный факт нашел отражение в многочисленных анекдотах про охранников с русским акцентом. И я тоже внес свою лепту в укоренение стереотипа. Конечно, охранник охраннику рознь: с одной стороны выпускники боевых частей, за хорошие деньги работающие на серьезных объектах вроде тех, что в Старом Городе или в восточном Иерусалиме, с другой -- предпенсионные шерифы подземных паркингов на минимальном окладе. Я был где-то посередине. Для эффективного несения службы мне был выделен пистолет. Израильский "Карин", копия с Browning HP, 9 мм, очень надежный, стреляет прямо и разбирается за считаные секунды. Но выглядит не ахти: крупная штамповка матового, почти белого металла и черная прорезиненая рукоять, более подходящая для электродрели, нежели для пистолета. Внутренняя эффективность не компенсировала внешнее уродство, так, что если "Карин" и обладала шармом смертоносного орудия, то в самой незначительной мере. 
   Я охранял сервисные центры одной из сотовых компаний. Моя работа, в сущности, сводилось к тому, чтобы приветствовать кислой физиономией посетителей, поглаживать их по бокам ручным магнометром и копошиться в их рюкзаках, пакетах, сумках и сумочках. Сей труд более чем неблагодарен, а многими открыто презираем и, если честно, в высшей мере бесполезен. Очевидный пример "скрытой безработицы", когда работник, регулярно получая зарплату, не производит никакого подобия ценного продукта.
   Несмотря на это, начальство все же пыталось мотивировать меня и моих коллег, напоминая, что мы являемся последним рубежом на пути потенциального террориста. Ага, конечно. На переднем крае борьбы с террором ШАБАК, а уж если те сплоховали, на подстраховке имеемся я и моя Карин.
   Периодически, нас посылали на короткие курсы по повышению охраннической квалификации. Однажды, например, взяли и вывезли весь наш рабочий коллектив в тренировочный лагерь, куда-то чуть ли не под Хайфу. Там мы отстреляли по полсотни патронов каждый. Но то было не самое интересное: во второй половине нашей тренировочной программы нам было обещано занятие по "крав мага".
   Система самообороны без оружия "крав мага" известна далеко за пределами Израиля. Известна благодаря своей эффективности и жестокости. Минимум усилий и максимум увечий. Данному виду рукопашного боя, конечно же, не достает мистического очарования восточных боевых искусств, с их образными именованиями для различных техник, туманной философией и намеками на унаследованное от древних мастеров сакральное знание. Да, это все так, но зато, пока Ци Дракона будет пересекать Реку, боец "крав мага" уже вырвет противнику кадык, размозжит тестикулы (если таковые имеются) и выдавит глаза.
   Занятия по "крав мага" проходили в баскетбольном зале, устланном борцовскими матами. Инструктором был здоровый, бритый наголо, дядька в футболке с надписью "инструктор". Он сразу предупредил, что сегодняшний тренинг будет особенным, не таким, как мы ожидали: речь пойдет об обезвреживании террориста-смертника.
   Начал он издалека: кто же он такой человек-бомба? как его отличить в толпе? Сперва, рассказывал он, все полагали, что пойти на такое человек разумный может только под действием наркотиков. Потому было дано указание обращать пристальное внимание на глаза: расширенные зрачки должны выдать одурманенного самоубийцу. Однако вскоре выяснилось, что шахиды взрываются не только в наркотическом угаре, но и в здравом уме, чисто за идею. Тогда решили, что все они, верно, из необразованных, слабых и социально незащищенных слоев палестинского общества, из тех, кому легко промыть мозги. Но и эта теория потерпела крах, после того как пояс с взрывчаткой примерили студенты из лучших вузов. Пока специалисты работали над новой систематикой, взрываться начали и женщины, и старики, и подростки. Короче, выяснилось, что дело джихада не признает гендерных различий, ему покорны все возрасты, и богатые, и бедные, и образованные и неграмотные.
   В итоге, что у нас остается? Необходимо присматриваться ко всем обладателям арабской внешности. Если нижняя часть лица выглядит бледнее верхней, то, возможно, недавно была сбрита пышная борода, так, что щеки и подбородок еще не успели загореть. Если кто-то одет не по погоде в жаркий день, то не исключено, что под обильной одеждой спрятано взрывное устройство. Конечно же, необычное поведение: нервные жесты, опасливые взгляды, скованность в движениях. Но самое главное -- внутреннее чутье, та самая интуиция.
   И так, вы приметили кого-то подозрительного. Ни в коем случае не следует окликать его, подзывать и, уж тем более подходить к нему. Если вы не ошиблись и перед вами действительно террорист-самоубийца, то он, скорее всего, сразу же приведет заряд в действие. Тот охранник из молла в Нетании, конечно же, спас с десяток жизней, выйдя навстречу заминированному фанатику; но теперь его нет, и даже имени его никто из нас не помнит. Поэтому действовать надо тоньше.
   Тут инструктор оговорился: система, которой он собирается нас обучить, на практике никогда не применялась (дай Бог, чтоб и нам не пришлось ей воспользоваться). И вообще, ему известен лишь один случай успешного обезвреживания смертника уже вышедшего на цель. То даже и не охранник был, а так называемый офицер безопасности какой-то фирмы. Он объезжал свои объекты и прямо из окна автомобиля углядел особо мутного типчика. У того из-под одежды виднелись какие-то провода. Наш герой здраво рассудил, что-либо перед ним первый в своем роде палестинский киборг, либо стандартной модификации шахид, составленный из мяса, костей, гексогена и лютой ненависти к сионистскому врагу. Поскольку роботу пистолетный выстрел в любом случае не навредил бы, он со спокойной душой, прям на ходу автомобиля, разредил пол-обоймы в эту сомнительную личность. В этот раз решение было принято верное, и был уничтожен настоящий террорист. А ведь мог-то быть и какой-нибудь радиолюбитель, с пучком проводов в кармане...
   Я уже думал, что наш инструктор, за всем своим многословием, так и не доберется до практической демонстрации этой уникальной системы противодействия самобомбистам. Наконец, он спросил, кто из нас готов быть добровольцем на роль наглядного пособия. Дураков не нашлось (даже я, за три месяца армии, уяснил, что вызываться добровольцем чревато). В итоге наш сенсей назначил себе ассистента сам.
   ...Как же правильно нейтрализовать террориста-смертника? Прежде всего, важно не привлекая внимания зайти со спины к субъекту, подозреваемому в злодейских намерениях. Далее, приседаем и хватаем предполагаемого террориста за щиколотки, тянем на себя, а плечом толкаем вперед в области "выше-колен-чуть-ниже-задницы", одновременно вставая. Таким способом легко свалить даже вполне крупного человека. Уронить противника -- первостепенная задача. К тому же, пытаясь амортизировать падение, человек инстинктивно раскрывает руки, и так он, скорее всего, не сможет нажать на кнопку детонатора. Как только наша жертва оказалась на земле, следует удар ногой в пах (крав мага!). Это деморализует противника и лишит его воли к сопротивлению (если перед нами дама, то мы допускаем, что, как представитель пола слабого, она и так не сможет оказать сильного противодействия). Затем, одним коленом (если вы правша, то левым) придавливаем супостата к земле и усаживаемся на него. Быстрым движением заводим его руки как можно выше между лопаток -- так их можно удерживать без усилий даже одной рукой. Свободной же рукой ощупываем его, ищем взрывчатку либо иное оружие.
   Упс, ничего не нашли? Обознатушки. Здесь ничего не остается, как слезть с невинно пострадавшего, извиниться и готовиться к увольнению, а также к неизбежному судебному иску.
   Если же вы все-таки нащупали пояс смертника, то действовать следует незамедлительно: даже несильный удар по темени лишит противника сознания на несколько секунд. Встаем, достаем пистолет, досылаем в ствол патрон и стреляем в голову до достижения нужного эффекта.
   Вот и весь рецепт, берегите себя.
  

10.

   Всю неделю я вел себя хорошо: не употреблял алкоголь, не тратил попусту денег, не пропускал занятий, делал все задания в срок. Еще отсиживая последнюю пару, я утвердился в мысли, что заслуживаю награду: какую-нибудь приятную мелочь, освежающий "айс-кафе", например -- ведь такая жарища стоит.
   За желанным лакомством я отправился в кафе "Арома". Там, как обычно, имелась очередь в дюжину человек, и я покорно пристроился в ее конец. Передо мной стояла девушка; я решил скоротать ожидание, разглядывая ее, благо с моего ракурса, увиденное вполне ласкало глаз. Аккуратная округлая попка в светлых джинсах, из-под белой маечки -- черные бретельки бюстгальтера. Где-то я слышал, что черное под белое позволительно только француженкам, но я в этом не много понимаю. Отмечаю хорошую осанку: родители в детстве отправили на гимнастику или на бальные танцы? На лопатке одноцветная татуировка: Маленький Принц стоит на своей крошечной планетке и наблюдает за падающей звездой. Принц обращен ко мне спиной, и шарф его развевается. Очень мило. Теперь нужно обойти с фланга, и выяснить каков вид enface, а это крайне опасный маневр, нередко ведущий к горькому разочарованию.
   Я выжидал удобный момент, а пока продолжал пялиться на мою соседку по очереди. Естественным движением она убрала волосы от лица, заправив их за ухо. Ушко ее было обильно декорировано пирсингом: там был "трагус" и такой, который называется "рук", если я не путаю. На мой консервативный вкус -- легкий перебор. Но кто меня спрашивает? Под ухом крошечная татуировка -- астериск*. 
   Я еле сдержался, чтоб не присвистснуть -- вот так встреча! Она ж не ответила тогда на мое сообщение, и друзья ее (выбрал наугад троих, тех, что из "русских") тоже меня проигнорировали. Вроде как всё, розыск старинного товарища зашел в тупик -- и я с этим почти смирился -- ан нет, непостижимое провидение выворачивает самые очевидные сценарии наизнанку и на те пожалуйста: Мэри Трэш, собственной персоной прямо передо мной в очереди за кофе. Возможно, лучи из моих глаз обожги ей затылок; она обернулась и посмотрела на меня. Я поймал ее взгляд и не нашел ничего лучше как улыбнуться.
   -- Хай! Привет.
   -- Привет.
   Девушка осторожно улыбнулась в ответ, пристально глядя на меня. Она явно пыталась определить, знакомы ли мы или я просто к ней клеюсь. Я решил сразу объясниться.
   -- Я писал тебе в фэйсбук. Я друг Славика Е.. Он пропал куда-то, а мне сказали, что вы вроде были знакомы.
   Вежливая улыбка мгновенно исчезла с ее лица.
   -- Да пошел ты на хуй, придурок!
   Она почти выбежала из кафе, явно намерено толкнув меня при этом плечом. Люди у прилавка обратились во внимание, но мне больше нечего было им предложить. Спектакль окончен, даже не начавшись. Пользуясь моментом, я протиснулся дальше по очереди и успешно заказал свой айс-кафе.
   Я уселся за столик на террасе. Через дорогу, на автобусной остановке стояла моя новая знакомая Мэри Трэш. Я потягивал айс-кафе и смотрел на нее. Есть неизученный наукой феномен, когда человек чувствует на себе чей-либо пристальный взгляд: Мэри очень скоро заметила меня и теперь тоже смотрела в мою сторону, время от времени поглядывая так же в направлении, откуда должен был подойти автобус. На минуту номер 28 закрыл ее от моего взора своим длинным зеленым туловом, а когда он отъехал, девушка уже переходила дорогу, направляясь ко мне.
   -- Хай. Ты извини. Просто ты так назойлив был в фейсбуке. Да и вообще, я не ожидала.
   Она, конечно же, подошла не чтобы извиниться, и по ней это было видно. Скорее всего, ей просто стало любопытно.
   -- Да все в порядке. Хочешь кофе? Я угощаю.
   Кто-то сказал мне, что для того, чтобы расположить к себе собеседника, предпочтительнее сопроводить общение напитками горячими, нежели холодными. Поэтому допитый только на две трети, айс-кафе отправляется в урну с мусором.
   -- Да, я как раз собиралась взять себе афух. Большой. И круассан.
   Заказ  не был сопровожден никаким из аналогов слова "пожалуйста" -- я проглотил это.
   -- Хорошо. Сейчас вернусь. Ты только не убегай.
   Она лишь одарила меня взглядом, говорящим, что если бы она от меня убегала, я мог  считать это комплиментом в свой адрес. Но я этого не дождусь.
   В дверях, возвращаясь с кофе и круассаном, я чуть не столкнулся с девушкой в красном переднике. Маленький нос-кнопка на плоском лице, приоткрытый рот, косые глазенки -- я и раньше видел ее здесь: она убирала со столов оставленный посетителями мусор -- приуниверситетский филиал "Аромы" такой прогрессивный, даже инвалидов трудоустраивает. Я отпрянул, чуть не расплескав свой двойной эспрессо. Девушка шепеляво извинилась, а я молча, бочком, стараясь не задеть ее, протиснулся в дверь. Подружка Славика, сидевшая за столиком лицом к входу, имела возможность наблюдать эту сцену неловкости.
   -- Не могу с собой ничего поделать, я просто иррационально боюсь людей умственно неполноценных, в том числе и даунов, -- стал оправдываться я.
   -- Не дауны, а люди с синдромом Дауна, -- поправила меня Мэри, засыпая сахар в свой кофе.-- Опасаешься подцепить лишнюю хромосому?
   -- В смысле?
   -- У них на одну хромосому больше, чем положено.
   -- Ну да, что-то такое слышал.
   -- Они, кстати, совершенно безвредны. Даже наоборот. Они совсем не агрессивные, они добрые и дружелюбные. Добрее чем дети. Их легко рассмешить. Обидеть их тоже легко, но они быстро прощают, они наивные. И они могут любить, как и большинство нормальных людей, а, может ,их любовь даже лучше и чище.
   -- Не спорю. Если бы мы были созданы по образу и подобию Высшего Существа, то, возможно, у всех нас была бы дополнительная хромосома. Но мы, к сожалению, являемся продуктом миллионов лет безбожного естественного отбора, и все те замечательные качества, о которых ты говорила, по-видимому, так и не оказались увязаны с каким-либо конкурентным преимуществом.
   -- Знаешь, -- продолжил я, -- если в стае шимпанзе одна обезьяна заболевает, то весь коллектив приматов начинает ее избегать. Больная обезьяна становится изгоем. И в этом есть эволюционный смысл: а вдруг больное животное станет причиной эпидемии, которая погубит всю стаю?
   -- Ты как-то неполиткорректно рассуждаешь, -- произнесла она без тени осуждения.
   -- Как раз наоборот. Я признаю, что являюсь примитивной, вовсе не богоподобной, а лишь человекообразной обезьяной. И я пытаюсь работать над собой, чтобы стать еще более человекообразным. Кстати, откуда такие познания о хромосомах?
   -- Мой младший братик.
   -- Здесь?
   -- Там. С мамой, в России. И не делай сочувственную физиономию. Мы его любим таким, какой он есть. А откуда такой интерес к обезьянам?
   -- В детстве подарили книжку Джейн Гудолл, про то, как она жила в Африке среди шимпанзе. Хорошая книга. Познавательная, очень советую.
   -- Не думаю, что когда-нибудь буду это читать. Ну, так ты друг Славика?
   Она опередила меня, сама перешла к делу. Туше. Я на мгновенье замялся и даже заглянул за подсказкой в свой стаканчик.
   -- Да, мы были близкими друзьями, правда, я уже года два его не видел и не слышал ничего о нем.
   -- О да! Судя по шквалу сообщений, полученных от тебя, речь идет о настоящей мужской дружбе. Что-то когда режут пальцы, мажут друг друга кровью и затем клянутся в братстве до гроба. Или он должен тебе кучу денег?
   -- Зачем же так. Мужская дружба -- вещь совершенно реальная. Может, мы многое пережили вместе. Или, может, он даже когда-то спас мне жизнь.
   -- Да ну? Это как же?
   -- Дело было в Иббиме, на Сэле. Знаешь, что это такое?
   Она кивнула, и я продолжил:
   -- Я как-то отравился выпитым в столовке компотом. У меня отказали почки, и я был подключен к аппаратам, поддерживавшим жизнь в моем ослабшем теле. Врачи провели анализы и выяснили, что у меня очень редкая группа почек. Со всей Сэлы подходящие для трансплантации органы оказались лишь у Славика и у нашего социального работника. Тогда наш соцработник Шош сказала, что я умру как собака, но Славик вышел вперед и заявил, что не допустит этого. Он подарил мне кусочек себя и тем самым спас от неминуемой смерти. Прошли годы и у меня отрасли новые почки, целых пять штук, и теперь я ищу Славика, чтобы вернуть ему одолженный орган.
   Я нес всю эту чушь и  внимательно следил за выражением ее лица, пытаясь определить какой эффект оказывает сказанное. Приятное, кстати, лицо: острый подбородок, маленький рот, колечко в ноздре, умные карие глаза.
   -- Ты это сейчас придумал? Неплохо, почти смешно.
   -- Ну, я приврал, конечно, немного. Компот нам, естественно, не давали, в лучшем случае разводили водой сироп -- синтетическая дрянь якобы со вкусом каких-то фруктов...
   -- Ладно, ладно, -- прервала она мою импровизацию.-- А если серьезно?
   -- Если серьезно, то он просто отличный парень. Мы здорово проводили время, и я считал... считаю его своим очень хорошим другом. Мы как-то долго не виделись, я не звонил ему, хотя наверно следовало бы. Когда, наконец, позвонил, оказалось, что номер его отключен. Вот, собственно, вся история вкратце.
   На секунду я задумался и добавил:
   -- А недавно он мне приснился. И мне захотелось его разыскать.
   -- Понятно, -- сказала она уже без всякого ерничанья.-- Только я ничем помочь не могу. Мы перестали общаться. Я вообще теперь здесь, в Иерусалиме.
   -- Жаль. Может, какие-нибудь общие знакомые?
   -- Нет, не думаю.
   -- Ясно.
   Я разочарованно вздохнул. Вроде разговор окончен.
   -- А в Иерусалим каким ветром?
   -- Хочу поступить в академию искусств, в "Бецалель".
   -- Рисуешь?
   -- Нет, фотографирую. Ну, ладненько, мне пора.
   -- Ну, пока
   Она  поднялась со своего кресла и накинула на плечо сумку. Напоследок я все-таки поинтересовался:
   -- А зовут-то тебя как?
   -- Маша, -- ответила она, спустя короткую, но все же излишнюю, паузу -- как будто сомневаясь, что эта информация мне когда-нибудь пригодится.
   -- А я Валера.
   -- Очень приятно. Бай! -- она помахала мне рукой; я ответил ей вялым жестом.
   Стерва, конечно, но Зяблик вполне мог в такую влюбиться. Эх, оборвалась ниточка. Хотя, может, девушка с простым мягким именем что-то все-таки знает?
   К круассану она так и не притронулась, оставила лежать на столе
   .
  

11.

   Уже на подходе к общежитию я получил звонок от Мэтта, моего соседа. Он попросил меня купить кое-какие продукты и поспешить домой, помогать ему в готовке. Раньше, вдалеке от материнских котлет, я несколько лет питался нерегулярно и чем попало. Рацион мой состоял из макарон, бутербродов и второсортного джанк-фуда. Подобная диета притупляет разум, ослабляет тело и разжижает стул. Теперь же я делил общажную квартирку с Мэттом, а главнейшим из его достоинств является кулинарный талант. Мэтт с легкостью реализует самые сложные рецепты, включая маринады и выпечку. К тому же он знает бесчисленное множество различных мелких поварских секретов, вроде техники очистки чеснока или правил вымачивания фасоли. Несомненно, в его пользу говорит тот факт, что он заставил меня съесть приготовленный им капустный пирог, вещь до того момента почитаемая мной за абсолютно несъедобную. К сожалению, в последнее время Мэтт стал ярым противником мясоедства; я пока еще не опустил руки, но до сих пор все мои проповеди о нетрадиционности  его гастрономической ориентации так и не возымели успеха. Единственное, что Мэтт не посмел исключить из своего рациона рыбу. И на том спасибо.
   Всю еду Мэтт готовил сам, я лишь компенсировал стоимость изведенных на меня продуктов. Иногда я также делал покупки: по списку, а что помимо -- на мой страх и риск. В этот раз, например, Мэтт прям разошелся -- давно тянул, видно, все самое необходимое и самое увесистое позаканчивалось: соль, сахар, картошка там всякая. Вдобавок попросил купить бутылку красного сухого. Он в очередной раз напомнил мне обратить внимание на этикетку и взять только то вино, про которое внятно и однозначно написано, что оно "не варенное". В свое время Мэтт поведал мне, что некоторые вина, в основном самые дешевые, действительно варят. Причина тому кроется в тонкостях кашрута: полагается, что бутылка даже самого кошерного вина, будучи открытой гоем, мгновенно теряет пригодность к употреблению еврейским организмом. Поэтому вино и пастеризуют: высокая температура убивает дрожжи, и такое, уже мертвое, вино вполне пригодно для разлития неевреем.
   Вот, значит, пошел я за вином. Ну а пока -- еще пара слов о моем соседе. Ему можно было бы и роман отдельный посвятить, одноименный, но как-нибудь в другой раз. И так, знакомтесь -- Мэтт. При рождении наречен Матвеем, а Мэттом я называю его для того, чтобы подчеркнуть его иностранность. Дело в том, что большую часть среднего образования  Матюша получил в Скандинавии (отсюда его вторая кличка -- Швед). Родился он в Москве и был ребенком от второго брака своего отца. Отец его в эпоху первичного накопления капитала таки сумел сколотить какой-никакой капиталец. Сначала он гонял машины из-за распахнувшейся границы, а потом открыл первый в столице официальный салон шведского автогиганта Saab. Дела шли хорошо, и показалось вполне уместным отправить чадо обучаться за границу. Вот так Матюша и стал учиться в Сигтуне, раз в две недели летая в Москву, к любимой бабушке. По прошествии положенного времени, он получил шведский аттестат и уже почти поступил в какой-то английский колледж, как папа объявил ему, что деньги закончились. По крайней мере, на учебу в Англии их предусмотрено не было. Просто Матюшин папа, на волне успеха, решил диверсифицировать бизнес и попробовать силы в нефтянке. Как назло, в стране в тот момент случился кризис: рубль падал, а премьер-министры сменялись как карточные валеты в руке фокусника. По словам Мэтта, каждому из глав правительства подносился чемоданчик с миллионом единиц американских платежных средств. На Владимира Владимировича то ли не хватило, то ли хватило, но он не счел себя обязанным.
   Но то почти политика, а в реальной жизни Матюше было предложено отсидеться в Израиле, пока дела у папы не наладятся. Дела у папы ладились не очень, тем более что он женился в третий раз и даже подарил Матюше единокровного братика. Так Мэтт и застрял на Земле Обетованной. Годы, проведенные в шведской школе, подарили Мэтту превосходный английский, но в то же время не позволили в полной мере развиться русской ментальности. В среде русскоязычной молодежной репатриации он явно смотрелся "черной овцой"  и его за это не любили.
   Мэтта я знаю довольно давно, но особо сблизились мы именно в последние пару лет. Мы даже оформили наш союз юридически, выступив друг для друга гарантами в получении студенческой ссуды. Уже почти год как мы соседи в общаге. Однако быть его другом не так уж просто. Он очень необязательный: любые планы могут быть отменены, особенно если у Мэтта наметился секс на это время. Он на редкость бестактен: он перебивает неинтересные ему разговоры, безжалостно выгоняет засидевшихся гостей и без смущения напоминает о денежных долгах. Если у него ленивое настроение -- его не расшевелить. Если у него приступ энтузиазма -- от него не укрыться. И все это, как говорит старина Холден, меня убивает.
   Нет, о Мэтте я могу сказать немало вполне заслуженных добрых слов, но уж если зашла речь о сомнительных сторонах его персоналии, никак нельзя не упомянуть весьма противоречивое чувство юмора, присущее моему соседу. Оно, чувство юмора, строится на порой очень жестких подколах и розыгрышах, явно провокативных, способных породить смертельную обиду на шутника. Лишь один пример: как-то мы, не помню уж зачем, зашли в кварталы Геулы. Мы дожидались зеленого сигнала светофора на том самом пешеходном переходе в форме "Х" рядом с площадью Кикар а-Шабат. Перед нами стоял молодой аврех в длинном черном лапсердаке, шляпе и с длиннющими русыми пейсами. Мэтт шепнул мне:
   -- Зацени прикол.
   Он подошел к парню со спины и закрыл своими большими ладонями его очки.
   -- Шмулик? -- попробовал угадать аврех.
   -- Неа.
   -- Ицик? -- вторая попытка.
   -- Неа.
   -- Нафтуль? -- опять мимо. В тот же миг Мэтт резким движением развернул паренька к себе  лицом и что есть мочи заорал ему прямо в физиономию, покрывая линзы его очков  аэрозолем из капелек слюны.
   Аврех поспешил спастись бегством, невзирая на красный свет, а мы -- да, и я тоже, каюсь -- ржали ему вслед самым мудацким образом. Такие трюки Мэтт проделывает с совершенно незнакомыми людьми. С людьми близкими он вытворяет штуки и покруче.
    
   Я, наконец, преодолел все бессчетные ступени, что вели на последний этаж, локтем надавил на ручку незапертой двери и ввалился внутрь, груженный пакетами с покупками.
   -- А, явился?
   Швед колдовал у плиты, облачившись в свой пижонский фартук с нарисованным галстуком-бабочкой.
   -- Ну и что нас ожидает?
   -- На первое холодный суп гаспачо с гренками. Потом белый рис, пюре из красной чечевицы, грибы, жаренные с луком и веганские котлеты из гречки. Хочу сделать морковь по-корейски, но надо придумать, как ее порезать соломкой. Еще есть суши с соломоном.
   -- Шикарно. Требуется помощь?
   -- Хмм...Чтоб тебе доверить? Ага! Вот, будешь толочь сухари на панировку.
   Я покорно принялся давить столовой ложкой высушенные в духовке ломти белого багета. Эта работа для моего уровня кулинарного мастерства.
   -- Как таблетки? -- поинтересовался я. Мэтт недавно сходил к психологу и тот выписал ему волшебные пилюли от депрессии. А депрессии у Мэтта действительно бывали пугающие: во время особо острых приступов он целыми днями лежал в своей комнате, покидая ее только по нужде в туалет.
   -- Хахаха. Классные колеса. Вначале, правда, дристал, а сейчас нормально уже. Просыпаешься утром и просто радуешься жизни. От них, кстати, отличный стояк и долго не кончаешь. Типа побочный эффект, хахаха.
   Мэтт и вправду смеялся непринужденно и заразительно.
   -- Да ну? Угоститься ими, что ли.
   -- Да я тебе давно говорю сходить к доктору. Отличные таблетки, тем более тебе реально надо нервы подлечить, хахаха.
   Крошить сухари оказалось не так уж легко, но я очень старался.
   -- А вино-то зачем? Опять пригласил кого на ужин?
   -- Даа. Русская одна. А на завтра намечена эфиопка. Так что я советую тебе вечерком свалить куда-нибудь. Или можешь остаться, но будет шумно. Хахаха... Я просто не хочу еще более травмировать твою психику.
   Мэтт на редкость любвеобилен -- тут даже скорее аддикция своего рода. У него бывают более-менее постоянные партнерши, но это никак не мешает ему чуть ли не каждую неделю находить новую подружку. К представительницам прекрасного пола он относится без особого трепета, трезвость его взгляда на женщин граничит с презрительностью -- данное качество, по словам Мэтта, на процентов девяносто определяет сексуальную привлекательность мужчины. Слова словами, но свой внешний вид Мэтт тоже не запускает, регулярно ходит в спортзал и старательно закрашивает раннюю седину. Как-то он решил сэкономить на краске для волос и в результате две недели проходил с шевелюрой цвета баклажана. Еще у Мэтта есть манера подробно расписывать свои любовные подвиги, так что слушатель может явственно представить, как у каждой из его пассий пахнет между ног.
   -- Так пойдет? - я протянул Мэтту миску с истолченными в пыль сухарями.
   -- Отлично! Очень хорошо.
   Похвала от шеф-повара дорогого стоит, и я потратил немало сил, добиваясь ее.
   -- Мне требуется перекур.
   -- Может, по маленькой пока?
   Меня уговаривать не пришлось. Мэтт вынул из морозилки запотевшую бутылку водки и пару заледеневших рюмок. Он стремительно соорудил закуску: тонко нарезал засоленную им самим кету, полил оливковым маслом, добавил листья базилика и горчицу дижон. Мне редко случалось пить водку с таким удовольствием.
    
   Леди, как водится, опоздала. Вульгарность -- слово из лексикона снобов, но (что поделать) оно очень удачно описывало ее образ. Вину она предпочитала водку, но курила тонкие сигареты. Когда во время перемены блюд девушка отлучилась в уборную, Мэтт пнул меня под столом с целью выяснить мое мнение на счет нее. Я скорчил рожу, что типа не очень. Мэтт возразил мне пантомимой: он прижал к груди два невидимых волейбольных мяча и для вящей убедительности страшно выпучил глаза. С этим я поспорить никак не мог.
   Мы, наконец, добрались до суши. Я намеривался съесть как можно больше ролов и пойти прогуляться. Вдруг зазвонил мой мобильник. Телефон неприятно вибрировал в узком кармане джинсов, и стоило немалых усилий его оттуда извлечь. Номер, высвеченный на экране, был мне незнаком, и несколько мгновений я сомневался, отвечать ли вообще; зеленую кнопку я все-таки нажал.
   -- Ало?
   Женский голос:
   -- Валера?
   -- Да.
   -- Это Маша, мы с тобой сегодня кофе пили.
   Ну, надо же!
   -- Подожди секунду.
  

12.

   Я вышел на лестничную площадку, чтобы спокойно поговорить и заодно выкурить сигарету.
   -- Привет. Не ожидал.
   -- Да...
   -- Чем обязан?
   -- Одна вещь... Думаю, я должна тебе рассказать. Я должна была тебе рассказать еще тогда, в кафе. Не знаю. Мне все это казалось несерьезным. А сейчас подумала... Мы со Славиком действительно перестали общаться задолго до этого...
   Маша сделала паузу, намекая, что собирается сказать что-то важное.
   -- Ну и? -- поторопил ее я.
   -- Мы перестали общаться, а потом мне сказали, что он умер.
   У меня внутри что-то кольнуло, дернулось и тут же расслабилось. Я ничего больше не чувствовал, как будто выбило пробки. И сказать было нечего.
   -- Как умер?-- наконец выдавил я.
   -- Говорят самоубийство
   -- И ты ...-- я собирался сказать какую-нибудь грубость, но она меня перебила.
   -- Постой. Я знаю, что поступила неправильно. Я должна была тебе сказать это в кафе. Или написать еще раньше. Просто... просто я совсем не хотела вспоминать это. А ты вдруг напомнил... Я стараюсь не думать о таких вещах. О смерти, например. Я ее игнорирую -- обычно у меня это получается. Я и тебя хотела проигнорить... Это такой защитный механизм. Ты уж извини меня.
   -- Ладно, я понял, я понял, -- мне стало стыдно, за имевшую место симуляцию эмоциональности, я уже не хотел ничего, кроме как закончить этот разговор. Но нужно было сказать еще хоть несколько слов, задать какие-то вопросы, чтобы как положено или как-то так.
   -- Ты была на похоронах?
   -- Нет, меня никто не предупредил. Да я бы и не пошла, не люблю я кладбища.
   -- Я понял, я понял.
   -- И это не из-за меня, -- добавила она.
   -- Я и не думал, -- соврал я.
   Повисла пауза. Наконец, она прервала молчание:
   -- Я честно больше ничего не знаю, никаких подробностей. Извини.
   -- Да, да. Спасибо тебе, что позвонила.
   -- Ну тогда... пока.
   -- Пока.
   Я дождался, пока на том конце положили трубку, затем вернулся в квартиру, взял джинсовую куртку (иногда в Иерусалиме вечерами даже летом довольно прохладно), попрощался с сегодняшней подружкой Мэтта, будучи уверенным, что больше ее не увижу, и вышел. Самое лучшее, что я мог сейчас сделать это пойти прогуляться, выпить пива и обдумать последний телефонный разговор.
   Магазинчик на Френч Хилл оказался уже закрыт. Пришлось переплатить и купить пиво в пиццерии, работавшей допоздна. Я взял три пол-литровых алюминиевых банки. Осталось только найти подходящее место, чтобы их распить.
   Я направился вглубь квартала семиэтажек, туда, где располагалось исписанное граффити бетонное сооружение неизвестного мне назначения, типа круглой башни, широкой, но невысокой. По пандусу, вившемуся вокруг башни, я поднялся на ее плоскую просторную вершину; там беседка точно посередине, а ближе к краю -- странная конструкция, вроде качелей, явно художественного происхождения: большой деревянный брус квадратного сечения, один из концов которого придавлен тяжеленным чугунным шаром, продет сквозь металлический обруч и прикреплен к нему стальными тросами. Мне эти качели всегда очень нравились: вся инсталляция буквально дрожит от скрытой в ней потенциальной энергии -- лишь стоит убрать противовес и разнонаправленные физические силы разорвут ее на куски. А еще можно лечь спиной на брус и смотреть в темное небо; к сожалению, из-за ярких фонарей, звезд почти не было видно.
   Я устроился на качелях и открыл первую банку пива. Еще не допив ее, я уже понял, что это не то место. Оно больше подходило для поцелуев, и я припомнил, что действительно целовался с девушкой на этих качелях, когда-то очень давно.
   Я спустился с башни, в арабской фалафельной напротив общежития купил пачку сигарет, и пошел дальше, мимо тускло освещенного зиккурата гостиницы, которую я по привычке называл  Hyat, хотя  та уже пару лет как сменила название, и еще дальше, мимо спортивного центра "Лернер", через два перекрестка, дальше и дальше, в сторону арабских кварталов восточного Иерусалима.
   Так я оказался на плохо освещенной дороге ведущей в Вади аль-Джоз. Слева, на обочине -- здоровенные валуны, сажа от выжженной травы, пластиковые бутылки и прочий мусор, а за всем этим, намного ниже уровня асфальтового полотна и оттого невидимая с дороги, расположилась оливковая роща. Со времени моего последнего посещения, здесь появилась тропинка -- единственный признак человеческой деятельности. Ни лавок, ни тем более фонарей. Как раз то место, которое я искал.
   Возможно, что оливковые деревья были насажены здесь еще во времена османского владычества, и людей, которые собрали с них первый урожай, давно уже нет в живых. Век масличного дерева долог, сотни, а то и тысячи лет. Только радости в этом мало. Одна тоска. Все потому что молодость оливы ненамного длинней человеческой. Прежде положенного времени превращается оно в уродливую старуху. Растолстевший, перекрученный ствол, покрытый бесформенными наростами и изрытый дуплами. Ветви, вперемешку мертвые и живые, одни обломанные, другие пока еще целые, изогнутые немыслимыми углами, истончающиеся и иссыхающие на концах. Листья -- мелкие и сухие, серо-синего цвета, словно отравленные цианидом. С годами дерево становятся только уродливее и уродливее, но продолжает плодоносить. Только плоды его не освежают фруктовой кислинкой, они горчат, из них можно отжать горючее масло, но сварить сладкого варенья не удастся.
   Я устроился на груде булыжников и открыл вторую банку пива. Передо мной внизу светилась автотрасса, ныряющая в тоннель и утекающая сквозь него в сторону Маале Адумим. Дальше виднелись университетские корпуса и красная искорка на водонапорной башне, ставшей символом  моей AlmaMater. Вокруг -- темные силуэты оливковых деревьев.
    
    Лужайка обрывалась с половины.
    За нею начинался Млечный Путь.
    Седые серебристые маслины
    Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
    
   В похожем саду, две тысячи лет назад, парень по прозвищу Горожанин, подарил предательский поцелуй своему раби. И я тоже ощущал на своей совести гадкий налет подлости, как будто моя невнимательность к другу явилась одной из причин трагедии. Хотя, конечно же, это из-за нее, я почти уверен.
   Припомнился случай с Сэлы: мы тогда были в том возрасте, когда в любую минуту ожидаешь встречу с той самой девушкой с розами на щеках и солнцем в волосах. И Зяблик тоже влюбился. Только хозяйка его сердца оказалась далеко не так прекрасна: рыжеволосая, с короткой шеей и невнятной талией. Все можно было бы принять, обладай она красотой внутренней, но только характер ее был груб как армейский ботинок, интересы мелочны, а ум неглубок. Когда Зяблик доставал ее своим восторженным вниманием, она низким голосом выдавала: "Славик, ну ты заебал". У этой нелепой связи не было будущего, и она очень скоро прервалась. Славик же воспринял разрыв очень тяжело. Ночи он проводил на улице, в спальнике, в обнимку с гитарой. Как-то он взял тупой кухонный нож и принялся водить им по запястью. Нож мы все-таки отобрали, не преминув высмеять неэффективность его суицидальных потуг. Зяблик тогда еще написал стишок, пропитанный насквозь юношеским максимализмом:
    
       Я умру, и меня похоронят
       под раскидистым дубом
       на границе с весной.
       Моё сердце устало
       биться в дебрях той жизни
       где пришлось мне родиться
       рядом с тобой.
    
   У него были стихи намного лучше, но я, к сожалению, запомнил только этот. Интересно, а где в Израиле растут дубы? Наверное, только на севере.
   Я допил второе пиво и, наконец, признался себе: новость о смерти Зяблика меня не особо потрясла. Конечно, сказалось то, что мы давно уже не виделись. Но было нечто помимо этого. Мне подумалось, что Зяблик, несмотря на все нелепые и смешные истории, героем которых он мне запомнился, в значительной мере отыгрывал по жизни роль именно трагическую. Мне виделась на нем печать нереализованности. Я знал, что он намного лучше, умнее и талантливей, чем казалось на первый взгляд, но только далеко не все это видели. А ведь если люди вокруг не способны разглядеть какой он замечательный, он просто пропадет, останется не востребован, никому не нужен. Это уже полшага до отчаяния. И если все так, как я думал, то подобная печальная развязка не кажется неожиданной.
   Стрекот невидимых в траве насекомых.
   Сигареты одна за одной.
   Затушенные окурки я аккуратно складывал возле себя, намереваясь выбросить их в более подходящем месте.
   Приканчивая третью банку, я почувствовал, что из-за хмеля скорбеть мне становится все тяжелее. К тому же после выпитого пива, каждые несколько минут меня тянуло отлить. Я решил, что пора возвращаться домой.
  

13.

   Доктор Йонатан Штайниц все-таки позвонил мне. Прошло уже недели полторы, и когда на экране моего мобильника высветилось DrYoni, я даже не сразу понял, кто именно меня беспокоит.
   -- Валери? -- ударение на первый слог, к такой вариации своего имени я давно привык, хотя поначалу это меня раздражало.
   -- Да.
   -- Это Йони Штайниц с факультета психологии. Как у тебя дела?
   -- Все хорошо.
   -- Отлично. У тебя есть минутка на разговор?
   -- Да, да, конечно.
   -- Окей, я надеюсь, что участие в эксперименте тебя все еще интересует?
   -- Да, вполне.
   Йони напомнил мне, что эксперимент довольно продолжительный и под него следует освободить дня три. Он назвал несколько возможных дат для проведения опыта, и я выбрал ту, что наиболее мне подходила. Йони попросил взять у семейного врача несколько справок -- что  физический здоров, не страдаю от диабета или еще какой болезни, требующей особого внимания, а так же справка о том, что я не наблюдаюсь у психолога и не принимаю психотропных медикаментов. Я заверил его, что раздобуду указанные бумажки и, между делом, поинтересовался об оплате. Услышанная сумма меня вполне удовлетворила.
   -- Да, еще одна важная вещь. Эксперимент будет проводиться в Эйн Карем. Здесь не нашлось места, и наши друзья на медфаке оказались очень любезны, предоставив нам помещение. Ты живешь в общежитии?
   -- Да
   -- Есть машина?
   -- Нет, буду добираться на автобусе.
   Йони выразил сердечное сочувствие по поводу предстоящей мне долгой поездки и объяснил, как добраться до лаборатории. Напоследок (очевидно считал это крайне важным) он попросил за день до эксперимента быть осторожным в еде и не употреблял алкоголь, а если возникнут какие-либо проблемы, обязательно звонить ему, не стесняясь и в любое время суток.
   В утро назначенного дня я был полностью готов к участию в эксперименте доктора Штайница: при мне были все оговоренные справки, сумка со сменной домашней одеждой и абсолютная решимость посвятить ближайшие пару дней во благо науки. Я сдал на хранение в университетском центре безопасности свой рабочий пистолет, и бодрым шагом направился к тоннелю, в котором располагалась автобусная остановка.
   От горы Скопус до Эйн Карем идет автобус под номером девятнадцать. Поездка без пересадок, но сама по себе довольно долгая -- это две крайние остановки маршрута, два конца города. В юго-западном углу расположился Эйн Карем, в северо-восточном -- гора Скопус.
   .......................
   <долгая скучная поездка на автобусе>
   .................................
   Девятнадцатым я пользуюсь регулярно, но дальше Кирьят Йовель до сих пор никогда не заезжал; не удивительно, что сойдя с автобуса в больничном комплексе "Хадасса", я очень быстро заблудился.
   Я пошел в направлении противоположном верному. Признав, наконец, свою ошибку я обратился за помощью к скучающему охраннику; тот направил меня "коротким путем", который в итоге завел меня непонятно куда. Даже Йони, когда я позвонил ему, не смог понять, где я оказался: ни один из названных мной ориентиров ничего ему не говорил. Плюнул бы уже на все и вернулся в общагу, да только я так заплутал, что и понятия не имел, в какой стороне находится автобусная остановка. Потеряв надежду, но обретя веру, я молил Всевышнего, дабы тот явил мне облачный столп, который проведет меня по этому лабиринту.
   И молитвы мои были услышаны. Творец Мира, по-видимому, решил сэкономить на визуальных эффектах, но тем не менее я посчитал это чудом, пусть и не библейских масштабов: в том месте, мимо которого (как мне казалось) я прошел уже раз пять, обнаружилась проходная, и божий ангел в синей форме сообщил мне, что я нахожусь у врат медицинского факультета. С третей попытки я прошел рамку металодетектора и затем еще минут пятнадцать плутал по этажам и коридорам пока не нашел нужное мне помещение, в самом низу, почти в подвале.
   Я, естественно, опоздал, но др. Штайниц не выказал никакого недовольства, напротив он улыбался еще чаще и еще приветливее обычного. Он, прежде всего, поинтересовался, как я добрался: краткое изложение моих мытарств тронуло Йони до глубины души -- он так сочувственно качал головой, что мне стало даже немного неловко. Йони дал мне несколько минут перевести дух, но больше терять времени не намеревался.
   -- Ну что? Готов?
   -- Вроде да.
   Для начала мне вручили на подпись бумажку, где говорилось, что опыт надо мной проводится по моей доброй воле и мне дана возможность в любой момент его прервать. Всего с полдюжины параграфов, сформулированных дотошным юридическим языком,  как в стандартном договоре на съем жилья. Мне уже приходилось подписывать подобное заявление: оказывается, у психологов есть своя комиссия по этике, не допускающая излишне бесчеловечных опытов над людьми.
   Потом меня усадили за компьютер, и на нем я выполнял различные тестовые задания. Смысл этих заданий остался мне не ясен: выбрать один из нескольких цветных кружков; посмотреть на картинку, а потом ответить на вопросы с этой картинкой никак не связанные; дать оценку спорному высказыванию; посчитать сколько раз шарик перекатился из одного угла экрана в другой и много чего еще. Все это заняло минут сорок -- больше нельзя, опрашиваемый устает и начинает давать ответы без должной вдумчивости, просто чтобы отстали.
   Я отрапортовал Йони о выполненной работе, тот меня незаслуженно похвалил и неожиданно серьезно,без привычной улыбки, сообщил, что дальше начинается самое интересное. Он проводил меня в соседнюю комнату; дальний ее угол занимала кабинка, по форме близкая к идеальному кубу с ребром метра в два или около того. Йони дал мне возможность рассмотреть эту конуру, заглянуть внутрь. Изнутри она была обклеена каким-то звукоизоляционным материалом, вроде как в студиях аудиозаписи. Пол будки был выстлан клеенчатыми матами. И все. Просто куб пустого пространства, если не считать пару бутылок и пластиковый контейнер, оставленных в углу.
   Йони приступил к объяснениям. В этой коробке мне предстояло провести ближайшие 36 часов.После этого я заново пройду тест на компьютере, получу чек и отправлюсь домой с благодарностью от всего научного сообщества. Есть кондиционер (Йони указал на небольшое зарешеченное отверстие вентиляции под самым потолком) так что я не задохнусь. В камере будет абсолютно темно, и она изолирована от звуков снаружи. В моем распоряжении имеются две литровые фляги с энергетическим напитком, что-то что пьют спортсмены, бегущие марафон; это питье богато углеводами и витаминами, замечательная вещь. Также имелась пластиковая канистра для маленькой нужды. Пластиковый ящик был предназначен на экстренный скучай: в нем лежал плотный пакет и несколько влажных салфеток. Йони сказал, что он вряд ли мне понадобится: в таких условиях физиологические процессы замедляются и, кроме того, мне дадут таблетку дабы я не обгадил им весь эксперимент. Очень важная деталь -- инфракрасная камера, я буду под непрерывным наблюдением. И, наконец, самое главное -- тревожная кнопка, защищенная от случайного касания специальным колпачком. В любое время, я могу прервать эксперимент, нажав на эту кнопку. Йони повторил это дважды, внимательно глядя на меня серьезными очами. Я заверил его, что все понял.
   Я переоделся в удобные домашние штаны и белую футболку; все остальные мои вещи, включая телефон и кроссовки, были упрятаны в локер. Напоследок мне было позволено воспользоваться туалетом. Эксперимент вступил в решающую стадию.
   Немая темнота, сомкнувшаяся вокруг, отнюдь не показалась мне тягостной; наоборот, я даже нашел ее уютной. И теснота была кстати, мне нравилось, что, протянув руку, я мог коснуться предела столь экстремально ужавшейся вселенной; я был абсолютным властелином своего клочка пространства. Вначале я просто сидел на матах и слушал свое дыхание. Потом заткнул пальцами уши и стал внимать шуму кровотока, который показался мне похожим на голос далекого водопада. Кровь текла во мне очень громко. Однако музыка собственных живительных соков мне быстро прискучила. Минуты в ожидании автобуса и те давались моей неспокойной натуре с большим трудом, а здесь мне предстояло провести полтора суток. Скука начинала одолевать меня. Я снял носки, понюхал их и отбросил в сторону; принялся шевелить пальцами ног, пытаясь сжать их в нечто наподобие кулака. Мелкая моторика успокаивала.
    
   Скука...
    
   Мне очень хотелось посмотреть на часы, узнать, сколько времени я провел в этом ящике и высчитать, сколько еще осталось, выразить в процентах отношения этих временных отрезков. Я бы тогда смог узнать, насколько долгими ощущаются здесь пять минут. Наверное, это целая вечность. Но часов у меня не было. Я даже попробовал считать пульс на запястье, но быстро сбился.
    
   Скука
              скука...
    
   Я стал раздражаться. Я подумал, что ели бы не комиссия по этике, доктор Штайниц с удовольствием уложил меня в гроб и на неделю зарыл прямо в университетском ботаническом саду. То был бы эксперимент его мечты, сияющая ледником вершина всей его научной карьеры. Но вспомнив о спасительной кнопке, я немного успокоился.
   В любой момент я могу отсюда выйти, но быстро я не сдамся. Вызов принят, доктор Штайниц, увидимся через тридцать шесть часов. Или  через тридцать пять? Сколько я уже здесь сижу? Прошел уже час? Может больше?
    
   Скука
              скука
                         скука...
    
   Я взялся мерить свою келью шагами. Шагов, даже самых коротких, получалось мало и каждый раз нецелое число. Потрогал стены рукой: сухость, скрипучая такая сухость. Неприятное ощущение, но я стерпел, принялся старательно, чтоб заняло подольше времени, ощупывать каждый квадратный сантиметр. Нащупал отверстие вентиляции, встал на носки, пытаясь подставить лицо под слабую, слегка холодящую воздушную струю. Двинулся дальше. А вот и та самая кнопка. Я проигрался с колпачком, но до конца открывать не стал. Нащупал дверь, попробовал ногтем стык -- закрыта очень плотно. Логично, в противном случае проникал бы свет. Над дверью нашлась камера.
   Интересно, кто сейчас за мной наблюдает? Йони? Вряд ли, это слишком скучное занятие. Наверно его сутулая ассистентка. Я стал корчить рожи прямо в камеру (мимика у меня богатая, должно было получаться смешно). Так я кривлялся пока не свело мышцы лица. Хотел было показать голую задницу, но решил что это перебор. Да и зачем? Скорее всего, никто в камеру и не смотрит, та студентка, верно, читает какой-нибудь журнал или треплется по телефону. Я бы так и поступил на ее месте. В конце концов, что со мной здесь может случиться?
    
   Скука
              скука
                        скука
                                   скука....
    
   Я поймал себя на мысли, что меня так и подмывает сделать какую-нибудь глупость, а лучше пакость. Наверно, это такая протестная реакция на лишение свободы. Я напомнил себе об обещанном вознаграждении и решил держать себя в руках.
    
   Скука
              скука
                        скука
                                  скука
                                             скука...
    
   Я придумал новую забаву: становился в середину своей конуры, раскручивался на месте, и затем пытался угадать, в каком направлении располагается дверь. Удавалось мне это даже реже, чем я полагал.
    
   Скука
              скука
                        скука
                                  скука
                                             скука
                                                        скука ...
    
   Принялся петь. Голос, поглощаемый стенами, звучал глухо, чуждо и фальшиво. Удовольствия от пения было мало, и я перестал.
    
   Скука
              скука
                        скука
                                  скука
                                            скука
                                                      скука
                                                                скука...
    
   Я вспомнил про сигареты. Было бы здорово сейчас покурить. Но такой возможности нет. Может, носки еще раз понюхать? Надо гнать мысли о куреве, а то будет совсем невыносимо.
    
   Идея!
   Утомить себя физически. Устав я скорее усну, а в условиях идеальной темноты и тишины смогу проспать часов, наверно, с десять. Я стал приседать, звонко похрустывая коленями. Потом вспомнил, что прежде следует сделать растяжку. Я старательно выворачивал каждый сустав, прогревал мышцы и растягивал связки, от шеи и до голеностопа. Все делал медленно, тянул время. Потом отжался раз пятьдесят, касаясь матов грудью и выпрямляя локти до конца. Сбил дыхание. Продышался, принялся приседать снова. Хотел еще попробовать подъемы на пресс, но не нашел за что зацепить ноги. Мне припомнилась сцена из фильма со Сталоне, там, где он занимается физическим саморазвитием в карцере ужасной американской тюрьмы. Я отжался еще три десятка раз, установил себе планку в сто пятьдесят повторов.И того, пока что восемьдесят.Чуть вспотел, захотелось пить. Отпил из одной фляги -- персик, отпил из второй -- тоже персик, жаль.
   Сделал еще сет, потом тяжело дышал, приходя в себя; плевался прямо на пол и рукой, на ощупь, растирал слюну по матам. Мышцы на руках забились. Долго не решался вернуться к отжиманиям; наконец, принял упор лежа -- получилось совсем мало. Ну и фиг с ним, и так сойдет, хватит уже. Надо попытаться уснуть, пока не проголодался.
   Я улегся на маты, долго искал удобную позу. Хотелось чем-нибудь укрыться, пусть и не было холодно вовсе, просто чтобы хоть чуть-чуть уютней. И шее неудобно. Подложил под голову сгиб локтя -- не то, жестко. Я снял штаны, намотал их на руку и применил заместо подушки.
   Я еще долго ворочался, перекатывался по матам, упирался ногами в стену, поджимал их, переворачивался на бок, на живот, на другой бок. В конце концов, я уснул.
    
   Я сижу в лодке. Вокруг меня бирюзовое покойное море. Я решил, что это именно море, а не любой другой водоем.
   Передо мной невдалеке зеленый берег. С остальных трех сторон -- водная гладь до самого горизонта. Оранжевое разбухшее вечернее солнце клонится к линии слияния моря и неба.
   Я понимаю, что надо добраться до земли прежде наступления темноты. Берег, задрапированный зеленым дерном, обрывается в море глинистой, в рост человека, стеной. У самой воды громоздятся черные валуны, покрытые склизкими водорослями. Но это не кажется мне препятствием, главное, приблизится к берегу, а там я найду способ на него выбраться.
   Я поднимаю со дна лодки весла и прилаживаю их в уключины. Мне никогда до этого не доводилось грести, и я просто пытаюсь повторять движения, виденные со стороны. Получается плохо. Вместо того чтобы плыть вперед я скорее вращаюсь на месте. Я никак не могу поймать ритм, чтобы обе руки работали в унисон. К берегу я приближаюсь медленно и неуклюже, а солнце все ниже и ниже над горизонтом.
   Вдруг я замечаю, что моя лодка наполняется водой. Оказывается, она сделана не из деревянных досок, а склеена из плотного картона. Картон напитался влагой и стал мягким. Листы картона расползаются и уже не держат вес моего тела.
   Я прыгаю в воду. Спасительная суша уже близко, как-нибудь доплыву.
   Море будто бы начало терять терпение; то, что еще недавно походило на невинную рябь, обратилось в настоящие волны, раз за разом набирающие силу. Одна из особо злых волн накрывает меня с головой; я закрываю глаза, чтобы защитить их от соленой воды. Когда я выныриваю и открываю глаза, солнце уже исчезло с небосвода -- наступила ночь. На берегу возвышается маяк (как я не заметил его раньше?). Маячный излучатель ритмично мигает подобно циклопическому стробоскопу. 
   Море становится все более неспокойным. Я плыву изо всех сил к берегу, но волны утягивают меня назад. Очередная мощная волна проглатывает меня, но на этот раз глаза я не закрываю. Обычно мне трудно удерживать глаза открытыми под водой, но во сне это не доставляет мне никаких неудобств. Пробегает луч маяка, и я вижу внизу, под моими бегущими на месте ногами, силуэт огромной рыбы. Акула? Или, может, кит?Я жду, когда маяк снова осветит водную толщу.
   Луч маяка возвращается, насыщает светом верхний водный слой и бесследно растворяется в черной глубине. Рыбы там нет. Меня пугает то, что морское чудище исчезло из поля зрения. Я пытаюсь всплыть, но оказывается, что за время прошедшее между фазами маяка, я успел погрузиться довольно глубоко.
   Я плыву к поверхности, яростно отбрыкиваясь от бездонного мрака.
   Диафрагма судорожно подпрыгивает, грудная клетка раздувается и сжимается вхолостую -- телесный рефлекс, совершенно бесполезный под водой.
   Давит в висках. В ушах - собственный пульс, все громче и громче.
   Я выпускаю изо рта последний, особенно крупный, серебристый пузырь и делаю глубокий вдох морской водой.
   Я просыпаюсь.
  

14.

   Я давно не испытывал такого страха. Возможно, что никогда в жизни своей я не ощущал страха сильнее -- настоящий, отточенный миллионами лет органической эволюции, страх смерти. Я жадно всасывал в себя воздух, еле успевая выдыхать, и всё никак не мог надышаться.
   И еще эта выедающая глаза темнота. Я не сразу понял, где мне пришлось проснуться, да это было и не важно, главное, что я проснулся, и я дышу. Я приподнялся, уперся спиной в стену, подобрал колени к груди и ощупал свои голые ноги.
   Я медленно приходил в себя, уже смирившись с тем, что нахожусь в пыточном ящике безумного доктора Штайница. Сглотнув вязкую слюну, я еще раз глубоко вдохнул и не выдыхал пару секунд. Мне показалось, что за эти секунды почти полной тишины я расслышал легкий, еле различимый шум: чужое дыхание, мягкое и плавное. Тихий, спокойный и очень знакомый голос произнес:
   -- Не пугайся, это я разбудил тебя. Тебе снился кошмар.
   Я до боли сощурил глаза, пытаясь прозреть сплошную темноту. Конечно же, рассмотреть говорившего я не мог.
   -- Кто ты?
   -- Я -- Зяблик.
   Голос действительно принадлежал Славику.Он назвался Зябликом, хотя свое прозвище терпеть не мог. Это было странно, но я никак не мог сосредоточиться, чтобы определить насколько.Со мной явно что-то было не так: будто бы мысли перегрелись и обратились в густой насыщенный пар, давящий во все стороны изнутри головы. Лучше просто подождать, пока мысли сами сконденсируются во что-то оформленное -- решил я.
   -- А что ты здесь делаешь?
   -- Ты же так и не выпустил меня.
   Так и есть, я потерял ключ. Я обещал Зяблику спасти его, но не сумел. Или я что-то путаю?
   -- Но ты же был заперт в контейнере, а это лаборатория, здесь проходит научный эксперимент, -- спохватился я, а Зяблик тут же ответил:
   -- Но так то был сон.
   Такое объяснение показалось мне вполне убедительным. Зяблик тем временем продолжал:
   -- Мне трудно определять время, но мне кажется, что я был здесь раньше тебя. Я был здесь с самого начала.
   -- Значит ты знаешь Йони? Доктора Штайница? Ты тоже участвуешь в эксперименте?
   -- Нет. Это ты знаешь Йони, я его не знаю.
   -- Так как ты сюда попал?
   -- Есть много способов попасть сюда, очень много, почти любая дорога приводит сюда.
   -- А где мы?
   -- Не знаю.
   Мы замолчали. Зяблик совсем сбил меня с толку. Он, вообще-то, никогда не говорил так путано. И не шутил так заморочено. Если бы он меня разыгрывал, то уже бы рассмеялся, хлопнул бы по плечу и сказал: "Видел бы ты сейчас свою физиономию, Валерио". Хотя откуда он может знать, какая у меня физиономия в кромешной темноте? Мне казалось, что я упускаю что-то важное.
   -- Мне сказали, что ты умер, -- вдруг вспомнил я.
   -- Возможно. Это многое объясняет, -- согласился Зяблик. -- Я знаю вещи, которых не должен знать. А те вещи, которые я знать должен, не могу вспомнить. Видимо все мои воспоминания остались в мертвой голове. Мозг умирает прежде всего, он очень нежен.
   -- Но ты точно знаешь кто ты?
   -- Да, я -- Зяблик.
   -- Но ты ничего о себе не помнишь?
   -- Это не совсем так. Та обычная память, какая есть у тебя, навсегда мной утеряна. Но мне стало доступно кое-что иное. Это особое знание. Обо мне, и даже о тебе. Оно всеобъемлюще и полно, и не требует усилия для понимания. Я назвал бы его ясностью, безусловной и беспричинной. Только я не могу поделиться этой ясностью с тобой. Она не передается через слова. Если я говорю, что чего-то не знаю, то это и правда и неправда одновременно. Если я говорю, что чего-то не понимаю, это значит, что я не могу дать тебе этого понять. 
   Я принялся тереть виски:
   -- Как-то сложно все это.
   -- Да, это сложно.
   -- Но что с тобой произошло? Как ты умер? Это ты помнишь?
   -- Я не помню этого, я проживаю это каждую секунду, как и все мою жизнь до того. Постоянно. Время для меня не такое, как для тебя, оно похоже на... еще одно измерение, только не образно, а на самом деле. Как если бы смотря на человека, ты мог оценить его рост, ширину плеч, толщину талии и все его время сразу и вместе,от рождения и до смерти, с одного лишь беглого взгляда.
   -- Я почти понял тебя. Может я пойму больше? Попытайся мне объяснить еще что-нибудь.
   -- Тебе только кажется, что ты понимаешь, -- осадил меня Зяблик.
   Наша беседа походила на ту самую игру, когда с помощью наводящих вопросов нужно угадать задуманное ведущим слово. Я предпринял еще одну попытку.
   -- Так ты призрак?
   -- Могу им быть. Я, в том числе, и призрак, хотя я многим более того.
   Я посчитал этот ответ утвердительным.
   -- Тебе нужна помощь? -- призраки являются живым только если им нужна помощь, это было мне известно из фильмов и книг.
   -- Я не знаю. Так я не могу дать тебе знать, нужна ли мне помощь.
   -- А как?
   -- Есть один способ, но он может оказаться очень опасным. Для тебя.
   Мне стало немного не по себе. Если призрак говорит о чем-то, что это опасно, то, скорее всего, речь идет об угрозе твоей бессмертной душе. Это пострашнее чем просто погибнуть, даже если грозящая смерть мучительна и ужасна. Безвременные страдания, беспредельная боль и безнадежное безумие уготованы проклятой душе. В то же время я не мог отказать мертвому другу, да и просил он не полтинник в долг до послезавтра. И еще чувство вины, вины необоснованной, но и не подлежащей искуплению. Я молчал погруженный в сомнения. Мне виделось правильным предложить свою помощь, это был бы настоящий поступок. Я знал это, и мне противело собственное малодушие, пусть ставка и была высока, а шансы на успех неизвестны.
   Я сжал челюсти и шумно выдохнул через нос, пытаясь разозлиться на самого себя. "Ладно, если душонка моя столь мелка, что готова бросить друга в беде, то ничего с ней не станется и в Аду".
   -- Я попробую.
   -- Ты уверен?
   -- Да, -- подтвердил я поспешно, боясь, что если задумаюсь хоть на секунду, то обязательно переменю решение.
   Только я это сказал, как по всему телу моему побежал электрический заряд осознания свершившейся ошибки; заряд поднялся по хребту в голову и взорвался там беспомощным упреком: "Идиот, что же ты наделал!".
   Меня передернуло.
   -- Я готов, -- вымолвил я.
   -- Отлично.
   В ту же секунду я ощутил мягкое прикосновение сухих, ни теплых и ни холодных, пальцев к моим вискам.
   -- Ты чувствуешь мои руки? -- спросил Зяблик.
   -- Да. А могу я увидеть тебя?
   -- Конечно.
   Из темноты родилось красное свечение, словно сняли покрывало с куска раскаленного металла. Свечение поменяло цвет на желтый и приняло очертание лица. Темнота вместо глаз и горящие желтым щеки. Лицо разверзло губы и выпустило изо рта светящийся шарик. Шарик, словно мыльный пузырь, поплыл вверх и где-то под потолком рассыпался блестящей пылью, равномерно разлив неяркий свет по всей кабинке.
   Передо мной сидел Славик, мой старый друг. Он смотрел на меня немигающими, когда-то просто светлыми, а теперь с металлическим отблеском глазами. Взгляд его был внимательный -- точно в мои зрачки и даже глубже -- но холодный, не выказывающий особо приязни ко мне, хотя и не враждебный. Я все ждал, когда он улыбнется, но бледные губы его были плотно сжаты.
   Я почувствовал жжение там, где пальцы Зяблика касались моей головы. Жжение постепенно усиливалось, но пока еще было терпимым. Вдруг я ощутил, что пальцы Зяблика будто вошли на несколько миллиметров прямо в мой череп. Лицо Славика дрогнуло, брови нахмурились, и он впервые моргнул, очевидно, как следствие произведенного усилия.
   В тот же миг из углов поползли уродливые тени, постоянно меняющие форму, похожие на расплющенных длинноиглых морских ежей; они карабкались по стенам, взбирались на потолок, наползали друг на друга, но все равно оставались двухмерными плоскими силуэтами.
   -- Что это? -- я пытался уследить за движениями теней, но Зяблик очень крепко сжимал мою голову, так, что я мог только косить глазами.
   -- Это демоны, твои демоны, порожденные твоими сомнениями, страхами, дурными помыслами, злобой, завистью, стыдом...
   -- Их так много?
   -- Да, будет очень непросто.
   -- Они могут мне навредить?
   -- Обычно ты защищен от них собственной плотью. Живые мясо и кровь для них -- непробиваемая броня. Но сейчас ты станешь уязвим на некоторое время.
   Я ощутил слабость во всём теле, в каждой мышце, даже в самих костях; и я не мог заставить себя быть сильным, поскольку против демонов не было и не могло быть у меня силы. Стало совсем страшно. Я мог лишь наблюдать ленивый танец колючих теней вокруг себя. В животе холодило, а в грудной клетке жгло, верно, от трения испуганного сердца о ребра. Мне захотелось плакать, я уже знал, что тени вот-вот набросятся на меня. Они лишь выжидают, пока откроются все мои слабые точки, и как только моя душа оголится, они сразу же меня атакуют, и я не спасусь. Их так много, моих страхов, слабостей и страстей -- неужели я и вправду столь грешен?
   -- Сейчас ты услышишь их голоса, -- предупредил Зяблик.
   Послышалось ровное шипение, похожее на шум ненастроенного радио. Потом к шипению добавились короткие тонкие попискивания. Наконец, мне показалось, что я различил голоса: невнятное перешептывание, слишком тихое, чтобы что-то разобрать.
   Шепот постепенно набирал силу, становился громче, и вскоре я мог расслышать отдельные слова: "Валера, Валера, Валерик, Валера, Валерочка, Валера, Валера". Голоса чуть различались по высоте и тембру. Они не звали меня и не обращались ко мне, а просто механически проговаривали мое имя в разных вариациях.
   Зяблик тем временем все глубже погружал пальцы в мою голову. Череп мой хоть и размягчился, все равно оказывал заметное сопротивление его напору, так что продвигался Зяблик очень медленно, может, от силы миллиметр в минуту.
   Лексикон теней понемногу обогащался: назойливый мотив, повторяющий мое имя, остался фоном, а поверх него легли грубые мазки матерной брани.
   Пальцы Зяблика приближались к моему мозгу, а демоны становились все злей. Их беспорядочное движение убыстрилось. Это уже были не просто тени, они приобрели блеск, словно их смазали маслом; местами темные силуэты покрывались пузырями, вздувавшимися и тут же опадавшими, как будто бесы пытались прорваться из своего плоского мира в третье измерение.
   На лице Зяблика, до этого совершенно бесстрастном, проявилось беспокойство. Он окинул взглядом армию бесов, плотно облепивших стены и потолок. Зяблик ничего не сказал, но мне стало ясно: он изначально недооценил их мощь и теперь, наконец, признал это.
   Демоны тем временем разучили новые слова; теперь, вдобавок к имевшемуся репертуару, они бормотали: "ничтожество, пустота, мрак, смерть, смерть, смерть, смерть...".
   Зяблик резко отнял руки, так, что в глазах у меня потемнело от боли. Я только расслышал:
   -- Прости, их слишком много, мы оба пропадем, если продолжим. Я вынужден отступить. Надеюсь, ты спасешься. Держись. Прости.
   Когда зрение ко мне вернулось, Славика рядом уже не было, я остался наедине со своими демонами. В тот же миг, камера, в которой я был заключен, заполнилась истошными бесовским воем. Демоны, почувствовав мою беззащитность, стали срываться с потолка тяжелыми темными каплями. На лету они обрастали тонкими длинными иглами, и, падая, протыкали мое тело с шипящим звуком, словно я был не существом из плоти и крови, а надувной резиновой куклой. Только боль была настоящая.
   В несколько секунд я был проколот десятками черных стилетов. От боли и страха я разразился отчаянным, разрывающим голосовые связки, криком; вопль о помощи в звуконепроницаемой ловушке. Сразу же, один из бесов склизким нефтяным комком, проник в мой разверзнутый рот, и проскользнул по пищеводу в желудок. Меня стошнило; я надеялся, что демон выйдет вместе с остатками завтрака, но он уже раскрыл свои иглы, пронзив мои внутренности новым градусом боли.
   Я катался по камере, кричал и плакал.
   Вдруг все пространство вокруг залил яркий свет, белый и оглушающий.
    
   Еще знобило, но чувствовал себя я уже гораздо лучше. Я вновь стал самим собой, и теперь мог только поражаться глубине охватившего мня недавно безумия.
   Я сидел на стуле, мокрый от пота и смертельно уставший. Рядом сидела девушка-фельдшер; четверть часа назад она сделала мне живительный укол, а сейчас измеряла мое кровяное давление. Поодаль, скрестив на груди руки, стоял Йони. Он не улыбался как обычно, лишь молчал, и устало глядел на меня заспанными глазами. Видимо, его выдернули прямо из постели сообщением о случившемся ЧП. Подле него стояла студентка, ассистировавшая в провидении эксперимента. Это она, увидев в камеру, как я беснуюсь, подняла тревогу. Она что-то шептала  Йони, тот вяло кивал, временами коротко отвечал ей, так же шепотом, раздраженно оттягивая уголок рта.
   -- Что это было? -- спросил я у фельдшера. Произнесенные слова неприятно скребли горло: я сорвал криком голос.
   Фельдшер неопределенно пожала плечами:
   -- Какой-то припадок, ты бредил. Я дала тебе успокоительное. С тобой раньше такое случалось?
   -- Бредил в детстве, когда температурил. Но уже давно ничего похожего со мной не бывало.
   -- Температура вроде в норме. Ты не принимаешь...э.. наркотики?
   Ну, да, чтобы скоротать время в этом долбанном гробу я полизал марочку.
   -- Нет. Вообще нет. Может из-за таблетки, ну укрепляющей?
   Фельдшер посмотрела на Йони; тот отрицательно покачал головой и назвал наименование препарата.
   -- Я не уверен, -- добавил Йони, -- но, возможно, причина носит психологический характер. Думаю, тебе не повредит посетить врача.
   Я кивнул, хотя вовсе и не собирался воспользоваться его совету.
   -- Извините, что испортил вам эксперимент, -- виновато промямлил я.
   Йони грустно улыбнулся, но ответил дипломатично:
   -- Все в порядке, ничего страшного.
   Еще через некоторое время мое самочувствие улучшилось настолько, что я попросился домой. Фельдшер намекнула, что лучше бы мне прям сейчас отправиться в приемный покой, мало ли что это могло быть. В ответ, я заверил ее, что если почувствую себя хуже, сразу поспешу в больницу, благо живу я недалеко от Хадассы, да и в общаге есть кому за мной присмотреть. В любом случае, удерживать меня силой они не могли. Йони вызвал мне такси; он также сказал, чтобы я сохранил квитанцию, пообещав возместить стоимость поездки.
   Напоследок я набрался наглости и поинтересовался насчет оплаты моего участия в эксперименте. Оспаривать мои права на вознаграждение Йони, как оказалось, вовсе не собирался. Он отлучился на минуту и вернулся с белым, подписанным моим именем, конвертом с чеком внутри. Проверять содержимое конверта я не стал, от чего-то смутившись собственной меркантильности, а сразу расписался о получении оговоренной суммы в поднесенном мне бланке.
   Проводить меня до такси вышла ассистентка доктора Штайница. Я использовал случай поблагодарить ее за бдительность, она ответила, что сама тогда очень испугалась, завязалась беседа.
   -- Жаль, я рассчитывал продержаться эти 36 часов, я бы смог.
   -- Да? Вообще-то, мало кто из испытуемых досидел до конца. Почти все нажимали кнопку.
   -- Как же так? А эксперимент?
   -- Что эксперимент?
   -- Это же провал, или нет? -- мне все еще трудно было формулировать мысли.
   -- Вовсе нет. Эксперимент заключается совсем в другом.
   -- А в чем?
   -- Не могу сказать. Но в тесте, который ты проходил, полно подсказок.
   --  Что-то никаких намеков там я не углядел.
   Девушка усмехнулась:
   -- Ну, тогда следи за публикациями в научных журналах.
  

15.

   Этот вечер я убивал сидя за стойкой бара и попивая "SamuelAdams". Мэтт попросил меня уйти пораньше и вернуться попозже: он опять пригласил в общагу девушку. По-видимому, на этот раз речь шла об исключительно тонкой натуре, половая связь с которой была возможна только в обстановке повышенной интимности. Я в эту обстановку не вписывался.
   За последние года два я привык сидеть в баре в одиночку, без компании. У меня нет любимого паба. Не вижу смысла привязываться к стаканам, высоким стульям и полкам, уставленным бутылками. Тем боле, что ассортимент выпивки в большинстве иерусалимских кабаков очень схож, да и сорта разливного пива почти везде одни и те же. Я предан лишь барменам. Точне, одному конкретному бармену. За время нашего знакомства, он сменил уже несколько мест работы, и я непременно следовал за ним. Если приходишь в бар один, то обязательно нужно наладить контакт с человеком по ту сторону стойки, а у меня это получалось далеко не со всеми.
   Парня, который наполнил мой стакан, звали Теймур. Отец его азербайджанец, а мать наполовину русская. Сам он представляется искаженным негибким ивритом именем Тимор (ударение, как всегда, на первый слог). Всей семьей они приехали в Израиль в начале 90-х, так что в первый класс Тима пошел уже здесь. Русский язык он понимаете, но говорит нехотя и с акцентом; с ним я общаюсь на иврите. Раньше Тимор угощал меня шотами приторного ирландского виски, а с тех пор, как мы стали приятелями, наливает мне, а также себе, ароматный бурбон. Если, конечно, хозяин не находится рядом.
   В былые дни я отправлялся по кабакам еще засветло, в часы, когда две кружки пива обходятся по цене одной. В это время посетителей мало и бармены откровенно скучают -- они либо чистят стаканы, либо выдают экстра сервис тем немногим клиентами, что есть. Тимор как раз из вторых. А хороший сервис не бывает без личностного контакта -- естественно, заводились разговоры, так на общие темы. В основном говорили о музыке и о кино. Тимор любил фильмы Тарантино, Скорсезе и Копполы; я в этом понимал немного, больше спрашивал и слушал. В итоге я даже посмотрел "Таксиста" и решил, что фильм этот мне понравился. В музыке наши вкусы совпадали на "Led Zeppelin", но и только: я выступал за британский рок-антиквариат из ранних 70-х, он утверждал, что банды из гаражей Сиэтла намного более актуальны. В этих спорах Тимор обладал преимуществом: у него был доступ к плей-листу, проигрываемому в баре, и он заставлял меня слушать свои любимые песни, рассчитывая, что я сдамся и, в конце концов, обращусь в его музыкальную веру.
   Как-то раз я засиделся у Тимора допоздна. Выпил я немало и как потом выяснилось почти бесплатно. Тимор пил со мной вместе. Он уговорил меня остаться до закрытия, и потом мы вместе отправились в другой паб. В Иерусалиме есть всего несколько мест открытых круглосуточно; в поздние часы основная их клиентура -- официанты и бармены, закончившие работу в городских увеселительных заведениях. Там мы сначала пили пиво, а потом уже кофе, до самого утра.
   Тимор рассказал о том, как расстался с девушкой, хорошей, возможно самой лучшей; уже несколько месяцев они не вместе, но продолжают видеться. У него уже были другие подружки, у нее -- никого. Это она сказала, что все кончено, но вина в том, что так вышло -- исключительно на нем, он не ценил ее и не понимал, как важна она ему, а теперь слишком поздно и ничего не исправить. В фильмах стиля "Нуар" часто обыгрывается стереотипная сцена:  главный герой заходит в бар, заказывает двойной виски безо льда, и изливает душу молчаливому бармену. У нас получилось наоборот. С тех пор Тимор угощает меня бурбоном. 
   И вот я сидел за барной стойкой, изгнанный из общаги гиперсексуальным соседом. Тимор был занят выполнением заказов, доставляемых официантками, на меня у него не было времени. Рядом со мной сидела девушка, безответно влюбленная в Тимора. Я видел ее здесь несколько раз, и мы вроде даже были знакомы. Если честно, она мне нравилась: стройная, с приятным круглым скуластым лицом, остреньким носиком и красивой улыбкой. К тому же была она не глупа, знала в свои восемнадцать лет несколько языков. А еще она могла выпить пинту "Гиннеса" за семь секунд.
   Тимору вообще везло на красивых девчонок, они к нему так и липли. Высокий, по-юношески худой, с проницательным взглядом и ямочкой на подбородке -- он и сам знал, насколько он привлекателен для слабого пола. Я как-то имел неосторожность назначить "дейт" в баре у Тимора, рассчитывая на текилу со скидкой; девушка вскоре переключилась на симпатягу-бармена и в итоге на прощанье я удостоился целомудренного поцелуя, хотя, конечно же, рассчитывал в тот вечер кое-что большее.
   Я скучающе вертел стакан с пивом, наблюдая стайки пузырьков, похожих на ныряльщиков, спешащих всплыть за  глотком воздуха.
   -- Ненавижу молчание.
   Я оторвался от созерцания янтарных глубин своего стакана и посмотрел на девушку, сидевшую рядом. Сказанные слова, видимо, обращались ко мне. Странно, на свидание ее я не приглашал, развлекать ее не обязан. Тем более я ей абсолютно неинтересен.
   -- Ты хорошо говоришь по-русски? -- сама она отлично владела "великим и могучим", хотя и оказалась в Израиле в наинежнейшем возрасте. Большинство ее приятелей с "русскими" именами, включая Тимора, неважно знали родной язык; рудиментарное умение поддерживалось лишь необходимостью общения с родителями, чей иврит был еще хуже русского их детей. Видимо, она решила, что я один из бывших одноклассников Тимора; хоть я и был почти на три года его старше, мы вполне могли сойти за ровесников.
   -- Да, конечно.
   -- Тогда слушай анекдот, мне папа рассказал.-- (Она явно была из тех девочек, которые считают своих отцов лучшими из мужчин).
   Анекдот оказался довольно сальным, но не очень остроумным. Я вежливо покряхтел фальшивым смехом и тут же ответил шуткой в похожем стиле. К моему приятному удивлению, шутка попала в цель; она рассмеялась и, в отличие от меня, вполне искренне. Я поспешил закрепить успех еще одним анекдотом, а потом еще одним. Скабрезные шутки посыпались из меня как горох из рваного мешка: репертуар мой оказался сильно урезан -- она понятия не имела, кто такие Петька и Василий Иваныч и ничего не слышала о поручике Ржевском -- но и без этого нецензурных анекдотов в моей памяти хранилось предостаточно. Когда я заткнулся наконец (лишь для того, чтобы сделать хороший глоток пива), она предприняла попытку контратаки, рассказав историю о том, как хоронили тещу и порвали два баяна. Я сказал, что эта шутка и есть баян, но она не поняла. Да уж, между нами зияла культурная пропасть, обманчиво прикрытая тонкой пленкой общего языка.
   Когда ритм работы немного спал, к нам присоединился Тимор. Шуток моих он не понимал напрочь, зато она заливисто смеялась, зачем-то прикрывая свою красивую улыбку длиннопалой ладонью.Иногда она повторяла: "Откуда ты это взял? Кто тебе все это рассказывает?". Меня так и подмывало ответить: "Никто не рассказывает мне анекдотов, это я рассказываю их всем".
   Её Blackberry пискнул, сообщив о полученном коротком сообщении, она просмотрела его, быстро набрала ответ.
   -- Я еще вернусь, где-то через час, -- сказала она то ли мне, то ли Тимору.
   Я проводил ее взглядом; коротенькие белые шортики в полной мере позволяли оценить замечательные девичьи ножки, с тугими икрами и узкими щиколотками. Тимор заметил мой интерес:
   -- Спортсменка, теннис. Симпатичная, правда?
   -- Это да, -- согласился я и добавил -- Ну а ты то что?
   -- Я, конечно, могу переспать с ней. Только она, походу, на самом деле влюбилась. А что я с этим делать буду?
   Сказал он это совершенно естественным тоном, без тени хвастовства или морализаторства, как будто любой на его месте поступил бы подобным образом. Такая забота о чужих  чувствах!Я, конечно же, кивнул, соглашаясь, хотя в тот момент мне подумалось, что я переспал бы сней, даже если бы она от этого умерла на следующий же день. Нет, я вовсе не такая уж свинья. Просто так на меня действует алкоголь: в половине случаев я становлюсь тихим и лиричным, в остальных пятидесяти процентах вероятности -- склочным и похотливым.
   За баром уселись новые клиенты: парни из службы безопасности американского консульства. Все с опытом боевой службы -- Ирак или Афганистан, как один -- накачанные здоровяки, покрытые татуировками. Но Тимор утверждал, что в общение -- милейшие люди, почти как дети, веселые и дурашливые. Тимор был с ними в приятельских отношениях, впрочем, как и со многими другими постоянными посетителями. 
   Тимор переключился на американцев, я вернулся к своему пиву.
   Мой телефон, брошенный на барную стойку, задрожал и засветился -- пришло SMS.
    
   [Ty v obwage? Mogu zajti otdat' dengi]
    
   Это от Маши MaryTrash. После встречи в кафе, она добавила меня в друзья в фейсбуке, мы переписывались и даже пару раз встречались в университете. Пили кофе. Я пробовал заговорить о Славике, но она дала понять, что тема эта закрыта. В последний раз, когда мы с ней виделись, она, с присущей ее непосредственностью, заняла у меня сто шекелей. Сказала, что недавно в Иерусалиме и у нее совсем мало знакомых. Я не мог отказать.
    
   [Нет я в городе]
    
   Терпеть не могу общаться через SMS; даже протрезвел от напряжения, пока набирал эти четырнадцать символов (включая пробелы). Я отправил свое вымученное сообщение и уже через несколько секунд мой телефон вновь завибрировал.
    
   [Nadolgo?]
    
   Неуклюже тыкая большим пальцем по клавишам, сбиваясь и исправляясь, я набрал ответ:
    
   [На всю ночь]
    
   Больше мой мобильник признаков жизни не подавал.
   Пошел двенадцатый час вечера. У Тимора выдались несколько свободных минут. Заметив, что я скучаю, он решил развлечь меня беседой:
   -- Я недавно смотрел фильм по "Дискавери". Про ядерную бомбардировку Японии.
   -- Ну да, было дело.
   -- Знаешь, как назывался бомбардировщик, сбросивший бомбу на Хиросиму?
   -- Дай вспомнить, он в честь мамаши своей назвал самолет...
   -- "Энола Гей". Да именно, так звали мать пилота бомбардировщика.
   -- Неплохо звучит, Энола.
   -- Звучит, конечно, здорово. Но как тебе вообще сама ситуация: человек назвал в честь своей дорогой мамы самолет, с которого сбросили бомбу, испепелившую целый город.
   -- Не придирайся к мелочам, он просто хотел сделать маме приятно.
   -- Ага. Прикинь, он такой звонит домой, в дремучую Айову и говорит: "Мамуля, я назвал твоим именем бомбардировщик, на котором я собираюсь отправить в ад сто тысяч япошек". А та: "О дорогой, ты такой замечательный сын, я всегда любила тебя больше чем твоего брата!".
   Тимор обыграл весь этот бред по ролям, за пилота и за миссис Гей; то, как он это сделал, показалось мне ужасно смешным, аж чуть не захлебнулся пивом. Прокашлявшись, наконец, и выдавив из уголка глаза так и не созревшую слезу, я просипел:
   -- Больше чем твоего брата... ну и семейка.
   -- Ты как?
   -- В порядке. Убил ты  меня просто с этими...
   -- Бурбон?
   -- Подожди секунду.
   На мой телефон только что пришло новое сообщение. От Маши.
    
   [Podxodi v d-one]
    
   Над поступившим приглашением я раздумывал совсем недолго. Я отказался от чейсера и попросил счет; чаевых от меня Тимор уже давно не принимал.
  

16.

   Дорога до клуба `D-one' заняла у меня ровно одну выкуренную сигарету. Окурок я затушил в пепельнице на столике у входа в клуб; люди, сидевшие за столиком, не обратили на меня ни малейшего внимания.
   Я знал, что Мэтт часто наведывался в это заведение: здесь он клеил иностранок, в основном немок и американок. Без добычи Мэтт уходил отсюда редко.
   Вдохнув, как перед глубоким погружением, я прошел через обшарпанные высокие двустворчатые двери. Импровизированный предбанник (когда-то просто проход между домами) и без того был тесным, так вдобавок вдоль стены понаставили столиков. Люди, отвергнутые танцзалом, сидели себе за этими столиками, пили свои напитки и курили. Пробежался взглядом: нет ли среди них Маши? Нету, исключительно мужской пол, а лысая девчонка, скорчившаяся в углу (не рановато ли?), навряд ли может быть ей. Под одним из столов, прижавшись к ногам нетрезвого уже хозяина, устроилась собака; она с трудом умещалось в своем убежище, нисколько, впрочем, не защищавшем её от табачного дыма и громкой музыки. Животное провожала всех входящих и выходящих сиротливым желтоглазым  взглядом.
   Вход в зал, как всегда, был закупорен тромбом из человеческих тел: нестройная очередь в туалет. Смягчив плечо ворчливыми извинениями, я пробился сквозь людской затор и оказался, наконец, внутри. Музыка почти оглушала: повторяющийся назойливый "псай-транс". Пахло плесенью, мокрыми окурками и пролитым пивом. Кто-то вяло колыхался, погрузившись в пьяную медитацию, кто-то наоборот бился в синтетическом восторге -- тех же, кто умел танцевать, было меньшинство.  
   Какое-то время я рассматривал танцующих, ожидая найти среди них Машу. В клубе царил даже не полумрак, а мрак на три четверти. Я уже достал было телефон, собираясь послать ей сообщение "я тут ты где?", как кто-то коснулся моего плеча; я обернулся.
   -- Хай! -- крикнула она мне в лицо и подставила щеку для поцелуя. От ее волос пахло шампунем, просто оазис благоухания в зловонной пустыне.
   -- Ты быстро пришел.
   Она взяла меня за руку и потащила в центр зала. Я проорал, что не имею настроения танцевать. Маша виновато улыбнулась и помотала головой: ничего не слышно. Музыка и вправду была очень громкой: тяжелые басы пробегали по коже неприятной щекоткой. Хоть танцевать я и не намеревался, правая нога моя принялась притопывать, поддавшись агрессивному ритму.
   Чуть привстав на носки, Маша проорала мне прямо в ухо:
   -- Зацени ди-джея.
   Маша взглядом указала мне направление куда смотреть: горбун в темных очках колченого пританцовывал за диджейским пультом. Его деформированная, вся в шишках и вмятинах, голова венчалась щеткой ирокеза -- если уродство нельзя скрыть, надо  возвести его в гротеск. Я оценивающе закивал.
   -- Я знала, что он тебе понравится!
   -- Я продолжил кивать.
   -- Правда, он милашка? -- не унималась Маша. -- А еще у него одна нога короче другой и он носит специальные ботинки: один совсем без носка, как большое копыто, вот на такущей платформе.
   Маша показала пальцами толщину подошвы ортопедического ботинка горбуна.
   -- Клево, -- ответил я. -- Я хочу выпить.
   Пить мне хотелось не особо, просто искал повод выбраться из шумного танцзала. В баре, правда, оказалось не намного тише: от танцзала он отделялся старомодной деревянной дверью со стеклянным окном  в верхней части. В течение нескольких минут я добивался внимания бармена, в итоге заказал себе стакан самого дешевого лагера и тут же расплатился. Маша подождала, пока я сделаю первый глоток и спросила:
   -- И часто ты так?
   -- Что?
   -- Шатаешься по барам и пьешь пиво в одиночку?
   -- Не особо, так иногда. Сегодня тому есть причина: мой сосед по общаге запланировал на сегодня ночь любви.
   -- Так у тебя же своя комната?
   -- Это да. Просто он был так возбужден в предвкушении свидания. Я испугался, что если его в этот вечер продинамят, он может переключиться на меня.
   Шутка вышла неудачной, и я поспешил сменить тему:
   -- А что у тебя? Тоже гуляешь сама по себе?
   -- Почему же? Я не люблю одиночество. Вот позвала тебя, что бы составил компанию. Если бы ты отказался, то познакомилась бы с кем-нибудь.
   -- С кем-нибудь из этих?
   Я обвел пивным стаканом разнородную компанию за баром: отменившие для себя возраст сорокалетние фрики; неопрятные американки, которым в родных штатах по возрасту пить алкоголь еще не положено; местная творческая молодежь, чей внутренний мир столь богат, что не может не отразится на внешнем облике. Пусть дело в моей провинциальной ограниченности, но в этом обществе я определенно был лишним.
   -- Ну да. По-моему, здесь полно интересных людей. Здесь весело.
   -- Не люблю это место. И посетители здешние мне не нравятся. Из всех ди-джей тут самый приятный.
   -- Ты просто зануда.
   -- Вот именно. Зануда и нытик. И бармен здесь ленивый и музыка говно.
   -- Бу-бу-бу-бу. Бухтелка, -- передразнила мня она и рассмеялась. Настроение, по-видимому, у нее было отличное. Я и сам улыбнулся.
   -- Слушай, мне нужно как-то убить ближайшие несколько часов. Я собираюсь сделать это где-нибудь в другом месте. Если ты со мной -- отлично, постараюсь быть не особо занудным. Если нет, то я не обижусь.
   -- И что же ты предлагаешь?
   -- Пойти прогуляться. В Старый Город. Ночь -- самое время для этого. По мне.
   Маша поглядела на меня, потом куда-то в сторону, вскинула бровь, как бы сомневаясь.
   -- Окей, в Старый Город, так в Старый Город.
   По дороге мы зашли в драгстор: у меня закончились сигареты. Также я предложил взять чего-нибудь выпить; Маша согласилась на сухое рислинг.
    
   ****
   К Старому Городу мы пошли через Мамилу. Строительные работы шли здесь не первый год, но вроде как наметился прогресс: совсем недавно открыли отрезок улицы Эльров, превращенной теперь в пешеходный бульвар. В конце улицы -- ступеньки, поднимаешься по ним и вот уже перед тобой Старый Город: подсвеченные желтыми лампами городские стены словно выпечены из слоеного теста, и в этот праздничный пирог вместо свечки воткнута башня Давида.
   Старый Город я знаю плохо, гуляю по нему исключительно по ночам и прогулочный маршрут у меня каждый раз один и тот же: через Яффские ворота, против часовой стрелки. Причем моя любимая часть пути -- от армянской семинарии до Сионских ворот. Все дело в гипнотической прелести минимализма, проявляющейся на этом отрезке именно в темное время суток (если ты пьян -- только лучше): идешь по дну узкого каменного желоба (местами -- тоннеля) -- когда едет машина, приходится буквально вжиматься в стену. И нет никакого смысла глазеть по сторонам: камень, камень и только камень вокруг. Смотришь исключительно вперед и немного вверх, на воздетую в проповедническом жесте колокольню бенедиктинского аббатства. Но вот и колокольня медленно погружается за стену, каменный коридор сужается и распрямляется, утекает вперед и вдруг, после Сионских ворот, взрывается открытым пространством: огромная, совершенно неуместная в средневековом городе автостоянка и бесконечное черное небо.
   На спуске к Котелю, там, где дорога проходит почти на уровне городской стены, мы поднялись к мерлонам.
   -- Хм, тут стена совсем низкая. Я бы штурмовала город именно здесь, -- сказала Маша, глядя вниз.
   -- Да уж. Военачальник вышел бы из тебя неважный. Стена в этом месте действительно не столь высока, но прямо под ней начинается естественный склон в узкую долину. Твои пехотинцы стали бы легкой мишенью для лучников, расположившихся на стене. К тому же при подобном рельефе крайне затруднительно подогнать к стене осадные башни. Саладин в свое время штурмовал город с северной стороны, там, где теперь расположены Дамасские ворота и улица, названная в его честь. История показала, что он был прав.
   -- Саладин? Это кто? Араб?
   -- Египетский султан, отвоевавший Иерусалим у крестоносцев.
   -- Так им и надо, крестоносцам. Те еще антисемиты.
   -- Ну, тогда еще антисемитов не было. Те времена были темными, средневековье, одним словом. Людей убивали и без особой ненависти, так на всякий случай. А крестоносцы не щадили никого: ни магометан, ни иудеев, ни местных христиан. В этом они были последовательны. Вообще, они были брутальными парнями. Представь, в течение долгих месяцев они добираются до Святой Земли -- страны из библейских легенд, представления о которой они не имеют никакого. В пути они страдают от жары и жажды. В плане секса так вообще дрова. Коллектив хоть и дворянский, но стопроцентно мужской. Ворвались в деревню или город -- что поймал, то и изнасиловал. Вот и вся любовь. Последний раз мылись они еще во Франции, они смердят и страдают от вшей и блох. Питаются чем придется, глисты у благородных рыцарей -- обычное дело. Но это их не останавливает. Даже наоборот: как известно, зуд в заднице притупляет страх смерти. В итоге один за другим к ногам крестоносцев падают Эдесса, Никея, Антиохия, а через три года с начала похода, отважный Готфрид Бульонский (один из Девяти Мужей Славы,между прочим) принимает титул Защитника Гроба Господня и по совместительству становится первым правителем христианского Иерусалимского королевства.
   -- О Боже! Как же ты любишь умничать! Саладины, крестоносцы, еще кто-то там. Тебе следует написать обо всем этом книжку. Что-то вроде "иллюстрированной детской энциклопедии бесполезной информации". Думаю, детишки оценят твои шутки про глистов. 
   Сказав это, Маша с мальчишеской ловкостью взобралась на стену, там, где была щербина между двумя смежными зубцами; теперь она насмешливо смотрела на меня сверху вниз.
   -- Ладно тебе, слезай давай. Обещаю больше не заумничать.
   -- Боишься, что я упаду? Как мило!
   Глупость, конечно: как тут свалиться вниз, если только вконец не пьян. И все равно вид девушки, стоящей на городской стене, отзывался неприятным шевелением у меня в животе.
   -- Вовсе нет. Я беспокоюсь за свое шаткое душевное спокойствие. Вид твоего расплющенного трупика под стенами Старого Города может нанести мне глубокую эмоциональную травму. Потом еще вызывать "скорую" и объяснять полиции, что и как. Короче, давай слезай.
   -- Нет уж. Лучше ты залазь сюда.
   -- Не полезу. У меня боязнь высоты.
   -- Ха. Такого трусишку, как ты, не взяли бы в крестовый поход.
   -- Это не страх, а фобия. Просто мои предки раньше некоторых спустились с деревьев, так что гены, ответственные за верхолазанье, у меня совершенно атрофированы.
   Но спускаться Маша  не собиралась. Она уселась на мерлон, и принялась болтать ногами; ее пятки глухо ударяли по иерусалимскому камню.
   -- Chiken! -- звонко крикнула она мне, приподнялась на руках, подобрала ноги, и уже в следующую секунду, выпрямившись, встала на вершине мерлона. Ни дать, ни взять -- гимнастический трюк. Маша раскинула руки, встала на мыски, выгнула спину и запрокинула голову. Еще лишь самое малое усилие, и она преодолеет Земное тяготение.
   -- Ну все, хватит. Давай вниз.
   -- Неа!
   Зубья в этой части стены были словно изъедены кариесом: неровные, раскрошенные эрозией, с пустотами вместо выпавших блоков, кое-как замазанными зернистым раствором -- можно и оступиться. Порыв свежего ночного ветра разметал ее легкие волосы. Маша качнулась, перевела вес тела на пятки и вновь вытянулась на носках: может, на миг потеряла равновесие, но, скорее всего, просто дразнила меня.
   -- Слазь, или я сейчас сам столкну тебя.
   -- Угрозы? Они на меня не действуют.
   Маша опустила руки, заправила большие пальцы в карманы джинсов и слегка наклонилась ко мне. Она сделала маленький шажок назад. Я понял, что проигрываю.
   -- Окей, я действительно за тебя волнуюсь. Хотя это скорее моя проблема. Я просто экстраполирую, так сказать, на тебя свою акрофобию. Представляю себя на твоем месте.
   -- Экстропо-что?
   Я сдался.
   -- Слезай, пожалуйста.
   -- То-то же!
   Маша вновь уселась на зубец, на самый край.
   -- Подойди поближе, -- подозвала меня она. Я взял ее за талию, она положила руки мне на плечи и, наигранно по-девчачьи взвизгнув, спрыгнула вниз.На мгновенье ее лицо оказалось совсем близко с моим: пресловутое расстояние поцелуя. Я посмотрел в ее глаза, натолкнулся на карий блеск и перевел взгляд на рот: губы ее обратились улыбкой, на миг обнажив влажную белизну зубов, и тут же вновь стянулись в тонкую дразнящую усмешку.
   -- Ну? Куда пойдем дальше? -- сказав это, Маша отстранилась, оставив мне лишь кончики пальцев, которые я успел зажать в своей руке.
   Для привала я выбрал смотровую площадку, там, где под прозрачным колпаком выставлен позолоченный семисвечник -- полноразмерная копия того самого светильника из того самого храма. Отсюда открывался вид на Западную Стену и на мечети, расположенные за ней: тусклая свинцовая полусфера Аль-Аксы и сверкающий желтый купол Куббат ас-Сахра -- золотая сережка в пупке земли. Мы уселись на лавку под молодым деревцем, и разлили рислинг по пластиковым стаканчикам.
   -- Не хочешь подойти к Стене Плача? -- спросила Маша.
   -- Нет, не особо. А ты?
   -- Я бы пошла, но если ты не хочешь.
   -- Нет, не хочу.
   Я вспомнил как в первый раз, когда я подошел к Котелю, мне показалось, что я действительно что-то почувствовал. Я гладил камни ладонями, прикладывался лбом, старался думать о правильных вещах, а когда уходил, то долго пятился, боясь оскорбить святость развалин Храмовой стены. При следующем посещении предчувствие откровения оказалось гораздо тускней и сомнительней, но я подумал, что дело во мне, не тот настрой, не та внутренняя чистота. На третий раз я не почувствовал ничего. Я пытался вспомнить все те ощущения душевного трепета, но без толку. Перед собой я видел лишь каменные блоки, стыки между которыми заполнены были бумажными комочками наивных посланий Всевышнему, эдакими письмами Санта-Клаусу.
   -- Ты знаешь, -- сказал я, -- есть особая ирония в образе стены как святыни. Человек пытается стать ближе к Богу, ищет то самое место, откуда молитвы его точно будут услышаны и в итоге приходит к Стене Плача. И все. Дальше идти некуда. Ближе не подойти. Вот он -- непреодолимый барьер между человеком и Богом. И все молитвы разбиваются о гладкий камень.
   -- Ты слишком много думаешь, -- сказала Маша и положила руку мне на колено. -- У тебя бывают интересные мысли, но они того не стоят. Это делает тебя грустным. 
   Цитата из Экклезиаста в вольном пересказе Мэри Трэш. Я улыбнулся и та, что выдавала себя за царя Соломона, улыбнулась мне в ответ.
   Маша пила совсем немного, поначалу я думал держаться ее ритма, но вскоре ушел вперед. Тем более говорил в основном я, а она слушала. Я использовал белое вино как смазку для слов.
   Бутылка была еще на треть полной, когда раздался азан. Я замолчал и не мигая уставился на минарет Аль-Аксы, расцвеченный зелеными лампами и оттого похожий на башню колдуна; в руке я держал стаканчик с вином, так и не донесенный до рта. Муэдзин, зажав в пальцах мочки собственных ушей, призывал правоверных спешить к спасенью. Напев, всякий раз замирающей на длинной "л" перед тем как высвободить вибрирующую гласную, растекался от Храмовой Горы, а я внимал ему как завороженный. Молитва лучше чем сон.
   -- Эй! Ты куда пропал? -- Маша провела ладошкой прямо перед моим носом.
   -- Что? -- выпал я из забытья.
   -- Все в порядке?
   -- Все отлично, -- ответил я и допил вино.-- Поздно уже. Идем?
   Я всегда избегаю по возможности возвращаться той же дорогой. Поэтому пройти к Яффским воротам я решил через базарные галереи, там, где в светлое время суток назойливые торговцы предлагают туристам купить кальяны, восточные сласти, исписанные пестрым орнаментом шахматные доски с фигурами из оливкового дерева, иконки, четки, распятья и прочий сувенирный хлам по ценам пропорциональным наивности покупателей.Сейчас же все лавки были закрыты: их содержимое защищено было надежными железными дверьми.В отличие от еврейского квартала, освещения здесь не было никакого. Мы шли по наверно самой темной улице Иерусалима. Маша споткнулась об одну из многих ступеней, чуть не упала и дальше шла, держась за мой локоть.
   Мне же вдруг очень захотелось отлить: для меня естественная реакция на выпитый алкоголь. Когда мы проходили мимо черного зева проулка, я остановился и деликатно освободился от цепкого хвата Машиных рук.
   -- Подожди секунду, у меня здесь дела, -- сказал я и нырнул в темноту.
   Забравшись поглубже в проулок, я принялся орошать стену (предусмотрительно выдержав дистанцию, дабы не забрызгаться). Вначале мочеиспусканию не виделось конца; понемногу я пятился назад, догадываясь в кромешной темноте, что лужа подбирается к моим кедам. Но, наконец, струя стала слабеть; напоследок пара отрывистых сиков и я иссяк. Стряхнув и заправившись, я обернулся к выходу и увидел в двух шагах от себя темный силуэт.
   -- Вообще-то, это глубоко личное дело, -- сказал я.
   -- Это ты про писять? -- отозвалась Маша и приблизилась ко мне на те два разделявших нас шага.
  

17.

   Я разлепил веки и тут же забыл виденный только что сон. Обычно я просыпаюсь тяжело, с белым шумом в голове и с гадким привкусом во рту. Настроение мое в эти минуты бесформенно и беззащитно, как краб сбросивший панцирь: любая мелочь способна вывести меня из себя, взбесить или привести в отчаяние. Это в первые полчаса, пока сонливость не выветрится из меня. Ускорить процесс пробуждения удается мне с трудом: каждое утро я пью крепкий кофе без сахара, но, по видимому, уже выработал к нему иммунитет.
   Но все вышесказанное не про этот раз. Прежде всего, потому  что я проснулся в чужой постели. Данный факт смутил меня вначале, но память быстро снабдила меня объяснениями на этот счет. Я вспомнил, как целовался с Машей в темном переулке, в который я завернул, чтобы помочиться; что и не говори, а ночной Старый Город место очень романтичное. Потом решено было пойти к ней. Маша сказала, что живет прямо в центре города. Однокомнатную студию она снимает с подругой, а подруга в эту ночь, как нельзя кстати, отсутствует.
   Студия располагалась в здании времен Британского мандата, в пределах Иерусалимского "Треугольника", на улице Дорот Ришоним. Действительно, самый центр.Зайдя в подъезд, Маша пошарила в одном из почтовых ящиков и извлекла из него ключ.
   -- Свой я потеряла недавно. Теперь на двоих у нас один ключ, все никак не сделаю дубликат, -- объяснила она и сделала извиняющиеся глаза, мол "я такая растяпа!".
   Занавес опускается и поднимается вновь: место действия -- двуспальная кровать. Не более чем просто удачное завершение вечера. Все происходило в ханжеской темноте, хотя я предпочел бы свет ночника. Я был немного пьян, а она нет, и это несколько напрягало меня.Помню, как целуя ее, я пальцами ног стягивал со своих пяток носки.Потом возился с застежкой ее лифчика, торопясь добраться до маленькой груди.
   А далее скрещенье рук и скрещенье ног, хоть и без скрещенья судеб. Ну, так это же май, а не февраль, и вместо двух башмачков на пол упали пара моих носков, пахучих от продолжительной пешей прогулки. Не стихи и не проза. В одну строчку в дневнике, буде один из нас имел привычку документировать свою жизнь. Просто телесная близость двух малознакомых людей. Я изображаю энтузиазм, она -- покорную пассивность. Оба мы не совсем искренны -- так удобней. Она мне нравится, но на меня давит усталость долгого дня и ощущение обязательности происходящего. Что в голове у нее -- понятия не имею.
   Когда все закончилось, она попросила подать рулон туалетной бумаги, лежавший на столике у кровати; вытерев живот, Маша небрежно бросила бумажный ком на пол. Она сказала, что я не обязан ничего говорить, могу просто молчать, а если захочу покурить, то только на лестничной площадке; я с невысказанной благодарностью выбрал молчание, уставившись в потолок и положив руку на ее горячее бедро. Потом она ушла в душ, а я заснул. Теперь я проснулся.
   Проснулся на двуспальной кровати, занимавшую большую часть крошечной комнатки. Мятая светло-голубая простыня, нуждающаяся в стирке, а под головой -- подушка, пахнущая немытыми волосами. На стене напротив окна -- перфорированная солнечными лучами тень от неплотно прикрытых жалюзи.
   Голова немного побаливала -- все-таки накануне выпил я не мало (по моей мерке). Перевернувшись на другой бок, я убедился в том, о чем и так догадывался: рядом со мной на кровати никого не было: Маша проснулась раньше, а, может, вообще не ложилась спать. Я прислушался, намереваясь различить шум льющейся воды в душе или шипения сковороды на кухне. Ничего подобного, в квартирке кроме меня никого не было. 
   Я поднял с полу свои джинсы и извлек из кармана телефон -- пока только чтобы узнать время. Девятый час утра -- для меня рановато, но валяться в чужой постели не доставило бы мне удовольствия. Натянув штаны, я босиком прошлепал в туалет. Санузел, как и ожидалось, был совмещенным. Сполоснув лицо под краном, я заставил себя сделать десять больших глотков водопроводной влаги; похмелье едва ощущалось, но я посчитал полезным выпить побольше воды. Затем я выдавил горошину зубной пасты на указательный палец и поелозил им за щекой.
   Сымитировав утреннюю рутину, я почувствовал себя намного лучше; в подтверждение этому я осклабился своему отражению в зеркале. Пробежался взглядом по полочкам: флаконы и тюбики, ватные палочки, бритвенный станок с розовой рукояткой, тушь, маникюрные ножницы, много чего еще. Почти машинально я взял в руки металлические щипчики, с минуту вертел физиономией в зеркале, выискивая подходящую мишень, наконец подцепил волосок в левой ноздре и резко дернул. От боли из глаз потекли слезы, я охнул и крепко зажмурился. Вот теперь я точно проснулся.
   Я принял душ, вытерся одним из двух полотенец, что показалось мне более сухим, затем прошел в кухню, отмечая свой путь следами мокрых ступней на грязном полу, и приготовил себе чашку растворимого кофе. Вместе с кофе, в одних джинсах, босиком и без футболки, я вышел на лестничную площадку, уселся на ступени и блаженно закурил первую утреннюю сигарету.
   Выкурив сигарету до половины, я не удержался и набрал Машу. 
   -- Доброе утро! -- голос ее мешался с шумом улицы.
   -- Вполне. Куда ты так рано убежала?
   -- Дела, дела, -- пропела Маша.
   -- Понятно. Ты вообще спала-то?
   -- Спать мне нужно совсем немного. Мои жизненные силы восполняются от секретного источника энергии, вам, жалким смертным, недоступного!
   -- Я так и знал. Не забывай пить водичку, тебе, наверно, нужно охлаждать реактор.
   -- Обязательно, дорогой. Кстати, будешь уходить -- кинь ключи в ящик.
   -- ОК, а много у тебя дел на сегодня?
   -- Не знаю. Может, на час-два. Хочешь, можешь дождаться меня или встретимся в городе.
   -- Годится.
   -- Ну, тогда увидимся. Бай.
   Прежде чем я успел попрощаться, она положила трубку; я проблеял "бааай", передразнивая Машу, и отправил потухший мобильник в карман джинсов. Прикончив сигарету одной длинной затяжкой, я поднялся с согретой моим задом мраморной ступени и вернулся в студию. К этому моменту я уже признался себе, что не на шутку проголодался. Потому-то я и направился в тесную кухню, где в углу боязливо жался холодильник карликовой породы. Содержимое его прохладного нутра восторга у меня не вызвало: открытая жестянка с тунцом, такая же жестянка, но непочатая, два яйца, йогурт, в ящике для овощей -- пара картофелин и большая луковица (я сразу подумал: "они б еще растительное масло в холодильник запихнули"). В морозильную камеру я даже не стал заглядывать. Закрыв холодильник, я прошелся по кухонным шкафам: соль, сахар, пачка спагетти. Хлеба я не обнаружил.
   В итоге я не решился объедать сирот, предпочтя искать себе пропитания в городе, благо здесь, в самом  центре, найти перекус не представляло труда.Первая моя мысль была о фалафеле или шуарме на углу Агрипас и Кинг Джордж, но ноги сами собой пронесли меня мимо, в сторону рынка Махане Йегуда. Пройдясь по торговым рядам, я купил овощей, десяток свежих пит и упаковку хумуса. Немного посомневавшись, взял также персиков; один я прикончил тут же. Размышляя над тем, в каком виде я буду есть макароны, я позволил себе податься гастрономической слабости: в "русском" магазине я купил пачку мороженных креветочных хвостов и кубик некислых сливок.
   На обратном пути я зашел в магазин под вывеской "Тамбур"; сухой курд, приняв из моей руки ключ, спросил:
   -- Сколько копий?
   Даже и не задумываясь, я ответил:
   -- Сделай две.
   Вернувшись в квартирку на Дорот Ришоним, я загрузил покупки в холодильник, снял футболку, дабы не запачкать ее, и приступил к готовке. Давно я этим не занимался, но пример Мэтта всегда был перед моими глазами, к тому же рецепт, выбранный мной, был из самых простых. Говорят, что деятельность мужчины на кухне примечательна тем, что задействует максимально возможное количество различной посуды. Это точно про меня: в одной кастрюле закипала вода, в другой -- оттаивали креветки, в тарелках лежали овощи для салата, уже порезанные и еще нет. Пара тарелок, побывавших в употреблении, уже была сброшена в раковину.
   Приготовление еды поглотило меня полностью: это было что-то вроде кулинарного транса. Я бойко стучал по разделочной доске ножом, нарезая овощи; поминутно проверял готовность спагетти, ловко выуживая из кастрюли длинных хлебных червяков; следил за огнем под разогретой сковородой; перчил и добавлял соль в режиме реального времени. Действо это я сопровождал собственным аккомпанементом: невнятная мелодия с синкопированным ритмом, мною полагаемая за разновидность джаза. Я хрипел, посвистывал, щелкал языком и извлекал из-под кадыка басы.
   Салат уже был заправлен маслом, спагетти готовы, и лишь соус с креветками немного отстал. Сквозь свой бубнеж я расслышал, как открылась входная дверь.
   -- Эй! Привет! Я тут кое-чего приготовил поесть. Почти уверен, что это съедобно, -- крикнул я из кухни.
   Я поддел вилкой креветочный хвост со шкварчащей сковороды, подул на него и отправил в рот; использованная вилка летит мойку.
   -- Ну как там твои дела? -- продолжил я, выключая огонь.
   Ответ не последовал, и я уже засомневался, в действительности ли я слышал, как кто-то зашел (в последнее время я и так не особо доверял своим органам чувств). Я выглянул из кухни: в прихожей никого не было, свет в уборной не горел.Тогда я заглянул в спальню: вместо брюнетки Маши я застал там худенькую девочку с длинным хвостом пшеничных волос. Со спины она выглядела лет на двенадцать: узкие бедра, тонкие руки, роста метра полтора. В данный момент крошечная блондинка перестилала постель, на которой я с Машей провел эту ночь.
   -- Хай!
   Чтобы поздороваться, я выбрал самое короткое из подходящих слов: от неожиданно нахлынувшего чувства неловкости у меня запершило в горле.Правая моя рука застыла на полпути, готовая завершить приветственный жест, как только Машина соседка обернется. Но она не обернулась и ничего мне не ответила: она молча освежевывала подушки и бросала наволочки на пол.
   Я предпринял вторую попытку вступить в контакт:
   -- Я Валера, приятель Маши.
   Девушка наклонилась, подняла с полу ком туалетной бумаги и,наконец, повернулась ко мне.
   -- Привет, -- чуть слышно пролепетала она, словно только заметив меня.
   -- Я просто думал дождаться ее, -- я махнул рукой за спину, как будто Маша стояла позади меня.-- Извини за бардак ...
   -- Ничего, все в порядке, -- так же тихо проговорила она и прошла мимо меня в туалет.
   Раздался рев слива, а сразу за тем -- шум воды, льющейся из крана, и яростное хлюпанье намыленных ладошек. Когда она вернулась в комнату, я продолжил:
   -- Я там готовил пасту с креветками. По-моему, получилось неплохо.
   -- Спасибо. Я не голодна.
   Даже  не подняв на меня глаза, она прошла к платяному шкафу, достала чистое белье и принялась натягивать на матрас простынь.
   "Ну и фиг с тобой", подумал я, вернулся на кухню и наложил себе полную тарелку спагетти. Ел я стоя, поставив тарелку на кухонную столешницу из искусственного камня. Собственно, сесть было некуда: в сортире поезда дальнего следования и то попросторней. Эта нелюдимая малявка испортила мне настроение. И аппетит. Оттого я ел быстро, почти не жуя и не разбирая вкуса. Блин, выказала бы, что ли, недовольство, если что не так. Хотя и так ясно: мне она не рада. Да и пусть не рада -- имеет право. Но этот взгляд, мягкий как у сестры милосердия, этот лепет, отстраненный и кроткий -- вот это-то и бесит по-настоящему. Даже имени своего не назвала.
   Доев, я торопливо помыл посуду; мокрые руки пришлось вытереть о штаны. Перед уходом я заглянул в спальню: Машина соседка сидела на кровати и что-то записывала в ежедневник.
   -- Это, кхм, я так понял, что Маша посеяла свой ключ. Я сделал копию.
   Я положил два ключа -- оригинал и дубликат -- на столик рядом с кроватью.В ответ я услышал тихое "спасибо".
   Выйдя на улицу, я набрал номер Маши; телефон ее был выключен. Я зло плюнул на брусчатку и тут же стыдливо растер плевок ногой.
   В кармане у меня лежал ключ от Машиной квартиры.
  

18.

   читается, что каждый израильтянин имеет мнение насчет того, где можно отведать самые вкусные хумус, фалафель и шуарму. Разногласие по данному поводу может вылиться в жаркий спор. Не знаю насколько правомерно считать настоящим израильтянином молодого репатрианта, но тем не менее и у меня со временем определилась топовая тройка, не всеизраильская, правда, а только лишь по Иерусалиму.
   Самый лучший хумус в городе подается в хумусие в Тальпиот, с говяжьим фаршем и фирменным зеленым схугом, жгучим как иприт.
   Шуарма номер один -- "а-Шамен" в Катамон. Толстяк накладывает мясо царской дланью, но и цену просит большую, нежели у конкурентов.
   Первый приз в номинации "Лучший Фалафель" присуждается фалафельной напротив общаги, в которой я живу. Здесь можно попросить смазать лепешку кислым  лабане вместо хумуса, а также имеются многочисленные салаты, приправленные лимоном, терпкие оливки домашнего посола, и мое любимое -- жареная в масле цветная капуста. К тому же, это самый дешевый фалафель в городе -- раньше я платил за порцию пять шекелей, теперь уже семь. Ну, так то же инфляция, она везде. Вот уже пять лет, как я регулярно покупаю у них фалафель: поначалу я, правда, круто поносил от него, но это с непривычки.
   В развитие темы, еще пара слов о моей любимой фалафельной: дешевизна и гастрономичиское своеобразие предлагаемого там продукта во многом объясняется тем, что это именно арабская фалафельная. ЛЕХИ -- одна из немногих улиц в Иерусалиме, на которой живут и арабы и евреи. До 67-го года эта часть города находилась под контролем иорданцев, и я полагаю, что до тех пор евреи здесь не селились. Теперь же все поменялось: абсолютное численное преимущество перешло к евреям, да и сама улица получила название в честь еврейской боевой организации времен борьбы за независимость, помимо прочего, известной своим участием в нападении на деревню Дейр-Ясин. 
   Фалафельная на ЛЕХИ, конечно же, некошерная, но по мне это только плюс. Так, например, в пасхальную неделю, когда традиционная часть еврейского народа, в соответствии с заповедями Моисея, давится мацой и мучается запорами, можно без проблем разжиться вполне сносными питами всего лишь перейдя дорогу. И самое важное: фалафельная закрывается на пятницу, но открыта в субботу, и там можно купить сигареты, которые, как известно, имеют особенность заканчиваться в самый неподходящий момент.
   Некошерностью выходца из бывшей советской империи точно не напугать. Но как насчет национально-идеологической составляющей? Ведь у них, поди, и паспорта иорданские. Ну, так плевал я на это. И не только я, все плевали -- во всей общаге не найти человека, ни разу не покупавшего там хотя бы жвачки. Да и действительно, какая разница? Люди честно зарабатывают на жизнь (хватило на трехэтажный особняк -- место на редкость бойкое) и делают отличный фалафель. Мне, правда, пару раз давали вместе со сдачей фальшивые десятишекелевые монеты, но это, верно, не специально. К тому жето ли сын хозяина, то ли его племянник (фалафельная кормила огромную арабскую семью-хамулу и в их родственных связях легко можно было запутаться) очень неплохо говорил по-русски -- семь лет отучился в Ростове-на-Дону, как-никак. Я, однако, давно его уже не видел; надеюсь, он начал работать по специальности -- вроде бы из России он привез диплом стоматолога.
   Был, правда, один момент, напомнивший мне, что даже эта фалафельная не может быть полным исключением из палестино-израильского контекста. Как-то я вознамерился полакомиться фалалфелем, но, к моему неприятному удивлению, наткнулся на запертую дверь; на окно был налеплен лист бумаги с надписью на арабском, смысл которой я, конечно же, понять не смог. Фалафельная оставалась закрытой еще дня три, а когда, наконец, открылась я, естественно, не преминул возможностью поесть давно желанное кушанье. Заказав порцию, я поинтересовался, почему заведение, несомненно, терпя убытки, оставалось закрытым несколько дней. Продавец сразу замялся, но все же ответил: оказалось, они держали траур по недавно погибшему шейху Ахмеду Ясину. Услышанное весьма меня возмутило. Я не мог не высказать, что считаю старого писклявого кастрата на инвалидной коляске (теперь упокоенного израильской ракетой) гнуснейшим из террористов, ответственным за многочисленные бесчеловечные теракты против мирных жителей. Продавец смутился еще больше и промямлил, что ХАМАС де не только взрывает автобусы, но также строит школы и, может, даже больницы. Я сгоряча подумал в знак протеста прекратить питаться у них, но погодя решил, что политический бойкот фалафельной несоразмерно патетичен. Тем более что фалафель их действительно неплох, да и за сигаретами далеко ходить не надо.
    
   Мэтт уехал на пару дней в Тель-Авив, самому мне готовить еду было лень, и я решил подкрепиться  в той самой фалафельной. Свою питу с фалафелем я, как всегда, поедал не отходя от лотка с салатами. Почти после каждого укуса, я докладывал цветную капусту, подливал тхины и, конечно же, не забывал о маринованных острых перчиках -- в поедании острого и жгучего я готов дать фору любому марокканцу.
   Ем я в принципе быстро, а с чем-нибудь острым -- еще быстрее, тут уж не до смакования. Только получил порцию, и вот уже доедаю корочку от нераскрывшейся до конца питы. Но червяка заморил, можно двигаться дальше. А далее на сегодня была намечена лекция по иудаизму. Менять светский образ своей жизни я вовсе не собирался, нет, нет: все дело, как всегда, в деньгах. За посещение этих лекций, два раза в неделю, полагалась стипендия в 1200 шекелей -- вполне сходная цена за трату времени, имевшегося у меня в избытке.
   Лекции проходили в так называемом "Студенческом Центре Имени Американского Еврея Который За Все Это Платит", здесь неподалеку, в одной из вилл на улице ЛЕХИ. Честное слово, отличное место:есть компьютерная комната, прачечная и семифутовый бильярдный стол. Также, по пятницам  в "Стьюдент Сентер" устраивается шабатняя трапеза, открытая для всех; в остальные дни там можно поживиться пиццей (к сожалению кошерной), попкорном и пивом. Все это совершенно бесплатно.
   "Студенческим Центром", от имени заморского спонсора, заправлял Яков: крупный дядька, неизменно одетый по ортодоксальному дресс-коду -- черный костюм-двойка и белая сорочка, часто с галстуком. Окладистая черная борода придавала ему схожесть с деспотичным хозяином кукольного театра из известной сказки. Меня Яков немного недолюбливал, наверно за то, что я частенько без спросу забирался в кладовку и таскал оттуда пиво.
   Яков, по большей части, заведовал вопросами хозяйства, за проведение же упомянутых лекций отвечал Йоси. Йоси был щуплым бруклинским евреем с жидкой бороденкой и ясными, как у ребенка, глазами. Он-то меня и встретил в холле "Студенческого Центра".
   -- Вэл, поторопись, через пять минут начинается лекция.
   На иврите Йоси говорил довольно хорошо, но американский акцент, как известно, крайне тяжело вытравить.
   -- Да, да.
   С маринованными перчиками я немного переборщил. Губы и язык у меня просто горели, поэтому первым делом я бросился к холодильнику, извлек оттуда большую бутылку колы и залпом выпил два стакана шипучки подряд.
   -- Сегодня очень интересная тема, -- не отставал от меня Йоси.
   -- Да, да. Уже иду.
   Я налил себе еще стакан газировки и присоединился к собравшейся аудитории. Всего нас было человек двадцать или около того, не так уж много. Несколько "русских", с полдюжины аргентинцев, пара французов, прочие англосаксы и немного из местных -- последние пришли из чистого любопытства, стипендия им не полагалась. Так же присутствовала девушка из Венгрии; пару лет  назад она казалась мне самым прелестным человеческим существом из всех, но с тех пор она заметно располнела и каждый раз, как я ее видел, мне становилось немного грустно: я скорбел об утраченной миром частичке красоты. Ну да бог с ней.
   Все мы компактно устроились, кто на диване, кто на пластиковых стульях, обхватив в полукруг сегодняшнего лектора(смуглолицый и длинноносый, очевидно, из восточных общин). Йоси представил  гостя, который в ближайший час-полтора намеревался рассказать нам кучу всего интересного для ума и полезного для души: рав такой-то, имени его я не зафиксировал, но тем не менее бодро поддержал приветственные аплодисменты.
   Гость подождал, пока аудитория затихнет и начал:
   -- Сегодня я хочу поговорить с вами о таком важно органе как голова.
   Рав обвел слушателей чернооким хитрющим взглядом, оценивая  реакцию на озвученную тему для лекции.
   -- И так все мы думаем, что знаем, что такое голова.
   Слушатели в разнобой вбросили несколько определений для упомянутой части тела. Рав остался доволен.
   -- А сколько у человека голов? Одна? -- лектор кашлянул в кулак и снова прошелся хитрыми глазами по собравшимся студентам. -- Ответ на этот вопрос кажется очень простым. Физически у человека только одна голова, и это то, что мы привычны видеть. Однако в Талмуде имеется интересный отрывок, где говорится о споре одного ученика с его равом. В "Масехет Менахот" написано так:  ученик спросил рава: "если у человека две головы, то на какую из голов следует накладывать тфилин?". Рав отвечал ему: "либо встань и уходи, либо прогоним тебя". Почему так ответил рав? В комментариях РАШИ поясняет: "от того, что задаешь несуществующие вопросы и это оскорбительно". Рав решил, что тот издевается над ним. Что это за вопрос такой? Он хотел было прогнать ученика, занимающего его время подобными глупостями, но тут явился некто третий и обратился к раву со следующим вопросом: "у меня родился первенец с двумя головами и я не знаю, как платить за него выкуп: пять серебряных шекелей, как за одного, либо десять шекелей, как за двоих".
   Лектор отпил воды из одноразового стаканчика и продолжи:
   -- Обратите внимание, как все это дело закручивается: сперва речь шла о том, как накладывать тфилин, а тут как оплачивать выкуп за первенца. Значит, как это разрешается: в Тосафот, в комментариях к комментариям, говорится, что данная проблема не имеет отношения к практике. В нашем мире человек с двумя головами не может существовать. Даже если рождается такой младенец, он считается "трефа", он долго не проживет. Вот так очень просто и логично: у человека не может быть двух голов и все рассуждения на этот счет лишены смысла. На этом можно было бы и закрыть данную тему. Но!
   Рав сделал жест рукой в сторону аудитории, словно выбрасывая это "но" из рукава пиджака.
   -- Оказывается, что имеется Мидраш, на ту же тему. Кто-нибудь знает кто такой Ашмедай?
   Никто из нас понятия не имел, о ком речь и рав поспешил пояснить.
   -- Ашмедай это царь бесов. А кто с ним очень близко общался? Правильно, царь Шломо. В книге Зогар написано, что под поверхностью земли имеются еще четыре страны, одна под другой, населенные демонами и бесами. И единственное, чего нет у них там под землей, это пшеницы. Поэтому бесы вынуждены подниматься на поверхность, в наш мир, чтобы своровать себе пшеницы. Вы слышали, наверно, про круги на полях, да? Говорят, что это всё инопланетяне, но на самом деле они приходят не сверху, а снизу. Видите, нам, чтобы знать это, не нужен телескоп. У нас есть книги, где все написано.
   Мне сразу захотелось покурить бесовской пшеницы, чтобы быть с равом на одной волне. А рав тем временем пригладил широкой ладонью густую, с проседью, бороду, росшую почти от самых глаз, и продолжил.
   -- Так вот, Шломо и Ашмедай. В Мидрашах написано, что царь Шломо обратился к Ашмедаю и попросил того показать как выглядят обитатели подземного мира. Ашмедай погрузил руки в землю и вытащил оттуда человека с двумя головами. Впоследствии этот двухголовый женился, и у него родились два сына: один в отца, с двумя головами, а другой в мать, с одной головой. Когда он умер, сыновья его принялись делить наследство и двухголовый попросил себе двойную долю. Тогда оба брата пришли к царю Шломо, чтобы тот разрешил их спор. Знаете, как поступил царь, известный своей мудростью?
   Рав дал нам минуту пофантазировать на заданную тему и огласил правильный ответ.
   -- Он вскипятил воду и вылил ее на одну из двух голов. Вылили кипяток только на одну голову, а закричали от боли сразу обе. Значит, они есть один человек.
   История о царе-садисте породила несерьезные смешки, но это нисколько не смутило рассказчика.
   -- И так, когда мы сталкиваемся с каким-либо по настоящему сложным  вопросом, всегда следует обращаться к Пятикнижию Торы. Кто знает, где впервые в Торе появляется слово "голова"? Ну-ка, давайте, Библейская викторина.
   За кого он нас принимал? Лектору опять пришлось отвечать на собственный вопрос.
   -- В книге Берешит, написано: "из Эдема выходила река, для орошения сада, и затем разделялась на четыре главы". То есть, в самом начале, там, где описывается, как выглядел Эдемский сад, упоминаются четыре головы, -- рав показал нам растопыренную пятерню с прижатым большим пальцем.
   -- Следующее упоминание головы появляется в проклятии Змея: "он будет разить тебя  в голову, а ты будешь жалить его в пяту". Что мы здесь имеем? Вот, например, возьмем палку, -- для иллюстрации своего утверждения раввин продемонстрировал нам зажатый в пальцах карандаш. -- У нее есть два конца. Где у нее голова? Сверху. А снизу пята. Но это зависит от точки зрения: если палку перевернуть голова и пята поменяются местами. Это как сказать, что у палки есть две головы. Значит, в одном месте упоминаются четыре головы, а в другом -- две.
   Надуманность заключений, сделанных раввином, показалась мне очаровательной: та самая знаменитая талмудическая казуистика.
   -- Сейчас, потихоньку, мы проясним, сколько же голов есть у человека. В физическом мире мы видим только одну голову. Однако в действительности, во внутренней точке, в самой душе человека, различаются четыре головы. Таково истинное устройство души человека. Но для начала сосредоточимся только на двух головах. Самое первое слово, слово с которого начинается Тора -- "берешит". Его можно перевести как "в начале" и слово это однокоренное слову "голова". Мудрецы так же утверждают, что другим именем для народа Исраэль является "решит", начало. В данном контексте первый стих Торы следует понимать: "Ради народа Исраэль, именуемого "Начало", создал Бог небо и землю". Поэтому мудрецы пишут: "Исраэль -- голова всему". Так же в Торе написано: "во главе гоев -- Амалек". Одно против другого: с одной стороны голова "Исраэль", с другой -- голова "Амалек".
   Раввин  взял паузу, давая аудитории возможность переварить услышанное. Для меня его рассказ обладал той самой гипнотической путаностью, когда кажется, что вот-вот всё прояснится, но за очередным словесным поворотом следовал новый вираж, а за ним еще один и цель этого умозрительного путешествия всё так же оставалась непонятна.
   -- У каждого из нас имеются две этих головы, -- продолжил свою лекцию рав. --  И они представляют две противодействующие силы. Амалек символизирует сомнение, Исраэль -- олицетворяет веру. Если у шеста две конца, то один из них -- Исраэль, а другой -- Амалек. И если Исраэль -- голова, то Амалек -- пята. Но с позиции Змея, то есть Амалека, он голова, и жалит Змей пяту, то есть Исраэль. И две эти силы непрерывно борются друг с другом внутри человеческой души. Какие же качества можем мы приписать голове "Амалек"? Суть головы "Амалек": когда я иду туда, куда я ведом. Туда, куда ведом я природой своей, своими инстинктами. И это в большинстве случаев плохо. Почему плохо? Потому, что написано: "склонность человеческого сердца порочна от рождения". В чем же суть головы "Исраэль"? В том, что человек ведет себя соответственно собственному выбору, осознанно разделяя между злом и добром. Амалек, это когда я иду той дорогой, что удобней и легче. Исраэль -- это прямая дорога осознанного выбора истинной правды, когда никакие сомнения не могут увести тебя в сторону от нее. Амалек -- это то, куда ведут тебя ноги, поэтому Амалек есть пята. Исраэль -- этот то куда ведет тебя разум и поэтому Исраэль есть голова.
   Не прерывая повествования, лектор почесал подбородок, невидимый за густой бородой.
   -- Одним из комментаторов так определяет добро: "добро, это когда полезное предпочитают желанному". Соответственно зло, это предпочтение желанного полезному. А куда тянет человека его природа? Природа -- это инстинкт, страсть, вожделение. Все это относится к голове "Амалек". Суть головы "Исраэль" в другом: только через Божественную мудрость Торы может человек достоверно знать, что действительно полезно ему. Даже если в данный момент кажется, что поступать так трудно, неудобно, невыгодно. Только Всевышнему известно, что по-настоящему хорошо для человека. И поэтому необходимо осознанное усилие, дабы превозмочь заложенные природой алгоритмы и удержать себя на правильном пути. Вот мы определили две головы, два противоположных полюса человеческой души. Исраэль, -- рав показал нам сжатую в кулак правую руку, -- и Амалек, -- к правому присоединился левый кулак.
   -- Но что же объединяет эти две крайности? -- рав свел кулаки вместе. -- С одной стороны -- Исраэль, с другой -- гои с Амалеком во главе, а между ними геры, те, кто уверовали в Единого, отказались от язычества и пожелали стать частью народа Исраэль. Где в ТАНАХе написано о герах?  В свитке Рут. Рут, будучи моавитянкой, приняла веру своей свекрови:"народ твой -- мой народ, и Бог твой -- мой Бог". Она переселилась в Бейт-Лехем и стала жить среди евреев. Кто приходится Рут правнуком? Правильно, царь Давид, из рода которого явится Машиах, пришествия коего мы все так ждем. Это и есть третья голова, которая располагается между двумя головами, упомянутыми в начале. Голова Исраэль против головы Амалек, а объединяет их голова геров Машиах. Потому что когда придет Машиах все народы Земли провозгласят: "Имя одно и имя ему Единый". И тогда не будет по отдельности ни Исраэль, ни Амалек. И каждый из нас, каждый день, каждый час и каждую минуту, должен приближать пришествие своего личного Машиаха, того, который у нас в головах. Что это значит? Амалек это то, куда ведут нас ноги, это поступки без глубоких размышлений, это желанное вместо полезного. Это когда мы сначала что-то делаем, а уже потом придумываем этому оправдания. Исраэль, в отличие от Амалека, это мудрость Торы, это понимание различий между добром и злом, это полезное перед желанным. Исраэль это когда мы сперва вдумываемся, всматриваемся, оцениваем, и только потом действуем. Но я приведу вам пример. Вот Йоси, -- лектор указал на Йоси, скромно сидевшего в углу, -- заходит в комнату и сразу тянется к косяку, чтобы прикоснуться к мезузе. Он делает это сознательно или так, автоматически? Скорее всего, он об этом даже не задумывается. Это называется привычка. Так вот, в идеале, возможно, как результат основательной работы над собой, приучить себя автоматически поступать правильно. Всегда выбирать правильный путь, даже не задумываясь. Тогда уже не будет такого, что ноги уведут нас куда-то в сторону. Только прямо и прямо. Это значит, что ноги и голова стали одним целым. Это называется Машиах. Человек должен впитать в себя мудрость Торы, прочувствовать ее и внять ей. Так чтобы все действия, которые Всевышний требует от него, стали привычкой. Привычкой святости.
   Очевидно, что рав добрался до сути своей лекции. Речь его стала напористей, а движения энергичней. Повторялись раз за разом ключевые термины: Амалек, Исраэль, Машиах, мудрость Торы. В различных формулировках лектор снова и снова возвращался к центральной метафоре: борьба двух ипостасей одной души как противостояние иудеев с язычниками. В сущности, все та же герметическая концепция: внешнее как отражение внутреннего. Конфликт в голове единственного человека и война целых народов. А решение у всех проблем только одно: богобоязненность и строгость в соблюдении заповедей Торы. 
   Наконец, тон лектора смягчился: он плавно подводил свою лекцию к завершению.
   -- Вот они три головы: Амалек и Исраэль, а над ними -- Машиах. Но есть еще и четвертая сила. Всевышний говорит нам: "Я начало, и Я конец и нет бога кроме Меня". Это значит, что на божественном уровне не существует разделения на начало и конец, на голову и хвост. Все вокруг есть голова, все вокруг есть Бог. Бог снаружи нас и Бог внутри нас. Это и есть та четвертая голова, которая все объединяет и все отменяет. Но мы пока еще слишком далеки от осознания и понимания, что есть четвертая голова. Наша действительность, это постоянное противоборство двух первичных голов -- Исраэль и Амалек. Мы можем только стремиться к объединению их через третью голову -- Машиах. И в окончание лекции, именно этого я хочу вам пожелать. С Божьей помощью.
   Аудитория откликнулась аплодисментами, которые вскоре сменились шумом отодвигаемых стульев и голосами, говорившими на пяти языках. Никто не спешил расходиться: после лекции ожидалась пицца. Пища для разума и пища для тела.
   Я же первым делом юркнул в кладовую. Разжившись бутылочкой вмещавшей 0.33 литра теплого, но халявного, пива, я выбрался во дворик и устроился там на качелях.
   -- Хай Вэл! Все в порядке? -- Тощая фигура Йоси показалась в дверном проеме.
   -- Все отлично.
   -- Ты забыл расписаться, -- Йоси протянул мне планшет с укрепленным на нем листком. Посещаемость проверяли строго, за прогул лишали стипендии. Я расписался в бегунке бессмысленным каракулем.
   -- Ну как лекция? -- поинтересовался Йоси, принимая обратно планшет и ручку.
   -- Очень интересно, но про круги на полях можно было бы и поподробней рассказать.
   -- Все тебе смешно, а? -- вполне добродушно пожурил меня Йоси. Он вообще мне симпатизировал. Мой антирелигиозный скепсис он воспринимал как вызов и совершенно искренне старался повлиять на меня. Не из личного упрямства, а только моей пользы ради.
   Не знаю даже, почему он выделил меня из двух десятков стипендиатов. Возможно, потому, что я хоть как-то реагировал на все эти лекции, задавая каверзные, но в то же время неглупые вопросы. После лекций мы иногда беседовали. Йоси оказался очень подходящим слушателем для моих жалоб (а потребность поныть о тяготах одинокой жизни время от времени возникала). Он всегда внимательно выслушивал меня, сочувственно кивая, нескладно прикрепленной к тощей, с крупным кадыком, шее. Его спокойный оптимизм, такой, что присущ только глубоко верующим людям, неизменно действовал на меня умиротворяюще. Йоси же взамен получал возможность исполнить мицву исправления заблудшей души, то есть меня. Вот такой симбиоз.
   -- Йоси, скажи, а ты веришь в демонов, в подземные миры и прочее? -- спросил я.
   -- Так написано в книге Зогар, -- Йоси потряс своей головой, дабы подчеркнуть очевидность ответа. Я и не ожидал другого: он сам как-то с восторгом рассказывал, что ходит учить Каббалу к какому-то архимудрому раввину.
   -- И что ты об этом знаешь?
   Йоси скорчил гримасу скромности, мол "знания мои ничтожны и поверхностны":
   -- Тебе надо было спросить об этом у рава Малкиэля.
   -- У кого?
   -- Рав, который читал сегодня лекцию. Он, правда, очень спешил сегодня, но ты можешь прийти к нему в йешиву. Если хочешь, я поговорю с ним.
   -- Да нет, не стоит.
   -- А почему ты спросил об этом?
   -- Так, просто. Недавно я участвовал в эксперименте, ну ты знаешь, по психологии. Так вот...
   Я поведал Йоси об эксперименте доктора Штайница, о демонах и о Зяблике. Йоси внимал мне с нарочитой серьезностью, дабы я не подумал, что он может смеяться над подобным бредом. Когда я закончил говорить, он еще с полминуты качал головой, словно врач, размышляющий над запутанным анамнезом.
   -- А что стало с твоим другом? -- наконец, спросил он.
   -- Я слышал, что он покончил с собой.
   -- Да, хм, -- Йоси снова закивал головой. -- Это большой грех. Жизнь -- великий дар Всевышнего.
   -- Я знаю.
   -- Возможно, в этом и кроется причина. Тяжелый грех не дает покоя душе твоего друга. Собственно теперь это даже не твой друг. Это диббук.
   -- Кто?
   -- Диббук. И он очень опасен. Он неспроста явился тебе. Диббук -- бесплотный дух и он ищет тело, чтобы в него вселится. Да, да, ты был в большой опасности.
   -- Расскажи еще что-нибудь про это.
   Йоси пожал плечами:
   -- Что-нибудь рассказать? Так, сходу... Вот одна история, например...
   Мой самоназначенный духовник устроился рядом на качелях и открыл рассказ.
   Йоси часто запинался, подыскивая слова, и его американский акцент стал еще отчетливей, но мне это нисколько не мешало. Даже наоборот: в паузах и междометиях мне представлялись недосказанные детали, оживлявшие хасидскую легенду, от чего та и запомнилась мне совсем не так, как была рассказана.
  

19.

   5353 год от сотворения Мира. Верхняя Галилея, священный город Цфат. Недалеко отсюда, на горе Мерон, похоронен раби Шимон бар Йохай, величайший мудрец и мистик, автор святой книги Зогар -- в праздник Лаг ба-Омер тысячи паломников приходят поклониться его могиле.
   Душа человека есть кровь, разлитая по телу, бегущая по венам и артериям, заполняющая тончайшие капилляры. Но истина в том, что именно сердце гонит кровь по сосудам, могучими ударами неустанной мышцы доставляя суспензию жизненного дара к каждому органу и к каждому члену, к печени и к мизинцу, к селезенке и крепкому бицепсу, к мозгу и к чреслам. Потому сердце -- средоточие живой души. Так же и город Цфат тех времен -- средоточие еврейства, расплесканного среди народов мира.
   Цфатская община, хоть и не была богата, несомненно, была благословенна Всевышним. Евреям в галилейском городе жилось покойно, никто их не притеснял, и не творили им чрезмерного зла: ни сельджуки Саладина, ни мамлюки Бейбарса, ни пришедшие после них Османы. Лишь ревнивые крестоносцы посчитали за долг веры изгнать иудеев из города, но уже через двадцать лет, при иных правителях, еврейская жизнь в Цфате возродилась и вновь потекла своим чередом.
   Таким образом, работа на Творца не прерывалась в Цфате со времен Второго Храма, когда на стенах города зажигались огни, оповещающие жителей Галилеи о начале нового месяца. Теперь же еврейский Цфат расцвел подобно розе, которая, как известно, является символом сефиры Малхут. Община росла: молодые женились, и согласно заповедям, рожали детей. Так же приезжали в Цфат евреи из рассеяния, ашкеназы и сефарды. Кто-то бежал гонений; кто-то искал редкое по тем временам еврейское благополучие; кто-то стремился согреться светом Торы, исходившим от цфатских мудрецов. А равных тем мудрецам в нашем поколении нет: в свое время здесь жил рав Йосеф Каро, составитель "Шульхан Арух", а также рав Яков Бейрав, а также рав Моше бен Йосеф Трани, а также рав Моше Алшех, а также многие и многие другие ученные раввины. Все они велики были в Торе, но речь в этом рассказе пойдет не о них.
   В дом лоточника, жившего на самой окраине города, пришла беда. Мало того что был тот лоточник беден и немолод, а жена его так и не родила им сына, который содержал бы их в старости, так в добавок ко всему заболела его младшая дочь, не выданная пока замуж и жившая под родительской кровом. А болезнь ее была более чем странна: девушка отказывалась от еды и воды, не узнавала ни отца, ни мать и не смыкала глаз ни на минуту, ни днем ни ночью.
   На третий день, собрались в доме лоточника мудрецы, так как пошли уже слухи, что телом девушки завладел злой дух. Несчастная сидела в углу комнаты, обняв колени руками, и смотрела перед собой невидящим взглядом. Похоже было, что больная утратила рассудок и уже не понимала на каком свете находится. Дабы оценить меру ее безумия, приступили мудрецы к расспросам.
   -- Как имя твое и как имя отца твоего?
   Дочь лоточника отвечала им:
   -- Имя мое Менаше, а имя отца моего Пинхас.
   Зашептались меж собой мудрецы: негоже девице называться мужским именем, да к тому же отказываться от родного отца и называть родителем другого.
   -- Если ты муж, то молод ты или стар? есть у тебя жена? -- продолжали вопрошавшие.
   Лишь упомянули они о жене, больная  разрыдалась и принялась царапать ногтями себе лицо:
   -- Жена моя осталась агуна, поскольку никто не знает, жив я или мертв, а раввины не дают ей вновь выйти замуж и склоняют ее тем самым к блуду. 
   -- Так мертв ты или жив? -- допытывались мудрецы. Сквозь слезы девушка отвечала:
   -- Я был торговцем. Как-то поплыл я с товаром из Александрии в Стамбул. Когда мы были в открытом море, поднялся шторм, и большая волна утянула меня в пучину.
   По-видимому, телом дочери лоточника завладела душа утопленника. Только от чего же та не продолжила череду перевоплощений, предписанную до прихода Машиаха? Верно, тяжелый грех удерживал бесплотный дух несчастного в этом мире.
   -- Будь ты праведником, небеса приняли бы твою душу в тот же миг, -- говорили  мудрецы. -- Но пред тобой закрыты даже врата Гиенома. За какие грехи страдает душа твоя и не имеет покоя?
   Был ответ:
   -- Виновен я в прелюбодеянии с чужой женой, от чего та родила мамзера. Но не спрашивайте имени ее, нет вам в том никакой пользы, да и самой ее нет уж среди живых.
   Тут вновь зашептались меж собой ученные раввины, упоминая закон "четырех смертей" -- "арба митот" -- четырех казней присуждаемых за тягчайшие преступления. Обратившихся в язычество, поносящих имя Всевышнего, оскверняющих субботу, совокупляющихся со скотом, ложащихся с мужчиной как с женщиной, не чтящих родителей, ложащихся с матерью своей и ложащихся с женой сына, а так же девиц, уличенных в блуде, ожидает "слика" -- со скалы или с крыши высокого здания сбрасывают осужденного и, если тот остается жив, побивают до смерти камнями. Для убийц уготована "эрег" - острым мечом отрубают злодею голову. Дочери священника, обещанной замуж, но обратившейся в блуд назначается "срифа" -- в открытый рот ей заливают кипящий свинец. Четвертая казнь, именуемая "хэнек", предназначена торговцам людьми, учителям, нарочно искажающим Галаху, а также уличенным в прелюбодеянии -- суть казни есть удушение. Истина, что сам ангел-каратель утащил прелюбодея в море, заполнил легкие его соленой водой и тем самым исполнил справедливую казнь в точности согласно закону.
   Раввины продолжили:
   -- Как случилось, что ты прилепился к этой несчастной девушке?
   Отвечал дух:
   -- Когда рыбы обглодали всю плоть на моих костях, душа моя осталась без приюта. Долго она скиталась, бесплотная и безутешная, пока не оказалась в этих краях. Тут я вселился в корову, принадлежавшую гою, а гой продал эту корову еврею. В тот момент, когда шойхет резал несчастную скотину, дочь лоточника проходило мимо, и я прилепился к ней.
   Раввины послали за шойхетом. Тот явился и подтвердил сказанное духом:
   -- Так и есть, четыре дня назад купил я корову у одного гоя. Тот гой сказал мне, что корова его в последнее время стала бодлива и к тому же не давала впрягать себя в плуг в субботу. Гой запросил цену вполне сходную, я купил у него корову и на следующий день зарезал ее кошерной шхитой.
   Так мудрецы убедились, что слова исходящие из уст дочери лоточника не бред сумасшедшей девицы, а действительно речи неупокойной души, вошедшей в ее тело.
   Сплетни как пожар распространялись по городу. В дом лоточника стали заходить любопытствующие. И вот, посмотреть на диковину пришли молодые парни, ученики одной из Цфатских йешив. Одержимая подняла глаза на них и захохотала:
   -- Пришли поглазеть на меня? А ведь среди вас есть такие, что в назначенное время уподобятся мне.
   Пришедшие опешили и заволновались, а грешный дух продолжил:
   -- Чего же вы так удивлены? Вон тот, что стоит среди вас одетый в белые одежды, он ложился с мужчиной, и что еще хуже, в мерзкой связи этой, уподоблялся женщине.
   Аврехи еще более взволновались, стали переглядываться, а тот, что одет был в белое, заплакал и сознался в своем грехе. Один из мудрецов обратился тогда к духу:
   -- Откуда известно тебе о содеянном этим юношей?
   Отвечал ему дух:
   -- Ведь написано в книге Иова: "и на руку каждого наложил печать". Что значит: на руке каждого человека отмечены все дела его.
   А рав вопрошал:
   --Но как же ты можешь видеть руки их под одеждами?
   Вновь рассмеялся дух:
   -- Разве можно скрыть что-то от взгляда моего?
   Так сказал дух и ученные раввины принялись обсуждать услышанное.
   Тут больная поднялась на ноги. Удивленные раввины спросили ее, что это значит: девушка отвечала им, своим голосом, но словами духа:
   -- Сейчас войдет сюда величайший из мудрецов.
   И действительно, сразу же в дверь постучались. То пришел рав Хаим Виталь, поэт и алхимик, знаток тайной Каббалы, про которого было известно, что он в Дамаске изгнал злого духа из одержимого. Мудрецы,  допрашивавшие диббука, поспешили пересказать раву Хаиму Виталю то, что успели узнать сами; рав Виталь же внимательно слушал их, сжимая свою бороду в кулаке.
   Обдумав услышанное, праведный рав велел приступать к обряду изгнания: десять раввинов читали погребальную молитву, называя духа по имени, и трубили в шофар тремя способами. Дух же буйствовал и ярился, заставляя несчастную кричать звериными голосами и рвать на себе волосы.
   Молитва читалась уже по седьмому кругу, и казалось, что диббук не собирается сдаваться, но сил в одержимом им теле почти не осталось: дочь лоточника лежала на  полу, билась, словно в лихорадке и пена шла из ее рта. Тогда рав Хаим наклонился над самым ее ухом, и тихо, дабы никто из непосвященных не услышал, нашептал тайное имя Создателя.  
   Поздним вечером рав Хаим Виталь распрощался с лоточником; бедняк целовал руку праведника и просил его благословления со слезами благодарности на глазах. Дочь лоточника мирно спала в своей постели.
    
   -- А в чем мораль этой истории? -- спросил я как только Йоси закончил свой рассказ.
   -- Мораль? -- Йоси пожал плечами. -- Во-первых, история это указывает человеку избегать греха. Во-вторых, напоминает, что Всевышнему ведомы все наши дела и дела эти в назначенный час будут подвергнуты справедливому суду. Наверно так.
   Помолчав немного, Йоси добавил:
   -- Если история правдива, то в ней всегда найдется хоть крупица смысла. Нужно только уметь его разглядеть. А эта история правдива несомненно, хоть и дошла до нас из глубокой старины. Правдивые истории пишутся не людьми, а Всевышним. Люди могут лишь подглядеть их, пересказать или перевести на другой язык. Тогда-то и может примешаться неправда.
   -- Ну, так я же услышал ее в твоем пересказе? Как могу я знать, что было на самом деле?
   -- Да, да. Ты, конечно, прав, -- улыбнулся мне Йоси. -- С этим ничего не поделаешь. Только в Торе, дарованной нам на горе Синай, каждое слово, каждая буква и каждая огласовка истинны. А человеку рассказать или записать полностью правдивую историю в принципе не под силу. Раньше, давным-давно, истории записывали совсем коротко, в несколько предложений, без лишних описаний и прикрас. Оставляли только то, в чем были точно уверены. Так поступали мудрецы, ибо любовь к многословию часто ведет ко лжи. И если я как-то исказил правду, то только по своей человеческой ограниченности, ты уж меня прости.
   -- Оставь. Даже если ты только что сам все это выдумал -- что с того? В любом случае отличная майса, мне понравилось. Только не ясно, чем все закончилось.
   -- Как не ясно? Рав Виталь изгнал диббука из тела бедной девушки.
   -- Это-то да. А что стало с душой того утопленника? Что будет, по-твоему, с моим другом? Ведь говорят, что у каждого из сыновей Исраэля есть место в Следующем Мире?
   Йоси смутился своей недогадливости и виновато втянул голову в плечи.
   -- Да, да. Я понимаю. Это хороший вопрос. Его бы следовало задать кому-нибудь более сведущему. Одно точно, когда придет Машиах и будет воскрешение мертвых, все грехи наши искупятся и грешники станут рядом с праведниками.
   -- А когда придет Машиах? -- без особого оптимизма спросил я.
   Йоси улыбнулся:
   -- Мы все ждем его каждый день. Но просто так он не придет. Ты слышал о чем говорил рав Малкиэль? Мы все должны готовиться к этому дню. И ты тоже. Твоя помощь очень нужна Машиаху и всему народу Исраэль. Поверь Вэл, сейчас тебе кажется неподъемным бремя заповедей Торы. Ты думаешь, что это тяжелый труд и боишься отказаться от удовольствий, к которым привык. Но это не так. Наоборот, это большая радость жить так, как просит нас Всевышний. Когда ты был маленький, твои родители говорили тебе:"не высовывайся из окна, мой руки, не наедайся конфетами перед обедом". А ты думал, что тебя обманывают, не дают играть, специально прячут вкусное. Теперь ты стал взрослым и понимаешь, что так было лучше для тебя. А Всевышний он как папа для всех нас, а мы, и молодые и старые, как маленькие его дети, которые пропадут без родительского наставления.
   -- Я слышал все это. Йоси, ты только не обижайся, но неужели ты думаешь, что я могу вот так просто, с завтрашнего утра измениться? Оденусь в черно-белое, шляпу на голову, отпущу бороду и запишусь в йешиву?
   Йоси замахал мослатыми руками, протестую против превратного понимания своих слов.
   -- Нет, конечно. Зачем сразу шляпа и борода? Ходи в джинсах, как есть. Даже лучше если все будет постепенно. Ведь и ребенок взрослеет не за один день. И я вижу, что ты уже на правильном пути. Я замечаю как тебе все это интересно, и ты задаешь много правильных вопросов. Начни с самых простых вещей: попробуй соблюдать шабат, начни носить кипу, а, главное, найди хорошего раввина, который бы учил тебя и наставлял. Очень быстро ты сам поймешь, что жить по заповедям Торы не только правильно, но и хорошо и радостно. Дальше все будет совсем легко. Сколько тебе лет?
   -- Скоро двадцать три.
   -- Ну ты еще молодой. Может, через год-два найдешь себе хорошую девушку, с Божьей помощью. Или я помогу тебе в этом. Скромную, красивую, из хорошей семьи. Не из тех, с которыми ты водишься, а такая, что будет тебя уважать, родит тебе много детей.
   Я представил себя, пузатого и бородатого, восседающего во главе праздничного стола, в то время как младший из моих девяти сыновей читает пасхальную агаду. Хм что-то в этом есть.
   -- Ашреха, цадик! Если все будет именно так, то своего первенца я назову Йосефом, в честь тебя.
   -- Большая честь, большая честь...
   Мы немного посмеялись.
   -- Ладно, Йоси, думаю я пойду.
   Я, несомненно, симпатизировал Йоси, но долгое нахождение в среде пропитанной религиозностью меня утомляло. Вроде бы, Йоси и сам понимал это.
   -- Хорошо. Придешь на субботнюю трапезу?
   -- Не знаю, там видно будет.
   -- Приходи, приходи.
   Пока мы беседовали, пицца была истреблена прожорливыми студентами. Пива больше не хотелось, да и в бильярд играть не было охоты. Я просто отправился домой.
  

20.

   Я сидел на жестком газоне в Ган а-Менора, щурясь от солнца и часто поглядывая на часы на экране мобильника. Я дожидался Машу. У нее были какие-то дела в небоскребе "Мигдаль а-Ир", вроде как насчет работы, а после мы договорились встретиться у "Лошади". Вот я и ждал. А она опаздывала.
   Я закурил сигарету, проверил время (прошла еще одна минута ожидания) и уставился на лошадь -- бронзовую скульптуру стилизованного коня, ушастого и с неуклюже вывернутыми передними ногами.
   Неожиданно к моим ногам прилетела клетчатая брезентовая сумка, а через секунду рядом рухнула ее хозяйка; падая, она толкнула меня плечом и, сохраняя момент движения, прилепила мне на щеку слюнявый поцелуй.
   -- Привет, ну как было? -- спросил я.
   -- Как-то так, -- Маша пожала плечами, мол "сама не знаю". Хотя, даже если бы и знала, скорее всего, уклонилась бы от ответа. Она редко рассказывала о своих делах.
   -- Давно ждешь?
   -- Да. Я пришел вовремя.
   -- Ну, ты же не сердишься? Это ведь всего несколько минут. Тем более тут так хорошо: травка, солнышко.
   -- Угу, я отлично проводил время, пока ты не пришла. Курил и созерцал бронзового ишака.
   -- А это ишак? -- Маша обратила изучающий взгляд на статую: наклонила голову к правому плечу, потом -- к левому, меняя ракурс обзора, словно это могло помочь ей определить породу отлитого в металле зверя.
   -- Вообще-то это "Лошадь Мира", -- разъяснил я. -- Дар государству Израиль от государства Словения. 
   -- Лошадь мира? -- повторила Маша, скептически вскинув брови. -- Не знала, что такие бывают. А откуда у него должна торчать оливковая ветвь?
   Задумавшись на секунду, она добавила:
   -- А тебе не кажется, что морда у этой лошади похожа на ЗАЛУПУ? -- нехорошее слово она произнесла с напряжением, почти по слогам, будто бы оно, это слово, совершенно чуждо ее речи и употреблено лишь потому, что уж совсем нельзя было отмолчаться .
   -- Это все подмечают, -- честно ответил я. И вправду, то, что было у этой скульптуры вместо головы, сильно походило на толстый, по-кошерному обрезанный мужской орган с озорными стоячими ушами.
   -- Да? Ну, тогда если все видят, что у коня член вместо головы, как такую статую вообще могли поставить в центре города?
   Вопрос был, несомненно, резонен.
   -- Не знаю, может, не хотели обижать Словенских друзей?
   -- Чушь, -- парировала она.-- Конспирация, мистическая конспирация -- вот объяснение. Да, да! Этот необычный конь, вероятно, замыкает на себе особые энергетические потоки. А установила его здесь тайная организация миллионеров-импотентов. В полнолуние, поздно ночью, когда улицы города пустеют, они собираются вокруг хуеглавого коня и совершают тайный и древний обряд. Только в их магических книгах, в том самом месте, где приводится текст могущественного заклинания, старый типограф допустил опечатку, и обряд этот не достигает своей цели. И грустные импотенты понуро расходятся по домам.
   -- Хм...
   -- Что "хм"?
   -- Думаю, данная теория заслуживает пристального внимания. Надо узнать, когда ближайшее полнолуние и устроить здесь засаду.
   =====================================================================
   В последние дни мы много времени проводили вместе. Я и Маша. В основном в ее студии, на ее кровати.
   Я быстро привык к Маше. Я привык к ее голосу, ее молчанию, ее чувству юмора, ее повадкам. Я привык трогать ее, и это казалось мне столь же естественным как трогать себя самого; как почесать коленку -- рука сама тянется. Но все это без остроты, без восторга. Как если играть в видеоигру используя чит-коды. От меня ничего не требовалось, я же получал все, что хотел.
   Человеческая привязанность? Определенно. А вот какой именно ее вид -- не скажу, со словами тут надо быть осторожным. Я сомневался, что с ее края эта привязанность крепится столь же прочно, как с моего, но мне было все равно, и это тоже симптом.
   Пятница, еще двенадцати нет, а я уже у нее и весь день у нас впереди. А день выдался жаркий.............
   ......................................................
   ......................................................
   .... Уже вечером мы вышли прогуляться. На бен Иегуда остановились послушать толстую даму, каждый вечер играющую здесь на арфе. Аромат ванили, перебивавший все остальные запахи улицы, заставил нас купить по мороженому; фисташки и карамель хорошо сочетались с мелодией дедушки Коэна. Алеллуя... ах только лишь алеллуя у меня на языке. И фисташковое мороженое. Дослушав песню, я выгреб из кошелька всю мелочь и, не считая, бросил в жерло потрепанной шляпы.
   Потом я с большим аппетитом поужинал в Макдоналдсе. Я еще спросил Машу, знает ли она, как американцы называют "роял" с сыром? Маша ответила, что в сортах говна не разбирается.
   =====================================================================
   Аня -- так завали Машину соседку. Анна и Мария  под одной крышей, Богопраматерь и Богоматерь -- совпадение лишенное какого-либо смысла.
   С Аней контакт у меня не клеился. К моему удобству, дома она проводила времени немного, всё работала или нарочно отсутствовала, чтобы нас не стеснять. Когда же я заставал ее в студии на Дорот Ришоним, то вела  она себя со мной отстраненно, избегая разговоров и взглядов. Даже рассмотреть ее как следует не получалось. Хотя чего там рассматривать: маленькая, худенькая, со светлыми глазами, то ли серыми, то ли голубыми, с большим ртом и длинным, с горбинкой носом, решительно портившим ее внешность. Вроде как страшненькая подружка, самое красивое в ней -- длинные пшеничные волосы.
   Впрочем, любезность в самом минимальном объеме имела место: она здоровалась, на вопрос "как дела" отвечала, что все хорошо, предлагала чай, если готовила себе тоже. Она, кстати, с первого раза запомнила, что чай я пью без сахара.
   Я как-то думал предложить поесть всем вместе или выйти погулять: не то чтобы мне хотелось этого, а так, чисто из вежливости. Но идея провести время втроем не получила одобрения; выслушав меня, Маша поджала губы и помотала головой: "не стоит". Я решил, что ей виднее. 
   Однажды я застал Аню читающей книгу: "Замок" Франца Кафки. Я посчитал, что общий читательский опыт может послужить темой для разговора.
   -- Нравится книга? -- спросил я.
   -- Ну, так, да, -- неуверенно ответила она, вроде как даже не отвлекаясь от чтения. -- Сейчас вот по второму кругу перечитываю.
   -- Не самый легкий текст.
   -- Что есть. Читал? -- она, наконец, оторвалась от книги и посмотрела на меня.
   -- Да, давно, правда, года три назад.
   -- И понял о чем книга? -- по тону вопроса понятно было, что мнения обо мне она не высокого; я решил пропустить ход.
   -- Вроде да. А ты что думаешь насчет?
   Аня даже тихонько кашлянула -- есть такое, когда сдерживают невежливую фразу. Но версию свою изложила: на одном дыхании, без выражения и без попытки убедить слушателя.
   -- Книжка не дописана. Развязка отсутствует, а без нее многое спорно. Протагониста зовут К. -- возможно, это намек на фамилию автора. В таком случае главный герой это альтер-эго Кафки, и сама книга -- метафора на его жизненный опыт. Можно сказать, что "Замок" -- история одиночки, столкнувшегося с бездушной машиной бюрократии. Вседозволенность власть имущих и бесправие слабых. Черствость к ближним, мелочность, ложность идеалов. Неприязнь к чужакам, к не таким, как все. Страх потери социального статуса, минимального благополучия, страх, который перевешивает настоящее чувство. И тому подобное.
   В конце, очевидно сжалившись над моими потугами дружелюбия, добавила уже другим тоном, вроде как от себя.
   -- Но думаю, Кафка писал свои книги просто чтобы писать -- он ведь завещал сжечь все рукописи после своей смерти. В его книгах главное не мысли и не идеи, а фантазии и впечатления. Потому и весь этот абсурд. Словно во сне.
   -- Вот именно что во сне! -- подхватил я. -- Там вообще все сон и только сон. Ноль социального подтекста, никакой сатиры на злободневность, никаких поучений. Вот главный герой, например: неизвестно как попал неизвестно куда. Он даже не знает кто он сам такой, просто неожиданно понимает, что он землемер. Но ни инструментов, ни помощников, ни профессиональных знаний у него нет. Далее, только во сне К. может быть столь сексуально неотразим: все женщины по нему сохнут, а с той, что ему приглянулась, он спустя несколько минут уже трахается прямо на полу в буфете. На следующий день -- они почти муж и жена. Но самое главное -- Замок. Замок -- это навязчивая идея, какая бывает либо во сне, либо в повредившемся разуме. Даже не ясно, зачем он туда так рвется. Только попасть в Замок у него никак не получается, он вроде приближается к своей цели, но потом цель эта вновь отдаляется и все начинается с начала. К. вдруг засыпает или просто не может найти нужную дверь, или опаздывает на какие-то доли секунды. Точно как во сне, когда не можешь попасть домой, хотя дорогу знаешь как свои пять; или когда что-то потерял и не можешь найти; или когда гонишься за кем-то, но не можешь догнать. В этом смысле книгу можно считать законченной, так как у нее не может быть конца, только неожиданное пробуждение.
   Аня задумчиво провела  ногтем по сгибу страницы, пожала плечами:
   -- Возможно, ты прав.
   Это был самый долгий наш разговор.
   =====================================================================
   У Маши было две ценных вещи. Первая -- фотоаппарат. В фотоаппаратах я не смыслил ничего; единственное, я знал, что цена некоторых устройств превышает мой годовой заработок. Думаю, Машкина камера тоже была не из самых дешевых.
   Цифровой фотоаппарат повелевал целым легионом пикселей; его надменный объектив был толст и длинен. Бывало, что она таскала его с собой на прогулки: Я, Маша и фотоаппарат. Сами фотографии Маша показывала мне редко, хоть я и интересовался. В любом случае у меня сложилось мнение, что уровень Машиного фотографического мастерства не соответствует крутости обладаемой ею камеры.
   Ценная вещь номер два -- лэптоп. К обоим своим сокровищам, фотоаппарату и компьютеру, Маша относилась трепетно, даже ревниво. То, что камеру в руки мне не давали, я принимал как должное, но то, как она тряслась над лэптопом, казалось мне перебором. Более того, ее саму, занятую за компьютером, видеть мне доводилось редко. Может, пару раз, когда я заходил к ней после крика "открыто", то заставал ее с включенным лэптопом. Но и тогда Маша спешила завершить свои дела, закрыть компьютер и упрятать его под кровать.
   Нисколько не стесняясь, Маша прямым текстом заповедовала мне не прикасаться к ее лэптопу. Я, конечно, спросил, в чем причина столь строгого запрета: неужто на винте сего священного компьютера хранятся файлы познания добра и зла, в картинках и в тексте? На мои пытания, Маша отреагировала неожиданно резко и при этом совершенно невнятно: вроде как высказала что-то про личное пространстве, в которое мне не следует совать нос. Потом она, правда, смягчилась (возможно, поняв, что перегибает) и попросила считать всё это невинной странностью, на которую она, несомненно, имеет право.
   Сам я предположил, что винчестер лэптопа забит фотографиями, которые мне не показывали. Как-то, пока Маша принимала душ, я вытащил из-под кровати ее лапоть и включил: после загрузки, въедливый Windows попросил меня ввести пароль. Я забил наугад несколько вариантов, вроде строчки из одних семерок или цифр подряд от нуля и до; не добившись успеха, я выключил компьютер и вернул его на место.
   Только единожды, и, надо думать, по случаю аномально хорошего настроения, случилось, что мы смотрели на ее драгоценном лэптопе фильм. Догадываясь, что день будет длинным, я захватил с собой несколько записанных болванок с фильмами из коллекции Мэтта. Сперва Маша без энтузиазма встретила идею совместного кинопросмотра, но потом, когда организмы наши были взаимноутомлены, а лень, физическая и умственная, не позволяла искать более изысканных забав, решено было все ж таки глянуть какой-нибудь фильмец. Раскрыв лэптоп, Маша потребовала не подглядывать, и, заслонив от меня клавиатуру, очень быстро ввела пароль; я правда заметил, что последние два символа были набраны с верхнего ряда, там, где цифры -- наверно год рождения. Мне даже подумалось, если представится возможность, вновь попытаться взломать "Абулафию" -- так я окрестил эту ЭВМ под впечатлением от прочитанной книги.
   Выбирать фильм было позволено мне, и я, уж и не знаю почему, остановился на "Семи Самураях". Фильм, без сомнения, интересный и ценный художественно, но черно-белый, длинный и японский. Мы часто прерывались, а Маша и без того не особо следила за развитием сюжета. Она все время спрашивала, кто и почему, путала персонажей и -- видимо, просто от веселости настроения -- задавала глупые вопросы. Фильм, впрочем, мы так и не досмотрели; в тот день я был по-особенному жаден до неё и полуторачасовой перерыв оказался достаточным, чтобы мне захотелось повторить проделанное уже трижды.
   Кстати, Маша никогда не называло это самое дело любым из этих самых слов. Ни медицинская, ни библейская, ни обсценная лексики ее не устраивали. Нет, Машу никак нельзя было отнести к кисейным барышням. И ханжой она тоже не была. И говорила она свободно на любые темы включая эту: если речь шла о ком-либо другого или так, в общем, любые слова могли быть употребимы. Прямолинейность некоторых из ее суждений могла бы вогнать в краску даже сурового китобоя. Но все это не распространялось на те случаи, когда она сама являлась субъектом пресловутого акта. По этой причине, наши постельные забавы целомудренно именовались "игрой в пустяки". 
   =====================================================================
   Я, если бы не был природно скромен, мог бы заслуженно гордиться своим вкладом в культуру быта обитательниц студии на Дорот Ришоним: занудством и личным примером я сподвиг Машу совершить основательную уборку ее жилища. Я сам не отличаюсь паталогической чистоплотностью, но так ведь речь шла не обо мне, а о леди. Да, да, я знаю, что девчоночья аккуратность и любовь к порядку и чистоте суть пустой миф, переписанный в мое мировоззрение прямо из школьного букваря. Но в некоторых случаях вместо корректировки ожиданий от окружающей реальности, значительно проще немного подправить эту самую реальность и притвориться, что все так и было.
   По правде говоря, ничего особо масштабного проделано не было: сама квартирка была мала и, по-видимому, недавно пережила ремонт, по крайней мере, сантехника была относительно новая. Основное усилие затрачено было на кухню, там, где заляпанные пригоревшим жиром газовые конфорки и холодильник, прикрывающий своим телом пыльный угол.
   Мытье пола так вообще можно было бы считать одной забавой. Сперва, из-под кровати было извлечено обильное барахло, не находившее себе места в шкафу: пыльные сумки и коробки, набитые чем-то маловажным и почти не используемым. Все это богатство было временно переправлено на лестничную площадку. Далее, на пол был вылит кипяток, в объеме один полный чайник, потом еще просто воды, и почти полбутылки средства для мытья посуды. Слива предусмотрено не было, поэтому вся вода сгонялась Машей к входной двери при помощи швабры, а там я ловил грязный поток совком и опорожнял его в ведро.
   Достойный почин был завершен стиркой. Объемистый туристический рюкзак был заполнен грязным тряпьем и транспортирован на моем горбу до ближайшей автоматической прачечной. Мы накормили мелочью сразу две машины, запустили их и уселись ждать окончания стирки. Я -- на дощатой лавочке, она -- по-турецки на столе, предназначенном для укладки вещей.
   -- Слушай, а твоя подружка немного странная, -- начал я.
   -- Странная? Она хорошая.
   -- Хорошая -- понятия не имею, но странная это точно. Молчит все время. Строит из себя тихоню... Она всегда такая, или только когда я рядом?
   -- Ты просто ее не знаешь. Вообще-то, она очень умная, книжки читает, прям как ты. И она добрая. По крайней мере, ко мне. Без нее я бы пропала.
   -- Ну, это да. Ты же живешь за ее счет. Ты даже не работаешь нигде, а она пашет в две смены.
   Все это время я пялился на цветной водоворот в иллюминаторе стиральной машины, но теперь повернул голову в сторону Маши: она смотрела на свои руки.
   -- Скажем так, это временно. Тем более она не жалуется. У нас, знаешь ли, очень близкие отношения.
   -- Ладно, только не обижайся. Я просто из любопытства.
   -- Я не обижаюсь, Валера.
   Мое имя она произнесла с особым нажимом, давая понять, что мои расспросы излишне назойливы. Я же сделал вид, что намек не понял.
   -- И все же, что с ней не так?
   Я уже думал, что Маша не станет отвечать: с полминуты она молчала, но потом заговорила.
   -- С ней все так. Просто она особенная, не такая, как все. И то, что она пережила, случается не с каждым. Ее мама умерла от рака несколько лет назад. Папа же их бросил, когда она еще была маленькая. Аня сама о маме заботилась, почти никто ей не помогал, а сразу после школы уехала в Израиль -- мама ее буквально заставила. Так вот, Аня уехала по "Сэле", а через месяц ее мама умерла. Вот и все. Кроме меня, у нее никого нет. И ты знаешь, ей самой нравится помогать мне, я ее даже не прошу...
   -- Ты делаешь ей одолжение?
   -- Что? -- по правде, Маша ничего не сказала, не произнесла ни звука: она просто пронзила меня возмущенно-вопросительным взглядом.
   -- Она словно продала себя в рабство. Речь вовсе не о банальной помощи подруге. Я даже не знаю, улыбается она хоть иногда. Все время у нее несчастный вид. Возможно, ей даже нравится быть несчастной. Может, она так себя наказывает -- вполне вероятно в свете этой истории про маму, оставленную умирать, --(не то чтобы я принял на веру сказанное Машкой, но всякое бывает).-- Суть в том, что не правильно использовать это или просто делать вид, что это в порядке вещей.
   -- Валера, -- теперь Маша смотрела на меня исподлобья, пристально и даже снисходительно. -- Ты сейчас выдал диагноз человеку, с которым знаком несколько дней. К тому же за все эти дни вы ну, может, минут десять как-то общались. Если ты думаешь, что являешься знатоком человеческих душ, то ты ошибаешься. Да и ,вообще-то, что там с Аней так или не так -- нисколько не твое дело, ну вот совсем.
   -- Да и фиг с ней, с твоей подружкой. Что мне до нее, -- взвился я, сам не зная отчего. Маша же, совершенно спокойным тоном, закрыла тему:
   -- Вот, вот. Ничего.
   =====================================================================
   Полдня мы таскались по городу -- у Маши случилось настроение для фотоохоты. С четырех и до самой темноты. Маршрут выбирал я: искал места поинтересней, покрасивей, пофактурней. Зря старался. Мусорные баки; решетки ливневого стока; погнутые, ржавые таблички на домах; парковочные автоматы -- вот что притягивало объектив Машиной камеры. Фотографическая биопсия воспаленных тканей Иерусалима, выражаясь образно. Вдобавок -- портреты микроорганизмов, симбиотических и паразитических, обитающих в теле города: торговец рыбой на базаре; старушка с тележкой; арабские рабочие, перекуривающие у вырытой траншеи; малолетки на площади Цион; аврех, читающий объявление на заборе и в задумчивости жующий свой пейс.
   Все это она снимала небрежно, словно стреляла навскидку: почти не целясь, в один или два кадра. Больше всего времени она уделила бездомному, который лежал в куче тряпья прямо на тротуаре, отвернувшись к стене дома. Маша переминалась вокруг дремлющего бомжа, ища подходящий ракурс, она щелкала кадр, хмурилась на дисплей, недовольная результатом, смещалась в сторону, отступала или наклонялась и делала новый снимок. Я был готов к тому, что она вот-вот пнет бедолагу, дабы придать фотографии динамику и спонтанность.
   Творческий день завершился на бульваре Эльров. Мы сидели на ступенях Сен Венсан де Поль: Маша просматривала отснятые кадры, я курил. По бульвару, из конца в конец, гоняли на велосипедах двое арабских мальчишек. Проезжая мимо нас, они поднимали свои велосипеды "на коня" -- работали на публику.
   Пацанята в очередной раз умчались вверх по улице, спустя положенные минуту-полторы вернулись и принялись нарезать круги прямо перед нами, негромко переговариваясь между собой. Один из них подъехал поближе и затормозил, уперев ногу в брусчатку.
   -- Есть сигарета?
   В тот вечер я был само благодушие. Я поманил мальчишку небрежным жестом и когда тот, неуклюже отталкиваясь ногой, подкатил ко мне вплотную, протянул ему погнутую сигарету.
   -- Дашь кружок? -- спросил я, сам удивившись неожиданному желанию прокатиться на велике.
   Мальчишка усмехнулся, что-то коротко крикнул своему товарищу, и спешился со своего педального коня.
   -- На.
   -- Ахла.
   Если не считать единичного случая четырехлетней давности, в последний раз я гонял на велосипеде в лето моего тринадцатилетия. Утверждается, что разучиться ездить на велосипеде невозможно, но некоторая сноровка в отсутствие практики все-таки утрачивается. С третьей попытки я, наконец, поставил ноги на педали и, пьяно виляя, покатил вперед, подбадриваемый гортанным карканьем арабчат.
   С каждым пройденным метром, я держался все уверенней и уверенней. Я налегал на педали, предвкушая, что наступит раньше: предел моей смелости или предел скорости двухколесного механизма. И мои чувства разгонялись вместе с велосипедом. Быстрее, острее, и веселее, конечно же. Мне хотелось кричать от восторга, раскрыть пошире рот и чтобы тугой поток встречного воздуха затолкал мой счастливый вопль обратно в глотку. Еще хотелось, чтобы бульвар Эльров удлинился хоть на пару тысяч километров. Но бульвар закончился слишком быстро, мой велосипедный полет был краток. Я крутанул педали назад, в соответствии с приобретённым в детстве рефлексом, и даже успел на мгновенье испугаться, когда ноги провалились, не найдя опоры: у велосипеда были передние тормоза. Сжав рычажки на руле, я сбавил скорость, развернулся по крутой дуге и направился в обратный путь.
   Я хотел затормозить поэффектней, с заносом, но тормоза оказались очень чувствительными; я чуть не перелетел через руль, настолько резкой оказалась остановка.
   -- Вот это ништяяяк! -- протянул я.
   -- Боже мой! Ты просто ребенок, -- сказала Маша, а я ей тут же возразил:
   -- Большую часть времени я представляю из себя сварливого и занудного старикашку-ипохондрика. Ребенком я становлюсь крайне редко, и в эти короткие мгновенья я приятен как окружающим, так и самому себе. Или есть претензии?
   -- Да нет, все в порядке. Только постарайся не провалиться в особо ранний период своего детства. Удерживай себя хотя бы в том возрасте, когда ты уже самостоятельно ходил на горшок.
   -- Язва ты. Но я тебя прощаю, ибо радостен я и весел. Кстати, а почему бы тебе тоже не проехаться кружок?
   -- Мне?
   -- Тебе, тебе.
   -- Не думаю, что хочу этого.
   -- Тут не думать надо, тут надо садиться на велосипед и крутить педали.
   Действительно, что может быть проще? А вот Маша почему-то сомневалась.
   -- Если честно, то я не умею, -- наконец призналась она. В ее тоне я расслышал незаслуженный упрек в свой адрес; сама же суть сказанного просто не укладывалась в моей голове.
   -- Как не умеешь?
   -- Так не умею.
   -- А что ты делала лет в одиннадцать?
   -- Ээ... вообще-то, в одиннадцать лет я была девочкой. Потом я как-то быстро приобрела более взрослые интересы.
   -- Ужас! Несчастное ты существо! Не уметь кататься на велосипеде?! Это немногим лучше участи никогда в жизни не попробовать шоколада. Или никогда не увидеть моря. Или прожить всю жизнь и не посмотреть классическую трилогию "Звездных Войн". Но ничего, дело это поправимое. Давай сюда, сейчас я научу тебя.
   -- Это обязательно?
   -- Вне всяких сомнений.
   -- А как я все тут оставлю? Они, -- Маша двинула бровью в сторону мальчишек, -- обязательно что-нибудь слямзят.
   -- Пихай всё в сумку, а сумку давай мне. -- Я готов был разбить любой контраргумент, у нее просто не было выбора.
   -- Ну ладно, давай попробуем.
   -- Отлично! Совершенно верное решение! Ходь сюда! Пара минут, -- это уже хозяину велосипеда.
   Маша устроилась в седле -- все это время я удерживал велосипед от падения.
   -- Что теперь?
   -- Держи руль, ставь ноги на педали и крути их. Все очень просто.
   -- Я упаду.
   -- Не упадешь.
   -- Упаду обязательно, если не будешь меня держать.
   -- Я буду рядом и подстрахую если что.
   -- Нет, лучше держи его.
   -- Ладно.
   -- Обещаешь?
   Ее неуверенность умилила меня. Все-таки я заразил ее своим ребячеством: она опасалась нового опыта и в то же время жаждала его приобрести, она одновременно улыбалась, предвкушая удовольствие, и хмурилась, стараясь сосредоточиться на непростом вызове, поставленном перед ней.
   -- Обещаю! -- решительно сказал я и мотнул головой.
   Следуя моим указаниям, Маша принялась осторожно крутить педали, и, вихляя рулем, медленно покатила вперед. Я же шел за ней, легонько держась за седло. Велосипед медленно прибавлял ход и траектория его постепенно выравнивалась; вскоре я отпустил седло, продолжая идти сзади и готовый в любой момент подхватить начинающую велосипедистку.
   Маша самостоятельно проехала метров семь, но вдруг зачем-то обернулась. Заметив, что я больше не придерживаю велосипед, она тут же потеряла равновесие и завалилась влево. Я был начеку, и Маша буквально упала в мои объятья. Наблюдавшие за процессом обучения мальчишки довольно загоготали и даже одарили нас короткими аплодисментами.
   -- Ты обещал! -- вскрикнула она и стукнула кулаком меня в грудь (получилось совсем не больно, хотя она очень старалась). В ответ я разразился истеричным ржанием.
   -- Это. Не. Считается, -- давился смехом я.
   -- Еще как считается! Обманщик! -- еще один тычок.
   Я наконец овладел собой и принялся оправдываться.
   -- Но ты же ехала сама и у тебя отлично получалась.
   -- Да?
   -- Ты проехала сама метров, наверно, двадцать. Правда, это было прикольно?
   -- Хм...возможно.
   Она опять улыбалась.
   -- Давай еще раз попробуем?
   -- Нет, -- ответила Маша и, секунду подумав, добавила: -- Может, в другой раз.
   =====================================================================
   День жаркий.
   Под жужжание задыхающегося вентилятора.
   На мятых простынях.
   Виноград сладок, но лисенята, по-видимому, объелись.
   Перед глазами моими -- аккуратная ямочка пупка, похожая на замочную скважину.
   Уху моему горячо -- оно прижато к самому низу живота. Мирровый холм -- как же легко было три тысячи лет назад с метафорами. Я чувствую ее запах, знаю, что теперь я сам пахну точно так же. Она меня пометила.
   Хочу устроиться поудобней, чтобы было мягко. А она кладет руку мне на лоб и пытается оттолкнуть. Ты колючий, говорит она, а живот мой -- пшеницы и лилии.
   Я трогаю свою щеку и стыжусь себя: как смел я колоть возлюбленный живот. Сейчас же брошусь в ванную, и буду скрести щетину тупым бритвенным станком с розовой рукояткой, тем самым станком, которым она бреет свои ноги, подмышки и там тоже. Но лень удерживает меня, а через секунду я уже кажусь себе сверх меры сентиментальным, хотя мне все равно какой я есть и есть ли я вообще.
   Освежите меня ягодой, или яблоком хотя бы подкрепите.

21.

   Совершенно случайно я встретил в городе Олега. Олег -- высоченный, патлатый, круглоглазый человеческий индивид, по призванию -- гитарист стиля тяжелый металл, по роду занятости -- продавец в музыкальном магазине. Магазин музыкальных инструментов с эффектным названием "Эффект". Я и Макс часто туда наведывались. В основном мы просто глазели на непозволительно (по меркам нашего бюджета) дорогие гитары. Но иногда, если Олег был в духе, а его босс за пределами магазина, нам позволялось подключить инструмент своей мечты к комбику, врубить дисторшн и отвести рок-н-рольную душу в каком-нибудь зубодробильном пассаже. В благодарность мы покупали там медиаторы, реже -- струны, или какую другую мелочь (в ящике стола до сих пор валяется "слайд", управляться которым я так толком и не научился).
   С Олегом мы нашли общий язык сразу. Он был единоличным лидером металл-банды, носившей название "Wizard'sRules" -- в честь Олега любимой книжки. Играли они музыку энергичную, но, как по мне -- пресноватую, даже скучную. К тому же они никак не могли найти вокалиста, и петь приходилось Олегу самому, а в этом деле он был несилен. Я и Макс ходили на их концерты; в выступлениях своих "Wizard'sRules" подтверждали все основные стереотипы о металлистах: одевались в черное и неопрятное, на сцене трясли хаерами, гитары вешали низко и ,вообще, смотрелись дико круто. И только Олеговское бормотание, заменявшее вокал, портило впечатление.
   С какого-то времени я перестал заходить к Олегу в магазин, да и не звонил ему, хотя тот до сих пор не вернул мне диск с пёрпловским "Perfect Strangers". И вот вдруг я встретил его, просто так, совершенно случайно. Мы дружески обнялись (даже встав на носки, я только и смог, что ткнуться лбом ему в плечо). Первый вопрос: "Ну, че, Валерик, как дела?". Второй -- "Как там Макс?". Так получается, что если я встречаю общих, моих и Макса, знакомых, то самый короткий разговор, даже походя, непременно сводится к Максу. Столько времени прошло, а его, засранца, помнят.
   В одной фразе я рассказал, что у меня, в трех фразах -- то, что мне было известно о судьбе Макса, потом сам стал спрашивать. Оказалось, что Олег в "Эффекте" уже не работает, группу свою разогнал за бестолковостью, но в ближайшее время имеется у него выступление. В эту среду в "Путине" будут играть каверы "Арии":  мероприятие приурочено к концертам, которые русский металлолом собрался дать в Израиле. Вот так и пообщались, Олег куда-то спешил, я тоже. На прощание я пообещал прийти послушать, что они там сыграют.
   Я предложил Маше составить мне компанию и в среду вместе сходить в "Путин" послушать и посмотреть Oleg-on-Stage. Она сперва ломалась -- мол, и музыку такую  не слушает и в места такие не ходит -- но, в итоге, я ее уговорил. Ведь живая музыка, коли играют хорошо, сама по себе вещь вне зависимости от жанра.
   Бар "Путин" -- заведение почти легендарное, раньше располагавшееся на Русском Подворье, а теперь перебазированное в место более достойное, прям напротив Иерусалимской мэрии. "Путин" -- цитадель русскоязычной ночной жизни города вот уже лет семь, с самого момента избрания Владимира Владимировича президентом РФ. Все пороки русской репатриации гнездятся здесь: дешевая водка, плохая музыка и пьяные драки по пятницам. Интерьер тоже аутентичен: стены обклеены обоями (невиданная штука в Израиле) и повсюду развешаны картинки -- дореволюционные рекламы с "ятями" и реплики плакатов в стиле соцарт. Из динамиков, из рюмок, из кранов в туалете -- отовсюду в "Путине" льется китч "русскости", фальшивый, как слеза пьяного эмигранта, тоскующего по далекой родине.
   Костя (местный бармен -- золотой человек, всякий подтвердит) налил мне половину "Крушовице", а для Маши смешал водку с клюквенным соком. Я заплатил за нас обоих, бросил мелочь в кружку с надписью "Tip" и повел свою подругу во второй зал. Там, на сцене у дальней стены, уже располагались ударная установка, микрофонные стойки, стенды с гитарами и прочий музыкальный инвентарь. Игорь и пузатый басист о чем-то спорили с бородачом за микшерным пультом; басист время от времени щипал струну на своем инструменте и ни как не мог удовлетвориться получаемым саундом.
   Я подошел поздороваться с моим долговязым приятелем, обнялся с ним. Тут же в басисте я узнал Гену; он тоже признал меня.
   -- А! Пришел послушать нас? А это твоя девушка? Очень приятно. Мы тут "Арию" будем переигрывать. Ты и Олега знаешь? -- затараторил Гена. Я кое-как отстреливался от него односложными ответами, типа "ага", "ну да", "нормально", "потихоньку". Потом мы с Машей оставили музыкантов настраивать звук, отошли в сторонку и занялись своими напитками.
   -- А этот, с бас-гитарой, забавный, -- сказала Маша, кивнув в сторону Гены.
   -- Это да, -- согласился я.
   С Геной я познакомился еще на первых страницах своей израильской биографии: в группе, где пел Макс, Гена так же был басистом. Потом он сбежал из Сдерота в Иерусалим, вроде как от насильной женитьбы: все ж таки Гена из горских евреев, а семейность у них на самом первом плане, да и по возрасту давно бы пора. Кстати, родом Геныч был из Нальчика, то есть являлся моим земляком. И да, вовсе он и не Геннадий. По паспорту его зовут как-то похоже, но по-нацменски, по-татски, а как именно запомнить я так и не сумел, хотя спрашивал несколько раз.
   Я представил Маше словесный портрет басиста, отметив два его главных порока: болтливость и слабость к алкоголю. Из-за любви к спиртному, с Геной постоянно происходили разные трагикомичные случаи, а в силу его болтливости и ироничному отношению к своей персоне, эти его приключения становились известными широкому кругу людей с ним общающихся. Например, давал Гена одно время уроки игры на гитаре: было у него сразу несколько учеников и поскольку мастерство их, как результат обучения, росло день ото дня, настало время обзавестись новыми, более солидными, инструментами. Помочь им в этом вызвался их наставник, сиречь Гена. Он взял старые гитары, чтобы сдать их в музыкальный секонд-хенд, а также деньги на доплату, и отправился в Тель-Авив. В Тель-Авиве черт утянул Гену в какой-то кабак выпить кружку пива, а там за первой кружкой последовала вторая, затем третья, четвертая и так далее. О том, что произошло после четвертой кружки пива, память Гены милосердно умалчивает, но утро следующего дня он встретил в заброшенном здании в Южном Тель-Авиве, без гитар, без денег, и со следами физического насилия на теле и лице. В сущности, история грустная, но для Гены нисколько не поучительная.
   Перед началом концерта, микрофон взял какой-то тип, рассказать собравшимся, что их ожидает. Он напомнил, что сегодняшний музыкальный праздник посвящен намеченному визиту в Израиль легендарной группы "Ария", и, игриво помахав какой-то бумажкой, сообщил, что по окончании выступления, в ходе честной лотереи, будет разыгран билет на концерт этих всеми любимых трилобитов русского металла.
   Началось выступление. По мне, у ребят получилось совсем неплохо. В роли Кипелова была голосистая блондинка, но не важно, что блондинка, главное, что пела здорово. Исполнительское мастерство Гены успешно дополнялось ярким сценическим образом: он был в широкополой шляпе и в темных очках. Олег приятно удивил: с последнего раза, когда мне довелось слушать его гитару, он сильно прибавил. Все-таки, упорства ему не занимать, он не из богемных музыкантов-алкашей, он гитарный фанатик, шестиструнный паладин: за время выступления он меняет по три гитары, под ногами у него целая батарея педалей с эффектами. К ударнику, мне незнакомому, так же ни каких претензий не было. Единственное слабое звено -- второй гитарист, бесцветный и безынициативный, возможно, запуганный Олегом, а Олег тот еще деспот.
   Где-то на четвертой песне и ближе ко дну второго бокала пива, мне приспичило отлучиться в туалет, в баре "Путин" не знавшем разделения на "М" и "Ж". Когда я вернулся, Маши, там, где я ее оставил, не было. Мой стакан стоял на полке, устроенной вдоль стены. Рядом стоял хайболл с ее недопитой клюкво-водкой. Наверно тоже пошла в туалет, подумал я.
   Я допил пиво, поаплодировал закончившейся песне, а Маша так и не объявилась. Устав дожидаться ее возвращения, я решил проверить снаружи -- может, вышла поговорить по телефону. Я прошелся метров двадцать от "Путина" в ту и другую сторону, вернулся к дормену и спросил у него, не видел ли он девушку, брюнетку, симпатичную такую. Тот сказал, что, может, и видел, но не обратил внимания. Я постоял у входа еще несколько минут, позвонил на ее мобильник, но после череды гудков мне ответил автоответчик. Выкурив сигарету, я вновь набрал ее номер; на этот раз телефон был выключен. Матернувшись себе под нос, я зашел внутрь.
   Музыкантов на сцене уже не было, их инструменты стояли в стендах. Взглядом я отыскал Олега; он подсел к одному из столиков, занятый, по-видимому, его личной группой поддержки. Я подошел к нему, выразил комплимент его игре и спросил, закончили ли они на сегодня. Оказалось, что еще нет, это всего лишь перерыв, как бы антракт. Тут кто-то легонько дернул рукав моей футболки. Я обернулся; нет, не Маша, мой давнишний знакомый Гена.
   -- Хочешь покурить? -- заговорщицки шепнул Гена, ткнувшись своим большим носом мне прямо в ухо. Я кивнул и пошел за ним. С Геной был мужичок, за пятьдесят, в жилетке с множеством карманов. Гена мне пояснил, так же шепотом, на ухо:
   -- Этот хер будет втирать тебе про совковую музыку, ты его слушай, не обижай. Это его план.
   Мы вышли из "Путина" и завернули в какой-то задворок, заставленный машинами. Мужичок достал тоненький косячок и тут же раскурил его. Сделав несколько напасов, он передал косяк Гене, повернулся ко мне, протянул руку и представился.
   -- Анатолий.
   -- Валера.
   Отпускать мою руку мужичок не спешил, тряс ее, наверно, секунд десять, вяло, но с ровным ритмом.
   -- Мы тут с.. -- Анатолий кивнул в сторону Гены.
   -- Гена, -- подсказал я.
   -- Да, Гена. Так вот, мы с Геной за музыку говорили.
   Я показал Гене два пальца, требуя свою очередь, тот напоследок глубоко затянулся и передал косячок мне. Пока я цедил сквозь зубы колючий дым, мужик в жилетке продолжал.
   -- Ты, Валера, какую музыку слушаешь?
   -- Ну такую, как они играют, "Арию" там, в этом роде, -- соврал я. Просто лень было объяснять.
   Я вернул косячок Анатолию и тот замолчал, но только на две затяжки. Очень скоро самокрутка вновь оказалась у Гены, а мужичок продолжил говорить.
   -- Ну это так, получше попсы или самодеятельности макаревичей-шмакаревичей, но тоже не то. Я вот сам музыкант.
   Я уважительно закивал, расплескивая из ноздрей дым.
   -- Консерватории-филармонии, на целину-хуину, по колхозам концерты, партячейка, репертуар в сответствии с линией. Короче, говном кормили со всех сторон, сверху и сбоку. Но мы все равно слушали, крутили радио, ловили, потом записывали на бабины, на кассеты. Кто-то из Болгарии привозил пластинки...
   Анатолия немного покачивало, очевидно, от выпитого и выкуренного. Ясно было, что он поймал ностальгическую волну, точно как в свое время "Би-Би-Си рашн сервис". Косячок он пропустил и Гена мелкими напасами его добил.
   -- А главное, и тогда в Союзе тоже играли музыку, и делали это не хуже чем там. Вот ты не веришь?
   Гена деликатно кашлянул; мужичок понял намек и достал еще одну самокрутку. Анатолий дал Гере подкурить и вернулся к своей теме.
   -- Вот ты, Валера, что-нибудь знаешь про музыку в семядесятые, ну кроме Кобзона и Пугачевой.
   Я нехотя напряг память, стараясь отыскать там что-то, относящееся к данному предмету.
   -- Ну, не знаю, "Цветы" Намина, Мулявин там, кто еще.. Да?
   -- Это да, хотя тоже коньюнктурщики. Но подругому вообще никак было. Ты слышал такую группу, "Аппарат Гольджи" называлась?
   В ответ на мое честное "нет", мужичок извлек из одного из карманов жилетки MP3 проигрыватель, размотал наушники и, не спрашивая моего согласия, ввинтил мне в ухо "капельку". Через пару мгновений в наушнике заиграло, то что так пленило сердце Анатолия. Очень севентиз, очень советское, хоть и "под запад", с экспансивным электроорганом и слабо прописанным басом. Я слушал эхо прошедшей эпохи и курил обслюнявленный Геной косячок.
   Докурив, я вынул из уха "капельку", протянул ее хозяину.
   -- Ну как?
   -- Запись плохая очень, -- уклонился от искреннего ответа я.
   -- Ну это правда, я с кассеты перегонял. Давай я тебе еще песню поставлю.
   -- Нет, не надо. Не мое это. Мне бы про Жанну, которая из тех королев, что обожаемы и желанны.
   Анатолий разочарованно, даже враждебно, посмотрел на меня. Я же отвел взгляд и махнул рукой Гене.
   -- Давай обратно, мне пива захотелось.
   -- Обиделся он, -- шепнул мне Гена.
   -- Ну и хрен с ним, -- ответил я.
   Оказавшись у барной стойки, я заказал себе еще бокал "Крушовице".
   -- Что это за пиво? Хорошее? -- спросил Гена.
   -- Хорошее, чешское.
   -- Ну, я тоже себе возьму.
   -- Ты только не налегай, тебе еще играть, -- предостерег я; Гена задергал головой, ответственно насупившись -- меру блюдет, я могу быть покоен. Отпив пивной пены я спросил.
   -- Так ты с Олегом теперь играешь?
   -- Да не. Так, халтура. Олег, конечно, классный гитарист, но я не люблю это направление. Я еще в Сдероте наигрался "Арии", "Айрон Мейден". Я сейчас свое хочу закрутить. Куча идей.
   -- С Юрой?
   -- Нет, поссорился я с ним.
   -- Как так? - я действительно удивился: упомянутый Юра был не только блестящим джаз-рок гитаристом, но и единственным известным мне человеком, питавшим дружеские чувства к Гене.
   -- Глупо вышло. Это я виноват. Придурок я, конечно. Ты же помнишь, как он выглядит.
   Я кивнул: Юра обладал субтильным, почти андрогинным телосложением, малым ростом, большой головой и мягким характером.
   -- Короче, там слухи стали ходить, многие намекали мне, мол, голубой он. Ну, мне тоже неудобно было, может, чего от меня хочет. Я как-то ему и сказал, прямо так, Юра, ты знаешь, говорят, что ты пидарас. А он обиделся. -- Гена говорил в своей обычной манере, очень быстро, по-птичьи наклонив голову и глядя на собеседника одним глазом. -- А потом выяснилось, что не прав я. Он теперь с одной бабой живет. Она лет на десять старше, содержит его, только бы музыкой занимался.
   -- Понятно, -- инфантильная бестактность Гены нисколько меня не удивила. -- А у самого как на личном фронте?
   Гена замотал курчавой головой.
   -- Не спрашивай. Недавно познакомили меня с одной. Наташа зовут. Тот еще крокодил, но такому как я в самый раз. Договорились встретиться в "Артеле". Ты ходишь туда? Я уже нет. Валера, ты не поверишь. Только с таким дуралеемm как я такое бывает. В общем, сел я там за бар, ну жду ее. Пока ждал, выпил пива. Для смелости, она же страшная, не дай бог. Потом еще выпил, меня еще виски бармен угостил. Может, от того, что нервничал, не знаю, но развезло меня страшно. Она пришла когда, я уже убитый был. Старался вид не подавать, опять пил, уже с ней. Потом сделал глоток и как-то совсем, чувствую лишнее, не удержался и блеванул, на стойку барную и на нее. Меня сразу бармен стал выпроваживать, а я уже не стою. Он меня попытался поднять и я на него тоже наблевал. Ужас. Так неудобно, так неудобно.
   -- Мда, неудобно, конечно, -- согласился я. В другое время Генин рассказ позабавил бы меня, но сейчас настроение у меня было скверное.
   -- Неудобно, -- повторил Гена и быстро переменил тему.
   -- А где твоя подружка? Девушка, которая с тобой была?
   Я, конечно же, соврал:
   -- Ей надо было уходить. На работу. Ночная смена.
   -- Понятно. Кстати, сколько времени?
   -- Почти полдвенадцатого.
   -- Блин, пора начинать уже.
   Гена в три глотка допил свое пиво, поспешно сполз с высокого барного стула, кого-то толкнул, извинился, и вроде бы уже собирался идти, но, словно что-то неожиданно вспомнив, развернулся ко мне и быстро затараторил.
   -- Слушай, раз уж твоя девушка на работе, давай после того, как отыграем, поедем к Шамаю. Ты знаешь Шамая? Вот такой гитарист! Наверно, самый лучший в Иерусалиме. Иногда он играет на бен Иегуда. Он сам тоже из Нальчика. Он очень тебе рад будет.
   Мне, вообще, было все равно куда ехать и чем заниматься, я выдал полукивок -- почему бы и нет. Чтобы совсем меня убедить, Гена еще раз повторил, что мне там будут очень рады.
   В итоге я остался. Выпил еще пива и послушал еще песен. В конце была обещанная лотерея; бумажки с именами участников были помещены в шляпу и старательно перемешаны. Потом, под барабанную дробь, из шляпы был извлечен фант с именем единственного победителя. Счастливым обладателем билета на концерт "Арии" заслуженно оказался Олег.
   Гена, удостоверившись, что я принял его приглашение, времени зря не терял. Он быстро упаковал свой бас, смотал кабели и подготовил к транспортировке басовый комбик. Я только и успел попрощаться с Олегом.
   Я помог Гене вынести на улицу тяжелый комбик. Там мы быстро поймали такси; комбик был помещен в багажник, Гена, в обнимку с басом, устроился рядом с водителем, а я на заднем сиденье. Всю дорогу Гена не замолкал ни на минуту. Так и ехал, вывернув шею и глядя на меня через плечо -- говорить куда-то в сторону очень невежливо, а Гена такой вежливый, что его иногда хочется ударить.
   -- Это в Писгат Зеев. Шамай там сторожем работает, в "Жирафе". Отличная работа: по ночам спокойно, можно репетировать. А Шамай -- вот такой мужик, и играет классно. Как раз послушаешь, как мы играем. Может, и сам поиграешь. Ты же тоже на гитаре? Я помню, ты даже лучше Макса играл.
   Я только улыбнулся топорной лести, столь же ложной, сколь и бессмысленной. Но Гена не обратил на это внимание.
   -- Мы сейчас зайдем, я скажу, что вот привел приятеля из Нальчика, он так рад будет! Любит всех кто из Нальчика. Я же говорю, отличный мужик. Правда, на почве религии немного двинулся. Это в последнее время. Раньше таким не был. Теперь соблюдает шабат, так что по субботам не репетируем.
   Через четверть часа мы были на месте. Гена глянул на счетчик, потом обернулся ко мне.
   -- Пополам?
   Ну вот и ясненько, я сэкономил ему двадцать шекелей и бесплатно предоставил пару ушей для его болтовни. Конечно же, пополам.
   С минуту мы колотили в закрытую дверь фитнес-центра "Жираф", затем Гена попросил у меня телефон и набрал Шамая. Вскоре по ту сторону двери послышался шум; кто-то долго возился с замком.
   -- Шалом! Шамай, я тут гостя тебе привел, - затараторил Гена, только дверь открылась. -- Парень из Нальчика.
   Гена торопливо обнялся с человеком в дверях, затем отошел в сторону, давая мне возможность поздороваться. Шамай оказался бородачом среднего роста и среднего же возраста; макушку ему прикрывала большая белая кипа, вроде той, что носят поклонники раби Нахмана из Умани.
   -- Это Валера, -- представил меня Гена.
   Мы обменялись рукопожатиями.
   -- Из Нальчика?
   -- Да.
   Особого  восторга от встречи с еще одним земляком Шамай не выказал, что, если честно, нисколько не противоречило моим ожиданиям.
   Мы устроились в тесной вытянутой комнатке. На ничтожной площади комнатушки умещались пара пластиковых стульев, столик (тоже пластиковый), пятидесятиваттный комбинированный гитарный усилитель (на него плашмя уложен был мексиканский "Stratocaster")  и дешевые японские клавиши. Оставшееся пространство было до отказа забито белым светом, источаемым двумя флуоресцентными трубками. Нет, вправду, света было очень много.
   Я и Гена заняли предложенные стулья, а Шамай отлучился, но совсем ненадолго; вернувшись, он протянул нам две смятые кипы, прикрыть непутевые наши головы. Кипу я надел без пререкания, хозяин, как говорится, барин, но мне это показалось излишним. В конце концов, мы не в синагоге и не у могилы праведника, мы в фитнес-клубе. Очевидно, Шамай, как и многие неофиты, в чрезмерном рвении к исполнению заповедей, временами допускал некоторые перегибы.
   Шамай гостеприимно предложил нам кофе; Гена попросил черный, а я -- чай, если есть. Пока хозяин выполнял наш заказ, Гена взял электрогитару, подключил ее к усилку, подправил громкость, выставил низы по вкусу, поудобней расположил инструмент на мягком своем пузе, и принялся лабать. На гитаре он играл даже лучше чем на басу, играл легко, "на таланте", хоть и было видно, что специально шестиструнной он давно не занимался. Добрые две трети нот Гена лениво легировал, временами разрывая плавный поток звуков смачными бендами и визгливыми флажолетами.
   -- Знаешь, что? -- обратился ко мне Гена, -- я тут одну вещь припомнил, Блэкморовскую, ты, наверно, знаешь.
   Гена заиграл первые такты "Lazy":
   -- Что-то такое, потом как-то так и дальше какая-то еще хрень, -- завершил Гена и скомкал композицию в быстрый бесформенный пассаж.
   Тут Шамай вернулся с готовыми горячими напитками, разлитыми в картонные стаканчики; к чаю и кофе прилагалась пачка простых ванильных галет. Я с обеда ничего не ел, да и выкуренный косячок давал свой эффект, поэтому галеты оказались очень кстати; я тут же сцапал одну печенюшку и почти донес ее до рта, когда Шамай мягко, но настойчиво остановил мою руку. Он испытующе заглянул мне в глаза, ожидая, догадаюсь ли я в чем подвох. Я догадался.
   -- Как на хлеб?
   Шамай утвердительно кивнул и я продекламировал:
   -- Барух ата адонай, элохейну мелех а-олам, а-моци лехем мин а-арец.
   -- Амен! -- подтвердил Шамай, похлопал меня по плечу и одарил взглядом особого умиления.Прямо как дедуля, только что прослушавший, как трехлетний его внучек читает стишок. Хорошо еще за щечку не потрепал.
   Больше меня не беспокоили: я спокойно пил чай и жевал галеты. Гена что-то наигрывал на гитаре. Шамай же расстелил на столике глянцевый рекламный буклет, выпотрошил на него пару сигарет, затем достал из кармана олимпийки завернутый в бумажку палец гашиша и ножом отщипнул от него маленький кусочек. Отмеренный кусочек он поместил на кончик ножа и держал его над огнем зажигалки, пока не пошел пряный запах.
   -- Классно пахнет, -- отозвался Гена.
   -- Да, хороший, -- согласился Шамай, старательно кроша гашик в кучку сигаретного табака.
   Время не тратя зря, Шамай забил смесь обратно в сигареты -- незаполненный кончик был закручен "фитильком", фильтр извлечен зубами, а на его место вставлена свернутая картонка от сигаретной пачки. В следующие пятнадцать минут мы молча курили. В употреблении первого косяка я принимал равное со всеми участие, на втором -- начал филонить, делая неглубокие затяжки, либо совсем пропуская очередь. В моей голове и так стало слишком много дыма, такого густого, что с трудом можно было различить отдельную мысль, лишь неясное шевеление и размытые силуэты. Пять минут назад я был еще вполне трезв, а теперь меня накрыло с головой. Накрыло мгновенно и совершенно для меня неожиданно. Это всё смесь алкоголя и курева. И еще усталость. И эта выходка Машки.
   Стоило неимоверных усилий сидеть прямо и держать глаза открытыми. Я вроде как переключился в "созерцательный" режим -- этот термин я выдумал в тот самый момент. Насчет созерцания, я, конечно же, преувеличил. Целостная картина не умещалась в суженые рамки моего восприятия, только маленькие детали. Например, то, как Шамай слюнит мизинец и проводит им прямо под кропылем. Или как Гена оттопыривает губы, сосредоточенный на затяжке. Синие резиновые шлепанцы и черные носки Шамая. Пыль на решетке динамика. Узор на плитке прямо под моими кроссовками. Облупившаяся эмаль на нижнем рожке "стратокастера" и грязь под ладами. Каждая подобная мелочь занимала меня на некоторое время, а потом сама собой исчезала из поля моего внимания, замещаясь другой ей подобной.
   Докурив, Гена и Шамай принялись играть. Сперва, Шамай взялся за клавиши, показал Гене гармонию и попросил сыграть что-нибудь под нее. Потом гитара перешла к Шамаю, а Гена расчехлил свой бас. Все это мало походило на репетицию -- скорее свободный джем. В основном Шамай задавал Гене гармонию и ритм, а сам играл соло, большей частью просто импровизируя на заготовленную тему. Играл Шамай, несомненно, хорошо;каждая нота -- как свежеотчеканенная монета, все в копилку. Сочный агрессивный звук -- медиатор жестко щиплет туго натянутые струны. Убедительно и безапелляционно.Вместе с тем музыка Шамая казалась мне слишком громкой, запутанной и даже пугающей. Массивное и сложное полотно искаженных перегруженными транзисторами звуков распадалось на куски с острыми краями; эти осколки застревали в мозгу и медленно таяли, словно невозможные раскаленные льдинки. Устав болтаться в гитарном шквале, я переключился на толстый и добродушный бас, ритмично бубнящий под Гениными пальцами.
   Воспользовавшись паузой, я осведомился, где туалет. Там я сполоснул лицо и утолил сушняк. Затем, уперев руки в края раковины, уронив голову и закрыв в глаза, я долго стоял, ожидая, пока уляжется головокружение. Облегчения я так и не дождался. Потому, сделав еще несколько жадных глотков из подставленной под струю ладони, я вернулся к Гене и Шамаю.
   Теперь мне показалось, что в комнате стало в пять раз больше света и во столько же крат меньше кислорода. Я протиснулся к своему стулу и почти рухнул на него. Гена и Шамай о чем-то совещались, очевидно, о музыке: слова были понятны, но общую нить разговора уловить я не смогТело мое налилось тяжестью, а я никак не мог поудобней устроить его на жестком стуле. Больше всего хотелось просто лечь, хотя бы на пол. Вдобавок ко всему -- духота, пропитанная сигаретно-гашишной вонью. Ясно было, что надо валить домой, но просто не было сил оторвать зад от стула и открыть рот для прощания.
   В конце концов, я решился. Я вынул из кармана мобильник, вроде как проверить который час (не понятно для кого я разыгрывал этот цирк), затем громким чужим голосом сообщил, что мне пора, якобы рано вставать и все такое. Гена намекнул, что сейчас будут играть самое интересное, а потом, может, еще будет "перекур", но на том, чтобы я оставался настаивать не стал. Я пожал Гене руку, Шамай проводил меня до выхода и запер за мной дверь.
   Оказавшись на улице, я уверовал, что половина пути к моему спасению преодолена. Осталось только добраться до общаги, а точнее --до моей кровати. собравшись с силами, духовными и физическими, я побрел дорогой обратной той, которой приехал, надеясь в пути поймать "мотор".
   Мне думалось, что свежий воздух волшебным образом меня протрезвит, но нет. Меня все так же мутило. Я шлепал по асфальту всей подошвой, сотрясаясь на каждом шагу: возможно от этого тошнота, зашевелившаяся уже давно, теперь подобралась к самому горлу.Я остановился и думал уже опорожнить желудок, но вдруг вспомнил, что среди его содержимого плавают полупереваренные остатки галеты, употребление которой я сопроводил короткой благодарственной молитвой. Даже стало немного страшно: ревнивый бог евреев сурово карал и за меньшие проступки. Не всегда, конечно, наверно по настроению. Есть он или нет, но лишняя осторожность не повредит, так подумал я.
   Подавив рвотные позывы, я потелепал дальше. В том состоянии, в каком я был, стоит чего-то испугаться, даже не сильно, и чувство тревоги уже не покидает. А я все шел и шел. Первое такси, проехавшее мимо меня, я просто проворонил. Второму я помахал рукой, но оно не остановилось. Дальше я бросил пытаться ловить такси, решив идти пешком до конца.
   Очень скоро выяснилось, что я сильно недооценил расстояние, отделявшее меня от общаги. Большая часть пути пролегала по широченному шоссе, соединявшем Писгат Зеев с "материковой" частью города. Я шел по левой стороне, и шум проезжающих машин, в строгом соответствии с эффектом Допплера, угрожающе поднимался мне навстречу и опадал за моей спиной. Водители явно превышали допустимую скорость, пользуясь пустынностью ночного шоссе и отсутствием регистрирующих нарушение камер. Я же, опасаясь быть сбитым, жался к самому краю полосы безопасности.Полоса-то была широкая, свободно можно было припарковать автомобиль, но мне все же было не по себе. Та самая тревожность, не настоящий страх, а так, что-то холодное и колючее на самом дне искаженного сознания.
   Когда шоссе пошло по мосту, для моего беспокойства нашлась еще одна причина: метров пятьдесят свободного полета, отделенных от меня бетонным ограждением. Высота всегда меня пугала, буквально скручивала мои кишки в узлы, но при этом и манила, дразняще так манила, словно пытаясь "взять на слабо". Сейчас же, я всерьез опасался, что в самоубийственном порыве, я перемахну через последнюю в своей жизни преграду, физическую и метафизическую, и брошусь вниз. Нет, я вовсе не хотел умирать, то есть вовсе не я. Мне просто вдруг показалось, что внутри меня есть что-то, что меня по-настоящему ненавидит и презирает. Ведь есть же за что, да и много не надо. Иных раздражают самые мелочи, а о себе-то я этих мелочей знаю целую гору. И вот, допустим, все мои постыдности, начиная со скверных привычек, вроде ковыряния в носу, и всяких моих неудачных шуток, вплоть до самых подлых из поступков и бездействий, завистей, белых флагов, трусостей и слабостей, скопились в одном месте, и там, среди этой гадости, завелось что-то, что даже не знает ни единой моей достойной черты. А потом это что-то стало почти кем-то. Кем-то, без сомнения, бесформенным и ничтожным, пусть и бесконечно меня ненавидящим. Тягаться со мной этот кто-то не может, лишь только во снах, да и то изредка. Но сейчас я чувствовал себя таким слабым и безвольным, что мой жалкий враг вполне мог бы испытать свой шанс, захватить, хоть на мгновенье, управление моим расслабленным телом и швырнуть его в пропасть. Мне следовало быть настороже, собраться и держать все под контролем, насколько возможно. И никаких посторонних мыслей. Те мысли, что допустимы, должны быть короткими и четкими. А лучше вообще ни о чем не думать. Стать суровой машиной: не навсегда, только на время, пока не минет опасность.
   И я принялся считать шаги.
   Один, два, три...
   Тридцать пять, тридцать шесть...
   Сто двадцать восемь...
   Уже совсем твердым шагом я шел, сощурившись глядя перед собой, ничего при этом не видя. Картина, стоявшая перед моим взором, была заснята совсем с другого ракурса: откуда-то сверху я наблюдал самого себя, идущего по бесконечному шоссе, а мимо меня со свистом проносились неопознанные объекты.

22.

   Иногда мной завладевают навязчивые идеи. Я становлюсь назойливым, как ребенок, и капризным как беременная женщина. Настоящая обсессия. Я просто хочу чего-то, и в желании заполучить это, я бью по всем направлениям, неистово и неутомимо, словно размахиваю кулаками с закрытыми глазами. Случается это редко и речь всегда идет о чем-то совершенно мне ненужном, а зачастую даже способном причинить мне вред.
   Так к чему это я? А я об этой маленькой твари, о мусорной сучке Марии. Последний раз я видел ее в "Путине". Пока я отливал, она испарилась, дематериализовалась, сколлапсировала в неожиданно возникшую посреди "Путина" черную дыру. Или просто, ни с того ни с сего, взяла и сбежала.
   С тех пор я ее не видел, мне она не звонила и на мои звонки не отвечала. А звонил я часто, и если телефон ее не был выключен, то повторял набор раз за разом. Впрочем, большую часть времени Машин мобильник был, как раз, выключен, а если нет, то выключался сразу после нескольких гудков. Другой бы плюнул на это, хотя бы из гордости, да и я сам поступил бы так же, но в какой-нибудь другой раз, при других метеорологических условиях, в другой обстановке, не в июне и при более благоприятном гороскопе. В данный же момент, я просто не мог оставить все как есть. Мне надо было ее увидеть -- может быть поговорить, может быть потребовать объяснений, может быть высказаться самому -- хотя я понятия не имел, что хочу ей сказать, что хочу от нее услышать и на кой мне все это сдалось. На себя я злился еще больше, чем на нее. Как раз за то, что она не дает мне покоя. И я набирал ее номер снова и снова, надеясь, что вечно звенящий и трясущийся мобильник хоть немного испортит ей жизнь -- в том, что у нее все в порядке, я не сомневался. У таких людей всегда все в порядке. Сука.
   Мои домогательства особой изобретательностью не отличались. Вначале я просто звонил ей. Потом как-то решил наведаться лично: считай случайно проходил мимо остановки, а тут как раз подошел автобус до центра города -- так я и оказался по знакомому адресу на Дорот Ришоним. Сперва я стучался вполне деликатно, затем сильнее, настойчивей, потом вспомнил о кнопке звонка и долго выдавливал из нее трескучее электрическое жужжание. Без толку. Я почти решился отпереть проклятую дверь имевшимся у меня дубликатом ключа, но вовремя себя остановил. Постояв под дверью еще немного, я напоследок выжал из звонка короткий бззз и почти сразу сбежал вниз по лестнице.
   Я приходил на Дорот Ришоним еще раз, и результат был тем же. Пора бы уже остановиться, но я решил действовать, как в любимых мной в детстве сказках, где каждая глупость повторяется трижды. На третий раз я специально подобрал время для визита -- утром, но не слишком рано, около девяти, чтобы наверняка застать кого-нибудь дома.
   На часах девять с четвертью, и я вновь перед окрашенной фанерной дверью -- хлипкая дешевка, как у нас в общаге, такую можно в полпинка выбить. Но не надо ничего ломать и не надо никуда вламываться -- это моветон в обществе и симптом психического расстройства в медицине. Я не такой, на крайний случай у меня есть ключ. Рука застывает в сантиметре от плоскости двери, секундное раздумье и вот уже  костяшки пальцев отбивают быструю дробь.
   Подождав немного, я постучал снова и прислушался, стараясь уловить признаки жизни по ту сторону двери. Словно посылать сигнал марсианам -- вероятность дождаться ответа близка к нулю. Но тут послышалось шарканье шлепанцев о марсианскую поверхность, а спустя несколько секунд писклявый голосок поинтересовался:
   -- Ми зе?
   -- Это Валера.
   Замок щелкнул, и дверь негостеприимно приоткрылась, показав правый, очень усталый, глаз и половину лица Ани, Машиной соседки. Я постарался быть приветливым.
   -- Привет. А Маша дома?
   -- Нет, не дома.
   -- Не дома? Просто она как-то неожиданно пропала. Совсем неожиданно. Эм... На телефон не отвечает.
   -- Да?
   -- Может, что-то случилось? Я даже немного беспокоюсь.
   -- Не знаю. Последние дня три она не приходила ночевать. Но с ней такое бывает.
   -- Бывает?
   -- Ты извини, я очень устала, работала ночью.
   -- Понимаю...
   -- Я передам ей, что ты заходил. Пока.
   Дверь захлопнулась. Я подумал сначала, что мне следовало подставить ногу в проем двери, но, глянув на свои тряпичные кеды, заключил, что это могло бы быть ошибкой. Да и, собственно, зачем? Излить злобу на несчастную пегую мышь? В любом случае, как только я вышел из подъезда, вся моя раздраженность улетучилась. Сразу полегчало: будто бы, наконец, прекратился затяжной приступ икоты, и теперь я могу свободно дышать. И настроение поднялось. Захотелось нырнуть обратно в подъезд и вбежать по лестнице -- там я бы застал самого себя, подпирающего лбом Машину дверь. Я бы с размаху хлопнул себя по спине и воскликнул: "Чувак, ты гонишь! Бросай это, пошли, возьмем по бутылочке пива. И ничего, что только десять утра, сядем где-нибудь на лавке или на ступенях, там, у банка, выпьем пива и посмеемся друг над другом".
   Так я неожиданно выздоровел. Если я и вспоминал о Маше, то только нарочно, чтобы лишний раз проверить себя и убедиться, что мне все равно. Я занимался обыденными делами и удивительным образом получал от этого удовольствие. Чувствуя, что способен на большее, я составил список целей, краткосрочных и долгосрочных, и был абсолютно уверен, все они мне по плечу. К сожалению, я не успел далеко продвинуться по этому списку: через неделю она сама позвонила
   -- Привет! Как дела? -- ее голос звучал так, как будто ничего и не произошло. Как будто мы вчера целый день провели вместе и, прощаясь, договорились назавтра созвониться.
   -- Привет. Все пучком.
   -- Хочешь встретиться?
   Я знал правильный ответ, но совсем не хотел его произносить. Мое нерешительное молчание начало меня раздражать и словно назло самому себе я произнес:
   -- Сегодня?
   -- Яп.
   -- Во сколько?
   Договорились встретиться в девять, на площади Цион. Я был на месте встречи за пятнадцать минут до назначенного времени -- от мня это не зависело, я заложник графика городских автобусов. Прямо в центре площади стоял "Фургончик Счастья" брацлавских хасидов. Форд "Транзит", украшенный разноцветными гирляндами, исторгал из установленных на крыше динамиков ремикс популярной когда-то песенки -- вместо припева на румынском, звучало жизнерадостное "раби-нахман-нахман-ме-уман". Сами хасиды, в белых кипах с помпонами, скакали вокруг, будто индейские шаманы, камлающие на дождь. Надо быть веселым, потому, что грусть -- самое тяжкое преступление перед Всевышним. Хасиды старались втянуть в свою пляску прохожих, обильно слонявшихся вечерние часы по площади, но мало в этом преуспевали: в лучшем случае кто-то задерживался на несколько секунд, хлопал пару-тройку раз в ладоши в такт музыки и шел дальше своей дорогой.
   Маша появилась почти точно вовремя. Я заметил ее издалека, она меня тоже. Она шла мне на встречу и улыбалась так, как будто для высшей степени счастья ей не хватало только меня. И я сам, вопреки изначальному намеренью, не смог удержать улыбку -- я лишь попытался придать ей ироничную небрежность, чтобы совсем не потерять лицо.
   --Я рада, что ты пришел. Идем.
   Она крепко схватила мою ладонь и решительно поволокла меня за собой.
   -- Куда?
   -- Туда, где можно побыть вдвоем.
   Я не стал уточнять, я решил, что безразличие хорошо подходит к моему сегодняшнему образу.
   Маша отбуксировала меня до стоянки таксомоторов.
   -- Холиленд. Сколько? -- бросила она пожилому арабу-таксисту, и тут же поспешила меня уведомить: -- Я заплачу.
   Маша сбила десятку с начальной цены, мы устроились на заднем сиденье и такси отправился в рейс. Пока ехали, Маша не отпускала моей руки; я молчал, смотрел в окно и перекатывал в голове мысль, показавшуюся мне забавной: девушка увозит меня в неизвестном направлении, платит за дорогу, а я делаю вид, что немного обижен -- эдакий кульбит гендерных ролей.
   Такси доставило нас к подножию одинокой башни, высокомерно возвышавшейся над остальными строениями жилого комплекса. Я запрокинул голову, пытаясь добраться взглядом до вершины.
   -- Сколько этажей-то? -- спросил я.
   -- Тридцать два! -- гордо ответила Маша.
   Я уважительно кивнул и отослал ей взгляд из-под приподнятых бровей, типа "солидно". Маша вздернула подбородок и самодовольно улыбнулась, типа "А то!".
   Вращающиеся двери втянули нас внутрь, мраморная плитка вымостила путь к лифту, а лифт, в свою очередь, вознес нас на двадцать какой-то этаж. Ключ провернулся в замке с еле слышным щелчком и тяжелая дверь отворилась. Добро пожаловать в западню.
   -- Чувствуй себя как дома! -- слащаво проговорила Маша.
   -- Ну-ну. А чья это конура?
   -- Так, одного знакомого.
   Глаза ее хитро блестели, а губы вытянулись в нитку тонкой и длинной ухмылки; она молча предлагала мне продолжить расспросы, обещая рассказать мне всё-всё-всё и честно-пречестно. Но только по порядку: вопрос -- ответ, вроде как игра.
   -- Откуда же у тебя такие знакомые?
   Вопрос сам собой разумеющийся: недвижимость элитная, стоит больших денег и человек, который мог бы ею владеть, находился далеко за пределами круга наших потенциальных знакомых.
   -- У Ани на работе познакомились. Оказывается, этот ресторан считается престижным местом. Так он там часто питается. Я иногда захожу туда, проведать Аньку, ну он и обратил внимание.
   -- Мажор? -- с напускной небрежностью уточнил я.
   -- Что? Ах, нет. -- Маша рассмеялась. -- Он вроде бизнесмен.
   "Значит, папик", подумал я, но уточнять не стал. Я был почти уверен, что Маша готова поведать о хозяине квартиры кучу всего интересного. О нем и о ней, и о том, что между ними -- включая все то, что не подсмотришь в замочную скважину. Она бы сделала это с удовольствием, при условии, что мне самому это было любопытно. А мне было более чем любопытно. Намного более, хоть и неприятно было это признавать. И все-таки я воздержался от дальнейших расспросов. Хотя бы на время. Уж очень не хотелось доставлять ей удовольствие.
   Пока что я решил подкормить своего Демона Любопытства изучением квартиры. А изучать оказалось вроде как и нечего -- для апартаментов такого класса интерьер был уж очень аскетичен. Белые стены и шершавая напольная плитка. Посреди гостиной, подобно одинокому сивучу на арктической льдине, чернела кожаная туша дивана; у стены напротив -- плазменный телевизор с неохватной диагональю. К телевизору была подключена стереосистема с двумя башнями по обе стороны монитора, и выводком колонок помельче, разбросанных по периметру комнаты -- хозяин, очевидно, любил посмотреть кино с комфортом. Рядом с усилителем - заполненная наполовину стойка с дисками. Вот, собственно, и все.
   -- Как-то пустынно тут, -- прокомментировал я. -- Или последние деньги были потрачены на диван?
   -- Аа, зависть! -- довольно воскликнула Маша. -- Просто он еще не решил, что делать с этой квартирой. Это вроде вложения денег. Ну, чтоб там инфляция не того. Ты лучше должен знать.
   -- Ну-ну.
   -- Хочешь выпить?
   А вот от этого предложения я отказаться не мог.
   -- И что есть выпить?
   -- Не знаю что именно, но думаю что-нибудь хорошее, тебе должно понравиться. Посмотри на кухне.
   Я прошел в кухню. Маша последовала за мной. Словно кошка. Кошки всюду ходят за хозяином вовсе не из преданности -- ищите это у собак: они просто пытаются контролировать двуногую обезьяну.
   -- Вон там, -- после двух моих неудачных попыток, Маша соизволила указать нужную дверку кухонного шкафа. Там я обнаружил несколько початых бутылок: разный виски и склянка с бренди. Качественное пойло. Я остановил свой выбор на односолодовом; старательно сполоснул и без того чистый стакан и щедро плеснул в него шотландского самогону, пальца, наверно, на три.
   Со стаканом в руке я совершил короткую экскурсию по квартире, помимо гостиной включавшей еще две спальни: одна из комнат была девственно пуста, в другой располагалась обширная двуспальная кровать.
   -- Очень удобная, -- прокомментировала Маша.
   Инспектировать уборную я посчитал излишним, вернулся в гостиную. Подошел к стойке с дисками, провел ногтем по жестким ребрам полистироловых коробок: на редкость безвкусная коллекция, много сборников "де бест", в основном легкие жанры включая "средиземноморскую" музыку.
   -- Где тут курят? -- спросил я.
   Ответ был очевиден. На балконе меня встретила сухая ночь цвета маренго -- третий день дует шарав. Пустынная пыль загустила воздух, и вид на город внизу словно через слюдяное стекло. Но ощущение высоты никуда не девалось; я недоверчиво обозрел нижний мир и невольно засомневался в том, что сам имею к нему отношение.
   Я уложил локти на перила, в одной руке стакан с виски, в другой -- сигарета. На такой высоте хорошо смаковать одиночество; чувство лечебной уединённости робко коснулось моего сознания и тут же отпрянуло. Я был не один. Маша устроилась под моим боком, слегка толкнула меня локтем, требуя внимания; затем перегнулась через перила, стараясь заглянуть мне в лицо. Сдавшись, я перевел взгляд на ее улыбающуюся физиономию -- на этот раз улыбка была почти виноватой.
   -- Классный вид, правда?
   -- У меня из общаги получше будет. Видно Старый Город.
   -- Так пригласил бы как-нибудь. А?
   Я промолчал, сделал добрый глоток виски и сопроводил его долгой затяжкой.
   -- Ты обиделся на меня?
   Я замялся: почему-то я не мог серьезно и правдиво ответить на этот простой вопрос.
   -- Скажем, я огорчен твоим поведением. Я бы даже сказал, что неприятно разочарован.
   Маша понимающе закивала: такие мелкие и частые кивочки -- откуда у нее эта манера?
   -- На меня часто обижаются. Или это я обижаю. Мне сказали, что я легкомысленно отношусь к чувствам других. Но это не специально. Наверно я просто эгоистка. Говорят, что единственный ребенок в семье часто вырастает эгоистом.
   -- Единственный ребенок? -- удивился я -- А как же твой младший братик?
   Маша недоуменно нахмурила брови:
   -- Какой братик?
   -- Ну, тот, что с синдромом Дауна. Ты же сама рассказывала.
   -- Я? Когда?
   -- Тогда.
   Маша рассмеялась и смущенно прикрыла рот ладошкой.
   -- Ой! Наверно я тебе наврала! В смысле пошутила.
   -- И много ты так шутишь, в смысле врешь?
   -- Когда как. А ты мог бы и догадаться. Ты же ууумный!
   Последнее замечание заставило меня задуматься: а я вообще умный? В том смысле понимаю ли я людей? Улавливаю ли я намеки, вижу ли истинные намеренья, скрытые в мимике и жестах, могу ли распознать немую угрозу, обещание, крик о помощи? Может, за моим самомнением нет никакой мудрости и никакого жизненного опыта, только цитаты из прочитанных книжек. И если совсем честно, то я скорее наивен, чем прозорлив, предпочитаю видеть желаемое в окружающем меня действительном. Ну а в таком случая виноват я сам. Во всем.
   -- Ты и дальше собираешься дуться?
   Дуться? Хм, только на себя самого.
   -- Думаю, на сегодня хватит, -- я ухмыльнулся в стиле "все будет окей" и залпом допил виски.
   -- Классно! -- взвизгнула Маша, обняла меня и поцеловала в щеку.
   -- Осторожно. Сигарета.
   -- Выбрось каку!
   Сигарета щелчком была послана по широкой параболе и я проводил взглядом прощальный ее полет; лететь, хоть и падая, тлея, но жарким угольком -- все лучше, чем быть смятым в вонючей пепельнице.
   -- И все-таки то была дурацкая выходка, когда ты сбежала.
   -- Скажем, это был порыв. Озарение. Или скорее помутнение. Или что в этом роде.
   -- Да ну? Вторая попытка.
   -- Хм... А если вот так? Ты оставил меня лишь на минуту, но я, среди десятков незнакомых людей, в шуме чужой музыки, вдруг почувствовала себя страшно одинокой. Я испугалась. Я сбежала.
   Маша опустила глаза, ресницы ее дрогнули. Она плотно сжала губы, как бы готовясь исповедать самое сокровенное, и тихим голосом заговорила
   -- Я думала, ты догонишь меня, пойдешь по следам, которые можешь различить только ты. Ведь мы связаны невидимой нитью, тоньше волоса и прочнее стальной струны. Ухватившись за эту нить, ты всегда найдешь меня, выручишь из любой беды, обнимешь меня, прижмешь к себе, и мне больше никогда не будет страшно, никогда не будет одиноко...
   Наши взгляды встретились, и мне почудилось, что глаза ее увлажнились. В следующее мгновенье Маша сбросила маску.
   -- Ну как? -- бодро поинтересовалась она.
   -- Уже лучше. Не совсем то, но мне нравится ход твоих мыслей, определенно. Почему бы нам не сыграть в сентиментальность? Во что-то вроде романтического чувства.
   -- Ээ... давай. Наверно нужна романтичная обстановка. Мне нравится вид отсюда, но ты думаешь этого будет достаточно?
   -- Обстановка совершенно неважна. Все дело здесь, -- я постучал указательным пальцем по виску. -- Тем более что это игра. Неважно где мы находимся. Даже неважно, кто мы такие, лучше просто выдумать место, наших персонажей и общий контекст. Думаю, тут главное уловить настроение, войти в чувственный транс. Также необходима фантазия или скорее мечтательность, а еще желание и умение перевоплощаться.
   Если бы я слушал себя со стороны, то вряд ли бы понял, к чему клоню: неубедительное месиво из размытых абстракций и самодельных терминов. А вот Маша меня поняла, я в этом уверен.
   -- И так, -- продолжал я, -- для достижения нужного состояния, нам потребуется эмоциональная катапульта. На эту роль могут сгодиться соответствующие вещества, так многие и поступают. Я же предлагаю применить метод безвредный для здоровья, но вполне эффективный.
   -- В чем же заключается ваш метод, маэстро?
   -- Пара секунд. Обожди здесь и никуда не уходи.
   Маша пожала плечами, смиренно принимая поставленное условие.
   -- Отсюда не сбежишь, только если спрыгнуть вниз.
   -- Кто тебя знает, -- ответил я. -- И да, постарайся выставить уровень цинизма на минимум. И прибавь наивности.
   Сквозь раздвижную стеклянную дверь я нырнул обратно в гостиную, со стойки с дисками, с самого дна, взял примеченный до этого CD. Несколько секунд ушло на то, чтобы разобраться с управлением аудиосистемой -- все интуитивно, не какая-то стиральная машина; полочка дисковода с хищным жужжанием втянула пластинку внутрь, выбран нужный трек, прибавлена громкость. Катапульта готова. В следующий миг я уже вновь на балконе, кладу руки на ее талию; танцор из меня так себе, но этот танец медленный, это просто объятья и музыка.
   Расслышав первые такты мелодии полувековой давности, Маша прикусила нижнюю губу, чтобы удержать смешок, обвила руки вокруг моей шеи, ткнулась носом мне в ключицу и тихонько хрюкнула -- не насмешливо, скорее смущенно.
   -- Боже мой, что это? -- прошептала она (теперь можно только шепотом, она это поняла).
   -- У тебя сломался выключатель цинизма?
   -- Все, все, я больше не буду.
   Голос из пятидесятых пел про то, как пурпурный занавес отмечает окончание дня и наступает время сумерек. Маша уже не смеется, она приняла правила игры -- ей это дается безо всякого усилия, она пластична и может принимать любые формы, ее притворство легко обращается в артистизм, а интуиция без труда угадывает замысел режиссера.
   -- А кто мы? -- шепчет она. Я уже знаю ответ, все образы и декорации уже оформились в моей голове.
   -- Мы? Девочка и мальчик. -- Мои губы касаются металла, закрепленного в проколах на ее ухе. -- Нам по семнадцать, почти восемнадцать. Это наверно 1966 год, конец лета. Мы знаем друг друга с самого детства: мы росли вместе в маленьком городке на Северо-Западе Америки - Новая Англия, Гарвич, вполне возможно.
   -- Продолжай...
   -- Мы знакомы давно, но лишь недавно поняли, что любим друг друга. Да, до этого тоже что-то было: ты позволяла себе влюбляться в других мальчиков, я думал, что также в кого-то влюблен. Но это все было понарошку, детская игра, разминка перед чем-то настоящим. И это настоящее случилось с нами, случилось между нами. Первая любовь, особенное чувство, с которой мы будем сравнивать все последующие. Но это впереди, в будущем, которое для молодых простирается в бесконечность. А сейчас мы проживаем нашу любовь и нам невозможно представить, что может быть любовь другая. Сегодня мы вместе, но скоро все изменится. Школа позади, ты решила продолжить учебу и уже поступила в Гарвард, ты умница и у тебя, несомненно, все получится, как ты хочешь. Мне же просто нужно приткнуться в какой-нибудь колледж, потому что ЭлБиДжей хочет отправить меня на далекую войну. Мы, конечно, пообещали писать друг другу, потом мы обязательно увидимся на День Благодарения, но нам ясно, что это -- расставание, тяжелое расставание, может, временное, а ,может, навсегда. У нас мало времени, возможно впервые в жизни у нас по-настоящему мало времени. И мы пытаемся выжать максимум из оставшихся дней. Сегодня мы просмотрели в кинотеатре два фильма подряд; один с Хампфри Богартом, другой -- европейский, с Бриджит Бардо. Потом мы выпили по молочному коктейлю в местном дайнере -- чтобы выпить чего-нибудь покрепче нам придется подождать еще года три с небольшим. Поздно вечером, на взятом без спроса отцовском "Шеви", я увез тебя за город. Крыша "Шеви" откинута, мы можем видеть яркие летние звезды, включенное радио играет старые песни. Мы оба знаем, что сегодня все будет и это кажется очень важным, потому, что это в первый раз.
   "Platters" уступили место Полу Анке: последний советовал поцеловаться. Мы так и сделали.
  

23.

   Перед тем как проснуться, я видел сон.
   Идет дождь, почти ливень. Но теплый, наверно 36.6 -- когда вода заливает мне за шиворот и бежит по спине, я не ощущаю ничего, кроме легкой щекотки. Бывает и хуже, но все равно неприятно, надо найти укрытие.
   Я оказываюсь перед стеклянной дверью, тяну ее на себя и вхожу внутрь. Внутри светло и сухо. Сперва я сомневаюсь, но вскоре уже уверен: я знаю это место. Это наша столовая в Иббиме. Столовая совершенно безлюдна.
   Я иду между рядами столов. В дальнем углу я замечаю фигуру: кто-то сидит за столом, склонившись над тарелкой. Я подхожу к нему и сажусь напротив.
   -- Здарова, -- говорю я.
   -- Привет, -- отвечает Зяблик.
   Зяблик увлечен едой, на меня он даже не смотрит. Его челюсти работают, но он, как воспитанный человек, не размыкает губ и не чавкает. Я заглядываю в его тарелку: что-то непонятное -- я смог различить клочья вареной капусты, картофель и красную маслянистую подливу.
   -- Что ты ешь? -- спрашиваю я.
   Зяблик не отвечает, он пытается разжевать что-то жесткое, хрящеватое -- я слышу неприятный хруст. Впрочем, я уже знаю, что за блюдо употребляет мой друг: среди разварившейся картошки я замечаю человеческое ухо, украшенное пирсингом.
   -- Дай мне попробовать, -- прошу я.
   -- Нет, -- коротко отвечает Зяблик и ревниво пододвигает тарелку поближе к себе.
   -- Почему?
   -- Тебе нельзя.
   -- А тебе можно?
   -- Мне уже можно.
   -- Дай мне! -- настаиваю я.
   -- Нет.
   Упрямство Зяблика начинает меня злить.
   -- Жадина!
   Зяблик молчит, только жует.
   -- Вообще-то, она моя, я не должен спрашивать твоего разрешения!
   Моя рука тянется к измазанному подливой уху на тарелке. Зяблик хлестко бьет ложкой по моим пальцам, хватает тарелку, отворачивается от меня и....
   В следующее мгновенье Зяблик верхом на мотороллере мчится от меня по убегающему за горизонт асфальтовому шоссе. Я вскакиваю со своего стула.
   -- Эй! Ты забыл каску! -- я трясу в воздухе мотоциклетным шлемом, неизвестно как оказавшемся у меня в руке. Я смотрю на шлем.
   -- Что за херня! Что за дурацкий сон! -- говорю я и просыпаюсь.
    
   Сон мне не понравился, а я сам в этом сне понравился мне еще меньше. Но то, что происходит в мире грез, не считается, это понарошку. Главное, побыстрее всё забыть и не задавать самому себе лишних вопросов.
   Новые сутки уже вступили в утреннюю фазу; по крайней мере, было светло. Спалось мне этой ночью крепко -- кровать, действительно, что надо. Можно было бы сказать, что спалось сладко, но заключительное сновидение немного портило пресловутую сладость, оставляло кислое послевкусие.
   Замечательная двуспальная кроватью находилось в моем единоличном распоряжении. Это даже не дежавю, я точно знал: что-то похожее я уже переживал. Я и не удивился нисколько.
   Я вдавил себя в матрас и, воспользовавшись его упругостью, буквально выбросил свое тело из лежачего положения в положение сидячее. Поспал бы еще, но внутренний голос настаивал: хорошего понемножку.
   Замок  щелкнул, входная дверь прошуршала по полу, впустила обладателя ключа и затем мягко захлопнулась.
   -- Маша? -- позвал мужской голос.
   Неловкая ситуация? Есть целый жанр телешоу, так и называется -- сит-ком. Там подобное творится в каждой серии, считается, что это смешно. И действительно, первая моя реакция -- адреналиновая веселость. Я -- герой анекдота. Классический нарратив -- "муж неожиданно возвращается домой", отличие в деталях, но смысл тот же. Может подыграть? добавить эксцентрики? спрятаться за дверью или заползти под кровать, а потом неожиданно выскочить: "сюрпрайз, мужик!".
   Тот, кто, очевидно, являлся хозяином квартиры, проследовал в уборную; я расслышал характерное журчание. Видимо, мужик давно терпел, струя держала напор не менее полминуты -- выигранного времени мне хватило чтобы одеться и немного успокоиться. Возможно, завтра я посмеюсь над этим, расскажу Мэтту, и он тоже поржет, но сейчас мне следовало отнестись к сложившейся ситуации со всей серьезностью, мало ли что.
   Прятаться было глупо, а придумывать остроумные оправдания моего нахождения в чужой спальне спросонья не хватало фантазии. Наилучший вариант -- просто объясниться, сказать все как есть, и рассчитывать на здравый смысл Машкиного знакомого. Да и так все очевидно. Не по бобовому же стеблю я забрался на двадцать шестой этаж. Блендербор тем временем закончил опорожняться судя по звуку, старательно вымыл руки, и мягким, щадящим девичий сон, шагом направился к спальне. Дверь приоткрылась и в образовавшийся проем протиснулась умиленная физиономия. Только умиляться было нечему: вместо золотой арфы на краешке кровати сидел пройдоха Джек.
   Немая сцена. То, что никак не ожидалось быть увиденным, стремительно усваивается зрительными рецепторами, пробегает по синапсам, и бьет в мозг; ответная реакция запаздывает, но процесс уже пошел. Кровь закипает, стрелка манометра трепещет в красном секторе, давление превышает критическое и следует неминуемый взрыв шумной дезориентированной агрессии.
   Дверь распахнулась, с силой ударила о стену и отскочила назад -- лишь в последний момент подставлен локоть. Параллельно -- срывающийся на фальцет вопль: суть -- "кто ты такой", "что ты тут делаешь", форма -- непечатные ругательства. Кричащий огр успел сделать несколько шагов в моем направлении, прежде чем я вскочил на ноги и вытянул вперед руки -- пока что открытые ладони.
   -- Успокойся!
   Он остановился, но орать не перестал.
   -- Ты говоришь мне успокоиться?! Ты? Успокоиться? Я тебе покажу "успокоиться". Бензона, я тебе покажу. Это ты меня успокаиваешь? Меня, я-беншармута? Я тебя самого сейчас успокою. До конца жизни будешь спокойным ходить. Ты не знаешь, с кем связался. Клянусь, ты не знаешь. Но узнаешь, скоро узнаешь. Пиздамат. Клянусь, связаться со мной -- ошибка всей твоей жизни. Ошибка все твоей гребанной жизни, я клянусь. Если ты когда-нибудь отсюда выйдешь живым, твоя шлюха-мать не узнает тебя. Кус эм имма шха!
   -- Полегче! -- уже строже сказал я.
   -- Что? Ты мне угрожаешь?
   То ли набравшись смелости, то ли распалившись в достаточной мере, законный владелец потрясающе удобной кровати попробовал перевести конфликт в горячую фазу: он подскочил ко мне и зажал в кулаке ворот моей футболки. Я положил пятерню ему на лицо и оттолкнул от себя. Этого оказалось достаточно, чтобы сбить наступательный порыв. Мой vis-Ю-vis был из тех, кто лает, но не кусает, по-восточному шумный, но не более. Получив отпор, он предпочел держать дистанцию.
   -- Убери руки. Ты не знаешь с кем связался, русское говно!
   -- Я не русский, -- огрызнулся я и сразу подумал, что выразился невпопад.
   -- Я вижу, кто ты. Посмотрим, что ты скажешь в полиции.
   Хозяин квартиры вытер ладонью рот, достал мобильник и быстро ткнул один-ноль-ноль. Прижав телефон к уху, и, не сводя с меня глаз, он отошел к двери.
   -- И не думай пытаться сбежать.
   Я и не думал. Мужика можно понять, но в данный момент он неадекватен, не лезет драться, но все равно на взводе, во власти эмоций. Посредник, даже в лице стражей порядка, явно пришелся бы кстати. Тем более я никаких законов не нарушал, ничего не украл и в квартиру попал совершенно легальным способом.
   Тем временем, ревнивый хозяин нервной скороговоркой излагал в трубку причину своего обращения к услугам полиции. По его версии я оказался домушником или чем-то вроде, вдобавок я угрожал ему и даже ударил по лицу. Я только усмехнулся. В сложившейся ситуации я чувствовал свое превосходство, и эти его корчи в бессильной злобе служили питательным кормом для моего тихого злорадства. Вдобавок здесь имел место классовый подтекст: вон ты -- буржуй и миллионщик, а со мной, с простым охранником, бедным студентом и иммигрантом ничего поделать не можешь. И с бабой не пошло. Не то чтобы у меня самого пошло, но все же, ему больнее.Я-то не гордый, а ему прям так в рожу и бросили, что стоит он еще менее чем такое русское говно как я. Честное слово, я даже мысленно подмигнул Машке и поднял к плечу сжатый кулак:"Рот Фронт, камрад Мария!".
   Классовый враг закончил говорить по телефону, теперь он, поджав губы, топтался у двери, время от времени недобро зыркая на меня. Я же не сводил с него глаз, пытаясь взглядом, выражением лица и телепатией передать ему те занятные мысли, что завелись у меня в голове. Заодно я смог хорошенько его разглядеть: вовсе не старый, если бы не молодился, выглядел бы на сороковник; невысок, с намеченным животом, эдаким рыхлым брюшком, какое начинает расти у худых людей; гладко выбрит, коротко пострижен, седины не заметно; одежда -- клетчатая, на полразмера меньше положенного, рубашка с коротким рукавом и потертые джинсы; белые кроссовки; сильный запах парфюма.
   -- Что ты вылупился? Что ты вылупился? Не смотри на меня!
   Я сжалился над убогим, только бы не шумел. Чтобы занять глаза, провел взглядом по пустой комнате, пробежался по белым стенам, потолку, полу и, наконец, добрался до кровати. На подушке, на которой я утром должен был увидеть растрепанную Машину голову, лежал сложенный пополам листок. Я ухватил его двумя пальцами и развернул; крупные печатные буквы сообщали: "никуда не уходи, я скоро буду". Это чтобы я не свалил раньше, чем явится объект -- план, разработанный с детским коварством. В действительности, вероятность, что все пойдет как задумано, была совсем невелика, но как же ей, всё-таки, везет!
    Жандармы явились вскорости, минут, наверно, через семь-десять. Их было аж четверо. Хозяин, вроде как притихший, снова завелся. Почти крича, запинаясь, дабы не переборщить с эпитетами в мой адрес, он объяснил полицейским, почему меня сейчас же необходимо заковать в железо и пинками препроводить туда, где я буду изолирован от остального человеческого общества. Один из полицейских, может, старший из четверки, наморщив лоб, слушал потерпевшего, и время от времени косился на меня. Успокоительно похлопав хозяина квартиры по плечу и тем самым дав ему знак замолчать, он, наконец, обратился ко мне.
   -- Ты знаешь этого человека?
   -- Нет, вижу в первый раз.
   -- Хорошо, тогда что ты тут делаешь? Как ты сюда попал?
   -- Меня девушка сюда привела, вчера вечером. У нее были ключи.
   -- Лжец! Что ты врешь? -- зашумел потерпевший. -- Ключи есть только у меня!
   Полицейский коротко кивнул и я даже не смог понять, верит он моей версии или нет. Помолчав, он сказал:
   -- Тебе придется проехать с нами, в участок.
   -- Ладно, главное, чтобы подальше от этого психа.
   Полицейский чуть усмехнулся и бросил своему коллеге:
   -- Илан, надень на него наручники.
   Я попробовал было протестовать, вроде как я и сам пойду, но мне сказали, что таковы правила. Блестящие браслеты защелкнулись на моих запястьях, и это было только начало.
  

24.

   Меня увезли в участок "а-Бира", что на Русском подворье. Ближайшие несколько часов мне предстояло провести в путешествии по лабиринту полицейской бюрократии. Отправная точка -- грязный офис в бараке постройки середины позапрошлого века. Там меня небрежно обыскали, к наручникам добавили ножные кандалы и усадили на пластиковый стул ожидать. Молодой "манаек", тот, что обыскал мои карманы, оказался молчуном. Я пытался его разговорить -- скучно ведь, так просто сидеть; он вначале еще что-то бурчал в ответ, а потом вообще стал делать вид, что не слышит меня, и якобы всецело поглощён экономическим приложением к "Едиот Ахронот". Так он пялился в газету, листая жалкие три страницы туда и обратно, пока его не сменила девчонка-срочница с пошленьким маникюром "френч": эта была поприветливей -- она посмеялась над моей историей, пожелала удачи и угостила сигаретой. Мы покурили, поболтали о всяких мелочах и расстались. Дальше я сидел на своем стуле в полном одиночестве, если не считать сержанта, возившегося с бумагами в соседней комнате -- за ним я мог наблюдать через открытую дверь.
   Чтобы хоть немного разнообразить унылое ожидание, я попросился в туалет; в уборную я прошел под почетным конвоем сержанта, мелко семеня закованными ногами. Кстати, застегнуть штаны в наручниках -- задача не из простых, у меня, по крайней мере, так и не получилось. А сержант(значок, приколотый к грудному карману, представлял его как Хаима Бен-Лулу) оказался нормальным парнем: маршрут в сортир и обратно он оформил как экскурсию, поведал, что полиция занимает объект архитектурной ценности и весь этот комплекс был выкуплен сто лет назад за столько-то тонн апельсинов. Мы потом еще постояли на крыльце -- я курил, а он рассказывал правдивые анекдоты из своего профессионального опыта.
   Наконец, рация Хаима крякнула и сообщила, что меня следует доставить к следователю на допрос. Собственно, все происходящее напоминало сказку с повторением, где главный персонаж мотается то туда, то сюда, сетует каждому встречному о своей кручине, но никто не может ему помочь -- ни свинья, ни ворона, ни даже мышь. Вот и я в очередной раз изложил свою легенду -- смуглый следователь слушал внимательно, и, вроде как, был ко мне расположен. Единственное, он особо подчеркнул два вопроса: первый -- кто эта девушка, что привела мня на квартиру в Холиленд (я ответил, что познакомился с ней в тот же вечер и даже не уверен как ее зовут), второй -- правда ли, что я ударил хозяина квартиры по лицу (ответ: "даже пальцем не тронул"). В завершение беседы, следователь распечатал протокол, попросил перечитать и, если нет никаких возражений, подписать его. Я подписал не глядя. Напоследок, я поинтересовался, что меня ожидает; "скорее всего, отпустят через час-полтора", был ответ.
   После следователя, меня потащили снимать пальчики. Процедуру провели дважды: сперва отсканировали, потом по старинке -- палец в краску и на бумажку. Вдобавок, меня сфотографировали; камера снимала снизу вверх, поэтому рожа моя на магшоте вышла надменной и однозначно криминальной.
   Я уже предвкушал конец своей одиссеи в полицейском участке, но, как говорится, человек предполагает, а располагает большое начальство. Кабинет  Главного был следующей остановкой: высоковельможным офицером оказался мальчишка в очках с тонкой оправой -- с некоторых пор такой типаж ассоциируется с юным волшебником. Инспектор Гарри Поттер держался холодно, мою скромную улыбку игнорировал. Нахмурившись, он быстро пробежал глазами по относящимся к моему делу бумагам, открыл рот долгим "Эээ", и, наконец, заговорил.
   -- Я решил попросить у суда продление твоего задержания на 48 часов. В ближайшее время будет слушание и далее на усмотрение судьи.
   "Только не заводись", заволновался мой внутренний голос. "Не хватало только усугубить твое положение препираниями с полицейскими. В конце концов, от тебя ничего не зависит, просто расслабься, прими все как есть и дрейфуй по течению".
   И течение понесло меня дальше. Мой статус, наконец, прояснился -- я задержанный, и по сему меня надлежит оформить в изолятор, столь кстати расположенный совсем рядом, на Русском Подворье.
   По прибытии в изолятор оказалось, что именно сейчас все заняты полуденной поверкой, попросили зайти через час. Пришлось отправляться восвояси. Обратный путь оказался мне не по силам: кандалы натерли щиколотки до крови. Я так и заявил сопровождавшему меня полицейскому: либо снимаешь цепи, либо тащишь меня на своем горбу. Мой конвоир ничего не ответил, присел на корточки, задрал штанину и осмотрел мои оковы. Сплюнув тихое проклятье, он расстегнул кандалы и надел их заново, но уже поверх джинсов. Мой Бог! Теперь я готов был просеменить в кандалах олимпийские 20 км по спортивной ходьбе. Улучшение ходовых качеств поправило мое настроение. Но ненадолго.
   С час я просидел в беседке перед главным корпусом полицейского участка, изнывая от жары и насилуя свои легкие одной сигаретой за другой. За это время мой конвой сменился: марокканец передал меня в руки столь же необщительного ашкеназского коллеги. Новый конвоир не скрывал раздражения по поводу возложенной на него обязанности. В положенное время, он повел меня обратно в изолятор. Проходя мимо аппарата с напитками, я рассчитывал купить себе банку колы, но разрешения не получил -- выяснилось, что мы очень спешим.
   В изоляторе у меня забрали деньги, документы и шнурки. Конвоир также отдал им мой мобильник. Прежде всего -- регистрация. Имя, фамилия, номер удостоверения личности и отпечаток указательного пальца -- каждый раз покидая изолятор и возвращаясь обратно, задержанный кладет палец на красный глазок сканера и отмечает тем самым свое перемещение.
   Следующий этап -- обыск. Меня проводили в комнату свиданий (с прозрачной перегородкой и телефонными трубками по обе стороны). Там, под присмотром парня в одноразовых перчатках, я разделся догола. Открой рот, подними руки, подними мошонку, оттяни вправо, влево, повернись, наклонись, раздвинь ягодицы, присядь. Команды отдавались монотонным уставшим голосом; бедняга, если бы я только мог, то порадовал бы его залпом праздничного конфетти прямо из сокровенного отверстия моей задницы. Руки в одноразовых перчатках старательно обшарили предметы моего гардероба (включая трусы, носки и кеды) -- "можешь одеваться".
   Далее к доктору. Устоявшийся стереотип -- медик-неудачник, работающий в тюрьме, обязан быть "русским". Так и есть, к моим услугам -- доктор Борис. Взвесили и измерили в высоту. "На что-нибудь жалуемся? Принимаем регулярно какие-нибудь препараты? Может, наркотики? Аллергия? Что-то по душевной части?". "Спасибо, здоров. Только голова болит. Жара. Сегодня мало воды пил". "Ну, на тебе таблетку, не хворай!"
   Выйдя из медкабинета, я направился к питьевому фонтанчику, но конвоир тут же ухватил меня за локоть.
   -- Куда?
   -- Попить воды. Доктор дал мне таблетку.
   -- Потом, скоро сможешь пить сколько угодно. Нам надо спешить.
   "Вот сука!", подумал я. А сука и вправду редкостная, и на роже у него вовсе не суровость и даже на жестокость, а именно трусость -- как бы чего не случилось. И конечно же, желание побыстрее от меня избавиться.
   На выходе из изолятора мы столкнулись с опрятно одетым мужчиной: белая рубашка, темный галстук. Пиджак, непозволительный в такую жару, висел на сгибе локтя.
   -- Это ты Валери?
   Господин в галстуке оказался моим адвокатом. Он выпросил у моего конвоира несколько минут для беседы наедине с вверенным ему подзащитным -- конвоир немного помялся, но согласился, в конце концов, он был та еще размазня. Беседа прошла в той же самой комнате свиданий, где меня до этого обыскивали. После того как я в очередной раз пересказал свою историю, адвокат задал мне несколько вопросов: кто такой, сколько лет, чем занимаюсь Полученные ответы он резюмировал: студент -- плюс, без уголовного прошлого -- тоже, армейская биография -- небольшой минус, но об этом упоминать не обязательно. Мой вопрос защитнику был только один, тот, что я задавал каждому, кто готов был со мной говорить: чего мне ожидать? Адвокат меня обнадежил: отпустят после суда. Изолятор и так забит до отказа, а мой кейс -- пустышка, не более чем формальность. Главное, не попасться Рыжей -- не судья, а мегера, закрывает граждан за просто так.
   Далее по маршруту -- суд. Здание мирового суда тут же, поблизости. Несколько ступеней крыльца, прямо, налево и полпролета вниз. Нет, не в просторный зал для слушаний, как я наивно надеялся, а в душные казематы. Меня расковали, отобрали сигареты и закрыли в камеру ожидания.
   Бывают места похуже, не сомневаюсь, но в рамках моего личного опыта подвал на улице Хашин ворвался прочно на первое место в топ-листе "только не снова туда". Ширина -- как в салоне автобуса, длина -- шагов шесть. Вдоль трех стен -- бетонная скамья. Сами стены до половины высоты выложены желтым кафелем. И железная дверь, с зарешеченным оконцем. Внутри -- пятнадцать человек, сидят плечом к плечу, свободного места на лавке как раз для меня одного.
   Я устроился рядом с дверью. Осмотрел товарищей по несчастью: потрепанного вида "русский" уронил лохматую голову на грудь и дремлет; парочка досов; молодой парень, вроде восточный, почти мальчишка. Остальные -- арабы. Один из арабов особо бросился мне в глаза: с перевязанной головой, подбитым глазом, в окровавленной футболке, разорванной по шву.
   Рядом со мной оказалась пластиковая бутылка с водой. Пить хотелось нестерпимо, и я отбросил брезгливость, только провел ладонью по горлышку. Заодно запил теплой водой таблетку, полученную от врача в изоляторе.
   Все просто сидели и ждали. В основном молча. Те, кто попал сюда за компанию, перешептывались между собой. В дверное окошко видны были настенные часы. Время от времени я поднимался с лавки и поглядывал через решетку; ленивые стрелки каждый раз разочаровывали.
   Периодически охранники подходили к камерам и выкрикивали фамилии.      Отозвавшихся уводили. В уме я регистрировал изменения численности населения камеры -- хоть какое-то движение.
   Четырнадцать.
   Двенадцать.
   Тринадцать -- иногда ушедшие возвращались.
   Каждый раз я ждал, что, наконец, позовут и меня. Но вот уже четыре часа и только семь сокамерников осталось.
   Охранникам надоело по одному выводить нас в туалет, и как только представилась возможность, нас перегнали в другую камеру, поменьше, но с парашей.
   Нас осталось только шесть. Потом пять. Потом три. Наконец, мы остались вдвоем -- я и побитый араб. Время подходило к шести вечера.
   Мы сидели друг напротив друга. Я разглядывал его. Он занимался своей многострадальной головой: сорвал гигиенический пакет и ощупывал рану, прикрытую коркой слипшихся от крови волос. Двое под замком -- ситуация интимная, можно и перекинуться словом.
   -- Кто это тебя так?
   -- А?
   -- Что с головой?
   Арабский парнишка заулыбался и замахал широкими ладонями; кончики его пальцев были черные от несмываемой грязи -- пролетарий, наверно автомеханик.
   -- Это... Это...
   Разговор на иврите парню давался с трудом, нужные слова он подманивал энергичными взмахами рук.
   -- Это билуш...Я не с Иерусалима, территории, рядом Маале Адумим.  Пришли, говорят, ты украл машину. Я говорю, не крал. Где машина? Пожалуйста, смотрите -- нет машины. А они -- это ты. Я побежал. Они за мной, стали бить. Я упал, а они били...
   -- Это ты зря побежал, им только дай повод, -- заметил я.
   Парень задрал футболку и представил моему вниманию сочный лиловый синяк, расцветший на его костлявом боку.
   -- Вот, -- грязный палец указал на синяк. -- В голову, в живот, в ноги. Дубинкой.
   -- У врача был?
   -- А?
   -- Врач. Доктор. У доктора был?
   -- А! -- парень разочарованно отмахнулся. -- На голову положили бинты. И все.
   Я думал сказать что-то в его поддержку, но языковой барьер утомил меня. Ограничился тем, что обматерил все поганое мусорское племя. Даже не из неприязни к полиции, а так, из солидарности с побитым арабом. Пусть он и вправду угонщик, обошлись с ним не по делу круто.
   То, что в итоге в камере я остался один, показалось мне закономерным. Это был просто не мой день. Вот и парня с пробитой головой увели. А я остался. Интересно, а хоть в одном из гороскопов, публикуемых в ежедневных газетах, догадались указать, что у раков сегодня полная жопа?
   Воспользовавшись одиночеством, я сбросил кеды и растянулся на лавке. Самое то  подремать, только я никак не мог расслабиться. Я слушал шаги в коридоре, боялся, что выкрикнут мою фамилию, а я не услышу. Фамилию-то мою и так постоянно коверкают, поди знай, как меня окрестят в этот раз. Потом я всерьез испугался, что обо мне просто забыли. Может, какая-то бумажка потерялась, может, что-то напутали. Я решил напомнить охранникам о своем существовании -- криком или ударами в дверь -- если через четверть часа за мной не придут.
   За мной пришли через десять минут. Заковали и потащили на второй этаж, в одну из многих комнат фабрики правосудия. Там уже присутствовал мой адвокат; он ободряюще подмигнул мне. Судья появился вскорости -- рыжеволосая женщина в черной мантии. Та самая фурия, о которой я был предупрежден. И она явно была не в духе. Оказалось, что разбирательство по моему делу должно было начаться еще часа три назад, но мой защитник умудрился все перепутать.
   В итоге суд надо мной был быстр и суров. Сперва представитель полиции, усатый русский дяденька, зачитал официальную формулировку причины моего задержания. Незаконное проникновение, нападение (без причинения очевидных телесных повреждений), угрозы жизни и здоровью. Также были перечислены основания для продления ареста: запутывание следствия, давление на потерпевшего Плюс требовалось время для проверки моей возможной причастности к похожим преступлениям. Всего же по моему делу необходимо было провести аж девять различных следственных действий.
   Далее слово перешло к защитнику. Он задал представителю следствия пару процедурных вопросов, проглотил уклончивые ответы и перешел к моей сугубо положительной характеристике. Посмотрите на этого молодого человека! Его и в тюрьму? Нет! Нет! Имело место недоразумение! Даже если всё правда, подумайте о снисхождении. Судья даже и не слушала его, она глядела на моего адвоката с презрительным недоумением, будто вместо слов у него изо рта вылетают мыльные пузыри. Под конец судья просто перебила непутевого адвоката и заявила ему в лицо, что он просто-напросто тратит ее время.
   Судья кивнула секретарю и та застучала по клавиатуре, фиксируя итог слушанья. Оставить под стражей на ближайшие 48 часов, просьбу о дальнейшем продлении ареста подать не позднее 12:00 послезавтрашнего дня. Всё.
   И виноватая улыбка адвоката.
  

25.

   Я почувствовал, что меня обманули. Все меня обманули. Я зря торчал шесть часов в камере ожидания. Зря семенил в кандалах. Зря пытался не терять расположения духа. Нет, двое суток в изоляторе -- не конец света. Но просто так, ни за что. И все, абсолютно все, говорили, что меня отпустят.
    
   1-й час.
   Я вернулся в подвальную камеру; прямо сейчас некому было сопроводить меня в изолятор. Меня подсадили к двум мальчишкам; кроссовки на их ногах были завязаны ленточками из полиэтиленовых пакетов -- без настоящих шнурков парни, по-видимому, обходились уже давно. Впрочем, мне не было дела ни до малолетних арестантов, ни до тюремного метода шнуровки обуви. Я маршировал по камере, шлепал по стенам свернутым в трубку протоколом (мне полагалась отпечатанная копия) и безадресно матерился.
   48 часов взаперти! Я намеревался провести 36 часов в черном ящике, но это другое, я знал, на что иду и морально был к этому готов. К тому же нажав кнопку, я тут же оказался бы на свободе. Здесь же никакой волшебной кнопки нет. Сел и сиди. Буквально "неволя". Помимо моей воли, невзирая на мои желания, без учета моих планов. Просто пиздец. А у меня на завтра и послезавтра смены -- дрянная работенка, но все же. И занятия тоже -- может быть я бы и не пошел, но то было бы мое решение. Позвонить бы хоть дали. Хотя кому? Ни одного номера наизусть я не помню, а мобильник забрали...
    
   2-й час
   В изолятор меня доставили уже после восьми вечера. Вжал указательный палец в красный глазок сканера, был идентифицирован. Затем ярко освещенные коридоры, несколько поворотов и вот она -- крашенная в казенно-синий железная дверь, шлюз, регулирующий полноводный поток свободы.
   Когда за моей спиной лязгнул стальной засов, я почувствовал облегчение. На сегодня всё. И наконец-то можно покурить. Но сперва четыре рукопожатия. Камера была рассчитана на шестерых и кроме меня в ней уже находились четверо постояльцев. Честное слово, с первого взгляда видно: парни что надо. Йотам, Якир, Йоав и Дориан. Все четверо сидели за низким пластиковым столиком (такие столы ставят на улице -- в середине проделано круглое отверстие для слива дождевой воды). Все четверо обнаженные по пояс (в камере было душно). Все четверо из одного поселка под Иерусалимом. Все четверо проходили по одному делу.
   -- Хочешь чаю? -- мне протянули пластиковую галлонную канистру. -- Только стаканов нет, пей так, из горла.
   Я сделал несколько глотков: еле теплый слабый сладкий чай с неопределенным фруктовым привкусом -- судя по этикетке на канистре, когда-то в ней плескался ананасовый сироп.
   -- Присаживайся, -- предложил Дориан, уступая мне пластиковую табуретку и перебираясь на нары к Йоаву.
   Я сел за стол, достал из мятой зеленой пачки мятую сигарету и подкурил от лежавшей на столе пластмассовой зажигалки (свою зажигалку назад я так и не получил, вернули сигареты -- и на том спасибо). Глубокая затяжка и на душе теплеет на пару градусов. Тут же раскуриваются еще четыре сигареты.
   Трое из моих сокамерников, Дориан, Йоав и Йотам, оказались моими ровесниками (более или менее). Якир -- тощий, как богомол, парнишка -- был младшим братом Йотама; в данный момент он проходил срочную армейскую службу, но уже пару месяцев был в самоволке. Все кроме Якира до этого уже успели хотя бы раз (кое-кто и более раза) побывать в изоляторе на Русском Подворье. Окружающая обстановка была им не в новинку. Заключение не доставляло им радости, но и не пугало. К тому же родители уже передали им минимальный набор необходимых в тюрьме вещей: постельное белье, полотенца, шлепанцы, кое-что из одежды. Самое главное, у них было вдоволь курева -- мне предложили без стеснения угощаться их сигаретами.
   О причинах, по которым они оказались в изоляторе на этот раз, парни говорили неохотно и путанно. Но в целом общая картина происшедшего в моей голове обрисовалась. Анонимный молодежный коллектив жестоко отметелил охранника местной поселковой школы. Естественно, никто из моих новых знакомых никакого отношения к произошедшему не имел. Йоав и Йотам что-то видели издалека. Дориан вообще был дома (собственно там ему быть и полагалось -- домашний арест, как-никак). А вот у юного Якира алиби не было; из всей четверки он был самый молчаливый и, по-видимому, самый виноватый.
   Свою же историю я рассказал без стеснения, в красках и деталях. В завершение рассказа, я пустил по рукам бумажку с протоколом. Йоав сказал, что сверх назначенных 48 часов мне уже не добавят, послезавтра отпустят. Дай бог, подумал я.
    
   Может, уже 3-й час заключения.
   За разговорами я выкурил три сигареты подряд. Курение натощак штука скверная, но ужин я уже пропустил. А если честно, то есть не особо и хотелось. Хотелось спать. День выдался не из легких, и здорово, что он, наконец, подошел к концу. Социализация в обществе сокамерников прошла более чем успешно, и я посчитал, что настало время изучить бытовые условия моего заключения.
   Спать предполагалось на бетонных двухъярусных нарах -- два спальных места вдоль правой стены и четыре вдоль левой. Бетонное ложе устилал тонкий армейский матрас. Йоав предложил мне единственное имевшееся казенное шерстяное одеяло. Одеяло было украшено сомнительным белым пятном, но я не побрезговал. Рядом с нарами -- металлические шкафчики. Дальний правый угол камеры отгорожен гипсокартоном: там душ и туалет (не параша, а нормальный унитаз с пластмассовым стульчаком). Терпимо, вполне.
   В кульке, полученном по прибытии в изолятор, наличествовали маленькое полотенце, зубная щетка, пакетик шампуня и кругляшок мыла. Я принял душ, почистил зубы (зубную пасту взял у Йоава), уже из последних сил доковылял до кровати, пожелал всем спокойной ночи, рухнул на грязное одеяло и мгновенно уснул.
    
   Первая ночь.
   Крепким, однако, мой сон назвать было нельзя. Мне снилось, что только я уснул, как дверь отворяется и заходит тюремщик: он собирается сообщить, что меня отпускают. Охранник будит меня, и я просыпаюсь на самом деле. Так повторялось несколько раз за ночь. Я просыпался, обменивался взглядом с недреманным желтым оком прикрытого полотенцем фонаря, и вновь засыпал.
    
   11-й час.
   В шесть утра зажегся свет, и дверь загромыхала затворами -- утренняя поверка. Нас подняли с нар, пересчитали и оставили в покое. По нашей просьбе даже обратно выключили свет.
    
   Первое утро.
   Новый день официально начался, когда Дориан закурил первую утреннюю сигарету. Привлеченный табачным дымом, я сполз с нар и перебрался на табуретку подле столика. Дориан молча протянул мне пачку "Marlboro"; я ответил благодарным междометием -- речевой аппарат со сна еще не пришел в рабочее состояние -- и принял угощение. Вскоре курили уже все впятером.
   Затушив сигарету, Дориан обратился Йоаву:
   -- Попросим тфилин?
   Йоав, сморгнув сонливость, утвердительно кивнул; Дориан кивнул в ответ, и окрикнул охранника.
   Ребята надели футболки, по очереди омыли руки, приготовляясь к утренней молитве. А я наблюдал за ними -- собственно ничего более достойного наблюдения в камере не происходило. Мне показалось, что в отношении ритуала Дориан более искренен, нежели Йоав. Это ощущение складывалось из множества мелких деталей: то, как он накидывает на плечи талит, как целует томик сидура, как наматывает на руку ремешок тфилина. Да и сама молитва заняла у него больше времени.
   Закончив читать молитву, Дориан поймал мой внимательный взгляд:
   -- Хочешь надеть тфилин?
   Я неожиданно стушевался. В центре Иерусалима, особенно в утро пятницы, часто можно встретить хабадников, предлагающих прохожим наложить тфилин; я всегда отказывался, а если продолжали докучать, то бывало и грубил. А тут я даже не знал что сказать.
   -- Честно, я до этого может пару раз накладывал тфилин. Я и молитву не знаю.
   -- Ничего страшного, я тебе помогу.
   Дориан сам надел на меня тфилин -- я как манекен, неподвижно стоял с вытянутой рукой. Приладив как полагается обе коробочки, Дориан вручил мне молитвенник.
   -- Начинай читать отсюда.
   Чтение давалось мне с большим трудом. Молитва на святом языке -- это тебе не статья в "Блейзере". Знакомые слова отказывались выстраиваться в осмысленные предложения. Притяжательные суффиксы ломали язык. Огласовки больше путали, чем помогали. Тем не менее Дориан настойчиво водил пальцем по строчкам, подлаживаясь под неровный ход моего чтения. Каждый раз, когда я коверкал слова, он деликатно поправлял меня, точно терпеливая учительница младших классов, бьющаяся над любимым, но бестолковым учеником. Я же со своей стороны прилагал все усилия, дабы вконец не опозориться. Напряжен и сосредоточен, я преодолевал строчку за строчкой. Квадратные буковки царапали сетчатку моих глаз. Точки огласовок двоились, троились и прыгали с места на место. Утянутая ремешком левая рука онемела -- отрубите мне кисть, и даже единая капля крови не прольется.
   Как только я прочитал последнюю фразу, мне вторил четырёхголосый "Амен!". Голова кружилась, и во рту пересохло, но физиономия моя, должно быть, сияла как ханукальная свеча. Отстоять амиду в Йом-Кипур -- мелочь по сравнению с тем, что проделал я. Если Всевышний действительно существует и его иудейская интерпретация хоть сколько-нибудь верна, то мне полагалось прощение доброй половины всех моих грехов. Ну, хотя бы благополучное освобождение из изолятора, лучше досрочное, лучше уже сегодня.
   Дориан снял с меня тфилин, я подсел к столу и вновь закурил (самое то, после такого напряжения). Сигарету я не выпускал из пальцев -- из широкой моей улыбки она бы тут же выпала. Никогда бы не подумал, что испытаю такой подъем от накладывания тфилина. Очевидно, все дело в контексте. Хотя и не важно... да нет, важно. Я докурил сигарету, и уже засомневался. Как будто я помнил что-то важное еще пять минут назад, а сейчас забыл. Или забыл что-то тогда, когда стоял посреди тюремной камеры и читал молитву. Все дело в контексте, а контекст этот груб и лаконичен: три стены и железная дверь. Я в изоляторе, в тюрьме. И впереди почти сорок часов. Элоим ишмор!
   Двое суток. Можно сказать, считанные часы. Один, два, три, и так далее, вплоть до сорока восьми. Да только считать эти часы было нечем. И это неимоверно меня угнетало. С часами под рукой все как-то спокойней. Ну и развлечь себя кое-как да можно. Например, можно проверить, насколько субъективные внутренние часы совпадают с показаниями объективного механизма. Или можно тренировать волю: "смогу ли я продержаться пятнадцать минут, не поглядывая на циферблат?". Наконец, можно просто делать засечки на стене каждый час. Но самое главное в том, что часы дают хоть какую-то иллюзию контроля над временем. А с временем в заключении просто беда. Это как наводнение в пустыне: в других обстоятельствах ты бы трясся над каждой каплей, а тут времени столько, что думаешь, как бы не захлебнуться. Честное слово, если бы моя жизнь стала короче на 48 часов проведенных в изоляторе, я нисколько бы не сожалел.
    
   Первый завтрак.
   Я смог определить только три временных ориентира: завтрак, обед и ужин. Первым, как и положено, случился завтрак. Зернистый творог ("коттедж"), нарезанный батон, персиковый джем и по огурцу на брата.
    
   После завтрака.
   Сразу после завтрака забрали Якира, мы остались вчетвером.
   Затем меня вызвали к социальному работнику. Опытные сокамерники посоветовали мне, когда окажусь в кабинете соцработника, непременно попросить воды; воду мне принесут в одноразовом стаканчике и этот стаканчик я смогу забрать с собой в камеру. Кроме стаканчика, никакой дополнительной пользы из посещения соцработника я не извлек: как заключенному на короткий срок, мне не полагалось ничего -- ни телефонного звонка, ни подушки, ни книжки из тюремной библиотеки. Через пять минут я уже вновь был в камере.
    
    До обеда.
   Я пытался спать, но было слишком душно. Да и сколько можно спать? До полуденной поверки я три раза сходил в душ и выкурил с десяток сигарет. Остальное время я просто лежал на нарах, как и мои сокамерники. Никаких разговоров. Никаких мыслей.
   Раз за разом я перечитывал протокол суда. Больше всего мне нравилась самая верхняя строчка: "Государство Израиль против Ж.". Мне импонировал пафос этой фразы. Можно было пофантазировать, что я пылкий революционер, заточённый в застенках тайной полиции, стоящей на страже прогнившего антинародного режима. Хотя, конечно же, никаких претензий к устройству Израильского государства у меня не было, а если бы и были, навряд ли  оказался в рядах восставших граждан.   
   Когда мне наскучило лежать на нижней полке, я перебрался на верхнюю. Сводчатый потолок стал ближе и общая перспектива немного поменялась. Отсюда я смог заглянуть в единственное окошко. Оказалось, что это даже и не окно, а тоннель в метровой толще стены, зарешеченный и замусоренный, оканчивающийся мутным стеклом. "Что-то вроде лаза, через который душа спящего арестанта по ночам покидает узилище", подумал я, и заключил, что такая легенда вполне в духе тюремного фольклора.
    
   Обед.
   Подали обед. Рис, неестественного оранжевого цвета кебабы, печеный помидор, маринованная морковка и питы. На десерт -- маленький персик. Есть предлагалось исключительно ложками. Сама же еда оказалась вполне сносной. Лучше, чем на курсе молодого бойца и гораздо лучше, чем в армейской тюрьме номер 6. Так же нас кормили в Иббиме, ну, может, чуть лучше.
    
   После обеда.
   Когда мы после обеда собрались покурить, случилась беда: единственная наша зажигалка приказала долго жить. Мы знали, что это скоро должно произойти: с каждым разом пламя становилось все меньше и меньше, превратившись в итоге в крошечный, трепещущий синий пузырек на конце газовой трубки. А в этот раз она просто не зажглась.  Пальцы стирались о ребристое колесико, искры летели, но газа, жизненной эссенции зажигалки, уже не осталось. Пробовал Йоав -- не зажег. Пробовал Йотам -- не зажег. Пробовал Дориан -- не зажег. И я попробовал. Нет, я тоже не смог вымолить у куска пластика последний пламенный поцелуй.
   Это был сокрушительный удар по жалким остаткам доступного нам комфорта. Теперь мы поочередно дежурили у двери, высматривая любое движение в тюремном коридоре. Тюремщики давали прикурить неохотно, часто просто игнорировали нас. Основная надежда была на "звено", на парня в оранжевой робе, уборщика и разносчика еды.
   Как только вахтенный добывал огонь, все остальные обитатель камеры приходили в движение, сползали с нар, собирались вокруг столика и дымили в четыре пары легких. Сигареты докурены и жизнь в камере вновь замирает. Я вновь оказывался на своих нарах, смотрел в потолок или перечитывал протокол. А когда протокол был уже выучен наизусть, я сложил из него двух бумажных журавликов; я дергал их за хвосты, и они махали крыльями.
    
   Еще чуть позже.
   Йотам начал беспокоиться; его брат всё не возвращался. Йоав тоже не находил себе места: он решил, что ему просто необходимо увидеться с адвокатом, обязательно до суда, хорошо бы сегодня, но можно и завтра утром. Он свернул клочок бумаги во что-то наподобие пера, обмакнул его в стаканчике, служившем нам пепельницей, и принялся старательно выводить послание на обратной стороне своей копии протокола.
   -- Ты видишь, что здесь написано? -- спросил Йоав, протянув мне листок. Желтые цифры, написанные табачной жижей, читались без труда; я безошибочно воспроизвел записанный телефонный номер. Йоав остался доволен, теперь бы только выловить "звено".
    
   Наверно, ближе к ужину.
   Йоаву улыбнулась удача: араб в оранжевой робе не только принял бумажку с номером, но и снабдил нас зажигалкой. Всего-то за пачку "Marlboro". Якир тоже вскоре вернулся; как и ожидалось, его передали в руки армейской полиции, так что вне зависимости от исхода завтрашнего слушанья, дорога его лежит прямиком в солдатскую тюрьму. Это, возможно, даже к лучшему.
   Общее настроение улучшилось, и мы сразу вспомнили о положенной нам прогулке. Мы немного пошумели, чтобы привлечь внимание, затем попрепирались с охранником. Тот все грозился зайти в камеру и нас утихомирить, но правда-то была на нашей стороне. Положено -- значит положено. Три раза в день кормить, один раз в день выводить на прогулку. Через полчаса мы уже были в тюремном дворике.
   Можно сказать, что от аттракциона под названием тюремная прогулка, я ожидал большего. Сам дворик -- прямоугольный колодец, накрытый сеткой (видимо, чтобы заключенные не упорхнули). Над входом -- баскетбольный щит с отломанным кольцом. Вдоль одной из стен несколько телефонных аппаратов, закованных в железные латы -- без разрешения не позвонишь. Другая стена сплошь покрыта эпическим граффити: зеленая травка, голубая лужа неба, плоские белые облачка, солнышко, зайчики-коровки-кошечки -- все неадекватных пропорций, большеглазые и красноротые. Такие рисунки пугают детей, а в тюрьме выглядят издевательством. Где моя трава, мокрая от росы? Где мои деревья, с нежной листвой и шершавой корой? Где мое небо и солнце? Где мои птицы, свободные и крикливые? Вместо этого мне подсовывают карикатуру на стене. Вот они, твои деревья, солнце, птицы. Плоские, безумные, бездушные, раскрашенные в яркие цвета.
   На прогулке мы делали то же что и в камере -- курили. Курили и топтались на месте. Кроме нас во дворик завели тройку заключенных из другой камеры; я мог оценить, как мне повезло с соседями. Низкие личности с ухмылкой на устах и грязными помыслами в глазах, а в действительности обычные люди. Не высшего сорта, но таких полно и за тюремными стенами. Сутулые и небритые, разные снаружи и одинаковые внутри. Они даже не пугали, а скорее вызывали чувство брезгливости. Оттого я держался поближе к своим, стараясь даже не смотреть на них: смотрел вверх в серое небо, вниз на бетонный пол и в сторону на огромного безлапого голубя, нарисованного на стене.
   Я докуривал уже вторую сигарету, когда в оконце показалась рожа охранника. Внимательный взгляд пробежался по гуляющим, затем скользнул по зажатому в пухлой руке клипборду, и вновь вернулся во дворик.
   -- Кто здесь Ж.?
   Вместо "ж" он прочитал "з" и вообще порядочно исказил мою фамилию, но я и так смог понять: речь именно обо мне. Я опасливо поднял руку.
   -- Идем, ты свободен.
  
  

26.

   Прочувствовать вновь обретенную свободу я отправился в парк Независимости. Примяв задом влажную от полива траву, и прижавшись спиной к сосновому стволу, я пил кока-колу. Банку газировки я купил в том самом автомате в полицейском участке -- теперь никто не мог мне это запретить.
   Еще полчаса назад я был под арестом. Когда толстый охранник объявил мне, что я свободен, я чуть не расцеловал его. Что это было! Я смеялся и кричал. Все меня поздравляли, даже те трое из другой камеры. Помню, Йоав тряс меня за плечо, просил позвонить его адвокату -- на араба из "звена" он не особо полагался. Он диктовал мне телефонный номер, а я никак не мог его запомнить. Потом откуда-то взялся карандашный огрызок, и я записал номер на клочке бумаги. Вдобавок я записал домашние номера Дориана и Якира с Йотамом -- просто чтобы передать привет их родителям. Мы обнялись и расцеловались; я пожелал своим уже бывшим сокамерникам удачи на завтрашнем слушанье и ушел на волю.
   В камеру я даже не заходил; там остались два бумажных журавлика. Мне не терпелось выбраться из изолятора и к моей радости особо меня не задержали. Я оттараторил номер удостоверения личности, приложил палец к сканеру и в тот же миг обрел все причитающиеся гражданские права.
   Сойдя с тюремного крыльца, я жадно втянул ноздрями воздух. Я рассчитывал уловить тот самый аромат -- аромат свободы. И что-то я определенно почувствовал; средь запаха городской пыли и выхлопных газов, подрагивал обонятельный мираж океанского бриза. Остальные органы чувств так же спешили присоединиться к празднику. Слух наполнялся звуками: один за другим ложились тонкими слоями шелест автомобильных шин, воронье карканье, белый шум и треск сталкивающихся молекул воздуха. Зрение наслаждалось глубокими оттенками и четкостью линий. По спине бежали мурашки. Элоим адирим, ощущения как от хорошего косяка.
   Прямо передо мной громоздился соляным утесом белокаменный собор Святой Троицы. Мне даже стало обидно, что я никак не могу эмоционально его проэксплуатировать. Такая сцена и такой реквизит пропадают! Выходит раскаявшийся грешник из острога, поднимает очи горе и глядит на золотые купола. И слеза дрожит на обожженной реснице. Упасть бы на колени, перекреститься. Или рвануть к тяжелым деревянным дверям и долго колотить в них (час вечерний, храм закрыт), пока не отворит согбенная монахиня, и тогда молить ее пустить внутрь, к образам, поставить свечку, или как у них там принято общаться с высшими силами. Может удариться в христианство? Пышный византийский обряд, благовонные куренья, загадочный полумрак, сусальное золото. Красота. Хаха! Чушь какая у меня в башке! Я помотал головой, усмехнулся и сказал вслух: "Эх Валера, Валера, возьми себя в руки".
   И я взял себя в руки. Первым делом я распотрошил пакет с моими личными вещами; пакет оказался на удивление прочным, но удачно подвернувшийся под руку бутылочный осколок помог мне решить эту проблему. Заполненные карманы добавили мне уверенности, а зашнурованные кеды вернули легкость моей походке. Затем я исполнил свой долг перед товарищами по заключению, поочередно позвонив по записанным на бумажке номерам. Далее мне следовало убраться подальше от изолятора на Русском Подворье, уйти, не оглядываясь и никогда больше туда не возвращаться.
   Но сперва я решил разузнать причины моего преждевременного освобождения и уточнить мой нынешний правовой статус. Я заглянул к инспектору Г. Поттеру, но тот оказался занят чем-то более важным; меня перенаправили в соседний кабинет к чину попроще. Я даже рот не успел открыть, а он уже догадался кто я такой. Выяснилось, что меня отпустили после проверки записи видеокамер -- дом-то особенный, камер наблюдения там натыкано на каждом шагу. На записи я был запечатлен с девушкой -- в точности согласно моей версии. Из квартиры ничего не исчезло. А обвинение в нападении -- его слова против моих. В ответ на вопрос, "какого ж хрена я полтора суток провел в кандалах-судах-казематах", офицер пожал плечами и сказал, что я могу оформить свои претензии в виде гражданского иска к хозяину квартиры. И да он тоже может направить против меня гражданский иск, но это не их, полиции, дело.
   О том, чтобы заморачиваться с исками я и не думал. Оказавшись под гостеприимной сосной, я уже точно знал, что простил человека из Холиленд. Простил, как сильный прощает слабого. И Машу я тоже простил, но прощение это было какой-то другой природы.
   Маленькая черно-белая птичка долбила клювом рыхлую кору на соседней сосне. Тук-тук, тук, тук-тук. Перестук дятла напомнил как мы, я и Маша, оказались тут же, в парке Независимости, пару недель назад. Я лежал на траве, одну руку заложив за голову, другой прикрыв от солнца глаза. Она сидела рядом и возилась со своим фотоаппаратом. Тук, тук-тук-тук, тук. Возможно, тот же самый дятел долбил ту же самую сосну.
   -- А как на иврите будет дятел? -- спросила Маша.
   -- Накар, вроде.
   -- Ууу, все-то ты знаешь!
   -- Есть такое.
   Маша вскочила, на ноги, одним движением отряхнула джинсы, и навела объектив на меня.
   -- Убери руку от лица, -- скомандовала она.
   Руку я убрал, и теперь жмурился от яркого солнца.
   -- Дай мне страсть!
   Я сморщил лицо еще сильнее. Щелк!
   -- Дай мне удивление!
   Я открыл рот и высунул язык. Щелк!
   -- Дай мне невинность!
   Я оттопырил нижнюю губу. Щелк!
   -- Дай мне олигофрению с недостаточностью лобных долей!
   Я свел брови на переносице и еще сильнее сморщил нос. Щелк!
   -- Хм. Фотомоделью тебе не быть, но в образе дебила ты выглядишь довольно убедительно.
   -- А ты читал Паланика?
   -- Что?
  

27.

   ValerJ: Он умер. Зяблика больше нет.
    
   Я почти вживую видел Макса, сидящего перед компьютером, в темной комнате. Единственный источник света -- яркий монитор. Макс склонился над клавиатурой, ищет подходящие слова, наконец, начинает печатать, но все не то и он опять жмет на backspase. Каждый удар по клавише со стрелкой как отрицание. Нет, нет, нет. Прошло немало времени, пока я получил ответ.
    
   MaxChVS: бедный зяблик
   MaxChVS: самоубийство?
    
   ValerJ: Мне сказали, что да.
    
   MaxChVS: может это странно, но я ожидал чего-то такого
    
   ValerJ: Я вроде тоже.
    
   MaxChVS: а помнишь у него стих был?
   MaxChVS: что-то про раскидистый дуб весной
    
   ValerJ: Да, помню.
    
   MaxChVS: а еще стихи его помнишь?
    
   ValerJ: Нет, только этот.
    
   MaxChVS: и стих нелепый такой
   MaxChVS: юношеский максимализм в чистом виде
    
   ValerJ: Максимализм - это путь Зяблика. Вечная молодость - это форма существования Зяблика.
    
   MaxChVS: воистину
    
   Наверное, мне следовало раньше написать Максу. Ему ведь не всё равно. Но до сих пор как-то не получалось. Если бы не тот сон и всё, что было потом, так бы и не написал никогда.
    
   Макс за рулем внедорожника -- старый армейский джип с открытым кузовом. Я долго его ждал и вот он, наконец, приехал.
   -- Залезай, поедем, -- говорит Макс.
   -- Куда? -- спрашиваю я.
   -- Спасать детей.
   Ответ я принимаю как должное, и забираюсь в джип. Еще успеваю подумать: "когда это Макс получил права?" Тут же находится объяснение: он же сейчас в России, купил, наверное.
   Сколько времени мы ехали -- определить сложно. Возможно, мы оказались в пункте назначения в тот же миг. Я уже знаю, куда Макс меня привез: мы в Африке. Где же еще столько несчастных детей, нуждающихся в нашей помощи?
   Вокруг безбрежное море выгоревшей на солнце травы. Африканская саванна.
   Я ловко, налету, хватаю брошенную мне Максом лопату.
   Макс ведет, я следую за ним.
   -- Здесь, -- говорит Макс, и мы принимаемся копать.
   Земля мягка и податлива. Настоящий чернозем, жирный и червивый. Из земли мы извлекаем маленьких плачущих младенцев. Мы оттираем их от грязи и складываем в ряды обсыхать на солнце. Точно как копать картошку. Только вместо картофелин -- крошечные нигретята. Лопатой надо орудовать крайне осторожно, дабы не поранить нежных младенцев. Аккуратно обкапать, а затем поддеть.
   На этот раз мне попался особо крупный младенец. И особо грязный. Острием лопаты я осторожно счищаю землю; толку от этого мало. Я нагибаюсь и рукой убираю налипшую грязь, сковыриваю ее ногтями, тру ладонями. Да это и не младенец вовсе, а большущий клубень. Точнее, два сросшихся клубня.
   Под жарким солнцем грязь быстро высыхает, становится серой, трескается и сама собой осыпается. Вот бежит трещинка по грязевой скорлупе, еще одна и еще одна, вот они сливаются в одной точке... Хлоп! Словно лопнул пузырь, надутый из жевательной резинки. И облачко пыли.
   Пыль рассеивается, и я вижу глаз. Голубой глаз на огромной картофелине. Глаз смотрит на меня.
   Хлоп! Открывается еще один глаз. Хлоп! Хлоп! Теперь две пары голубых глаз пристально смотрят на меня -- левой паре приходится сильно косить, чтобы удержать на мне взгляд.
   Отпадающие слои грязи открывают новые черты. Нос, брови, губы. Еще нос, еще пара бровей. Это две головы, два лица, сросшиеся щекой. Сиамские близнецы. Четыре глаза, два носа и один огромный рот. Как будто голова Зяблика попыталась разделиться, подобно амебе, но в процессе произошел сбой, и деление так и не было завершено.
   Двойной взгляд, напряженный и безумный. Рот разверзается (Боже, сколько же в нем зубов?). Сперва ничего не происходит, только губы дрожат и извиваются. Но тут двухголовый Зяблик взрывается пронзительным детским плачем, оглушительным, как сирена воздушной тревоги.
   Я не знаю что делать. Я только сильнее сжимаю черенок лопаты.
   -- Макс! -- пытаюсь я перекричать детский рев.
   Ответа нет.
   -- Мааакс!
   Я смотрю по сторонам: Макса нигде нет. Он вернулся в Россию.
   А Зяблик все плачет и плачет. Я не могу это терпеть, моя голова раскалывается.
   -- Замолчи! Замолчи, пожалуйста!
   В ушах звон. Я кожей, всем телом ощущаю вибрацию воздуха, немыслимые децибелы, нечеловеческий вой.
   Я, что есть мочи, бью лопатой по кричащей сдвоенной голове. И просыпаюсь.
    
   Я проснулся в четвертом часу ночи и больше не уснул. Собственно, я и не пытался уснуть, я сидел на кухне, пил чай и рисовал на полях газеты шариковой ручкой: линии, окружности, листья, игольчатые звезды, глаза. Я просто старался ни о чем не думать; я боялся мыслей, которые могли прийти мне в голову. Иногда судорога, пробегала вдоль хребта, от затылка и до копчика; меня буквально трясло от самого себя. Я сам себе был противен. Я мучился собственным предательством.
   Несколько дюжин чернильных глаз, три кружки крепкого чая и вот уже шесть часов. Дизельный рев первых утренних автобусов намекнул мне, что одинокое мое чаепитие подошло к концу, пора в путь. В Ашкелон, куда же еще.
   От ашкелонского автовокзала до кладбища я добрался на такси (двадцатка -- за тот же километраж в Иерусалиме заплатил бы вдвое больше). Таксист еще спросил, не подождать ли меня, без счетчика ,конечно, но я сказал, что сам не знаю, сколько времени тут проведу. Десять минут? Пятнадцать? Полчаса? По правде, тут даже и не во времени вопрос. Вопрос -- зачем ,вообще, я сюда приперся. Такси нехотя уехал, а я всё так и стоял. Вроде как осматривался: невысокий, по пояс, забор; шеренга стройных кипарисов; асфальтовая дорожка, уходящая вглубь кладбища; задний план -- сочетание зеленого, желтого и голубого: зеленая растительность; желтая почва; небо светло-голубое, а у самой земли почти белое.
   Когда не знаешь что делать, просто начни делать хоть что-нибудь -- я посчитал это правило вполне применимым в данной ситуации. Тем более первый-то шаг был мне ясен: найти могилу Зяблика. Там уж посмотрим. И я пошел по асфальтовой дорожке. Справа -- что-то вроде большой беседки. Слева -- строение, облицованное иерусалимским камнем. А прямо передо мной -- ярко освещенный летним солнцем Ашкелонский некрополь: аккуратные, как под линейку, ряды могил: в загробном мире все линии прямые, а все углы -- девяносто градусов. Памятники располагались так близко друг к другу, что между ними с трудом мог протиснуться человек. Издалека -- словно частые ряды поставленных на попа костяшек домино. Превалировал светлый мрамор, реже попадался черный базальт, еще реже что-то совсем оригинальное.
   Город мертвых делился на кварталы, каждый под своим номером; одни кварталы были заселены полностью, другие лишь частично. Подготовленные для новых захоронений участки походили на бетонные соты: каждая ячейка -- место под могилу. Вместо пчелиной личинки -- мертвец, вместо меда -- песчаная земля.
   Я отыскал участок, относящийся к 2007-му году, и старательно прочесал его: я двигался "змейкой" через два ряда, и внимательно вглядывался в надгробья. На многих из памятников имелись надписи на русском, разница между датами рождения и смерти почти везде значительная. Закончив, я повторил обход в обратном направлении,  потом так же проверил участки, где были похоронены умершие в прошлом году: имени Е. Вячеслава ни на одном из надгробий я не обнаружил.
   Одна единственная могила на городском кладбище -- конечно, не иголка в стогу сена, но обратись я за помощью, сэкономил бы немало сил и времени. И я это понимал, но почему-то поступил иначе. Может, потому, что полагал, что посредник нарушит предопределенность нашей с Зябликом встречи, а ,может, просто из-за глупого упрямства, того самого, что не позволяет спросить дорогу у незнакомца. Однако и мой фатализм и моя упертость имели предел; в конце концов, я решил вернуться к входу на кладбище, полагая, что там я смогу найти  кого-нибудь из местных служителей (ведь должны быть такие?).
   У строения, облицованного иерусалимским камнем, я заметил несколько человеческих фигур и направился в ту сторону. Подойдя ближе, я смог различить надпись на фасаде: "зал прощания". Самое правильное было пройти мимо, но что-то помимо воли тянуло меня туда.
   Внутри "зала прощаний" было многолюдно. У восточной стены располагался мраморный стол, а на нем -- тело, туго закутанное в погребальный саван. У изголовья каменного ложа, за кафедрой с раскрытым молитвенником, стоял представитель "святого общества": крепкий мужчина с жесткой проволочной бородой, одетый в рабочие штаны с множеством карманов и оранжевую футболку, поверх которой был накинут пожелтевший цицит. Непрезентабельность его внешнего вида  показалась мне странной. Хотя, что я мог в этом понимать? Чего я ожидал?  Каких атрибутов культа? кадила? белой колоратки? высокой шапки?  Мужчина из похоронной службы одет был обыденно и дело имел с обыденностью. Что может быть обыденней смерти? Уперев загорелые руки в края кафедры, он громко и монотонно читал молитву. Голова его, с большой вязаной кипой на макушке, ритмично кивала.
   Пожилая женщина в черном -- вдова или мать? -- рыдала, то затихая, то вновь срываясь. В какой-то момент ей стало плохо -- может от горя, может от жары, а скорее всего и от того, и от другого вместе. Старуха уже готова была упасть рыхлым черным кулем на гранитный пол, но ее вовремя подхватили стоявшие рядом женщины. Несчастную с трудом довели до лавки, кто-то принес ей воды.
   Работник "хевра кадиша" все читал и читал. Ровно, почти не сбиваясь и не меняя тональности. Иногда я успевал разобрать целые предложения, но по большей части его чтение казалось мне однородным потоком со случайными сгустками понятных фраз.
    
   "Великий в замысле и сильный в делах, очи Которого открыты на все пути сынов человеческих, дабы воздать каждому по путям его и по плодам дел его".
    
   Украдкой, боясь потревожить своей назойливостью, я рассматривал собравшихся, пытался через них хоть немного узнать о том, чье тело, завернутое в саван, лежало на мраморном столе. Подростки, отдельно стоящие у входа, скучающие и смущенные; женщины в дальнем углу, поддерживающие друг друга под локти; мужчины, смотрящие в пол.
    
   "Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает. Скажу Господу: убежище мое и крепость моя -- Бог мой, на которого полагаюсь я, Ибо Он спасет тебя от сети птицелова, от мора гибельного. Крылом Своим Он укроет тебя, и под крыльями Его найдешь убежище, щит и броня -- верность Его".
    
   Скорбные лица, влажные глаза -- наверно покойный ушел из жизни неожиданно, не дав близким возможности подготовиться. У одного моего знакомого умер отец после долгой болезни. Рак, перед которым оказалась бессильна хваленная израильская медицина. Я пришел навестить его, вроде как выразить соболезнования. Мой приятель встретил меня на автобусной остановке, в рубашке с разорванным воротом. Я принялся мямлить что-то утешительное, но он меня мягко прервал, улыбнулся и сказал, что все в порядке. Потом я сидел у него в гостиной, ел жареный миндаль и курагу. Мой приятель сидел на низенькой табуретке, его мама и бабушка -- на диване напротив меня. Дверь была оставлена открытой; время от времени заходили люди пособолезновать: соседи, армейские друзья, однокашники. По традиции принято навещать скорбящих и беседовать о покойном, интересоваться кем он был, как жил и что после себя оставил. Мы же говорили о вещах иных, о погоде, о житейских проблемах, планах на будущее, отдаленное и не очень. Тоже утрата близкого человека, но все совсем по-другому. Тот самый день после, когда уже схлынуло горе? Возможно. Несомненно, что другие обстоятельства. Спокойное прощание с оттенком облегчения лучше, чем невыносимое расставание насовсем, когда сердце разрывается, и разум отказывается понимать -- многие с этим согласятся. А я сам, хотел бы, чтобы по мне скорбели? Готов ли я уйти, никого не потревожив?
    
   "Потому что ангелам Своим Он заповедает о тебе -- хранить тебя на всех путях твоих. На руках они понесут тебя, чтобы не споткнулась о камень нога твоя. На льва и на аспида наступишь, топтать будешь льва и крокодила".
    
   В завершение молитвы, работник похоронной службы попросил четверых из присутствующих взяться за носилки, на которых возлежал усопший. Женщины остались в панихидном зале, а мужчины последовали за носилками, и я вмести с ними.
   Представитель "хевра кадиша" обратился к процессии:
   -- Пусть несущие носилки сменяются как можно чаще. Нести тело к месту упокоения -- оказание уважения усопшему и большая мицва. 
   Так и было сделано. Всю дорогу мужчины поочередно сменяли друг друга у носилок. Я тоже не остался в стороне. В подходящий момент, я приблизился к одному из парней, несших носилки, молча дотронулся до его плеча и тот уступил мне свое место. Носилки оказались неожиданно тяжелыми. Возможно, я до самого этого момента неосознанно надеялся, что саван набит соломой и все эти похороны понарошку. Но конечно же, все это было взаправду, и на носилках, которые я нес, лежал человек, мертвый и от того особенно тяжелый.
   Процессия двигалась быстро, без нарочитой траурной медлительности. В конце пути, у открытой могилы, нас уже ждал второй работник "хевра кадиша". Вдвоем они ловко и споро уложили тело в бетонный саркофаг.
   -- Песнь ступеней, -- скомандовал бородач своему помощнику, стоявшему по пояс в могильной яме, в изголовье саркофага.
   Сутулый могильщик кашлянул, и чистым голосом запел псалом:
    
   "Песнь ступеней. Из глубин я воззвал к Тебе, Господи. Господи, услышь голос мой, да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Если грехи хранить будешь, Всевышний Господи, кто устоит? Ибо у Тебя прощение, дабы благоговели пред Тобой. Надеялся я, Господи, надеялась душа моя, и на слово Его уповал я. Душа моя ждет Господа больше, чем стражи -- утра, стражи -- утра. Уповай, Исраэль, на Господа, ибо у Господа милосердие и великое избавление у Него. И Он избавит Исраэль от всех грехов его".
    
   Закончив читать псалом, могильщик закрыл бетонный ящик плитой. Затем, выбравшись из могилы, он сразу взялся за лопату. Бородач же обратился к оставшимся мужчинам:
   -- Укрывание могилы прахом -- большая мицва. Пусть каждый бросит на могилу хотя бы щепоть.
   Некоторые воспользовались лопатой (лопату не передавали из рук в руки, втыкали в землю и отходили). Большинство же, включая меня, ограничились тем, что бросили в яму горсть  ржавой земли.
   Вырос земляной холмик, обряд погребения был завершен. Мужчины понемногу расходились, на прощанье положив пару мелких камушков на свежую могилу.
   Больше мне не чего было делать на кладбище. Я похоронил Зяблика. Донёс его на носилках до могилы и присыпал его гроб землей. Я причастился скорбью ретроактивно. Это лучшее, что я мог сделать. А теперь я умываю руки. В переносном смысле. И в прямом: три раза -- правую, и три раза -- левую. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам омывать руки.
    
   На обратном пути, сидя в автобусе, я много думал о смерти. Точнее, о погребении. Очевидно, что с мертвым телом нужно что-то делать. В современном  мире процесс утилизации отработанных человеческих единиц можно наладить индустриальным методом и добиться минимальных издержек, сжатых сроков и максимального удобства для всего остального живого общества. Однако ничего подобного не намечается даже в обозримом будущем. На данный момент (так же, как и на протяжении всей своей сознательной истории) подавляющая часть человечества предпочитает проводить над своими мертвецами различные малопрактичные (и часто запутанные) обряды и ритуалы. Можно списать отсутствие рациональности в данном вопросе на людскую суеверность, необразованность, излишнюю сентиментальность и ханжество одновременно. Но такое суждение несколько поверхностно. Ритуальное действо, совершаясь в материальном мире, должно повлиять на мир духовный. Речь, конечно, не о каком-то астрально-мистическом измерении, а о самом банальном психическом аспекте. Смерть другого человека -- стресс для живых, в мере большей или меньшей. Ритуал же (как и любая рутина) действует на человеческую душу успокаивающе, он отвлекает от проблем и сглаживает тревоги. Это во-первых. Во-вторых, ритуал позволяет смягчить смущение в отношении умершего -- может быть долг, не выплаченный при жизни, а по большей части просто неловкость перед тем, кто оказался в худшем положении, чем ты (почему-то считается, что живым быть лучше, чем мертвым). В-третьих, ритуал тем полезен, что его можно нагрузить воспитательным содержанием; используя почившего как контрпример, напомнить о живых, лишний раз повторить "пока не поздно". В-четвертых, ритуал погребения канализирует скорбь, направляет ее в нужное русло, заземляет шоковый удар утраты, укрепляет стены рассудка после душевной бури.
   В отношении живых все вроде бы ясно. Но какое это имеет отношение к тому, кто умер? Значит ли это что-то для него? Если оставаться в рамках материализма, то очевидно, что после смерти уже ничто ничего не значит. Так говорит голос разума. Но что такое разум? Какова его концентрация в супе, именуемом человеческое существо? Разум -- это как горошинки душистого перца в бурлящей жиже чувств, страстей и условностей. Большинство людских  действий мотивированы как раз эмоциями. Или инстинктами -- что в определенном смысле тоже самое: пока человек заключен внутри мясной машины, с нейронными блок-схемами и биохимическими реле, граница между биологической программой и высоким чувством может считаться трансцендентной, если такой подход вас не устраивает -- пожалуйста, достигайте Нирваны и созерцайте обнаженную истину со стороны.
   Ну, так вот: помимо всего прочего, люди пишут завещания, покупают заранее место на кладбище, подбирают гроб, сочиняют сами себе эпитафии. А все для чего? Просто так они пытаются надуть старуху с косой -- то есть совсем перехитрить ее не получиться, но можно немножко смухлевать. Вроде как ты уже помер, а все еще совершаешь поступки, притягиваешь внимание людей, создаешь какое-то движение, играешь последний спектакль. И очень важно, что твоя воля постирается в посмертие хотя бы на миллиметр. Как ты хотел, будучи живым, так и будет. Хотя какая разница, если все будет совсем наоборот? Этот вопрос я задавал самому себе и отвечал не колеблясь: разница есть, по тому, что единственный, кто меряет эту разницу -- я сам. Не собираюсь я строить из себя Дзен-похуиста. Я тоже хочу прощальный перфоманс. Хочу и все!
   Осталось только определиться с деталями. А человеческая фантазия, за тысячи лет, изобрела изрядное множество способов обхождения с покойниками. Самый популярный из них -- погребение в земле. Прах к праху. Все это под соусом панихиды в различных вариациях, соответственно вероисповеданию (включая отсутствие такового). Данная опция отметается по причине банальности.
   К более-менее традиционным способам можно так же отнести кремацию. Стерильность процесса одновременно и плюс и минус. Пепел можно развеять на ветру в какой-нибудь живописной местности: зола сухая и легкая, безвредная и почти невинная. В то же время кремация чем-то похожа на заметание улик. Вроде как никто и не жил вовсе. А значит не умирал. Короче, несерьезно все это.
   Моряки когда-то пеленали своих умерших товарищей в парусину, привязывали груз и погружали на морское дно -- неплохо, по мне. Думаю, что будущим космическим бродягам было бы уместно перенять традицию водоплавающих предков: тогда бы тела почивших  сбрасывались в открытый космос. Законсервированные вакуумом трупы могли бы веками дрейфовать в межпланетном пространстве, пока не попали бы в поле притяжения какого-либо небесного тела; далее на выбор: раствориться в термоядерном звездном жаре, стать вечным памятником самому себе посреди лунного кратера, сгореть ярким болидом в плотных слоях атмосферы планеты N.
   Еще тело можно мумифицировать. Вытащить потроха, засушить, засыпать солью, залить медом и т.п. На мой вкус излишне экстравагантно. Люди не поймут и не оценят. Да и специалиста по этому делу сегодня днем с огнем не сыскать. Современный аналог мумификации -- крионика. Глубокая заморозка с расчетом на последующие разморозку и оживление с помощью продвинувшейся медицины. Этот вариант тоже отклоняется. Столь явное признание в страхе перед небытием мне претит: твердо считаю, что в отношении со смертью нужно демонстрировать легкое пренебрежение.
   Идем дальше. Можно, например, завещать свое тело науке. Благородно, смело и полезно для общества. На моей Родине, студенты-медики давали заформалиненным трупам имена: думаю, самыми популярными были Вася и Петя. Интересно, а как величают в Израиле аналогичный наглядный материал? То же, наверно, как-нибудь незатейливо, на грани обезличенности: может, Моше, а ,может, Ицик или Ави.
   А вот погребальный обряд Бомбейских огнепоклонников -- мне он всегда особо нравился. Последователи Заратустры выставляют тела усопших единоверцев на вершинах специальных "башен Смерти"; там их за считанные часы сжирают грифы и стервятники. Я тут же представил свое бездыханное тело, завернутое в саван; над ним кружатся большие черные птицы. Одна за другой, они, неуклюже тормозя огромными крыльями, приземляются рядом со мной, подбираются ближе, вразвалочку или короткими прыжками, клюют оставленное им угощение: сперва они осторожны, но очень быстро смелеют, убедившись, что я действительно мертв. Когтями и клювами, птицы разрывают мой саван, затем раздирают мою плоть. Лысые клювастые головы ныряют в развороченную брюшную полость, вытягивают оттуда ленты кишок. Грифы давятся моей плотью; стараясь проглотить куски побольше, они запрокидывают клювы и вытягивают свои змееподобные шеи. Падальщики шипят друг на друга, дерутся за особо вкусные части моего трупа. В любом случае уже через час останется только обглоданный скелет; птицы разлетятся по гнездам, и будут отрыгивать полупереваренного меня в глотки своих вечноголодных птенцов.
   Вот я и не знаю: плакать ли мне от тоски или блевать от собственного цинизма.
  

28.

   Клянусь собственными глазами, я не искал с ней встречи. Это она позвонила. Не сразу, спустя неделю или даже позже. Она позвонила и попросила, чтобы я приехал. Я мог отказаться, напрямую или под извиняющим предлогом, мог нагрубить, чтобы уже наверняка не позвонила больше и не пожелала меня видеть. Я мог бы вспомнить о себе, о своей пользе, о своей гордости, в конце концов. Но я поступил, как поступил. И не могу упрекнуть себя. Даже наоборот: я благодарен себе, за то, что оказался в тот момент кем-то лучшим, чем я являюсь обычно -- более щедрым, более терпимым, более великодушным и прощающим.
   Она не поздоровалась в ответ на мое "алло", не сказала "привет" или "хай" или что-то в этом роде. Она просто назвала меня по имени. Усталым полушепотом. Одна четверть --голос, три четверти -- шелест слипшихся губ и шум выдоха, проталкивающего фонемы сквозь голосовые связки. Это как S.O.S, отбиваемый усталой рукой заточённого в подводной темнице моряка: тяжелый гаечный ключ бьет по обшивке затонувшего судна, но ясно, что никто зов помощи не услышит, и ритм морзянки вял, и удары слабы, и смысла слать сигнал нет, но он продолжает на автомате. Точка-точка-точка, тире-тире-тире, точка-точка-точка. Я преувеличиваю? Наверно.
    
   Мне плохо.
   <Молчание.>
   Мне страшно.
   <Молчание.>
   <Я думаю. Слишком долго. Молчание.>
   Хочешь, я приеду?
   Да, пожалуйста. Когда ты приедешь?
   <Я думаю. Хотя думать нечего.>
   Полчаса.
   Спасибо, Валера.
    
   На остановке я нервно считал минуты, выходил почти на середину дороги, высматривая автобус, злобно сплевывал под колеса проезжавших машин и возвращался на тротуар. Как будто боялся опоздать. У Маши я был через сорок минут после ее звонка; если учитывать мое обещание приехать через полчаса, то я действительно опоздал, но значения это никакого иметь не могло.
   Маша встретила меня в мужской футболке (великоватой даже для меня), заменявшей ей пижаму. Только я переступил порог, она крепко обняла меня, прижавшись всем телом и встав босыми ногами на мои кеды: может хотела быть еще ближе ко мне, а ,может, просто пол был холодным. Я поцеловал ее в ухо и погрузил пальцы в немытые черные кудри. Так мы и стояли, молча обнявшись.
   -- Спасибо, что пришел, -- наконец прошептала она, и подняла на меня глаза, грустные и покорные. Хотя, может, так показалось из-за отсутствия косметики; все-таки она не настоящая брюнетка и природа не дала ей черных густых ресниц.
   -- С тобой все в порядке?
   Она отрицательно замотала головой -- жест получился совершенно детский.
   Маша расплела объятья, слабыми пальцами ухватила мое запястье, и повела к кровати. Там она забралась под одеяло; согнутые в коленях ноги натягивали одеяло в форме маленького вигвама. Я сел рядом, полубоком на самом краешке кровати.
   -- Ты плохо себя чувствуешь?
   -- Нет... да, я чувствую себя ужасно. Не в смысле, что я болею. И это не месячные.
   Говорила она совсем тихо: в печатном тексте, ее прямая речь была бы набрана самым маленьким шрифтом.
   -- Депресуха?
   -- Да. Дипрешшшшн.
   Такой Машу я еще не видел. И это совершенно не соответствовало тому образу, что сложился у меня в голове. Пусть она и не фонтанировала жовиальностью, но всегда была деятельной (хоть и безрезультатно), излучала самоуверенность (хоть немного и наигранную) и даже отличалась определенной веселостью (хоть и замешанной на сомнительном чувстве юмора).
   -- Понимаю, такое бывает, -- сказал я, и сразу стал думать, что бы еще сказать. Я должен был говорить, чтобы ободрить и чтобы просто показать, что мне не все равно. Получалось не очень.
   -- Весь день в постели. Сейчас уже не могу спать, хотя лучше бы уснуть. Можно и не просыпаться совсем, только бы снились сны.
   Маша вздохнула и добавила:
   -- Любые.
   Я кивнул, а сам в тот момент думал, какую мину мне следует изобразить: "понимающее сочувствие" или "ободряющая беззаботность". Почему-то мне это было важно. Я поймал себя на том, что очень стараюсь: хочу сделать как лучше и боюсь навредить ей, даже в самой малой степени. Ведь она такая беззащитная, такая хрупкая, такая зыбкая. А я робею как...
   -- Ты что-то ела сегодня?
   -- Не
   -- Хочешь, я закажу пиццу?
   -- Не. Я честно совсем не хочу.
   -- Кушать-то надо.
   -- Думаю, что в таком состоянии я смогу продержаться без еды хоть целый месяц. Мне кажется, я превращаюсь в черепаху. В стааарую, вяяялую, тупууую черепаху. Я могу жевать это одеяло, мне все равно.
   -- Хм. Беглый внешний осмотр показывает, что на черепаху ты похожа не особо. Зато у тебя обнаруживаются как минимум два из пяти признаков Снарка.
   -- Снарк? Похоже на кличку для собаки.
   -- Вовсе нет. Снарк -- это неуловимое и неописуемое существо, большей частью безвредное, но иногда смертельно опасное.
   -- Из книжки?
   -- Из эпической поэмы.
   -- Ааа. Ну и что за признаки?
   -- Во-первых, Снарк любитель поспать. Во-вторых, ему присуща ленивость жестов, он часто вздыхает и может выглядеть подавленным. Если моя теория верна, то на вкус ты должна быть хрустящей, немного пресной, но с тонким ароматом Блуждающих Огоньков.
   -- Блуждающие огоньки...-- повторила Маша и совсем чуть-чуть улыбнулась. Помолчав, она добавила, тоном ребенка, который вдруг понял, что кто-то взрослый пытается воспользоваться его наивностью:
   -- Ты говоришь глупости. Ты почти всегда говоришь глупости.
   И опять совсем чуть-чуть улыбнулась.
   -- Можно тебя попросить?
   -- Да, конечно, -- сказал я, а про себя добавил: "если я уже приперся сюда". Забавно: мой внутренний голос пытается напускной небрежностью замазать пятно сентиментальности, расплывавшееся по моей накрахмаленной душе.
   -- Залазь под одеяло. А то ты слишком далеко.
   -- Хорошо, -- сказал я, хотя ее просьба малость смутила меня. Я, конечно, уже оказывался с Машей под одним одеялом и был бы не прочь повторить наш совместный пододеяльный опыт в будущем, но сложившаяся ситуация совершенно лишена была эротической составляющей. В итоге я просто скинул кеды и, не раздеваясь, забрался в Машину постель. Я обнял ее сзади, уткнулся носом в ее макушку и мы легли как ложки в кухонном ящике.
   -- Я грязная, дня два не мылась. Возможно, я пахну, -- виновато предупредила Маша.
   Она действительно пахла, но я не находил это отталкивающим. Не пот и не грязь. Просто запах горячего тела, сохраненный под плотным одеялом.
   -- Спасибо, что пришел, - повторила Маша. -- Анька сегодня допоздна работает. Я была бы совсем одна. Ты хороший.
   Помолчав немного, она добавила:
   -- А я нет. Я плохая. Скажи, я очень плохая?
   Воспользоваться моментом? Окатить ее из ведра отрезвляющей морали? Распылить едкий здравый смысл на тараканов в ее голове? Или сказать, что я принимаю ее такой, какая она есть? Из всех альтернатив, я выбрал тактику уклонения.
   -- Не занимайся самоедством. Все с тобой в порядке.
   Маша вздохнула.
   -- Ты просто меня жалеешь.
   -- Вовсе нет.
   -- Вовсе да. Ты меня жалеешь. Но ведь меня можно жалеть, да? Мне так плохо. А почему мне плохо?
   Доктор, что со мной?
   Доктор поправил пенсне и сказал:
   -- Такое бывает. С некоторыми людьми чаще, с некоторыми -- реже. Кто-то воспринимает это острее, а кто-то почти не замечает. Просто вдруг становится грустно. Обычно, это проходит само собой.
   -- Я знаю. Но все равно мне плохо.
   Маша замолчала, я же не знал о чем говорить. Я слушал ее дыхание, сам стараясь почти не дышать.
   -- Расскажи что-нибудь, -- прошептала Маша.
   -- Попробую. Если только хочешь, -- неуверенно согласился я.
   -- Просто говори. Лучше, как обычно, какую-нибудь чушь. Просто, чтобы твой голос.
   Я принялся  рыться в своей памяти, пытаясь отыскать там подходящую историю; как назло, среди всего этого хлама, ничего стоящего не находилось. Наконец, я просто закрыл глаза и принялся озвучивать первые возникшие образы.
   -- Прозрачная вода -- кристальная чистота. Лучи Солнца преломляются в воде и отскакивают ослепительными вспышками от рыбьей чешуи. Бронза, серебро и медь. Ихтиозавр преследует косяк быстрых рыбешек: он не думает о том, что вымрет через десять миллионов лет. Ихтиозавр улыбается во всю свою зубастую пасть, он друг всем рыбам в океане, он ест их, но не желает им зла. Дрожащая тень ихтиозавра скользит над трепещущими коралловыми полипами. Жизнь кипит в океане. И сам океан кипит жизнью. Он бьется о берег в припадке истерического веселья, хлопает по песку мокрыми ладошами и плюется пеной. Черепахи ползут на берег. Они большие и зеленые. Зеленые и большие. Черепахи равны между собой. Все черепахи -- сестры. Черепахи ползут на берег откладывать яйца, круглые, как шарики для пинг-понга. Над черепахами кружат птеродактили. Приморский ветер раздувает их кожистые крылья. Птеродактили кричат и гадят прямо на большие и зеленые черепашьи панцири. Но черепахи невозмутимы -- они ползут откладывать яйца...
   Ода безумному Мезозою лилась из меня незатейливым верлибром, пока, наконец, я не запнулся на сиреневых трицератопсах: от долгого говорения, во рту пересохло.
   -- Почему ты замолчал?
   -- Ты все время слушала? Я уж думал, ты уснула. Как можно слушать весь этот бред?
   -- Можно. Иногда. Сейчас, например. Ты устал?
   -- Немного.
   -- Мне уже лучше. Спасибо тебе.
   -- Да не за что.
   И мы опять замолчали. Через несколько долгих минут Маша наконец сказала:
   -- Можно я немного поплачу?
   -- Да, конечно.
   -- Только обними меня покрепче.
   Одной рукой я крепко прижал ее к себе, другую руку я просто не знал куда деть. Поза моя была неудобна, но я терпел, только сильнее прижимался к ней. А она тихонько плакала.
   Возможно, в голове моей были какие-то мысли, но я не мог их зафиксировать. Это мое тело всё внимание забирало на себя: мне стало тесно в узких джинсах, но я ничего не мог с этим поделать. Это было утверждение, это было требование, это был восклицательный знак у меня в штанах. Больно, неловко и совершенно неуместно.
   -- Валера.
   Маша вытерла глаза краешком одеяла.
   -- Да.
   -- Я думаю, тебе надо уйти.
   -- Да?
   Что-то явно изменилось, по крайней мере, ее голос: он немного охрип, но приобрел твердость.
   -- Спасибо, что пришел, честно. Ты мне очень помог. Но сейчас ты должен уйти.
   -- Ты уверена? Может, я останусь? Одной, в твоем состоянии...
   -- Я в порядке. Уже. Спасибо тебе, но, пожалуйста, уходи.
   -- Мдаа, -- протянул я, нехотя отлепляясь от Маши и перевернулся на спину.
   -- Ты, наверно, пропустил последний автобус.
   -- Да хрен с ним, с автобусом!
   -- Не сердись.
   -- И вовсе я не сержусь.
   А я сердился. Все больше и больше.
   Я коротко фыркнул, выразив таким нелепым образом свое недовольство, и откинул одеяло. Потом я очень медленно обувался. А она все молчала. Я ждал, что она передумает, попросит меня остаться. Я дал ей на это достаточно времени. Но она молчала. Мои колени щелкнули, когда я встал. Она молчала. Она на меня даже не посмотрела.
   Я шумно закрыл за собой дверь: хлопнуть по-настоящему я, правда, так и не решился. Решительности мне не хватило и на то, чтобы сбежать по лестнице; я так и остался стоять на лестничной площадке, пока за моей спиной не щелкнул замок.
   Ну что ж, пусть так. А ведь еще час назад, будь на то моя злая воля, я мог бы заставить ее рыдать. Не хныкать, столь умилившим меня манером, а в самом деле рыдать. Выть. Возможно, даже биться в истерике. Я бы мог тогда посмеяться; ее брань отскакивала бы от меня как щебень от броневика. Ну и дура. Я должен был бы остаться с ней, там под одеялом. Я должен был ее утешать, гладить по голове, обнимать, целовать в висок. Мне-то от нее ничего не надо.
   Я стукнул кулаком о стену и ушел.
   Последний 19-й уехал минут пятнадцать назад. Я мог бы пойти в общагу пешком -- не впервой. Собственно, так я и собирался поступить, но не сейчас, попозже. Настроение мое было изрядно взвинчено -- до предела оставалось, возможно, пара оборотов. Чтобы хоть как-то поправить состояние своего духа, я решил выпить. Или даже напиться.
   Я надеялся застать Тимора: он бы налил мне шот "за счет заведения", отвлек бы меня беседой, а если бы я перебрал, то терпеливо выслушал бы мое пьяное нытье. Увы, но Тимор в этот вечер был выходной, вместо него на смене была Мири.
   Когда я впервые увидел Мири, я принял ее за жену хозяина, или его сестру, или его приятельницу, вызвавшуюся помочь по причине недостатка рабочих рук, или кого угодно, но не за бармена или официантку. Все-таки ей за тридцать и, по Иерусалимским меркам, для подобной работы она старовата. Но она работала тут уже лет десять или около того, почти с самого открытия заведения. Мири смуглая и очень худая -- две эти черты наводят на мысль, что она буквально иссохла под жарким ближневосточным солнцем. Когда она смеется или удивляется, лицо ее причудливо рассекается глубокими и многочисленными морщинами. Волосы ее обычно организованны в громоздкую, бесформенную и как кажется необратимую в нормальный вид прическу. При этом внешность ее скорее необычна, чем некрасива. У Мири прямой греческий нос и глаза цвета пресного льда.
   -- Что будешь пить? -- спросила меня Мири.
   -- "Сэмуэль Адамс", половину.
   -- Может что другое?
   -- Всё выпили?
   -- Нет. Мы перестали заказывать. Кроме тебя его почти никто не пьет.
   -- Оггхх... Просто невыносимо жить в одном городе с людьми ни хрена не понимающими в пиве.
   -- Ой! Не думала, что ты так расстроишься.
   -- Да не, просто сегодня  не мой день.
   -- Понимаю. Чейсер?
   -- Давай. Выпьешь со мной?
   Мы выпили. За барной стойкой было просторно -- будний день, посетителей немного. Если честно, в этом баре вообще редко бывало много народа; не удивительно, что здесь не успевают разлить кегу моего любимого эля раньше, чем он прогоркнет.
   Отвлекаемая лишь редкими заказами, Мири всецело была погружена в происходящее на экране ее лэптопа. Оказалось, она просматривала ролики про даун-хилл, который маунтин-байк. Это было ее новое хобби. В Рамот, там, где она живет, полно мест для оттачивания мастерства. Но она пока еще новичок и избегает особо сложных маршрутов. И это очень разумно, потому что в иерусалимских горах навернуться с велосипеда так, чтобы что-нибудь сломать, ничего не стоит, а если ты катаешься один, то и некому будет тебе помочь. Горный велосипед -- прекрасное увлечение, но к Мири не подходящее совершенно. В ее случае -- чистая эксцентрика. "Любит моунтин-байк, селедку со сгущенкой и фильмы Годара; дома держит ручного дикобраза" -- подобное описание я вполне бы ожидал увидеть в секретном досье на нее, буде таковое имелось. Короче, странная она.
   Мири демонстрировала мне ролик за роликом. Завораживающие горные пики сменялись лиственными лесами; из-под колес летели гравий и грязь; компактные, но норовистые велосипеды подпрыгивали, приземлялись, подпрыгивали и приземлялись -- они дрожали в нервном возбуждении и тщетно пытались сбросить опостылевших седоков.
   На входе в бар имеется табличка: "открыто до последнего посетителя". В этот вечер последним посетителем оказался я. Шел только второй час ночи; я был гораздо более трезв, чем мне хотелось. Я помог собрать пепельницы и водрузил стулья на столы. Мири попросила, чтобы я подождал, пока она закроет место; Иерусалим -- безопаснейший город, но если уж ей вздумалось немного бояться, то я не мог ей в этом отказать.
   Мири заперла железную дверь на два навесных замка, и сказала:
   -- Ну, все, идем ловить такси?
   А я сказал:
   -- Еще совсем рано, думаю об еще одной кружке пива. Может, составишь мне компанию? 
   Она согласилась. Мы устроились в "Болинат" -- круглосуточный ресторанчик как раз на улице Дорот Ришоним. До подъезда Машиного дома было метров пятнадцать; боковой линией, хорошо развитой у рыб, но совершенно атрофированной у большинства людей, я ощущал ее близость -- что-то вроде тактильного шепотка между ребрами.
   "Болинат" -- место тихое, то, что надо, чтобы закончить вечер. Нашим официантом был парень-гей, в коротких джинсовых шортах и кольцом-септумом в носу; его жеманность забавно сочеталась с мужественной многодневной небритостью.
   "Буквально на полчаса, на один бокал пива". В действительности я успел поглотить литр "Гиннеса" и курил без перерыва. Разговор сам собой скатился к теме взаимоотношений полов. Все в общих чертах, в риторических вопросах. За исключением реальной детали: ее бойфренд уехал в Америку. Я видел его несколько раз в баре: здоровый дядька, ветеран пустынных войн, работавший в охране американского консульства. Уехал во Флориду, повидать жену и покататься с сыном на серфе.
   "Майами?"
   "Нет".
   "Ну и не важно, все равно кроме Майами ни одного города во Флориде не знаю".
   Возможно, уже не вернется. Тяжело на чужбине.
   В какой-то момент моя ладонь оказалась на ее острой коленке. В какой-то момент мы оказались в такси, везущем нас к ней в Рамот. В какой-то момент я обнаружил себя в ее постели.
   Все было очень по-деловому. Чайная ложка страсти на ведро физиологии. Это мог бы быть хороший секс, но я был не в форме. Наверно от пива: я не был особо пьян, но пиво -- это та же вода, выпитое в значительных объемах, оно разжижает кровь и снижает концентрацию необходимых для этого дела гормонов. Она же внизу была совершенно мокрая. Я бился в ней в темпе alegro, размер -- восемь четвертых. Я сжимал ее сухое тело, проверяя на прочность. Я тискал ее безвольные груди, удивляясь их мягкости. Она стонала. Когда давление в губчатой ткани падало, она нагнетала его своим большим ртом, и мы продолжали. Предчувствуя вымученный финал, я спросил позволения кончить внутрь; она была великодушна.
   Отдышавшись, я сказал:
   -- Думаю, мне надо идти.
  

29.

   С некоторых пор нас стало трое. Собственно, так и должно было быть, просто нам с Мэттом долго везло, и третья комната все это время пустовала. К счастью, качество нашей общажной жизни пострадало не особо: парень, которого к нам подселили, оказался на редкость благовоспитан, всегда смывал за собой, душ надолго не занимал, сам не шумел и не мешал шуметь нам. В общаге он проводил мало времени, в четверг уезжал домой, в Кфар Сабу и возвращался только в воскресенье. Короче, идеальный сосед. Звали его Лави: он рассказал, что у него есть два брата, Арье и Кфир -- не семья, а львиный прайд. Но это так, к слову.
   Мэтт мне еще утром сказал, чтобы я не строил никаких планов на вечер: для меня был приготовлен сюрприз -- хитрая улыбка Мэтта предупреждала, что приятность сюрприза не гарантирована. Вообще, Мэтт в последнее время был отвратительно весел. А ведь еще недавно он был так подавлен, что не помогали и его замечательные пилюли. Просто недели три назад, мой сосед с ужасом обнаружил, что у него подтекает кран -- вполне закономерный результат его бурной половой жизни. Мэтт сдал все возможные анализы и не спал ночами, дожидаясь результатов. Но у истории с концом Мэтта оказался вполне счастливый конец: ни одна из известных венерологии инфекций не была обнаружена. Врач предположил, что имеет место легкое воспаление вследствие физического повреждения. Да, да, старичок Швед поизносился, была б у него там кость, давно уже заработал маршевый перелом. В итоге Мэтт отделался неделей бессонницы и двумя неделями воздержания.
   Мне так и так не на что и не на кого было потратить вечер, а легкое волнение от ожидания обещанного сюрприза оказалось бесплатным бонусом к запланированному завершению дня в стенах родного общежития. Мэтт приготовил суп мисо ("самое главное в мисо -- настоящий рыбный бульон", так сказал шеф). Уплетать суп (а также распивать бутылку сухого красного) нам помогали Лави и подружка Мэтта -- блондинка по имени Ева. У Евы классная задница, да и в целом фигура ничего, но налицо она не очень -- маленький нос "уточкой" и выставленный вперед подбородок. Меня она не особо любила. Я ее любил еще меньше. Как-то в разговоре с Мэттом, совершенно мимоходом, я нелицеприятно о ней отозвался; Мэтт сделал мне замечание, и очень серьезно попросил в его обществе не употреблять подобных эпитетов в отношении Евы. Он, видите ли, не просто использует ее как запасного игрока своей женской сборной, но считает ее своим другом, и даже в какой-то мере уважает ее. Впрочем, это нисколько не помешало Мэтту переспать с Евиной соседкой по общаге и еще с полудюжиной ее подружек включая самых близких.
   Когда вино было допито, я, наконец, осведомился насчет долгожданного сюрприза. Мэтт глянул в окно (уже стемнело), и сказал, что можно начинать. Меня попросили подождать пока в своей комнате; чтобы я не скучал, Мэтт дал мне свой лэптоп ("из порносайтов заходи только на этот, он чистый, а то у меня закончился триал антивируса", предупредил Мэтт). 
   Чопорный тройной стук в дверь дал мне знать, что все готово. За время моего отсутствия, наша кухня заметно преобразилась. Верхний свет был выключен, а на столе горели две толстые декоративные свечи. Между свечей располагалась пробковая доска, обычно висевшая на стене в комнате у Мэтта. К доске был кнопками приколот лист ватмана, на котором были выписаны тридцать две аккуратные буквы русского алфавита -- самодельная "ведьмина доска".
   Театрально прокашлявшись, Мэтт заговорил:
   -- Кх-кх, Валерий, я с большим вниманием выслушал давеча вашу историю о духе, преследующем вас.
   Было дело. Я, конечно же, рассказал Мэтту о провалившемся эксперименте, а недавно даже поведал о странных снах, иногда меня посещающих; историю эту я представил скорее как анекдот, но сосед мой не зря учил психологию.
   -- Так вот, Валерий, я решил, что с этим надо раз и навсегда разобраться. Очная ставка! Мы все для этого приготовили, как ты видишь. Мы целый час рисовали эту доску, она напичкана нашими ментальными эгрегорами, она просто может взорваться в любую минуту. Самая могущественная магия -- я это гарантирую. Короче, в этот вечер, почти ночь -- а я специально ждал новой луны -- будет проведен спиритический сеанс.
   Уже боле серьезным тоном, Мэтт добавил:
   -- А если ты откажешься, то просто всем нам обосрешь вечер.
   Я пока что стоял в дверном проеме и таращился на свечи -- обдумывал, как реагировать на все это. Я начал с того, что шутка с вызовом духа Зяблика неуместна; дело все-таки очень личное и Мэтт поступает по-свински, устраивая подобную забаву. Но Мэтт есть Мэтт -- такова уж его натура и сердиться на него из-за этого никак нельзя. И, наверно, не стоит показывать, что я принимаю близко к сердцу...
   -- Ну? -- поторопил меня Мэтт.
   ...да и настолько ли близко к сердцу? Галлюцинация во мраке, странные сны -- несколько раз и всего-то. Просто моя впечатлительность. К Зяблику это отношения не имеет. Да и Зяблика нет. Уже. И призраки не существуют...
   -- Валера? Ты втыкаешь?
   ...а если призраки существуют? Молодая Луна. Свечи. А если он здесь, рядом, за правым плечом? Или за левым.
   -- Ладно. Допустим, ты меня уговорил, -- наконец, произнес я.
   Наверно, выпитое вино увело ход моих мыслей в туман мистицизма. По крайней мере, оно точно сделало меня сговорчивей. И внушаемей.
   -- Отлично! -- Мэтт хлопнул в ладоши и -- буквальный жест с фигуральным значением -- потер их друг о дружку. Скорее pro forma, я предпринял вялую попытку сбить жар его энтузиазма:
   -- Только сомневаюсь, что из этого что-то выйдет.
   Мэтт пристально посмотрел мне прямо в глаза:
   -- Не беспокойся, выйдет. Я буду медиумом -- я это уже проделывал. Все сработает, если отнестись к этому серьезно. Никаких лишних разговоров, ерзаний, ни тем более смешков. Только серьезно. И нужно в это действительно поверить. Не нравится идея с призраками, подумай об информационном поле, о полтергейсте там. Пусть это будет необъяснимый академической наукой феномен. Главное, что блюдце будет двигаться, ты это увидишь. И да: расслабься, открой себя новому и неизведанному. Ты уже пробовал вызывать духов? Нет? Ну вот, значит, попробуешь.
   Ну что ж, для меня поверить в сверхъестественное на полчаса -- проще простого. Вся махина моего рационального мышления с поразительной легкостью разбирается, компактно укладывается и задвигается на антресоли моего сознания. Я как ребенок готов бояться призраков в глубине зеркал в темной комнате и зубастых монстров в бездне унитаза, на который я присел по-большому; я даже умею получать из этих страхов мазохистское удовольствие. Ночь духов? Пусть будет так.
   И мы сели за говорящую доску. По левую руку от меня Мэтт. По правую -- Лави. На Еву была возложена обязанность протоколирования полученных от духа ответов. Наш новый сосед вначале отпирался, давил на то, что не знает кириллицу, и в общении с русскоязычной потусторонней сущностью ничем нам не пригодится. Мэтт же в ответ заявил, что это даже очень хорошо, так сказать, для чистоты эксперимента, а полный перевод на иврит будет предоставлен всем желающим сразу же по завершении сеанса.
   -- Положите кончики ваших пальцев на блюдце, -- скомандовал Мэтт.
   Три пары рук потянулись к блюдцу; я обратил внимание, что Лави не мешало бы поправить маникюр.
   -- Смотрите на точку.
   Точно в центре блюдца черным фломастером была нарисована жирная точка; я пристально уставился на нее.
   Мэтт продолжал; говорил он на английском, чтобы было понятно Лави -- на иврите Мэтт не был бы столь убедителен.
   -- Слушайте внимательно. Духи вокруг нас. Они везде. Их миллион в глотке воздуха, миллион в капле воды, миллион в пламени свечи. Но не надо их бояться, они безвредны. Они -- неуловимые волны в эфире, окружающем всех нас. Они растянуты между прошлым и будущим. Они лишь ничтожной точкой соединены с нашим миром, ничтожной точкой. Им многое известно и они готовы говорить. А мы готовы их слушать. Мы готовы слушать. Три как один. Мы одно целое, мы цепь, мы антенна, которая ловит волны, бегущие сквозь эфир. Мы дышим в такт.
   Указательный палец Мэтта слегка, на сантиметр, оторвался от фарфоровой поверхности -- клапан открылся и воздух потек в мои легкие. Палец опустился -- клапан закрылся, и я медленно выдохнул. Палец приподнялся -- вдох. Палец опустился -- выдох. Вдох. Выдох.
   -- Слушайте внимательно. Услышать духов непросто, но мы будем вслушиваться, пока не различим тишину и не проникнем еще глубже. Мы антенна, настроенная на волны, бегущие сквозь эфир. Наши собственные мысли -- помехи. Мы убираем помехи, мы останавливаем наши мысли. Я буду считать в обратном порядке, от десяти до одного, пока наш разум будет становиться все боле прозрачным, все более упругим. Когда я скажу один, в нашей голове останется лишь пустота, резонирующая с волнами, бегущими сквозь эфир. Десять. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. В нашей голове -- резонирующая пустота.
   -- Слушайте внимательно. Сперва нам нужно расслышать тишину. Каждый звук, который мы слышим, мы мысленно убираем в сторону. Мы должны добраться до самой тишины. Мы подметаем мусор из звуков, пока не доберемся до тишины. Я считаю от десяти до одного; когда я досчитаю до одного, мы услышим тишину. Десять. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Мы слышим тишину.
   -- Слушайте внимательно. Теперь нам нужно проникнуть сквозь тишину. Вся тишина теперь собралась в черной точке в середине блюдца. Черная точка -- это глубокий колодец. Мы погружаемся в этот колодец. Медленно, медленно. Я считаю от десяти до одного. Когда я досчитаю до одного, мы достигнем дна колодца. Десять. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Мы на дне колодца.
   -- Слушайте внимательно. Перед нами доска уиджа. Мы антенна, принимающая сигнал -- доска же помогает превратить сигнал в слова. Послание поднимается из тишины и проходит через резонирующую пустоту в наших головах, идет по рукам, от плеч и до самых кончиков пальцев, к блюдцу. Воля духа будет двигать блюдце. Мы должны ему помочь. Мы должны отказаться от наших рук. От плеч и до кончиков пальцев. Сейчас я начну считать от десяти до одного; ваши руки, от плеч и до кончиков пальцев, становятся невесомыми, они словно наполняются летучим газом. Кончики же ваших пальцев приклеены магическим клеем к блюдцу. Десять. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Ваши руки стали легкими, совершенно невесомыми, они словно наполнились летучим газом.
   -- Мы стали единой антенной, принимающей послание из мира духов. Мы настроились на частоту волны, бегущую сквозь эфир. Мы вслушиваемся в тишину. Наши руки невесомы, они словно наполнены летучим газом. Кончики наших пальцев приклеены к блюдцу. Я буду считать, от десяти и до одного; когда я досчитаю до одного, мы обратимся к духу, преследующему Валерия. Десять. Девять. Восемь...
   Взгляд мой утекал сквозь черную точку в середине блюдца, закручиваясь спиралью подобно вязкому сиропу, падающему в бездонную воронку. Руки совершенно онемели.
   -- Семь. Шесть. Пять. Четыре...
   Мне показалось, что блюдце немного потеплело.
   -- Три. Два...
   Микроскопическая судорога высокочастотным тремоло пробежала по моим пальцам.
   -- Один. Дух, ты слышишь нас?
   Блюдце легонько дрогнуло, затем еще раз, уже сильнее, сдвинувшись на несколько миллиметров, и вдруг резко рвануло вправо, туда, где на листе ватмана помещался овал, заключавший слово "Да".
   -- Назови свое имя, дух!
   Блюдце дернулось влево, замерло на мгновенье, описало круг по часовой стрелке, затем еще один круг, пошире. Дух словно бы не мог решиться с ответом. Наконец, блюдце сорвалось со своей орбиты, и нарисованная черным фломастером стрелка указала на букву:
   -- "Ы".
   Задержавшись пару мгновений на первой букве, блюдце рвануло к следующей.
   -- "Г".
   Мэтт вслух называл указанные буквы, чтобы Ева могла их записать.
   -- "С". "Г". "И"...
   Мой пульс -- как взбесившийся метроном. Я слышал свое сердцебиение, возможно,Мэтт и Лави тоже слышали: ритмичное нутряное урчание -- галопирующий рвотный спазм, вместо желудка завладевший сердечной мышцей.
   -- "Г". "Ы".
   Блюдце остановилось, словно утомившись от бесцельных метаний по ватману. На отдых ушло лишь несколько мгновений, и блюдце задвигалось вновь с удвоенной решимостью; дух нашел нужные буквы.
   -- "С". "М". "Е". "Р". "Т".
   Я, наконец, сумел оторвать пальцы от блюдца. В тот же миг свечи погасли, но я в два прыжка добрался до выключателя; хлесткий шлепок по пластмассовой клавише и спасительный электрический свет разлился по кухне. Первое время свет был невыносимо ярок, но я не мог позволить себе слепоту даже на мгновенье; щурясь и моргая, я высматривал вокруг себя тени, не успевшие улизнуть под диван или за холодильник или в любое другое убежище, недоступное лучистым щупальцам стоваттного светила.
   Сердце мое бешено колотилось, давило в висках и резало в глазах, но, к счастью, все уже было позади, кухня вновь стала совершенно безопасной. Только живые души: Ева, смотрящая на меня сквозь растопыренные пальцы, Лави криво сощуренный, с открытым ртом и сморщенным носом, и Мэтт, прикрывший глаза ладонью. Взгляд мой скользнул дальше, к окну, но тут же вернулся к Мэтту. Губы его были плотно сжаты, выдавая напряжение -- он даже не дышал. Кадык его судорожно дрогнул, и сдавленный хрип, не найдя привычного выхода, вырвался через нос; Мэтт аж покраснел. Наконец, он убрал руку от лица и тут же взорвался безумным хохотом.
   Со всей силы, я двинул Мэтту кулаком в плечо.
   -- Сууу..хах-ха..ка...бооо..ххххаха.
   Я мог бы избить его до крови, в таком состоянии он был совершенно беззащитен. Мэтта скрутило, словно в припадке падучей, он бился в конвульсиях, захлебывался смехом, и все никак не мог успокоиться. Я снова занес руку, но кулак разжался сам собой; чувство облегчения, сродни тому, что бывает, когда просыпаешься после кошмара, настигло меня теплой волной, осколки окружающего мира собрались в привычную картину, и я не мог не согласиться, с тем, что прикол удался Мэтту на славу. Против собственной воли, я засмеялся вместе с ним. 
   -- Уфф! -- прошипела Ева, и швырнула в Мэтта карандаш.
   Лави продолжал щуриться; рот его оставался открытым, но губы постоянно меняли форму, тщетно ища конфигурацию, подходящую к общему эмоциональному фону на кухне.
   -- Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит?
  

30.

   "Вход воспрещен! Входящий берет всю ответственность на себя!"
   Знак, прикрепленный к рахитичному шлагбауму, нас не остановил, хотя предостережение не было лишено смысла. Спуск был довольно крутым, а булыжники и ссохшиеся комья серой грязи не предоставляли надежного упора ногам. Удобнее всего было спускаться "по-крабьи", короткими приставными шажками.
   -- Может, побыстрее? А то тут спускаться и спускаться, -- сказал Маша, и тут же гладкий булыжник вырвался из-под ее кроссовка и поскакал вниз. Правая Машина нога, потеряв опору, ушла вперед, левая же еще не успела завершить шаг. Я бы ее поймал, но Машина реакция оказалась быстрее, она поймала меня первой. Я взмахнул единственной свободной рукой, тщетно пытаясь восстановить равновесие, и тут же рухнул на одно колено. Маша шлепнулась на пятую точку.
   -- Иипп...зе коэв.
   Оскал плотно сжатых зубов и напряженно нахмуренные брови отражали на Машином лице ощущения в ушибленной части ее тела. Я даже хотел ее пожалеть, но не мог себе этого позволить. Я только и сказал:
   -- Поделом.
   -- А можно сказать, что это случилось из-за тебя? Потому  что ты плелся слишком медленно? Нарушал скоростной режим?
   -- Тебе никто не поверит.
   -- Да, да. Но все равно, я разочарована в тебе. Был бы ты немного посильнее, ты бы меня удержал. Или был бы ты потолще, помассивнее, для большей устойчивости...
   -- А если бы у меня был пропеллер на спине, то я бы доставил тебя вниз, затратив на это ровно минуту времени и полбанки малинового варенья.
   -- Угу. Из тебя бы вышел ужасный Карлсон. Злобный, ворчливый и худющий. Малыши бы тебя боялись.
   -- Ладно, хватит ныть. Вставай!
   Я встал сам, поправил рюкзак на спине, и протянул обе руки Маше. Поднявшись с моей помощью, она принялась быстро и звонко шлепать себя по ягодицам, отряхивая предполагаемую пыль. Затем она повернулась ко мне спиной, и, глядя на меня через плечо, поинтересовалась "все ли чисто".
   -- Секундочку.
   Сзади Машины  шорты были в полном порядке, но я все равно пару раз хлестко прошелся ладонью по затянутой в джинсу девичьей попке. Когда еще в следующий раз. Наши с Машей отношения вышли на  качественно иной уровень, можно сказать. И на этом уровне телесная близость между нами не предполагалась. Маша удачно делала вид, что ничего и не было. Я неудачно притворялся, что мне все равно. Впрочем, мы теперь виделись довольно редко. Все встречи либо исключительно невинные, вроде выпить кофе в кафе или посидеть в парке, либо сугубо практические, как помочь дотащить до дома продуктовый паек, выдаваемый христианскими благотворителями из "Мостов Мира". В обоих случаях она меня эксплуатировала, даже в тот раз, когда заплатила за мой эспрессо. Десятишикелевый кофе -- слишком ничтожная цена за то время и то внимание, которые я ей уделил. Я никогда сам не звонил ей, звонила только она. Но на этом моя гордость и ограничивалась; волшебным образом у меня всегда находились и время и силы для встречи с ней. Так же и на этот раз.
   Она позвонила, и спросила, есть ли у меня планы на ближайший четверг. Я, как обычно, выдержал паузу -- исключительно дабы подыскать для себя оправдание очередному и неминуемому проявлению собственной бесхребетности. Пауза затянулась, и Машка даже принялась меня уговаривать, мол будет весело и мне понравится. Якобы в Иерусалим приезжают ее друзья, а вместе с ними еще куча интереснейших людей. У кого-то там день рожденья или это просто такая традиция, раз в когда-то всем встречаться. А происходить все будет в заброшенной арабской деревне рядом с въездом в город. В итоге я сделал вид, что она меня уломала.
   В эту самую деревню мы и держали путь. Я всю ее смог рассмотреть, когда мы переходили пешеходный мост через трассу "Бегин". Два десятка плоскокровельных домиков -- маленькие коробочки из иерусалимского камня, с темными щелями пустых окон и дверей -- расставлены в беспорядке по заросшим травой и кустарником террасированным склонам узкого ущелья.
   Теперь мы были почти у цели. Вдоль тропы, по которой мы спускались, густо росла  ярко-зеленая трава; я почти отвык от такой травы, довольствуясь колючими газонами под искусственным поливом. И в траве непрестанно что-то шуршало: мне хотелось думать, что это большие, длиннохвостые ящерицы, каких я любил ловить в детстве на даче. Как только выдалась возможность, я сошел с пыльной дороги и зашагал по траве, высокой, почти до колена. Кеды мои сразу же намокли, и это показалось мне странным: последний дождь был месяца два назад, а для росы было еще слишком жарко. Я знал, что Маша, последовав за мной, тоже промочила ноги, и мысль об этом доставляла мне злорадное удовольствие.
   Вот и первый дом: стены местами покрылись зеленым мхом, и в стыках между камнями там и тут клочьями проросла трава. Внутри  -- пустота и сомнительный запах. Беглый осмотр и дальше вниз, по разбитым каменным ступеням: камень, отполированный бесчисленными подметками, гладкий и скользкий, и спускаться надо с осторожностью.  
   Мы всячески старались срезать путь, но обычно получалось как раз наоборот -- натыкались на тупик или высокий обрыв и поворачивали назад. В конце концов, мы благополучно достигли дна ущелья, и, перебравшись через огромную лужу бежевой грязи, оказались у треугольного каменного бассейна, наполненного ключевой водой. Точнее, бассейнов было два: один, щедро питаемый загнанным в трубу родником, изливал излишки влаги в другой такой же по форме, но отличный по содержанию -- второй водоем был вроде как братец-уродец первого, запущенный и заболоченный.
   -- Здесь классно! -- Маша подошла к самому краю бассейна. Я про себя согласился с ней. Место действительно необыкновенное. Я бы мог истыкать окружающий пейзаж указательным пальцем не оставив без внимания и самой ничтожной детали: вот посмотри сюда, или сюда, или вон туда. Красиво! Но я боялся, что она не поймет.
   Маша старательно обвела взглядом заброшенную деревню, ущелье и безоблачное небо; немного сощурившись и приоткрыв рот, она медленно поворачивалась на пятках, в остальном оставаясь неподвижной -- словно заводная игрушка в человеческий рост. Под конец взгляд ее вернулся к воде: там, в зыбком зеленом зеркале колыхалось ее отражение.
   -- Ну и где мы их найдем, твоих друзей? -- спросил я. -- Ты знаешь куда идти?
   Маша решительно закивала, вверх и вниз.
   -- Нет, не знаю.
   -- Может, позвонишь кому?
   -- Неа, некому звонить. Но мы и так их найдем.
   И мы двинулись дальше, на поиски непонятно кого. Благо топография деревни была крайне незатейлива. От источника мы пошли по мощеной камнем тропинке -- ветви росших по обочинам влаголюбивых деревьев ажурной решеткой нависали прямо над головой, а по левую руку бежал ручей, прозрачный и живой, но бессовестно оскверненный обертками от мороженого, пустыми бутылками, смятыми сигаретными пачками и прочими артефактами пластикового века человеческой цивилизации.
   Тропинка постепенно развилась во, что-то похожее на единственную деревенскую улицу: расстановка разноразмерных строений определялась исключительно условиями рельефа и никак не замыслом архитектора. Дома карабкались вверх по склону либо спускались вниз к ручью -- старые, осиротевшие, оставленные искать утешение в колючих объятьях гигантских опунций. Люди покинули свои жилища боле полувека назад, а дома словно так до сих пор и не осознали случившегося -- они тупо глядят друг на друга впалыми буркалами-окнами, раззявив пустые дверные проемы. Их стены, словно окаменевшие татуированные шкуры, изукрашены примитивным граффити. Надписи синим и красным -- "почему я люблю тебя?"; цветок с шестью лепестками, словно нарисованный трехлетним ребенком; шизофренический парад выписанных черной краской знаков -- звезды с различным набором лучей, спирали, кресты, стрелы.
   Веселая компания не могла остаться незамеченной в мертвой деревне. Мы бы и так их нашли, но нестройный гитарный аккорд облегчил наши поиски. Они заняли один из пустующих домов (возможно, самый большой во всей деревне, в два этажа). У дальней стены были сложены рюкзаки и свернутые спальные мешки. Люди же устроились напротив высокого тройного окна. Видимо, они прибыли на место ненамного раньше нас, но гитара уже была расчехлена и сигаретная пачка пошла по рукам.
   -- Эй! Кто идет? -- весело окликнули нас.
   -- Это мы! -- отозвалась Маша.
   Перемещаясь против часовой стрелки, я пожимал руки, каждый раз представляя себя. Валерий -- Алекс, Валера -- Рая, Валера -- Артур, Валерий -- Андрей,  Валера -- Лера, Валерий -- Боря. Оказалось, что Маша, как и я, ни с кем из этих людей не знакома.
   -- Мы туда попали? -- шепнул я Маше.
   -- Да, да, -- не очень уверено ответила она.
   Собравшиеся располагались широким полукольцом, очевидно, спонтанно образовавшимся вокруг парня с гитарой, и места для нас было предостаточно. Я уселся прямо на пыльный пол: было жалко пачкать совсем еще не грязные джинсы, но мне показалось, что эта компания не для чистюль. Маша села рядом, прижавшись к моему плечу.
   Новые обитатели старого дома восприняли наше появление как само собой разумеющееся. Когда я вначале полез с рукопожатиями, мой вежливый порыв был встречен вполне благожелательно. Но я улыбался в ответ на их улыбки и все ждал, что кто-то из них не выдержит и таки лукаво подмигнет мне. Странное ощущение: вроде это я веду себя как-то не так, а остальные мне только подыгрывают. Будто бы все меня знают, а я почему-то забыл их имена и не узнаю их лиц, хоть и виделись мы не далее как вчера. И да -- я чувствовал себя не в своей тарелке. 
   Чтобы умерить чувство неловкости я курил. Чтобы солидаризироваться с чужой кампанией я покачивался в такт гитарному бою. А компания собралась та еще. Боря -- это тот, кто играет на гитаре. Он далеко не юн, но еще не стар. Боря полноват, с потенциалом лет через пятнадцать стать толстым до безобразия. На голове у него среднеазиатская тюбетейка, на лице у него борода. Алекс и Лера наши с Машей сверстники, видимо, пара. У Алекса черные от грязи ноги, обутые в сандалии. Алекс худой, как жердь. У Леры большие грустные зеленые глаза и обветренные губы. Лера одета как кибуцница. Артур -- готов поспорить -- с Кавказа. Хотя, возможно, из бухарских. Кто-то очень похожий на Артура  позировал Эль Греко, когда тот писал своих иисусов. Его впалые щеки густо заросли щетиной. Андрей явно какой-то левый даже на фоне остальных. Сопляк, прогуливающий школу. Сидит поодаль, молчит и рассматривает носки своих тяжелых ботинок. Его темно-русый мохаук совсем зарос и лишился формы. Рая -- справа от меня. У дам не спрашивают возраст, но на глаз ближе к сорока. Если неосторожный уличный художник возьмется рисовать на Раю шарж, у него выйдет антисемитская карикатура. На ее смуглом плече белеет круглый шрам от прививки -- размером с чуть ли не с шекелевую монету, не диво, что бросается в глаза.
   Песня была допета, исполнитель заслужил жидкие аплодисменты. Боря теперь бессистемно перебирал аккорды, поглаживая струны большим пальцем -- всё думал, что бы еще такое спеть.
   -- Будут заявки? -- обратился он к собранию.
   Заявки тут же стали поступать. Маша тоже высказалась, но по совершенно другому поводу.
   -- А у нас есть водка.
   -- Ооо! Вот это по-деловому! -- оживился Боря.
   Маша чуть ли не бегом метнулась к рюкзаку (этот рюкзак я тащил всю дорогу, но что в нем -- понятия не имел).
   -- Теплая, -- виновато прокомментировала Маша, вынимая из рюкзака бутылку с синей этикеткой.
   -- Ай-ай-ай, -- запричитал Боря. -- Испортилась, небось.
   -- Прокисла, да? -- отозвался Артур. Борю это замечание не смутило:
   -- Артурчик, ты в школе химию учил, плановая твоя башка? Водка -- это тонкая смесь воды и спирта в молярной пропорции девять к двум. Настоящая магия водородных связей. А при температурной обработке эти связи разрушаются. Ты пил кипяченую водку? То-то же. А эта, стопудово, испортилась, придется вылить.
   -- Вылить прямо в тебя, да?
   -- А в кого еще? Я же не могу подвергать риску твой бесценный организм, ха-ха-ха... Ну, давай сюда свою отраву.
   Маша замялась:
   -- Нужны стаканчики, наверно?
   -- Ааа, с этим беда. Вон, Артур взял с собой бабушкин чайный сервиз, да в дороге все побил. Жалко, однако. Китайский фарфор, антиквариат, эпоха династии Кац. Ха-ха-ха. Да тащи ее, проклятую, уже.
   Боря отставил гитару и принял торжественно поднесенный Машей пузырь. Он подозрительно сощурился на этикетку, затем свинтил крышку, и, обнаружив под ней пластмассовый дозатор, критически поцокал языком. Впрочем, с этой проблемой Боря разобрался крайне ловко с помощью извлеченного из кармана швейцарского ножа.
   -- Ну, с Богом! -- провозгласил он и приник устами к бутылочному горлу. Боря жадиной не был: он отпил грамм стописят и счел нужным тем себя ограничить. Оторвавшись от бутылки, Боря скривился и вывернул к носу верхнюю губу, как бы занюхиваясь собственными усами.
    Борис протянул бутылку Артуру и просипел:
   -- На, Артурчик. Проверено, одобрено и рекомендовано к употреблению во всех библиотеках страны.
   Бутылка водки, как почётный трофей, переходила из рук в руки. Я тоже сделал несколько глотков, поспешив затем закусить водочную горечь сигаретным дымом. А Боря играл новую песню:
    
      Иван был сказочно богат, но не имел детей,
      Иван накрыл дубовый стол и пригласил гостей,
     ..................
    
   Каждый раз, когда я украдкой поглядывал на Раю -- какая-то черта ее лица нестерпимо раздражала меня, притягивая и отталкивая одновременно -- она непременно это предугадывала. Поймав мой смущенный взгляд, она улыбалась мне, хотя делать этого не стоило - при улыбке, верхняя губа задиралась вверх, открывая бледно-розовые десны. Этот лошадиный оскал смущал меня еще более, на третий раз я посчитал необходимым сказать хоть что-нибудь.
   -- Это у кого-то день рожденья?
   Она опять улыбнулась. Господи! Если бы мне пришлось идти в разведку за линию фронта, я бы взял в напарники эту женщину: своими могучими резцами, она могла бы перекусывать проволочные заграждения.
   -- О нет! День рождения завтра. Еще люди придут, вспомним вместе именинника.
   -- Ясно,-- пробормотал я. Разговор давался мне с трудом, у меня никак не получалось смотреть ей в глаза -- ее зубы и десны отвлекали мое внимание на себя.
   -- Ты в первый раз здесь?
   -- Ээ...да, вроде того.
   -- Жаль. Сейчас это совсем не то. Раньше это было очень особенное место, - Рая закатила глаза и мечтательно повела головой; улыбаться при этом она не прекращала.
   -- Да, жаль.
   Я отвел взгляд от ее рта и направил его в беспредметную небесную даль за окном. Я знал, что она все еще смотрит на меня. На помощь мне пришел легкий тычок под ребра. Тычок был сопровожден поясняющим шепотом.
   -- Валера, невежливо отказываться от угощения, -- упрекнула меня Маша.
   Я обернулся и увидел Артура, протягивающего мне заполненный дымом стеклянный банг и невинного вида розовый целлофановый пакет с парочкой аккуратных тугих шишечек внутри. Я заправил лишь самую щепотку материала и двумя глубокими вдохами все скурил. Горячий дым с непривычки колол легкие, и хотелось кашлять, но я сдержался. Передав банг дальше по кругу, я обратился к Машиному уху. 
   -- Какого хрена мы тут делаем?
   -- Тебе что не нравится? По-моему, они все очень милые и здесь весело. И ты вроде даже нашел общий язык с той тётенькой.
   -- Что-то не видно, чтобы ты особо веселилась.
   -- Ну, хорошо, ели совсем заскучаешь, уйдем через час. А они все-таки прикольные. Может, еще покуришь?
    
     Жаль подмога не пришла,
     Подкрепленье не прислали.
    ..................
    
   И я решил покурить еще. Совсем чуть-чуть. Я старательно внимал журчанию банга, как вдруг сквозь округлое бульканье прорвался веселый клич.
   -- Хоули-хоо!
   Вот и он, наш долгожданный. Высокий, широкоплечий -- канабис пробуждает во мне сомнительную тягу к поэтизации, и в тот момент я сравнил бы его с корабельной мачтой. Прочное дерево -- это его материал. А свободная рубаха, скрывающая его поджарое тело, соответственно, парус. Немного сутулый -- но не от скованности, а, наоборот, от отсутствуя напряжения. Длинные патлы, как символ свободного человека. Улыбка в комплекте с ямочками на щеках. И вот уже Маша повисла на нем, как детеныш трехпалого ленивца на своей мамаше. Я махнул бангом в сторону счастливой пары, вроде как подымая бокал шампанского за их здоровье.
   Освободившись от Машиных объятий, Красавчик скинул свой рюкзак на пол, и  принялся доставать из него один за другим теннисные мячи; мячики он плавным замахом бросал собравшимся, каждому по очереди. Свой я не поймал, мне его подала Рая. Оказалось что это вовсе и не теннисные мячи, а небольшие желтые апельсины.
   -- Ммм, пахнет, -- промурлыкала Рая, прижавшись носом к апельсинчику.
   Я же вспомнил кино про дона Карлеоне: каждый раз, когда в кадр попадали цитрусовые, кого-нибудь убивали.
   Легкое оживление, вызванное появлением Красавчика, постепенно улеглось. Кто-то успел выйти по своим делам и уже вернулся, кто-то пересел, но вскоре общество заброшенного дома вернулось к точке равновесия в безмятежном вялотекущем веселье. Шепотки в ухо соседа; шутки, понятные всем кроме меня; безобидные короткие вспышки споров о чем-то совершенно неважном; разговоры, без начала, без конца и без смысла; Борина гитара.
   Маша все так же сидела слева от меня, но ее присутствия я не ощущал, и только зрение обманывало меня. И слуховые галлюцинации, подражавшие ее смеху. Да и смех-то не высшего сорта. Женщины так смеются, когда хотят кому-то понравиться. На шкале от кокетства и до экзальтированного отупения вследствие близости объекта обожания Маша пока еще держалась середины. Но зрелище это было жалким. В самом плохом смысле слова. Я не мог на это смотреть.
   -- Будешь водичку?
   Это Рая: она скалилась мне своей жуткой улыбкой и зазывно махала пластиковой бутылкой, в которой воды оставалось всего ничего. А вода оказалась очень кстати: сушняк был мучительнейший, как будто всю влагу в моей ротовой полости отсосали мощным насосом и от образовавшегося вакуума язык лип к нёбу.
   Запрокинув голову, я тряс и мял бутылку, жадный до самой последней капли. В такой позе я мог видеть потолок: прямо по центру купола была пробита круглая дыра.
   -- Дыры в крышах пробили специально, чтобы арабы не смогли вернуться сюда после войны.
   Рая следила за мной, даже направление моего взгляда было ей известно. Может, она к тому же и мысли мои читает, неспроста же она все время так улыбается. Меня передернуло.
   Боря, допев очередную песню, хлопнул ладонью по струнам и заявил, что артисту требуется передых. Маша тут же встряла, сказала, что Валера как-бы тоже играет на гитаре. Мысль о том, чтобы я что-нибудь спел, неимоверно возбудила Машу; она сама забрала у Бори гитару и почти насильно втиснула ее мне на колени. Некоторое время я тупо гонял блюзовый квадрат, приглушив струны ребром ладони. Наконец, я взял аккорд и, выдержав два такта, запел. Я сыграл две песни старика Дилона. Сперва одну очень известную (на припеве мне подпевали), затем другую, известную чуть менее. Исполнение мое было далеко не идеальным, но спеть хуже Боба в принципе сложно. В любом случае я очень старался -- не хотел опозориться перед Машкой и ее приятелем. Я так старался, что даже не смотрел по сторонам, только на гитарный гриф. А когда посмотрел, оказалось, что в моей аудитории не хватает двух пар ушей.
   -- Споешь еще что-нибудь? -- спросила Рая.
   -- Минуточку. Мне нужно пи-пи, -- ответил я.
   Вернув гитару Боре, я выскочил на улицу: беглянки и след простыл. Третий раз? Может, уже четвертый или десятый? Один и тот же сюжет повторяется раз за разом. Замкнутый цикл, бесконечная рекурсия. Есть лишь один способ прорваться в нормальность: нужно найти ее, нужно догнать ее, нужно ее обезвредить. И нужно спешить.
   Дом, где мы сидели, господствовал над остальной деревней, и сверху мне был доступен широчайший обзор. Но толку в этом было мало; среди десятков домов и в густой растительности вдоль ручья ничего не стоило затеряться. Вдобавок уже смеркалось. Только то было в мою пользу, что далеко они уходить не собирались -- свои рюкзаки они оставили в доме. Для начала  нужно было спуститься к тропинке. С этим я справился, но затратил при этом несоразмерно много сил. Заложило уши и сердце, словно разболтанная деталь работающего на износ механизма, бешено билось; я приложил руку к груди, но не почувствовал ничего.
   Я уже отдышался и пришел в себя, но всё не мог решить, в каком направлении начать преследование. Необходимость спешить парализовала меня, и лишь предельным усилием воли я заставил себя начать двигаться. Сделав несколько шагов к ручью, я передумал и пошел в другую сторону.
   Дневной свет стал совсем жидким, он уже не отражался с былой прямотой от предметов, а лишь вяло откатывался назад -- столкнувшись с жесткой материей, он расплескивался и испарялся. Приходилось щуриться, чтобы добиться четкости изображения. На зрение, однако, я полагался лишь частично -- я старательно вслушивался в вечерние звуки и жадно принюхивался. Я знал, что заброшенная деревня не на моей стороне, она укрывает преступников и уводит следствие ложной тропой. Но она не могла меня остановить. Я был настойчив, я с пристрастием дознавался у напуганных домов о том, что они скрывают внутри -- большинство из них содержало в себе мрак и пустоту.    
   Она выдала себя сама. Ее смех -- негромкий сам по себе и, к тому же приглушенный толстой стеной, он мог бы смешаться с треском вечерних сверчков, но мой обостренный слух уловил его. Расслышав смех, я убавил шаг и затаил дыхание; цель моя, моя добыча, мой супер-босс в конце игрового уровня -- совсем близко.
   В темной комнате, у тусклого окна, мне представился сложносоставной силуэт, нестройный в своих очертаниях. Силуэт дрогнул и почти разделился надвое. В следующий миг плотный луч электрического света ударил мне в лицо. "О, Валера!". "Эй, чувак, все в порядке?". Я молчал, медленно, преодолевая сопротивление встречного потока света, шел в их сторону. "Валера, ты страшный". Смеется. "Хочешь воды, дружище?". Я был ослеплен, но от меня они уже уйти не могли. Думаю, они видели улыбку на моем лице. Далее, с быстротой мысли. Я схватил его за ворот и дернул на себя, рассчитывая заставить его нагнуться, чтобы я мог боднуть его в нос. Не самый верный способ начать драку, но так уж мне захотелось. Только хватка пальцев подвела, он без усилия сорвал мою руку и локтем толкнул меня в грудь. Тут же, мой правый кулак был послан размашистым хуком точно ему в челюсть.
   Но его челюсти на месте не оказалось, мой кулак провалился в пустоту. И в тот же миг что-то твердое и тяжелое ударило мне в скулу. Уже упав на четвереньки, я поймал пинок под дых. Чистая победа. От пинка мои кишки слиплись в сплошной комок -- так, по крайней мере, мне показалось. Я не мог дышать, и подняться на ноги тоже не мог: темнота вокруг кружилась, то ли от удушья, то ли от удара в голову.
   -- Бедненький!
   Беззаботный Машин смех.
   -- Ой, извини, все, я не буду больше смеяться. Ну и ты кончай дурачиться, идем обратно. Там зажгут свечи, да? И будут играть на дарбуках.
   Маша ушла. И он вместе с ней. Дыханье, наконец, вернулось и меня стошнило. А после этого я был совершенно трезв.
   Уходя из проклятой деревни, я не оборачивался - боялся разделить участь Лотовой жены.
  

31.

   Моя культурная жизнь не особо богата, но каждый год я стараюсь посещать выставку выпускников художественной академии. Эта традиция легко уживается с моей природной ленью: живу и учусь я на горе Скопус, и до "Бецалеля" мне, как говорится, рукой подать.
   Пусть я невежда в стилях и техниках, к плодам творчества собратьев по биологическому виду я питаю определенный интерес. И это помимо чувства прекрасного. Я из тех -- не удивлюсь, если нас большинство -- кто в творении пытается разглядеть творца. В смысле, мне любопытно, что же эм... художник думал, когда все это творил. Узнать это наверняка нет ни какой возможности, но фантазировать и домысливать никто не запрещает. Нужно лишь попытаться влезть в чужую шкуру. А влезть в шкуру свежего выпускника академии художеств намного легче, чем вселиться в общепризнанного мэтра. Все эти бецалельники, в сущности, довольно похожи на меня, только что рисую лучше. Да и травы курят по более моего, наверно.
   Естественно, что качество экспозиций на подобной выставке описывается нормальным распределением, и тот малый процент работ, что представляют художественную ценность, плотно придавлен математической бронзой Гаусовского колокола. Но и это не беда. Если нельзя восхититься произведением, то можно его обсмеять -- тоже какое-никакое удовольствие. Жаль только не с кем поделиться своими остроумными замечаниями. В самый первый раз на выставку выпускников меня притащила девочка, которая очень любила Довлатова. Потом я ходил на выставку в одиночестве; в прошлом году я взял с собой Мэтта, но он не выдержал и получаса.
   Я слонялся по залам и коридорам академии художеств, вызывая у ценителей искусства восторженную зависть богемным желто-фиолетовым фингалом под левым глазом. Я старался получать удовольствие, и в целом преуспевал в этом. Многое из увиденного мне нравилось, а к тому, что нравилось меньше я относился со снисхождением.
   Как все, кто мало смыслят в изобразительных искусствах, я особо благосклонен к графике; маленький иллюстрированный томик едва не соблазнил меня на музейную кражу. Бездарность и пошлость традиционно сильны на факультете производственного дизайна, но и тут нашлось несколько достойных экспонатов; среди прочего выделялась табуретка, у которой седушку заменял кусок дорожного асфальта. В подвалах актуального искусства я обнаружил инсталляцию из широких пластиковых труб, изрыгающих разноцветные канаты; хоть метафора и очевидна, на всякий случай имелась поясняющая табличка -- "Булимия". Гильдия ювелиров в этом году отличилась: центральным экспонатом их экспозиции были аксессуары для культей ампутированных рук. В залах, выделенных под фотографию, я задержался подольше. Там были портреты, снятые с долгой выдержкой, старомодные дагерротипы, красочные гомоэротические фото-полотна по мотивам арабских сказок и много чего еще заслуживающего внимания. Более всего мне запомнилась одна черно-белая работа: некрасивая девушка в некрасивом белье, в некрасивой позе. Белизна безвольно приспущенных трусов контрастирует с экспансивной чернотой лобковых зарослей -- работа достойная Машиного объектива.
   Убив без малого два часа и не осмотрев даже половины выставки, я потерял себя и вновь обнаружил, уже сидящим в полумраке кинозала. Вначале я посмотрел несколько мультфильмов, выполненных в различных техниках. Затем была документальная лента. Режиссер предлагал на суд зрителя предмет семейного конфликта. История очень личная и весьма трогательная: папа и мама развелись. Сын и дочь остались с мамой, но папа раз в неделю приезжал повидаться с детьми; он останавливался под окнами, сигналил, не выходя из машины, и дети спускались к нему. Как-то раз девочка, очевидно, поддавшись чувству женской солидарности, не вышла встретить отца; с тех пор они не разговаривали. Прошло немало лет -- теперь уже мальчик заканчивает учебу в академии художеств, а девочка собирается выйти замуж. Воспользовавшись поводом предстоящей свадьбы, мальчик решается помирить сестру с отцом и между делом снять про это кино. Море мокрых женских слез и пустыня сухого мужского молчания.
   Кто-то легонько щипнул меня за ухо -- исключительная бесцеремонность, даже не вопрос кто бы это мог быть; я обернулся и тихо, дабы не мешать зрителям, прошипел вежливое "хай" (с улыбкой, конечно же). Игра в безразличие не удалась мне, я попытался вновь окунуться в водоворот чужих семейных коллизий, но внутренний мой покой был потревожен. Я встал и вышел.
   Она следовала за мной -- я это знал. Поэтому я шел медленно, опасаясь, что она может отстать. Я покинул здание академии, прошел через крытую галерею, у школы "Ротберг" неспешно спустился по ступеням, посмотрел налево и направо, пересек дорогу и зашел в университетский ботанический сад. Углубляться в сад я не стал, мало ли, вдруг потеряет мой след. Каменная лавка напротив крошечного пруда вполне меня устраивала.
   Маша не заставила себя долго ждать, она уселась рядом, зажав ладони между коленей.
   -- Убегаешь от меня?
   -- Скорее заманиваю.
   -- Заманиваешь? А куда?
   -- Сюда.
   -- Сюда? А что здесь? Лягушки?
   Невидимые земноводные тут же отозвались хриплым кваканьем.
   -- Кувшинки, -- возразил я и махнул рукой в сторону прудика. Листья кувшинок, щедро разбросанные по плоскости пруда, были похожи на резиновые ошметки лопнувших надувных шаров; очевидно, что праздничные шары проткнула злопакостная осока, пучками острых стрел торчащая тут и там из бурой водицы. Среди яркой зелени белели редкие нераскрытые бутоны. 
   -- Дай, посмотрю.
   Маша ухватила меня за подбородок и повернула мой фингал к свету.
   -- Больно?
   -- Фигня, видела б ты второго парня.
   -- Не смешно. Он мог тебя покалечить.
   -- Я находился под воздействием веществ, а это очень пагубно сказывается на убойности моего кун-фу. Так что, можно сказать, ему повезло. 
   Я убрал ее руку от своего лица и отвернулся. Мы замолчали.
   ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
   В ветвях деревьев щебечут птицы. В пруду апатично квакают лягушки. Он и Она сидят рядом на лавке и молчат.
   Она: Если тебе плохо, ты всегда можешь об этом поговорить со мной. Я хочу, чтобы ты это знал.
   Он: Поговорить с тобой? У кого из нас двоих шизофрения? или провалы в памяти?
   Она: О чем ты?
   Он: Ты издеваешься?
   Она: Ты хочешь меня обидеть?
   Он: Оставь, неважно.
   Опять молчание.
   Она: Я же вижу, как ты мучаешься.
   Он: Глупости. Тем более у меня есть план действий на экстренный случай, если совсем все будет хреново. В принципе хреново, без всякого к тебе отношения.
   Молчание.
   Он: Хочешь знать, что это за план?
   Она: Ты хочешь рассказать мне, что это за план?
   Он: Короче, слушай. Если в один из дней мне станет одиноко, бесконечно грустно и тоскливо. Если вдруг пойму, что все пропало и лучше уже не будет. Если закроются все выходы, кроме одного. Если за кадром заиграют минорные фортепьянные аккорды. Так вот, в этот момент я пошлю всё к чертям собачьим, соберу необходимое барахлишко в одну сумку, и уеду в черную Африку. Не смейся, я серьезно. Я проверял: есть куча благотворительных организаций, которым требуются добровольцы. Я не просто свалю неизвестно куда, я буду полезен людям. Я стану учить негритят алгебре и русской литературе. Детишки, несомненно, полюбят меня; они придумают мне какое-нибудь прозвище, поскольку в их языке нет букв "в" и "р". Я буду жарить бананы на слоновьих кизяках, любоваться закатом в саванне и считать полоски на зебрах. А долгими дизентерийными ночами я буду писать грустные стихи.
   Она: Отличный план. Только ты никогда не приведешь его в исполнение. Даже если тебе будет очень и очень плохо. Ну, ведь правда?
   Он: Думаешь?
   Она: Это всего лишь слова. Очередная твоя история. Ты сам это знаешь и специально прячешься за весь этот сарказм, за все эти твои остроумности.
   Он: Может, и так.
   Она: Именно так. Ты все время думаешь, выдумываешь, размышляешь. Понятно, что у тебя не остаются ни времени, ни сил на то, чтобы что-то сделать даже ради себя самого. Мысли и слова это все очень здорово, но главное -- поступки. А где твои поступки? Я, действительно, хочу тебе помочь. И я пыталась тебе помочь, и ты мог бы быть хоть чуточку благодарен за это.
   Он: А Зяблику ты тоже пыталась помочь?
   Она: Кому?
   Он: Славику. Ему ты тоже пыталась помочь?
   Она: Хихи! Зяблик? Какая прелесть! Это такая кличка?
   Он: Это между друзьями.
   Она: А вы друзья, да? Зябликом, по-моему, можно называть только ооочень близкого друга. Ну, такого особенного друга, который ближе любой подруги. Хихи. Но вы  вроде не такиесудя по моему опыту.
   Он: Плоско и пошло.
   Она: Нет, действительно. Никогда бы не подумала, что вы могли бы быть друзьями.
   Он: А ты об этом подумай.
   Она: Вот я и думаю. Славик тожелюбил поговорить, любил рассказывать всякие истории -- некоторые были очень даже забавными, но не все. И про Сэлу свою рассказывал, про приятелей своих. А про Валеру я от него ничего никогда не слышала. Ну, по крайней мере, ничего такого я не припоминаю. Или у тебя тоже была кличка? По паспорту Валера, а для друзей Воробушек?
   Он: О? Мадмуазель и сама знает толк в едком сарказме. Но, все ж, позволь не считать себя задетым. То, что эта тема всплыла -- лишь в мою пользу. Я ведь давно собираюсь завести с тобой этот разговор. Ты все уклонялась, а я не хотел особо давить. Ну а сейчас самый раз.
   Она: Какой разговор?
   Он: Разговор о Славике. Думаю, ты могла бы много чего рассказать. И объяснить.
   Она: Зачем тебе это? Хочешь знать у кого из вас длиннее?
   Он: Тебя бы можно было пожалеть, не будь ты такой.
   Она: Сукой?
   Он: Ты это сказала. И я забираю свои слова назад: тебя и таких, как ты, нужно жалеть в любом случае. Ты знаешь, что такое дружба?
   Она: Я полагаю, мне следует узнать мнение специалиста по данному вопросу.
   Он: Мнение специалист? Каждый нормальный человек -- специалист в дружбе. Если тебе нужно формальное определение -- посмотри в словаре. Но толку от этого будет маловато. Человек либо знает, что это такое, либо нет.
   Она: Твой тон становится слишком серьезным, мне это не нравится.
   Он: Я серьезный потому что для меня это важно, понимаешь? Славик мой друг, а я его друг. Мы вместе -- друзья. Понимаешь?
   Она. Хорошо. Допустим, я понимаю. Что ты от меня хочешь?
   Он: Я хочу, чтобы ты рассказала мне о Славике. Лучше, если расскажешь просто все, что знаешь и помнишь. Где он жил, с кем общался, чем занимался в свободное время, о чем говорил, о чем спорил, какие читал книги и какие смотрел фильмы. В общем, все. Хотя, думаю, мне хватит и отдельных деталей -- я знал его и понимал, как мало кто другой. Мне бы только за что-нибудь уцепиться, уловить нить, так сказать. Но все зависит от твоей честности и от твоей доброй воли.
   Она: Не беспокойся. Я буду с тобой и честной, и откровенной. Или просто встану и уйду. Но врать не буду. Только ты, все же конкретизируй свой вопрос, а то я прям не знаю с чего начать.
   Он: Окей.
   Кожа на его лбу складываются три морщины, а правая рука, локтем упертая в колено, бесцельно хватает воздух: он молчит, думает над вопросом. Она молчит и ждет.
   ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
   Словно вдруг разрядился аккумулятор, питающий мою волю -- верно, это она незаметно набросила провода на клемы, и украла все мое электричество. Горючее поступает в цилиндры, но неоткуда добыть искру, чтобы завести мыслительный механизм. Все стало совершенно безразлично, и сам себе я показался нелепым и жалким. Вдруг мне почудилось воспоминание чего-то очень смешного и прочно забытого; через мгновенье я уже снова забыл это что-то, но остановить смех уже не мог.
   -- Ты в порядке? Валера?
   Наконец, я сумел загнать смех обратно в легкие: он все еще сопротивлялся, ворочался внутри меня и иногда даже прорывался наружу коротким иканием.
   -- Я в порядке... ик... Почти. Это...ик...от утомления. Ты...ик ...меня утомила...ик.
   Выдох и глубокий вдох. Выдох.
   -- Чесслово, я чертовски устал, я опустошен. Будь добра.
   Я растянулся на лавке и положил голову Маше на колени.
   -- Вот так хорошо. Я наверно посплю здесь, -- сказал я, устраиваясь поудобней. -- А ты просто сиди и молчи. Если не можешь молчать, то спой мне что-нибудь. Только тихо.
   -- Ты же вроде хотел расспросить меня о чем-то важном?
   -- Пустое. Ты все равно соврала бы.
   Она ничего не возразила на это, просто погладила меня по голове. Мне вдруг стало покойно и уютно. Я поерзал ухом по шершавой джинсе -- стало только лучше. Стало невыносимо хорошо.
   -- А все-таки у кого больше? -- спросил я. Маша ответила не задумываясь:
   -- У тебя, конечно же.
   Маша легонько потрепала мои волосы, и кожей головы я почувствовал холодок -- это она дула мне на макушку. Думаю, в ту же секунду я уснул.
    
   Когда я проснулся на лавке в ботаническом саду, Маши со мной не было. И я бы не поручился, что она была тут, когда я засыпал.
  

32.

   Я скорее беден, чем небогат, но если гуляется весело и пьется легко, денег не считаю. В этот же раз меня душила жаба за каждый потраченный шекель. И это был плохой признак.
   Все должно было быть по-другому. На Русском подворье затевалась масштабная реконструкция, и всем питейным заведениям, расположенным там, предписано было свернуть свою деятельность. Ну, так вот, в одном из этих пабов устраивалась прощальная вечеринка, как бы веселая тризна с питьем и гуслярами. В роли гусляров выступала ска-панк банда "Дули". Собственно, на дули я и соблазнился.
   После работы я решил не заезжать в общагу, жаль было тратить целый час на дорогу из Тальпиот в Ар а-Цофим. Я почти сразу же пожалел об этом: пришлось все время таскаться с рюкзаком, в котором, помимо формы охранника и недочитанной книжки, лежал пистолет. Единственное, что за сэкономленное время я успел распить две бутылки пива, купленные в "пицуцие": в том пабе рассчитывать на выпивку со скидкой не приходилось, да еще и за вход платить надо было.
   "Дули" выступали квартетом. Лысый фронтмен, взгромоздясь на высокий табурет, пел остроумные песни и аккомпанировал самому себе на акустической гитаре; для пущей панковости вокруг шеи он намотал ужасное розовое боа. С тыла солиста прикрывала унца-унца ритм-секция; басист и ударник чисто и слаженно отыгрывали свои партии. Четвертым, но далеко не последним был альт-саксафон; чувственная медь ложилась на незамысловатую гармонию как соус "перигё" на макароны "по-флотски".
   Слушая "Дули", я никак не мог решить, стоили они уплаченных сорока шекелей или нет. А еще три пива, двадцать два шекеля каждое. Плюс четырнадцать шекелей на чай бармену. Все вместе -- сто двадцать. Обострение скаредности в итоге не позволило мне дослушать выступление до конца: я решил ехать домой на последнем автобусе. Поездка на такси отметалась по выше указанной причине, а для пешей прогулки я был слишком уставший. К тому же я умудрился порядочно захмелеть -- выпил всего ничего, но зато натощак.
   Выбравшись на улицу, я прислушался к своему мочевому пузырю: пока еще терпимо, но в автобусе, самое дальнее проезжая Рамат Эшколь, точно обоссусь. Я мог бы вернуться в бар и воспользоваться имеющимся там туалетом, но зачем? Вокруг имелось предостаточно альтернатив ватерклозету. Например, парковка прямо за углом барака, где помещались сразу несколько кабаков (включая тот из которого я вышел).
   На стоянке я оказался не один, та же нужда привела туда парочку ночных гуляк. Но, благо, места было полно, и я тоже нашел себе темный уголок, достаточно приватный для комфортного облегчения. Когда я закончил, те двое еще не ушли. Один из них стоял  полураком, положив локти на шлагбаум и обхватив голову руками. Второй, с виду довольно высокий, то ли укоризненно, то ли обеспокоено нависал над первым и что-то ему говорил. Когда я проходил мимо, высокий парень оторвался от своего приятеля и посмотрел на меня.
   -- Извини, дружище! Валера? Ты же Валера, да?
   Запоминать лица с первого раза удается мне не всегда. То, что со мной, в универе или на улице, здороваются незнакомые люди -- для меня привычное дело. Иногда я догадываюсь, кто это, а иногда -- нет.
   -- Ты знаешь, я еще сразу тогда хотел извиниться. Ну и потом тоже. Хотя ты сам, конечно, дал маху, дружище. Но это я виноват, я больше. Я еще и не в фокусе был, но я не оправдываюсь. Знаю, что был неправ...
   Рука долговязого порхала в потоке его болтовни, время от времени фамильярно касаясь моего плеча. А я все думал, кто ж он такой и откуда он меня знает.
   -- Это я тебя так, да?
   Ну конечно! И как же я сразу... Я непроизвольно потянулся почесать заживающий фингал.
   -- Если хочешь, можешь меня ударить. Я пойму. Заслужил. Это будет честно...
   -- Оставь, проехали.
   Он свалился на меня слишком неожиданно, и я совершенно не понимал, как на него реагировать. Да и не хотел я, вообще, никак реагировать. Извиняешься? Ну, на тебе прощенье, не жалко. И разойдемся каждый своей дорогой. Но Красавчику еще много чего надо было высказать.
   -- Я так и думал, что ты нормальный чувак. Ты отличный чувак, Валера. Мне просто очень важно, что бы ты тоже не думал, что я такое говно, каким мог показаться. Если бы я с самого начала знал, то никогда. Потому что оно того не стоит. И она того не стоит. Поверь, не стоит. Ведь у нее нет сердца. Она мучает людей просто так, смеется над ними, использует. Я это вижу. Я почти сразу это понял. Нет, она не сделала мне ничего плохого, но я сам понял, что она за человек. Я так и сказал ей: это не для меня. Она еще бегала за мной потом. И сейчас бегает, говорит, что нужен только я. Хоть и спит с кем попало. Да даже если бы нет...
   Красавчик говорил с таким искренним жаром, что я не мог просто так взять развернуться и уйти. Треклятая моя вежливость. Понимая, что исповедь затягивается, я закурил.
   -- Я ведь тогда трахнул ее, врать не буду. В тот же вечер. Зря, конечно. Она меня потом еще к себе затащила. Тоже зря. Но она же манипулятивная, ты сам знаешь. А ее соседка! Бедняжка. Она ее просто вышвырнула, чтобы не мешала. Это уже был перебор. Я ушел. А лучше бы и не приходил. Потому  что лучше под мостом с наркоманами, чем с ней на одной кровати. Вон он в сто раз более человек.
   Красавчик хлопнул по спине своего компаньона; тот, не отнимая ладоней от висков, обернулся и посмотрел на меня матовым взглядом. Тот еще утырок, ничего не скажешь. Но и Красавчик тоже хорош: болтает без умолку, дергается, почесывается.
   -- Все-таки здорово, что я тебя встретил. Что смог поговорить. Объяснить. Я который день таскаюсь по этому проклятому городу и все не то. А сейчас я думаю, что не зря. Знаешь, дружище, пусть у меня в карманах пусто и с самого утра я ничего не ел, я знаю, все будет хорошо. Завтра я уберусь отсюда. К морю. К небу... Только бы подальше отсюда. Нет, я тоже по-своему люблю этот город. Потому что важно любить всё, важно любить всех. Всех вместе. Ведь любить кого-то одного -- эта та же самая ненависть...
   "Чувака понесло", подумал я. Но тут Красавчик крепко зажмурился, словно собираясь чихнуть, и сжал пальцами переносицу.
   -- Я, походу, дикую чушь порю, да? Да ты наверно спешишь. А я тут... Мда... Но я честно рад, что мы встретились.
   Рука его зависла в ожидании; с небольшим опозданием я понял намек и со шлепком приложил клешню.
   -- Ну, прощай.
   Красавчик грустно улыбнулся мне, затем наклонился к своему товарищу и потряс его за плечо:
   -- Идем, дружище, давай потихоньку.
   Тот как будто только и ждал команды; он буквально протек под шлагбаумом и встал с той стороны, слегка покачиваясь. Красавчик лишь коротко хмыкнул на это.
   Нам было в разные стороны. Скупой жест вполоборота на прощанье, тот, что повыше положил руку на плечо тому, что пониже, и две неравнозначные человеческие фигуры тихим шагом вниз по тёмной улице. Мне же ловить такси, потому как автобусы уже не ходят.
   А вот и неправда. Как только Красавчик повернулся ко мне спиной, что-то в голове моей перемкнуло. Все что последовало за этим -- различимо в деталях исключительно на замедленном повторе. Пара легких шагов и я настиг их. Я упруго присел, схватил Красавчика за щиколотки и толкнул плечом вперед. Проще простого. Красавчик упал, и тут же получил пинок между ног. "Тычеохуел" -- это уже его упоротый приятель. Кулак ему в нос; валится наземь -- много ему не надо. Рюкзак падает с моего плеча, и это на мгновенье меня задерживает. Затем неуклюжее семенение: мне нужен разбег, чтобы зарядить с ноги Красавчику под ребра. Замах выходит воробьиный. Еще один пинок -- в голову на этот раз, и то же не так сильно, как я бы хотел. Опять спадает рюкзак, поправляю его, оглядываюсь вокруг и бегу прочь.
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Я позволил себе перевести дух, только оказавшись у заветной фанерной двери. Меня все еще трясло (если не внешне, то внутренне), от того, что я натворил. И, спрашивается, зачем? Но что сделано, то сделано. Отступать поздно. Назад дороги нет.
   Всегда предпочитаю стучать в дверь, это более деликатный способ заявить о своем приходе. Но в этот раз я выбрал звонок, потому что ощущал острую потребность в ней. Почти как вопрос жизни и смерти, но лишь на ступеньку ниже. А,может, и не ниже вовсе, а совершенно так же. 
   Долго ждать мне не пришлось. Без всяких вопросов с той стороны -- просто щелкнул замок и дверь распахнулась. Я быстро шагнул через порог: босая Машина соседка спешила вернуться в кровать.
   -- А что...
   Аня обернулась и, увидев меня, испуганно моргнула. Она бы наверно подпрыгнула от такой неожиданности, если бы вовремя не ухватилась за стену.
   -- Ее нету, -- пискнула Аня. Ее рука протянулась в сторону двери, определенно указывая мне на нее; ясно было, что требование убираться вон она озвучит тут же, как только сможет нормально вдохнуть. В мою пользу имелся лишь фактор неожиданности, и я обязан был им воспользоваться; для начала необходимо было закрепиться на территории противника.
   -- Могу я воспользоваться уборной. Пожалуйста. Очень надо. Хотя бы помыть руки, -- я протянул Ане правую руку ладонью вниз, вроде как для поцелуя.
   -- Боже мой! Что это?
   -- Долгая история. Но, вообще-то, это кровь. Человеческая.
   И вправду, мой правый кулак был весь испачкан наркоманской кровью.  
   -- Ты порезался? Нужен бинт? Йод может быть?
   -- Не думаю. Но спасибо. Мне бы только помыть.
   Руки я мыл с особой тщательностью, основательно и неторопливо; все это время Аня напряженно наблюдала за мной, придерживая дверь в ванную. Кулачным боем я забавляюсь совсем нечасто, и, скажем прямо, в этом деле я не дока. Удар, оказавшийся сокрушительным для бедного торчка, не прошел безболезненно и для меня -- техника подкачала. Теперь костяшки мизинца и безымянного опухли, и что-то противно щелкало когда я шевелил пальцами.
   -- Я разбудил тебя?
   -- Нет, я читала.
   Аня, надо отдать ей должное, быстро вернула самообладание. Как ни в чем не бывало -- фирменная отстраненность, которая может быть ошибочно принята за покорность или стеснительность, но в действительности прикрывает что-то такое, о чем и догадываться страшно. Брр.
   -- Я пытался ей позвонить -- не отвечает. И дома нет. Не знаешь, где она может быть в такое время?
   -- Не знаю.
   -- А когда придет?
   -- Не знаю.
   -- Можно я подожду ее? Мне просто нужно с ней увидеться. Обязательно. Что-то очень важное. В смысле я не намереваюсь ждать всю ночь, полчаса максимум. Если не придет, то так и быть.
   Холодный взгляд, как тысяча "без вариантов".
   -- Ну, ты же не выгонишь меня? Там ночь. Четверг тем более.
   Немигающий холодный взгляд, как тысяча "можешь не сомневаться".
   -- Еб... Да что с тобой не так?
   Пустой немигающий холодный взгляд, как тысяча "неужели?".
   В отчаянии я всплеснул мокрыми руками; очевидно, брызги долетели и до Ани: ее веки дрогнули.
   -- Как ты ее терпишь? Как ты все это терпишь? Что это, вообще, такое? Или ты получаешь от этого удовольствие? Я же знаю, что ты не дура. Уж умнее ее точно. Ведь, по сути, ты ее содержишь, ты ее кормишь, даешь крышу над головой, наверно и обстирываешь ее, и убираешь за ней. И утешаешь ее? Да? А взамен? Или я что-то не понимаю?
   И я вдруг понял. По крайней мере, так мне показалось. Мой указательный палец уставился на Аню и торжествующе задергался. А на лице моем широкая ухмылка догадки. Тот самый типаж, что в японской манга именуется кулдере. Холодная любовь. Кул-кул, дере-дере. Современный аналог маски в театре кабуки -- все эти большеглазые девочки с голубыми волосами. Только здесь это живой человек. Ну, и волосы пшеничные, конечно же.
   Она тоже догадалась, что я догадался. Устыдившись своей сокровенной наготы, Аня опустила глаза и прошептала:
   -- Ступай домой и ложись спать. Ты не в себе.
   -- Точно, что я не в себе,-- согласился я. -- Меня просто разорвало, расплескало меня по агрессивной окружающей среде. Поди теперь собери, чтобы залить обратно. В меня. Но я пойду. Извини за беспокойство.
   Аня так и осталась стоять, вцепившись в дверь; пришлось протискиваться бочком. Ее поникшая голова оказалась на уровне моего подбородка, и у меня неожиданно возникло желание встать на носки и поцеловать ее в маковку. Вместо этого я крепко сжал мокрыми пальцами ее хрупкое предплечье и доверительным  полушепотом произнес:
   -- Это все чертовы совпадения. Он тоже сказал: "какое совпадение!". Ты его должна знать: высокий такой, с ямочками на щеках. А теперь я не в себе и у меня болит рука.
   Аня шмыгнула носом. А, может, это она так усмехнулась.
   -- Думаю, я знаю где она может быть.
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   И снова ночной город. Город с четверга на пятницу, в самом своем центре. Все эти люди, которые гуляют, которые выпивают, которым завтра не надо на работу. И я мимо них, быстрым шагом. Смотрю под ноги, потому что опустил голову, чтобы лучше разрезать воздух, чтобы аэродинамично, чтобы еще быстрей. А по сторонам не могу смотреть: там люди вокруг. Веселая стайка молодых америкосов по курсу: один из них что-то крикнул, возможно, ко мне обращаясь. Я гавкнул "факоф" и все они засмеялись еще сильнее. А мне не до них. Надо было подробнее выспросить у Аньки: что за место, где находится, как пройти. Теперь, вот, ищи.
   "Эй, не знаешь где это Басс?" Не знает.
   Дальше уж точно ничего нет, надо обратно.
   Закурил.
   "Басс, клуб такой, знаешь где? Где-то здесь? Спасибо".
   Где-то здесь? Где же, бля?!
   Нет, это не то. Тоже не то.
   Зашел в пицуцию: попросил "Ноблес", хотя своих сигарет еще полпачки. "Где это Басс? не знаешь, нет? Еще раз, где повернуть?".
   Вот оно! Я мимо прошел раза два точно. Ну, главное, что нашел.
   На входе безразличный дормен. За спиной дормена -- дверь. За дверью -- полумрак. В полумраке -- лестница. Лестница крутая и узкая, с железными перилами. Сверху -- приглушенная музыка.
   Лестница привела меня к тяжелому прорезиненному занавесу; я отодвинул его, и в лицо мне ударила жаркая шумовая волна. Противоестественный серый свет. Мерцание темноты. Угрожающий музыкальный грохот. Дезориентированный и оглушенный, я двинулся вглубь зала. Вокруг меня -- механические куклы, среди которых я должен узнать единственное человеческое существо. Вдруг показалось, что кто-то преследует меня, не отстает и не приближается; резко обернулся -- это я сам, в огромном зеркале во всю стену. Может, она там, в зазеркалье? Потому что по эту сторону ее не было. Только чужие спины, чужие руки на круглых шарнирах, чужие волосы на фарфоровых головах.
   До бара я добрался совершенно измотанный; все было напрасно, тщетно, безрезультатно. Ее здесь не было и быть не могло. И невозможно было ее здесь представить. Как я мог подумать такое? Поворот не туда, недоразумение, недопонимание, подлог действительности.
   -- Налей виски, -- крикнул я девушке за стойкой.
   -- Какой?
   -- Самый дешевый. Хоть тот, что на спидбаре. Сколько?
   Уроды, столько драть за копеечный скотч. Сдачу я получил мелочью -- грубый намек на чаевые. А налила как в аптеке. Я отделил пальцем несколько одношекелевых монет, а то, что осталось, сгреб в карман. Взяв стакан, я развернулся спиной к барменше, а лицом к танцзалу: может, все-таки проглядел.
   Нет, не она. Совсем не похоже. Повернись, ну же... ээ. А там у стены? В платье? В коротеньком летнем платье?
   Я сощурился и даже вытянул шею, чтобы быть хоть чуточку ближе к наблюдаемому объекту. Да, точно, она и есть. Не удивительно, что сразу ее не приметил. Мне не доводилось копаться в Машкином платяном шкафу, но я почему-то был уверен, что ничего подобного в ее гардеробе нет. Все эти шортики, джинсики, маечки. А тут на каблуках? А ей так тоже хорошо. Моя прелесть.
   Проглотив остатки виски, я встал со своего стула и двинулся в ее сторону. Рядом с Машей ритмично прихрамывал какой-то тип; из белой майки без рукавов вываливались мясистые трицепсы и сам он был такой здоровенный в сравнении с ней, такой изящной.
   Она заметила меня, только когда я подобрался совсем вплотную: Маша нахмурилась и дернула головой, выражая возмущенное недоумение. Здоровяк глянул на нее, потом на меня, ухмыльнулся и положил руку мне на плечо, готовый сиюминутно устранить помеху могучею своею мышцею. Я примиряюще похлопал его дельтовидную и проорал:
   -- Все в порядке, ахи. Мы с ней знакомы. Не поверишь, весь вечер ее ищу: ее бабушку забрали в больницу, что-то с сердцем.
   Маша состроила извиняющуюся мину -- не мне, а ему. Я же, выскользнув из-под тяжелой лапы, ухватил ее за локоть и потащил прочь, подальше от растерявшегося качка.
   -- Ну, так как там бабуля? -- спросила Маша, как только мы выбрались из пульсирующей в танце людской массы.
   -- Боюсь, стоит готовиться к худшему, -- бросил я.
   -- Всегда знала, что она будет гореть в аду. А сам-то ты что здесь делаешь?
   Я решил быть предельно честным:
   -- Буду предельно честен: искал тебя.
   Бровь вверх:
   -- Да? И как же ты меня нашел?
   -- Птичка нащебетала. Твоя благочестивая подружка.
   Уголки губ вниз:
   -- Серьезно?
   -- Да. Кстати, отлично выглядишь. Тебе идет.
   Улыбка на миллисекунду:
   -- Спасибо. А ты вот какой-то дерганый сегодня. Все с тобой в порядке?
   Я  засунул мизинец в ухо и энергично затряс им, пытаясь оживить мыслительный процесс. Что у нее на уме? Видеть меня она не особо рада, но ей здесь скучно, и это почти очевидно.
   -- Знаешь, -- начал я, -- сегодня день такой... То есть день-то начинался как обычно, а вот вечер. Угадай, кого я встретил?
   -- Это должно меня интересовать?
   -- Не знаю даже. Я встретил твоего знакомого, буквально полчаса назад. Может сорок минут.
   -- Что ты сказал?
   Проклятый шум. Я повысил голос:
   -- Говорю, встретил твоего друга. Хиппи который. Тот, что в Лифте был.
   Маша насторожилась.
   -- Да ну?
   -- Ну да. Оказывается, отличный парень. Поговорили с ним.
   -- О чем?
   -- О всяком. О тебе, в том числе. Сказал, что ты редкая тварь.
   -- А ты приперся сюда, чтобы мне об этом рассказать?
   -- Совсем нет. Просто вот поговорил с человеком, вспомнил тебя. Ну, и, понимаешь, непреодолимо захотелось тебя трахнуть. Вот просто сил нет, как захотелось.
   Между нахмуренных бровей две черточки:
   -- Что?
   -- Трахнуть, говорю, тебя хочу. Очень.
   -- Ты пытаешься шутить?
   -- Нет. Совсем нет. Я просто надеюсь, что ты оценишь мою искренность.
   Маша провела пальцем по щеке -- наверно капля моей слюны попала. Что поделаешь, приходиться орать.
   -- Извини.
   -- Ничего. Так, значит, ты пришел меня... это самое?
   Ну, давай, произнеси это слово наконец. А лучше так скажи: "Трахни меня, Валера, трахни меня, пожалуйста!".
   Верхняя губа дернулась. Презрение? Короткий взгляд в сторону. Маша прикусила кулачок и посмотрела мне в глаза. Что теперь? Опять взгляд в сторону -- точно проверяет, что никто не подслушивает ее мысли. Снова глаза в глаза. Ну же! Ухмылочка -- что-то задумала -- и легкое манящее движение пальчика.
   Я наклонился к ней. Маша замком сплела пальцы на моем затылке и прижалась щекой к моей щеке.
   -- Хочешь меня?
   -- О да! Огонь моих чресел. Грех мой, душа моя.
   -- Хочешь прямо сейчас?
   -- Сию же минуту.
   -- Прямо здесь?
   Вместо ответа моя рука скользнула под платье.По гладкому бедру вверх.Выше. Ногтем поддел резинку трусиков.
   -- Прямо здесь? -- повторила она.
   -- Почему нет? Можно в туалете.
   Далеко идти не пришлось. Рядом с выходом -- закуток с раковиной и двумя дверьми. Свободной рукой (другая рука вокруг Машиной талии -- ее надо держать крепко, убежит ведь) я подергал дверные ручки. Занято. Я нетерпеливо постучался в одну из кабинок: мне отозвался сливной бачок, а еще через мгновенье звякнула щеколда. Парень, который играет эпизодическую роль парня выходящего из туалета, подмигнул мне и протиснулся к раковине. А мы внутрь. И дверь побыстрее закрыть.
   Хорошо, что Маша не вздумала сегодня тусить в любимом "D-One" -- сортир гаже, чем там во всём городе не найти. А тут  вполне себе уборная. Только вместо обычного освещения -- красная лампочка: подходит для фотолаборатории, а, может, и для кое-чего другого.
   Я прижал ее к себе, впился ртом в ее шею. Лизнул. Никакого вкуса: как когда во сне пытаешься утолить жажду -- пьешь, пьешь, да всё без толку. Невыносимая ненасыщающая пресность. В отчаянье я оставил на ее шее черный засос и потянулся к мочке уха.
   -- Иии! Что это? Ты же обещал совсем другое.
   Вырваться она не могла, лишь вытянула шею, пытаясь отдалить от мня свое вкусное ушко.
   -- Что?
   Ничего ж не понятно. А глаза у нее черные. Из-за освещения: все вокруг либо черное, либо красное. Или это кровь залила сетчатку: при таком давлении капилляры точно должны полопаться.
   -- Ты же сказал, что трахнешь меня?
   Да, да! Вот оно волшебное слово! Мутабор! Я сразу вспомнил, зачем я здесь.
   Я развернул ее от себя и толкнул ладонью между лопаток; Маша упала вперед, уперевшись руками в стену над сливным бачком. Задрал платье. Сдернул книзу трусы. Рассмотреть бы, только все вокруг либо черное, либо красное. Но пальцем провел.
   Член заполз в правую штанину и там раздулся -- а джинсы узкие, поди теперь достань. Расстегнул тугую пуговицу, втянул живот и руку в штанину. Аж всего перекрутило судорогой. И диафрагму будто заклинило; воздух, вместо того, чтобы течь в легкие, неперевариваемыми пузырями забил пищевод. Голова начинала кружиться и подкатывала тошнота. Только желание перебарывало все.
   Одной рукой придавил ее плечо, другой направляю. Суховато, но так сама виновата. Нажать посильнее, чтоб сразу до конца. Больно, кожа натянулась. Но все уже, все хорошо, вот оно. Раз.
   Два.
   Давление, как в барокамере. И все вокруг черное и красное. Кончу, и глаза мои лопнут. Забрызгают кафель и Машино платье. 
   Три.
   -- Нет! -- Маша уперла руку в мой напрягшийся живот.
   Я надавил: мне туда, вглубь.
   -- Нет! -- повторила она.
   И я остановился: хотелось продолжать, но ведь сказано -- "нет!". Я плохо понимал, что происходит (верно, из-за кислородного голодания), однако, слово "нет" до меня дошло. Маша тут же ловко извернулась, оказавшись лицом к лицу со мной, и крепко схватила мой член рукой. Не как часть любовной игры, а так, будто опасалась, что он может ей навредить. Как сжать запястье, опасаясь пощёчины -- можно такое сравнение? И, наверно, не зря. Потому что все это мне совсем не понравилось, так не поступают, есть всем известное правило: первое "да" сильнее последующего "нет". Я бы нашел, как выразить свое возмущение, но она (каламбур-с) перехватила инициативу в свои руки.
   -- Давай просто пойдем  ко мне, -- сказала она. Я должен был отказаться?
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Городской сквозняк вдохнул бы в меня здравый смысл, будь у него побольше времени. Но обратный путь был краток, и я успел остыть лишь до точки неопределенности. Мне бы остановиться на секунду и подбросить монетку: "пали" -- следую за Машей, "эц" -- со всех ног куда подальше. Пусть хоть слепой жребий, если по-другому никак.
   -- Я опять посеяла ключ, -- сказала она, вжимая кнопку звонка. Посмотрела на меня, виновато улыбнулась. А я только кивнул, угу, руки в карманах. В правом кармане два ключа на проволочном колечке: от общаги и от этой самой двери.
   Аня открыла. С виду ничуть не удивилась. И не спросонья, ждала. Сразу Машку будто подменили, то была тихая, хитро-настороженно-осторожная, а тут вдруг повеселела, и игривость какая-то. Ане:
   -- Ты не поверишь, я Валеру встретила, здорово, да?
   Мне:
   -- Проходи же, ну.
   Схватила меня за руку, потащила в комнату, толкнула на кровать.
   -- Ну что ты вдруг? Что-то случилось?
   Ничего. Просто мне вдруг стало ясно, что я переборщил. Еще немного и все. Бывает такое, когда уже пьяный, смотришь на налитую рюмку, и понимаешь, что если выпьешь ее, то точно будешь блевать, а хочется все равно. Только речь не об алкоголе.
   Башка не соображает, а сам в напряжение. Возбуждение нервно-эротическое. Потому что жду подвоха. Точнее подвоха опасаюсь, и в то же время с наивностью ребенка, ожидающего получить щенка на день рожденья, предвкушаю обещанный оргазм.
   -- А как с Аней?
   Полушепотом: Аня спряталась на кухне, а я не хотел, чтобы она слышала.
   -- Аня? --воскликнула Маша; глаза ее округлились, и рот восторженно распахнулся: придумала что-то замечательное-презамечательное, и сейчасвсем-всем будет весело-превесело.
   -- Иди сюда, Анька! Иди сюдааа! Нуу!
   Вышла наконец. Рабыня лампы, слушается и повинуется. Обвила себя руками, будто замерзла.  Маша сгребла ее в жадные объятья и в обе щеки расцеловала.
   -- Представляешь, Валера тебя стесняется.
   И как бы посекрету:
   -- А ведь он собирался меня трахнуть! Да, да. И я почти согласилась. А потом думаю: что это все мне, да мне. Это не честно. Ты же моя лучшая подруга.
   Маша попыталась поцеловать Аню в губы; Аня стыдливо прикрыла глаза, не смея ответить напоцелуй. Маша не стала настаивать, только хитро зыркнула в мою сторону -- оценивая реакцию. Она могла видеть мою физиономию, там все написано. Мне же было труднее. Скорее всего, я тупо улыбался, а сам перед собой делал вид, что стараюсь думать. И смотрел во все глаза -- потому что хоть и нехорошо, или даже гаденько кое в чем, но ведь любопытно, щекотно, аж мурашки по спине. А еще нужно быть внимательным, чтобы не упустить момент: ясно же, что хотят щелкнуть по носу, но вдруг успею увернуться?
   -- Так вот, -- продолжала Маша (голосок -- мёд), -- я подумала: пусть Валера трахнет тебя. Ведь хорошо, да?   
   -- Гы. -- Сам не понял, что хотел этим сказать, просто вырвалось.
   -- Что?
   -- Ну, мы так не договаривались. Только ты.
   -- Мы вообще ни о чем не договаривались, -- отрезала Маша. -- Потом может быть и я. Если справишься. Тебе нужно получить пятерку. Ты же отличник?
   -- Нет, три четверки в аттестате.
   -- Ты уж постарайся.
   Ну, ну. Что это за цирк? Типа кто первый моргнет? Нет, как это... Кто первый свернет на обочину, испугавшись лобового столкновения? В конце концов, это же не может быть всерьез?
   Я сглотнул; во рту -- кислый алкогольный привкус.     
   -- Мне-то что, -- ухмыльнулся я (дешевый блеф). -- Только она, по ходу, не в восторге от твоей идеи.
   Аня смотрела в пол, все так же безнадежно обняв себя. Так бы и рухнула, не шелохнувшись, если бы Маша не держала ее.
   -- Глупости. Ведь ты же хочешь, да? Анечка?
   Маша слегка подтолкнула ее ко мне. Маленький шажок.
   -- Ну что ты лыбишься? Давай, снимай штаны.
   А я не промах, нашел что ответить.
   -- Пусть она.
   Маша замялась лишь на полмгновения.
   -- Хм. Ну, я вам помогу, для начала. Первый и последний раз.
   Сказала и сделала; я даже оторвал зад от кровати, чтобы ей сподручнее было.  Расстегнула мои джинсы и рывком стянула до колен.
   -- Смотри что за красота, Анечка! Размер подкачал немного, но зато волосатость какая вокруг. И уже готов.
   Что правда, то правда -- лимбическая система в действии, меня никто не спешивает.
   -- Ты можешь его облизать, -- сказала Маша и ласково погладила Аню по голове.
    

33.

   Башка болела даже во сне. Потому и проснулся. А еще ужасно хотелось пить. Но самое невыносимое -- тошнотворное чувство стыда. Воспоминание о прошлой ночи смешалось со смрадом моего собственного дыхания, и меня передернуло. Может быть, всё это просто приснилось?
   Полупрозрачная девочка-мученица на коленях. У моих ног. Белесый взгляд полный смертельного презрения и чуть влажное касание языка моей мошонки. Кто-то во мне хотел идти до конца, но кто-то другой не выдержал. Я оттолкнул ее ногой. Буквально лягнул. Она упала на спину и снизу, лежа, все так же смотрела на меня. Потом эти дурацкие штаны, в которые не укладываются лишние части тела. Все дергано, потому что хочется побыстрей. А Маша, прикрыв нос сложенными домиком ладошками, хохотала; спиной прижалась к стене -- не могла стоять на ногах, так смялась -- и медленно сползала на пол. Я что-то крикнул перед уходом, вроде как, что обе они ебанутые. И хлопнул дверью.
   Как дошел до общаги -- помню плохо. Всю дорогу смотрел под ноги и клял себя вслух. Бормотал под нос: "сдохни! сдохни! сдохни!". Только бы перебить истерику собственной совести. Лицемерная сука, где ж ты раньше была, совесть? В итоге совесть не успокоилась, а я не сдох...
    Нашарил под подушкой телефон -- 5:49. Выдохнув зловонный стон, я ухватился за край стола и вытянул себя в сидячее положение. При этом чугунный шар в моей квадратной голове перекатился из угла в угол. Выдвинул верхний ящик, стал рыться в скопившемся там мусоре в поисках дексамола. Наконец, нащупал мятую конволюту и выдавил из нее две таблетки.
   На полусогнутых ногах я поплелся в ванную. Открыл кран. Глотнул воды и чуть не блеванул; засунул два пальца в рот и принялся счищать горькую слизь с языка. Набрал полный рот воды, прополоскал и сплюнул. Вдогонку выхаркнул серо-коричневый комок. Лишь после этого я смог напиться и заодно проглотил лекарство; таблетки, одна за другой, медленно и мучительно поползли по слипшемуся пищеводу.
   Плеснул в лицо водой и посмотрел в зеркало. Он подмигнул мне красным глазом. Ухмыляется, урод. Рожа в щетине, веки заплыли, нижняя губа треснула точно посередине, а в уголке рта -- три крошечных прыщика. Левша он, а это главный признак злодея. И печень у него на месте сердца, и пишет он задом наперед. И мыслит так же. Ухмылка Амалека стала еще шире. Он может быть доволен. Одурачил меня и теперь потешается. Амалек высунул желтый язык и похотливо лизнул стекло с той стороны. Смотреть на его кривляния не было сил, а возразить -- нечего;я ушел обратно к себе в комнату, лег в кровать и с головой накрылся простыней, летом заменявшей мне одеяло. Даже кран толком не закрыл. И все капало, капало, капало...
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Я буквально подскочил в кровати. Есть такое особое нервное пробуждение, когда вдруг просыпаешься и уверен, что проспал что-то важное. Экзамен, например. Проверил время -- 12:23. Даже не позднее утро. Попытался вспомнить, были ли у меня планы на сегодня: вроде ничего хотя мог и забыть, бывало уже, но, с другой стороны, я бы не шел вчера в кабак, если бы на утро было что-то намечено. Может, приснилось?
   В любом случае день уже начался и давно пора вставать. Да и голова перестала болеть. К тому же новое и совершенно неясное беспокойство не только придавало бодрости, но и отвлекало от давешних душевных терзаний.
   Я  почистил зубы, принял душ и побрился. Далее последовал утренний чай. Когда я наливал кипяток в кружку, струя утянула с собой ярлычок чайного пакетика. Лишь третьей попытки я сумел его извлечь (конечно же, ошпарив пальцы). Я отчаянно тряхнул рукой -- каким-то образом это должно было облегчить боль -- и тут же вспомнил. Пистолет! Сразу стало жарко. Сранный пистолет!
   Метнулся в комнату. Так и есть. В смысле нет. Нету сумки, моего рюкзака. Обратно на кухню. Тоже нет. И у двери нет. Снова в комнату. Точно нет. Ни под столом, ни под кроватью, ни в шкафу. Стал вспоминать. Из бара я вышел с рюкзаком -- это точно; помню, что спадал постоянно, когда... боже, никогда в жизни не бил человека по яйцам, и вот докатился. А в клубе? Проталкивался сквозь танцующих, потом тесная кабинка в туалете -- точно бы мешал рюкзак, я бы запомнил. Значит, оставил у Машки, когда в первый раз заходил. И не забрал потом -- ясное дело, не до того было.
   Пистолет -- штука серьезная. За утерю можно нажить большие проблемы, вплоть до уголовной ответственности. Делать нечего, придется позвонить ей, и сейчас же,не откладывая, хотя ни говорить с ней, ни видеть ее, ни вспоминать о ней совсем не хотелось.
   Я долго мусолил в ладони мобильник, пытаясь настроиться на неприятный разговор. Наконец, набрал Машин номер; три долгих гудка, затем -- короткие. Нажала на сброс. Набрал снова: короткие гудки побежали почти сразу же. Набрал в третий раз -- выключен. Отослал сообщение: "ответь пожалуйста. очень важно". Швырнув телефон на кровать, принялся собираться: не хочет отвечать на звонок -- приеду без предупреждения. Если ее не будет дома -- просижу под дверью хоть до завтрашнего утра.
   Из кучи тряпья (неделю назад стирался -- все руки не доходили разложить) я выудил наугад носок и принялся искать ему пару; забракованные кандидатуры летели на пол, а когда подходящий носок нашелся, выяснилось, что он с дыркой. Даже в мелочах и то все не слава богу. Я ругнулся и выбрал из тех носков, что на полу два, которые оба черные -- и так сойдет.
   Пяти минут не прошло, а я уже в носках. В трусах и в носках. Но уже устал, и дальше торопиться нет сил. Я закрыл глаза, глубоко вдохнул и выдохнул -- и так пять раз, вдох и выдох. Открыл глаза, сказал сам себе "спокойно!" и продолжил собираться.
   Я был уже почти готов (одет, обут, с бумажником в заднем кармане, но все еще в судорожном поиске ключа от входной двери), когда мой телефон подал голос. Звонок был ожидаем, и "ало" вырвалось резкое и раздраженное, но ответ заставил меня отнять трубку от уха, чтобы проверить номер звонившего. Номер не определился.
   -- Валери? -- повторил женский голос. Ударение на последний слог -- почти как оскорбление.
   -- Да.
   -- Говорит Батья Мор из полиции.
   Звонок из полиции -- чушь полнейшая, но я все равно смягчил тон:
   -- По поводу?
   -- Ты знаком с Анной Д.?
   -- С кем?
   -- С Марией Ш.?
   -- Да знаком.
   -- Очень хорошо.
   Нечего хорошего в этом "очень хорошо" я не расслышал. И, вообще, манера, в которой велся разговор, мне совершенно не нравилась.
   -- А в чем дело?
   -- В чем дело? Значит, так: я хочу поставить тебя в известность, что против тебя подана жалоба. Все очень серьезно. Речь о сексуальном домогательстве. Более того, если всё, даже если половина из того, что рассказала Анна правда, данные действия подпадают под определение изнасилования.
   -- Какие действия?
   -- Какие действия?
   Точно неспроста переспросила. Уловила фальшь. Я ведь знаю, какие такие действия. Даже если все валить на Машку (а уж ее участие более чем значительное) я как минимум соучастник. Еще и ногой пнул, и ведь больно наверно.
   -- Что она наговорила там про меня?
   Вести разговор с мерзавцами, отрицающими всё и вся, для Батьи Мор -- часть профессии, так что мое опереточное возмущение не возымело никакого эффекта.
   -- Много чего. И об этом мы еще поговорим, я надеюсь.
   Я сник.
   -- И что, меня сейчас придут арестовывать?
   -- Почему же сейчас, -- она даже не усмехнулась моей наивности. -- В данный момент имеется лишь жалоба на тебя. Мы будем ее рассматривать в соответствии с установленной процедурой. В том числе, я рассчитываю побеседовать с тобой.
   -- Побеседовать?
   -- Побеседовать. Мы можем вызвать тебя повесткой, в этом нет никакой проблемы, даже наоборот, так положено. Но, в виде жеста доброй воли, я предлагаю тебе зайти к нам просто так, для ознакомительной беседы, как говорится. Это исключительно для твоей же пользы.
   -- Да, да, конечно. Когда? Секунду, я только запишу.
   Разговаривая по телефону, я, незаметив того, вновь оказался на кухне. Из-под корзины с апельсинами я вытащил клипборд; ручка нашлась тут же рядом. На самом верхнем из зажатых в клипборде листов помещалась пуля к последней игре в преф: я проиграл в тот раз восемьдесят вистов. Ниже был почти чистый лист -- только лишь строчка из  ровных, хоть и сильно завалившихся влево, прописных букв; на свободном месте я записал время, номер кабинета и имя следователя, затем выдрал лист целиком, сложил ввосьмеро и запихнул в карман.
   -- И еще напоследок: настоятельно советую свести к минимуму прямые контакты. Надеюсь, ты и не думаешь о том, чтобы запугать, отговорить, повлиять и все такое -- это было бы большой глупостью с твоей стороны. Также все попытки выяснения отношений следует оставить на потом. На данном этапе, это всего лишь хороший совет, хотя в случае чего я не думаю, что суд откажет в запретительном приказе. Это, пока что, все. Удачи и надеюсь увидеться завтра.
   Этим разговор и закончился. Я вернулся в комнату, сел на кровать, провел ладонью по лицу, мотнул головой и усмехнулся про себя. Звонок из полиции? Изнасилование? Что за дичь. Сто пудов, подговорила знакомую, чтобы позвонила мне и представилась следователем. Это в Машкином стиле, такие шуточки. Ну а я повелся.
   Я снова усмехнулся и послал презрительный плевок в противоположную стену -- недолет. Моя догадка, так удобно всё объяснявшая, расслабила меня, и тут же ощутилась преждевременная усталость. Скинув обувь, я прилег на кровать и, укутавшись в простыню, плавно провалился в сон.
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Кусэмэммак! Других слов не нашлось. Потому что почти полпятого. Столько проспал, а только хуже. Ничуть не отдохнул, лишь отлежал ухо. Весь пропотел к тому же, пришлось сменить футболку.
   Если бы я не вышел из дому тут же, то не сделал  этого вообще никогда. Выдумал бы какой-нибудь повод задержаться, присел бы на стул или того хуже на кровать и постепенно пришел бы к заключению, что ничего страшного не произойдет если покемарить еще пол часика. А после, возможно, совсем бы не проснулся. Но я нашел в себе силы переступить порог, а дальше было проще.
   Короткое ожидание на остановке, автобус номер 19 от общежития Бронфман до "Машбир", три минуты пешего хода, полтора лестничных пролета и я на месте. Постучал. Позвонил. Постучал снова -- дома никого. Спустился на улицу, выкурил сигарету и поднялся обратно с уже созревшим решением.
   Копия была сработана халтурно и пришлось немного повозиться, дергать ключ туда-сюда и погружать в скважину не до конца, а именно до определенной точки. Но замок, в конце концов, поддался. Подошел-таки ключик к заветной дверце за нарисованным очагом. Золотой ключик.
   Кто с песней входит в каждый дом? Туру-ру-ру-ту-ту. Зызы-зузу-за-за. Кто с детства каждому знаком? Пара-пара-па-па, буру-буру-бу-бу. Он не мошенник и не плут, скажите, как его зовут? Ва! Ле! Ра!
   Проснулся азарт детской шалости и мою душевную квелость как рукой сняло. И мышцы пришли тонус, и кровь весело побежала, щекоча изнутри артерии и вены. Вспомнилось, как на Сэле я забрался в домик вожатых, чтобы вернуть конфискованную у меня бутылку водки.
   Итак, где я мог оставить рюкзак? У входа или в ванной, дальше я не заходил. Естественно, ни там, ни там его не нашлось. Прошел в спальню (она же единственная комната) -- на виду не валяется. Глянул под кровать: вот и он, черный бесформенный ком, мой рюкзак. Неожиданно легкий; внутри -- футболка поло и рабочие штаны, книжка, ремень с кобурой, запасной магазин. Все кроме самого пистолета. Я даже не расстроился -- было бы совсем неинтересно найти пистолет так быстро.
   Получается, что Машка порылась в моем рюкзаке, нашла игрушку и куда-то ее переложила. Но квартирка-то крохотная, а пистолет --  не канцелярская скрепка, найдется, никуда не денется. Насвистывая мотивчик из кинофильма про Буратино, я приступил к основательному обыску.
   Начал с кухни, проверил все ящики и шкафчики, даже заглянул в холодильник. Нисколько не удивившись тщетности поисков на кухне, перешел к спальне. На обратной стороне двери платяного шкафа было зеркало, и я не утерпел: выдал разудалый бармалейский оскал от уха до уха. Рожа в зеркале подействовала на меня ободряюще, шмон пошел еще веселей. Я подвигал вешалки, тяжелые от навешанного на них шмотья; пробежался по прочему тряпью, уложенному на полках стопками; выдвинул нижний ящик с обувью; встал на стул и проверил на антресолях. В шкафу нет. Занялся постелью: похлопал по одеялу, заглянул под подушку, приподнял матрас. Что ж, пока ничего, но круг поиска сужается. Тепло-тепло, почти горячо. Обратно под кровать: коробки и сумки набитые тем, что жалко выбрасывать, а так же прочий хлам россыпью. Столько всего -- не знаешь с чего начать: взгляд переползал от сумки к сумке и от коробки к коробке, но неизменно останавливался на Машином лептопе, лежавшем тут же под кроватью. Непродолжительный внутренний диалог я завершил вслух:
   -- Ладно, уговорил. Но только три попытки, -- сказал я, и вытащил компьютер из-под кровати.
   Раскрыл и ткнул кнопку питания. Аж извертелся, пока комп загружался -- сперва зудело между лопатками, а потом и по всему хребту, в стыках позвонков -- от шеи и до кобчика. Наконец, всплыло окошко запроса пароля. Пальцы, до этого нетерпеливо барабанившие по корпусу ноутбука, выбили из клавиатуры бессмысленную абракадабру; лишь в последний момент я смог их унять, крепко сжав в кулаки. Ведь всего три попытки.
   Медленно скользя взглядом по клавиатуре, я принялся выискивать единственно верные буквы. Первая строчка, вторая строчка, третья. Подумал, подумал, не удержался и ткнул "b"; тут же стер -- это из моего пароля к почте. Стал думать дальше. На каждой клавише -- белая латинская и красная ивритская буковки, плюс полупрозрачная наклеечка с кириллицей. Так, так, так. Да ну?
   Я вытащил из заднего кармана сложенный листок и медленно, словно боясь просыпать написанные на нем символы, развернул его. Имя следовательницы, номер кабинета и прочее -- лишний мусор. Главное -- буквы, клонящиеся влево. Чужой почерк, не мой и не Мэтта. Хотя, что это я: никакого секрета -- добрая девушка Ева собственной рукой записала послание из мира духов. Ы, Г, С, Г, И, Г, Ы.
   Моргнул несколько раз, чтобы убедиться, что буквы не исчезают, не изменяют форму и не перескакивают с места на место. Удостоверившись, что все в порядке, набрал первую из них. Зуд в позвоночнике стал почти нестерпимым; то же самое теперь и в грудине. Вдобавок еще и по большому захотелось. Я быстро ткнул две буквы подряд и передернул плечами, пытаясь унять неприятное ощущение. Содрать бы все мясо и почесать кости прямо так. Еще две буквы, "Г" и "И". Скривившись, долго и осторожно спускал кишечные газы -- вроде отпустило. "Г" в третий раз, "Ы" -- во второй. Зуд перешел в суставы пальцев; я потер ладони, сцепил пальцы замком, повернул так и эдак, пока не заболело. Уличив короткий момент облегчения, скрюченным мизинцем нажал клавиши с цифрами "8" и "7". Ввод!
   >> 
   Экран потемнел. Или в глазах померкло. Прозвучали пять знакомых нот. Свет возвращался неохотно, но вот уже почти... Добавилось синего и желтого, потом два цвета смешались по краям и породили зеленый. Всплыли пятна красного. Цвета стеклись в смутные фигуры, и вся картина медленно набрала резкости, пока не стала, наконец, узнаваема. Пользовательский "рабочий стол", захламленный до невозможности желтыми папками и пестрыми ярлыками различных программ. Всё вперемешку, всё криво. И названия нечитаемы, даже знакомые на вид иконки переименованы -- а символы все из разных азбук, разноразмерные, с надстрочными точками и черточками.
   Загадай число от одного до десяти:
   Четыре!
   Четвертая папка справа от оранжево-красного значка. Тачпад, что ли, неисправен; мерцающий курсор еле-еле ползет по монитору, то и дело замирает, словно буксует, или вдруг отпрыгивает в сторону. Навел-таки на выбранную папку. Двойной клик. Внутри -- текстовые файлы. Сколько же их тут? Нажал PageDown, еще раз, потом просто зажал и не отпускал; ряды одинаковых иконок в виде печатных листов улетали вверх, и все никак не кончались. Бездна. Проверять, что в этих файлах не стал, просто нажал ctrl+w. Теперь четвертая папка вниз от той, что я уже проверил. То же самое. На этот раз кликнул на самом первом файле; как я и думал, нескончаемая галиматья, набранная буквами из всех алфавитов мира. Бред, так дело не пойдет. Порыться на жестком диске? Вдруг там порядку побольше. Или через функцию "поиск"? Но что искать? А если просто на рабочем столе рассортировать иконки по дате создания? Последний вариант -- самый простой в исполнении. Его я и выбрал для начала.
   Точно как цирковые тараканы, заслышавшие требовательное "Алле!" дрессировщика, иконки в одно мгновение выстроились в ровное каре. В верхнем левом углу оказалась папка, подписанная как "24". Возможно ли, что я не обратил на нее внимания, на единственную папку подписанную по-человечески? Может, и проглядел, в таком то бардаке.
   Клик-клик. Картинки? Открыл в режиме просмотра галереи. Чернота. Мрак. Абсолютная темнота. Нажал стрелку вправо -- к следующей картинке. Ничего не случилось. Тот же черный прямоугольник. Дальше. Светлый блик в самом центре темноты. Дальше. Опять чернота. Дальше. Пятнышко света вновь. Дальше. Чернота. Я принялся пролистывать картинки, стуча по клавише со стрелкой. В ответ чернота подмигивала мне белым глазком. Вдруг на экране возникло лицо; я вздрогнул от неожиданности, и сердце заколотилось быстро-быстро. Зяблик. Черно-белый, и оттого одновременно и печальный и суровый. Портрет крупным планом: глубокие тени обтекают лоб, нос, скулы и подбородок. В черных колодцах глазниц поблескивают белки и взгляд Зяблика тверд, но в то же время полон сострадания ко мне: как жаль, ты взвешен и найден очень, очень легким.
   Мы бы так и смотрели друг другу в глаза, но мелкая судорога дернула мой указательный палец, и он сам собой нажал клавишу промотки. На новой фотографии тоже был Зяблик, и если бы мне показали второй портрет спустя пять минут после первого, то я бы уже не уловил различия. А так я заметил, что лицо Зяблика чуть приблизилось, и вроде как рот смягчился, и брови чуть приподнялись, и блеска в глазах стало больше -- жалость одолевала беспристрастность. Я пролистнул к следующей картинке. Тот же портрет, но рот чуть приоткрыт, словно кадр заснят на середине слова. Дальше. Теперь губы плотно сжаты -- Зяблик что-то мне сказал, а я не расслышал. Быстрее дальше: рот широко открыт, а на лице -- легкое недовольство моей тугоухостью. В беспомощности дальше. Зяблик смотрит на меня, но пальцем показывает себе за спину. Я сощурился, пытаясь разглядеть в черноте, на что именно указывает Зяблик, и даже по привычке из трехмерного мира, попытался заглянуть со стороны. Заморгавшись от колючей темноты, я отвернулся от монитора, чтобы дать глазам передышку. Когда я снова посмотрел на экран, Зяблика там не было; мягкий сине-голубой фон, а из поля ввода пароля всплывает облачко с вопросом: Did you forget your password?
   << 
   И сразу стало ясно и пусто. Такое бывает, когда хорошенько вытошнит. Излишняя расслабленность, но дышится глубоко и легко, а в голове просторно, так что мысли могут струиться сразу в нескольких направлениях. Переход совершился столь мгновенно, что я даже не был уверен, не выдумал ли я виденные только что образы. Просто в момент крайнего возбуждения поддался собственной буйной фантазии -- возможно? Вполне. Ведь я столько размышлял об этом, столько нелепейших теорий строил, даже загадочное имя придумал для Машкиного компьютера. А подобрался я совсем близко.
   Догадка о пароле верна, нет никаких сомнений. Я даже представил: измученный и отверженный вчерашний любовник (им вполне мог бы быть Зяблик), в порыве поэтического отчаяния бросает ей в лицо сравнение с демоном-искусителем; Машке метафора, конечно же, только польстила, и она решила применить забавное латинское слово как ключ к своему сокровищу. А то, что с первого раза  не получилось, так это мелкое недоразумение -- ведьмина доска, очевидно, не слишком удобна для передачи сдвоенных букв, а мою собственную безграмотность никто не отменял. 
   Ну, так что, вторая попытка? Я принялся медленно, чтобы уж наверняка без ошибок, вбивать буквы пароля; руки уже не дрожат, сам я -- спокоен. После последней "Ы" я задумался. Открыл и закрыл рот, выдохнув в промежутке какой-то неопределенный звук; нет, владей я даже искусством чтения с губ, все равно не разобрал бы -- всего-то два кадра. Развернулся спиной к экрану компьютера и махнул через левое плечо правой рукой: интерпретация не могла быть однозначной, но где-то там располагалась входная дверь. Я пожал плечами и стал ждать.
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Ждать долго не пришлось. Про себя я считал: раз суккуба, два суккуба, три суккуба....
   Двести восемьдесят шесть суккуба... бестолковая возня с замком; удивленный матерок, когда, наконец, выясняется, что дверь не заперта; нерасслышанная фраза и смешок в ответ. Я все это время сидел на грязном полу, но (как и подобает джентльмену) встал, когда дамы вошли. Неприятное удивление имело место быть.
   Мы так и остались стоять, друг против друга: она и она с одной стороны, я с другой, а между нами угол кровати. Аня смотрела в пол -- как и положено ей. Маша же криво ощерилась, и левую часть ее милого лица перекосило -- гнев, особенно столь беспомощный ей не шел.
   -- Какого ... Что ты здесь делаешь? -- последняя ударная "е" ушла вверх пронзительным визгом. Я же отвечал бесстрастно, мне все надоело:
   -- Я пытался позвонить тебе.
   -- С тобой уже разговаривали из миштары?
   -- Было дело.
   -- Ну, так какого хера ты тут забыл?
   -- Я же говорю, я звонил тебе.
   -- Вали отсюда!
   -- Сию же минуту. Только заберу кое-что из своих вещей.
   -- Какие на хрен вещи?
   -- Пистолет.
   -- Ааа! Пистолет?
   -- Да, пистолет. Где он?
   -- Ты про это? -- Маш порылась в болтавшейся на плече холщевой сумке, и извлекла из нее мою Карин.
   -- Дура! таскаться по городу с чужим пистолетом в сумке...
   -- Сам дура!
   -- Дай сюда.
   -- Отдать тебе пистолет? Да ты же псих долбанный. Вдруг ты нас застрелишь.
   -- Скорее сама себя застрелишь.
   -- Да ну? Думаешь, я не умею этим пользоваться?
   Сказав это, Маша попыталась зарядить пистолет. Делала она это, конечно же, неправильно: вместо того, чтобы удерживать затвор и толкать вперед рукоять, она удерживала рукоять и тянула на себя затвор. Я предпочел безучастно наблюдать за ее мартышечьими потугами, полагая, что ничего из этого не выйдет. И ошибся: затвор щелкнул, выхватив верхний патрон из магазина.
   -- Что теперь скажешь?
   -- Отдай, это тебе не игрушка.
   Вместо ответа, Маша навела пистолет на меня.
   -- Брось это...
   -- Что значит брось? Вот возьму и пристрелю тебя. И буду права: психопат-извращенец забрался в мой дом -- чистая самооборона.
   Я знал, что ни в кого она не выстрелит; всего-то надо было дать ей перебеситься. Но терпение мое уже подходило к концу:
   -- Ну, стреляй, давай
   Маша задумалась:
   -- Я-то, наверно, пожалею тебя. А вот ей ты никогда не нравился.
   С неожиданной готовностью, Аня приняла протянутый ей пистолет. Все сразу усложнилось. Я уже почти решился было силой забрать у Машки ствол; пришлось бы, конечно, выворачивать ей руки и, может, еще как по-другому применить силу -- в любом случае вышло бы некрасиво, но с Машкой можно и так. А вот ее подружка... Стояла бы себе молча, а тут взяла и напомнила о себе. И снова я почувствовал себя ужасно перед ней виноватым: захотелось попросить прощения, но в сложившейся ситуации это было совершенно не к месту.
   -- Аня, ты-то хоть... -- начал я, пытаясь поймать ее взгляд.
   -- Сможешь попасть ему... ну, в коленку, например? -- весело встряла Машка.
   -- Хватит! -- рявкнул я, и вновь обратился к Ане:
   -- Аня...
   Что сказать дальше я не нашел, просто протянул руку и принялся медленно обходить кровать. Сделал лишь несколько шагов и пистолетное дуло, до этого безвольно смотревшее куда-то вниз и в сторону, развернулось мне навстречу. Я вдруг понял: девчонка достаточно безумна, чтобы нажать на курок.
   Я отступил -- на полшага, не больше. Тень опасности подействовала на меня отрезвляюще, я полностью собрался и готов был действовать, как только уличу момент. Дальше тянуть не имело смысла -- в два прыжка добраться до нее и всего-то делов. Главное, дождаться, когда она расслабится, или моргнет, или вновь провалится в свою отстраненность.
   -- Что, испугался? -- довольно воскликнула Машка.
   Как не вовремя отвлекла меня! Аня как раз широко зевнула, и я бы успел. Да вовсе она не зевнула: раскрыла свой большой рот и вставила в него пистолетное дуло. 
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Там потом еще должен был быть хлопок выстрела, а затем стук упавшего тела. И кровь, конечно же, должна была быть -- не отложилось. Помню лишь, как уже на лестнице сижу -- позвонил на 101 и жду, пока приедут. Сам дрожу и обнимаю Машу. А она рыдает в истерике и бормочет, что совсем этого не хотела.
  

+?.

   Вместо эпилога:
   "Хашавти драхай ва-ашива раглай эль эдотеха". Гулял себе Давид-псалмопевец по холмам, расцветшим алыми ветреницами, и в рыжей его голове копошились всякие мысли -- может, одруге Ионатане; может, о битвах с великанами; а, может, о женах чужих. Бродил он, значит, весь такой задумчивый по масличным рощам, или в садах, меж смоковниц, или еще где, а ноги волшебным образом неизменно приводили его к Скинии Завета, к скрижалям с заповедями Моисеевыми. Меня тоже таскало по разным тропам и дорогам, временами был я глубокомыслен, пускай и далеко не всегда, а, в конце концов, направление стоп моих привело туда, где я сейчас нахожусь -- я вновь оказался в тюрьме на Русском подворье.
   Здесь уже третий месяц. Пообвыкся, теперь и время бежит быстрее. Условия быта -- приемлемые, Мэтт передал мне постельные принадлежности и кое-что из одежды. Есть у меня и телефонная карточка -- во время прогулки иногда удается позвонить кому-нибудь из внешнего мира.
   Я так понял, что в принципе держать меня в заключении было необязательно. Могли бы назначить домашний арест или потребовать залог. Но дома у меня нет, и денег на залог тоже, так что приходится мне сидеть в камере вплоть до окончательного решения суда. И я не особо тужу по этому поводу. Не только лишь потому, что чувствую себя виноватым, и меру пресечения свободы нахожу заслуженной. Нет, далеко не только. Здесь, в тюрьме, я получил передышку оттого, что окружало меня, да и от самого себя тоже. Моя жизнь упростилась настолько, что больше совсем не тяготит меня. Я бы сравнил это с очищающим постом. Вот и пощусь.
   С сокамерниками почти не общаюсь: не мои это люди. Единственное исключение -- Моше. Он из Кутаиси (еще в семидесятых репатриировался), иногда говорим с ним по-русски. Почему сидит -- сам не рассказывал, а я не спрашиваю, но по виду мужик серьезный. Особо я благодарен Моше за то, что он разрешает мне накладывать его тфилин.
   Забавно, но моя рутина в тюрьме очень близка к праведному образу жизни. Ем исключительно кошерную еду. В субботу не совершаю практически никакой работы, а с тех пор, как бросил курить -- даже не зажигаю огня.Да и борода отросла за все это время. Взял в библиотеке Теилим и ежедневно читаю. Вдобавок пытаюсь читать "Пророков": идет медленно (много непонятных слов -- без комментариев вообще пропал бы), пока что добрался до середины книги Шмуэля.
   При всем при том, я совсем не склонен переоценивать свою новую религиозность. Я знаю: только освобожусь, сразу отправлюсь в "Чилиз" на Гилель (пять минут пешком отсюда) и куплю себе ломоть пиццы с гусиной грудинкой. А на свободу я выйду непременно и в самое ближайшее время. Скоро уже суд: то, что оправдают -- не уверен, но отделаться условным -- более чем вероятно. Доведение до самоубийства -- серьезная статья, и все могло сложиться для меня гораздо хуже, если бы попытка суицида закончилась, тем чем она закончиться была должна. Выстрел в рот считается надежным способом свести счеты с жизнью, но и тут требуется основательность. Спешка, тяжелый пистолет и слабые девичьи руки -- вот общие объяснения, того факта, что Аня до сих пор числится среди живых. Пуля раздробила челюсть -- страшное ранение, и крови много потеряла, но все-таки откачали. Из того, что слышал, вроде как до сих пор говорить не может, лежит в больнице и впереди еще куча операций. Жалко ее очень, хотя поди знай, может, она этого себе и хотела.
   Что с Машей -- понятия не имею, исчез человек бесследно. Мой адвокат (назначенный судом, естественно) говорит, что это только мне на пользу, больше весу для версии защиты. Кстати, адвокатом своим я вполне доволен. Посещает меня регулярно, беседует за жизнь, сочувствует. Зовут его Алексом, из Кишинева родом, солидный такой дядька. Он мне оказал услугу  (пусть для него и мелочь, но я благодарен). Каким-то образом (то ли он раньше в полиции служил, то ли кто из близких приятелей -- не совсем я понял) Алекс смог поднять записи по самоубийствам за последние пару лет. Как выяснилось, Вячеслав Е. в этих записях не значится. Может быть, конечно же, что с ним случилась какая другая беда, но, скорее всего, Зяблик жив и здоров по самый сегодняшний день.
   Выходит, что история о трагической смерти Зяблика -- не более чем одна из Машиных шуток. Такие дела. Жителям Тральфамадора без разницы, но по мне -- лучше, когда никто не умирает. А Зяблика все-таки необходимо найти, и, оказавшись на свободе, я непременно этим займусь. Пока же он продолжает являться мне во снах (не часто, но время от времени). Вот, например, мой последний сон:
    
   Жаркий солнечный день. Я стою на обочине шоссе. Черная, с желтой разметкой, асфальтовая лента убегает вдаль. Справа -- горы, цвета карандашного грифеля. Слева -- море, отделенное от меня широкой полосой песчаного пляжа.
   Направляюсь к морю. Далеко идти: километр, может, больше. Иду, иду... Наконец, мне надоедает идти по песку, и я решаю, что почти пришел. И действительно, море теперь совсем близко, я слышу его, но между морем и мной -- неизвестно откуда взявшаяся стена. Беленная известкой каменная стена высотой мне по плечо, но заглянуть за нее я почему-то не могу.
   Стена охраняет, но не преграждает, я это знаю и поэтому принимаю ее. Просто иду вдоль стены, зная, что дальше должен быть вход. А вот и он. У входа -- стол, похожий на школьную парту.  За партой сидит араб с очень смуглым, совершено непроницаемым лицом.
   Достаю из карманов мятые купюры и кладу на стол. Не хватает, но есть еще мелочь. А ещё фантики от жвачки, скомканные билеты на автобус и табачная труха. Выкладываю на стол, все, что было в карманах и араб кивает своей мрачной головой -- плата принята. Араб молча указывает пальцем, нужное мне направление и я иду дальше.
   То самое место, где поселился Зяблик. Лето и море...
   У самого моря, шагах в двадцати от кромки прибоя стоит  что-то вроде пляжной беседки: четыре столба, вкопанных в песок, и кровля из пальмовых листьев. В тени беседки натянут гамак.
   Я застал его во время полуденной сиесты: он дремлет в гамаке. Рядом недочитанная книга -- лежит на песке коркой вверх. Зяблик использует земной шар, как закладку для своей книги, думаю я и улыбаюсь. Сейчас дотронусь до его плеча и разбужу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"