|
От автора, или Предисловие эпоху спустя
Предлагаемое издание – третья редакция книги "Алгоритмы истории" ("Прощание с Марксом"). Эта книга, концептуальная основа которой была разработана в конце 70-х – начале 80-х годов прошлого века в глухом интеллектуальном подполье, почти чудом и в сумасшедшей спешке была выпущена в 1989 году – за два года до предсказанного в ней краха "реального социализма". (Мои братья по разуму, решившиеся так или иначе, но публично "распрощаться с Марксом" чуть раньше, едва успели выйти из лагерей и "психушек"*.)
* Мне повезло. Где-то в середине 88-го года в ЦК КПСС вдруг захотели узнать, что такое "реальный социализм" в реальности, что именно они строили целых семьдесят лет. И тогда было принято решение освободить философские сочинения от пребывания в КПЗ Главлита (так называлось главное цензурное ведомство СССР). Иными словами, социальным философам предложили: выньте руки из карманов, не бойтесь, наручники не наденем. Но увы: в карманах официальных философов оказались лишь кукиши, либо – в нечастых случаях – более благопристойные троеперстия. Живая мысль осталась лишь в "самиздате" (достаточно назвать эссе А. Амальрика "Просуществует ли СССР до 1984 года", хотя сам А. Амальрик не просуществовал: убили), и в ЦК КПСС или в КГБ, не знаю, с опозданием навсегда решили легализовать "самиздат". Чахлому издательству "Прометей" было высочайше дозволено в порядке эксперимента издавать желающих за их собственный счет.
В 1993 году – через два года после краха советской власти с "развитым социализмом" вкупе – книжку (в несколько доработанном виде) переиздал "Прогресс". Думаю, это было очень неудачное для переиздания время: критика марксизма, бывшая лишь "строительными лесами" моей работы, уже не интересовала читателей, а то, что я создавал, используя эти "строительные леса", – позитивная, объективно-научная теория исторического процесса еще не интересовала или мало кого интересовала во взбудораженном обществе. Во всяком случае, мне так показалось. Впоследствии выяснилось (вскоре я об этом скажу), что книжку все же заметили, но меня все это, видит Бог, уже не слишком тревожило.
Я не философ и не имею ни малейшего отношения к этой академической секте, без конца обсуждающей чуждые мне проблемы на малопонятном мне языке. Работа над "Алгоритмами..." была для меня сугубо интимным делом, своего рода богоискательством. Богоискательством атеиста, стремлением человека, осознавшего ложность веры, внушавшейся ему с детства, преодолеть дисгармонию в себе самом и в своих отношениях с миром.
Издав "Алгоритмы...", я обрел душевное равновесие, вернулся к своим профессиональным занятиям журналистикой, прикладной социологией, телевидением и ни разу за десять с лишним лет не поинтересовался ни судьбой своей единственной "философской" книжки, ни тем, чем заменили в академическом обиходе марксову социальную философию: "исторический материализм", "истмат". Но вот, в какой-то счастливый или не очень час, я понял, что наступило время поинтересоваться. Наступило невольно, как наступает старость с ее желанием "остановиться, оглянуться", вернуться мыслью в лучшие дни жизни. Сначала, порывшись в интернетовской базе данных, я обнаружил, что пока еще не пережил свою книжку: в некоторых, негуманитарных по преимуществу, вузах Москвы, Владивостока, Алма-Аты, Екатеринбурга, Киева, Красноярска, Перми, Воронежа и еще нескольких городов ее используют в лекционных курсах, рекомендуют студентам и аспирантам, цитируют в различных изданиях, подчас неожиданных. (Нашлась даже ссылка на мою "тотемную" концепцию происхождения человека в серьезной работе по кинологии, изданной МВД; узнав об этом, я замучил свою дворнягу вопросом: "Ты меня уважаешь?")
Но шутки-шутками, а я сел и впервые за очень долгие годы внимательно перечитал свой текст. Начал читать с понятной тревогой, закончил со смешанным чувством удовлетворения и досады. Удовлетворило то, что у меня ни разу не возникло желания что-либо изменить в концептуальной основе книги, в изложенной в ней теории исторического процесса. Огорчило, сколь многое я не успел, не смог додумать и досказать, как много в тексте ошибок, неточностей и красивых фраз, скрадывающих изъяны мысли, как много в нем шума времени, ставшего информационным шумом: полемики с давно истлевшими философскими трупами, рьяной защиты истин, ставших сегодня банальностями, и т.д., и т.п. Захотелось переписать текст набело, очистить его от наносов времени вовсе или смести в сноски, в примечания то, что еще представляет некую историческую или литературную ценность. Остановила мысль, а точнее – строки поэта В. Гусева, всплывшие вдруг в памяти: "Но то, что теряет в цене как модное, как античное – приобретает в цене". Да, конечно, мой новодел может выглядеть стройней и красивей, а в ушах у меня не будут звучать слова главного новозаветного персонажа: "Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов!" Но вместе с тем книжка может утратить другую ценность: документа времени, интеллектуальной исповеди одного из его, прошедшего, обитателей. Дадутся ли мне обретения без потерь, обновление без душевных утрат? Не уверен, не знаю.
Но прежде, чем окончательно сказать себе "нет", я решил поинтересоваться, чем же все-таки заполнился вакуум в сфере социального знания, образовавшийся после "исторического материализма" Маркса.
Почти все, что нашлось в разделе "Социальная философия", оказалось учебниками, учебными пособиями для вузов. Феномен этот объясняется просто: появился спрос, он породил предложение, а под учебники и пособия обнищавшим философам легче было получить какое-нибудь пособие. (Пусть не обидятся на меня философы за этот нечаянный каламбур: он горек, и не только философы, но и ученые, ни сном, ни духом не виноватые в том "марксизме", который изувечил страну, оказались в бедственном положении.)
В значительной мере учебники превратились в справочники, в позитивное (а не в ракурсе "критики буржуазных теорий") изложение взглядов, идей, концепций мыслителей давнего и недавнего прошлого или национальных историко-философских школ. И это несомненное благо. Сомнение вызывает другое. Сплошь да рядом в униформе учебников и пособий авторы издают отнюдь не учебники, а свои монографии (с обзорами всех прочих существовавших от Ромула до наших дней историко-философских идей в качестве упаковки для своих представлений о законах истории или даже о ее "смысле и назначении").
В результате: сколько авторов, столько и философий истории.
Нормально! – засмеется ироничный читатель. Было одно "единственно верное основополагающее учение" – был один сорт водки и колбасы в продаже, одна серия домов в тысячах городов, одна марка вожделенных автомобилей. Стало много философий истории, так и всего стало столько, что голова идет кругом: и марок автомобилей, и сортов водки и колбасы... Нормально! Нет. Содержанием любого учебника должна быть наука. Наука – это 2x2 = 4; через две точки на плоскости можно провести только одну прямую; Е = mc2; Волга впадает в Каспийской море, а "Критику чистого разума" написал уроженец Кенингсберга Кант. История, в том числе и история философии, – несомненно наука; философия, в том числе социальная философия, философия истории, – нет: ее выводы невозможно верифицировать, т.е. доказать или опровергнуть принятыми в науке путями. Философия истории – не наука, а идеология; но в обложке учебника – хотим мы того или не хотим – она обретает статус "научной идеологии", а подобным коктейлем мы уже так нахлебались за прошлый век, что до сих пор не можем опохмелиться. Учебников может быть любое количество – разных, конкурирующих друг с другом, но в любом из них дважды два должно равняться четырем, а иначе переход от "единственно верного" ко множеству единственно – с точки зрения автора – верных окажется лишь переходом от паранойи к шизофрении.
Чтобы оправдать двусмысленность обрисованной ситуации, некоторые авторы доходчиво, образно объяснили читателю: философия истории – это не единственный ключ, обязательно открывающий ее, истории, тайну, а связка ключей; и только время покажет, какой из них действительно откроет нам дверь в куда-нибудь, а какие останутся музейными экспонатами. Эта остроумная идея очень похожа на телевизионный конкурс "Все или ничего" (возможно, им и подсказана): игроку предлагают выбрать один из десятка автомобильных ключей. Подойдет, откроет стоящий тут же автомобиль, – он твой, садись и кати в свое светлое будущее, а нет – так нет, пусть неудачник платит, т.е. теряет выигранное в предыдущих конкурсах.
Я телевизионщик, к тому же автор одной из подобных телезабав, поэтому рискнул поиграть. Взял наугад один из ключей, т.е. один из томов из стопки "философий истории". Даже не совсем наугад, а потому что свежий (2001) и прошедший, как пишут авторы, апробацию в МГУ, МГИМО и МАИ: "Философию истории" под редакцией доктора философских наук, профессора А. С. Панарина. Его же перу принадлежит и первый, основной в работе раздел, включая и ключевую главу о "смысле и назначении истории".
История, согласно Панарину, представляет собой чередование западной и восточной фаз. Западная ориентирована на земное, материальное, эгоистическое, восточная – на божественное, духовное, национально-соборное. Сейчас мы находимся в западной, капиталистической фазе, но в самом ее конце. (Все это мы, конечно, слышали: хоть от Маркса с Лениным, хоть от Шпенглера, но неважно.) Западная ориентация разрушительна для культуры, ведет к ее оскудению и духовной гибели человечества. Спасение надо искать на Востоке, под которым, само собой разумеется, надо подразумевать Россию, поскольку именно здесь обитают два богоизбранных народа: русские и евреи. (Тоже слышали – от русских религиозных философов, хотя за евреев – отдельное спасибо А. С. Панарину.) Правда, уточняет профессор, богоизбранными евреи остаются только в России, где они сохраняют свою национальную идентичность. На Западе же они быстро ассимилируются, начинают поклоняться золотому тельцу, забывая о своей исконной миссии: вместе с русскими богоносцами вести погрязшее в грехах человечество из западноегипетского рабства в новую землю обетованную, в мир соловьевского Богочеловечества. Для этого, как можно понять Панарина, СССР и потерпел поражение в "холодной войне", – чтобы униженные и оскорбленные русские (плюс, простите, чуть не забыл, евреи) вспомнили слова апостола Павла: "Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира, и униженное, и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее..."
Нетрудно заметить, что вся эта ахинея (простите за не вполне научную дефиницию, но более точные – еще неакадемичней) – всего только парафраз марксистской эсхатологии. Замените марксов пролетариат на русских с евреями (которых в России от ассимиляции и утраты "богоизбранности", я думаю, всего больше спасает традиционный российский антисемитизм), а марксов коммунизм на "новое усыновление человека в Космосе", и получится откровение от Панарина*.
* Прочитав работу А. С. Панарина, хочется поклониться автору еще одной "Философии истории", вышедшей годом раньше в том же издательстве "Гардарики", – А. А. Ивину. Поклониться хотя бы за то, что Ивин очень внятно предупредил: осуществление панаринского и иже с ним "пророчества", которое – в отличие от марксова коммунизма, – к сожалению, не совсем, не во всех интерпретациях утопично, оказалось бы чудовищной катастрофой для человечества. Другой вопрос, что, заменив в роли движущей силы истории марксову классовую борьбу – борьбой "коллективистических" и "индивидуалистических" обществ, А. А. Ивин мало что смог объяснить в реальных механизмах истории. Равно как и переименовав древнее общество в "коллективистическое", средневековое, феодальное – в "промежуточное", "не вполне коллективистическое", а современное, капиталистическое – в "индивидуалистическое", т.е. поменяв "этикетки", Ивин перевернул не философию истории, а – с ног на голову – марксову формационную схему. Однако же заменив описание сложных исторических организмов – формаций – описанием одного из их свойств, едва ли следует думать и декларировать, что предлагаешь "новую концепцию философии истории", суть которой "сводится к идее биполярности человеческой истории", к тому, что "история движется между двумя полюсами, одним из которых является коллективистическое общество, другим – индивидуалистическое общество". Т.е., ежели попросту, что история движется из прошлого в настоящее, но поскольку одни общества поотстали, другие ушли вперед, а индустрия, как заметил еще К. Маркс, чисто физически сделала все эти общества современниками, то между ними возникали и возникают всяческие коллизии, особенно неприятные в наш ядерный век, когда, не дай Бог, может реализоваться метафора поэта А. Файнберга: "И варвар, раскопанный в скифском кургане, к ракетному пульту восходит кругами".
Я, честное слово, далек от мысли обвинить А. А. Ивина в не совсем корректном использовании марксовой формационной теории, в еще большем запутывании того, что я пытался распутать в своей давней работе (А. А. Ивин имел полное право ее не читать, не знать или не счесть достойной внимания). Просто, как говорил К. Маркс, на рынке идей этикетки зачастую обманывают не только покупателей, но и самого продавца.
Впрочем, в эстетическом, живописном плане идеи А. С. Панарина гораздо интересней идей других упоминавшихся авторов. Например, если по описанию А. С. Панарина попытаться составить фоторобот новых спасителей человечества, то получится г-н Потанин в рясе и г-н Абрамович с пейсами и в черной хасидской шляпе. Но если без шуток, если быть не мистиками-романтиками, а скучными реалистами, и под Востоком подразумевать Восток, то самым типичным панаринским избавителем Запада от духовной смерти несомненно окажется Усама бен Ладен.
Остается сказать, что на титуле книг, смысл и назначение которых я коротко, чуть шаржируя, но без малейшего искажения изложил, черным по белому напечатано: "Рекомендовано Министерством общего и профессионального образования Российской Федерации".
И все. Едва ли стоит подробнее объяснять, почему я решил вернуться к работе, навсегда, казалось мне, завершенной эпоху тому назад.
к оглавлению
Введение
"ВЕРУЮ, ИБО АБСУРДНО..."
Цель настоящей работы – изложить, хотя бы эскизно и схематично, основы теории исторического процесса, проследив закономерности развития общества от начала истории до ее конца. (Сразу условимся, что под концом истории мы будем понимать не физическую смерть человечества, а достижение обществом некоего стабильного, неизменного, как в "доисторические" времена, состояния либо завершение мегацикла развития, поддающегося описанию в существующих терминах.)
Я хорошо понимаю, что профессиональным ученым, т.е. людям, посвятившим жизнь, например, исследованию мустьерской культуры или циклических кризисов индустриального производства и справедливо считающим, что для разработки любой из подобных тем одной жизни мало, мой замысел должен казаться заведомо несерьезным. Однако три обстоятельства питают мою уверенность в осуществимости сформулированной "заявки".
Первое. Я хочу предложить читателю не строго академическое сочинение, а научно-публицистическое эссе.
Второе. Вселенная не сложнее атома; история и общество в целом – не более сложный объект, чем судьба и личность отдельного индивида. Исследование фундаментальных закономерностей исторического процесса отличается от исследования, скажем, творчества Пушкина не сложностью задачи, а методами ее решения.
Третье – и главное. Огромное количество сведений, накопленных наукой об обществе, породило парадоксальную ситуацию: чем больше мы знаем, тем труднее построить теорию исторического развития традиционным в гуманитарных науках методом, т.е. путем обобщения эмпирических данных. Единственным выходом из такой ситуации оказывается коренная методологическая реформа: попытка создать теорию, являющуюся дедуктивным, сугубо логическим построением, возводимым с помощью анализа хрестоматийно известных фактов, но в то же время – представлением принципиально "слепым", умозрительным, а потому превращающим столкновение с фактами в аналог эксперимента в объективной науке.
Иными словами, создание общей теории исторического процесса не является невыполнимой задачей, если заимствовать не те или иные методы точных наук, а сам принцип построения фундаментальной теории. В этом случае социальная теория должна, как и любая теория, оказаться описанием сильно идеализированных или вовсе не существующих в реальном мире Объектов, но обладать способностью объяснять реальные. Скажем, Земля – не шар, она имеет форму геоида, но чтобы это понять, надо иметь представление об идеальном объекте – шаре. Если подобное построение, являющее собой чисто логическое развитие некоторых элементарных исходных посылок, аксиоматических оснований, может быть согласовано с фактами без введения дополнений, нарушающих логическую стройность Концепции, мы вправе считать его истинным, а в противном случае должны его отмести как гипотезу, оказавшуюся научно несостоятельной.
Первым ученым, совершившим попытку разработать строго теоретическую концепцию исторического процесса, являющуюся, повторим, не простым обобщением эмпирических данных, а логическим развитием начальной посылки, был Маркс. Элементарные основания концепции Маркса общеизвестны: человека создал труд; труд, материальное производство – основа существования общества, а поэтому и развитие общества представляет собой процесс, обусловленный развитием производства, прогрессом "материальных производительных сил".
"На известной ступени своего развития, – пишет Маркс, объясняя открытый им и Энгельсом принцип материалистического понимания исторического процесса – так называемый "закон соответствия" (соответствия между уровнем развития производства и формой организации общества), – материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из формы развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке". ( Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 7.)
Реализацией данного принципа понимания причин и закономерностей общественного развития явилась теоретическая социология Маркса – "исторический материализм", "истмат". Судьба "истмата" оказалась трагичной. "Научно обосновав" коммунистическую идею – этот извечно преследующий человечество призрак, – он вдохновил не один революционный эксперимент, оправдывая любое насилие над естественностью жизни (научная истина не нуждается в моральных обоснованиях), но привел "марксистские" страны к историческому банкротству.
Крушение "мировой системы социализма" – скоротечный финал столетия, запоздало рожденного в схватках первой всемирной бойни, в ужасе и крови революций, – заставило даже самых робких, преодолев суеверный страх, своего рода религиозность, в которую выродился догматизированный марксизм, задуматься о доктринальных причинах постигшей нас катастрофы.
Взоры, естественно, обратились к марксизму: растерянные, испуганные, воспаленные, блудливые, надменные, злые. Открещивание от марксизма стало родом светского экзорсизма – средневековой процедуры изгнания дьявола. Сотни пропитанных сарказмом страниц исписано в последние годы про то, что не капитализм, а "реальный социализм" стал преградой развитию производительных сил, душегубкой для научно-технического прогресса. Что не капитализм, а "реальный социализм" привел к невиданно жестокой эксплуатации человека безликим бюрократическим Молохом, к небывалым антагонизмам между людьми, народами, между обществом и природой. Что вопреки теории социалистические революции произошли не в наиболее развитых, как предписывал "закон соответствия", но как раз только в отсталых, колониальных или полуколониальных странах.
Примеры противоречий между марксистской теорией и практикой "марксистских" режимов можно множить до бесконечности... или до той минуты, пока нас не осенит: постойте, при чем здесь Маркс? Идеи уравнительности, уничтожения частной собственности, огосударствления средств производства, тотальной регламентации жизнедеятельности – все это было известно за много веков до Маркса и его "Манифеста". Эти кочующие сюжеты, призраки и химеры истории пришли к нам, допустим, в интерпретации Маркса, в обличье "научной идеологии"; но прежде чем потрошить марксизм, следовало бы подумать: почему марксизм заразил Россию и другие маргинальные, а не наиболее развитые индустриальные общества, к которым был обращен? Можно, наконец, говорить не только о явной неадекватности марксистской концепции – ее неприменимости в российских условиях, но и о ее принципиальной, научной несостоятельности вообще; но прежде, чем обвинять марксизм в наших бедах, не мешало бы выяснить: действительно ли наши "марксисты" руководствовались марксизмом, является ли вина Маркса в наших российских злоключениях большей, чем Христа – в злодеяниях крестоносцев, Ницше и Вагнера – в гитлеризме, Магомета – в мракобесии исламских фундаменталистов?
Разумней заметить: российский "реальный социализм" более или менее точно описан не Марксом и Энгельсом, а Евгением Дюрингом. Наши "марксисты" строили типично дюрингианский "государственный социализм", превратив в молитвенник "Анти-Дюринг". Но из этого парадокса нельзя делать и противоположный антимарксистскому вывод: видеть причину нашего кризиса в отступничестве от "истинного" марксизма.
Да, мы строили социализм не по Марсу, хотя и вдохновлялись его идеями или оправдывали ссылками на марксизм продиктованные обстоятельствами поступки. Но построить социализм по Марксу было невозможно вообще, ибо, во-первых, развитие общества – по самому же Марксу – "естественноисторический", а не инженерный процесс, а во-вторых, будь даже общество не организмом, а механизмом, во много раз легче поддающимся проектированию, марксов проект все равно нельзя было бы осуществить, как нельзя построить машину, игнорируя законы механики, – нельзя воплотить утопию.
Любителям интеллектуальных пряностей можно предложить сколько угодно курьезов, почитавшихся недавно святынями. Как вам нравится, например, идея о том, что государство – это инструмент подавления одного класса другим, а посему стоит только ликвидировать угнетателей, как государство само собой отомрет за ненадобностью?* А утверждение, что многомиллионная прибыль, приносимая, допустим, электростанцией, это неоплаченное рабочее время обслуживающего ее персонала? А предположение, что лишь в среде рабочего класса продолжает жить, не зачахнув, интерес к немецкой классической философии? А пророчество, что разделение общества на социальные классы будет преодолено очень просто: каждый тачечник станет архитектором, а архитектор тачечником; поруководив полчаса строительством, будет катать тачку, пока опять не появится в нем нужда как в архитекторе?
* Ленин в "Государстве и революции" пишет: "Эксплуататоры не в состоянии подавить народ без сложнейшей машины... но народ подавить эксплуататоров может и при очень простой "машине", почти без "машины", без особого аппарата, простой организацией вооруженных масс" (ПСС. Т. 25. С. 435). Уничтожение же класса эксплуататоров, полагает Ленин, делает государство вообще ненужным. И далее следует знаменитая мысль, что у нас все будут управлять по очереди и очень быстро привыкнут, чтобы не управлял никто: государство умрет в сознательности масс и в привычке жить в соответствии с определенными разумными нормами.
Я очень долго – то со злостью, то с горечью – иронизировал над подобными откровениями, пока однажды не понял: все это чересчур абсурдно, чтобы оказаться всего только заблуждением. Такой поразительной слепотой, таким пренебрежением к здравому смыслу могут обладать только гении, похитившие у богов огонь, но им же и ослепленные; столь абсурдными могут быть лишь концепции, в основе своей научные.
"Научные, – вправе недоуменно спросить читатель, – и в то же время противоречащие опыту, здравому смыслу и очевидности?" Да, именно так. Научная теория, как мы уже замечали, не обобщение фактов. Обобщение – это другой тип знания: опыт, мудрость, но не теория. Опыт зряч, хотя зрячесть не гарантирует от иллюзий: Солнце ходит вокруг Земли, и это полностью согласуется с очевидностью – в отличие от противоположного утверждения, выглядевшего совершенно безумным. Теория – принципиально слепа, теория – не обобщение фактов (хотя это для нее и опора или подспорье), а логическое развитие аксиоматических исходных посылок – умозрение, истинность или ложность которого выявляет практическая проверка теоретических предсказаний, эксперимент.
Маркс, повторю, был первым мыслителем, попытавшимся построить собственно научную теорию развития общества, создать не "учение", не идеологическую доктрину, а "естественноисторическую" концепцию, столь же объективную, как физика, химия, математика. Это было крайне рискованным предприятием – строительством небоскреба на плывуне познаний и методологических представлений середины позапрошлого века. И если грандиозное построение начало входить в противоречие с фактами, то это может означать лишь одно: то, что в основании теории допущен некий просчет, сбой, смещение, "сдвиг по фазе". В этом случае чем упрямей, бескомпромиссней теория, тем к более ошибочным выводам способна она вести; попытки же примирить теорию с фактами с неизбежностью должны оборачиваться разрушением логической структуры теории.*
* Например, не дождавшись, когда развитие производительных сил войдет в противоречие с капиталистической системой хозяйства, как это предписывает "закон соответствия" в его догматическом понимании, "исторические материалисты" принялись объяснять, что в развитых капиталистических странах социализм запаздывает по той причине, что прогресс науки и техники, увеличивший общественное богатство, позволил капиталистам подкормить, подкупить и даже развратить потребительством часть трудящихся, ослабив социальную напряженность и тем самым отсрочив дату революционного взрыва.
С точки зрения здравого смысла подобное разъяснение вполне удовлетворительно. Однако с точки зрения правил построения научной теории оно является дополнением, противоречащим логике той теории, которую дополняет, и убивающим ее. Ведь, по Марксу, именно прогресс производства и является силой, которая должна была уничтожить капиталистическую систему хозяйства – либо эта система должна была удушить прогресс, но откуда тогда взяться богатству?
С такой вот догадкой, исследовательской гипотезой я начал некогда перечитывать Маркса, чтобы попытаться ответить на три вопроса:
– Где таится эта роковая ошибка?
– Как изменится общий абрис социальной теории Маркса, содержание ее основных понятий, положений и выводов, если эту ошибку, это смещение устранить?
– Что подобная операция может дать для построения адекватной теории исторического процесса, для понимания того, что с нами произошло, и того, что нас ждет в грядущем?
Результатом моих попыток ответить на сформулированные вопросы стала предлагаемая работа. Реакция большинства читателей на ее первый выход в свет меня столь огорчила, что я вынужден об этом сказать. Речь не о критических отзывах, их почти не было: догматики промолчали, люди, у которых жизнь воспитала стойкую идиосинкразию к марксизму, – тоже. Речь – о похвальных отзывах, обусловленных, однако же, тем, что читатели восприняли книжку как наиболее радикальное – на сезон 1989/90 года – антимарксистское сочинение, как поставленный на марксизме крест. Но я не считаю критику марксова учения самоцелью: доказательство ложности той или иной идеи не равнозначно обнаружению истины; моя цель была не критической, а совершенно иной, заявленной в первом же абзаце вступления. Другое дело, что по причине, о которой сказано выше, единственным способом достижения этой цели мне представляется переосмысление – не отвержение, а фундаментальная ревизия учения Маркса, если угодно – реабилитация гениального замысла, погребенного под обломками "краеугольных камней": "трудовой" теорией стоимости, учением о классовой борьбе как движущей силе истории, о диктатуре пролетариата, призванного стать могильщиком капитализма, и т.д., и т.п. Меньше всего я хотел присоединиться к суетливой мистерии поругания вчерашних кумиров, хотя второму изданию книжки я вернул то название, которое она имела от рождения, в рукописи (издательству "Прогресс" такое название показалось более привлекательным). Повторяюсь, но повторю: моей целью было не опровержение Маркса, а очищение в "историческом материализме" того, что в нем принадлежало, принадлежит и всегда (как 2x2 = 4) будет принадлежать науке, от того, что принадлежало в нем философии, т.е. идеологии, которую сам же Маркс называл "ложным сознанием". В этом смысле моя работа является не столько антимарксистской, сколько антиисторико-философской вообще.
Наконец, совершенно частное замечание, сделанное мной четверть века тому назад. Некогда Маркс (вероятно, в грустную минуту) сказал: мол, какою бы ни была научная ценность его сочинений, одно их достоинство оспорить нельзя – они представляют собой несомненное художественное целое (т.е., как я это понимаю, правдивый автопортрет мыслителя). Я в минуты сомнений утешал себя тем, что, какою бы ни была научная ценность моей работы, создававшейся в основном в глухой, мысленепроницаемой атмосфере "застоя", в обстоятельствах, в которых так искусительно счесть свой провинциализм – провиденциализмом, одно достоинство моего труда несомненно: он представляет собой подлинный документ сознания советского интеллигента-"шестидесятника". И если хоть в этом качестве мой очерк когда-нибудь кому-нибудь пригодится – дай-то Бог, в которого я не верую, дай-то Бог...
Прошла тьма лет. Очерк, как я уже рассказал, в какой-то степени пригодился: в качестве факультативного (включенного в "рекомендательный" список) чтения для студентов и аспирантов. Сомнений в его научности – в силу исторических обстоятельств – у меня поубавилось, но не надеюсь я на большее и сейчас. Да и не гуманно было бы претендовать на большее: не рекомендовать же профессиональным "социальным философам", "философам истории" переквалифицироваться и заняться каким-нибудь социально полезным делом. Например, наукой.
к оглавлению
Глава I
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ИСТОРИИ
В Начале был образ
Любая концепция исторического процесса предопределена и обусловлена тем, как представляет себе ее автор Начало, Первопричину истории: происхождение человека и общества.
Марксизм исходит из предположения, согласно которому человека создал труд. Существуют и другие гипотезы, но не имеет смысла их подробно рассматривать, потому что они пусты. Например: "человека создал Бог". Я не хочу оскорбить людей, которые в это верят, но наука начинается там, где вера кончается, – с сомнения и неверия. И если происхождение человека можно убедительно объяснить естественными причинами (а я надеюсь, что можно), то в гипотезе божественного творения отпадает нужда, она оказывается излишней, паразитарной. Столь же бессодержателен и "материалистический" парафраз гипотезы божественного творения: "человек – венец эволюции, высшее творение природы". Разумеется, человек – биологическое, природное существо, но от других животных он отличается тем, что живет по искусственной, неприродной программе. Ответить на вопрос о происхождении человека – это объяснить: каким таким естественным образом могло возникнуть нечто искусственное, как природа могла создать не-природу, культуру? Природа создала человекообразных обезьян, гоминид; но на вопрос о происхождении человека гипотеза "природного творчества", т.е. эволюционизм, не отвечает вообще.
"Трудовая" гипотеза, с которой неразрывно связан марксизм, единственная не пустая гипотеза, однако же ее доказательство наталкивается на ряд препятствий, науке марксова века попросту неизвестных.
В XIX веке можно было поверить, что обезьяны, открыв возможность добывать пропитание с помощью орудий труда и организованных коллективных действий, на практике убедившись в преимуществах искусственных органов и приспособлений – орудий – перед естественными, в превосходстве нового Способа бытия вообще, стали изготавливать орудия и сообща трудиться, тренируя конечности, приучаясь к прямохождению, развивая мозг, создавая средства коммуникации – речь и т.п., постепенно эволюционируя в человечество.
Увы, это ламаркизм: генетика отрицает наследование благоприобретенных признаков, а для естественного отбора мутантов, способных дать наконец искомую форму – Homo sapiens, миллион или даже несколько миллионов лет, отделяющих нас от здравствующих и поныне "предков", и несколько десятков тысяч лет, отделяющих человека от прачеловека, – слишком короткий срок. К тому же и сам отбор очень уж подозрителен. Отбраковывались почему-то весьма полезные признаки, а закреплялись вредные: прямохождение, за которое мы до сих пор расплачиваемся многими хворями, безволосость – тоже не подарок судьбы, отсутствие мощных когтей и клыков, долгий период беспомощности, иждивенчества, детства, большеголовость. Да, мы знаем: в конечном счете эта большеголовость и прямохождение позволили завоевать планету, обрести могущество, превышающее пределы необходимой самообороны – возможности экологического саморегулирования природы (на счастье ли себе или на беду всему сущему – это уже другой вопрос). Но вначале даже овладение палкой и "оружием пролетариата" – булыжником вряд ли компенсировало утрату полезных природных свойств и увеличивало шансы в борьбе за существование. Отбор мутантов был явно каким-то противоестественным и аномально быстрым – словно целенаправленным. Словом, "трудовая" гипотеза, осмысленная с позиций генетики, вновь обращает "материалистов" к Богу.
Вторая беда "трудовой" гипотезы антропосоциогенеза – грех модернизации, в который невольно и незаметно для себя самих и читателя впадают ее сторонники. Они пишут: первобытный человек догадался, понял, открыл, изобрел и т.д. Но этот "первобытный человек" – прямоходящая обезьяна. Действительно, существо очень догадливое, умное; но чтобы обладать хотя бы частью тех качеств, которые были ей необходимы, чтобы произойти в человека в соответствии с "трудовой" гипотезой, она, эта странная обезьяна, предварительно должна была уже быть человеком, находящимся на относительно высокой ступени развития. Чтобы снять столь явное противоречие в "трудовой" гипотезе, надо объяснить, каким образом прачеловек мог нечто выдумать, изобрести, открыть, не умея придумывать, изобретать, открывать и решительно ничего не выдумывая, не изобретая и не открывая. То есть действительно объяснить, как искусственные структуры могли складываться естественным, исключающим ссылки на развитый интеллект или особый инстинкт, путем. В противном случае интеллект и инстинкт становятся всего только светскими псевдонимами Бога.
(Яркий пример модернизации – известное утверждение Энгельса, будто древние люди заметили, что экзогамные браки дают более качественное потомство, и поэтому табуировали инцест. Экзогамия и вправду возникла очень давно, только вот незадача: раньше, чем люди стали осознавать, что между соитием и деторождением существует определенная связь. Во всяком случае, об этом свидетельствуют достоверно известные этнографам факты.)
Самая сложная из проблем, связанных с доказательством "трудовой" гипотезы, таится в самом простом вопросе. Этот вопрос: что такое труд? "Целесообразная деятельность", – отвечаем мы не задумываясь. Но целесообразной деятельностью занимаются все животные. Некоторые используют и даже изготавливают орудия. Некоторые целесообразно преобразуют саму среду обитания, координируют совместные действия и т.д. Очевидно, что целесообразная деятельность – это еще не труд; в противном случае надо признать трудом всякое добывание, а также и поедание пищи, устройство гнезда и логова, акты, связанные с продолжением рода (а равно – признать искусством брачные игры и ритуалы зверей и птиц, политикой – защиту территории и потомства, соблюдение иерархии в стае и т.д.).
Но подобное допущение самоочевидно абсурдно. Остается считать, что труд – это специфически человеческий способ деятельности, принципиально отличающийся от жизнедеятельности животных тем, что представляет собой деятельность по условной, искусственной, неврожденной, неинстинктивной программе. Но тогда возникает противоречие, парадокс: чтобы создать человека, труд должен был возникнуть раньше самого человека, т.е. специфически человеческой деятельностью должны были заниматься не люди, а животные.
Показанные проблемы кажутся абсолютно неразрешимыми. Тем не менее они разрешимы (хотя смысл "трудовой" гипотезы и само представление о роли и месте труда в антропогенезе при этом существенно уточняются). И несомненно, что ключ к решению этих, казалось бы, неразрешимых проблем дает нам Маркс.
Анализируя в "Капитале" процесс труда, он пишет: "Мы не будем рассматривать здесь первых животнообразных инстинктивных форм труда... Мы предполагаем труд в такой форме, в какой он составляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, а пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально". (Соч. Т. 23. С. 189).
Итак, "идеальная деятельность" – создание представления, образа – в процессе труда предшествует "материальной". Но Маркс не распространяет эту схему на начало истории; чтобы избежать кажущегося смыкания с идеализмом, он вводит понятие "инстинктивных", "животнообразных" форм труда, исподволь, постепенно, как надо понимать, творивших человека и его сознание. Однако повторим: генетика начисто отрицает такую возможность, а деятельность по инстинкту – вообще не труд, "инстинктивный труд" – логическая бессмыслица, увы, до сих пор бездумно повторяемая учеными.
Но знаменитую фразу Маркса можно прочитать и значительно глубже, чем это обычно делается, ибо Маркс сказал этой фразой больше, чем исторически был готов сказать, чем позволяла наука его эпохи. Надо лишь несколько изменить "освещение", создаваемое в высказывании Маркса эпитетами "плохой" (архитектор) и "наилучшая" (пчела), которые смещают смысловые акценты и сам вектор дальнейшего развития мысли, заставляя понимать акт построения "ячейки" в голове (т.е. идеально) как только и исключительно преимущество человека. Точнее было бы, думается, сказать иначе: самая плохая пчела отличается от наилучшего архитектора тем, что ей нет нужды строить план в голове – он ей дан от рождения. Человеку – не дан, и он вынужден с самого начала, как пишет Маркс, но не только с начала конкретного трудового процесса, а с самого начала своей истории восполнять эту недостачу искусственно: заменив информацию, заключенную в молекуле ДНК, информацией, заключенной в образе.
Стоит поменять местами эпитеты, как в марксовой общеизвестной фразе проявляется потенциально содержащийся в ней глубочайший смысл: очевидное, не требующее доказательств, т.е. аксиоматическое отличие человека от животного – деятельность не по инстинкту, не по "мерке своего вида" (Маркс), а по неврожденной программе, – из следствия, итога антропогенеза превращается в его, антропогенеза, причину. И тогда все становится на свои места.
Животные имеют врожденный, инстинктивный (или хорошо согласованный с инстинктами – "видовой") план жизнедеятельности, а человек его не имеет. Подчеркнем во избежание недоумений и недоразумений. Речь идет об инстинктах, отвечающих за "умения", "знания". Человеку, как и всем животным, присущ инстинкт самосохранения, продления рода, т.е. половой инстинкт, а равно – пищевой и, видимо, ряд других, хотя антрополог Э. Монтегю, например, считает, что из немногих оставшихся у человека инстинктов можно с уверенностью назвать лишь автоматическую реакцию на внезапный шум и неожиданное исчезновение опоры. Видимо, это преувеличение. Известно и то, что не только врожденными, инстинктивными являются и программы жизнедеятельности высших животных. Они, эти программы, модифицируются в зависимости от условий среды. Они не только наследуются, но в той или иной мере передаются путем обучения, игры, подражания взрослым особям. Да, подражание – тоже инстинкт, как раз у человека сильно гипертрофированный, не угасающий дольше, чем у животных. У животных он кратковременен; пока он доминирует, животное (детеныш) пластично. Однако при всей пластичности – "сколько волка не корми, он в лес смотрит". Период обучения служит тому, чтобы включить природные механизмы, согласовать воспринятую программу жизнедеятельности с врожденной. Но и без всякого обучения (любая собака и кошка тому свидетели) животное способно отличать съедобное от несъедобного, находить лекарственные растения и т.д. Склонен поверить, что в качестве рудимента у некоторых человеческих особей могут обнаруживаться "звериные", дочеловеческие инстинкты ("знахари", "колдуны"), но в "норме" их нет, есть лишь склонности, предрасположенности – "таланты"; программу жизнедеятельности человек не наследует, а получает исключительно путем социализации, обучения. Не пройдя курса социализации, ребенок не только не становится "нормальным человеком", но и биологически нежизнеспособен: "маугли" погибают, даже если их кормить и поить. Но это более сложная тема, она станет ясней в дальнейшем, а пока нам достаточно констатации: человек наследует биологические потребности, но не наследует информации о том, как их удовлетворить, – инстинктов способа деятельности, образа жизни. Эта самоочевидная истина и дает нам ключ к тайне происхождения человека.
Приматы – не венец эволюции. Прачеловек – это очень пластичное, слабо специализированное, т.е., как и другие приматы, относительно низко стоящее на лесенке биологической эволюции существо, в отличие от других приматов утратившее достаточно надежную коммуникацию с природной средой и себе подобными: инстинктивную видовую программу жизнедеятельности.
Мы не знаем, почему это произошло, но регресс – угасание, ослабление или утрата некоторых инстинктов (в отличие от чуда творения высшего существа) – по крайней мере не чудо. Инстинкты могли угнетаться, если не обеспечивали приспособляемость, оказывались недостаточными или неадекватными при вынужденной смене экологической ниши, блокироваться более полезным доминирующим инстинктом, проявляющимся раньше большинства других, – подражательным, "детским"*. Но для построения чисто теоретической, логической модели антропогенеза важна лишь констатация факта. Ведь каким бы ни был механизм утраты тех или иных инстинктов, факт их утраты являет нам вся история человека.
* Возможно, прямохождение, прямоходящее существо вообще оказалось одним из тупиков эволюции, творческой неудачей природы: все троглодитиды, все палеоантропы вымерли по совершенно непонятной причине (ведь гигантопитек был отнюдь не слабей нашего современника и близкого родственника орангутана, a Homo habilis, "человек умелый", уж наверное, не глупей шимпанзе).
Частичная утрата (ослабленность, недостаточность, поврежденность) коммуникации со средой обитания (дефект плана деятельности) и себе подобными (дефект плана отношений) и есть первоначальное отчуждение, исключавшее прачеловека из природной тотальности.
Данная коллизия глубоко трагична. Как трагедия она и осмыслена в мифе об изгнании перволюдей из рая, причем в мифе метафорически воплощено представление об утрате как плана деятельности ("съедение запретного плода"), так и плана отношений в сообществе ("первородный грех"). "Изгнанный" из природной тотальности, ставший "вольноотпущенником природы", как назвал человека Гердер, прачеловек оказывается существом свободным, т.е. способным игнорировать "мерки вида", преступать непреложные для "полноценных" животных табу, запреты, но лишь негативно-свободным: не имеющим позитивной программы существования.
Подобное ущербное существо ("больное животное", – сказал о человеке Ф. Ницше) было обречено либо погибнуть, либо... оно должно было возместить свою коммуникационную дефективность, неполноценность за счет подражания каким-то другим, "нормальным", инстинктивно "знающим, как надо жить", животным, за счет симбиоза с ними, заимствования их "знаний", "планов" и "технологий", т.е. занимаясь не инстинктивной, но именно "животнообразной", осуществляемой по образу и подобию "полноценных" животных деятельностью. (Догадку о том, что пластичность, способность к подражанию, лицедейству, игре в другого имела в истории человека какое-то исключительно большое значение, высказывал еще Аристотель: "Подражание присуще людям с детства, и они тем отличаются от прочих животных, что наиболее способны к подражанию". (Об искусстве поэзии. М., 1957. С. 48.)
Для наглядности – условная иллюстрация. Паук изготавливает совершенное орудие лова. Человек может изготовить первую подобную, хотя и менее совершенную поначалу снасть, лишь подражая, взяв паука за образец, за модель. Птицы неплохо ориентируются даже над океаном; деревья, мхи – и те "различают" стороны света. Человек лишен подобного знания и вынужден пользоваться этими природными "компасами". Стада животных, колонии насекомых представляют собой идеально отлаженные иерархические организации. Предчеловеческое стадо – этой мысли придерживаются даже такие последовательные сторонники "трудовой" гипотезы, как Ю. И. Семенов, – бесструктурно, хаосоподобно: план отношений прачеловек также вынужден заимствовать у животных*.
* "Если не усматривать предвзято в доисторическом прошлом обязательно войну нашего предка со всем животным миром, то откроется широчайшее поле для реконструкции его необычайно тесной и бескровной связи с этим миром. Это, а не версия об охоте, важнейшая сторона процесса, который приведет его к порогу очеловечения", – пишет Б. Ф. Поршнев в прекрасной книге "О начале человеческой истории" (М., 1974. С. 357). Поршнев, как мы вскоре увидим, удивительно точно поставил основную проблему антропогенеза – проблему возникновения искусственного из естественного, социального из биологического" но столь же удивительно слепо прошел мимо рядом лежавших выводов, переступил через них, оставшись – при всем своем диссидентстве – в плену эволюционистского конформизма.
Тем самым животные становятся для прачеловека существами-посредниками, коммуникаторами, медиумами, существами-идеями – "учителями", будущими тотемами: образами, но существующими не идеально, не в голове, а вовне, реально и объективно. (След этого древнейшего способа прамышления, но уже, разумеется, превратившийся в поэтическую метафору, можно найти еще у Гомера: его герои изображаются не субъектами, а объектами мыслей, сообщаемых им богами.)
Тотем – животное-"законодатель", "учитель", "хозяин", метафорически осмысленное затем как "родоначальник", "предок". Но известные нам тотемы, конечно же, не первичны, они результат множества превращений. Первым тотемом – "пастырем", "высшим существом", дорелигиозным богом прачеловека, т.е. обезьяны дефективной, ущербной, – был, скорее всего, какой-то более нормальный, полноценный примат. В силу самых различных мыслимых обстоятельств симбиоз их мог разрушаться и прачеловеческая стая, оставшаяся без пастырей, могла переходить к жизни по какому-либо иному образу и подобию, например, к симбиозу со стадом копытных. Так же мыслимы ситуации, когда и этот новый коммуникатор вдруг исчезал или превращался в соперника, вызывая враждебность, которую прачеловек мог реализовать путем предательства и измены; отождествив себя с врагом своего тотема – хищником. Вчерашний друг и учитель становился пищей. Поедание его (доедание объедков за хищником) даровало сытость и жизнь, но порождало дисгармонию в стаде (противоречие между планом отношений и планом деятельности), а сокращение численности промыслового вида приводило к трагедии: голоду и вражде с более сильным конкурентом – хищником. Это вынуждало прачеловеческое сообщество защищаться, защищая тем самым и преданного тотема, невольно и объективно возвращаясь к жизни по "истинному", первоначальному плану, допуская убийство и поедание вторично обретенного "предка" лишь как исключительный и коллективный (протосакральный) акт. Акт вожделенный, но страшный, сопряженный с угрозой кары: нападения конкурента, "учителя-преступника", каким и предстает в мифах "культурный герой".
Понятно, что сегодня нам подчас очень трудно опознать зверя-учителя-конкурента в дьяволе и т.п. репрессивных архетипах культуры, равно как в христианском обряде – таинстве евхаристии – поедание тотема, бога-пищи. Но теоретически – лишь таким, условно проиллюстрированным нами "духовно-практическим", совершенно естественным образом – "сама собой" – могла создаваться человеческая культура.
Жизнь по плану животного-тотема очеловечивала прачеловека, хотя внешне это очеловечивание и выглядит чудовищным зверством. Например, в природе существует запрет каннибализма: "ворон ворону глаз не выклюнет", волк не охотится на волка. Но на человека – охотится (хотя это у хищников – сколь ни странно, но аномалия, о которой до сих пор ведутся споры). И, подражая зверю не-каннибалу, прачеловек становится каннибалом: именно потому, что живет уже не по природной, внутренней, инстинктивной программе, а "по образу и подобию"*.
* На роль первоначального отчуждения, "родовой травмы", по образному выражению А. Гелена, и перехода к опосредованному типу коммуникации (Кассирер Э. Символ – ключ к природе человека) в процессе антропогенеза прямо или косвенно указывали многие ученые, в том числе и советские. "Человек обречен на то, – пишет Ю. Н. Давыдов, – чтобы все время восстанавливать нарушенную связь с универсумом..." Восстановление этого нарушения есть "замена инстинкта принципом культуры, т.е. ориентацией на культурно-значимые предметы" (Неомарксизм и проблемы социологии культуры. М., 1978. С. 338). Парадокс, но большинству воспитанных на "истмате" ученых концепция "первоначального отчуждения" представлялась какой-то библейской, что ли; и это вело даже таких продвинутых, но не ушедших в полный отрыв от догмы исследователей, как Поршнев, в логическую ловушку. "Некоторые зарубежные авторы, – пишет Поршнев, – настойчиво развивают идею так называемой ретардации – врожденного недоразвития у человека системы наследственных инстинктов как его отличительную черту, объясняющую его отщепление от мира животных. Якобы отсутствие у человека точных инстинктивных реакций на определенные ситуации, присущее его природе, как раз и позволило ему выйти из-под жесткой биологической детерминированности... Человек якобы сначала обрел свободу от предопределенных реакций, а затем уже заменил их реакциями, словесно и социально детерминированными" (цит. соч. С. 170). Не станем обращать внимание на невольную, видимо, передержку, оглупляющую оппонентов: речь идет не о человеке, а о прачеловеке, которого эта самая ретардация принуждала к очеловечению. Важно, что считает сам Поршнев. А он считает, что инстинкты уничтожались "в процессе очеловечения", но не трудом, а речью, которая тормозила, аннигилировала веления наследственных инстинктов. Это правда: тормозила, блокировала. Но остается неясным: что заставляло пращуров трудиться ли, создавать ли речь, что инициировало процесс очеловечения, какая корысть или ужас их к тому побуждали? А без ответа на этот простой вопрос, даже заменив "труд" "речью", надо писать это слово с заглавной буквы и продолжать: "...Слово было Бог".
Еще раз подчеркну: я излагаю и иллюстрирую логическую, теоретически мыслимую схему антропосоциогенеза, вовсе не претендуя на реконструкцию реально происходивших процессов; они были неизмеримо сложней. Но принципиальная схема, думаю, не могла быть иной. Видимо, не случайно, что к сходной постановке проблемы явно или неявно приходили все авторы, ставившие ее логически грамотно. То есть понимавшие: биологическое ни при каком его усложнении не может путем количественных накоплений перейти в социальное, как неживое, косное – перейти в живое. Необходим некий разрыв в цепи эволюции, момент прерывистости, дискретности ("прерывистой непрерывности"), а его может обеспечить никак не прогресс, а лишь инверсия, "конструктивный регресс".
"Историзм, – пишет тот же Поршнев, – приводит к тезису: на заре истории человек по своим психическим характеристикам был не только не сходен с современным человеком, но и представлял его противоположность... Последовательный историзм ведет к выводу, что в начале нашей истории все в человеческой натуре было наоборот, чем сейчас (если отвлечься от того, что и сейчас мы еще влачим немало наследства древности): ход истории представлял собой перевертывание исходного состояния. А этому последнему предшествовала и к нему привела другая инверсия: "перевертывание" животной натуры в такую, с какой люди начали свою историю. Следовательно, история вполне подпадает под формулу Фейербаха "выворачивание вывернутого"" (цит. соч. С. 16-17).
От этой методологически точной постановки вопроса лишь шаг до мысли о том, что человек мог произойти лишь от "больного животного", homo faber – от животного-паразита, свободное существо – от раба. Б. Ф. Поршнев не делает этого логически необходимого шага, но тем не менее пишет и про симбиоз пралюдей с животными (видя в нем "взаимное одомашнивание"), и про то, что троглодитиды (а они – одна из ближайших предковых форм) оказались в чужой для приматов, плотно заполненной в те времена экологической нише хищников. Они не могли здесь быть конкурентоспособными, но могли жить паразитами, пожирающими объедки – например, костный мозг, который они добывали, разбивая кости камнями. Нам важно подчеркнуть, что данный паразитизм с необходимостью должен быть связан с информационным паразитизмом, рабской зависимостью от кормильца, хозяина, вольного разрешать, запрещать, карать, и обусловлен доминированием подражательного инстинкта, угнетающего или блокирующего другие.
В той мере, в какой у нашего пращура утрачены инстинкты, он не просто ущербен, но и деиндивидуализирован, т.е. вообще, строго говоря, не является "особью". Поэтому дочеловеческое сообщество должно было быть не стадом или же стаей, состоящей не из индивидов, но все же из особей, а как бы единым существом, дискретной тотальностью (наподобие пчелиного роя или колонии муравьев) – гипертолпой*. Вся дальнейшая эволюция праобщества, а затем и общества может рассматриваться в аспекте разложения этой первобытной тотальности, поэтапной эмансипации индивидов. (Мистифицированным отражением этого трансисторического процесса и является "новая концепция философии истории" А. А. Ивина.)
* Стремление современных людей в стрессовых ситуациях сбиваться в толпу, становящуюся как бы единым существом, а нередко – зверем, чудовищем, вероятно, является одним из рудиментов древнейшей стадии антропосоциогенеза. Игорь Ачильдиев, талантливый журналист и весьма эрудированный антрополог-любитель, вполне в духе Маркса, сказавшего: "анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны", использовал современный "эффект толпления" как ключ к постижению первобытности. Результатом его размышлений стала книга "Власть предыстории" (М., 1990) – информативная и весьма увлекательная. К сожалению, литератор с неуемной фантазией победил в Ачильдиеве теоретика, заставив дофантазироваться до того, что итогом бытия в сверхплотной толпе стало все: и прямохождение (так теснее сплотишься), и утрата шерстяного покрова (вероятно, истерся, а в толпе и нагишом тепло), и победу над саблезубыми тиграми и т.п.: дали деру при виде многоглавого чудища, похожего на сказочного дракона... Думаю, если "вывернуть вывернутое", спроецировать прозрения И. Ачильдиева в наше недавнее "светлое будущее", то легче будет понять: почему, чем теснее было сплочение вокруг партии и ее ЦК, тем потертее становилась одежда. Но остается решительно непонятным: в чем причина возникновения первобытной толпы?
Но сейчас нам интересней другое. Гипотеза о гипертолпе, как мне кажется, помогает понять генезис некоторых социальных свойств грядущего человека. Например, механизм подавления "животного эгоизма". Любое нормальное существо альтруистично по отношению к самому себе и готово пожертвовать частью для спасению целого, Но гипертолпа и есть своего рода единое существо, исключающее какую-либо "самость", "особость" составляющих ее членов, какую-либо индивидуальность; последняя – а вместе с ней и "зоологический" эгоизм – может проявиться (и проявляется) лишь за пределами первобытной тотальности, на некоторой дистанции от нее. (Мне кажется, здесь – завязь сложностей, проблем и коллизий во взаимоотношениях человека и общества, по нарастающей развивающихся в истории.)
Точно так же мне кажется, что гипотеза о гипертолпе проливает дополнительный свет на тайное тайных антропогенеза: происхождение языка и мышления.
Члены гипертолпы объективно вынуждены поддерживать целостность этого квазиорганизма, постоянно "жужжать, как потревоженный улей", непрерывно обмениваться звуковыми или иными сигналами, и столь же постоянно поддерживать связь со своими живыми "образами мысли" – тотемами. Этот постоянный обмен сигналами, имевшими лишь сугубо коммуникационный смысл, но не имевшими предметного содержания (как ауканье грибников в лесу), был, видимо, исходным материалом праречи, а разнородность сигналов (звук, жест, движение, указание на некий объект) и их дублирование таили в себе возможность зарождения "сигнала сигналов", "обозначений обозначаемого" – речевых структур*. Из этой же гипотезы следует, что восприемником того или иного образа мысли, а затем и его субъектом (первобытным "мыслящим существом") изначально был не отдельный прачеловек, а дискретно-единое существо – гипертолпа**. В отрыве от этой тотальной общности прачеловек утрачивал "образ мысли", возвращаясь к своему ущербному животному естеству.
* Н. Я. Марр утверждал, что древнейшие слои языка свидетельствуют о такой тесной связи перволюдей с животным миром, какую сегодняшний человек не способен даже представить. (Пересказываю по книге Б. Ф. Поршнева.) Плотность связей между "перволюдьми" в праобществе представить, к сожалению, легче: по современным иллюстрациям утраты человеческого образа, деиндивидуализации, психического заражения и "пралогического", совершенно иррационального поведения людей в озверевшей или охваченной чрезмерным энтузиазмом толпе. К тому же об этом феномене очень много написано: Начиная с "Преступлений толпы" Г. Тарда, изданных еще в позапрошлом веке (1896).
** Изначальную коллективность мышления выявили исследования Л. Выготского: даже мышление современного одинокого индивида – неосознаваемый диалог с отсутствующим собеседником (а в глубине сознания, имплицитно – с обществом, человечеством). И в этом диалоговом режиме, являющим собой превращенную, "снятую" форму первобытной коммуникации, наш мозг работает постоянно. Несколько позже у нас будет повод заметить, что подобная работа сознания – столь же необходимое условие существования человека, как, скажем, и нормальное функционирование гормональной системы.
Жизнь по чужому плану, по образу и подобию порождала множество запретов, ограничений, совершенно бессмысленных для человека как природного существа, не имеющих никаких биологических оснований. Таковы, например, половые табу, синхронизировавшие, как можно предположить, брачные отношения в сообществе с течками и брачными играми у тотема. В остальные периоды особи своего тотема были табу, знаком которого и стала набедренная повязка – "фиговый лист", перелицованный через эпоху в одежду: в противном случае возникала гибельная для сообщества дисгармония между планами отношений и деятельности. Косвенным, культурно-археологическим доказательством именно такого – не "сознательного", а подражательно-рабского происхождения сексуальных запретов может служить отмена промискуитетных (запрещающих беспорядочные половые сношения, "свальный грех") табу в связи с ритуальным убийством священного жертвенного животного – древний прототип карнавала. Но табу не распространялось на членов других тотемов; при встрече – условно – племен "медведя" и "волка" партнеры оказывались в культурном вакууме, в маргинальном пространстве, не находили "общего языка" и поэтому вели себя не как "медведь" и "волк", а как нормальные обезьяны. Этот обход запрета и породил, видимо, экзогамию и в дальнейшем институциолизировавшие ее "брачные классы". Думаю, отсюда же родом и чувство стыда, присущее лишь человеку и порожденное страхом нарушения табуированных сношений, стремлением их сокрыть. Реликты данной древней стадии антропосоциогенеза – обычай похищения невесты и страшная связь преступлений, кровавых побоищ, особенно межэтнических, с сексуальным насилием.
Вспомним еще раз утверждение Энгельса, будто инцест был запрещен, когда люди открыли опасность кровосмешения и убедились, что экзогамные браки дают более качественное потомство. Насчет потомства мы уже говорили; даже некоторые дожившие до Нового времени архаичные охотничьи племена не усматривают непосредственной связи между соитием и деторождением; миф о нисхождении духа и непорочном зачатии – рудимент очень древних пралогических представлений. Но важнее другое. Едва ли наши темные пращуры могли открыть опасность кровосмешения, будь они даже не менее тонкими аналитиками, чем сам Энгельс, поскольку такой опасности просто-напросто не было. Опасность вырождения – всего вероятней – следствие, а не причина инцестных табу. Она появилась из-за того, что в результате инцестных табу человек сохранял и накапливал рецессивные признаки, становясь биологически неустойчивым существом, – подобно тому как биологически неустойчивы, т.е. в отличие от своих диких сородичей подвержены опасности вырождения, сельскохозяйственные культуры. Не люди создавали запреты, а запреты создавали людей.
Симбиоз с животным-тотемом спасителен, но в то же время и тягостен для прачеловека, являющего собой пусть ущербное, но все же высокоорганизованное животное. Его инстинкты ослаблены, недостаточны, но все же они, пусть "темные" и "слепые", определенно есть (в противном случае прачеловек утратил бы волю к жизни, уснул, угас). Жизнь по плану тотема, оказывающемуся для прачеловека первым условным, искусственным – протосоциальным – планом, вела к жесточайшему подавлению собственных животных инстинктов, порождала невротическую коллизию, создавала напряженность структур психики, формировала тормозные устройства, заставлявшие замещать, имитировать подавленное действие условными дубликатами: криком, жестом, "вымещением зла", т.е. перенесением активности на нейтральный предмет (видимо, эти следствия табу также давали строительный материал для речи), творила антиномичную сущность человека разумного.
Но самое поразительное, что не только "сущность". Дело в том, что излагаемая гипотеза антропогенеза хорошо согласуется с гипотезой академика Д. К. Беляева, проливающей, как мне кажется, свет на загадку невероятно быстрого формирования генотипа кроманьонского человека – Homo sapiens. Срок, отделяющий кроманьонца от неандертальца, размышляет ученый, ничтожно мал, чтобы случайные спорадические мутации и механизм отбора могли быть объяснением этого "чуда творения". Совершить подобное чудо, по мнению академика, может лишь действие механизма гормональной, нейроэндокринной регуляции функциональной активности генов. Фактором, включающим этот механизм, является психоэмоциональный стресс.
"Исследования на животных, – говорил Д. К. Беляев на III Всесоюзном совещании по философским проблемам естествознания в 1981 году, – показывают, что... при психоэмоциональном стрессе резко возрастает доля наследственного разнообразия. Стресс как бы обнажает скрытые пласты наследственной изменчивости... Стресс, психоэмоциональное напряжение, тесно связанное с работой нейроэндокринных систем, вот что ускоряло эволюцию гоминид и влияло на генетические процессы, которые обеспечили наследственное разнообразие".
Исследования на животных, о которых говорит Д. К. Беляев, – это опыты по одомашниванию. Но одомашнивание – суть смена программы поведения, переход к жизни по заданной извне, человеком, не согласованной с некоторыми из инстинктов программе – нечто парадоксально подобное происшедшему с ущербными гоминидами, начавшими жить в симбиозе с животным тотемом, ставшими рабами, информационными паразитами "умеющих жить" животных и поэтому обреченными на психоэмоциональное перенапряжение, длившееся миллионы лет. Правда, Д. К. Беляев считает, что смена программ жизнедеятельности, вызывавшая стресс, могла быть обусловлена геологическими факторами – изменениями природных условий, к которым вынужден был адаптироваться прачеловек. Но такое предположение мне представляется уязвимым. Изменения природной среды могли быть важным, но не решающим фактором в процессе антропогенеза; сами по себе, т.е. в отрыве от фактора первоначального отчуждения – коммуникационной неполноценности какой-то из ветвей гоминид, геологические факторы ничего не в состоянии объяснить. Ведь приспособительные программы модифицировали и другие животные, а к жизни по образу перешло лишь одно. Поэтому гипотеза Д. К. Беляева содержательна только при условии, если допустить, что основная причина стресса и ценз отбора порождаемых им генетических аномалий – едины: необходимость существования по чужому образу и подобию.
Разрешением, снятием этой коллизии и явилось становление биологического типа кроманьонского человека – животного с аномально долгим, гибельным для других природных существ периодом детства и рядом других нецелесообразных для животного признаков, но генетически приспособленного к существованию по искусственной, социально наследуемой программе.
к оглавлению
Отступление в форме выдержек из переписки с читателями
"Уважаемый тов. Вильчек! Прочитав Вашу работу, я решила предложить Вашему вниманию иной взгляд на проблему антропогенеза.
Роль нейроэндокринной системы в антропогенезе впервые показал не Д. К. Беляев, a Keith. Еще в 1908 году он обратил внимание на поразительное сходство людей, страдающих акромегалией, с нашими неандертальскими предками. Им была замечена наследственная передача данного заболевания, следовательно, его генетическая обусловленность. Keith пришел к выводу, что древние люди жили изолированными общинами, В которых достаточно устойчиво закреплялись случайные изменения и которые, в случае удачности этих изменений, росли и расселялись.
Для начала объясню, что такое акромегалия (извините, не знаю, кто Вы по образованию. Если медик или биолог, прошу прощения). Итак, акромегалия – гормональное заболевание, связанное с развитием опухоли эозинофильных клеток передней доли гипофиза, продуцирующих соматотропный гормон – гормон роста. Внешний вид таких больных весьма характерен: голова большая, надбровные дуги выдаются, нижняя челюсть выдвинута вперед, губы заметно утолщены, нижняя губа отвисает, нос увеличивается в объеме, делается мясистым, черты лица укрупняются, кости черепа утолщаются. Затылочные и теменные бугры резко выдаются, грудная клетка увеличивается в объеме. Отмечается кифоз позвоночника (сгорбленность). Кисть делается больше, пальцы удлиняются и утолщаются, теряют способность к тонким операциям. Увеличиваются и стопы. Голосовые связки утолщаются, голос становится грубым, дикция заметно ухудшается. Кожа утолщается, собирается в складки на затылке. Волосы делаются жесткими, похожими на шерсть, растут по всему телу (гипертрихоз). Мышечная сила на первой стадии резко увеличивается.
Не правда ли, это напоминает картинку в учебнике с подписью "реконструкция такого-то". Глядя на рентгеновские снимки черепов таких больных, испытываешь почти мистическое чувство. Мне кажется, нельзя не признать, что подобные изменения не могут лишь случайно совпадать с прошедшим этапом эволюции, это, несомненно, "возврат" к предкам. Но самое интересное заключается в том, что все эти изменения зависят от гиперфункции одного типа клеток.
Здесь необходимо вернуться к гипотезе академика Беляева. С его выступлением на III Всесоюзном совещании по философским проблемам естествознания я не знакома, но читала его статью за тот же 1981 год. Насколько я поняла, его позиция заключается в следующем: эволюция человека проходила очень быстро, во всем возрастающем темпе, с уникальной однонаправленностью в сторону увеличения роли центральной нервной системы, головного мозга. При этом изменениям подвергся весь организм в целом, что требовало огромного количества мутаций, невероятного при обычной их частоте. Д. К. Беляев задается вопросом: что могло участить мутации? И решает, что это: во-первых, дестабилизирующая роль гормонов, значение которых в организме растет по мере усиления влияния увеличивающегося мозга; во-вторых влияние неблагоприятных изменений окружающей среды (Вопросы философии. 1981. N 8. С. 69--77).
Вы совершенно правильно заметили сомнительность второго утверждения – почему геологические факторы действовали только на прачеловека, но не ускоряли эволюцию животных? Однако и первый механизм кажется несостоятельным – нет никаких доказательств большей подверженности стрессам прачеловека по сравнению с животными. К тому же надо уточнить, что с развитием коры больших полушарий регулирующая роль гормональной системы не увеличивается, а падает. Кроме того, остается неясным, почему же эволюция столь однонаправленна.
Понятие гормональной теории ставит все на свои места. Нет нужды искать причины огромного числа мутаций, если мы признаем, что множество признаков зависит от одного фактора, признаем их "сцепленность". Тогда нам станет понятно, отчего наряду с несомненно полезными признаками у человека закреплялись и прямо вредные – почему он терял шерстяной покров, почему становился грацильным и слабел физически. Ни Вы, ни Беляев не отвечаете на столь существенный вопрос.
Представляется, что схематично антропогенез можно представить как изменение по одному признаку – постепенное и неуклонное снижение роли гипоталамо-гипофизарной системы и соответственно усиление роли центральной нервной системы. Эволюция шла путем наращивания интеллекта. Но с этим оказались сопряжены следующие основные признаки: снижение мускульной силы, появление способной к тонким операциям гибкой кисти, утрата защитного волосяного покрова, изменение голосового аппарата, сделавшее возможной членораздельную речь.
К занятию трудом это существо толкает не утрата инстинктов, неизвестно от чего произошедшая, а необходимость выжить. Для этого у него есть неплохой мыслительный аппарат и недурной инструмент – гибкая рука, развивающиеся сопряженно. Ну а прожить без труда, чисто животно это существо не может – силенок маловато, сомнут. Ни защититься голыми руками, ни догнать быстрого зверя, ни горло перегрызть слабенькими зубами... Нужна палка, камень, копье, бумеранг, топор и т.д. Но как вообще это хилое существо появилось на белом свете? На определенном этапе возникает дилемма – что лучше: большая сила или больший интеллект? Одновременно увеличивать и то и другое невозможно из-за сцепленности признаков. И вот некая ветвь приматов делится на две: сильную, но "глупую", и слабую, но "умную". Однако увеличение силы оказывается тупиковым путем – резервы ограниченны, бесконечное наращивание мускулатуры невозможно, а сильнее медведя и быстрее оленя примат никогда не будет. Призвать же на помощь орудия он не может – интеллектом пожертвовано. Второй путь оказался гораздо перспективнее. Наши предки смогли скомпенсировать свою слабость своим мышлением. Результат известен – завоевание планеты.
Предположение о делении на ветви отнюдь не умозрительно. Ведь известно, что антропогенез не был прямой дорогой, на пути не раз случались отклонения в сторону. Например, современниками австралопитеков были "окололюди" с характерными названиями: парантроп крупнозубый, парантроп массивный, гигантопитек. Развитие у них силы в ущерб уму увело их в тупик...
Вы вычленяете прачеловека из природы, считая, что с самого начала он оказался ей противопоставлен. Если традиционно представление, что человек выше животных, то Вы утверждаете, что он ниже животных. Вы говорите о его "паразитарности". Однако паразиты отличаются узкой специализацией и рабской зависимостью от вида-хозяина. Путь "паразитации" – это путь регресса. Но сколь бы несовершенен не был человек, он все-таки не примитивнее любой обезьяны. Его развитие шло по пути возрастания независимости от природы, а не от пути поиска утраченных связей.
Истина, видимо, заключается в том, что прачеловек не выше и не ниже животных, он мало чем отличается от ближайших родичей. Изменения накапливаются постепенно, и нет четкой эволюционной грани: вот это были еще животные, а это – уже люди. Вы вслед за Марксом обнаруживаете пропасть между человеком и пчелой. Но нет пропасти между прачеловеком и обезьяной. Обезьяна вполне способна оценить и обобщить случайный опыт (известное наблюдение – обезьяна случайно уронила плод в реку, а затем стала мыть фрукты перед едой и научила этому все стадо), она, несомненно, обладает способностью к экстраполяции, представляет последствия собственных действий. Наблюдения за обезьянами, обученными языку глухонемых, дают поразительные данные – шимпанзе сами конструируют слова для обозначения безымянных предметов, умеют употреблять слова в переносном значении.
Обезьянам не хватает морфологической базы для развития заложенных в них возможностей – у прачеловека она появилась. Человек не изгой, не отщепенец, не ошибка природы. Просто это существо, обладающее наиболее мощным оружием – интеллектом.
М. В. Белкина".
"Уважаемая Мария Викторовна! Я не биолог. Проблема происхождения человека для меня – это проблема происхождения искусственного из естественного: культурологическая, а не биологическая проблема. Поэтому я обхожу стороной даже такие существенные вопросы, как то, один ли у всех у нас предок, или было несколько предковых форм, давших разные расы, и т.д., и т.п.; поэтому, разрабатывая свою концепцию, поначалу я вообще обходился без апелляции к биологии.
Скажу резче, определенней: антропогенез вообще не может быть объяснен биологией, поскольку принципиальное отличие людей от животных заключается не в строении тела, а в способе бытия – в обществе и культуре. То есть про антропогенез можно говорить лишь условно – понимая, что это лишь часть, лишь аспект единой проблемы антропосоциогенеза, культурогенеза. Морфологически отличие человека от животного-пращура обеспечено, в сущности, единственным бугорком на черепе, под которым скрывается участок коры, отвечающий за функционирование второй сигнальной системы, – центр речи. Трудно представить, что сначала возник этот бугорок, а затем появилась речь; вторая сигнальная система и обеспечивающие ее функционирование изменения в морфологии мозга должны были возникать сопряженно.
К концепции Д. К. Беляева я обратился, поскольку она показывает принципиальную возможность такой сопряженности, т.е. возможность, мыслимость механизма, превращающего некий кризис и смену способа бытия в мутагенный фактор. То, что Беляев не первый указал на роль нейроэндокринной системы в антропогенезе, в данном контексте не столь уж и важно. Можно заметить, что и не Keith: на сходство других несчастных, микроцефалов, с троглодитидами обратил внимание доктор Фохт в 60-х годах XIX столетия. Но "стрессово-гормональная" концепция Д. К. Беляева имеет огромную философскую ценность, поскольку она позволяет объяснить происхождение биологического и социального в рамках единой теории, на основе единого принципа инверсии, "выворачивания вывернутого", "конструктивного регресса", т.е. частичного, относительного регресса, создающего возможность для перехода в иное, поначалу вроде бы более низкое, примитивное, но потенциально и типологически более высокое состояние. Так, например, допущение некой ущербности гоминид – скажем, отсутствие у них собственной экологической ниши, обусловливающее стрессированность, – и создает при "выворачивании" прогрессивное состояние: присущую человеку способность менять эти ниши, существовать в любой.
Ценность концепции Д. К. Беляева в том, что она позволяет сразу же, на самом фундаментальном уровне, заложить в теорию исторического процесса идеи, принципы, без которых, как я пытаюсь показать в работе, дальнейшие социологические, культурологические, исторические построения с неизбежностью окажутся зыбкими, уродливыми, аморфными, допускающими любые идеологические подлоги – вплоть до "историко-материалистических" разъяснений, что мы с Вами жили в наиболее прогрессивном обществе, а американцы, японцы, и прочие шведы – в отсталом. Марксу принадлежит методологически бесценная фраза: "Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны". Так вот: я не биолог, но у меня есть ключ к "анатомии" начала истории – "анатомия" всех высших фаз истории (включая патолого-анатомический анализ "развитого социализма").
Однако посмотрим: опровергают ли Ваши и сходные с Вашими доводы других читателей-оппонентов концепцию Д. К. Беляева – или, напротив, лишь уточняют и обогащают ее. Нет, я не стану вторгаться в чужую мне область знания, строить дилетантские домыслы, а всего только попытаюсь логически грамотно рассуждать.
Ваш рассказ про акромегалию – да, это очень убедительное свидетельство в пользу гормональной теории; но именно гормональной является и концепция Д. К. Беляева. Замечание о сцепленности признаков (этой, я знаю, муке селекционеров, которым трудно совместить, скажем, высокую продуктивность с устойчивостью к болезням), т.е. мысль о том, что невероятно большого числа мутаций в антропогенезе не требовалось, поскольку за весь набор изменений отвечает гиперфункция одного типа клеток, а следовательно, не требовалось и огромного срока для превращения пралюдей в людей, корректирует гипотезу Д. К. Беляева, придает ей большую достоверность (и, кстати, хорошо согласуется с изложенными ниже в моей работе представлениями о "сцепленности признаков" в генотипе социального организма, общества).
Но дальше мы вступаем в область противоречий – только не между нами и не между Белкиной и Беляевым, а между эндокринологом М. В. Белкиной и философом М. В. Белкиной. Пожалуйста, проследите за моей мыслью внимательно.
Итак, согласно утверждению Белкиной, за "регрессивное" превращение (человека в подобие пращура, в квазипращура) отвечает сомотропный гормон, болезнь. Это и является безусловно впечатляющим доказательством "гормональной" концепции. Вы с ней согласны. Я тоже. Но тогда, сохраняя верность этой концепции, мы должны, обязаны, вынуждены сказать, что и обратное, т.е. "прогрессивное" превращение (каких-то троглодитид в человека) тоже обусловлено действием гормонального механизма, т.е. представляет собой сходный процесс, но с противоположным вектором: то ли болезнь, то ли выздоровление (определение зависит здесь лишь от того, что полагать нормой). Однако Вы, рисуя это обратное превращение, почему-то вдруг забываете про Вами же показанный механизм: болезнь, аномальное действие нейроэндокринной системы, – оставляя лишь указание на сцепленность признаков, относящееся вообще к генетике, а вовсе не к гормональной гипотезе антропогенеза, и возвращаетесь к ничего не объясняющей "эволюции". Конечно, это Ваше святое право – считать, что человек возник потому, что такова "се ля ви", т.е. воля Природы, вынужденной считаться лишь со сцепленностью признаков, с невозможностью сочетать ум и силу – да и несправедливо было бы. Но зачем тогда весь рассказ про акромегалию, все заверения в верности именно "гормональной" теории – непонятно.
Между тем из Ваших же замечаний, в том числе и возражений, касающихся "преувеличенных" представлений о роли стресс-фактора и гормональной регуляции у человека, мне кажется, логически вытекает куда более содержательная гипотеза. Если сохранять верность "гормональной" теории, но пытаться согласовать ее с фактом снижения роли стресса и гормональной регуляции по мере развития коры больших полушарий, то логично предположить, что активность (или гиперактивность) нейроэндокринной системы играла-таки – и Вы это подтверждаете – "огромную роль в антропогенезе", однако ее дестабилизирующее воздействие снижалось, блокировалось с "достижением цели": формированием компенсирующей стрессы второй сигнальной системы и ее морфологической базы*.
* Такой компенсацией, как чуть выше я написал, и является "внутреннее говорение", происходящее в нашем мозгу. Дополнительной, внешней формой снятия первородной стрессированности является любое, в том числе бессодержательное, общение современных людей, Присущая человеку потребность "просто пообщаться", просто о чем-нибудь поговорить, а равно – просто послушать радио или посмотреть что-нибудь по ТВ. Содержательный, рациональный уровень подобного действа безусловно вторичен по отношению к иррациональному; как жилье на фундаменте, он базируется на более глубоком пласте – антистрессовой функции второй сигнальной системы. Человеческие особи, вполне человеческий по морфологии мозг которых не способен к внутренней речи, – киплинговские "маугли" – погибают.
Думаю, что изложенная гипотеза позволяет лучше истолковать и некоторые другие факты. Скорее всего, только больная ветвь эволюционного древа могла дать за сравнительно короткое время столь большое число мутантных форм – вымерших, ископаемых гоминид. "Сильные, но глупые" выбраковывались. Поскольку не могли конкурировать ни с оленями, ни с медведями? Возможно, но лишь при условии, что они должны были конкурировать, что у них не было собственной экологической ниши: не вымерли же другие приматы – или что дело вообще в биологической нестабильности гоминид.
Однако самым нежизнеспособным в семействе приматов, безусловно, был человек разумный. Повторяю: слабосильность, безволосость, грацильность, долгое младенчество, детство – просто непомерная плата за то сомнительное "могущество", которое давали палка или камень (а топор или тем более бумеранг – это уже, простите, по времени ближе к автомату Калашникова). Условия естественного отбора – саблезубые тигры и прочие контролеры госприемки природы – должны были неумолимо отбраковать этого "лягушонка". Выжить он мог лишь в условиях отбора противоестественного. Это условие – симбиоз с тотемом, своего рода возвращение к паразитарному, рабскому типу существования на уровне высших животных.
Существо, удовлетворившее требованиям противоестественного отбора, – это и логически, и фактически тупик эволюции. Далее существовать оно может – подобно больному с кардиостимулятором – лишь в противоестественных же условиях, превращенных в искусственные: культуру..."
к оглавлению
"Душа не то поет, что море и ропщет мыслящий тростник"
В завершение темы "первоначального отчуждения" – несколько "импрессионистских" набросков. Животное существует в мире "свободной необходимости", ибо живет по инстинктивной, врожденной или частично передаваемой путем обучения, но хорошо согласованной с инстинктом программе; оно является "свободным рабом" – рабом природы в себе. Человек – это странное существо, отпущенное природой на волю, но без достаточных для существования средств, "преступившее" порядок природы, оказывается каторжным, подневольным рабом, попадает в рабскую зависимость от природы, внешней ему, чужой. "Свободная необходимость" природы раскалывается на свободу и необходимость, возникает фундаментальная антиномия отчуждения-освобождения, модифицированная затем в антиномиях падения-возвышения, утраты-обретения, преступления-подвига, греховности-святости и т.д., – антиномия, которая извечно решается человеком, но никогда не может быть решена, ибо преодоление этой драматической антиномии было бы преодолением сущности человека.
Человек становится "первым" – самым могущественным и умелым в мире, ибо он "последний" – самый неприспособленный, самый не ведающий, как жить. Человек познает свободу, ибо он "изгнан", отчужден от природы и вынужден нести бремя выбора и ответственности – осознанной, не-вольной необходимости. (Эта сущностная коллизия человека гениально схвачена в мифе о трагическом познании добра и зла, но схвачена в "перевернутом" виде: познание, грех, Бог и т.п., равно как и труд, – не причина, а результат отчуждения, "изгнания" пралюдей из "рая" – тотального порядка природы.)
Вопреки наивно-идиллическим представлениям о свободных, как пташки божий, дикарях, свобода являлась прачеловеку как чудовищное сверхрабство, отверженность, неполноценность, проклятие, если пытаться выразить это объективное состояние в наших понятиях. Но прачеловек не может преодолеть отчуждение, превратившись в полноценного зверя (рад бы в рай, да грехи – дефекты инстинктивной коммуникации – не пускают), он вынужден компенсировать свою коммуникационную недостаточность подражанием, заимствованием, репродуцированием умений, повадок, органов полноценных животных. Однако заметим, что к деятельности по неинстинктивной программе, по чужому образу и подобию, т.е. к труду, прачеловека побуждают потребности, присущие всем животным: стремление утолить голод, защитить себя от опасности и т.д. Труд – лишь способ удовлетворить потребности; никакой потребности в нем самом нет даже у человека разумного – приходится воспитывать, понуждать, вразумлять: труд – это необходимость ("проклятие"), а не потребность. Но вот сам "поиск образа", восстановление поврежденной коммуникации со средой, успокоение травмированного инстинкта единства с природой – потребность, первая человеческая потребность, возникающая у ущербного существа. У животных с неповрежденным инстинктом такой потребности просто не может быть, как нет потребности в пище у сытого.
Через миллионы лет эта первая человеческая потребность породит специфическую форму ее удовлетворения – творчество. Творчество предстанет особым видом труда, профессионализируется, т.е. отождествится с деятельностью, совершаемой за определенную мзду, сумму благ, необходимую автору, чтобы удовлетворить прежде всего свои животные, а затем и некоторые человеческие потребности. Но в критических ситуациях всегда будет выявляться различие между творчеством и трудом, выявляться грубо и зримо. Человек никогда не борется за право трудиться – даже если и выступает под лозунгами борьбы за право на труд. На самом деле он борется за право иметь средства к существованию и за свой социальный статус. Но за право на творчество, за созданные ими идеи, образы люди шли на костер. Любые поделки и суррогаты создаются за деньги и лишь шедевры – задаром. Если автору за них что-то платят – то и вовсе по глупости, ибо просто не понимают, что великие творения духа – научные, художественные, любые – создаются и тогда, когда за них расплачиваются не с авторами, а сами авторы: порою бедностью и лишениями, порою свободой, порою жизнью. Потому что творчество, будучи деятельностью, абсолютно необходимой для существования общества, – это в то же время и самоцельная, потребительная деятельность, замена утраченного инстинкта.
Подражая животному, заимствуя, имитируя, "похищая" его планы и способы жизнедеятельности, ущербное существо как бы преодолевает свою ущербность, свою отчужденность, восстанавливает поврежденную связь с природой, удовлетворяет потребность единства с ней. Но "возвращаясь" подобным путем к естественному животному состоянию, становящийся человек в действительности все более и более удаляется от него, создавая искусственную систему – "вторую природу", культуру. Этот "уход-возвращение" (субъективно – возвращение, объективно – уход) – уход, провоцируемый стремлением к возвращению, восстановлению единства с природой, – и есть один из фундаментальных архетипов культуры: триадический "архетип спирали". Видимо, он изначально присущ всем культурам, но у народов, стабилизировавшихся на низких уровнях исторического развития, живущих, как и все люди, уже не в природе, не "в Боге", но ближе к "природе-богу", "у-бого", слился с символом общечеловеческого тотема – Солнца, с идеей круга и представлением о вечном круговращении.
В кризисные моменты развития результат отчуждения – культура в целом или отдельные ее элементы – предстает человеку как причина этого отчуждения – "проклятие", вызывая невротическую реакцию разрушения. В таких ситуациях, стремясь вернуться к "нормальному" состоянию, преодолеть отчуждение, человек крушил систему искусственных регуляторов отношений в сообществе и между сообществом и природой, святотатствовал, преступал самые страшные табу, испытывая величайшее наслаждение, ибо возвращался к своей животной естественности, обретал утраченный "рай" – достигал на короткое время некой разновидности антиструктурного состояния, которое этнограф В. Тэрнер называет "коммунитас"*. Завершалось это неизбежно трагически, ибо "коммунитас" – хилиастический, "посюсторонний" рай – это состояние, не имеющее позитивного воплощения, существующее только в форме разрушения, преступления, выпадения из культуры, "греха". Иными словами, стремление к разрушению – противоположный творчеству путь преодоления отчуждения, преступный путь возвращения в "рай", удовлетворения первой человеческой потребности. Поэтому преступление, как и творчество, столь часто выглядит амотивным, бескорыстным, самодовлеющим. В "начале", в завязи они вообще едины.
* Впрочем, поэты постигли тайны нашей природы, нашего подсознания гораздо раньше ученых. "И была роковая отрада в попираньи заветных святынь", – писал А. Блок, говоривший и то, что глубинный, иррациональный мотив революции – "возвращение к природе". Так и в строчках Ф. Тютчева, вынесенных мной по совету поэта А. Аронова в подзаголовок, виртуально содержится вся концепция ретардации, "первоначального отчуждения".
Но и преступные влечения человека ассимилировались культурой, причем не только как источник иррациональной энергии революционных и прочих взрывов, но и как очень древний культуротворческий фактор, что доказывают, например, обряды сакрального преступления, ритуальные нарушения культурных запретов. Преступление, нарушение табу, ломка структур культуры даровали человеку "неизъяснимое наслаждение", "рай". Вместе с тем люди сознательно совершали грех, что наполняло их чувством ужаса, ощущением близкой бездны (и создавало праэстетическую амбивалентность эмоции ужаса-наслаждения). Но это был уже не безусловный грех, а ритуал, особый культурный акт, консолидирующий сообщество: конкретное содержание ритуала преодолевалось сверхсодержанием – культурным значением целого, варварство служило культуре, биологическое – духовному, озверение – очеловечению. По мнению некоторых исследователей, которое я полностью разделяю, обряд сакрального преступления (его следы сохранились и в евхаристии) – прототип трагического, имеющего своей целью катарсис, а в превращенном виде – и любого искусства; он снят в структуре художественного образа, всегда являющего собой ту или иную модель и историческую конкретизацию архетипа сущности человека.
к оглавлению
Похищение огня. Алтарь
Первобытную деятельность Маркс называет духовно-практической. Догадка логична: древнейшие каменные орудия – это и орудия добычи, практической деятельности, и в то же время фетиши, предметы-знаки, образы, части первобытной праречи.
Первобытную экономику – в строгом соответствии и с марксизмом, и с логикой, и с реальностью – ученые именуют допроизводительной или присваивающей. Производит природа; древние сообщества отнимают, присваивают произведенное ею. Производят (или, что точнее, изготавливают) они только средства добычи, орудия присвоения; при этом они дублируют, имитируют клык, рог, бивень животного-программиста, тотема и как его орудие, и как его образ деятельности, "идею". Да, конечно, это очень упрощенное представление о подражательной, "рабской", диктуемой симбиозом деятельности. В реальности имитации должно было предшествовать замещение: прачеловек собирал (нередко – в несуразно больших количествах) и отесывал камни не для того, чтобы изготовить орудие, а для того, чтобы компенсировать, заместить подавляемое желание, разорвать дистанцию между стимулом и реакцией, – создавал не "синонимы", но "антонимы" своего тотема, "соски-пустышки" человеческого младенчества. Однако для простоты и ясности логической схемы этой инверсией, бесконечно важной для понимания генезиса второй сигнальной системы, строившейся по принципу "это, но не это", "нельзя, но можно", нам придется, удовлетворившись оговорками, пренебречь и мыслить происходящее как дистанцированную имитацию.
Поскольку отчужденным существам необходимо закреплять условия симбиоза, сохранять программу деятельности и средства консолидации, спайки сообщества, они постоянно воспроизводят образ, символизацию своего тотема: повторяют – репродуцируют и редуплицируют – сходные формы в различнейших материалах, удваивают их жестом, изображением, звуком, невольно создавая элементы универсальной моделирующей системы: духовной культуры и языка (предметно-действенно-звуковой праречи, а впоследствии, когда звуковые дубликаты предметов и действий смогут отделиться от самих предметов и действий, став "сигналом сигналов", – речи). Иными словами, репродуцирование создает объективную предпосылку к тому, чтобы один из дубликатов, заменителей природных моделей перестал быть орудием, а другой фетишем, образом, знаком, – предпосылку разложения недифференцированной духовно-практической деятельности на духовную и практическую.
Но тут мы подходим к одной из центральных проблем культурогенеза. Дело в том, что создает орудия-знаки, занимается духовно-практической деятельностью, добычей, осуществляемой "по образу и подобию" животного-программиста, т.е. в симбиозе с ним, не человек разумный, а – за миллионы лет до него – прачеловек. Поэтому и физически и логически началом собственно человеческой истории следует считать не само по себе изготовление и использование орудий и не сам по себе подражательный, тотемообразный способ деятельности, а какое-то иное событие. Это событие – разрыв симбиоза с животным-"пастырем", т.е. освобождение от первородного рабства, что в социологическом плане должно означать начало обособления членов гипертолпы, ее разложение, а в культурологическом – расщепление первобытной духовно-практической деятельности на духовную и практическую, о предпосылках которого мы только что говорили.
Центральную роль в этом великом культурогенетическом акте сыграло обретение прачеловеком фетиша, коммуникатора, противоположного миру живой природы, – огня.
Животные инстинктивно боятся огня. Прачеловек – животное с ослабленными инстинктами – способен держаться к Огню ближе других существ. Не исключено, что к сожительству с огнем, как это и считают некоторые ученые, прачеловека Принуждает само отесывание камней (бывшее не производством Орудий труда, а невротической тормозной реакцией, доречевым способом подавления и замещения запретного действия), но из искр спорадически возгорается пламя; кресало и трут порождает первобытная "речевая практика". Огонь ужасает, но в то же время и привлекает человека, грозит ему гибелью – и дарует тепло и защиту; отношения с огнем – естественная модель антиномичной человеческой сущности. Огонь – великий Селекционер, отделяющий пралюдей от других существ: круг не-животных очерчен светом костра.
Костер, зажженный становящимся человеком, – такая же репродукция огня – природной стихии, как оббитый камень или острая пластина-нуклеус – репродукция резцов и когтей животных: утилитарный предмет и в то же время образ, фетиш, символ коммуникации, места сбора. Здесь, у огня, под его защитой возможна потребительная, праздная, свободная деятельность (например, поедание убитых животных, особенно – похищенных у хозяина-хищника, игра от сытости, воспроизводящая схему действий, даровавших удачу, и т.п.). Вместе с тем огонь вносит в бытие сообщества дисгармонию, ибо ссорит прачеловека с его живыми тотемами, отчуждает от мира практического, необходимого опыта. Похитив у природы огонь, сообщество вынуждено решать остроконфликтную коллизию "двоебожия": свести, примирить огонь и живую природу.
Сообщество решает эту задачу, собирая около центрального фетиша – огня – все другие фетиши, символы своих природных тотемов. Но не только символы: в той мере, в какой это удается, сообщество старается поселить у огня самих своих "пастырей", "программистов"-животных, воспроизвести в круге огня дарующие сытость и жизнь растения, словом, смоделировать все условия своего бытия, все табу, все "нельзя" и "можно".
Так возникают первый алтарь и первая форма духовной культуры – прамифологическая. Это предельно натуралистическая культура, построенная по простейшему принципу синекдохи (части вместо целого и соединения частей, репрезентирующих целое – природный универсум) – своего рода практика в практике: праздная, свободная, хотя по форме и натуральная деятельность, служащая организующим центром, школой, моделью, матрицей непосредственно утилитарной практики, но одновременно являющаяся ее антитезой.
Обретенный способ сохранения и рекомбинации опыта, планов, образов жизнедеятельности ослабляет связи сообщества с природной средой, но вместе с тем увеличивает его шансы на выживание. И происходит великий переворот. Условно: игра от сытости оборачивается игрой для сытости, праздная, свободная деятельность в круге огня обращается в программную, высшую – протосакральную. Отныне образ жизни и деятельности сообществу задает не природа, державшая сообщество в рабстве, а природа, оказавшаяся в плену у самого сообщества, сложившаяся в круге огня искусственная регуляторная система, первобытный "очаг культуры". Этот переворот и есть начало истории человека разумного*.
* Более или менее внятно пересказав предложенную концепцию антропогенеза в "учебно-справочном" издании "Философия" (JVL, 2003. С. 522) и даже назвав ее убедительной, авторы вдруг словно спохватываются: "А может, "естественного" объяснения недостаточно, и появление человека невозможно понять без некоего энергетического толчка?" Ну что тут скажешь? Разве что повторишь Лапласа. Некогда он объяснял Наполеону картину звездного неба. Закончив с понимающим видом выслушивать объяснения, Наполеон спросил: "А где в нарисованной вами картине Бог?" И в ответ услышал: "Я не нуждался в этой гипотезе, сир!"
Первобытный алтарь – не молельня, где поклоняются божествам, а место сбора и обитания, естественный и единственный способ сохранения опыта человеческой жизнедеятельности. Прамифологическая культура – тотальная, недифференцированная жизнь-мистерия первобытного человека. Существа и растения, которые человек принуждает сожительствовать с собой у огня, – натуральные образы, репрезентирующие внешний сообществу мир, дорелигиозные боги-заложники, живые фетиши, которыми манипулирует человек, создавая модели своего бытия и – невольно – прототипы грядущего.
Например, пытаясь соединить два мира – огня и живой природы, разрешить антиномию первобытного двоебожия, человек предает своих животных и растительных тотемов (а затем и их дубликаты из влажной глины) огню. Результатом же этого натурально-духовного акта становится обретение жареной пищи и открытие способа помирить огонь и воду – керамический дубликат скальпа, черепа, позволяющий перейти от сырого к вареному. Со временем подобная натурально-духовная, протосакральная трапеза становится рутинной, обычной, а предание культового, некогда тотемного существа огню переосмысливается в обряд жертвоприношения, приобретающий мистический смысл.
Первые животные, вероятно, детеныши, которых человек похищает и принуждает жить у огня, воссоздавая здесь условия их существования, – такие же фетиши, как и сам огонь, который человек также похищает, держит в плену и кормит. Это, повторим, живые, натуральные образы, составляющие основу "текста" прамифологической духовной культуры: дорелигиозные боги-пища, поедание которой, однако, табуировано жесточайшим страхом утраты опыта, плана жизни, ассоциированным со страхом утраты, угасания самого огня; эта пища "принадлежит" огню, алтарю и может съедаться только в особых, празднично-трагических случаях – вместе с огнем. Однако со временем плененные "пастыри" человека превращаются в "паству", а на очищенной палом земле воспроизводятся фетиши-растения, становящиеся, как и культовые животные, прообразами культурных*.
* Рудимент этой очень древней социокультурной стадии описывает Клод Леви-Стросс. У индейцев племени намбиквара, рассказывает этнограф, очень много домашних животных: собаки, куры, попугаи и прочие птицы, свиньи, кошки и т.п. Намбиквара очень любят всех этих тварей, относятся к ним, как к детям, играют с ними, беседуют и ласкают и не едят; не едят даже яйца, которые куры откладывают в кустах. Но в то же время съедают любую птицу, если она издохнет после неудачной попытки ее приручить. "Отправляясь в путь, – продолжает Леви-Стросс, – индейцы несут на себе весь свой зверинец, за исключением тех животных, которые могут идти самостоятельно. Кормят их очень скромно, но даже в голодные дни они получают свою долю" (Печальные тропики. М., 1999. С. 367).
Вместе с алтарными животными и растениями сообщество содержит и пленников, захваченных у других тотемных племен. Их роль и участь, видимо, мало чем отличается от роли и участи прочих божеств-заложников. Но с усложнением "текста", содержания, структуры прамифа функция их может меняться: на пленников возлагают заботы об алтарном хозяйстве, его физическом содержании, а в определенных условиях, при очередных радикальных переворотах заложники-жертвы оказываются прототипами и служителей алтаря – жрецов, и рабов, и бога, представшего человеку пламенем неопалимой купины, и жертвенного антропоморфного бога, распятого на кресте – символе круга, солнца, огня.
Эволюция первобытной культуры с естественной необходимостью ведет к ее усложнению, а в дальнейшем – к относительному регрессу и кризису.
Сообщество – по уже знакомой нам схеме и логике – постоянно дублирует, репродуцирует, удваивает как своего рода синонимами или эпитетами натуральные фетиши условными: предметами, изображениями, подражательными действиями (движениями, позами, жестами и т.п.), наконец, дубликатами дубликатов – речевыми структурами. Развитие условной, символической, особенно речевой репродуцирующей системы упрощает задачу сохранения опыта. Нужда в натуральных, живых компонентах прамифа ослабевает, а со становлением устной речи факультативной становится и роль предметно-действенных, миметических средств общения*.
* Поначалу, как полагают исследователи, устная речь сводилась к небольшому набору звуковых компонентов (их реликт – междометия, а также команды, отдаваемые животным), смысл которых конкретизировался ситуацией, жестом, мимикой, указанием на предметы, бывшие необходимыми частями речи.
Высвобожденные, праздные части прамифологической культуры не исчезают, но изменяют функцию. Так, более древние, чем устная речь, части первобытной праречи (ритмические и подражательные движения, звучания и т.д.) начинают служить для выражения особых, небудничных состояний и чувств, специализируясь в дальнейшем в качестве языка художественной культуры, искусства. При этом "высшая", т.е. более тесно связанная с праречью (мелодией, ритмом, действом – впоследствии "поэтическая", не случайно ассоциирующаяся с огнем) часть речи кристаллизуется в форме мифов, являющих собой отнюдь не фантастические домыслы темных пращуров, но прямо наоборот: результат буквального перевода прамифологических "текстов" на новый язык и – по выражению О.М. Фрейденберг – пересемантизации в изменившихся обстоятельствах*.
* Как происходит такая пересемантизация, О. М. Фрейденберг показывает на материале, уже очень позднем, письменном, но в качестве иллюстрации вполне подходящем. В Евангелии есть рассказ о том, что Христос въезжает на осле в Иерусалим, привязывает осла к лозе, входит в храм. Такой вот простенький эпизод, если не знать, что осел, лоза, храм, Иерусалим, Христос – синонимы, разделенные временем, символизации одного и того же: Бога. То есть Бог сам на себе въезжает в себя, привязывает себя к себе и входит в себя же. Однако смысл ранних символизации стерся, а в новом контексте логическое восстановление связи между бывшими синонимами породило сюжет. Культура, заключает О. М. Фрейденберг, "сложена из кирпичиков забытого мировосприятия", как почва из останков живого (см.: Миф и литература древности. М., 1978).
Рутинизируется путем многократного дублирования и огонь, разделяясь на утилитарный и праздный, особый, высший – "священный" огонь-предание; первобытный алтарь из места и способа повседневного бытия сообщества превращается в капище; действа у огня и с огнем, бывшие единственной формой сохранения опыта жизнедеятельности, обособляются в высшую, сакральную форму, которая отчасти утрачивает безусловную связь с практикой, но обретает условную, обращается в способ "мистического" воздействия на нее – воздействия через психику человека.
Очевидно, что естественное развитие прамифологической культуры (развитие, усложнение – и в то же время рутинизация и частичный регресс) естественным образом создает предпосылки следующей великой метаморфозы. Например, при кризисах, вынуждавших к миграции, или в силу иных причин натуральные, органические (или, попросту говоря, съедобные) и нетранспортабельные компоненты прамифа утрачиваются, но сохраняются условные, символические, образующие вторую форму духовной культуры – мифологическую, доживающую до наших дней в виде капищ-святилищ, обрядов и преданий народностей, остановившихся на стадии присваивающего хозяйства или вернувшихся, регрессировавших к нему.
Однако магистральным, исторически значимым является иной путь развития и преобразования первобытной культуры.
В определенных условиях при кризисах среды обитания люди обращались к своему алтарю, требуя от него спасения и защиты, заставляя себя кормить. И такие попытки – при всем их "святотатстве", трагизме, ужасе – могли быть небезуспешными, ибо в развитом алтарном хозяйстве, в своей натуралистической духовной культуре сообщество находило не только запасы пищи, но и готовые, уже сложившиеся модели скотоводства и подсечно-огневого земледелия – принципиально новый способ материальной практики, усиливающий защищенность сообщества от колебаний и кризисов природной среды. При этом, как и в уже рассмотренном случае, низшие, дублирующие, репродуктивные части прамифа превращаются в высшие, складываясь в мифологическую регуляторную систему.
Этот второй великий переворот, именуемый историками неолитической революцией, в культурологическом плане являет собой переход от первобытного тотемизма и прамифологического фетишизма к язычеству, от праречи к устной вербальной коммуникации; в социологическом – переход от тотемно-племенной к раннеклассовой организации общества; в техноэкономическом – переход от добычи, присвоения к производству.
к оглавлению
Отступление в форме условно-разделительных силлогизмов
Является ли нарисованная картина подлинным описанием предыстории? Нет. Подлинная – тысячекратно сложней. Предыстория человека – сколько ни собирай черепов или черепков, – возможно, навсегда останется "черным ящиком". Но мы предложили его логическую модель, позволяющую построить непротиворечивую теорию исторического процесса, а пока, предварительно, сделать ряд выводов общеметодологического порядка.
1. "Трудовая" гипотеза не может служить основанием научной теории происхождения и развития общества – именно потому, что это гипотеза, а не аксиома. Но отчуждение, т.е. то, что человек есть существо с недостаточной инстинктивной коммуникацией, не имеющее врожденного плана деятельности и отношений в сообществе, – аксиома. Теория, предполагающая отчуждение своей отправной посылкой, обретает аксиоматическое, а не гипотетическое основание, следовательно, может быть построена в соответствии с правилами, принятыми в науке.
Мы убедились, что, предполагая причиной антропогенеза первоначальное отчуждение, можно преодолеть те противоречия, которые оказываются фатальными для "трудовой" концепции: согласовать антропогенез с генетикой и, что не менее важно, с логикой. При исходной посылке: причиной происхождения человека, общества и культуры является отчуждение, обусловившее переход от существования по видовой, заданной природой программе к существованию по чужому образу и подобию, – при такой исходной посылке нет никакого противоречия в том, что специфически человеческий (неинстинктивный) способ деятельности – труд – и само нахождение образа, т.е. зачатки творчества, появляются раньше самого человека. При этом отпадает необходимость в модернизации, в приписывании прачеловеку, животному, обезьяне фантастических, сверхъестественных для него интеллектуальных способностей; происхождение даже очень сложных искусственных регуляционных и коммуникативных систем, включая корень культуры – культ, получает естественное объяснение естественными причинами, а не дикими домыслами – вроде того, что богов и т.п. мифических существ древние люди придумали от невежества, суеверного страха перед природой и богатой буйной фантазии.
2. В зависимости от того, что принять за начало детерминации исторического процесса, труд или отчуждение, мы, рассуждая в строгом соответствии с правилами формальной логики, придем к резко отличающимся друг от друга выводам. Проиллюстрирую это двумя примерами.
А. Если причиной происхождения человека и общества мыслится труд, то причиной исторического развития – прогресс "материального производства", "материальных производительный сил" (что при данной исходной посылке вполне логично). Однако в результате наш "исторический материализм" неизбежно оказывается либо ложноматериалистическим, либо ложномонистическим построением. Труд, материальное производство, развитие производительных сил приходится признать подобием бога или гегелевского Абсолютного духа, т.е. субстанцией, обладающей имманентным свойством саморазвития ("производительные силы развиваются непрерывно", как говорится во всех катехизисах по "истмату"). Если же этого не признавать, то надо ответить на несколько "наивных" вопросов. Чем обусловлено развитие самого материального производства, самих производительных сил? Почему в одних регионах мира они развивались, а в других почему-то стабилизировались на весьма архаичном уровне?
Ответ на эти вопросы известен. Производительные силы развивались в зависимости от потребностей общества, особенностей природной среды, требующей или не требующей совершенствовать технологию, позволяющей или не позволяющей это делать, от демографических и политических факторов, в свою очередь зависящих от верований, обычаев и т.д. Такие ответы снимают противоречия "трудовой" концепции с фактами и придают ей более реалистический облик, но, увы, разрушают саму концепцию: у "первопричины" обнаруживаются свои причины, т.е. претензии концепции на монистичность, попытки вывести закономерности исторического процесса из единого основания оказываются ложными.
Но если началом детерминации мыслится отчуждение, то никаких противоречий ни с фактами, ни в логической структуре самой концепции не возникает. Отчуждение-освобождение человека само становится и причиной нестабильности, усиления напряженности в системе "сообщество–природа", и возможностью ослаблять напряженность путем эволюционного изменения характера деятельности и отношений в сообществе или качественной, радикальной смены самого образа, типа приспособления к условиям жизни (первое – подсистемный, второе – системный, или "формационный", гомеостат).
Б. Если за причину развития принимается труд, производство, то в теории с неизбежностью возникает квазииерархическая цепочка детерминаций: уровень развития производительных сил определяет характер производственных отношений, производственные отношения определяют отношения по поводу собственности, т.е. отношения экономические, они в свою очередь (хотя и в "конечном счете", как оговаривался в конце жизни Энгельс и особо акцентируют эпигоны) определяют все прочие, являются "базисом" политической, идеологической, культурной "надстройки". Внутренняя неустойчивость этой иерархической пирамиды обнаруживается при первом же столкновении с фактами. Например, очень трудно, не впав в мистицизм, понять, почему капиталистический "базис" появился лишь после того, как возникли такие его "надстройки", как христианский протестантизм в религии, гелиоцентризм в картине мироздания, реализм в художественном творчестве и т.д. (конкретней обо всех этих феноменах – позже), но ни капиталистический "базис", ни "базис" этого "базиса" – индустриальное производство – не возникали без внешнего воздействия в обществах, исповедующих, например, ислам.
Чтобы оценить прочность построений, возводимых на базе "трудовой" гипотезы, возьмем основополагающий постулат, коим "истматчики" предваряли едва ли не каждое изложение "научных законов исторического развития"*.
* Я долго думал: надо ли оставлять в настоящем издании весь этот хлам – советский псевдомарксизм, служивший мне некогда "строительными лесами" работы и способом "доказательства от противного" (во всех смыслах противного). Решил, что обязательно надо. Пусть одних эти шедевры "истмата" позабавят как исторический анекдот, за незнание которого отчисляли из вуза и отправляли набираться ума-разума в армию или еще куда-нибудь, но других заставят задуматься: не слишком ли мы забывчивы и чем это нам грозит? Поразительная атрофия памяти: в новейшем "учебно-справочном издании" "Философия" (М., 2003) есть отдельные главки о Шопенгауэре и Кьеркегоре, о Ниле Сорском и Хомякове, Бердяеве и В.Соловьеве, о Лосеве и Мамардашвили, но о Марксе – не трудитесь искать, а изложению марксова "исторического материализма" пожертвовано вдвое меньше страниц, чем моей концепции антропогенеза. Благодарю за внимание, но ведь стыдно! В упомянутой выше "Философии истории" под редакцией проф. Панарина огромный раздел посвящен обзору "трех основных национальных школ философии истории: немецкой, французской и российской". "Среди пробелов этого раздела – отсутствие очерка об англо-американской философско-исторической школе", – с затаенной глумливой ухмылкой уведомляют нас авторы и обещают в дальнейшем восполнить этот пробел. Отгадайте с трех раз: что за скелет спрятан в этом шкафу, в химерной "англоамериканской школе"?
В психологии такого рода забывчивость называется вытеснением: невротик вытесняет из памяти в подсознание те воспоминания, события, факты, которые являются для него постыдными, мучительными, травмирующими. В подобных случаях надо обращаться к врачу, к психоаналитику, который поможет выявлению скрытых травм и их изживанию. Однако больные часто противятся этой мучительной для них процедуре, симулируют здоровье и замещают, сублимируют вытесненное посредством каких-либо фантазий и мифов или же переводят внимание на безопасные для них объекты и темы. Точно так же нувориши, выскочившие из грязи в князи, обращаются к прохиндеям, которые всего за 600 у.е. (такова последняя такса) обещают отрыть в архивах их дворянские корни, а философы истории, отскочившие от марксизма, стараются показать, что их "крестными" были Бердяев, Карсавин, Соловьев и т.п. Надо ли удивляться, что не изжив, а вытеснив из сознания 70 лет нашей "марксистской" истории, мы – не в философских фантазиях, а в реальности – оказались где-то в районе 1913-1916 годов со всей их мерзостью разлагающейся империи, сумасбродствами "миллионщиков", нищетой большинства и социалистической – только уже не марксистско-ленинской и, к сожалению, не какой-нибудь "шведской", а национал-соцалистической перспективой. Поэтому – надо помнить.
"Люди, – гласит этот постулат, – прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством и т.д., в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище, одеваться. Но для этого они должны производить непосредственные материальные средства жизни"*.
* Цитирую по изданию: Исторический материализм (М., 1975. С. 30), поскольку на нем, похоже, "исторический материализм" закончился, если не защитать попытку, собрав под предводительством академика И. Т. Фролова весь философский истеблишмент "марксистской" страны, создать обновленный, "перестроечный" мировоззренческий минимум для высших учебных заведений – двухтомное "Введение в философию" (1989). Итог (если говорить не про историю философии, а про философию истории): бессистемный, талмудообразный требник, толкующий различные категории и понятия: "бытие", "материя", "диалектика", "практика", "человек", "познание", "наука", "культура", "общество", "будущее" и т.п. "Основополагающие идеи" остались все те же, но, чтобы вывести "истмат" из-под критики, саму систему, конструкцию демонтировали, разложив детали по секциям, как в детском наборе-игре "Сделай сам". Увы, на основе представлений о целом – историческом развитии общества, – рассованных по разным главам второго тома, никакой новой конструкции создать невозможно. Старые догматики были по крайней мере бесхитростней, и в этом смысле – честней.
Процитированный постулат – логический перекресток Множества утверждений и социологического и общефилософского плана: "бытие определяет сознание", "материальное производство первично, а духовное вторично", "трудящиеся, непосредственные создатели материальных благ, – ведущая сила общества и истории" и т.д.
В демагогической пропаганде такого рода риторические фигуры иногда весьма эффективны. Действительно, поди попиши "Феноменологию духа" на голодное брюхо или выступи в ООН без штанов, ежели рабочие и крестьяне не произведут для тебя "непосредственные материальные средства". Но то, что понятно любому неучу, не всегда может понять элементарно грамотный человек, способный заметить хотя бы следующее:
– И есть, и пить, и даже иметь жилище можно абсолютно ничего не производя, а лишь потребляя созданное природой, как то и делали наши пращуры.
– Человек не может трудиться, не имея в голове идеального результата и плана деятельности. Поэтому, прежде чем начать что-либо производить, человеку было необходимо очень долго заниматься "наукой" и заодно и "искусством": накапливать информацию, знания. "Наука", "искусство", "политика" – понятия многозначные. "Наука" как исторически определенный тип знания, "искусство" как исторически определенный тип художественной деятельности, складывающийся параллельно с наукой (и политикой в современном значении), возникают действительно очень поздно. "Наука" как опыт, "искусство" как создание неких символов, образов, "политика" как регулирование отношений в сообществе и между сообществами – задолго до производства. Поэтому ненаучно и некрасиво ссылаться на невозможность занятий "наукой" или "искусством" без созданных трудом средств существования в качестве обоснования трудовой концепции антропогенеза и строить теорию исторического развития, логичность которой – не более чем иллюзия, создаваемая манипуляциями с терминологическим и обыденным смыслами слов.
Но если за начало детерминации исторического процесса принимается отчуждение, обусловившее переход от жизни по инстинкту к жизни по образу, то картина развития рисуется совершенно иначе и выглядит исторически достовернее. Все отношения: трудовые, демографические, идеологические, политические и т.п. – вырастают не друг из друга (т.е. невозможно одни из них считать причиной, а другие – следствием), а вместе, из единого корня – образа, в котором они существуют в зачаточном, латентном виде. Поначалу они очень плотно слеплены: образ деятельности однозначно и жестко связан с образом жизни, характером отношений в сообществе, любое орудие является одновременно фетишем, а фетиш – орудием, технология является идеологией, а идеология технологией, все имеет нерасчлененный практический и духовный, утилитарный и в то же время сакральный смысл. Затем пучок отношений, выросших из единого корня, дифференцируется; чем дальше от основания, от начала – тем сильнее дифференциация, сложней и свободней связь между трудовыми, экономическими, политическими, идеологическими и тому подобными отношениями. Эта связь имеет не механический (причинно-следственный), а органический, как во всякой живой системе, характер, то есть являет собой поливалентное взаимодействие факторов, из которых любой – в зависимости от конкретных обстоятельств – может оказаться основным, доминантным. Такая картина полностью согласуется с фактами и исключает дискуссии о том, яйцо ли произошло от курицы, или курица от яйца.
Позже, когда мы будем рассматривать проблемы способов производства, формаций, классовых отношений и т.д., мы существенно удлиним цепочку подобных условно-разделительных силлогизмов ("если... то..."), пока же нам важно было всего лишь проиллюстрировать методологический смысл вопроса об отправной посылке, гипотетическом или аксиоматическом основании теории исторического процесса. Ведь и сама теория в зависимости от выбора основания в одном случае окажется социально-экономической, а в другом – общесоциологической, культурологической (в широком смысле) теорией, хотя нас и может интересовать преимущественно ее социально-экономический срез.
3. Повторим: Маркс и Энгельс считали, что их "исторический материализм" – не "учение", т.е. не идеологическая доктрина, а научная ("естественноисторическая") теория. Однако невольное, обусловленное состоянием науки середины XIX столетия, смещение начала детерминации исторического процесса от причины, т.е. отчуждения, к следствию, т.е. труду, вызвало перекос в основании гениального замысла и во всем титаническом построении Маркса–Энгельса. Логическое развитие поразительных по глубине догадок вдруг порождало неразрешимые парадоксы и антиномии или же приводило к выводам, диаметрально противоположным истине; попытки примирить концепцию с фактами оборачивались противоречиями во внутренней структуре концепции и т.д., как мы это уже обсуждали.
Это неудивительно. Теория, возведенная на гипотетическом основании, должна была оказаться и оказалась весьма неустойчивым построением, требовавшим внешних опор, которые и были найдены в идеалистической диалектике Гегеля (являющей собой более абстрактное изображение того же самого триадического, спиралевидного архетипа, что воплощен и в христианской эсхатологии), в утопическом французском социализме (глубинная подоплека которого – тэрнеровское антиструктурное состояние "коммунитас"), в английской политической экономии (которая и сама была еще симбиозом схоластического и позитивного знания).
Всего интересней здесь роль немецкой классической философии. Смещение начала детерминации, как мы это уже обсуждали, исключило возможность дать принципиальный, не разрушающий логическую стройность концепции ответ на вопрос о том, что является причиной развития самого труда, самого материального производства. Подобный вопрос теоретически некорректен, если труд сам мыслится началом начал и причиной причин. Чтобы справиться с этим затруднением, пришлось "перевернуть с головы на ноги" идеалистическую диалектику Гегеля, приписав производству имманентную способность к саморазвитию. Но увы, материалистический парафраз диалектической абстракции Гегеля – истории Абсолютного духа – сделал учение, основанное на трудовой концепции, специфической разновидностью хилиазма – хилиазмом индустриальной эпохи.
Человека создал Бог, внушает религия. Первые люди жили в раю (тезис), но были изгнаны из рая за грех познания добра и зла, обречены в муках рожать детей и в поте лица добывать свой хлеб (антитезис) в долгом пути искания, борения с кознями темных сил и возвращения к Богу (синтез). История – развертывание Божьего промысла.
Человека создал Труд, говорит вульгарный материалист-атеист, верующий в трудовую гипотезу, т.е. в иного Владыку мира. Труд же, приводящий людей, живших в первобытном коммунистическом обществе (тезис), к разделению – из-за познания сладости прибавочного продукта – на богатых и бедных, эксплуататоров и эксплуатируемых, изгоняет людей из первобытного коммунизма, обрекает на жизнь в классовом, антагонистическом обществе (антитезис). Но труд же – высшее развитие производительных сил – создаст условия для окончательной победы трудящихся над слугами золотого тельца и вернет человечество в светлое царство коммунизма на новом витке спирали (синтез). История – развертывание материального промысла*.
* Мне могут возразить, заметив, что марксистская схема исторического развития имеет не трехчленную, а пятичленную форму: первобытно-общинный, античный (рабовладельческий), феодальный, капиталистический и грядущий коммунистический способы производства (и одноименные же формации). Да, в "истмате" канонизирована именно эта пятичленная схема, формально не вполне совпадающая с триадическим архетипом. (Сразу скажу: я считаю "пятичленку" гипотезой, не получившей у Маркса научного доказательства и адекватной интерпретации, но обладающей несомненной эвристической ценностью; надеюсь, что позже мне удастся убедить в этом читателя.) Однако вот что замечательно: сам Маркс считал эту схему всего только черновым наброском. В предисловии "К критике политической экономии" он склоняется к более сложной, но трехчленной формуле: первобытное, доклассовое общество – антагонистическое, классовое общество – коммунистическое, послеклассовое общество. Такая схема, казалось Марксу, лучше согласуется с фактами и позволяет найти более строгий критерий членения исторического процесса. Однако в действительности, мне кажется, выбор предопределялся тем, что "трехчленка" была подсознательно убедительней, так как лучше накладывалась на триадический архетип: тезис – антитезис – синтез; рай – изгнание – возвращение в рай на новом витке спирали технологического прогресса.
Труд, занявший место Абсолютного духа, повторю, оказался всего только хилиастическим богом, переоблаченным – по моде буржуазной эпохи – в термины английской политической экономии, на время прикрывшие его французскую революционную нетерпеливость. Смещение начала детерминации привело к тому, что гениальный замысел Маркса воплотился не в теорию, а в "учение" – явление, переходное между средневековой (идеологической) и нововременной (объективно-научной) парадигмами социального знания. В то же время это сообщило марксизму сильнейший идеологический импульс. Спрятанный в концепции религиозно-телеологический архетип вызывал подсознательное доверие к ее научности, а научность, рационалистичность формы служила своеобразным алиби для таящегося под ней религиозного архетипа. Видимо, не случайно, что в отличие от естественных наук, достаточно безразличных к религии, марксизм оказался столь враждебным к ней: он ее замещал и лучше всего приживался на месте вытесненной религиозности. "Научная идеология", будучи типом знания, переходным между средневековой и нововременной парадигмами, особенно благоприятную почву находила в обществах аналогичного, маргинального, переходного между феодальным и капиталистическим укладами типа. Именно здесь учение Маркса-Энгельса всего убедительнее доказывало свою способность вдохновлять людей, стремящихся переделать мир.
Но перед нами сейчас стоит принципиально внеидеологическая задача: попытаться, устранив показанное смещение в фундаменте концепции Маркса, удовлетворительно этот мир объяснить. Поэтому мы говорим: человека и общество создал не Бог и не труд, а "конструктивный регресс" в эволюции одной из биологических линий, т.е. частичный регресс, оказывающийся в определенных условиях новой конструктивной возможностью бытия. Подобно паразиту, использующему чужой организм, примат-деградант начал жить в симбиозе с животным-тотемом, использовать чужую программу, а тем самым нашел возможность существования по программе, носителем которой является не молекула ДНК, а образ.
Переход от жизни по естественной программе ("по меркам своего вида") к жизни "по образу и подобию" – это и есть процесс происхождения человека. Стадо, живущее по искусственной, условной программе, реализующее тот или иной образ жизни, есть общество. Деятельность, реализующая тот или иной образ деятельности, есть труд. Образ, являющийся компенсацией отчуждения, – это "ген", первоэлемент культуры; в самом принципе жизни по образу потенциально, латентно сосуществуют начала, впоследствии дифференцирующиеся и развивающиеся в технологию, религию, науку, искусство, право, мораль, политику и т.п.*
* То, что общество, подобно организму, от простого и однородного, как у простых многоклеточных, состояния развивается – путем дифференциации клеток и их специализации – к сложному, разнородному, со все более сложными связями между социальными "органами", первым, если не ошибаюсь, заметил английский социолог Г. Спенсер (глубоко почитаемый мной еще и за то, что под влиянием его "дарвинистской" социологии Джек Лондон написал "Мартина Идена" – любимую книгу моей юности). К сожалению, развить свою замечательную догадку Г.Спенсер не смог; предложенное им членение исторического процесса на два периода: "военный" и "экономический" – было "грубым и зримым", но обладало гораздо меньшей научной, теоретической ценностью, нежели путаная формационная концепция Маркса.
Стремясь успокоить травмированный инстинкт, восстановить поврежденную связь с природой, преодолеть отчуждение, выжить, прачеловек, а затем человек подражает явлениям и существам природы, заимствует, дублирует, репродуцирует и редуплицирует, закрепляет, модифицирует необходимые ему планы, модели жизни и деятельности: "удваивает" природу, создает искусственную "вторую природу" – культуру.
Этот процесс, несомненно, имеет определенные алгоритмы, подчиняется неким объективным, естественным для "второй природы" закономерностям; он образует в своем развитии огромное разнообразие форм (цивилизаций, культур, укладов), обусловленное географическими, демографическими и иными факторами, но лишь ограниченное число качественно особых, дискретных, устойчивых состояний (системных гомеостатов – открытых Марксом "формаций") и может вести к предсказуемому итогу: полному "удвоению" природы, созданию полностью запрограммированной человеком искусственной среды обитания – действительно "ноосферы". Но такое возвращение на новом "витке спирали" к допроизводительной ситуации, при которой человек не производит, а присваивает создаваемое самой природой, но только "второй природой", биоавтоматической технологией, не есть возвращение ни в мифический "золотой век" или "рай" (который, как мы теперь понимаем, представляет не что иное, как осмысление с позиций "изгнанника" состояние тотального единства с природой, т.е. обычное животное состояние), ни в сочиненный по аналогии с "потусторонним" раем "посюсторонний", хилиастический рай.
Поднимаясь по ступеням цивилизаций, человек отнюдь не преодолевает изначального драматизма своей коллизии, не восшествует от темного прошлого к светлому будущему, от несчастья ко всеобщему счастью, а лишь воспроизводит себя в качестве человека, т.е. воспроизводит на все более высоком и сложном уровне антиномию отчуждения-освобождения, падения-возвышения, преступления-подвига, утраты-обретения, греховности-святости, зла-добра, – обогащает и развивает свою родовую амбивалентную сущность.
Поэтому закономерность процесса исторического развития не противоречит нашей свободе и чувству ответственности.
Поэтому быть человеком никогда в истории не было и вовеки не будет легче.
И только поэтому, говоря вслед Герцену, "человек и история делаются чем-то серьезным, действительным и исполненным глубокого интереса".
к оглавлению
Глава II
|