Оранжевая смута. - М., Чва свежая, и в ней всегда бродят мудрые мысли.
Как только Пинзденик ретировался, Диана вскочила и бросилась шефу на шею.
- Я так соскучилась, сил никаких нет!
- Госпожа Дундуцик, наберитесь терпения на этот раз. Я что-то дурно себя чувствую. Я очень люблю сало с чесноком, видать, объелся, в брюхе все время урчит, не до лирики мне сейчас. И потом, гонка набирает обороты. Этот Яндикович идет на все, чтобы опередить меня. Я должен дать ему бой. Кажется, он замыслил избавиться от меня как конкурента любым путем. Меня могут убить, меня могут отравить, устроить мне аварию на дороге, все, что угодно. Вот и сейчас ехали на машине, и на трассе встречные грузовики слишком близко держались разделительной линии. Если бы не Славик, мой водитель, я, может быть, уже очутился бы в больнице. Как ты думаешь, это неспроста так поступают?
- Ой, мой дорогой, мне жалко тебя. Я эту ночь дурно спала и видела тебя во сне, с женщиной, правда, вы купались в каком-то болоте, и она все время старалась, чтоб ты утонул. Она была подослана Яндиковичем. Я прямо кричала от испуга. Даже на работу пришла, и все время ты не выходил у меня из головы. Это сказалось и на подготовке передовицы. Поэтому пришлось вызывать этого Пинзденика. Но ты знаешь, он тупой невероятно. Двух слов связать не может. Да еще неграмотный. Все время твою фамилию искажает, вместо Вопиющенко пишет Вонющенко. Я уже его неоднократно стыдила, а он мне: я кандидат наук, не смей со мной так разговаривать.
- А мне кажется: он на тебя смотрит недобрыми глазами,: он тебя просто пожирает, я, пожалуй, заменю его Сашей Бздюнченко. Саша теперь заместитель самого Литвинова в Верховной Раде.
- Я бы не стала с этим торопиться. Дело в том, что у Пинзденика есть какой-то план по перехвату инициативы, и нам с тобой надо это использовать. А почему бы нет, скажи? А что касается того, как он на меня смотрит, то я просто не обращаю на это внимания. Но даже если бы я и заметила, что он ко мне неравнодушен, то в этом нет ничего интересного, мало ли кто на кого обращает внимание. По-моему, это улица с двусторонним движением, не так ли? И уж если разговор зашел об этом, то ты, голубчик мой дорогой, в отличие от меня, всегда ждущей тебя, как жена мужа с фронта, проводишь время в обществе какой-то Лили. Что это за Лиля, хотелось бы знать?
- Лиля? Да она сотрудница моего избирательного штаба. У меня с ней никаких амурных дел нет и быть не может. Ну, хватит об этом. Где статья-передовица, я подпишу и пойду почивать.
- Хочешь у меня отдохнуть? Я только прижмусь к тебе, мне больше ничего не надо, честное слово. У меня тоже сало есть, и чеснок твой любимый, и кусок вареного сала. Ну, как?
- Что ж! Где наша не пропадала!
10
Вопиющенко вернулся домой в субботний вечер довольно поздно. Он чувствовал себя невероятно усталым и к тому же голодным. Поездка на периферию не вписывалось в его распорядок. Там не с кем было вести войну за будущее президентское кресло, оставалось только создавать зыбкую почву, ему же хотелось сражений. Аплодисменты, низкие поклоны, пьянки, шашлыки, голенькие девочки, не дававшие ему отоспаться по ночам, - все это основательно измотало его физические и духовные силы. Его манила беспрерывная политическая борьба, разоблачение всех перед всем народом и всем миром, чтобы занять лидирующее положение в этой, пусть иногда неравной борьбе. Здесь он как будто никогда не уставал. Какие-то демонические силы оберегали его от усталости особенно в тот период, когда он вел войну с Россией по поводу оккупации Украины со времен Богдана Хмельницкого. Его современники галичане, особенно те, в жилах которых бурлила частичка польской крови, с превеликим удовольствием поставили бы ему памятники в каждом маленьком городишке еще при жизни, да неоткуда было взять денег.
В отличие от Юли, своей соратницы, он не отличался последовательностью в изложении мыслей, мямлил у микрофона, неестественно жестикулировал, хотя оранжевая толпа, чем больше не понимала его, тем неистовее аплодировала, вопила, топала ногами и восклицала: "Вопиющенко - так!" Эти слова он помнил и сейчас, принимая душ перед ужином, который, начиная с обеда, готовила Катрин.
Жена, родившаяся и выросшая в Америке, всегда кормила его консервами, бутербродами и жареными пончиками. Вот и сейчас жареные пончики лежали на столе в изобилии. Русскую икру она то ли не любила, то ли относилась к ней с недоверием. Когда Вопиющенко вышел из ванной в длинном теплом халате, супруга встретила его любезно и очень приветливо.
- О, май фрэнд, - сказала Катрин, всплескивая руками, - как ты долго гуляла на народ! Ты давал счастье свой народ. Народ тебе скандаировал: Вонющенко, Вонющенко, ти есть наш фрэнд. Ай тебья так ждаль, так ждаль! Кушать пончик, свежий пончик, ай приготовил этот пончик на прошлой неделья; пончик есть украинский национальный блюд, а я есть украинка, хоть с языком у меня проблем. Но я выучит твой родной язык, сук буду. И даже украинский борщ на фрикаделька тебе начать варить. Ми любит украинский борщ. Свиной ножка, бараний ножка, капуста, соляна - украинский борщ на блюд, а блюд на стол. А тепьерь, май фрэнд, кушать пончик, кушать и запивать кафа.
Катрин подняла юбку выше колен и ее немного располневшая фигура стала покачиваться из стороны в сторону, но это не вызвало никакой реакции у мужа - голодного, усталого и основательно израсходовавшего мужскую силу со своими подругами.
- Иди ты к черту со своими пончиками и кофе, - произнес муж несколько громче обычного, не удостаивая супругу взглядом.
- Май фрэнд, Псоевитч, не кричать! Бэби, то есть как там, на украинский язык? А, дети, дети - спит. Ти что такой злая? О, я совсем забыл. Твой политический партнер Юлия Болтушенко звонил. Он просил отзвонить ей и приехать по важный проблем. Но ти поехать завтра, нет, не завтра...как это сказать, а другая раз поехать.
- Сколько раз я тебе говорил: не Псоевич, а Писоевич, ты что оглохла?
- А, я я, ЕС, ЕС! Писать, Писать, Писоевитч.
Злой муж тут же достал мобильный телефон, нажал на соответствующую кнопку, и на том конце раздался звонкий голос: слушаю, мой дорогой.
Виктор Писоевич крепче прижал телефон к уху, дабы звонкий голос не дошел до ушей Катрин, но она и не думала прислушиваться. Она уже копошилась в своем портмоне, достала чек на десять тысяч долларов и подошла к мужу.
- Май дие фрэнд, - сказала она, - тут чек на десять тысяч доллар, отнеси этот чек на Юлия в понедельник. Юлия есть твой политический соратник, он поддержать тебя на выборах президента. Ти становишься президент, и ми едет на американский президент Пеньбуш в гости. Ми объединим Украина и Америка и покажем кукиш Россия. Россия не сможет поработить Украина, когда ти станешь президент. Мы ей покажем дуля, комбинейшн на три пальца. Ти есть - так, Вопиющенко - так, га-га-га.
И она попыталась чмокнуть мужа в щеку.
- А сколько у тебя еще денег? Сколько ты собираешься выделить на мою избирательную кампанию? - спросил муж, отодвигаясь назад, дабы избежать поцелуя.
- О, много! Сколько надо, столько ми выделяет. Я очень богатый, как это на русский? А, жена. И потом у меня френд Пробжезинский на Америка. Америка пятьсот миллион доллар выделяйт на твой избирательный компани. И я один тысяч доллар выделяйт тебе со свой банк.
- О, как много! Ты настоящий друг. Ты чистая украинка, ты наша девочка. Как мне повезло, что мы встретились и полюбили друг друга, - сказал муж, целуя Катрин в щеку. - Только не пятьсот миллионов, а два миллиарда, таковы были условия, когда мы заключали с тобой брачный союз.
- Бух-бух на кровать. Кровать мягкий, таблетка в рот и жена под бок: спать не просыпаться до утра, а утром снова выступать перед народ. Ти есть мой Юлий Цезарь. Я много раз слышал, как ти выступаль перед народ. О, это есть кайф. Звони Юлия и скажи: в понедельник встреча и план на политический борьба.
- Я не могу. То, что предлагает Юлия, никак невозможно откладывать на понедельник: либо завтра, либо уже никогда. Мой соперник набирает силу, его поддерживают другие партии, только блок Юлии Болтушенко со мной да еще руховцы. Спасибо за кофе и за деньги в первую очередь. Ложись спать, я встану очень рано, возможно, на рассвете.
- Хорошо, май дие френд. Завтра я тоже рано встать, тебя кормить на пончик и на кафа, - сказала Катрин и ушла к себе в комнату.
Писоевич ушел в свою комнату, улегся на мягкую кровать и заснул. Они спали раздельно с женой, начиная с первой беременности, как это принято во многих семьях на западе.
Утром, задолго до рассвета, на цыпочках он прошел в ванную, принял легкий душ, затем спустился в гараж, сел за руль своей колымаги, медленно поплыл на другую сторону Днепра.
Катрин проснулась тоже рано, чтобы накормить мужа пончиками и напоить кофе, но мужа не оказалось ни в спальне, ни на кухне и она стала корить себя, что не завела будильник, а потом начала упрекать мужа в том, что он нарочно сбежал. Мог же подойти в спальню, позвать ее, она спит довольно чутко. На кухонном столе все было раскидано, и даже дверца холодильника неплотно прикрыта.
"Да, все великие люди капризные, не собранные и неверные своим женам, - пыталась успокоить себя Катрин. - И наши американцы точно такие же".
Вдобавок раздался звонок, она, не раздумывая, подняла трубку и молча приложила ее к уху.
- Мой дорогой, ты еще дома? торопись. Я жду тебя с нетерпением. Тебя не было целых три дня. Ты забываешь, что я тоже живой человек. Брось свою уродливую американку и дуй ко мне.
"Так вот в чем дело, вот в чем причина постоянной усталости, постоянной занятости мужа. Он успешно совмещает политическую деятельность с развлечением. Юля у него не только партнер, но и любовница".
Эти мысли не слишком напугали практичную женщину, живущую в чужой стране. Катрин прекрасно была осведомлена, что ее брак с будущим президентом заключен не только на основе взаимных чувств. Скорее обида тревожила ее сердце за то, что она находилась в таком положении, когда найти друга на стороне никак невозможно. Она была добросовестной матерью, и к деторождению относилась весьма положительно.
Накинув легкое пальто на плечи, она вышла на лестничную площадку, нажала на кнопку лифта и спустилась на первый этаж. Бодрствующий дежурный кивнул ей головой, он ее узнал и проводил смеющимися глазами до входной двери. Ей это было особенно больно. Казалось, что этот дежурный слишком догадлив, или много знает. Возможно муж, когда она уезжала в Штаты, приводил сюда эту Юлию и делал с ней непотребные вещи в семейной кровати.
Утреннюю мглу столицы Украины пробивали электрические фонари, создавая некий особый мир, в котором было все не так, как в реальном мире, когда свет дает солнце в течение дня. Катрин миновала еще одну охрану и пошла по пустынной улице и как истинная американка улыбалась всему, что попадалось ей на глаза. В данном конкретном случае фонарям.
"Человек такого масштаба, как Виктор, не может быть верен своей жене так же, как он не может быть верен своему слову, своим принципам в политике. Если политическая ситуация меняется, меняется и его мнение. Вон президент Клинтон, он тоже грешен. Да и не только он. Просто Моника порядочная дрянь: выдала тайну их связи, чтобы заработать на этом. И что ж, жена Клинтона смирилась, простила измену мужу. И я должна простить. Политики изменяют, но редко уходят из семьи. Я должна дать ему возможность встречаться, с кем он пожелает для того, чтобы сохранить семью. Ибо что может быть лучше: быть в семье и не чувствовать обузу семьи, нечто такое, что ограничивает твою свободу. Возможно, тем-то семья и крепка. А что касается доли женщины, то...тут надо обладать силой воли, выдержкой, помня, что наши мужчины изменяют нам не с суками, а с женщинами, такими же, как и мы сами. Может быть, если бы я была моложе Вити лет на двадцать, он не смог бы мне изменить...".
Она шла долго, пока не устала. Молодежь, шествующая ей навстречу, никак не реагировала на нее, похожую на бедную одинокую женщину, брошенную мужем либо никогда не бывшую замужем. Это нравилось Катрин. Преодолев расстояние около двух километров, вернулась обратно и еще медленнее пошла по направлению к дому. Ведь дома ее ждали дети. Это маленький ангелочек, неиспорченный неизвращенный, любящее существо, которое липло к ней всегда, когда было с открытыми глазами. Оно успокаивало ее и отвращало от всяких мирских дел, сводило к нулю чувство обиды на мужа, который ей постоянно изменял и к тому же врал, что любит только ее одну.
Открыв входную дверь, она услышала плач маленькой Селин.
- Мама, мама, где ты? поцему ты меня бросила, мне так страшно одной.
Катрин, едва успев снять туфли, бросилась в детскую, схватила девочку на руки и тесно прижала ее к груди. Девочка тут же засопела, расслабилась, стала тяжелее.
- Спи мое дорогое дитя! Отсыпайся сейчас, ибо когда подрастешь, у тебя, как и у твоей матери будет много причин для того, чтобы лишиться такой роскоши, как крепкий, нормальный сон.
11
.
Апартаменты Юлии Болтушенко были куда роскошнее загородной резиденции Вопиющенко. Тройное кольцо охраны, высокие золоченые ворота, трехметровый забор, увенчанный острыми пиками, многочисленная охрана в униформе, с автоматами через плечо, - все говорило о том, что Юлия, эта маленькая, худощавая женщина, с длинными светлыми волосами, заплетенными и уложенными веночком, заботится о досуге и безопасности куда основательнее патрона. Да и вкусы у нее более изощренные.
Несмотря на то, что Виктор Писоевич не впервые подходил к этому бункеру, огражденному тройным кольцом, и многие из охранников должны были знать его в лицо, он, тем не менее, вынужден был извлечь свой мобильный телефон и позвонить Юлии, дабы сообщить, что он у ворот. Хозяйка должна была выйти, встретить в случае недоразумения с охраной.
- Дорогой, как я рада, что ты благополучно добрался, - произнесла Юля певучим голосом. - К тебе выйду я, а, нет, не я, у меня волосы мокрые, мой человек выйдет... с нашивкой на рукаве "БЮБ". Только мне надо его разыскать, он, кажись, в комнате охраны пуговицы чистит. Они все у меня чистюли, обрати внимание. Собаки и охранники причесаны, прилизаны, как у английской королевы. Ты его не бойся: у него взгляд, как у некастрированного быка. Оставь ключ в машине: ее заведут в гараж, а ты ни о чем не беспокойся, поднимайся в мои покои: твоя Афродита ждет тебя с нетерпением.
Виктор Писоевич убедился в том, что он правильно поступил, сделав звонок Юлии, ибо охрана оказалась совершенно незнакомой. Юля меняла охрану раз в квартал, все молодчики были заменены новыми, даже собаки оказались другие, - все нервные, все подозрительные, начиная от начальника охраны, двухметрового амбала, и кончая рычащим бульдогом за металлической сеткой.
Плечистый человек двухметрового роста по фамилии Давимуха вышел в ботфортах на толстой подошве, окованной металлом, и зарычал как раненый лев:
- Гм-м-м, кто здесь к великой Юлии? Ты что ли?
− С кем имею честь?
− Давимуха, Давигость, как тебе больше ндравится, − пробасил Давимуха, протягивая ладонь, похожую на саперную лопату.
Виктор Писоевич порылся в кармане, доставая книжечку оранжевого цвета.
Давимуха выхватил удостоверение у него из рук, внимательно сверил фотографию с оригиналом и отрицательно покрутил головой, а потом громко крикнул: "Ар-рестовать!"
Тут же подошли два амбала, отвели руки назад будущему президенту и надели наручники.
- Позвоните Юлии и поднесите трубку к моему уху, - взмолился Вопиющенко.
Вскоре выбежала Юлия в теплом, длинном халате до пят и с замотанной головой. Она постояла за колонной, хихикнула несколько раз, затем взяла колокольчик в левую руку и сделала несколько движений. Давимуха моргнул, гостя отпустили.
- Витюша, дорогой, извини нас. Это твое лицо виновато, вернее, я виновата, мне надо было выйти самой, а не посылать телохранителя. У тебя лицо сейчас совсем другое, чем на фотографии, и телохранитель Давимуха тебя не узнал. Пшел отсюда, Давимуха.
Бульдог зашелся лаем, как бешеный и подпрыгивал так высоко, что если б не было ограждения сверху, он преодолел бы трехметровую высоту забора и выскочил наружу.
Юлия увела гостя в свою приемную, оставила его на какое-то время одного, а потом явилась в модном мужском костюме, сработанном во Франции, села на колени своему благодетелю, будущему президенту страны, находящейся в центре Европы. Широкий ремень с золотой пряжкой, умеренно стянутый на брюках, вдавливал едва заметный животик, слегка покрытый жирком, а белоснежная рубашка под расстегнутым на все пуговицы пиджаком, очерчивала красивую грудь, хранящую притягательную силу.
Мощная плетеная коса, веночком уложенная на голове, подчеркивала царское величие хозяйки. Это величие подтверждалось не только тяжелой косой, но и походкой, плавной, легкой, уверенной, манящей. Юлия расплылась в улыбке, как жена Вити Катрин, обнажая белые ровные зубы, а губки, от природы тонкие, свидетельство жесткого, упрямого характера, растянулись так, что посинели по краям. Она подставила эти губы для дипломатического поцелуя.
- Я должна сообщить тебе нехорошую новость! Ты первый человек, которому я это сообщаю. Только тебе я могу доверить свою тайну. Даже мужу пока говорить не буду. Кстати, я отослала его в Англию... на полгода. Он встретится там не только с английскими лордами, но и с Борисом Березовско -Гнильским. Как ни странно, мне этот паршивый еврей оказался необходим. Да, да, необходим. Я понимаю, какой скандал разразится, если это станет достоянием всех.
- Что...?
- Ты пока молчи, ни о чем не спрашивай, - властно произнесла Юлия, и ее ладошка мгновенно очутилась на губах великого человека. - Я тебе этого не говорила: не возникало такой необходимости. Короче, я в свое время часто ездила в Москву, это было еще при Павле Лазаренко, который теперь, бедный, отдувается в Сан-Франциско, - так вот, я ездила по его поручению, встречалась с российскими олигархами и чиновниками из военного ведомства. Короче, получилось так, что передо мной оказались мешки с туго набитыми долларами и эти доллары как бы говорили: бери нас, Юлия, приюти нас, мы тебе сослужим добрую службу. Руки у меня дрожали, холодный пот прошиб все тело, я трижды отходила от этих мешков и все говорила "нет" и все же снова возвращалась к ним, чтоб взгромоздить их на свои худые плечи. Но они были так тяжелы, что даже мой сопровождающий в этой поездке Бенедикт Тянивяму, не смог бы поднять их. Я стояла и плакала над ними. Но тут мне на помощь пришли два молодых человека. Они схватили эти мешки и один из них, с короткими усиками, произнес:
- Юлия Феликсовна, поехали, у нас в кармане билеты на самолет. Мешки опломбированы, экипаж самолета, на котором вы полетите, нами обработан: они знают, что в этих мешках ваши воспоминания, вышедшие в московском издательстве. Мы вам дадим пачку, там десять тысяч долларов, эту пачку вы сунете в карман таможеннику прямо в аэропорту. В Киеве вас будут встречать наши люди.
Виктор Писоевич слушал как зачарованный и почему-то все кивал головой. Это было глупо, если не сказать пошло, но Юлия Феликсовна не обращала на него внимания в эти торжественные и в то же время напряженные минуты.
- Так вот... - она ходила вокруг него, сидевшего в мягком кресле, и усиленно терла правый висок, - все было как во сне, как в сказке "Тысяча и одна ночь". Но все происходило в реальном мире, хотя я очутилась, вернее, осознала, что я существую, что я нахожусь среди пассажиров, только в самолете, после таможенного досмотра. Таможенник тесно прижался ко мне бочком с оттопыренным карманом, куда я с величайшей легкостью опустила пакет и блаженно закрыла веки. "Желаю приятного путешествия", - сказал таможенник. В аэропорту Борисполь меня встретили, погрузили мои мешки в машину и увезли в мою халупу на окраине города, где я ютилась в это непростое для меня время. И оставили меня с мешками. Перочинным ножом я сделала надрезы и высыпала содержимое на пол. Получилась гора денег как у Гобсека. И я, как Гобсек, ползала по этой горе, нюхала эти пачки, сгребала их под себя и говорила: "Даже если меня казнят потом, я не откажусь от этого добра. Я построю шикарный дом, буду содержать политическую партию, буду покупать голоса избирателей и достигну высот на политическом поприще. Я стану Жанной д"Арк, а потом, возможно, и президентом страны... после твоих двух сроков пребывания на этом посту. А почему бы нет? Неужели женщина не может стать президентом?
- Да-а... - произнес Вопиющенко, - история еще та...
- В этой горе, я ее много раз пересчитывала, оказались миллионы долларов. Сколько? Это секрет фирмы. Но... и здесь начинается самое главное: в России президентом стал работник КГБ, польский и немецкий шпион. Он, естественно, начал наводить порядок. Надо признать: при Ельцине был хаос. Ельцин нам оставил Крым, будто недокуренную сигарету. Моих партнеров, кто подарил мне эти мешки, взяли за жабры. Тут всплыло и мое имя. Москали долгое время молчали, в рот воды набрав. Но теперь, когда стало ясно, что я и мой блок стали поддерживать твою кандидатуру, которую русские так ненавидят, Генеральная прокуратура России возбудила против меня так называемое уголовное дело. На Украине, благодаря депутатскому мандату, я неприкосновенна. Но мне нельзя выехать за рубеж: Россия подала на меня в Интерпол, куда бы я ни поехала, на меня могут надеть наручники и отправить в Москву, а оттуда в Сибирь. Что делать, как быть?
- Мы им по...
- Молчи, солнышко, я еще не закончила... Ну, так вот. Надо создавать боевые отряды, для того чтобы взять власть, во что бы то ни стало. А, придя к власти, мы примемся за наведение порядка в стране. Русский язык должен быть вытеснен отовсюду: из радио, телевидения, газет и журналов, театров и подмостков эстрады, из школ и любых других учебных заведений. Вместо русификации украинизация, и это справедливо, а значит, и гуманно. Ты президент, а я премьер-министр. А почему бы нет? А? Как ты думаешь? Теперь тебе разрешается балакать на родной мове.
- Ты знаешь, я бы поел чего-нибудь, нет ли у тебя сала с чесноком: с утра ничего во рту не имел, - произнес Вопиющенко и кисло улыбнулся.
Юлия хлопнула в ладоши и устремила глаза в сторону потайной двери. Тут же выскочил мальчик в белом халате и высоком белом колпаке.
- Сала и чеснока, живо. Прибавь ко всему, что должно быть на столе. Через пять минут доложить.
- Сало копченое, свежее? Вы не изволили сказать.
- Всякое. Президент должен иметь право выбора, - сказала Юлия. - А сейчас в баньку. Только смотри, не злоупотребляй салом, как в тот раз, а то еще больше отравишься, ты какой-то сальный, даже иногда пахнет от тебя салом.
12
ий Кучума, ненавистный оранжевому и не оранжевому народу, что создавало благоприятную почву для захвата власти любой экстремистской группой).
- Я так счастлива, так счастлива, - запела Юлия, кружась перед столом, за которым сидели великие люди.
- Есть какие-нибудь новости? - спросил Пердушенко, нахмурив брови.
- Не скажу.
- У нее на руках отречение Яндиковича от участия в выборах, - прорычал великан Бандераренко. - Он знает, что борьба за кресло президента бесполезна, га-га-га!
- Говори скорее! - потребовал Пердушенко. - Не томи душу.
- Друзья мои, я рада оттого, что вы у меня такие богатыри и никогда женщину, такую как я, не дадите в обиду. А то Москва объявила меня преступницей и потребовала моего ареста. А что касается отказа Яндиковича от президентской гонки, то это принесло бы нам только вред. Пусть он будет, ибо что это за гонка в одиночку? Кого, собственно, перегонять, одного себя, что ли? А, может, Курвамазина?
- Виктор Писоевич, а она права, ей-богу, права, - сказал Бздюнченко, глядя на последние ряды, где скромно сидел будущий президент в скрюченном виде.
- У меня новость, я просто так к мужикам не врываюсь, - сказала Юлия.
- Какая?!
- Какая?!
- Ради Бога, какая?
- Группа великих писателей Галичины в количестве двенадцати человек, обратились к украинскому народу отдать свой голос за Вопиющенко Виктора Писоевича. Это выдающиеся писатели украинского народа и всего Евросоюза. Как только мы победим, мы переведем их произведения на все языки мира. Мне уже звонили из Евросоюза по этому вопросу. Вы слышите, Виктор Писоевич? Выходите из закутка, садитесь в президиум. Президиум без вас похож на балаган. Вон Бздя с длинной шеей сидит как сирота Казанская.
Юля долго зачитывала труднопроизносимые фамилии писателей, напечатанные мелким шрифтом под обращением, стараясь не исказить ни одной фамилии, а потом снова зачитала обращение.
- Никогда не слыхал таких фамилий, - поморщился Вопиющенко и решительно встал, чтобы занять место за столом президиума.
- Они еще молодые, но очень талантливые и плодовитые. Только у одного из них в течение года вышли два тома произведений по пятнадцать страниц каждый том, а остальные ждут нашей победы и только тогда выдадут нам свои произведения для издания в десяти томах. А Руб... Ряб, не выговорить написал уже двадцать томов, - выдала сенсационную новость Юлия. - Мы должны быть готовы к тому, чтоб выдающимся писателям поставить коллективный памятник еще при жизни.
- Надо, чтоб стали известны, - сказал Бздюнченко. - Если их талантливые творения написаны на галицком диалекте, мы переведем на украинский. Юлия займись этим. Растиражируем, разрекламируем на весь белый свет.
- Виктор Писоевич, когда пройдут выборы, издай, пожалуйста, указ о награждении всех двенадцать писателей премией Тараса Шевченко, ведь эти двенадцать галичан, никому пока неизвестных, все равно, что двенадцать апостолов. Это символическое число. Они в своем обращении к украинскому народу совершенно справедливо указывают, что с приходом к власти Вопиющенко, то есть тебя и меня, Украина войдет в Евросоюз, а если победит Яндикович, то Украина будет порабощена москалями, - тараторила Юлия под аплодисменты.
- Эти галичане хотели бы навязать свою волю всем украинцам, - сказал Пердушенко, - но я считаю, что время национализма прошло. А эти так называемые бумагомаратели, это все дети Бориса Поросюка, не так ли, поросенок?
Поросюк заморгал глазами, а потом втянул голову в плечи и поправил очки, что сползли на кончик носа.
- Члены Евросоюза, с которыми я постоянно общаюсь, одобрительно относятся к проявлениям национальной гордости и независимости галичан, - сказал Поросюк в свое оправдание. - А что касается двенадцати писателей Галичины, то я уже начал переговоры об издании их художественных произведений...на польском языке. А там и на французском, потом на аглицком. И на русском надо бы.
- Надо в Киеве издать, - предложил Бенедикт Тянивяму. - Я уже прочел один рассказ. Они пишут лучше Чехова: у Чехова рассказы на две, три страницы, а у них рассказ на полстраницы. Разве это не достижение? Если Чехов описывал какие-то события длинно и скучно, то галичане руководствуются одним правилом: краткость - сестра таланта. Так великий украинский писатель Андрухович - Горохович пишет: москали - вон. Из двух слов у него получился рассказ. А какой мудрый рассказ!
- Друзья мои, - начал Писоевич, поскольку ему не положено было отмалчиваться, - я думаю так: как только мы победим, я заставлю свою нацию повернуться лицом к нашим великим писателям. Они подняли важную тему, тему русского языка на Украине. Не секрет, что половина моей нации общается на русском языке. А где же наш родной язык? что мы, хуже москалей? Да украинский язык это язык Шевченко, Павла Тычины, а теперь уже и Андруховича-Гороховича, Пиздрика и остальных великих писателей. А ты, кум, не уходи от национального вопроса. Я тоже готовлю роман, своего рода заповеди такого содержания: думай по-украински, предок древней киевской Руси - думай по-украински, балакай на ридной мове. Эта заповедь должна звучать на каждом украинском телеканале, как только я победю. Это будет первый том моих мудрых мыслей, второй том - москали - геть, геть, геть!
- Давайте пока займемся основным вопросом, - сказал Пердушенко, который все время морщился, когда упоминали великих писателей Галичины и украинского писателя Шекспира. - Нам же идти на штурм Центральной избирательной комиссии.
- Я протестую, - произнес Бенедикт Тянивяму.
- И я заявляю протест, - запищал Школь-Ноль.
- Пся кревь, я поддерживаю, - заявил Дьяволивский.
- Что с вами, ребята? У вас есть конкретные предложения? Если есть, я готов как лидер нации выслушать их, а мои секретари занесут в протокол для будущих поколений.
- Я хочу, чтоб мы вынесли решение об установлении памятника всем двенадцати писателям Галичины в центре Киева, - сказал Бенедикт.
- Я поддерживаю это предложение, - сказал Школь-Ноль. - Эти писатели совершили великий подвиг. А деньги мы найдем. Я брошу клич, и вся Галичина соберет несколько миллионов гривен на коллективный памятник. Его надо установить еще при жизни авторов.
- Что ж, согласимся, коллеги? - спросил самозваный лидер нации.
- Согласиться можно, но только после победы оранжевой революции, а пока давайте обсудим будущий штурм ЦИК. Нам от этой проблемы не уйти, - настаивал на своем Пердушенко.
- Да, для этого мы собственно и собрались сегодня, - сказал Бздюнченко. - Это Юлия сообщила о каких-то писателях.
- Я поддерживаю это предложение, - сказал лидер нации.
- Тогда переходим к вопросу штурма. Там танки есть?
- Я только что связывался с нашим человеком. Наших бойцов у здания ЦИК около тысячи. А здание охраняют милиционеры плотным кольцом.
- Мы их рассеем, - уверенно сказал Петро Пердушенко.
- А если они окажут сопротивление? - спросил кандидат.
- А мы им депутатские удостоверения в морду. Потом удостоверение в карман и кулаком в зубы. Если это не поможет - обеими руками за волосы и коленом в подбородок. Делать все быстро и четко, - давал указания Пердушенко.
- Вопрос, когда?
- Как только донесет разведка, что они собираются утвердить избирательные комиссии в России. Нам наш человек сообщит об этом, а пока это только планы. А более детальный план штурма следует разработать в тот же день, в день получения информации от нашего человека, - заключил Вопиющенко.
На этом пленум был окончен.
просил обеспечить меня транспортом. Только живее, я очень тороплюсь.
Охранник нажал на какую-то кнопку и тут же, как из-под земли, выскочил бодрый водитель, приподнял головной убор, немного наклонился и произнес:
- Прошу садиться.
Петр Пирамидонович проснулся около двенадцати дня. Озабоченный государственными делами, а также ежедневным подсчетом прибыли, в которой все время путался, а потом махнул рукой и следил только за увеличением, перешел на тысячи, мелочь вообще перестал подсчитывать. В этот раз тоже махнул рукой и пошел в ванную умываться. Тут он и вспомнил бурную ночь и задал себе простой вопрос: а где же эта сладкая козочка, куда она подевалась?
Вымыв свое грешное тело и еще более грешную плоть, он вернулся в спальню и обнаружил исчезновение швейцарских часов и прочих золотых побрякушек, хотя этого добра у него было около трех десятков. Несколько пачек с долларами, тоже исчезли вместе с ночной подругой, чтоб у нее между ног никогда больше не свербело.
И хотя уже года два, как у него появилось равнодушие к деньгам, к постоянно возрастающей прибыли, исчезновение нескольких пачек с долларами покоробило его натуру. Он разорвал майку от злости и тут же успокоился: ему стало скучно; и потому, чтобы разбавить эту скуку, однообразие жизни, своего рода тяготы вседозволенности, где нет никаких страстей, где отсутствуют переживания и главным образом моральные стимулы, Петр Пирамидонович еще больше решил углубиться в политику. Он предпочитал эту грязь в политике гораздо больше чистоте нравственной жизни, ложь сомнительной правде. Он не знал и не хотел знать, что в политике есть некий капкан, который, если ты туда попал хоть однажды, никогда больше не выпутаешься из него в чистом виде, дабы хоть как-то сохранить относительно чистую душу и доброе сердце.
Присев к столу, он приказал домработнице принести ему часы.
- Вот, выбирайте: с ремешком, или с браслетом.
- А, все равно. Пристегни мне, - велел он, протягивая левую руку. - Меня давно ждут эти ослы в Верховной Раде. Нечего им делать и они грызутся, как голодные волки. Меня особенно раздражает этот Курвамазин, хоть он и свой. Сует свой нос во все дырки, хочет выслужиться. Я его никогда к себе не возьму, когда стану премьером. Он, как крот, везде роет яму, в том числе и на себя.
Домработница Оксана давно ушла, а он все говорил сам с собой. Жена Аглая жила с детьми на даче, в пятидесяти километрах от Киева, и редко его навещала. Она знала, что в ней не нуждаются, а свои сугубо человеческие потребности восполняла со слесарем котельной Никитиным. Да, в таких семьях, практически не бывает гармонии, и умные жены довольствуются материальными благами без излишних претензий на верность мужа. А погасить телесный огонь способен и слесарь котельной, все равно всякий мужчина есть мужчина, а не женщина и то, что там спрятано за молнией, такое же, как и у мужа, знаменитого на всю Украину человека. А то и лучше. Муж таскается по всяким нечистоплотным особам, а этот Никитин уже три года без супруги живет и смотрит на нее как на деву Марию.