Аннотация: Черновик романа. Ознакомительный фрагмент. Полностью выкладываться не будет.
Михаил Рагимов, Игорь Николаев, Юрий Валин
Ярчуки (Дети Гамельна-2)
Авторы благодарят за помощь и советы:
Юрия Паневина
Ивана Блажевича
Римму Кривошеину
Павла Аврамца
Сергея Павлова
Сергея Сизарева
Евгения Кутузова
Сергея Науменко
Олега Куца
Алексея Красникова
Павла Клюкина
Краткое авторское предисловие
Писалась у нас книга, писалась, и написалась. Злая и добрая, циничная и сентиментальная, в общем, похожая на нашу малую Родину. Так уж получилось, что родились и выросли оба автора на земле, некогда известной как Дикое Поле. Земле, сменившей с тех пор много названий, земле, говорящей с древних времен на замечательной смеси языков, главным из которых был и остается русский язык. Мы с огромным уважением относимся к украинской мове и автору 'Кобзаря', но Гоголь и Булгаков, Паустовский и Катаев нам много ближе.
И нам дорога та, старая Украина, мирная, многоязыкая, здравомыслящая, где мы могли гордиться огромными металлургическими заводами и солнечными азовскими пляжами, изяществом Зеркальной струи и прохладной тишиной источника Григория Сковороды. Все еще вернется: расцветут города, загудят железные дороги, вновь начнет строиться метро и театры, вернутся на улицы дружелюбные и ироничные, образованные и трудолюбивые люди. Все будет хорошо. Когда-нибудь...
А пока время вспомнить о нежити и нечисти. О той, дремучей чертовщине, кою можно было вразумить пулей, клинком, а то и запросто ухватив за хвост да показательно выпоров. Славные были времена, простые. Отчего и не вспомнить иной раз о чем-то старинном?
(Опытный читатель, несомненно, сразу угадает, что перед ним вторая книга летописи, известной как 'Дети Гамельна'. На сей раз судьба заведет наемников ордена Deus Venantium, чей удел - истребление тьмы во всей ее проявлениях, на самый край мира - к реке известной как 'Danapris')
Ярчуки
Ярчук - "Собака с волчьими зубами, - ее боятся ведьмы (нар, поверье). У меня собака ярчук; у нее волчьи зубы - ее и ведьмы, и волки боятся. Если хочешь завести ярчуков, то нужно сучку, как ощенится, убить и всех щенят перебить, оставить только малую сучку, да так до девяти поколений, а тогда уже девятая сучка и родит ярчуков."
Словарь української мови. Упор. Б. Грiнченко. Том IV. С. 543. К., 1909
Пролог
Людская память прихотлива. Одни истории хранятся в ней долго, а другие исчезают без следа. Но те сказания, которым суждена долгая жизнь, обретают, порой, вид удивительный и причудливый...
Говорят, что некогда вернулся из крестового похода рыцарь по имени Йомберг, родом из германских земель, а может быть из франков. Вернулся при почете и славе, к деве, что ждала его верно. Но печальной и короткой оказалась их свадьба - суженых погубил враг, коварный и злотворный. А был то человек или демон - осталось неведомым, равно как и старые счеты, что были меж губителем и рыцарем Йомбергом. Памятно лишь имя злого убийцы - Шварцвольф, а так же то, что не был он ни смертным, ни даже человеком. А может и был когда-то, но давно отринул все людское, продав душу тому, кого не следует поминать всуе.
Еще сказывают, что у погубленной невесты был брат, муж сумрачный и таинственный. Он знал и умел многое, чего не пристало знать доброму христианину. И кое-кто сомневался - не дьявольское ли отродье скрывается под людской личиной? Даже имени человеческого у брата не было, а если и было, то никто его не знал. Смерть Йомберга и его невесты изгладилась из памяти людской. Но брат мертвой невесты ничего не забыл и не простил. В ночь полной луны, на перекрестке дорог, он отворил холодным железом кровь из собственных жил и поклялся отомстить.
А еще говорят старые люди, многие легенды и были помнящие, что в неведомом году в неизвестный месяц пришел некий человек в славный город Гамельн, изнывающий под гнетом крыс. Назвался тот пришелец Крысоловом и обещал избавить город от напасти за немалую плату. Но был обманут, избит и выброшен за городские ворота с позором. Однако избавитель жестоко наказал неблагодарных и бесчестных - колдовской музыкой своей волшебной дудочки он зачаровал и увел из Гамельна всех детей, и горожане оказались не в силах ему помешать. Никто более не видел Крысолова, только легенды о нём странствовали по миру.
А спустя некоторое время смелые, искусные воины стали изводить всю нежить Старого Света, который тогда никто Старым не называл, ибо не отплыли еще корабли за дальний океан, в поисках кратчайшего пути в Индию. И называли тех воинов Deus Venantium, сиречь Девенаторами, а если по-простому - Божьими Охотниками. Впрочем, бывало, что звали по-иному - Детьми Гамельна.
Сказывают, что тёмная, страшная, укрытая от сторонних глаз война длилась не один век. Не было в ней ни славы, ни почестей - только смерть и чёрная кровь на клинках и когтях под безлунным небом. Девенаторы гибли, но на место павшего воина вставал новый, столь же умелый и суровый.
Шли века, менялся мир и люди в нем. Дыхание времени коснулось и ордена Deus Venantium. Все меньше оставалось в его рядах истинных бойцов-Девенаторов и все больше - наемных воинов, ландскехтусами именуемых. Прежней оставалась лишь война, которую Дети Гамельна неустанно вели с Шварцвольфом, ибо служили ему многие нечестивые создания. И говаривали даже, что истинной целью Девенаторов был не покой добрых христиан, а давний, кровный враг Крысолова.
Так или иначе, прихотливая нить судьбы свела в одном месте Девенаторов и Шварцвольфа с его премерзким воинством. Звалось то место - Драконий Лес. И была страшная битва, и длилась она всю ночь, а так же полный час, что разделяет ночь и утро, когда тьма особенно крепка и властна. На заре, божьим попущением и крепкой сталью, Шварцвольф был сражен, как и все, кого он привел с собой. Тела их обратил в пепел жаркий огонь, а пепел тот милосердно приняла земля из которой все вышли и куда каждый когда-нибудь вернётся. Но горек был вкус победы, и не нашлось места радости в сердцах победителей, ибо слишком многие Охотники пали в том сражении.
На том легенды заканчиваются, а что дальше было - если кто и знал, то никому не сказывал...
Глава 1. О святости подозрений и сомнительности старых дорог
Туман наползал на дорогу. Плотный, густой - хоть ножом режь. Не бывает такого тумана посреди дня. В нём тонули окружавшие дорогу деревья, чьи ветви смыкались подобно куполу, защищавшему путников от палящих лучей солнца.
По камням, помнившим легионы Рима и конников Шарлеманя, застучали копыта. Из-за поворота показались три всадника, судя по доспехам - рейтары. Ехавший посередине, мрачно и неодобрительно смотрел на окружающий мир из-под козырька шлема. Поперёк седла у него лежал длинный доппельфаустер - двуствольный колесцовый пистолет, что так любят кавалерийские офицеры.
Следом, влекомая четвёркой лошадей, неторопливо катилась карета, покачиваясь на неровностях и выбоинах. Замыкали кавалькаду четверо верховых. Эти снаряжены были полегче, по драгунскому образцу.
Авангард резко остановился. Остановилась и карета. Драгуны арьергарда, не дожидаясь команды, развернулись, прикрывая карету. Окружавший лес молчал, утопая в белёсой пелене. Перед рейтарами сидел человек, почти скрытый в струях тумана - будто призрачные змеи танцевали неведомый и странный танец.
- Эй, бродяга, прочь с дороги! - приказал старший, кладя ладонь на приклад ружья.
- Месье, же не па манж дё труа жур! - невнятно произнес бродяга, медленно поднимаясь с истёртых камней дороги. Говоривший по-французски путник был невысок ростом и широкоплеч. Лицо прятал под капюшоном.
- Да мне плевать, сколько ты там не жрал! - рявкнул солдат и взялся за рейтшверт. Тратить выстрел на нищего - излишняя роскошь. Не заслуживает он такого почета. Хлестануть тяжёлым клинком старинной полушпаги-полумеча, и пусть убирается, радуясь, что остался жив после встречи с 'чёрными всадниками'.
Бродяга презрительно фыркнул. И прыгнул на всадника. Тут же, из кустов, по конвою хлестанул мушкетный залп. Затем еще один.
Пороховой дым мешался с туманом. Слышались стоны, лязг железа и утробное волчье рычание...
***
Дым поднимался к потолку, клубился меж балок, овевал окорока, развешенные хозяином, берегущим место в кладовке. Мясо приобретало странный привкус, но кого волнует такая мелочь после пятого кувшина вина?
Взбираться на лавку и тянуться до непочатого окорока было лень. Да и жадина-хозяин непременно потребовал бы заплатить. Сержант Мирослав срезал кусочек мяса с валяющейся на столе кости, снова воткнул нож в столешницу.
Рядом хлопали карты - парни разыгрывали не полученные ещё деньги. Дельце, ради которого банду капитана Бальбоа занесло в такую даль, оказалось пустячным до неприличия. Все тайны и загадки были
проделками нерадивых слуг, решивших изобретательно и жестоко проучить жадных господ. Выдумщиков изобличили чуть ли не сразу по приезду. И пока шёл долгий процесс согласования оплаты, наёмникам ничего не оставалось, кроме как пить, жрать и играть в карты.
Для офицеров имелись и другие развлечения. Капитан и оба лейтенанта разглядывали старые немецкие гравюры, неведомыми путями оказавшиеся здесь - в пригороде Рима. Впрочем, таверна три века подряд проторчала у выезда на Тибрскую дорогу, и ничего странного в подобной находке не было. Удивляло другое - как никто не украл до сих пор эти забавные рисунки? Места ведь соответствующие. Ворьё наглее, чем здесь, отыщешь разве что в окрестностях Пизы.
- Ты глянь, как ландскнехта нарисовал! Будто этот Альбрехт сам из наших!
- Ты на эту посмотри! Вот бы мне такой рог!
- А мне его доспехи на задницу! - поддержал гогот своих офицеров капитан.
Сержант скривился. Он знавал когда-то одного Бальбоа, но тот испанец хоть и слыл жутким треплом и, по слухам, баловался сочинительством, но хотя бы знал с какой стороны браться за мушкет. А вот его тезка был безмозгл и напыщен как развалины Колизея. И как только подобные люди выбиваются в верхи?..
Так и выбиваются. Гибель Шварцвольфа стоила Ордену очень дорого. Много крови пролилось на снег Драконьего леса, что в Штутгарте. Потери восполняли, как придется. Мирославу вспомнилось, как ему самому предлагали возглавить одну из банд, и сержант ещё раз скривился. Нет уж, каждый должен занимать своё место. По способностям, так сказать, и по потребностям...
- Прикинь, как бы нам пришлось убивать такую громадину, а? - хмыкнул капитан и подвинул в лужу сержантского вина потрепанную гравюру.
- И что тут сложного? - пожал плечами Мирослав, - десяток аркебузиров расстреляют этого чудо-зверя раньше, чем он успеет задрать хвост.
- Охотил таких? - Бальбоа с ухмылкой толкнул его в плечо, - Ты уже у нас старый вояка! Или только нарисованных и видел?
Сержант промолчал.
В дверь таверны вдруг грохнуло - будто кто-то норовил вышибить её таранным ударом. Тяжёлая створка распахнулась, и внутрь ввалился человек. Судя по старомодному фальтроку[1] и изобилию желтого с синим - папский гвардеец. Высокий, худощавый...
Наемники опустили пистолеты.
Гость привалился к стене, запаленно дыша и со свистом втягивая воздух. Рванул тонкими бледными (не ранен ли?) пальцами ворот, выдохнул:
- В двух милях отсюда. На повороте. Засада. Особой важности обоз. Его Святейшество...
***
Напыщенный Бальбоа утверждал, что этот путь куда короче, нежели скакать по дороге. Очевидно, он измерял расстояние по карте, позабыв про овраги, колючейшие кусты и прочее коварство итальянской природы, так и норовящее если не выбить из седла, то как минимум ослепить. Мирослав пригнулся к лошадиной шее. Выхлестнет глаз - новый не вставить! И с тупоголового капитана запасного ока не стребовать! Обоз Его Святейшества, пусть даже и везут в нем гусиное перо для набивки перин, неприкосновенен. И посягнувший должен быть немедленно и сурово покаран! Соответственно, любая спешка оправдана. А окривеешь - сам виноват, уворачиваться в следующий раз будешь прилежнее. Заросли внезапно кончились, и всадники оказались на дороге. Минутное замешательство - в какую сторону скакать? Никаких ориентиров не было. Деревья с кустами, плотно растущие вдоль дороги, везде одинаковы. Небо затянуто плотными серыми, почти чёрными тучами. Решили действовать надёжно - половина отряда в одну сторону, половина в другую. Если что - оговоренная стрельба в воздух. Или же не оговоренная - в разбойников.
Судя по зрелищу, открывшемуся за очередным поворотом, здесь порезвились кумаши. Ну или в конец тронутые протестанты, решившие отвести душу на католиках. Перевернутая на бок карета. Убитые лошади. Трое мертвецов в окровавленных кирасах. Еще несколько - драгуны. Двое святых отцов. Ого, вот и счастье привалило-то! У колеса - третий, в фиолетовой сутане. Важная птица...
Детали потом. Есть дело куда важнее. Мирослав спрыгнул на землю, присел рядом с умирающим. Кучер прополз на руках шагов пятнадцать, не меньше - вон, стелется кровавый след по булыжникам. Кто-то ловкий широко вспорол бедняге брюхо, выпустив кишки. Скоро отойдет. Молодой, не больше двадцати. И как только на службу взяли? Или из послушников? Нет, не похож...
- Ты их видел?
В ответ парень только неразборчиво застонал.
Сержант чертыхнулся сквозь зубы - заветная котомка с хитрыми снадобьями, способными и мертвого разговорить, осталась лежать в таверне. Вместе с гравюрами, кислым вином и поросячьми ляжками на потолке. Ладно, есть способ. Мирослав прикусил нижнюю губу, оглянулся. Рядом никого, все разбрелись. Среди бойцов, что Deus Venаntium привлекал к службе, некоторые умения, за которые кто иной шёл на костер, поощрялись. Но всё же, но всё же...
Кучер закричал так, что даже готовый к подобному сержант отшатнулся. Дернулись на шум и Охотники. Сержант отмахнулся - мол, продолжайте - и склонился над умирающим, на губах которого пузырилась кровь.
- Ты их видел?
- Да... Волки... Волки... И люди... Марио они отсекли голову... Епископу отрезали руку... Господь милосердный... Мамочка, отчего так больно...
Парень поднес окровавленную ладонь к глазам. Снова закричал. На этот раз - от осознания. Сквозь дыру в животе кровь не сочилась - текла. Вместе с кровью уходила и жизнь. Последний выплеск - и всё. Сержант, вытерев руки об колет умершего кучера, поднялся. Парень не сказал ничего нового. Следы и укусы на телах Мирослав видел и сам. Да и отрезавшие всё подряд люди не стали открытием - волки не владеют ножами. А человеку, что лежал у кареты, кисть отрезали клинком тупым и коротким, вон как настрогали бахромы, содомиты мокрожопые!
Закрыв глаза отмучавшемуся пареньку, Мирослав подошёл к лейтенанту. Тот с задумчивым видом чесал затылок, разглядывая кусты в трех шагах от перевернутой кареты.
- Гляди, тут следы. Что скажешь?
Что можно сказать по каплям крови, что буквально усеивали всё вокруг? По сломанным веткам, оборванным листьям и отпечаткам сапог? Сержант мысленно выругался. Это вам не ходить с гордым видом, поминая через слово былую славу кондотьеров и прочих живущих за 'соляные деньги'. Здесь - настоящая работа.
Да, предсмертные слова Иржи Шварцвольфа действительно оказались проклятием. Кровавый снег Дракенвальда надломил хребет Ордену. В том лесу осталось множество опытных бойцов. Вот и приходилось вербовать простых рубак, не умеющих даже читать следы...
- Ушли в сторону реки, папские кого-то зацепили. По ноге, похоже.
- Догоним? - вспыхнули азартом глаза лейтенанта.
- Не уверен, - покачал головой Мирослав, - они опережают больше чем на час...
В притихшем лесу раздался выстрел - совсем рядом.
- Догоним! Капитан их нашел! Курт и Марио - охраняйте здесь!
И снова ожидание пули - те, кто разгромил обоз, не были дураками и вполне могли дожидаться погони с заряженными мушкетами в руках, стоя за деревьями.
Капли крови, что тянулись надёжным следом от самой дороги, оборвались. Лицом вниз, у дерева лежал труп, наскоро забросанный свежими ветками.
- Сержант, осмотрись, - приказал Мессер, - остальные, вперед!
Мирослав проводил взглядом лейтенанта, умчавшегося во главе банды, дождался, пока в шёпоте листвы утонет стук копыт и крики погони, и прислушался. Вроде бы тихо. Лесная живность не спешит возвращаться к прежним занятиям, не сопит, вжимаясь в землю зловредный хашашин, готовый прыгнуть на спину зазевавшемуся Охотнику.
Убитый оказался кем-то из местных бандито. Молодой, не старше кучера, умершего на дороге. Чернявый, тоненькие усики, бедро в крови. Висок пробит чем-то узким. Всё верно, подранок замедлял бегство, вот и ударили стилетом. Вокруг убитого кто-то изрядно потоптался. Приметный сапог, со стертым носком и странным раздвоенным каблуком, наподобие копыта. Нет, вряд ли так близко от Ватикана могут орудовать черти, да и не видел сержант настоящих - с копытами - тех, что описаны в умных книгах, ни разу, отчего и были у него некоторые сомнения на счет существования подобных богонеугодных созданий. Скорее, владелец сапога неудачно наступил на острый камень. Или еще что стряслось, вырвавшее половину каблука напрочь...
Снова забрасывать убитого сержант не стал. Сильно не объедят покойника, крупнее хорька тут звери не водятся. Сержант запрыгнул на коня, позвенел в кармане свежеобретённым серебром. Одно доброе дело в своей никчемушной жизни, глупыш, ты сделал, запас для сержанта немного монет. Покойся с миром, и не бесчинствуй более. А то сожжём...
***
Мелкая речка, зажатая высокими каменистыми берегами, шумела, клокотала и бурлила. Словно наяда, коих в этих краях истребили еще при цезарях, решила помешать вежливой беседе...
Впрочем, достаточно беглого взгляда, дабы понять - беседа неминуемо закончится схваткой. Очень уж много оружия в руках. И у тех, кого прижали к реке, и у тех, кто прижал.
- Господа разбойники, - поправил шляпу Бальбоа, раздувавшийся от важности и самодовольства - настиг ведь и практически покарал негодяев! - Предлагаю вам сдаться на милость Правосудия! Волею пославших меня, обещаю честное разбирательство и беспристрастный суд!
Конечно же, убийцы и грабители прекрасно знали, что единственное возможное для них милосердие со стороны Закона - скорая смерть на плахе или в петле, а не многолетнее гниение заживо в сыром каменном мешке. Но предложить капитан был обязан. Все же не мантикоры бессмысленные, а людишки. Хоть и люто нагрешившие.
Капитан прокашлялся, украсил ветку плевком и продолжил, сбившись с высокопарного тона. Всё же не гранд, а простой идальго, вволю пошатавшийся по Фландрии и прочим гостеприимным местам:
- Вас меньше десятка, а нас две дюжины. И у каждого заряжена добрая аркебуза! Ну, или прыгайте, вода сейчас теплая!
Защелкали взводимые курки - для пущей убедительности. Прыгнуть мог лишь безумец - река, сбегающая с предгорьев Апеннин, проточила себе глубокое ложе, в изобилии усеянное каменными 'зубами', о которые человеческое тело, влекомое быстрой водой разжевывается за пару минут. Если оно, конечно, не разбилось при падении...
Вместо ответа вперёд шагнули два разбойника. На вид - родные братья прочим. Дорожная одежда, стоптанные сапоги, усталые грязные рожи. У этих разве что глаза были удивительно одинаковыми - точно сверкали куски речного льда. Шагнув, выхватили сабли...
Окутался дымом капитан - Бальбоа разрядил сразу оба пистолета. Испанца поддержали прочие Охотники, осыпав разбойников свинцовым градом. Те и ответить толком не успели - выпалили трое, да и то, послав пули куда-то в небо. В первую очередь наемники стреляли по дерзким, но и тем, кто у них за спиной прятался, досталось. Кто упал как подкошенный, кто завыл от боли, ухватившись за простреленную руку.
Но те двое, каждый получив по полдюжины пуль, падать не собирались. Они продолжали бежать размеренно и целеустремленно. Когда упал первый наемник, снесенный ударом сабли, сержанту вспомнился носорог с давешней гравюры. Солдаты Ордена опомнились быстро - совсем уж тупиц среди них не водилось. И неубиваемых свинцом, как говорил один хороший сержантов знакомый из далекого прошлого - взяли на сталь.
Бесполезную аркебузу швырнуть живучему врагу в ноги, и пока тот упал и встать не может - в капусту его! Ну а если заклят чем-то, так прикладом второй аркебузой по черепушке, чтобы хрястнуло и мозги в стороны! Видали мы таких, заговоренных...
Сержант, оказавшийся на левом фланге, участия в убиении неубиваемых не принимал. Он внимательно следил за одним из разбойников. Тот вогнал в землю свой фальшион, на елмани которого имелось несколько глубоких выщерблин, и внимательно наблюдал за тем, как крошат в рукопашной его подельщиков. Во взгляде невысокого, широкоплечего бойца сквозила столь причудливая смесь равнодушного превосходства и презрения, что сержант чуть было не прозевал тот момент, когда разбойник без разбега прыгнул через свое оружие.
Пуля оборвала прыжок, и на землю грянулся сущий монстр, схожий более с волком, нежели с человеком. Раненое существо, извергая вой пополам с руганью, поползло к сержанту, подволакивая задние ноги-лапы. Недообернувшийся вервольф невнятно рычал, мешая французскую ругань с итальянскими проклятиями. Второй выстрел. Лишь плеснуло из мохнатого плеча кровью, да вервольф зарычал вовсе уж истошно, заколотил лапами по земле.
- Экий ты смешной, - без малейшей улыбки произнес Мирослав.
Недоволк вдруг замер, поднял морду, поймал желтыми буркалами взгляд сержанта, оскалился - на удивление совсем не враждебно.
- Дострели, - прохрипел-прорычал зверь на неожиданном посреди Италии наречье, - Мени дороги назад нема. Снова жизнь на гроши сменял. Только на свою вже, не на дидову.... И нихто вже назад не покличе, с чортом не поменяется...
Мирослав опешил. Долгая жизнь приучила не удивляться даже самым хитрым вывертам. Но запорожец-хиромидник посреди Италии?
После, от души выругавшись, оглянулся, не смотрит ли кто. Но все вокруг были заняты. Немногим выжившим разбойникам крутили ремнями руки, бинтовали раненых Охотников. Бальбоа протирал свой обвалочник, не побрезговал, видать, саморучно мертвяку-недобитку голову отрезать. Водится за испанцем любовь к таким развлечениям...
- Бачу, що з нашых, бачу, глаза не ховай... - прохрипел вервольф, а точнее, вовкулак, - Христом-Богом прошу, замучают же мене... - из пасти оборотня потекла тоненькая струйка крови.
- Известное дело, замучают, - ответил сержант торопливо перезаряжая пистолет, - а живых людей грызть за так, можно разве? По делам воздастся, сам знаешь.
- Як воооны до нас, так и мы до ниих...
- Тоже верно.
Полудохлый вроде бы оборотень, на которого и пулю жалко было, и что за миг до того, лежал пластом, вдруг подпрыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами. Сержант отшатнулся - клыки щелкнули вхолостую, немного не дотянувшись до горла. Пистолет харкнул свинцом в оборотневскую морду. Вовкулак тряхнул головой, разбрызгивая кровь, отскочил. Вторая пуля пропахала борозду в мохнатом боку, вырвав клок шерсти. Но зверь и не думал останавливаться. В дюжину неровных, но быстрых скачков, оборотень оказался на обрыве, и кинулся вниз. Навстречу быстрой воде и камням. Плеск от падения угас в гуле реки...
***
Про гвардейца вспомнили лишь вечером. Когда убитые обрели первоначальный покой в холоде покойницких, и офицеры с сержантами засели за самое трудное в их работе - письменную фиксацию произошедшего. Подробнейшего отчета потребовал не только Орден, но и Церковь. Впрочем, сложность дела все понимали - чуть ли не в черте Святого Города убито три священника и десяток мирян. И не просто так убито, а с целью хищения чего-то очень важного для Церкви. Чего именно - никто не говорил. Но вряд ли бы сразу три кардинала подметали бы пурпуром сутан пыль постоялого двора из-за какого-то пустяка...
Вспомнили и задумались. Потому как ни один из чинов церкви, ответственных за тот злополучный обоз, не знал высокого, светловолосого гвардейца, с удивительно тонкими и бледными пальцами.
[1] Фальтрок - тип мужского колета; легкая верхняя мужская одежда, состоящая из прилегающего лифа и юбки в складку
Глава 2. Об опасностях рек, берегов и прочих жизненных ценностей
Мрачен был лес. Исподлобья посматривал на бродяг, что встали на пороге. Дремучий бор, что помнил чуть ли не первых Пястов, был кругом прав - очень уж про гостей паршивая слава шла. То курей скрадут, то девок спортят, то дом спалят, хозяев позабыв выпустить. Хуже татарина не гость незваный, а ландскнехт. Ландскнехт - это наёмник и есть, если на немчинский манер именовать. У кустарника, что окаймлял опушку, собралось почти две дюжины наёмников-злодеев.
Как и положено заматеревшей банде, каждой европейской крови тут место нашлось: и немцы с чехами да поляками, и пара фламандцев. Даже иудей с эллином обретались. И русские люди имелись: Дмитро, да Андрий-русин. Бывалый Андрий давненько за звонкие таляры служил, годов двадцать, если не больше. И как жив до сих пор - и сам не знал. Вот Дмитро, тот недавно к отряду прибился.
Ландскнехты заметны не только цветастой одежей и разномастным говором. Оружие тоже у каждого свое: кто со старинным мечом-кошкодёром, кто с саблей-венгеркой, кто с надежным краковским кордом. Аркебузы с мушкетами у многих поперек седла лежат, зрачками стволов переглядываясь. Ну и пистоли, известное дело. У кого три, а у кого и четыре. У Дмитра пистолей всего два. Зато ладные да справные! Рейтарские, аж из самого Нюрнбергу. С такого жахнуть - любого жандарма французского с коника уронить можно, в какую броню ни одевай... Пистоли были куплены недавно, взамен старых, дрянной валашской работы, что больше шипели да пулями плевались, важные дела поганя.
Общего у наемников, считай, ничего и не было. Даже кресты, что у каждого вояки на шее висели, и те разнились... У кого простой деревянный, у кого золотой, на такой цепи, что хоть волкодава сади... Дмитро, не сдержавшись, коснулся своих крестов, что висели на сыромятных гайтанах-шнурах. Один - золотой, памятный. Второй - железный. Но не сказать, какой дороже. Железный-то не простой! На самой Синай-горе архимандритом свячен. Только когда архимандрит обряд служил, ему глаза ладошкою закрывали, чтобы не видел он крестовьего оборота, где собачья морда с метлою в зубах выбиты. Не простой крест - вовкулачий. Такой крест кому попало на гайтан не вешают. Простым казакам, будь они хоть сто раз реестровыми, вовкулачего креста носить никак не можно. Потому что простой казак добычу, которой банда промышляет, охотить заречется, каким бы вояром завзятым не был!
А добыча ох и нелегкая! То чугайстр-фенке осатанеет, то мавка-ундина с путниками заиграется... А то и Стая вовкулачья объявится - вот как сейчас прямо. Не простая стая - валашская! Из своих коренных краев ту оборотничью свору выгнали - то тамошние Драконы[1] сработали - ох и справные хлопцы! Как с турком нянчиться перестали - за иную нечисть взялись. Да так взялись, что из Валахии Ночные во все стороны порскнули! И нет, чтобы осесть тихонько, да сидеть, шерсть на паленых боках зализывая-отращивая. Не может та сучья порода без вреда и дня прожить. Где коровку зарезали, а где и дитя безвинное жизни лишили. Ну а в здешнем лесу укрылись последние вовкулаки из пришлой стаи. Нужно за хвост поймать, да кишки выдавить. Как обычно.
Про то капитан банды Отакар из Соколовки, речь и вел, перед хлопцами на конике гарцуя. Командирскую речь Дмитро понимал с пятого на десятое, но что тут особо понимать-то? Задача ясна и понятна, о боевом манёвре заранее условлено.
Слова старшего встретили радостным рёвом. Двойная плата - то всегда хорошо! А уж за вовкулак дрянных, и вовсе распрекрасно! Ибо как говаривал один мудрец, нам не нужны проповеди, нам нужны длинные колбасы!..
...За спиною остались несколько часов поисков. Приходилось, будто псу охотничьему, морду в землю воткнув, рыскать следы - следочки изыскивая.
Дмитро остановился, прислушался. Тихо, сквозь зубы матернулся, прошептал 'Дево Богородице, охорони!' выдернул из-за широкого пояса пистолеты и продолжил путь. Но уже гораздо медленнее - с двойной оглядкой и прислушкой. Шагов через десять казак резко повернулся направо и кинулся к густому терновому кусту. Продёрся сквозь колючки, уберегая глаза от хлещущих веток...
- От и здрасьте вам!
И вскинул оба пистолета. Потому что добычи оказалось больше, чем думал. Не один вовкулак забился под вывернутые корни старого вяза, еще при царе Паньке на землю гепнувшегося, а двое. Один был поболее, другой - потощее.
Тот, что побольше зашипел, будто гадюка. Но в драку не кинулся. Оценил, видать, и что чёрный провал пистолетного ствола точнёхонько промеж глаз целит, и что второй пистоль наготове. Ну и что, что стоит казарлюга хоть и рядом, а все ж таки поодаль. В один прыжок не достать.
По телу вовкулаки пробежала мелкая дрожь. Чёрная шерсть начала редеть и втягиваться. Лапы и морду закорёжило судорогами превращения...
Охотник, хоть и не совсем новичком был, однако ни разу ещё не видел, как вовкулак перекидывается. А вернее, как вовкулачка. Оттого и не выстрелил, когда перед ним вдруг оказался не волк, а баба, мастью своей - вылитая цыганка. Только глаза желтые, волчьи. За спиной у нее завозился второй перевертень, тоже становясь человеком. Девочкой. Худющей, грязной и со злыми острыми глазенками.
- Отпусти... - прорычала-выговорила старшая вовкулачка. Встретилась взглядом с человеком и поняла - не отпустит, не сжалится. Тогда она, бросив короткий взгляд на соплячку, бухнулась на колени и затараторила, будто пытаясь великим числом сказанных слов заставить казака отступиться:
- Пощади! Христом - богом вашим прошу, отпусти! Дите ведь она, не губи!
- Нема детей у вас! Лишь щенки вонючи!
Девка-вовкулачка истошно взвыла, почуяв скорую смерть. Грохнули выстрелы, слившись в единый. Младшей нечисти пуля разнесла череп - будто кудлатый гарбуз[2] лопнул. Мамка же, схватившись за брюхо, заверещала, суча мосластыми грязными ногами:
- Меня убьешь - жизни рад не станешь! До скончания веков тебе зверем выть!
Дмитро присел рядом, но так, чтобы клыками не хватанула напоследок. То, что если вовкулака кого грызанет, покусанный сам перекидываться станет - пустое поверье. Нету у них умения такого, через укус своими сородичами делать. Вот что цапнутый помрет - это вернее. На клыках-то мясо гниёт, зараза верная...
Не торопясь, тщательно перезарядил пистоль. И, прижав ствол к уху бессильно щерящейся и брызгающей слюной твари, спустил курок.
***
...Куры шлялись по двору, будто то было самое обычное подворье где-то на Слобожанщине, а не маеток вельможного пана, что порою титулует себя 'князем', раздуваясь при этом, будто земляная жаба. Гуляли куры, ковырялись в свеженарванной хлопами траве, точно хотели там найти жемчужное зерно.
Найти бы перлину, и не одну, а дюжину - и Оленке на шею повесить...
Дмитро замечтался, одним глазом поглядывая на копошащихся безмозглых птиц, вторым - на наемников-соратников. После того, как банда Отакара заохотила пришлых вовкулак, наступил час законного и приятного расчёта.
Пан Бужаковский, в чьих землях нечисть и завелась, оказался щедр - сверх обещанной платы выдал каждому по серебряному таляру с толстомордым польским королем, похожим на смешливого хряка.
Вот хлопцы этакую удачу и отмечали, прямо у пана Бужаковского во дворе, благо тот гикнул, крикнул, да и умёлся зайцев гонять. Зайцы нынче толстые, вкусные...
Отмечали успех старательно и вдумчиво, как всё в банде капитана Отакара из Соколовки и происходило. Посему на третий день воинского отдыха, подворье более напоминало поле боя. Считай, половина валялась бездыханными трупами, и лишь по сопению и храпу можно было понять, что живы бойцы, не сразил их ни зловредный вовкулачий клык, ни вражья пуля...
Ещё четверо удальцов, изгоняя похмельное марево из голов, рубились в потешном бою, сойдясь в дальнем углу подворья. Дмитро, что сам маялся головною болью, даже позавидовал мастерству старого сержанта, что, казалось, с какой-то ленцой отмахивался стародавним двуручным мечом от троих ландскнехтов Ордена, вооруженных алебардами, позаимствованными у стражников Бужаковского. Те тоже отмечали славную, хоть и чужую победу, и большей частию безвременно пали в сражении с зеленым змием, коварно затаившимся на дне десятивёдерной бочки пива.
Стук в запертые ворота показался сущей канонадой. Конечно же, Дмитру пока не доводилось слыхать, как разом палит дюжина орудий, но представленье имел - опытные хлопцы рассказывали про то часто и в деталях. Приплётшийся к воротам хлоп в драной рубахе со скрежетом отодвинул тяжелый засов. Потянул на себя тяжёлую, окованную металлом створку.
На подворье въехал гонец. Огляделся, презрительно отклячив нижнюю губу, плюнул на сапоги пьяного в умат наемника, вольготно разлёгшегося в грязи.
- И кто тут капитан Отакар?
- Нету его, - лениво поднялся Дмитро. - Уехамши с паном Бужаковским зайцев охотить.
- Тогда ты держи! - рявкнул гонец с таким гонором, будто у него в роду сплошь да рядом одни магнаты выстроились. И швырнул казаку в руки здоровенную сумку, всю увешанную печатями.
Если бы Дмитро знал, что среди кучи бумаг из Дечина, адресованных капитану, есть весточка и ему, то он бы мигом разорвал те печати - хоть руками, хоть зубами...
Но письмо из родной Мынкивки, окольными путями дошедшее с Украины в Чехию, а после прямиком в Польшу, Отакар отдал лишь через два дня. Писал друг Петро, которого крепко изрубили ляхи в сшибке, что пару лет назад случилась. Хорошо, не до смерти убили. Оттого и сидел ныне славный казак на завалинке, трубку курил, да по сторонам посматривал, привычку степную не забывая. Письмо он накорябал почерком кривым-путанным, будто лис по зиме мышковал.
'Любима Оленка твоя от разлуки долгой совсем уж разумом тронулась. Который день до леса ходит, тебя у дороги зовёт, в проезжающем каждом тебя видит. Ганна моя говорит, да и я не слепой - в тяжести она. А ты седьмой месяц мимо дому ходишь. Вот девка и исстрадалась вже вся. Хлопцы кажут - к ворожке бегала. Той самой. Гляди, чтоб дитё не вытравили. Ты ж её до венца вести обещал...'
...Капитан Отакар отпустил без разговоров. Помрачнел, конечно, лицом. И обещание взял вернуться сразу после свадьбы. Про то, что может худое случиться, не говорили. Хоть и думали про нехорошее оба. Капитан - потому что давно на свете жил, и многое видел. А Дмитро - потому что после письма этого, у него перед глазами вовкулачка встала, которую порешил. И уходить не торопилась, паскудница. Лишь грозила длинным пальцем с желтым когтем, да щерилась ехидно.
***
Огонь, горящий среди закопчённых камней очага, разбрасывал тени щедрою рукой. На стенах хатки, выложенной из крошащегося от старости самана, кто только не вырисовывался! И кони, и драконы, и татары с казаками... И волчьи морды, пасти раскрывшие, клыки показывающие - ну как без них? Теней добавляли коптящие свечки, в кажущемся беспорядке натыканные то там, то сям.
Сушеных крокодилов под потолком висящих, как положено в убежище уважаемого дипломированного алхимика, здесь не имелось. Да и вообще чучел никаких не болталось. Зато количеству склянок, свертков и иных разнообразнейших учёных предметов, мог бы позавидовать и сам Джон Ди, приди в голову покойному колдуну, что был одним из самых знаменитых мастеров Англии, восстать из уютной могилы в Городе Туманов и перебраться в далекое наднепровское село.
Посреди комнатушки, на криво сколоченном топчане, устланном вытертым ковром, лежала девушка, с раскинутыми ногами и бесстыдно задранным чуть ли не до живота подолом. Судя по отсутствующему выражению бледного лица и закрытым глазам, девушка спала. Ну а нескромнику, прислушавшемуся к её стонам, становилось ясным, что сны она видела такие, что любая киевская курва покраснеет. Но женщине, что, привалившись спиной к топчану, сидела на полу, было не до того, чтобы стыдить девицу, забывшую себя и приличья.
Ведьма внимательно смотрела в бронзовое зеркало, водя перед ним черной свечой, на фитиле которой прыгал и трещал огонёк, отливающий зелёным. На начищенной поверхности старинного металла, словно через туман, понемногу проступили очертания двух женских фигур. Одна постарше. Вторая же - молодая, почти девчонка. Роднили этих двух зазеркальных и хозяйку, желтые, почти звериные глаза.
- Отплатила за тебя, сестричка! И за тебя, племянница моя! Страшно отплатила, ты рада будешь...
Хозяйка посидела еще немного, пристально вглядываясь в изображение, закрыла куском полотна потускневшее зеркало и с тяжелым вздохом встала. Накинула старую свитку, дырявую будто решето, подняла глиняную миску, стоявшую подле девушки, что так и лежала без движения, и вышла во двор, притворив за собою дверь...
***
Подул ветер, разгулявшись по вольной степи. Звезды, серебряные гвоздики, вбитые в чёрный оксамит, начали гаснуть - по небу поползли тучи, нагоняемые со стороны далёкого, далёкого моря. Зашумел листьями дуб-великан, стоявший у самого шляха. Старика поддержала роща, что росла у него за спиною. Дубки - как на подбор. Будто высадил кто...
Деду с внуками тут же ответило поле, что раскинулось по другую сторону шляха. Побежали по пшенице ленивые тяжёлые волны, точно нива была морем. Бездонным морем, что готово поглотить путника, неосмотрительно решившего свернуть со шляха ради укорачивания пути.
Шлях же, что не пускал дубы к пшенице, а пшеницу к дубам, тянулся от самого Киева. Самый что ни на есть обычнейший шлях, извившийся узким пыльным ковром, избитый многими тысячами ног, копыт и колёс. По нему и чумаки погоняли ленивых волов, которые жуют себе, да отмахиваются хвостами, что от оводов с мухами, что от погонщиков надоедливых. И казаки тут на Дунай гуляли, и простой люд ходил по своим мирным селянским делам. Говорят, как-то даже сам зацный и моцный пан Наливайчик, крулем ляшским привечённый, проехал до Корсуни, поглядаючи да поплевываючи вокруг, поминая вслух скотство человеческое, да неблагодарность хлопскую...
И село, что вольготно раскинулось поодаль от дубравы, тоже ничем особо не выделялось. То была тихая Мынкивка. Полсотни хат, белёные стены, отчётливо видные в темноте, соломенные крыши. Маленькая церквушка чуть в стороне. Поближе глянуть если, может, и ещё чего разглядеть удалось бы. Вот только за первыми тучами потянулись и прочие: почерней и погуще. И казалось, цепляют они толстыми чёрными брюхами верхушки взволновавшихся деревьев. Средь небесных прорех, бледно-желтым корабликом посреди штормящего моря выглядывала луна, то и дело пропадая из виду. Вдалеке приглушенной канонадой загрохотали раскаты грома. Точно крушил молниями Илья-пророк стены басурманской крепости, грозя срыть мерзость по самую землю.
Поодаль от крайних хаток, будто изгнанная за неведомые прегрешения, на самом краю урвища, притулилась малая халупка. Ох, опасно стоит: паводок-другой, берег подмоет, и обрушится хата в седой Днепр, да и сгинет без следа. Размоется старый саман весенней быстрою водою, раздергает течением чёрный от годов камыш, что до поры укрывает крышу. Но то будет, или не будет, один Бог знает. А пока стоит ветхая хатынка. И под стрехою качается куколка, сплетённая из соломы - дергает её жестокий ветер, танцевать заставляет. Незнающий кивнёт - дети, мол, забавляясь, привязали. А понимающий присмотрится, да открестится от греха - непростая игрушка, хитрыми узлами связанная, ох и непростая...
Ну а если понимающий - не бесшабашный бурсак, коему в кавун его звонкий, что на плечах зазря мотается, премудрости вколочено сколько влезло, а не сколько положено, то узрит еще кое-что. Резы и черты по дверному косяку складывались в хитроумную вязь, прочтя кою, очень многое можно было узнать о хозяине дома. Или хозяйке, что куда вернее. Не бывает у одиноких хозяев-бобылей ярких мальв, вокруг хаты высаженных. Табачок чаще растет, чтобы имелось чем люльку-носогрейку зимою забить да согреться, думы важные размышляя.
Ветер, что до этого лишь качал ветви дубов да колыхал спелую пшеницу, начал яриться, становясь вихрем. Зашёлся в свирепом вое, разгоняясь над рекою. Тихий обычно Днепр, поддерживая друга-ветра, ревел раненным зверем, бросался на берег...
Скрипнула дверь хаты давно позабывшими о дегте петлями. Наружу пробилась дрожащая полоса света - вихрь и внутрь проник, норовя потушить огонек свечи. Но непростая внутри свеча горела. Такую и восьми ветрам на перекрёстке не затушить, как бы ни старались. Приоткрытой дверь оставалась недолго - вышла на двор хозяйка.
Бесформенный плащ с капюшоном скрывал фигуру, да и лица было не разглядеть. Лишь глаза сверкали из-под надвинутой на лоб ткани. Недобрые глаза, отдающие звериной желтизной. Хотя ветряная темрява она такая - что угодно покажет, если увидеть рискнешь... В руках хозяйка держала здоровенную миску, почти таз. Даже удивительно и как поднять такую тяжесть сумела слабосильная женщина! Несла, стараясь не расплескать. Склонив голову, шептала неслышно: то ли молилась, то ли бранила ночь да ношу неловкую.
Подойдя к обрыву, женщина склонилась, всматриваясь в черную воду. Разглядев, кивнула, и вывернула миску в реку. Плеснуло негромко, а потом вода в том месте вдруг вспенилась, взбурлилась. Точно дюжина сазанов в ставке, макуху почуявши, встрепенулась, да плавниками размахиваючи, к поверхности рванула, сытную сладость предвкушая...
Луна, на краткие мгновения продравшись сквозь черные тучи, залила берег холодным бледным светом. И стало видно, что вовсе не сазаны внизу, и не сомы вековые. Под берегом плескалось, собирая выброшенное из миски, с дюжину детей. На первый взгляд - вроде как обычных. Разве что кожа - серо-желтая, в цвет нынешней Луне. И на головах не волосья растут, но водоросли - длинные, спутанные. Хватали редкозубые ротики приношение, вырывали друг у друга шматочки...
Постояв с минуту, вглядываясь в мельтешение скользких и мелких тел, женщина вновь кивнула, сложила руки на груди и поклонилась со странным вывертом, будто за спину себе заглянуть норовила. Затем дважды смачно плюнула в бурлящую воду, кивнула третий раз, точно подводя окончательную черту. Повернувшись, подхватила таз и неторопливо вернулась во двор. Остановившись перед хатой, бросила короткий взгляд на соломенную ляльку, что качалась-танцевала в такт буйному ветру.
- Вот и дело кончено. Одно из дел... - голос у недоброй хозяйки был груб, надтреснут, и чувствовалось, что говорит женщина редко. И то - чаще сама с собою и с горшками в печи.
После резко толкнула дверь и приказала, так и оставшись на пороге:
- Давай, давай, заснешь ещё.
Отступила на полшага, пропуская мимо себя девушку. Та лишь недавно достигла черты, отделяющей девочку от дивчины, и была редкостно, чарующе хороша собою. Не портила юную красу ни застиранная сорочка с полинявшими вышивными маками вокруг ворота, ни чёрные круги под глазами, ни те дивнейшие очи, в коих ныне жизни было меньше, чем у снулого карпа. Будто душу вынули. Или еще что... Ох, не только на карие очи тень наползала - дурное за хрупкие плечи дивчину крепко обняло, в ветреную ночь уводя.
То ли темнота тому виной, то ли вреднюче бросался любой камешек и корешок под ноги, но дивчина ступала трудно, запинаясь и чуть было не падая. Вздрагивала толстая коса, ниспадал на ослепший глаз локон смоляной - уходила прочь грешница безвольная.
Хозяйка молча смотрела в спину. И, лишь дождавшись, пока девушка ступит на извилистую прибрежную тропку да скроется из вида, вернулась в хату, плотно притворив за собою дверь...
А дивчина, спустившись с обрыва, брела мимо стонущей реки, мимо высоких верб, что купали плети гибких веток в серой пене накатывавших волн. Всё дальше брела несчастная вдоль рощи, казалось, вовсе не замечая холодных брызг, кропивших берег аж до самого леса.
Лежащее между двух холмов село спало, набираясь сил перед длинным и тяжким днём страды. Ещё только-только готовились прочистить лужёные глотки, испробовать на вкус предрассветный воздух первые кочеты. Ещё скрипел под шквалами разъяренного ветра высоченный ясень, что дотягивался до самых облаков и полвека назад. Завозился в будке пес, высунул морду, жалобно заскулил. Будто не хрипатый поживший кобелина с мордой располосованной десятком шрамов на цепи сидел, а щенок-мокрохвост.
Плыло белое пятно в сыром воздухе - так и шла несчастная, не чувствуя холода...
***
----------------
...Коник ладный. Молодой, горячий, шерсть аж лоснится, а хвост - что твоя метла - так и хлещет, мух гоняет. Всадник - конику под стать. Тоже молод, тоже хорош да горяч. Хвоста, правда, нет. Зато сабля пышная на боку. И пистоли из ольстр[3] торчат, рукоятями так в ладони и просясь. Схвати да жахни навскид, не целясь, в крынку, что на плетне сушится! Чтобы брызги глиняные во все стороны!
Только тому, кто в седле сидит, не до стрельбы. У него заботы другие...
Справа, вцепившись в стремя, замерла девушка. Прятала лицо, глотая слезы.
И вроде готов казак к походу, ждёт его шлях, что к славе да деньгам повести всегда готов. Но ноет, давит каменным жерновом на сердце расставание.
- Оленка, ну что же ты, люба моя! Я ж, туды-сюды и до тебе вернусь! Мухою! Ты и соскучиться не успеешь...
- Так я уже...
- От дурна девка, - прошептал казак, глядя в небо, чтобы никто не увидел, что у самого глаза повлажнели. - Говорю же тебе, до Дечина доскачу, и назад тут же! К тебе, Оленка, к тебе! Как раз свадьбу сыграем! Мы ж колодку вязали не смеху ради!
Закусив губу, сдернул с шеи серебряный нательный крестик. Протянул девушке.
- На память тебе. Верь, люба. И жди.
- Жду... - протянула девушка, веря и не веря. Её рука скользнула за пазуху, где под выбеленным полотном рубахи угадывалась юная грудь.
Казак непроизвольно сглотнул. Сжал повод до боли, до хруста пальцев - лишь бы отогнать воспоминания, что невпопад штаны встопорщили.
Оленка сняла через голову свой крест. Тяжелый, золотой.
- А это тебе на удачу. От отца остался. Последняя память о нём. Он справный казак был. И с ляхами рубился, с татарвой...
- Знаю я, Оленка, знаю... - тихо молвил Дмитро, поглаживая тонкие девичьи пальцы. Остаться хотелось так, что зубы сводило, но и выполнить дело порученное долг требовал. Ну как тут быть?! - Отец у тебя подлинный лыцарь был! Про то каждый знает. Даже капитан Отакар про него говорил. Мол, жил в твоём селе, Димитрию, славный вояр, казак Литовченко!
...Прочь, прочь воспоминанья! Успей, кровью изойди, но успей, козаче!
***
На берег, раскинувшийся по ту сторону реки, вылетел всадник на вороном коне. Судя по одеже, пистолям и сабле-чечуге[4], и деньги у хлопца водились, и боец не из последних. Только грязный, словно с чертями в канаве гроши делил. И молодой, годов двадцати - двадцати пяти от роду, не старше. Лицо морщинами не исчиркано, в усах седина не завелась.
Спрыгнул с коня, чьи бока в хлопьях пены ходили кузнечными мехами. Бросил поводья, подбежал к урезу воды, замочив сапоги. Постоял миг, будто раздумывая, не махнуть ли вплавь. Отрезвила волна, грянувшая о берег с такой силой, что чуть не сшибла с ног. Можно, конечно, сквозь ревущий Днепр кинуться. Только утонешь ведь. И будут раки по тебе мертвому и склизкому ползать...
Казак кинулся к долбленке, дохлой щукою валяющейся у самого берега. Только дырища на всё дно - одни борта и остались.
- Люди, хай вашу грець, есть тут кто?! Лодку! Лодку надо! Люди! Сто червонцев дам! Човна мне надо!
Но если и случился на берегу какой рыбарь, непогодою застигнутый вдалеке от жилья, то на отчаянный крик не ответил.
Казак бессильно пнул сапогом с легкостью проломившийся трухлявый борт, подстреленно рухнул на колени, с неразборчивым рыком саданул из-за всех сил кулаком безвинную землю. После упал на спину, подставляя лицо ветру и брызгам.
- Не успел ты, Дмитро, Господь свидок, не успел...
***
...В крике, что раздался с противоположного берега, не было ничего человеческого. Да и звериного мало было. Словно нечисть какая взвыла, кол осиновый нутром своим поганым почувствовав.
Дмитро вздрогнул, приходя в себя. Помотал головой, прогоняя остатки несвоевременных воспоминаний. Потом думать и вспоминать станешь! Надо дело делать, а не цуциком скулить. Лодки нет, то не беда! Вон, какой годный топляк на берегу валяется! Кора слезла, белый от солнца - давно лежит, сухой.
Сапоги долой, жупан долой! Намокнут - на дно утянут. На жупан сверху - портупею с пистолями да саблей. Пусть лежат, хозяина ждут. А кинжал пригодится! Добрый кинжал, с бегущим волчонком на клинке... Эх-ма, чуть не забыл! Негоже вещи на земле кидать, нехай краще у Черныша на спине во вьюке будут. И не намокнут, и не скрадет никто! Медведей тут нету, а конь толковый, от волков летних отобьется, не говоря уже про посполитых оголодавших.
Казак перекрестился, поцеловал Оленкин крест и, ухватившись за сук, плавником торчащий из деревянной 'спины', толкнул бревно. Топляк сполз в воду по мокрому песку легко, будто сам норовил вернуться в реку. Холод обнял казака со всех сторон, аж дыхалку перехватило...
Заплескала вокруг тёмная вода, вдруг ноги обвило петлей. Дмитро дёрнулся, сообразив, что сдуру и от невезения попал в водоросли, что любят по-над берегом расти. Казак заполошно дернулся, вырвался. В три гребка миновал опасное место. Тихо помолившись, стиснул зубы и поплыл дальше.