Аннотация: Извлечённый насильственно из тела своего, Владислав погружается, нисходит к самым основам мирозданья Среднеземья - к магическому Конусу Древней Силы, погружённому во глубины Изначального Пламени.
У мира дна.
Владислав, цепенея, всё плотнее и плотнее втискивался в камень, стремясь ужаться, буквально втечь в щель за своей спиной, и со стремительно нарастающим ужасом вслушиваясь в то, как острый коготь на конце суставчатой ноги чудовища, настоятельно, с усилием запускаемой в спасительную для него щель, непрестанно всё царапает и царапает камень буквально в паре пядей от его тела.
Это всё-таки оказалось именно насекомое - огромное, паукообразное - словно бы вотелесненный образ какого-то жуткого ночного кошмара. Когда он, ничего не соображая, на одних только стремительных порывах своего тела - лишь самым краешком сознания вовремя сообразив всю спасительность горизонтальной щели в стене, по левую руку - протянувшуюся вдоль пещеры почти что у самого пола, одним гибким движением, как уж, ускользающий от опасности, втиснулся в её спасительную извивчивость, то факел, мёртво зажатый у него в правой руке, всё еще продолжал гореть, бросая наружу неровные , рваные отсветы своего пламени.
Поелику возможно развернувшись в щели, чтобы быть как можно дальше от злобно нащупывающей его, костяной, округлой, то ли ноги, то ли лапы, он всё продолжал сжимать в руке копящую у него прямо перед лицом лучину, и, в отблесках этого неверного света, лишь смутно улавливал там, снаружи - упорно выискивающий его взгляд чуть тлеющего зеленоватой гнилостью, многосоставного, выпуклого, словно линза, глаза, напоминающего смутно око какой-то чудовищной, увеличенной до невероятных размеров стрекозы. Но в отличие от мёртвого, стеклянного взгляда простых насекомых, этот был попросту преисполнен чудовищной, вполне рассудочной злобы и ненависти, словно бы лучившейся оттуда гнилостным многцветьем.
Чудище было размерами, пожалуй, не менее, чем в полтора человеческих роста - из его положения, да при таком освещении точнее сказать было бы попросту невозможно. Но оно, в любом случае, весьма неуютно чувствовало себя в этом каменном проходе, поджимающем его с боков, и не дающим ему развернуть свои жёсткие сочленения. Поэтому-то чудищу и не удавалось никак протиснуть свою, увенчанную острым когтем, составленную из нескольких панцирных сочленений - как нога у ракообразного, хватательную конечность в щель настолько глубоко, чтобы оно смогло бы уцепить Владислава, и выволочь его наружу. Мешала именно эта самая жесткость её сочленений, а также и невозможность расправить тело своё достаточно свободно в проходе. Оно заползло сюда, как земляная оса заползает с свою норку - скукожившись многочисленными своими гигантскими конечностями, и всё никак не могло здесь вольготно развернуться и выпрямиться.
Чудище шипело тонким, невероятно пронзительным как бы свистом, плевалось удушающе вонючей, наверняка - ядовитой слизью, и злобно косилось на всё ещё продолжающий пылать в его руках факел. Лишь осознав, что этой твари, в самый ближайший момент, всё же таки не удастся до него дотянуться, Владислав начал потихоньку приходить в себя, и более-менее ясно осознавать происходящее.
Совершенно невероятная, словно от разлагающейся, гниющей мертвой плоти вонь, разившая от этого чудовищного паука, не оставляла ни малейшего сомнения в том, что именно эта-то тварь и была той же самой нечистью, которая таилась в норе, на недавно преодоленном им перевале. И что это именно она и пыталась тогда, безуспешно, достать его в запертой караулке, и что она, видимо, таки проследовала, по его следам, аж досюда, к этой пещере в Огненной Горе, движимая то ли зверским, неутолимым голодом, то ли подгоняемая какой-либо иной, неизвестной ему причиной. Как бы то ни было - он явно слишком рано успокоился тогда на её счёт, спустившись с перевала в долину. И ещё просто удивительно, как она не настигла его гораздо раньше - на открытой местности!
У Владислава даже не возникло и тени сомнений в том, что ни малейшей возможности одолеть эту тварь в открытом столкновении у него попросту не существует. Перевязь с мечом и кинжалом всё ещё была при нём, и продолжала давить ему, рукоятью меча, в спину, зажатая меж нею, и сужающимися стенками каменной щели. Но с таким же успехом она могла бы оставаться сейчас и там - внизу, рядом со сброшенным им походным мешком - Владислав не попытался извлечь меч из ножен даже для самоуспокоения. Пока что тварь с очевидностью не могла до него дотянуться - и этого было уже вполне достаточно.
Правда - и Владислав также всё яснее и яснее начинал осознавать это, ловушка, в которую его загнало это чудище, была смертельной и почти что безвыходной. То, что это существо явно не оставит его в покое так просто - было ему совершенно очевидно. Сначала, правда, у него оставалась ещё слабая надежда на то, что стена огня, встающая, время ото времени, поперёк прохода, изгонит этот ужас хотя бы наружу, за пределы пещеры. Поэтому, постепенно приходя в себя, Владислав ждал очередного поднятия пламени с чувством трепетной, и всепоглощающей надежды. Если б чудовище ушло бы туда, наружу, то он, по крайней мере, смог бы выбраться в проход, и уж там решать, что же ему делать дальше.
И действительно - когда, после стремительно нарастающего рёва, пламя полыхнуло поперёк пещеры, погнав вдоль прохода жаркую волну разогретого, совершенно выгоревшего, неживого воздуха, тварь стремительно шарахнулась назад, и вылетела из пещеры, как пробка из бутылки игристого вина. Но стоило лишь Владиславу немного отдышаться и вернуть себе перехваченное дыхание, как тварь, с бессмысленным упорством, тут же вернулась на прежнее место, и опять приступила к непрерывному выцарапыванию его из щели. Всё же, в этом смысле, она явно была ближе к насекомым. Ибо любое животное, осознав тщету своих усилий, уже дано успокоилось бы, и, по крайней мере, перестало бы расходовать свои силы на такое бессмысленное занятие, а поискало бы иных возможностей как-то добраться до добычи. Но это существо действовало словно бы заведенная механическая кукла - только вот бесконечное упорство её было исполнено, при этом, ещё и неистовой, вполне рассудочной злобы.
Постепенно приходя в себя, Владислав начал лихорадочно обдумывать своё положение. У него ещё оставалось порядочно факелов, немного сухарей, и почти полная фляга воды. В пещере было не холодно, но сейчас, зажатый неподвижно в камне, он начал чувствовать, как этот камень постепенно выпивает из него тепло - плащ был им оставлен там, у входа в пещеру. Да и в любом случае - при таком упорстве этой твари, явно зряшно было бы рассчитывать на то, что она, разочаровавшись в своих попытках, оставит его, в результате, в покое. Она явно и непреложно рассчитывала добраться до него - тем или иным образом. Так что, даже если б у него тут были бы и все его припасы - это лишь растянуло бы время до вполне неизбежного конца, но отнюдь его не отменило бы.
А конец этот вырисовывался волне определённо - рано или поздно ему придется бросится на это чудовище в совершенно безнадёжном усилии хотя бы погибнуть с оружием в руках, а не быть уморенным голодом и жаждой. Ведь, похоже, эта тварь вполне могла протянуть без воды и пищи гораздо дольше него - если уж она смогла его так долго преследовать по этой, совершенно безжизненной и безводной равнине. И, при этом - оставаться такой бодрой и, по видимому - совершенно неутомимой.
Для Владислава потянулись долгие часы ожидания, наполненного совершенно безнадёжным отчаянием. Факел, погасший у него во время первого же выжигания воздуха в пещере, он зажигать снова так и не стал - не увидел в том никакой особой надобности, ибо в темноте, когда он не созерцал непрестанно смутных отблесков пламени на панцире чудовища, ему было всё же как-то поспокойнее. Хотя слышал и обонял он его, при этом, всё же слишком ясно и почти осязаемо.
Сначала он лежал почти бездумно, будучи попросту не в состоянии размышлять ясно ни о чём, кроме совершенно полной отчаянности своего нынешнего положения. Но постепенно, смиряясь и привыкая к нему, он начал потихоньку уплывать, в мыслях своих, то туда, то сюда. Дышать в этой вони ему было крайне тяжко, да и, кроме того, чудище, своим телом, сильно перекрывало доступ свежему воздуху в пещеру. Само оно, судя по всему, в дыхании не очень-то и нуждалось, но вот от ревущего пламени из пещеры выкатывалось задом каждый раз вполне исправно. А вот сам Владислав, от постоянно стеснённого дыхания, начал постепенно погружаться как бы в полуобморочное состояние, в котором ему начали грезится возникающие, как бы из пересекающих стену пещеры черт багровых знаков, всё какие-то неясные, огненные же призраки, словно бы обвивавшие тело его, как гибкие, тонкие змеи.
Призраков этих вокруг него становилось всё больше и больше, и сплетение их, вокруг его тела, становилось всё более и более плотным. Он начинал чувствовать себя постепенно словно бы заключённым в клеть из огненных, гибких как ветви ивы, прутьев. И эта клеть, хоть и не сжималась вокруг него, но, при этом, как бы постепенно исключала его существование из реальности пещеры, затягивая его сознание в какую-то свою собственную, особую реальность.
И в этой, совершенно обособленной реальности тёмный камень стен становился всё более и более призрачным, а вот огненные начертания знаков, пробегающие в них, становились всё более и более реальными. И эти знаки, наливаясь, постепенно, багрово-кровавым свечением, начинали постепенно звучать, сливаясь в какое-то совершенно странное сплетение созвучий, словно бы кто-то произносил их последовательно у него в голове, негромко но внятно - буква за буквой. Причём произнесения эти звучали как бы одновременно, сливаясь в разноголосый речитатив, с совершенно дикой, пугающей мелодикой. В которой Владиславу чудились непрерывные удары медных колоколов самых низких, гулких звучаний, бьющихся в неистовстве согласованного разноголосья, в которые постоянно вплетался монотонный, завораживающий напев голоса совершенно нечеловеческого, низкого, тягучего, заунывно всё тянущего одну и ту же ноту в её бесконечном разнообразии.
Потом что-то сдвинулось в его сознании, и он начал постепенно различать в этом многозвучьи и кое-какие смысловые оттенки. Но это было отнюдь не проникновение в смысл отдельных слов, составлявших сплетение фраз в этих напевах. Нет. Но это было как бы улавливание, проникновение в некое общее, совершенно внутреннее значение, скрывавшееся во глубине смысла каждой отдельной фразы, рождаемой, в его восприятии, этими звуками. Воплощавшимися здесь в огненные начертания. Это было словно бы его подхватило неким непрерывным потоком мутной, ледяной воды, несущей его вдоль изломанных, скалистых берегов к какой-то весьма определённой цели, значение которой осознавалось им хоть и неразличимо в своих частностях, но весьма определённо в своей общей цельности.
Если б его, скажем, вдруг попросили бы перевести это понимание на обычный, человеческий язык, то он крайне затруднился бы это сделать. Но внутри его собственного сознания постепенно складывалась определённая ясность постижения самоей сути смысла, заключавшегося в сплетении этих начертаний, отливая его разумение в какую-то общую форму внутреннего мышления, согласованного, в своих основаниях, с неким таким внутренним, потаенным веданием, в котором заключалось определённого рода таинство свойственности сил, из которых, как из бесконечно сложного пересечения знаковых влияний, было сплетено самое естество пронизывающего эту гору творения древнего, совершенно нечеловеческого рассудка.
И постепенно, приобщая к этому постижению общих смыслов окружающего его напевного заклинания, ставшего основой существования сил, невидимо составивших всю размерность вплетённой в камень горы особой, внутренней реальности, отделённого от всего тут материального, но неразрывно связанного с оным существования, это звучание меняло и меняло его восприятие, пропитывая его рассудок, как масло постепенно пропитывает ткань, на которою его пролили. И когда влияние это стало совершено непереносимым, и Владислав почувствовав, что вот-вот - и он попросту сойдёт с ума, изменившись совершенно необратимо, сплетение звуков и огненных образов внезапно отступило от него, исчезло, снова растворилось без следа в этом мертвом камне.
И он снова, сжавшись, уже непрерывно дрожа от ледяного холодка, постоянно сквозившего ему в спину из щели за нею, продолжал лежать жалкой, скукоженной от цепенящего все его тело ужаса тварью - совершенно беззащитной и беспомощной жертвой совершенно кошмарного чудовища, терпеливо поджидающего его буквально на расстоянии вытянутой руки.
Чтобы занять своё сознание хоть чем-нибудь, и хоть как-то отвлечься от этой непрерывной пытки давящей неизбежности, он начал считать про себя - как его и учили когда-то в школе, начиная с двойных чисел, вторыми делениями часа, и загибая и разгибая последовательно пальцы для непрерывности счёта - пробуя определить продолжительность временных промежутков меж поднятиями пламени из глубин горы. После нескольких проходов по счёту, он вдруг обнаружил, что пламя поднимается снизу через удивительно одинаковые временные последовательности. Видимо там - где-то внутри горы, нечто, что порождало эти приливы и отливы пламени, работала там ну просто-таки с точностью часового механизма.
Ему удалость определить, что пламя поднималось снизу каждые двадцать семь минут, и стояло, огненной стеной, поперёк прохода, секунд около шести-семи, после чего опадало обратно. Долгие часы он провёл изощряясь в этом бессмысленном, но хоть как-то отвлекающем его от ужасности его положения занятии. Раз за разом вычисляя, с какой-то болезненной сосредоточенностью, промежутки возращения пламени, он совершенно точно убедился, под конец, в их совершенно незыблемой неизменности.
И тут вдруг рассудок у него внезапно посетила совершенно безумная, но, при этом, невероятно, кристально ясная мысль о том, что - а вот если попробовать поставить между собой и чудищем стену огня, как-то перемахнув на ту сторону, то оно ведь - чудище-то, пожалуй может и побоятся последовать за ним туда!
Сначала он лишь поразился всему безумию этой мысли - как, перепрыгнуть провал на пятнадцать, или даже более пядей?! Да это выше любых человеческих сил! Нет, конечно же это - невозможно! Но время шло, и по мере того, как понимание полной безнадёжности его положения становилось для него всё осязаемее и осязаемее, он начал, время ото времени, обращаться к этой, столь, на первый взгляд, совершенно сумасшедшей возможности, и продумывать все связанные с ней частности.
В конце-концов - и это он понимал совершенно ясно, никакого другого возможного выхода у него попросту не было. Ну - кроме, разве что, попытки сразиться с этим чудовищем, что было бы, как он вполне ясно осознавал это - всего лишь способом радикального самоубийства. Правда - прыжок через пропасть тоже представлялся ему лишь ещё одной разновидностью возможности быстро покончить со всем этим, одним махом. Но - это была бы, по крайней мере, пусть почти и безнадёжная, но всё же - хоть какая-то попытка! Во всяком случае - никаких других способов выходи из этого положения перед ним не просматривалось - разве что ждать, пока чудище уморит его тут голодом и жаждой.
Но, по мере своего осмысления, возможность попытаться перескочить через щель начинала ему постепенно представляться, всё же, хоть и не обещающей почти никакой надежды, но, при этом - наименьшим из всех возможных зол. Во всяком случае - смерь в подземном пламени обещала быть не столь ужасной, как в когтях и пасти этой отвратительной твари - ведь кто знает, что она там с ним ещё сделает перед тем, как сожрёт его!
Прежде всего ему пришло в голову, что - если, паче всякого чаяния, он таки сможет перескочить через пропасть, то лучше всего это будет сделать где-то перед самым поднятием огня. Чтобы пламя наверняка отсекло его от чудовища, выгнав то наружу. Прыгнет ли оно, всё же, потом за ним вслед? Кто знает? От этой тупой твари можно было ожидать чего угодно. Но вот если он преодолеет щель перед самым пламяизвержением, то у него, всё же, возникнет некоторый запас времени, пока изгнанное чудище вернётся сюда обратно. И кто знает - может быть оно, вернувшись назад, будет уже не так расположено преследовать его дальше, а таки предпочтёт дождаться его возвращения у выхода?
Правда, что его самого-то ждет по ту сторону? Кто знает.. Хотя - вполне может быть, что там, где-то, есть и запасной, скрытый выход из убежища? Ну и правда - не мог же Высочайший не озаботится о возможном отходе, если враги его, паче чаяния, снова загонят в это его убежище? Всё может быть, конечно же - почему бы и нет? Может быть - там отыщутся даже запасы воды и еды, на случай осады? Кто знает, кто знает.. Ел и пил ли сам Высочайший, да и нуждалось ли его тело в питье и пище вообще - об этом у Владислава не было ни малейшего представления. Но - брал же он с собой нескольких людей тогда, когда хотел скрыться в своём убежище во время первой войны и осады Чернограда? Так что совсем исключать такой возможности, всё же, не стоит. Хотя и рассчитывать на неё особо - не стоит также, размышлял он.
Но - всё это, пока что, не имело особого значения. Главное сейчас было - всё же таки как-то попробовать преодолеть отделяющую его от той стороны прохода щель. Если это ему не удаться - то, мрачно подумал он, по крайней мере все его неурядицы по эту сторону телесности решаться уже сами собой. И дальше у него будут совсем, совсем другие заботы. И тут не имело смысла особо тянуть и дальше, потому что он хорошо понимал, что с каждым лишним часом ожидания сил - как телесных, так и душевных, у него остаётся всё меньше и меньше. Нужно было решаться сейчас, пока он всё ещё был более-менее свеж телом и духом, и готов к действиям.
Итак - дождавшись очередного спада пламени, он, корчась от удушья, шепотом начал отсчёт, стараясь соблюдать равномерность, и аккуратно загибая очередной палец на руке после каждой отсчитанной минуты - чтобы не сбиться. Одновременно с этим занятием, он, извиваясь в щели как червяк, начал стягивать с себя одежду, решив оставить на теле только кожаные чулки, чтобы ступни не разбивались об острые грани множества щелей покрывавших растрескавшийся пол пещеры.
Стягивать с себя одежду, вести отсчёт и следить одновременно за загнутыми пальцами оказалось неимоверно сложно. Ото всего произошедшего у него так кружилась голова, что мысли в ней постоянно путались. Скинув одежду, он тут же был схвачен ледяными токами, сочившимися от каменных стен. Тело его начало мелко дрожать, и постепенно деревенеть от этой стыни.
Он лежал, распластавшись на груде сброшенной одежды, и напряжённо прислушивался к происходящему у входа. Последние разы тварь возвращалась назад, на свою стражу у щели, всё позднее и позднее. Видимо, ей тоже не очень нравилось то спёртое, удушливое состояние воздуха, которое устанавливалось в пещере всякий раз после очередного поднятия пламени. Владиславу это было весьма на руку. Ибо где-то за минуту до своего возвышения, пламя, поднимаясь из неизведанных глубин, начинало бросать на свод, протянувшийся над щелью, всю более и более возрастающие багровые отблески, которые постепенно наполняли пещеру рассеянным красноватым свечением. И поскольку пол был весь покрыт трещинами - часто достаточно большими, чтобы в них могла бы запнуться, или, даже целиком провалиться его ступня, то самым лучшим было бы ему начать свой забег тогда, когда он мог бы, в этих отсветах, всё же что-то углядывать у себя под ногами. Но и начинать забег нужно было, всё же, пока тварь не успела бы уж совсем расположиться на своём месте - прямо напротив щели. Ибо тогда возможность выбраться наружу, и, при этом не попасть ей в лапы, у него была бы исчезающее малой.
Судя по зажатым пальцам - он пошёл их зажимать уже по третьему кругу (если только он, конечно же, не сбился - посетило его ужасное подозрение) время ожидания перевалило уже за второй десяток минут, а ужасное чудовище всё ещё медлило где-то там - снаружи пещеры. Он дождался, по счёту, когда осталось до поднятия не боле двух минут, и - дожимая пальцы на левой руке, и не переставая шевелить губами, и всё так же стараясь не частить от прямо душащего его волнения, он отпустил уже как бы сведенные судорогой пальцы на правой, и - в последний момент, всё же крепко зажал в них рукоять меча, извлекая его из отбрасываемых ножен. При этом он, извиваясь, полез из щели.
Была ещё, мелькнула мысль - а не отложить ли до следующего раза? Но он не дал ей овладеть собою и расслабить его конвульсивные движения - хорошо понимая, что в следующий раз тварь таки может и на дать ему возможности так удачно подгадать время, а если он и сбился немного - так что ж? Надо, надо решаться!
От долгого, многочасового лежания тело у него одеревенело совершено, и слушалось очень и очень плохо. Он буквально выдавил себя из щели, и тяжело выкатился на пол пещеры, дёргаясь, и пытаясь как-то подняться на совершенно не слушающиеся его ноги. И с ужасом понимая, что в таком состоянии он попросту может не разогнаться достаточно сильно - на сведенных судорогой ногах.
Пещеру уже вовсю заливало густое, багровое, слегка рассеянное на стенах мерцание. Всё сильнее и всё победнее рокотал стремительно приближающийся поземный гул стремительно возносящегося вверх потока древнего пламени. Судя по силе свечения до поднятия его к краям щели времени осталось уже куда меньше, чем он полагал по своему счёту. Тяжело, кое-как поднявшись наконец с колен на прямые ноги он дёрнул головой к выходному отверстию из пещеры, и просто закаменел от ужаса.
Буквально в десяти шагах от него мерцали, радужно переливаясь всеми мыслимыми оттенками красного - словно бесчисленные стеклянные линзочки, усеявшие две овальные выпуклости, совершенно как у стрекозы, только гораздо, гораздо большего, непредставимо гигантского размера глаза. Тусклые, без проблеска хоть какой-либо мысли, но при этом, словно бы до краёв налитые чёрной, мутной злобой, совершенно нечеловеческой, но весьма хорошо ощутимой. Под глазами этими шевелись чёрные, выгнутые, как две орочьих, кривых сабли, то ли клыка, то ли - бивня, с которых, хорошо видимые в этом несколько блеклом, но вполне себе пристойном освещении, на пол непрерывно капали ядовито-чёрно-салатовые капельки яда. А за глазами угадывались контуры сжатого со всех боков костистого панциря, покрывающего это ужасное тело, постоянно подрагивающее на скрюченных, непрестанно шевелящихся от напряжения суставчатых ногах.
Левый глаз чудовища, впрочем, носил на себе следы недавних повреждений, и часть линзочек там были как бы совершенно мертвы и угашены. Какое-то непредставимое мгновение он, как завороженный, вглядывался в этот ужас, таки сумевший подобраться к нему, совершенно бесшумно, пока он с таким трудом выкарабкивался из своей спасительной щели. Потом он, непроизвольно, издал громкий, нечленораздельный вопль запредельного ужаса и отчаяния, и совершенно конвульсивно метнул, словно копьё - острием вперёд, меч свой прямо в правый - ещё полностью живой и совершенно невредимый глаз чудовища.
Сила отчаяния придала руке его замечательную скорость и дивную меткость. Чудище шарахнулось конвульсивно назад, и тонко, пронзительно взвизгнуло. Владислав же, не интересуясь даже тем, насколько удачным был его этот его бросок, круто развернулся на подламывающихся от ужаса и долгой неподвижности ногах, и совершенно ничего не соображая, на одном пылающем отчаянии, рванул туда - к другому концу прохода, где рёв пламени уже становился всепоглощающим.
Он не видел, преследует ли его чудище. Он бежал не глядя себе под ноги, и лишь по какому-то, совершенно бессознательному наитию проскакивая над многочисленными трещинами и изломами, покрывающими пол - не видя вокруг уже совершенно ничего от затопившего его ледяного ужаса.
Он потом так никогда и не мог ясно вспомнить того момента, когда - почти что срывающиеся с костей от нечеловеческого напряжения, мускулы, едиными толчковым движением выбросили его вперёд - на самом краю страшной щели, и перебросили его дрожащее тело через бездонную, наполненную кровавым, ярко-алым сиянием пропасть - через расклеенный, ожегший всё его тело воздух, чуть ли не над самыми языками потока пламени уже, кажется, достигшего уровня пола.
Упав плашмя на камень - по ту сторону щели, он тут же извернулся стремительно, как змея на раскалённой сковородке, перекатившись на спину, и в совершенном ужасе увидел, широко распахнувшимися, буквально вылазаящими из своих орбит глазами, как, оказывается, уже почти настигшее его чудовище, совершенно лёгким и непринуждённым толчком многочисленных своих сочленений посылает тело своё над щелью ему вслед, без всякого труда перемахивая через это ужасное препятствие.
Судорога изогнула всё его тело, и он выбросил вперед разбитые в кровь о камень ладони, в отчаянной, совершенно конвульсивной попытке хоть как-то отгородится от готового обрушится на него сверху кошмара. И тут вдруг стена пламени под брюхом чудовища взлетела до самого потока, охватив его чёрное, распластавшееся в стремительном прыжке тело всепожирающими огненными языками, и подбрасывая его вверх, распластывая по потолку пещеры. Тончайший, на грани слышимости, но необыкновенно громкий звук, словно визг стального лезвия, которым провели по краю стеклянной посудины, метнулся гулко по проходу. Костистый панцирь чудовища затрещал в пламени, испепеляемый его страшным жаром, белые струи дыма и пара брызнули во все стороны, наполняя пещеру непереносимым запахом горящей кости и плоти, и тело это начало рассыпаться в бушующей стихии огня на обугленные, дымящиеся куски.
Опадающее пламя, продержавшись положенное ему время, начало быстро уходить вниз, в провал, и туда же, вслед за ним, обрушивалась чёрными, истлевшими, изломанными и дымящимися, совершенно уже бесформенными остатками груда того, что ещё недавно было исполненным злобой, совершенно неодолимым чудовищем.
Владислав, остановившимся, совершенно мёртвым взглядом - без всякого осмысления, созерцал все последовательные этапы этой гибели чудовища, но ни гибель эта, сама по себе, ни даже чудесное спасение его самого от неизбежной смерти в челюстях этого ужасного паукообразного порождения чьих-то кошмаров - ничто из этого совершенно не затронуло его сознания, ибо никакого осознания происходящего в его голове попросту не существовало в эти бесконечные то ли мгновения, то ли - целые эпохи, пока длился весь этот непрерывный кошмар. Начиная с того мгновения, когда он, издав вопль, метнул свой меч, и стремительно рванул в совершенно безнадёжное бегство от настигающего его ужаса, сознание его пребывало в полной отключке, и все действия тела проходили лишь на уровне чисто животных, неосознаваемых и не руководимых разумом побуждений и телодвижений.
А затем его накрыло волной совершенно кошмарного удушья выжженного пламенем воздуха, которая по эту сторону щели оказалась и ещё во сто крат горше, чем по ту, да ещё воздух этот, и так совершенно непригодный для дыхания, был буквально пропитан весь отвратительными испарениями только что прогоревших плоти и костистого панциря чудовища. И испарения эти лезли ему в нос, в рот, в глотку, в лёгкие - вместо живительного воздуха наполняя их лишь убийственной смесью прогорклой тошнотворной мертвечины. Он перевернулся на спину, чувствуя, что его выворачивает отвратительной блевотиной совершенно конвульсивной рвоты, и тут сознание его окончательно покинуло, и он провалился в чёрную пропасть без малейшего проблеска хоть какого-либо ощущения жизни.
Он открыл глаза, и с крайним изумлением осознал, что совершенно не ведает, ни кто он, ни где он, ни что он вообще здесь делает. Попробовав пошевелиться, он неожиданно легко, словно тело его было сплетено из легчайшего пуха, сумел встать на ноги, и что-то в сознании его таки забрезжило. Словно бы неясный рассеянный, белесый свет, пробивающийся сквозь небольшую щель в совершенно тёмную, затхлую и душную комнату.
Да - что-то такое там было, вроде - вроде бы, а что?.. И тут - как бы толчком ударило, вспыхнуло в голове - пещера, чудовище, огненная щель, пламя! Он испуганно огляделся, с изумлением обнаружив, что вполне может видеть в этой сплошной темени, хотя она как была сплошной теменью, так ею, по прежнему, и оставалась. Но здесь, из тьмы, как бы выступали, словно бы сотканные из сероватого, чуть тлеющего тумана контуры. Он увидел вокруг себя стены каменного прохода, уходящего по обе стороны, и как бы сложенные из неровных сугробов сероватого, насквозь пропитанного талой водой весеннего снега, чуть видимого под слабым светом луны, пробивающейся сквозь тонкие тучи светлой зимней ночи. Рядом, почти что под его ногами, поперёк прохода тянулся провал щели прорезающий его насквозь.
Он вдруг вспомнил, что щель эта, время ото времени, наполняется пламенем, но сейчас она была лишь тёмным провалом в беловатости каменного пола, и совсем его не пугала. Тут же, под ногами, он разглядел что-то, лежащее на полу, и немного отличающееся от того белесостью своего оттенка. Наклонившись, и всмотревшись, он внезапно осознал, что на полу, лицом книзу, ничком лежит совершенно голое тело. Оно было словно бы высечено из гладкого, матового, полупрозрачного мрамора, сквозь который просвечивали пролизывающие его по всей толщине бесчисленные красноватые прожилки, в которых толчками перемещалась ярко-алая, густая жидкость. Длинные волосы, сероватой паклей, разметались по грязной белесости каменного пола, на которой лежала эта головы.
И тут - снова как бы толчком, он вспомнил всё, и с ужасом осознал, что это же там, внизу, лежит его собственное тело! В котором, вроде бы, всё ещё теплились какие-то признаки жизни! Он отступил от тела назад, в совершенном ужасе, и тут, в памяти его, всплыло слышанное когда-то, давным-давно - определение: "выход из тела". Кажется, в Доме - на каком-то занятии по основам мироздания, да - так сказал Мастер, им, соплякам, внимающим ему с раскрытыми от ужаса и сладкого изумления глазами! Это было так заманчиво тогда, так волшебно! Выход и тела! И вот сейчас та, совершенно бессмысленная, и ничего не говорившая тогда уму его фраза вдруг воплотилась, для него же, в совершенно однозначную, чёткую и хорошо ощущаемую действительность!
Он наклонился, и слегка коснулся лежащего тела. Вернее - попробовал коснуться, потому что рука его прошла тело совершенно насквозь, словно оно было сплетено из сплошного тумана! Впрочем - нет, легкое ощущение сопротивления, словно бы его рука вошла в чуть более плотную среду он таки ощутил. Но - не более того. Он отдёрнул руку, и увидел, что на поверхности лежащего тела не осталось совершенно никакого следа его прикосновения!
Он испуганно попробовал лечь, и слиться со своим телом, надеясь, что кошмар этого раздвоения кончится, и он снова сможет двигать своими материальными руками и ногами. Но - всё оказалось совершенно бесполезным. Никакого слияния так и не наступило.
Что же это значит? - Напряжённо думал он. Я что, уже навсегда лишился своего тела? Я что - уже умер, что ли?! Но нет - он ощущал, внутри себя, всё ещё теплящуюся нить невидимой связи со своим телом. Жидкость в сосудах у того продолжала медленно перемещаться, и хотя никаких признаков дыхания там не было видно, но он, каким-то внутренним чувством продолжал ощущать, что там всё ещё теплилась жизнь, и что связь его с этой жизнью всё ещё не была разорвана!
Там, на занятиях, он сейчас это вспомнил с совершенной ясностью, Мастер говорил о выходе из тела как о некоей такой общей возможности. Но - он не давал им никакого знания, как это можно осуществить в действительности, ни как, после всего, нужно возвращаться в своё тело обратно. Знание это, видимо, составляло предмет высшего ведовства. Которое им, молокососам, никто раскрывать, с очевидностью, вовсе тогда и не собирался. Да - он вспомнил тут, что мастер говорил тогда о совершающих сознательный выход из своего тела. Но он-то вышел из него совершенно неосознанно! Его-то из тела попросту выкинуло - может быть, от удушья ядовитыми испарениями, может - просто от ужаса, а может - и ото всего этого разом!
И вообще - он ощущал сейчас, что память его вдруг стала необыкновенно ясной, и невероятно подробной. Он чувствовал, что если только захочет, то сможет сейчас вспомнить, восстановить из памяти, всё, что там содержится. Даже - даже самое отдалённое и мельчайшее событие из своей жизни. И не просто увидеть - но попросту даже войти туда, как в комнату, через открывшиеся двери. Обозреть там объёмно каждую деталь, каждый штрих всего того, что он когда-либо видел, слышал, обонял, или с чем соприкасался.
Поднявшись, он снова, гораздо более внимательно, оглянулся вокруг. Стены и теперь пронизали насквозь всплывающие надписи, переплетаясь, проступая сквозь них огненными нитями, и образуя как бы свой собственный каркас прохода. Но теперь их сплетенье было, в отличие от стен, которые они пронизывали, совершенно, чётко, пугающе реальным. Стены же, наоборот, казались лишь клочьями густого тумана, запутавшегося в переплетениях этого каркаса.
Начав присматриваться к этим, непрерывно бегущим вокруг буквенным узорам, он внезапно понял, что они потеряли для свою него непроницаемость. Он постигал стоящий за ними смысл, словно бы читал на языке, знакомом ему с самого детства. Он разом осознал, что вся эта гора была буквально пронизана заклинаниями, сплетенными, когда-то, из живого огня, бушующего в её недрах. И что все эти заклинания были неразрывно связаны с тем, что скрывалось, с тех пор, в самых недрах этой горы. С тем, зримым воплощением чего, в мире чувственных форм, и было то небольшое кольцо чистого, очищенного до наиболее возможной степени золота. Чистого до такой степени, какая совершенно невозможна ни для какого материального металла. Золота, принадлежавшего, одновременно, и миру чувственного, природного, и миру внечувственного, лежащего за пределами материального, пространственного, и временного. Кольцо было как бы вершиной конуса, уходившего своим основанием куда-то в недра миров, связанных сейчас заклинаниями с недрами этой горы, где вовсю бушует, с сотворения мира, чёрное изначальное пламя. Которому - совсем, совсем не место в верхних слоях мирозданья, но которому, по конусу этому, когда-то давно, множество, множество веков тому, обеспечили выход наружу, подчинив себе его изначальную силу, обуздав, и оседлав её.
Всё это, и многое, многое другое, всплыло в сознании у него в единой вспышке прозрения, пока он смотрел на бегущие, постоянно переплетающиеся вокруг него огненные узоры могущественных заклинаний. Он вспомнил, что его сюда привело стремление снова вернуть в мир вершину этого конуса. Который, для своего возвращения, вновь должен коснуться мира материальных форм, с которым мир форм нематериальных разделяет степень непрямой связи, делящая единую реальность на две нераздельные половинки - как два лезвия одного и того же клинка, или же на сторону внутренних причин, и строну их внешних следствий.
И причины возникновения конуса всё ещё продолжали бушевать пламенем внутри самого конуса, связанные нитями этих заклинаний, которые могли исчезнуть лишь вместе с той горой, которую они непрестанно пронизывали. А может быть - и остались бы. Невидимо навсегда, целыми и невредимыми, даже если б гору эту и разорвал бы какой ужасный катаклизм - лишь отступили бы внутрь - в своей раздельной степени реальности.
Но причинам этим не хватало, для того, чтобы выступить по ТУ сторону - самой последней малости. Самого последнего следствия их существования в мире по иную для них сторону причинно-следственных связей. Обо эта самая "малость", эта воронка, уходящая вглубь реальности, по ту её сторону, была низвергнута обратно, в порождающее её пламя, и - растворилась в нём. Конус отодвинулся чуть вовнутрь. Причинно-следственные связи меж двумя сторонами единой реальности нарушились. И чтобы всё вновь вернулось бы назад - на круги своя, нужно было спуститься в самый низ - к основанию конуса, и - "вывернуть" его снова - наизнанку. Чтобы основание это, как причина, снова бы воплотилась в кольцо пылающего золота - своё видимое воплощение в мире следствий из глубинных причин. Который всем этим причинностям служил основанием, воплощением, и - окончательным завершением.
Он вдруг почувствовал совершенно однозначный, ощущаемый как неодолимое притяжение ЗОВ. Зов, идущий откуда-то из неизмеримых, но всё же, вполне достижимых для него сейчас недр этой горы. Зов этот, словно волшебная, влекущая мелодия, вдруг пролился со всех сторон - от зазвучавшего многоголосья непрестанно сплетающихся строк заклинаний, пронизывающих всё вокруг. Где-то тут должен был быть спуск туда - в самый низ, к самому основанию этого конуса древнего ведовства. И ему сейчас лишь оставалось попробовать найти этот путь здесь. В недрах этого прохода.
Он ещё раз оглянулся на своё, лежащее на полу, тело. Но сейчас возвращение туда ему уже не представлялось столь желанным и необходимым, как ещё некоторое время тому назад. Он начинал постепенно привыкать к своему положению, и даже находить в нём некоторые преимущества. Так - ему совершенно не нужно было сейчас никакое внешнее дыхание, и - соответственно, внешний воздух в проходе. Он чувствовал, что грудь его вздымается - значит, какое-то дыхание у него всё же, таки, присутствовало. Но вот чем он дышал? Впрочем - это было неважно. Важно было то, что этого дыхания ему вполне хватало, и он совершенно не страдал от удушья, как ещё совсем недавно - в своём покинутом теле природном.
Потом - течение времени. Он уже чуть ли не целую вечность топтался тут, но снизу ещё приходило ни одно поднятие пламени. И он откуда-то знал, что течение времени тут совсем другое. И что сколько бы он ни затратил его здесь, на свои поиски, для тела его, оставшегося ПО ТУ СТОРОНУ единой реальности - это не будет иметь никакого значения. Но он также постигал и то, что если поиски его завершаться удачно, то тело, живое, природное тело, своё СОБСТВЕННОЕ тело - ему ещё очень и очень понадобится. Чтобы - чтобы ПРОЯВИТЬ ту внутреннюю степень конуса силы в мире внешних следствий. Ибо именно здесь, в живом теле человеческом, обе эти стороны единой реальности и пребывали в своём неразрывном соединении. Теперь-то он хорошо понимал, почему - лишившиеся своих собственных тел Кольценосцы уже никогда не смогут САМИ вернуть в мир последнюю, завершающую степень Конуса Силы.
Повернувшись окончательно спиной к щели в полу - он ясно чувствовал, что путь через неё - не для него, и что это, лишь охрана, и ловушка для НЕ ВЕДАЮЩИХ, он начал медленно, потихоньку привыкая к плавному движению своего нематериального тела, продвигаться вглубь по коридору. Он не мог бы сказать, сколько это заняло - понятие промежутков времени тут не имело смысла, и его течение здесь определялось чем-то совершенно другим, но когда ему вдруг, по левую руку, открылся ровный провал, со скруглённым верхом, в белесой сугробистости стены - он вдруг совершенно ясно понял, что это - здесь! Что дальше идти не нужно, и что это было бы совершено бесполезно, а возможно - и смертельно опасно.
Он осторожно заглянул в багровую темноту проёма. По мере того, как он вглядывался в эту багровеющую муть она постепенно начинала проясняться, открываю небольшую площадку, от которой вниз спускалась широкая винтовая лестница, заворачивающая влево. Двери в проёме не было, но закрывающая его - прозрачная уже сейчас пелена, искрилась, словно бы по ней пробегали непрестанно скользящие струи живого пламени - как маленькие, ослепительные молнии. И он понял, что если он попробует просто так пройти через неё - то она испепелит его моментально.
Присмотревшись, он увидел надпись огненными буквами, выгнутую по округлости верхнего полукруга над проходом. Он понял, что это было открывающее заклинание, на том же языке, что и надписи, пролизывающие гору. Он попробовал его прочесть вслух, но это далось ему отнюдь не сразу. С первого раза ему таки удалось произнести написанное полностью, но он сразу же понял, что просто звук тут не сработает. Нужно было впустить звуки вовнутрь себя, нужно было, чтобы они влились в его сознание, что оно впитало их - сделало их частью самого себя.
Это было мучительно - словно бы звуки были сплетены из раскалённой проволоки, которую медленно погружали в его голову. Боль была попросту непереносимой. Он непроизвольно опустился на колени, а пытка болью вся длилась и длилась, пока наконец боль не затопила его всего. На какое-то время он словно бы рассыпался, растаял, как кусок льда, брошенный в пасть пылающей, огненной печи. Потом сознание вновь вернулось к нему, сосредоточившись в восстановившемся, но, при этом, совершенно изменившемся теле. Теперь слова уже сходили с его уст как передовые облака грозового фронта, за которым шла волна огненного дождя, в сверкании молний и неисчислимых громах. Он звучал, словно огромная флейта в человеческом образе, и мелодия, вибрацией исходившая из него как бы единой сферой излучающего сознания, ударила в закрывающую проход пелену, и та расступилась, померкла, ушла в стены.
Он только сейчас осознал всё безумие попытки проникнуть сюда, в эту червоточину в теле горы, находясь в своём материальном теле. Если б ему таки удалось как-то подойти сюда в сознании того тела - охранная пелена его попросту испепелила бы. Да и увидел ли бы он тогда этот проход, своими телесными очами? Он в этом сейчас очень и очень сомневался.
Он проник внутрь, и начал медленно опускаться по закручивающейся винтом лестнице. Здесь и лестница, и да и сами стены чревоточины были сплошняком сплетены из огненных переливов заклинаний, сошедшихся тут настолько плотно, что из них образовались как бы исключительно тонкие и плотные огненные кружева. Судя по туману, наполняющему эту червоточину, она таки шла внутри материальных стен горы, и в человеческом теле проникнуть сюда было бы действительно практически невозможно.
Он спускался и спускался по неисчислимым поворотам этой поистине бесконечной лестницы, и монотонность этого плавного, однообразного, как нескончаемый, завораживающе волшебный сон спуска, постепенно погружала его сознание в какое-то пропитывающее всё и вся оцепенение. Проплывающие мимо него струны непрерывно бегущих, пересекающихся строчек заклинаний, оплетали его, потихоньку, как бы одним сплошным коконом, втекая в него, при этом, непрестанным потоком мелодий, которые, внутри его сознания, как бы не переставая "прочитывались" и - мысленно им, напевно, произносились. И от этого непрестанного произнесения внутри, от всего его тела непрерывно истекала как бы сфера ярко-алого, плотного излучения - он светился, словно бы раскалённый полупрозрачный кусок металла, выхваченный щипцами кузнеца из самой середины его кузнечного горна.
Сколько длился этот спуск его - в неведомые глубины горы, опять же - сказать было бы совершенно невозможно. Здесь течение времени измерялось не строгими, однозначными промежутками, а лишь количеством и скоростью произносимых им заклинаний. Просто - когда весь поток заклинаний этих - сплетённых в образ нескончаемой огненной лестницы, был им исчерпан - то внизу открылась такая же, как и там - наверху, площадка, с таким же проёмом, лишь ведущим теперь наружу. Или - наоборот, и ещё более уводящем вовнутрь.
Здесь сила последнего, завершающего заклинания, также начертанная на арке, сверху над проходом, едва попросту не растворила его в себе, при внутреннем погружении в её напевы, полностью и окончательно. Он опомнился лишь тогда, когда как бы вновь собрался - уже по ту сторону проёма, словно бы возникнув заново из полного небытия.
И там, перед ним, из чёрного забвения постепенно выплывала огромная, словно бы опрокинутая чаша - округлая в своих очертаниях, словно срезанная половинка шара, зала. Оценить размеры её в материальных единицах измерения попросту не представлялось никакой возможности. Ибо это было бы так же невозможно, как, скажем, взвесить мысль, или измерить мерной кружкой объём мечты. Зала простиралась куда-то вглубь, и наполняющая её среда была ясна, чиста, и совершенно суха - каким, скажем, бывает полностью выжженный в пылающей печи воздух. Подымающиеся от пола стены постепенно круглились кверху, сплетаясь там как бы в туманность округлого потолка. И в самом центре этой округлости, на совершенно недосягаемой и неизмеримой высоте сияло как бы непрерывно бурлящее, перетекающееся, словно ртуть, кольцо - как бы из чистого, раскалённого золота, переливающееся всеми оттенками золотисто- багрового, но, при этом, самый центр кольца занимала совершенно угольно-чёрная тьма - как бы провал в полное ничто.
Круглящиеся стены здесь были образованны непрерывными, бегущими вихрями чёрно-вишнёвого, едва-едва тлящегося огня, крепко схваченного, и удерживаемого ажурным каркасом все тех же, непрерывно изменяющихся, и переплетающихся меж собою заклинаний. Пол залы - словно бы отлитый из застывшей лавы угольно-чёрного, матового мрамора, повышался к её центру несколькими многоугольными, угольно-чёрными же пирамидальными уступами.
Там было четыре уровня этих уступов, неравномерной величины. И в середине последнего угадывалось как бы некое завершение срезанного шпиля. С которого исходило совершено ослепительное, золотистое сияние, соперничающее в силе своей с золотистым сиянием, стекавшим с потока, от вращающегося там кольцеобразного вихря. И сияние это, смешиваясь с багровым тленьем, исходящим от стен залы, в которых, сквозь переплетения сетки заклинаний, всё время прорывалось, небольшими язычками - как огонь иногда пробегает про прогоревшим углям, чёрно-багровое, густое, словно бы расплавленный металл, пламя, сияние это непрестанно окутывало многоступенчатую пирамиду как бы лёгкой, но мешающей разглядеть там подробно детали дымкой - словно бы дымчатой, золотисто-багровой вуалью.
И тут он почувствовал, вдруг, рядом с собой, чьё-то присутствие. Скосив взгляд налево, он увидел, что там, прямо на полу, поджав под себя ноги, сидит, совершенно неподвижно, маленькая, скрюченная человекоподобная фигурка.
Он сразу же понял, что это не изваяние, и уж тем более - не материальное тело, а нечто - нечто вроде него самого - некая жизненная форма, отделённая от своего тела. Сначала у него, было, мелькнула ужасная мысль, что он наткнулся здесь на самого Высочайшего, скрывающегося тут сейчас, после своего падения. И что - возможно, ему придется вступить тут в схватку не на жизнь, а насмерть с изначальным хозяином этого места силы. Но, присмотревшись, он успокоился - слишком жалкой, слишком беспомощной, придавленной и совершенно бессильной выглядела эта, грязно-серая на непроницаемой черни пола фигурка - совсем как те призрачные стены горы, которые он созерцал по своём выходе из тела, там - наверху.
Он осторожно приблизился, и - окончательно убедился, что сидящий его то ли не видит, то ли попросту не в состоянии оторвать свой, совершенно заворожённый взгляд от волшебного сияния шпиля, венчающего пирамиду в центре залы. Встав у сидящего буквально пред самым лицом того, и проведя у него перед глазами ладонью, он убедился, что - да, тот полностью окаменел от своей завороженности, и ничего вокруг не видит, и не слышит.
Он начал со вниманием рассматривать это жалкое создание, постепенно проникаясь к тому отвращением, с определённого рода брезгливой жалостью. Видно было, что, когда-то, давным-давно, существо это было именно человечком - маленьким, скрюченным, иссохшим, словно бы мумифицированное тело, погребённое в глубокой пещере. Но в иссохших, словно бы изъеденных невидимыми червями руках у него чувствовалась очень большая мускульная сила, а жилистое тело оставляло впечатление хорошо тренированного непрестанными усилиями, хотя и измученного долгими, тяжкими испытаниями.
Но более всего поражало лицо этого создания. Костистое, словно бы обтянутое пергаментом совершенно иссохшей кожи, оно несло на себе выражение предельной жестокости, но, при этом - глаза его, холодные и безжалостные, как у змеи, тлели изнутри постоянным, яростным огоньком неутолимой жадности, и едва сдерживаемого, предельно злобного неистовства.
Он долго смотрел в эти глаза, ясно постигая, что существо это проникло суда, на самое дно сплетённого из заклинаний конуса силы, совершенно случайно - ибо в образе его совершенно не постигалось тех изменений, которые прошли через его собственное сознание, пока он опускался по бесчисленным извивам чревоточины. Слово бы существо это сверзилось сюда, снаружи, через этот самый провал в середине злотого вихря, как-то умудрившись провалиться в это самое "ничто", а потом вывалиться оттуда сюда. В любом случае - было совершенно ясно, что существо это попало здесь, на дне этой неодолимой сети заклинаний, в совершенно безнадёжную и бессрочную ловушку. Из которой оно теперь не выбреется уже никогда. И где оно обречено пребывать до тех пор, пока существует держащее его здесь в плену сплетение сил, многократно превосходящих его собственные возможности.
Глядя в эти жалкие, но полные неутолимой злобы и ярости глаза, Он мимолётно подумал и о том, сумеет ли он сам выбраться отсюда? А если и сумеет, то сможет ли снова войти назад, в своё тело? Или - так и останется навечно лишь одним из бесчисленных призраков, вынужденных блуждать в беспредельной темени, навсегда опутавшей стены древней крепости Мёртвой Луны?
Мысль эта заставила его, наконец, оторваться от созерцания сидящего перед ним, и обратиться туда - к самому центру залы, над которым господствовало исходящее с вершины пирамиды сияние. Именно зов этого самого сияния, уже совершенно ясно продолжал манить его к себе - как зов когда-то утраченной, в бесконечном переплетении времён и миров, некоей беззаветно любимой, родственной души - утраченной, и сейчас зовущей его, из доступного далёка, для неисчислимо счастливого воссоединения навеки.
Он начал медленно приближаться к обращенной к нему грани основания этой пирамиды. И, приблизившись, увидел, что в середину этой грани была как бы врезана крутая лесенка без перил, ведущая наверх, на верхний уровень этого уступа. Над лесенкой, словно бы паря в воздухе, на высоте человеческого взгляда, как бы из самоего воздуха проступали огненные знаки очередного охранного заклинания. Медленно погружаясь в его восприятие, знаки эти оживали в сознании его тяжёлым, давящим гулом, в котором совершенно чётко угадывался однако же, постепенно проступающий, постепенно складывающийся в звенящие отточенной сталью слова смысловой порядок: "Девять в ряд для тех смертных, чьи души спят, чьи тела из глины, а железо - внутри, отделяя глину, переплавляя в булат - девять клинков, что навечно стоят стражею твоего трона!".
Его обдало горячей, раскалённой волной - словно бы от вовсю раскочегаренного кузнечного горна, сознание обняла тяжёлая, жгучая волна, словно бы исходящая от озера раскалённого металла, и он начал пониматься неспешно, словно бы вплывая со ступени на ступень, по крутой лесенке, но не его собственная воля несла его туда, вверх, и не его сознание двигало его ногами.
Высота этого уступа была где-то в полтора человеческих роста. Когда он вступил на его верхнюю грань, то увидел, что она, словно хорошо отполированная дорога, шириной, достаточной для того, чтобы по ней без труда могли бы разминуться два человека, убегает, по обе стороны, обвивая следующий, тоже многогранный уступ, уже, пожалуй, в два человеческих роста. Прямо напротив лесенки, по которой он поднялся, в тело ровной грани второго уступа была врезана точно такая же, вторая лестница, над которой, точно также, выплывала из пустоты изогнутая дуга впускающего заклинания.
Оглядевшись по сторонам, он увидел, что, уходящая, по обе стороны от него, ровная верхняя грань уступа, изгибаясь на его изломах, огибает там какие-то, словно бы возвышения, вписанные в эти углы-изломы в виде усеченных конусов, на ровных усечениях которых стояли чёрные, полукруглые чаши. По левую, и по правую руку от него были видны два таких возвышения, с совершенно гладкой, матово-чёрной, закруглённой поверхностью.
Он повернул вправо, и - так же неспешно, чуть шаркающей, но, в то же время, как бы плывущей походкой, направился к одному из этих возвышений, движимый любопытством, и, в то же время, как бы понуждаемый к этому действию некоей, давящей изнутри на его сознание, силой. Он плыл здесь как бы в более плотной среде, чем там, низу, под пирамидой, по плотности напоминающей упругость бьющего в лицо сильнейшего ветра, но, всё же, не дотягивающей до плотности воды.
Подойдя к возвышению, достигавшему ему почти до груди, он увидел, что там, в простой, полукруглой чаше из вороненой стали, лежит золотое, чуть мерцающее, как бы от внутреннего свечения кольцо. Оно притягивало взгляд, оно совершенно завораживало сознание. Почти бессознательным движением он протянул к чаше правую ладонь, и извлёк оттуда кольцо наружу, плотно захватив его пальцами.
Скатившись по его ладони, кольцо замерло посредине, и он почувствовал токи теплых струй, проникающих от кольца в его призрачную плоть. Токи эти, пронизывая его, прорастая сквозь него, словно бы стальными нитями, постепенно совершенно заполнили его внутренности своим переплетающимся каркасом. И тут - из глубины сознания, у него вдруг выплыл образ Кольценсосца - словно бы совершенно объёмное изображение, соткавшееся из среды, заменяющей тут воздух, у него перед глазами. Он глядел тому прямо в чело, а тот, незрячими глазами, взирал ему в лицо, и он совершенно ясно постигал, что Кольценосец его не видит, и даже не чувствует его взгляда. Это был тот самый, с короной, сидящий там, в безнадёжной дали своего убежища, под Белой Башней, тяжело, неизлечимо уязвлённый заколдованной сталью древнего оружия в недавно отшумевшей битве.
Он смотрел тому в чело, и прозирал и всю тяжесть и мучительность язвящей его, незаживающей раны. Он прозирал насквозь и все его мыли, и даже все его - самые тайные, побуждения воли, и всю историю его порабощения силе Огня Изначального, скрывающегося тут, за стенами из переплетённых, багровых строчек заклинаний. Он прозирал буквально насквозь всю его жизнь - от самой ранней юности, и до самого сегодняшнего момента. Он стоял, впитывая в себя всё это знание - не запоминая, но впитывая, как губка впитывает в себя воду, со всеми, даже самыми незначительными частностями и подробностями, наполнявшими сознание его неисчерпаемый веданием.
Он держал кольцо в своей ладони, пока не впитал в себя всё это ведание, не исчерпал его полностью. После чего бережно вернул кольцо обратно, в чашу. Он постигал, что кольцо это вернулось на это возвышение тогда, когда распались связи, веками удерживавшие в соединении зачарованные элементы когда-то живой плоти этого короля древности. И что - если соткать ему новою плоть, определённого рода веданием, кольцо снова вернётся на его палец. Чтобы снова превратить его в безвольное, хотя и осмысленное орудие - беспощадный клинок меча в руке своего Хозяина.
Он, затем, продолжил своё следование вдоль цепи этих возвышений, вписанных в углы девятиугольника этого первого основания пирамиды. И из каждой последующей чаши он извлекал очередное кольцо, и пил, и впитывал в себя это запредельное ведание чужого сознания и чужой судьбы. Последнее кольцо, лежавшее на возвышении, стоящем слева от лестницы, оказалось принадлежащим тому, с кем судьба связала его на водопадах великой реки. И приняв в себя ведание этого кольца он совершенно ясно постиг всё то хитросплетение замыслов, и тайного коварства, которое, подчинив его себе, привело его, в в конце-концов, на самое изначальное дно мирозданья, в это сплетение древних сил, и хитроумного ведовства одного из стоявших у истоков оного мирозданья.
Он теперь ясно осознавал, что, если ему суждено подняться вновь на поверхность - ведание внутренней сути сознаний Кольценосцев, и власть его над их сознаниями - будут для него теперь беспредельны. Но это ведание не доставило ему ни удовольствия, ни радости. Ибо ужасны были их мысли, их стремления, и побуждения воли этих существ.
Вернувшись к основанию лестницы, ведущей здесь на следующий уровень пирамиды, он поднял глаза свои, и погрузился сознанием своим в тихий перезвон словно бы колокольцев великолепной, звонкой бронзы, которой вычертанные здесь, в пустоте, огненные слова затопили, в очередной раз, его сознание. Медленно, словно бы в непрестанном колокольном перезвоне, сознание его начало обнимать наполняющий его, чуть слышный речитатив: "Семь пещер в глубинах горных, семь озёр текучей меди, семь владык на медных тронах, мощь корней земли постигших, и в искусство обративших рук своих, которым твёрдость оснований всех подвластна, и которые отныне основаньем трона станут для тебя!"
На едином вдохе - он весь словно бы наполнился этим перезвоном чистой меди, и его подняло, и повело вверх - по ступенькам.
Вступив на плоскость второго уступа, он увидел здесь, в общем, то же самое, что и на первом уровне пирамиды. Следующая лестница у него перед глазами, врезанная в уступ гораздо более высокий - уже роста в три человеческих, не менее. И - обегающая это уступ, как бы изломанная тропинка, в углы переломов которой были вписаны всё те же, конические, темного, бархатистого цвета усечённые конусообразные возвышения. Повернув направо, и дойдя до первого из них, он увидел там такую же простую, полукруглую чашу, но уже из красной, полированной меди. И там лежало также золотое кольцо, которое он принял в свою ладонь, и погрузился в видения, ткавшиеся у него перед глазами буквально из полного ничего.
Принимая одно кольцо за другим, он обошёл все возвышения, которых здесь оказалось ровно семь. Ведание, даруемое ему этими кольцами, оказалось для него не в пример более далёким, и чуждым. Он постигал ясно, что эти кольца так никогда и не смогли подчинить себе ни душ ни телесных оболочек владевших ими. Они принесли им неисчислимые богатства, но обладавшие ими, и народы их, не стали от этого ни счастливее, ни лучше. И конечное завершение каждого такого обладания было, в конце-концов, совершенно ужасным. Все, кто носил эти кольца, погибли - страшно и бесславно, а народы их рассеялись, и богатства их, и дела их, и обладания их - всё пошло прахом. Он прозирал души древних королей подземелий, их ужасные судьбы, и их печальное завершение. Никогда более ни одна рука не наденет ни единого из этих колец, вернувшихся сюда, к своему истоку. Но - обретших в своих странствиях в наземном мире, высосавших из душ, сознаний пи тел носивших их, то наполнение веданий и чувств, которое теперь стало незыблемым основанием этого уровня Силы.
Впитав в себя ведания всех семи колец, во время своего кругового обходя этого уровня пирамиды, и обойдя здесь, по левую руку, лишь три острых поворота граней вышележащего уровня, он вернулся, наконец, к основанию третьей лестницы, и возведя очи, погрузился в постижение третьего, открывающего вход к вершине пирамиды заклинания.
В этот раз заклинание долго мочало. Потом, словно бы из неизбывной дали, потянулись тонкие перезвоны, словно бы расплавленное, текучее серебро, срываясь с вершины горы, и застывая на лету, чуть слышно, хрустальчато, переливалось нежнейшими звуками, непрестанно соприкасаясь своими тончайшими нитями в этом бесконечном полёте, на стремительном ветру. И беззвучные эти переливчатости, истекая из сияющего над его головой всё ярче и ярче заклинания, постепенно начали сливаться в единый мыслеобраз, зазвучавший, глухим уже серебряным звоном, в его сознании: "Три орла, парящих в небе, острым взором мир пронзая, все откроют постиженья для сидящего на троне!".
Он поднял руки, и плавно погрузил их в нисходящую постепенно вниз сферу серебристого сияния. Которая дрогнула под его ладонями тончайшей искрящейся паутинкой, и начала неспешно обволакивать его своей звончатой, переливчатой вуалью.