Бабушка всегда считала символом удачи свою швейную машинку фирмы Зингер. Машина была куплена ещё прадедом в рассрочку у немца-коммивояжёра как раз в 1914 году, незадолго до Первой Мировой войны. Семейное предание гласит, что был уплачен только первый взнос. А потом в Сараеве крупно не повезло эрцгерцогу Фердинанду, и сельский портной неожиданно почти бесплатно стал обладателем... теперь это приобретение, пожалуй, можно сравнить разве что с издательским комплексом на базе последнего "Макинтоша", с цветным лазерным принтером в придачу.
В нерабочем состоянии машинка остроумно убиралась внутрь толстой деревянной столешницы на подставке из ажурного чугуна. Ремень с махового колеса обычно бывал снят, чтобы зря не вытягивался, и можно было крутить широкую педаль-решётку вхолостую. Особенно интересно бывало раскачивать эту педаль руками, сидя на полу и рискуя стукнуться головой о выдвижной деревянный ящичек с ножницами, лоскутками и иголками. Кривошип и шатун честно делали свою работу, и чёрное колесо с изящно изогнутыми спицами вертелось быстро и бесшумно, обдувая лицо приятным ветерком. Во времена наших с двоюродными сестрёнками прогулок под стол почтенный Зингер уже не был основой экономики большой семьи, да и вообще находился на заслуженном отдыхе. На смену ему пришла шустрая Чайка. Но даже до сих пор этот столетний раритет в стиле модерн находит иногда применение в хозяйстве: он изумительно хорошо подшивает джинсы и вообще здорово справляется с толстыми тканями. Говорят, на нём можно даже простёгивать одеяла.
Ещё в бабушкином доме был удивительный агрегат размером с небольшой холодильник. Ни один человек при мне не догадался самостоятельно, что скрывается в недрах массивной тумбы из полированного дерева, накрытой аккуратной белоснежной салфеточкой ришелье. Между тем это была вещь, достойная, может быть, экспозиции в Политехническом музее: самодельный магнитофон, собранный моим дедом после возвращения с войны (на его долю досталась Вторая Мировая). О существовании магнитной звукозаписи дед узнал не то в Финляндии, не то ещё в какой-то европейской стране, куда он попал, будучи фронтовым шофёром. Вернувшись домой, он самостоятельно изготовил и корпус, и начинку, и сделал всё очень обстоятельно и надёжно. Думаю, это был один из самых первых бытовых магнитофонов в Советском Союзе. На какой скорости эта штука записывала, не знаю, но она работала безотказно и пережила своего создателя на многие годы.
Дед, оставивший здоровье в окопах, всё же успел построить дом, посадить сад и вырастить трёх сыновей. Но внуки росли уже без него. Со мной он разминулся всего ничего: не столько во времени, сколько в пространстве. Отец тогда уже, женившись, перебрался жить на другой конец страны. В родной дом он отправлял конверты с фотографиями прибавления в семействе, а однажды послал пластинку с записью моих первых членораздельных звуков. Тогда магнитофоны всё ещё оставались редкостью и стоили будь здоров, но зато существовала специальная бытовая услуга Говорящее письмо. Особо уважаемые студии даже писали не на костях (рентгеновских снимках б/у), а на специальных гибких заготовках, вполне солидных на вид. Где-то в недрах книжных полок, пристроенная для сохранности между капитальными томами, до сих пор хранится копия того письма. Только теперь её уже не на чем послушать.
А ведь, кажется, не так и давно под кроватью стоял чемоданчик из розоватого пластика. Отстегнув защёлки, можно было увидеть тяжёлый металлический диск, накрытый круглой резиновой прокладкой, чтобы пластинки не царапались. Рядом был переключатель скоростей и лампочка под выпуклым стёклышком. Когда проигрыватель включали в сеть, она загоралась неярким зелёным светом и очень при этом напоминала леденец монпансье. Динамик был вмонтирован прямо в чемоданную крышку, и его решётка из кремовой пластмассы наводила на мысль о песочном торте с сахарной глазурью. Тогда моей любимой пластинкой был Малыш и Карлсон. До сих пор помню эпизод, когда Малыш зовёт маму, чтобы познакомить её со своим другом. Они входят в детскую но там никого нет. Только открыто окно, да на вершине башни из кубиков лежит холодная тефтелька, которую незадолго перед тем Карлсон выпросил у Малыша. Грустная музыка. В этом месте проигрыватель почему-то подвывал. Всегда на одном и том же такте. И от этого ужасно щемило сердце, хотя, конечно же, давным-давно было известно, что всё закончится хорошо и существование Карлсона будет неоспоримо доказано. Кто бы мог подумать, что теперь в моих компакт-дисках мне будет не хватать щелчков и потрескиваний старого винила...
А радио? Вы помните эти улюлюканья и завывания на длинных волнах? Моя другая бабушка до сих пор с почтением вытирает пыль с лакированной облицовки своей радиолы. Ну да, Ригонда, кажется. Ламповая. Она прогревалась перед началом работы минут пять, не меньше. Загоралась подсветка на шкале, и можно было прочитать названия далёких городов: Будапешт, Лондон, Хельсинки... Только почему-то иностранная речь не звучала, сколько ни крути ручки настройки. Разве что иногда попадалась Radio Moscow World Service. Диктор произносил название своей радиостанции очень чётко, чтобы даже те, кто не знают английского, сразу могли понять, что это не Би-Би-Си.
В телевизоре тогда были всего две программы Первая и Вторая. Фильм на Второй не имел права начаться раньше, чем закончится программа Время на Первой. Если по случаю очередного съезда КПСС или визита дорогого зарубежного гостя Время затягивалось, кино тоже не начинали показывали длинные фотозарисовки под классическую музыку. Отец ворчал, что даром засоряют эфир и что буржуи давно бы рекламу пустили. Чёрно-белый ящик, как его пренебрежительно называли, стоял на высоких деревянных ножках. Под ним горел красный глаз стабилизатора напряжения: без этого устройства пользоваться телевизором побаивались. Стабилизатор гудел не хуже трансформаторной подстанции, но что значил лишний децибел на фоне экранного треска и шипения, когда вдруг куда-то уходил сигнал с антенны и приходилось филигранными движениями подкручивать ручку со странной надписью гетеродин. Когда стабилизатор однажды не помог и в ящике что-то, по папиному выражению, гавкнулось, картинка сплющилась сверху и снизу. Как раз шёл фильм на историческую тему, и лошади вдруг стали очень смешными: удивительно длинными и коротконогими, как криволапые собаки бассеты. Впрочем, тогда таких экзотических зверей у нас в стране ещё не видывали...
Недалеко ушла от гужевого транспорта наша тогдашняя машина Запорожец. С двигателем 40 лошадиных сил. Это обстоятельство движок-сороковка позволяло нам ощущать себя всё-таки не на самом дне иерархии автолюбителей. Ведь были ещё бедолаги, вынужденные ездить на тридцатках, у которых несчастный силовой агрегат с воздушным охлаждением едва мог сдвинуть с места собственный кузов. Да, запорожский завод Коммунар вкупе с Мелитопольским заводом автомобильных двигателей доставили нам массу развлечений своей буйной технической фантазией. Чтобы, например, поменять прокладку на диске сцепления, требовалось сначала демонтировать весь движок вместе с коробкой передач. Машина Запорожец, если кто не помнит, была заднеприводная: кардан отсутствовал, а полуоси торчали прямо откуда-то из стыка двигателя с коробкой. Когда движок снимали, их приходилось подвязывать верёвочкой, чтобы не болтались. Да, а на полуосях красовались ещё какие-то сухари. Их ничего не стоило уронить в картер сцепления. Если такое случалось, то вынуть их можно было только отделив двигатель от коробки. Внутри этого странного мутанта находился ещё и редуктор как же без заднего моста. Однажды мы в спешке вставили редуктор на место не той стороной. То есть, мы думали, что там, как и в Жигулях, сделать это неправильно нельзя, и просто не уделили процессу должного внимания: положили как положился и ладно. В результате у машины оказалось четыре задних скорости. Передняя, естественно, только одна. Колёса крутились исправно, но не в ту сторону. Теперь уже смешно, а тогда мы ругались на чём свет стоит, по новой снимая двигатель, опять подвязывая полуоси и отлавливая норовящие нырнуть в картер сухари. Нынешним инжекторным двигателям с электронным впрыском топлива такое и не снилось.
Да, электроника. Вот оно, очередное чудо света, шуршит винчестером. Командир Нортон инспектирует поверхность жёсткого диска. Но ёлки-палки, до чего же медленно! А всего-то шесть гигабайт... Вот и 133-й Пентиум уже безнадёжно устарел. На время работы нортоновской утилиты приходится закрывать все остальные приложения, а не то компьютер и до утра не управится. Ретируюсь пока на диван и беру Науку и жизнь. Вот статья английского профессора Кевина Уорвика Наступление машин. Это тот самый чудак, который однажды имплантировал в собственное левое предплечье микросхему. В результате компьютер Редингского университета начал открывать перед профессором двери, а при появлении Уорвика на рабочем месте автоматически загружать на десктоп его домашнюю Интернет-страничку. Теперь профессор планирует вживить себе другой имплантат, на этот раз прямо рядом с нервным стволом. Сигналы от новой микросхемы будут двусторонними, что, в частности, позволит связываться с Интернетом напрямую...
От чтения отвлекает лёгкий шум: деликатное посапывание и лёгкое постукивание хвостом. Ну конечно: Морда Наглая тире Собака Дикая тут как тут. Поняв, что заметили, начинает сопеть ещё старательней. Пушистый хвост теперь метёт ковёр с максимальной амплитудой.
Ну ладно уж, залезай.
Договорить я не успеваю: Чудовище и Безобразие срывается с места одним прыжком и, ритуально потоптавшись на диване, плюхается прямо на мои ноги. Конечно, это очень непедагогично. Но зато как уютно! Тёплый шерстяной зверь тут же начинает задрёмывать и при этом похрапывает, нагоняя сон и на меня. Нет, так не пойдёт. На чём мы тут остановились? Вот в журнале фотография: Профессор Уорвик отдаёт команды своей любимой механической кошке... Боюсь, что его киска не согреет хозяйских ног в непогоду: экий ходячий остов с проводами...
Слышь, Пёс, здесь написано, что с каждым годом мы зависим от машин всё больше и больше. И ещё что мы автоматически наделяем их всё большей властью над нами. А вот эта цитата касается даже тебя: Если период нашего господства на Земле подходит к концу, мы можем надеяться лишь на то, что машины будут обращаться с нами так, как мы обращаемся с другими животными: они сделают нас рабами или поместят в зоопарк. Разве этого мы хотим? Не следует ли нам по крайней мере создать международную организацию, которая проводила бы мониторинг, а может быть, даже и контроль за тем, что происходит? А он мрачный тип, этот английский профессор, любитель механических кошек. Если меня посадят в зоопарк, то что будет с тобой, а, Собака? Может, пока подождать с апгрейдом компьютера, ты как считаешь? Молчишь... И никто не ответит.
Л.С.
Кевин Уорвик, Наступление машин. Наука и жизнь 2, 2000 г.