Мы жили тогда в Доме Специалистов на Уральской, отцу дали жилье - две комнаты в старом пятиэтажном доме довоенной постройки в квартире, где были высокие потолки, ванная с окном, большая коммунальная кухня и одинокая, незаметная старушка.
С одной стороны дома рос прекрасный липовый сад с клумбами, земляными дорожками, скамейками и неработающим фонтаном, а с другой - убогие разнокалиберные гаражи, крашеные суриком. Там же, на задах, высились черные горы угля, который завозили по осени на всю зиму - здание отапливалось собственной котельной.
Дом стоял отдельно от других, как корабль - с востока его подпирал стеклянным фасадом только что отстроенный "Горный Хрусталь", а с запада - Дворец Ленина. Сейчас там церковь "Новый Завет", а тогда был двухзальный кинотетр, в котором по синему десятикопеечному билету (вечером двадцать пять), можно было сходить в кино.
Там мы смотрели "Всадник без головы", "Белые волки", "Апачи", "След Сокола" и, конечно, "Золото Маккены" с Грегори Пеком и Омаром Шерифом. Гойко Митич правил нашими сердцами и был знаменит не меньше, чем Гагарин.
Далекие прерии, скалистые каньоны, бег лошадей, храбрые загорелые индейцы, томагавки, суровые вожди в птичьих перьях, коварные бледнолицые, белокурые красавицы, стрела, пущенная твердой рукой, длинноствольные тяжелые револьверы с восхитительно вращающимися барабанами, которые выхватывались из-за пояса при малейшей опасности и железная, чистая, святая уверенность, что "наши" во что бы то ни стало победят, и если фильм закончится иначе - это будет предательством по отношению к нам, десятилетним. Нам нужен был подвиг, ни больше ни меньше - и не было дела до того, что почти все беды - там на экране - случались из-за золота и женщин.
Кажется, с тех пор больше ничего особенного не случилось, все золото осталось там, в прошлом, жизнь прошла в обычных делах и заботах, утреннее солнце бьет в глаза, восточные окна, сейчас замолчат птицы и закричат дети - под окном детский сад, пора вставать, сегодня уже лето.
Там, в прошлом, солнце утром так же било в высокие распашные двери балкона комнаты, выходящей на гаражи. За ними тоже был детский сад, сквозь который и дальше, по улице Культуры - потом её переименуют в Лебедева - через день ходил за молоком и хлебом. Прихватив трёхлитровый эмалированный бидон и сумку с пустыми бутылками, шёл в Рабочий поселок, где в подвальчиках старых домов располагались магазины. Выстояв очередь, брал разливное, а если оно 'кончалось', о чём громогласно возвещала продавщица - бутылочное с цветными крышечками из фольги. Пол-литровые широкогорлые бутылки были без этикеток, но по цвету крышки - серебряная, розовая, зелёная - определялось содержимое: молоко, сливки, кефир или ряженка - существовал особый молочный код. Потом в соседнем подвальчике покупал хлеб и шёл домой - мимо ресторана 'Уральские Пельмени', взрослой поликлиники и высокой ограды 'Молота', тогда ещё просто стадиона - карликового колизея без крыши с трибунами из нисходящих деревянных ступеней с ареной-коробкой внизу, на которой зимой бились великолепные пятёрки и вратари, а летом сквозь трещины асфальта прорастала трава - спортивные секции на лето закрывались.
Много лет спустя, уже в 'десятых', нарушив святую заповедь никогда никуда не возвращаться, пришел туда и потерянно бродил среди старых домов Рабочего, многие из них были уже заброшены, по дворам, заросших кустарником и липами, остановился у поликлиники, выглядевшей как после прямого попадания авиабомбы, за развалинами которой, в больничном саду стоял фонтан, где мы с друзьями всегда купались в каникулы - идти туда было слишком страшно, как на пепелище, да, наверно, уже и ни к чему.
А дом - он был на месте, только перекрашенный в другой цвет, и липовый сад с проходящей за ним трамвайной линией тоже остался. Долго стоял под своими окнами. И вдруг показалось - потяни на себя тяжёлую дверь парадной, поднимись на три лестничных марша, нажми тугую кнопку звонка - дверь откроет мать или сестра, отца наверняка нет - он редко бывает в городе летом.
Отца не было в городе летом. Весной он у езжал 'в поле' и возвращался уже осенью, 'на камералку'. Менялись названия геологических партий и поселений, оставалась дорога. Названия одних звучали вполне по-местному - Промысла, Полуночное, Рудянка, другие отдавали восточной пряностью - Чекман, Тахта, Кутим, Лыпья, Чувал, третьи звучали совсем сказочно - Кукуштан, Бабка, Теплая Гора. Над всем этим вставала Вишера, не река, нет - северная волшебная страна бескрайней тайги, малых рек и и старых гор, где охотники - промысловики бьют зверя, бродят геологи-полевики и манси пасут на мшанниках оленьи стада, куда добраться только на попутном лесовозе или вездеходе, а до самых дальних, северных отрядов - 'на вертушке'.
Отец возвращался в защитной полевой форме, пропахшей дымом костров, привозил разные диковиные вещи: оленьи рога, выделанные беличьи шкурки, рябчиков, однажды доставил целого глухаря. Привозил минералы: кварцевые друзы, слюду, кварцит, сероватые камни, на которых тускло мерцали - я уже знал, что это не золото, а пирит - желтые вкрапления. Отец всю жизнь искал золото и, вроде, даже находил, но как-то не разбогател. На пенсию вышел в бедовые 'девяностые', когда все разваливалось - развалилась и буровая партия, в которой он старшим геологом 'отработал' последнее месторождение, так, что даже зарплату за последние месяцы не получил. Не особенно переживая, осел с матерью там же, на Южном Урале, в челябинских степях, ко всему привычный еще с военного детства, когда на войне убили отца, а мать целыми днями трудилась в совхозе, чтобы выжить. Он редко жаловался на жизнь и всегда умел себя чем-то занять - рыбалкой, лесом, летом работал в саду, зимой ходил на лыжах - лишь бы не сидеть в четырех стенах.
Осенью, в октябре, приезжали в Пермь - не понравилось. Толчея, машины, воздух городской нехороший. Перед отъездом пошли на набережную, сделали селфи у Счастья, а через два дня вандалы-филологи буквы подменили - на смерть. Теперь звоню, приглашаю в гости: приезжайте, снимемся у 'Смерти не за горами'. Смеётся, он всегда ценил добрую шутку. Каркас от Счастья ржаво торчал у причала неделю, пока его не зашили заново. Новое Счастье было почти как старое, только из ламинированной фанеры по- потолще, и снова недостижимо впереди - не за горами. Одну старую букву мы нашли в двухстах метрах вверх по течению - это была фанерная заглавная А в человеческий рост, она беспомощно валялась на берегу у лодочной станции, будто свалилась с трубы из детской считалки про буквы. Вблизи она оказалась выцветшей и растрескавшейся, с отверстиями для проволоки, на которую была прикручена к каркасу, наверное, большая часть сбывшихся мечт выглядит именно так.Но тогда, в семьдесят третьем, об этом не думалось, все было обещано впереди. И хотя не все в жизни счастье, воспринималось просто, как данность. Друг, Олежка - потом он сьедет на Краснова и пропадет - жил на четвертом, а на третьем, над нами проживал снабженец с семьей, Снабженец хоть и был еврей, но праздники отмечал по-русски: обильное застолье, песнопения под баян и танцы допоздна, от которых гулял потолок и печально, как на ветру, покачивалась люстра. Зато на следующее утро нам всегда полагалась живая фортепианная музыка, обычно Поль Мориа - снабженцев сын Женя до поступления в мединститут закончил музыкальную школу. Много лет спустя, пронзительно-серым осенним днем случайно оказавшись у мемориала 821-го рейса, я нашел его имя в списке погибших, вот так проходит жизнь, знать бы, где упадешь, между нами вода. Впрочем, и мы, внуки солдат, давали прикурить. Для начала работы небольшого мобильного звена нужно было подняться на два этажа и позвонить в олежкину дверь. Группу было поднять немного сложнее - следовало выйти на улицу, дойти до третьего подьезда и подняться на четвертый этаж, где жил Раис, смуглый улыбчивый монгол - его потом зарезали в Иркутске - и составить план действий, что было несложно, поскольку все учились в одной школе и в одну смену. Кроме эпических стрелялок в детском саду и рейдов по прилегающим улицам, практиковались тихие игры, различного содержания и смысла, после которых иногда снизу приходили соседи. Соблюдалось одно неукоснительное правило: к возвращению родителей в квартире все должно быть в порядке. Через много лет оно мне пригодилось, когда отец с матерью приезжали в гости - повидаться.
Через много лет дом неожиданно - как Красное Здание из "Града обреченного" - возник наяву. Это было, когда наш общий друг (в дальнейшем Редактор), человек неуемной энергии и ностальгии по прошедшей молодости, организовал ряд концертов, которые он называл музыкально-поэтическими (а я социальными) вечерами, для чего собрал небольшой творческий коллектив. Компания была довольно разношерстная: два местных барда, предприниматель, юрист, физик, пенсионер-пожарный, клавишник-уролог и геологиня, выполнявшая функции клипмейкера. Мне отводилась роль сценариста и соавтора текстов, которыми Редактор очень дорожил и в минуты хорошего расположения духа называл меня Колькой. "В общем, мы с Колькой уже все сделали", - мог заявить он на общем собрании, бережно, как на Библию, положив ладонь на сигнальный экземпляр сценария, мгновенно вознося меня на вершины провинциальной драматургии, в нижних слоях которой мы реяли со своими концертами.
Впрочем, начавшись как "песни под гитару в кругу друзей", музыкальные вечера получили неожиданное продолжение. И если первый проходил в подвале с разгромленной сауной - на репетициях по залу бродил меланхолический плотник с гвоздодером, а в углу высилась гора из досок, то последующие проводились в уже вполне пацанском зале с зеркалами и колоннами. Редактор самолично дважды в неделю проводил в арендованной мансарде репетиции - одна была музыкальная, а другая литературная. На первой он пел сам, на второй усаживался перед чтецами, скрестив руки на груди, и отдавал короткие распоряжения: "Выдай обратную связь..
мне нужна эмоция...просто отлично...ты сам в это веришь?" Этот процесс он скромно называл "вылавливанием блох". После вылавлывания блох, уже в десятом часу вечера, он развозил по домам безлошадных артистов, успевая по дороге порешать деловые вопросы, а на звонки взволнованной жены отвечал что-нибудь вроде: " Солнце, я уже еду, сейчас только Нуриманыча на Крохаля завезу."За две недели до концерта атмосфера в творческой группе была как в небольшой восставшей банановой республике накануне прибытия основных сил экспедиционных войск. Окончательно был назначен день X и сроки завоза аппаратуры. С отьезжающих бралась клятва быть в городе в нужное время. Составлялись списки гостей. Регулярно озвучиваливась тезисы в духе "мы победим' " наше дело правое" и " обратной дороги нет". Возникающие изредка сомнения признавались малодушными и пресекались на корню. В сетях была размещена стильная афиша с поименным списком героев (исполнителей). На репетициях вылавливались последние блохи. А перед Октябрьскими (что было весьма символично) ударил мороз и выпал снег - сделалась зима