Васильев Андрей Игоревич : другие произведения.

Beau Monde

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  

Андрей Васильев Стерх

Beau Monde

  

Дневник

  
  

ДЛЯ СПРАВКИ

  
   Р
   укопись эта была найдена при самых тривиальных обстоятельствах, однако происхождение ее абсолютно неизвестно. Содержание позволяет предположить, что эти записки - просто чьи-то бредни или плод неуемной фантазии. Вполне может быть, что все так и есть, потому что другого разумного объяснения не подберешь. Конечно, так и хочется сказать, что все описанное в этом дневнике - правда, что она была каким-то непостижимым образом доставлена нам сквозь время в назидание или еще там что-нибудь. Но, слава богу, сегодня нет настроения плести подобную чушь. Примите все как есть. А еще лучше - вообще не задумывайтесь об истории этих записок. Не все ли равно, откуда они и кто их писал? Может быть, рядовой сумасшедший, может быть, какой-нибудь сочинитель решил в очередной раз создать мистификацию (пусть и не самую удачную, но ведь частенько именно такие и оказываются успешными), может быть (я все же не исключаю и этой возможности), некто просто решил описать свою жизнь и сделать ее чужим достоянием, то есть все описанное, несмотря на явную фантастичность, - действительно имело место. Последнее, повторяюсь, маловероятно, но что в этом мире только не может быть... Добавлю только, что рукопись напечатана в том виде, в котором была найдена: не изменено ни одной буковки, не добавлено ни одной запятой или точки. Конечно, иногда возникало желание что-нибудь подправить или пригладить, а то и вовсе выбросить, ибо стиль не везде гладок. Но ведь это дневник: что-то интимное, сокровенное - разве можно касаться его своими пальцами, пусть и чистыми? Я не стал браться за ножницы и представляю вам записи в том самом виде, в котором они мне попали в руки. Вот, пожалуй, и все, и на этом моя скромная роль заканчивается. Запаситесь терпением (оно вам понадобится) и приступайте. Осталось только отметить, что автором на первом листке на полях было накарябано нечто, что вполне можно принять за эпиграф. Это запись следующего содержания: "Век живи - век учись! и ты наконец достигнешь того, что, подобно мудрецу, будешь иметь право сказать, что ничего не знаешь. (Козьма Прутков.)" Возможно, автору это казалось не лишенным смысла.
  
   Post Scriptum. И еще - одна просьба. Не воспринимайте слишком серьезно некоторую озлобленность, присущую автору этих записок. Просто не обращайте на нее внимания. И потом, он ведь оправдывается...

Глава 1

Анекдотическая

  
   Н
   е помню точно, когда я начал верить в переселение душ. До этого я верил в человечество, но однажды понял, что лучше верить в переселение душ. Разумеется, это произошло не сразу: сразу только переполняется чаша. Все развивалось тихо, поступательно и неуемно. С самого рождения, я бы сказал. Вообще, это удобный повод рассказать о своей жизни, да пусть простят меня читатели за столь сильное внимание к самому себе. Впрочем, что я говорю, какие там читатели... Людей уже давно нет в этом мире, а кому еще это будет интересно? Разумеется, не каким-нибудь там паукам... Но, однако, я что-то забегаю вперед, хотя, в той ситуации, в которой я сейчас нахожусь, можно вовсе утратить способность к последовательному изложению чего-либо... На чем я остановился? Ах да, на вере в человечество. Мое теперешнее убеждение состоит в том, что любая вера исходит из неполноценности. Я имею в виду ту веру, которая родня религии, которая близка к поклонению. Так вот, когда я был маленьким и глупым, я верил в человечество, тем более что впереди у меня была целая жизнь, как мне казалось. Я был уверен, что мне предстоит учиться, учиться и учиться жизни - у тех, кто уже научился жить. Мне казалось тогда, что их много. Более того, я был уверен, что я сам когда-нибудь научусь жить. Все это громкие, банальные фразы, но все же надо иметь в виду, что они были краеугольным камнем моего мировоззрения, я так думал, ничего с этим не поделаешь. Я не мог предположить, что научиться жить (ибо человеческая жизнь, по-моему мнению, строилась по определенным мудрым законам, выработанным по мере развития человечества) - я не смогу, так как научиться можно максимум тому, чтобы отыскать свое тепленькое место и брать необходимое и желаемое. Я не мог предположить, что человеческая цивилизация ничем не отличается от обезьяны с гранатой. Понимание этого складывалось, естественно, тоже постепенно, из мелочей, о которых и говорить не хочется. Эти мелочи открывались как-то внезапно. Почему-то в младенчестве, в детстве, в отрочестве меня никто не предупреждал, что все обстоит именно так. Сказали бы сразу, что почем, я, может, и вырос бы полноценным членом общества, вовремя бы поумнел... А так... Доверчивый ребенок всему поверил, но поверил надолго и затем со своей верой расставаться упорно не хотел. А после упорства, разумеется, расстался уже навсегда и перевернул все с ног на голову.
   Именно поэтому я и начал верить переселение душ. Я мог бы поверить и во что-нибудь другое, конечно, но... разве такой уж большой был выбор? Пойти в лоно церкви? Это было как-то несерьезно... Все-таки верить во что-нибудь нужно, как мне думается, и с какой-нибудь рациональной подоплекой. А поверить в бога и еще в спасителя нашего можно, по-моему, лишь отложив в сторону мозги. Впрочем, даже если бы я и поверил в бога - на кой черт мне церковь?
   Во что тогда еще можно было верить? Кроме православия еще был, разумеется, ислам, были десятки других мелких кучек, но хрен редки не слаще... Во что еще верить? Вот и пришлось стать язычником. Оно как-то проще, вернее, да и экзотики побольше. И смысла, кстати, тоже. Возможность существования переселения душ я прекрасно доказывал для себя, опираясь на физику, философию, биологию - разумеется, на дилетантском уровне, но мне этого хватало. Мне хватало закона сохранения энергии, чтобы сказать: ни рая, ни ада существовать не может, это противоречит самому естеству жизни, а вот переселение душ или что-то в этом роде просто должно быть. Конечно, это уже не было верой как таковой - "вторая вера" может быть только у баранов; конечно, это была в своем роде игра, но оно и понятно: или скучай, или играй во что-нибудь. Жить-то чем-нибудь надо. Впрочем, как потом оказалось, верил я не зря.
   Нас было человек двадцать - настоящая секта. У нас было место сбора, свои развлечения, свой Учитель - все как положено. Жаль только, что все остальные были чокнутые, верили, как говорится, от всей души. Но мне с ними было весело.
   Однажды мы собрались в лесу. По всему было видно, что сегодняшнее наше собрание было необычным - тем более, когда начались приготовления к какому-то ритуалу. К какому именно - было непонятно. Как-то я всерьез захватился мыслью получше изучить язычество, покопаться в книгах и увидеть там описания обрядов, которые мы совершали, но потерпел неудачу. С тех пор я начал думать, что все наши обряды, все наши беседы истекают отнюдь не из глубины веков, а и из более близкого источника - головы Учителя, человека крайне изобретательного, артистичного и внешне напоминавшего спившегося художника. Когда он объяснял нам, почему душа не может выйти за пределы этого мира и ищет своего нового воплощения, он был неподражаем.
   - Поймите, смерть ничего не меняет в жизни, - он протягивал руку, как Ленин, затем сжимал ее в кулак и прижимал ее к сердцу, вследствие чего его голос начинал звучать все более страстно и страстно, - кроме того, что жизнь оканчивается. - Все согласно кивали головой. - Но какая жизнь? Всего лишь жалкий клочок жалкого одиночного сознания, не успевшего даже понять, как оно само по себе выглядит, для чего предназначено... Истинная жизнь, увы, проходит мимо этого обрывка... Но не это самое страшное, не это огорчает больше всего - а то, что весь мир вокруг нас, вся Вселенная, даже этот глупый бог - все они заключены в этом маленьком лоскутке сознания, в отношении которого человечество постоянно употребляет такие звучные эпитеты!..
   Это звучало убедительно. Неудивительно, что все ему верили. Впрочем, те бараны, что были в секте, поверили бы и не такому. Я тоже этому верил. Не так уж неприятно чувствовать себя в роли барана, тем более если ты временно не представляешь, что тебе делать в этом мире. Однако, о роли того барашка, в которого мне пришлось перевоплотиться в день, с которого, собственно, и начинается мой дневник, я никак не мечтал, даже в самые мрачные минуты своей жизни, когда думаешь обо всяких глупостях: о веревках там с мылом, о венах... Никак не думал.
   Так вот, мы собрались в лесу, по видимому, для какого-то обряда - я, во всяком случае, точно не знал, так как никогда особо не интересовался. Однако, в лес мы выбирались чаще всего именно для этого. Резали каких-нибудь кошек или просто мычали песнопения... Когда резали кошек, день проходил, прямо скажем, невесело: я вообще не люблю крови, а уж наблюдать как кошке кто-то очень важно, медленно перерезает горло... Увольте.
   Нынешний день отличался от всех остальных. Прежде всего беспокойством, которым я был окружен. Все были со мной очень любезны, каждый при виде меня улыбался как идиот, долго и с почтением тряс руку. Разумеется, глаза при этом чуть ли не крутились вокруг свой оси, только бы не совпасть с моим взором. Бодрости духа подобное поведение, разумеется, никак не внушало. Учитель при всей своей артистичности тоже явно нервничал. Я пытался заглянуть ему в глаза, но мне этого никак не удавалось, несмотря на то, что он все время косился в мою сторону.
   "Что же это затевается-то?" - мучился я. И несмотря на то, что ответ лежал на поверхности, я не предвидел в тот момент столь резвого поворота в моей судьбе.
   Долго задаваться вопросом о том, что же такое вокруг меня готовится, я не собирался. Недолго думая, я громко спросил:
   - Ну, - здесь я, разумеется, сделал эффектную паузу, - из конца-то в конец, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?
   Все промолчали.
   - Что ты имеешь в виду? - довольно фальшиво спросил Учитель.
   - Если бы я мог объяснить, что имею в виду, то и не спрашивал бы. Что такое готовится?
   - Обряд, - пожал плечами Учитель.
   - Какой? - продолжал занудствовать я.
   Вместо ответа Учитель произнес:
   - Теперь можно, ребята.
   Вот тут все на меня и бросились. Впрочем, разумеется, не все. Девушки скромно стояли в сторонке, подбирая платочками накатывающие слезки и подтирая носы.
   Первые пять секунд я даже пробовал сопротивляться, но что можно сделать против пары дюжин рук? Меня довольно быстро связали. Тогда я начал кричать. Вообще-то я всегда был человеком обходительным, где-то даже деликатным. Мата, во всяком случае, никто до этого дня от меня почти не слышал. Однако, когда меня связали, я начал материться как сапожник. Ах, как я орал! Наверняка потревожил какую-нибудь парочку, заехавшую сюда на пикничок и уютно расположившуюся в паре километров от нас.
   В конце концов голос у меня сел, и только тут я, наконец, понял, что же такое сегодня готовилось. Это сейчас мне смешно об этом вспоминать, но тогда внезапно нахлынувший страх чуть не выдавил душу из тела. Захотелось взвыть волком. Да я бы и взвыл, если б не ослабел от испуга. Самое главное: с первой секунды я ничуть не усомнился в том, что мои коллеги не колеблясь зарежут меня как свинью. У меня даже не мелькнуло мысли о том, что все это шутка. Ни-ни... Несмотря на то, что Учитель никогда ни словом не упоминал о человеческих жертвах, я сразу понял: меня готовят к роли жертвенного барашка. Вполне серьезно. Эти смогут, причем смогут просто виртуозно: с состраданием, с жалостью. Но что поделаешь, раз - надо. Когда режут какого-нибудь борова, на это тоже не можешь смотреть равнодушно. Больно, жалко, кровь течет, ноги дергаются, затухающие глаза ловят чей-нибудь взор... бр-р! Но ты ведь не станешь всего этого останавливать, тем более, ты не откажешься через пару часов от свежего, аппетитного мяса, не обязательно чувствуя себя при этом хищником. Конечно, какое мясо сравнится с тем, что только что бегало?
   Впрочем, я что-то опять отвлекся... Тогда, в тот день, я тоже "отвлекся": у меня затуманилось сознание, предметы поплыли, голоса звучали просто, как звук, лишенный какого-либо значения. Когда я немного пришел в себя, одежды на мне уже не было (то есть вообще), я был размалеван красной краской; лежал я на каких-то листьях - это хорошо чувствовалось кожей, особенно самыми нежными ее участками. Сейчас, вспоминая об этом, я думаю: точь в точь как в кино. Тогда я так не думал. Я вообще, приближаясь к концу, думал все меньше и меньше: больше смотрел, повернув голову, на красивое изогнутое лезвие, будто переломленное, воткнутое в пень в паре метров от меня. Иногда я отворачивался от него и мне попадались взоры, устремленные на меня со всех сторон, и я тут же возвращался к клинку, который махом подавлял начинавшую кипеть во мне злобу. На небо я не смотрел: оно меньше всего привлекало тогда мое внимание. Ноги и руки, что и говорить, тряслись, дышал я как-то комками, проглатывая солидные порции воздуха.
   Учитель тем временем что-то заунывно мычал. Я и не знал, что он так умеет. На каком-то непонятном языке (если те звуки, которые он издавал, можно было назвать языком), без всякого наигранного выражения на лице, без особых эмоций. Остальные стали согласно подвывать ему. "Черт побери, - подумал я, извиваясь на листьях, - когда же они все это разучили, я же все время был..."
   Все. Наступила тишина. Учитель взял лезвие. Очень медленно вытащил его из пня. Я подумал, что меня сейчас вырвет. Холод сковал внутренности и толкал их к горлу. Я икнул. Потом еще раз. Они сгрудились все вокруг меня - опять-таки, очень медленно, ползком... Учитель подошел справа от меня и протянул надо мной руки с лезвием.
   Дальше я помню все смутно. Первый надрез по поверхности между ребер и глубже к животу был болезненным, но и он толком не привел меня в чувство. Последнее, что я помню - это возобновившееся вместе с потекшей кровью похожее на коровье мычание:
   - Гози индэн тэм-м-м-м... индэн тэм-м-м-м... индэн...
   Я впал в забытье, и мне явилось видение. Видение или сон - как хотите. Сначала я воспарил над своим телом и увидел со стороны, как меня продолжает кромсать Учитель, а люди глядят на это во все глаза, столпившись тесной кучкой, и напевают что-то. Несмотря на то, что труп мой выглядел непривлекательно, а люди не были похожи на церковный хор, я смотрел на все это с умилением: на меня напало такое умиротворение, что я залюбовался бы чем угодно. Все было легким, невесомым, спокойным... "Интересно было бы посмотреть, как я выгляжу со стороны," - мелькнуло у меня вдруг, но я, разумеется, быстро отмахнул от себя эту бренную мысль. Хотя, сейчас я понимаю - посмотреть действительно стоило. Я чувствовал, что у меня не было никаких конечностей: ни рук, ни ног. Да и головы тоже не было. Я был как некая сфера, лишенная, впрочем, четких очертаний. Но тогда меня ничто не интересовало. Мне было тепло, спокойно, уютно...
   Смерть имела классическую постановку.
   Я продолжал смотреть на свое тело, а тем временем позади меня что-то разворачивалось. Я тоже развернулся, но не успел толком ничего разглядеть: меня толчком бросило вверх, прямо на появившийся ослепляющий свет. Я летел и летел к нему со все возрастающей скоростью, и вскоре свет был повсюду. Нигде вокруг не было ничего, кроме света. И вот, в этом свете, вдруг мелькнула оглушившая меня вспышка.
   Очнулся я мирно плавающим в безбрежном эфире нежно голубого цвета, но без какого-либо источника света. Подо мной на пушистых, взбитых точно сливки облаках плавал остров. Он выглядел небольшим, но довольно быстро я понял, что просто далеко нахожусь от него. Я начал махать руками как птичка, пытаясь каким-нибудь образом двигаться в этой непривычной для меня среде, но долгое время у меня ничего не получалось; я или барахтался на одном месте, или крутился как собачка, просящая, чтобы ее почесали. После этого я попробовал плыть. Это дало какой-то результат. Остров не стал стремительно приближаться, но я почувствовал, что двигаюсь, пусть и с черепашьей скоростью. Делать нечего, пусть будет хоть какая-нибудь скорость... все не болтаться вечно в этой пустоте.
   Плыл я долго, очень долго, пока у меня не устали конечности. Когда я почувствовал, что они вот-вот отвалятся, пришлось снова застыть в безбрежном голубом пространстве, в котором все так же далеко одиноко плавал зеленый остров. Я прикинул, сколько до него еще плыть, тем более, что наверняка он находится дальше, чем кажется отсюда, и уныло посмотрел на свои руки.
   Стоп! Совсем недавно у меня рук не было. У меня вообще ничего не было, кроме меня, воздушного и неосязаемого. А теперь опять и руки, и ноги, и все остальное... Только я отчего-то голый. Эх, зеркало бы сейчас - действительно ли я опять выгляжу так же, как и при жизни? Я начал рассматривать себя со всех сторон - все в точности как было, вплоть до самых интимных моментов. Я развернул голову назад с непостижимой ранее для меня гибкостью и увидел позади себя бессильно болтающиеся крылья. Ого! Я аж кувыркнулся от желания получше их рассмотреть. Крылья как крылья, с крупными жесткими перьями. Цветом по большей части белые, но с черной проседью. Я взмахнул ими для пробы и почувствовал, как меня швырнуло в сторону... Гм! Сильная штучка!
   Поупражнявшись немного с новыми своими конечностями, я через некоторое время уже летел на свистящей скорости к острову. Он рос как на дрожжах. Я уже начал бояться, как бы не врезаться в него со всего размаху с непривычки, и начал махать крыльями в обратную сторону. Но мне помогли затормозить. Точнее, поменять направление на девяносто градусов: в левый бок со всего размаха врезалось такое же создание как я сам.
   - Куда? - сказало оно, пока я крутился в воздухе, отплевываясь от пуха, и пытался выровнять свое положение.
   - Куда? - повторило оно. Впрочем, приглядевшись, я рассмотрел, что это был он. Причем, он был уже не один: за спиной у него порхали двое таких же голых созданий.
   - Туда, - кротко ответил я, ткнув пальцем на остров.
   - Так сразу нельзя, - покачал головой тот.
   - А когда можно? Видите ли, кроме как туда, больше некуда.
   Они дружно загоготали втроем. Им отчего-то было смешно.
   - То есть как это некуда? Очень даже есть куда... Только это далеко и внизу, - сказал первый. Впрочем, только он и говорил.
   - А здесь есть низ? - спросил я, оглядываясь.
   - Конечно есть. Где ад, там и низ.
   Ого!
   - Так мы, стало быть, в раю? - спросил я.
   - Нет. Мы возле рая.
   - А как можно попасть внутрь?
   - Тебе нужно сначала посетить архангела.
   - Какого еще архангела?
   - Необыкновенного архангела, - голое существо важно подняло вверх дрожащий палец, - хранителя ключей от врат рая.
   "Надо же, мне повезло, - подумал я, - я сразу познакомлюсь с необыкновенным архангелом, минуя всех прочих тривиальных..." Впрочем, так со всеми должно случаться - ведь все, я надеюсь, проходят чрез врата рая...
   - Стоп! - сказал я уже в полете.
   Все остановились.
   - Что вы мне голову морочите - какие еще врата? - спросил я. - Зачем здесь врата, если можно сверху прилететь куда угодно, минуя все ворота, какие только наставят здесь по окружности?
   - Да, - несколько смущенно кивнул тот, который был разговорчивым, - ворота имеют несколько номинальное значение. - Мы продолжили путь. - Однако, не думай, меры безопасности у нас на должном уровне - ты ведь не попал зайцем на остров... Кстати, почему твои крылышки такие пестрые? Грешил много?
   - А что, это как-то взаимосвязано? - спросил я.
   - Разумеется. Я даже сомневаюсь, что тебя возьмут с такими крылышками - наверняка окажешься недостоин.
   - И что тогда?
   - Что-что... Потащат эти, темненькие... Зацепят крюками и потащат.
   Ничего себе!
   - А каких не зацепят? - спросил я.
   - С белоснежными...
   - То есть безгреховных?
   - Угу, - они дружно кивнули втроем.
   - Да? - задумчиво переспросил я. - И много вас здесь?
   - Ангелов-то?..
   Да уж, я был об ангелах более лучшего мнения. Никак не мог предположить, что ангел - это просто голый мужик с крыльями.
   - Много, очень много, - первый ангел вздохнул. - Нам грозит перенаселение...
   - Гм!.. Откуда же вас столько берется?
   - Поэтому, - не слушая меня, продолжил ангел, - мы разрабатываем план наращивания рая примерно вдвое...
   - За счет чего? - полюбопытствовал я.
   - За счет того, что его окружает.
   - Гы-гы... Это как?
   - Не забывай, где ты находишься, - ответил первый ангел, вдруг перейдя с делового тона на величественный. Он почему-то не прибавил "сын мой", что было бы, пожалуй уместно, учитывая его интонации. Впрочем, кто он такой, этот ангел? Наверное, обыкновенный рядовой пограничник. Так, пустое место.
   - И долго нам еще лететь? - спросил я после того как мы довольно длительное время летели над островом. Внизу только и мелькали деревья да поляны: теперь, вблизи, рай казался бесконечным. - Кстати, а где местные?
   - Просто ты не успеваешь заметить их. А лететь нет, недолго.
   Мы летели еще некоторое время, пока я не соскучился. К тому же, у меня начали болеть мышцы на спине с непривычки.
   - Послушайте, давайте передохнем немного. Я устал... И я пить хочу.
   - Нельзя, - ответил один, который до этого молчал. - Запрещено.
   - Но я ведь устал.
   - Запрещено, - упрямо повторил тот. - Тебе придется лететь дальше.
   У меня начало сбиваться дыхание.
   - А у вас все долетают до конца? - поинтересовался я.
   - Все попадают на пункт назначения, - ответил первый ангел.
   - Гм! Довольно уклончиво... Но все попадают туда своими силами?
   - Не хотелось бы говорить об этом, - поморщился первый ангел.
   - А все-таки?
   - Некоторых приходится нести под конец на руках...
   - Стоп! - я застыл в воздухе. - Я устал. Несите меня... И никто не принесет мне... э-э-э... нектара? Только не очень сладкого, а то еще больше пить захочу.
   Ангелы, запоздав, пролетели немного вперед и там уже развернулись. Они помолчали некоторое время, а потом возопили:
   - Как так?!
   - А так. Я же говорю: я устал. Вам-то хорошо, вы уже облетали все окрестности, крылья у вас крепкие, а я их, эти крылья, только сегодня обрел.
   - Это бесчестно! Ты еще можешь лететь!
   - Ничего не знаю, - ответил я, уютно располагаясь в эфире.
   - О твоем поведении будет доложено, - пригрозил первый ангел.
   - Как хотите, - я сам удивлялся своей наглости. - Меня все равно ведь не возьмут - у меня крылышки пестрые... Кстати, посмотрите, они не почернели там у меня?
   Ангелы растерялись - по всему было видно. Но все же недаром они были, по их словам, безгрешными: безропотно и бережно взяв меня на руки, они полетели дальше.
   - А в самом деле, не потемнели у меня крылышки-то?
   - Сейчас они уже никак не могут ни потемнеть, ни просветлеть, - ответил первый из ангелов.
   - Это почему? - спросил я, зевнув.
   - В зачет идет только земная жизнь.
   - А здесь я уже, значит, могу делать все, что захочу?
   - Ну, я не стал бы так это формулировать...
   - Весело, должно быть, вы здесь живете...
   - Не забывай, что здесь живут ангелы. Впрочем, можешь забывать. Теперь я уверен, что ты окажешься недостоин. Встретишься с темненькими и все забудешь, не только нас.
   Я вздрогнул.
   - Что, все действительно так плохо?
   - Боюсь, что да, - кивнул головой первый из ангелов.
   Я почему-то сильно не обеспокоился. Наверное, меня еще не покинула эта всепроникающая безмятежность.
   Я вновь глубоко и протяжно зевнул.
   - Что-то спать хочется, - заметил я. - Как вы думаете, успею я это сделать до конца маршрута?
   - Ты вообще не сможешь этого сделать, - усмехнулся первый из ангелов: остальные упорно молчали, - здесь не спят.
   - В смысле: не спят? - удивился я.
   - В самом обыкновенном смысле не спят.
   - Совсем?
   - Совсем.
   - Почему?
   - Потому что не хочется.
   - А что же я тогда зеваю?
   - Это скоро пройдет. Так, пережитки земной жизни... Это ненадолго.
   - Гм!.. А что вы еще не делаете? Может вы и не едите?
   - Не едим.
   - Почему?
   - Не хочется. Вот тебе хочется есть? - спросил ангел.
   - Нет.
   - И мне нет. И довольно давно.
   - Ну а что-нибудь пьете?
   - Нектар... ты же сам упоминал...
   - Сладкий?
   - Да.
   - Крепкий?
   - Нет. Успокойся, ты слишком разговорчив.
   - А это что, грех?
   - Я же тебе говорил, здесь вообще нет такого понятия.
   Я подумал. Возможно и так. Ведь это же рай, черт возьми!
   - Кстати, - сказал я, - можно я спрошу еще одну вещь? Так, мне просто стало интересно... Вы испражняетесь?
   - Нет.
   - Почему?
   - Не хочется.
   - А как же нектар? - хихикнул я. - Куда он девается? Остается в организме на веки вечные?
   - Не забывай, где ты находишься, - вновь повторил ангел. - И вообще забудь это слово - "организм".
   - А как это называется? - я ткнул пальцем себе в живот.
   Ангел помолчал.
   - Это несостоявшийся ангел, - сказал он наконец. - Впрочем, это неважно. В аду слово "организм" употребляется охотно.
   - Да что ты мне все ад, да ад... Откуда ты знаешь, что я окажусь недостоин? Вдруг возьму да и окажусь очень даже достойным...
   - Ты не окажешься недостойным, - покачал головой ангел. - Ты просто есть недостойный с самого твоего появления здесь. Есть и все, ничего с этим не поделаешь. Поэтому смотри вокруг получше: скоро тебя утащат темненькие и ты никогда этого уже не увидишь.
   - А как они утаскивают? - поинтересовался я.
   - Крючьями.
   - Как это крючьями?
   - Обыкновенными тройными крючьями.
   - Так на мне одежды нет - за что они будут цепляться?
   - За ребра, за мясо - мало ли за что...
   - Бр-р-р... Ты же говорил, что я не организм...
   - Я этого вовсе не говорил, - покачал головой ангел. - Ты - очень даже может быть, что организм. Для темненьких - несомненно.
   - И они вот так возьмут и вонзят в меня эти свои крючки?
   - Конечно. Впрочем, сначала они отрубят тебе крылья.
   Я вздрогнул.
   - Да что ты мне за страсти рассказываешь. Какие еще крылья? Зачем они мне их отрубят?
   - Чтоб ты не улетел, пока они тебя тащат. У них, кроме крючьев, есть еще и топорики.
   Всепроникающая безмятежность постепенно кончалась.
   - Ничего себе! - я хотел сказать что-нибудь покрепче, но не стал - расхотелось. - И что... кровь будет?
   - Будет, - кивнул ангел, - и это лишний раз докажет, что ты недостоин.
   - И больно будет?
   - Наверное.
   - А ты сам не пробовал?
   - Как можно? Я ведь ангел. Хотя, у нас однажды вышел казус - ангела признали недостойным. Так темненькие не смогли с ним ничего сделать: крылья не отрубаются, крючья не вонзаются... Помучились, помучились, да так и ушли ни с чем. Правда, давно это было...
   - И что с этим ангелом дальше произошло?
   - Взяли в рай, что уж поделаешь... Правда, не сразу: он еще долго одиноко в эфире болтался. Жаждой мучился...
   - Без нектара-то?
   - Да.
   - Вот то-то и оно, - подытожил я. - Так что не будь уверен так насчет меня. К тому же, решать вовсе не тебе.
   - Так ведь я не слеп... Ну что же, вот мы и прилетели.
   Меня опустили на мягкую траву. Мои босые ноги не колола ни одна гнусная мелочь, никто не кусал: судя по всему, здесь можно было ходить как по персидскому ковру... Хотя, как он выглядит, этот персидский ковер?..
   Я оглянулся. Пейзаж был любопытный. Позади располагался четко очерченный, будто бы обрубленный край островка, за которым простирался все тот же безбрежный нежно-голубой эфир, который мне уже начал надоедать. "Как они его переносят целую вечность?"
   - Слушай, - шепнул я самому разговорчивому из сопровождающих меня, - ведь здесь живут вечно, не так ли?
   Тот утвердительно кивнул в ответ.
   - Абсолютную, ничем не разбавленную вечность?
   Он вновь кивнул.
   - Но это же абсурд!
   - Это рай.
   Так или иначе, наблюдать эфир целую вечность - это все равно что питаться одним зеленым горошком... Впрочем, что-то я отвлекся от пейзажа. Итак, позади меня был горизонт в миниатюре. Справа и слева располагались небольшие березовые рощи. Очень, очень красивые рощи. Деревья были миниатюрненькие, все прямые, без всяких там выкрутасов, стояли достаточно свободно, не мешая друг другу - все как на подбор. С таких рощ и нужно писать картины и клеить их на коробки с конфетами. Прямо передо мной возвышались врата в рай - огромные, величественные. Глядя на них, нельзя было и предположить, что ангельская рука в состоянии сдвинуть с места хотя бы одну створку. Они были красного цвета, но этот цвет был не искусственный - это был цвет дерева, из которого ворота были изготовлены. Дерево, которое загубили ради них, должно быть, просуществовало дольше человечества. Не могу представить, как его валили, как обрабатывали, но, несомненно, это были мастера. Всюду в них была видна рука влюбленного в то, что он делает, - хотя бы на тот момент: резьба, инкрустация, петлицы - все это делал творец с большой буквы. Правда, немного позже впечатление довольно сильно испортилось, когда створки сдвинулись и несмазанные петли издали несуразный, абсурдный, но зато громкий и протяжный скрип, заставивший всех вздрогнуть и стыдливо опустить глаза. Под словом "все" я подразумеваю довольно большое количество потенциальных ангелов, собравшихся между краем острова, березками и перед воротами и глазевших на ворота. Среди них далеко не все были мужеского пола, поэтому я, рассмотрев ворота, переключил внимание на окружающих.
   - Не глазей так, - одернул меня разговорчивый ангел, - это неприлично.
   - Так я же пестрый, - отозвался я. - Мне можно.
   - Впрочем, это скоро пройдет.
   - А что, это тоже пережитки земной жизни.
   - Да, конечно.
   - А что, - поинтересовался я, - вы здесь это... не того, что ли?..
   - Нет.
   - А почему?
   - Не хочется.
   - Совсем не хочется?
   - Совсем, да это и не нужно. Вспомни, где мы находимся, - наставительно проговорил ангел, - а теперь подумай, что общего у этого места с размножением? Ничего.
   Я промолчал.
   - А долго ли мы здесь будем стоять? - спросил я. - Когда меня пустят внутрь?
   - Я не могу сказать точно, сколько тебе придется ждать, однако я полностью уверен в том, что ты внутрь не попадешь.
   - Все мы под богом ходим...
   Между тем ждать пришлось действительно довольно долго. Я успел разглядеть всех окружающих, которых мне было видно, успел окончательно надоесть моему спутнику, прежде чем священные врата рая со страшным скрипом растворились.
   - Господи!..
   - Не поминай всуе! - строго проговорил ангел.
   - Нет, но почему вы их не смазываете?
   - Смазываем. Регулярно. После этой церемонии опять будем смазывать. Ну что же, тебя приглашают внутрь - не войдешь?
   - Ты же говорил, что меня не пустят.
   - А тебя еще и не пускают, - покачал головой ангел.- Ты сможешь осознать себя принятым только после того, как эти ворота за тобой захлопнутся.
   - А пока?
   - Увидишь. Но опять-таки, придется подождать...
   - Долго?
   - Дольше, чем до этого.
   - О, господи!..
   - Не упоминай всуе...
   Тем временем мы вошли внутрь. Моему взгляду открылась еще более идиллическая, нежели березовые рощи, картина. Со всех сторон нас окружали могучие деревья; они стояли широким полукругом, склонившись перед воротами, и образовывали таким образом естественную беседку, да позволено мне будет привести такое сравнение. Одно из деревьев, стоявшее, кстати, отнюдь не посередине, а гораздо правее, было необычным (или, как бы сказали там, уродливым): оно имело у основания отростки, напоминающие кресло. Не знаю, удобно ли было в нем сидеть... Но в нем действительно располагался скрючившийся белесый старец, скрутивший крылья за спиной так сильно, что их трудно было разглядеть; судя по всему, по должности он долгое время просидел в подобной позе.
   - Это и есть тот самый необыкновенный архангел? - спросил я у своего спутника.
   - Да, - ответил тот с благоговением.
   - Как его зовут?
   - Гавриил.
   - А тебя, кстати, как зовут?
   - Гавриил.
   От старца Гавриила тянулась, извиваясь как не помню какая змея, длиннющая очередь, и заканчивалась другим Гавриилом, расположившимся рядом со мной. Потенциальные ангелы сидели на мягкой траве в полубуддистской позе и, глядя во все глаза на архангела Гавриила, молча дожидались своего часа. Если кто и разговаривал, то неслышно, тише легкого ветерка, поднимаемого пролетавшими над нами ангелами.
   - Хорошо, что мы в тени, - заметил я.
   - Какая здесь может быть тень! - воздел руки Гавриил. - Ты все время забываешь, где ты находишься...
   Действительно, какая здесь тень, если даже нет единого источника света. Что же они делают, когда наступает зной?
   - И жары здесь тоже не может быть никакой, - продолжил Гавриил.
   - И холода, - уточнил я.
   - Да, и холода тоже.
   - Что же у вас вообще есть? Чем вы тут живете?
   - Что ты имеешь в виду? - удивился Гавриил.
   - А что, непонятно?
   - Во-первых, - заметил Гавриил, - мы здесь не живем, мы здесь вечно пребываем; во-вторых, для этого нам ничего не нужно.
   - Ну, вы хоть молитесь здесь? Или тоже не хочется?
   - Зачем здесь молиться? Замаливать грехи нам не нужно, стать ближе, чем здесь, к господу нашему невозможно ни в каком другом месте... Нет, молиться нам здесь совсем не требуется.
   - Значит вы летаете и пьете нектар? Аки птички какие. Le oiseau... Кстати, каков он на вкус, этот нектар?
   - Он очень вкусный, - кивнул Гавриил.
   - Скажи мне, Гавриил... Та пока самый разговорчивый из тех, что мне пока попались на пути в этом месте. Однако, тебя никак нельзя назвать красноречивым. Здесь все столь сдержанны?
   Тут Гавриил презрительно хмыкнул.
   - А что есть язык?.. Нечто двуличное, то, что извращает твои намерения и переворачивает с ног на голову твои желания. Дымовая завеса. Маска, скрывающая истинное лицо. Будь, мой друг, воздержан, пользуйся языком лишь в случае крайней необходимости. И не игнорируй мой совет: я даю его исключительно из благородных побуждений, даже, я бы сказал, вследствие непонятного даже мне доверия, которое я к тебе испытываю. Недаром было сказано: "Мысль изреченная есть ложь"...
   - Ну, это из светского. Зато: "Вначале было слово"....
   Гавриил улыбнулся.
   - Здесь мы вступаем в область того, что я никогда не смогу тебе объяснить, потому что ты никогда не станешь ангелом, никогда не станешь близко к господу нашему, как мы, никогда не взглянешь на него нашими глазами...
   - Чем же это ваши глаза отличаются от остальных?
   Гавриил вновь улыбнулся.
   - Мы - полубожества, если тебе это угодно. То есть, мы уже стоим за чертой, отделяющей божественное от низменного. Угадай, как мы относимся к богу?
   - Интимно? - предположил я.
   Здесь Гавриил уже рассмеялся.
   - Ах, слова, слова... Скажу одно: мы лучше видим сквозь те самые дымчатые завесы, о которых я упоминал.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Именно то, что я сказал. Впрочем, я же говорил: ты не способен понять.
   - Ишь, какие мы... - я скривил уголок губ.
   Гавриил промолчал. Я тоже не стал возобновлять разговор и обратил свое внимание на очередь. Она пока не собиралась редеть, хотя несколько крылатых уже прошли сквозь плотный ряд деревьев и исчезли за этой живой стеной. Процедура, как я понял, была, в принципе, недолгой: старец Гавриил вначале осматривал внешность, будто на медосмотре, затем вел беседу, о содержании которой я мог, конечно, только догадываться, находясь на таком расстоянии от собеседников. Впрочем, наверняка что-нибудь душеспасительное. В один из моментов старец сильно наклонился вперед, и я внезапно увидел за его спиной поджатые крылья режущего глаз пестрого цвета.
   - Что ты мне голову морочишь? - возмутился я .
   - Что? - удивился Гавриил.
   - Крылышки-то у вашего архангела еще чернее моих!
   - Ну и что? Я же тебе говорил, это особенный архангел - он хранитель райских ворот. Он не житель рая - он постоянно находится здесь, около врат. Он отнюдь не добродетелен, так как он коварен. По-твоему, каково содержание беседы, которую он ведет с кандидатами? Это испытание, которое таит в себе множество ловушек и козней. На это не способен истинный архангел.
   - Надо же, любопытно... А что он их прячет, крылья-то? Стыдно ему за них, что ли?
   - Зачем кандидатам видеть их?
   - Абсурд какой-то! - пожал я плечами.
   - Что именно?
   - Тебе не понять, - махнул я рукой.
   - Мстительность не свойственна ангелу, поэтому ты никогда им и не станешь.
   - Ладно, слышал, слышал... Кстати, что-то я пока не видел темненьких... Хочется узнать, как они выглядят.
   - Не сомневайся, увидишь. Просто пока нет никого для них. Да я вообще не вижу, кроме тебя, кого-либо, за кем они могут прийти, так что тебе придется подождать собственной очереди.
   - Ладно, давай не будем об этих темненьких, а то мурашки по коже бегают... Лучше вот скажи - у вас всегда так туго с принятием в ангелы? Долго что-то... До вечера-то хоть успеем?
   - Ты все время забываешь, где ты находишься, - промолвил Гавриил. - Какой здесь может быть вечер?
   - Что, - спросил я, оглядываясь, - все время так светло?
   - Разумеется.
   - Я же говорю, абсурд. Нет, я не забываю, где я нахожусь. Может быть, я просто еще не отошел от земной жизни, однако, мне трудно привыкнуть ко всему тому, что ты говоришь про это место. Как можно привыкнуть к абсурду?
   - Опомнись! Впрочем...
   Он не договорил, что "впрочем". Видимо, решил, что лучше не метать бисер перед свиньями. Вместо этого он встал.
   - Я сделал свое дело. Желаю тебе удачи! - промолвил Гавриил на прощание и, встрепенув крыльями, улетел, обвея меня напоследок ветром.
   После того, как компания укоротилась, стало гораздо скучнее, тем более заниматься было абсолютно нечем. Знакомиться с ближайшим соседом мне не очень хотелось: больно уж белы были его крылышки. Да и по виду он был явно некоммуникабельный: мертвая статуя, погруженная во внутреннее самосовершенствование. Обозревать окрестности мне уже наскучило, несмотря на их явную, бросающуюся в глаза красоту. Трудновато, наверное, будет среди всего этого жить... Впрочем, если верить некоторым, мне это не грозит. Мне грозит нелицеприятная встреча с темненькими. Бр-р!.. Крючками под ребра... Надо же было додуматься до такого, черт меня подери! Больно ведь будет...
   Закрыв глаза и скрестив пальцы, я стал во всех красках с разных позиций рисовать себе сцену моего падения и утаскивания в глубину глубин. Кровавый след, ведущий сквозь эфир, к границе, к черте. А что дальше, там, в темноте? Сковородки, поджаривание или купание в навозе, как в анекдотах? Я громко хихикнул вслух, вспомнив про анашу без спичек. Все обернулись и выразительно посмотрели на меня. Я спрятал глаза: вновь закрыл их. Несмотря ни на что, меня пока не беспокоили мысли об аде. Может быть, я все еще не верил в реальность всего происходящего вокруг меня. Я всю жизнь считал невозможным существование рая; не убедили меня и до сих пор. Вы думаете, я зря вспомнил про анекдот?..
   Впрочем, открыв глаза, я увидел перед глазами то, что было перед ними до этого. Правда, произошли некоторые изменения: очередь, пока я разогревал свое воображение, продвинулась далеко вперед, и я сидел в одиночестве на пороге врат. В принципе, разумеется, место моего расположения не имело какого-либо значения: я был последний, поэтому держаться в очереди мне было легко, отсутствием общения я страдал бы, судя по всему, и в самой гуще этих белокрылых существ, однако здесь, в одиночестве, мое страдание выглядело более оправданным. Поэтому я не стал вставать и передвигаться, но старец Гавриил, вдруг обратив на меня свое драгоценное внимание, величественным мановением руки велел мне сделать это, так что я все-таки приподнялся и переместился в хвост очереди.
   Все оставшееся время я провел безрадостно, а если говорить точнее, скучно. В основном уныло взирал на медленно таяющую очередь, хотя и старался всячески себя приободрить. "Это же рай!" - постоянно повторял я себе, имея в виду, что здесь неприемлемо никакое падение духа, однако это почему-то не действовало. В лучшем случае мое воображение будоражили темненькие, которые, разумеется, моего настроения не улучшали. Тем не менее, моя долгожданная встреча с архангелом Гавриилом в конце концов все-таки состоялась.
   Мы остались вдвоем, так как все остальные уже исчезли за плотным полукольцом деревьев. Гавриил жестом подозвал меня к себе, и я вдруг впервые в этом месте оробел.
   - Не пугайтесь, сын мой, - ласково проговорил архангел. - Мы просто поговорим.
   Впрочем, внимательнее разглядев меня, когда я встал перед ним, и в особенности мои крылья (по-видимому, он плохо видел вдаль), он неожиданно перешел с официального тона на свойский.
   - Ба! - сказал он. - Да ты пестренький!
   - Как и вы, между прочим...
   Гавриил мелко и гаденько рассмеялся.
   - Так то я... - протянул он. - Что ж, не вижу надобности в продолжении нашего разговора...
   - Это почему же?
   - Зачем строить ловушки, если твоя греховность видна как на ладони?
   - Ладно, допустим... Но почему я тогда вообще получил возможность попасть в рай? Почему я появился вблизи этого острова?
   - А вот это уже не твоего ума дело... Впрочем, если у тебя были при жизни мозги, задумайся: зачем нужен я около этих врат, зачем нужны вообще врата? Просто первый этап производит отбор с определенными погрешностями... Хотя, ты прав, возможно, что твое появление здесь не совсем случайно...
   - Да ну?.. Вы что, собираетесь подарить мне надежду? - спросил я, изогнувшись как средневековый царедворец.
   - Надежду на избавление от встречи с темненькими? - переспросил архангел, которого мое поведение, по-видимому, позабавило.
   - Именно, - кивнул я головой.
   - Пока не знаю... Могу сказать лишь одно: однажды я появился, как и ты, вблизи этого острова, и темненькие тоже наровили меня утащить, как и тебя сейчас...
   - Так они же не знают еще, что я здесь...
   - Ты так думаешь?.. Оглянись-ка!
   Я замер и медленно повернул голову. Перед порогом дверей врат стояли шестеро дюжих чертей - таких же, как на иллюстрациях к Гоголю, - которые держали в руках короткие угольного цвета, как и они сами, топорики. На поясе у них болтались обещанные "кошки", жаждущие впиться мне под ребра. Они стояли, не выражая никаких особенных эмоций, однако по тому, как они выстроились в ряд у самого порога врат, было видно, что они только и жаждали меня заполучить. Быть может, только подай старец им знак, они, не смея переступить черту, как заправские пираты, закинут хором крючья в сторону пестренького меня и перетащат его трепыхающуюся тушу на свои владения. Куда-нибудь в небытие, у которого, как видно из названия, нет и не может быть, как и всего того, что меня сейчас окружало.
   - Ты, я вижу, не очень-то веришь глазам, - вдруг заметил Гавриил.
   - Нет, почему же, - отозвался я, не отрывая взгляда от чертей, - они выглядят вполне осязаемыми, что меня больше всего и беспокоит...
   - Да я не о них, - махнул рукой старец. - Забудь... Я вообще обо всем, что открылось твоим глазам после смерти. Не веришь глазам?
   - Глазам верю. Вот только им и верю... Но во всем остальном что-то сомневаюсь...
   - То-то и оно, - заметил Гавриил. - Мне сразу так показалось... - ты бы поскромнее был, что ли. Ведь тебе недаром пестрые крылышки даны - ты не ангел какой-нибудь...
   Он не спеша поднялся со своего пня и неторопливым, старческим шагом пересек всю лужайку по направлению к воротам. Я с интересом следил за ним: я уже давно почувствовал, что мне подали надежду, какое-то шестое чувство шепотом уже давно подсказывало мне, что все обойдется. Поэтому-то действия старца вызвали во мне в большей степени интерес, чем тревогу. Шепот шестого чувства уже говорил в полную силу и заглушил боязнь.
   Гавриил тем временем схватился за одну из огромных половинок ворот и, напрягшись, стал по сантиметрам ее закрывать. Округу вновь огласил ужасающий скрип. Я встрепенулся со своего места и, подлетев к старцу, почтительно поинтересовался:
   - Помочь?
   - Изволь, - прокряхтел тот, не отрываясь от дела. - Берись за другую воротинку и закрывай.
   Я схватился за другую половину, оказавшуюся и впрямь почти непосильной ношей, и попробовал сдвинуть ее с места. С ходу я приложил слишком маленькое усилие, и дверь даже не сдвинулась с места. Напрягшись, я уперся в нее всем телом и стал медленно сдвигать. Скрип удвоился.
   - Может, все-таки стоит из смазать? - прокричал я.
   - Сначала закроем...
   С грехом пополам мы все-таки соединили обе половины вместе, и, несмотря на их размеры, между железными каркасами даже не осталось щели. Черти не двигались с места вплоть до самого конца бесстрастно наблюдая, как перед ними закрывается обзор в рай. Лишь когда ворота уже почти закрылись, сквозь небольшую щель я увидел, как один из бесов сплюнул от досады. Правда, не на ворота, а куда-то вбок.
   Закрыв, наконец, эти створища, мы присели на землю.
   - Знаете, - сказал я, - Гавриил - тот, который другой, - сказал мне, что если врата рая за мной закроются, это будет считаться, что я автоматически принят в рай. Это правда?
   Гавриил кивнул головой.
   Я глубоко вздохнул.
   - Однако, несмотря на то, что я никогда не верил в существование в рая, я не думал, что в нем придется так сильно трудиться.
   - Привыкни к тому, что у тебя пестрые крылышки, - отозвался Гавриил. - А значит ты неполноценен. Ergo ты гораздо слабее ангелов - то есть, тех, кто действительно является ангелом - не то, что мы с тобой.
   - Слушайте, - спросил я, - неужели и вправду они при жизни не грешили? Не может такого быть!
   Гавриил наклонился к моему уху и шепнул: "Сам до сих пор не могу в это поверить!" А потом, громче, добавил:
   - Пойми, Библия не могла быть не искажена - за такое длительное протяжение времени и при переводе на такое количество языков. А Ветхий Завет вообще мало кем был понят правильно... В общем, не думай, что ты имеешь правильное представление о том, что такое грех. Ну что ж, вернемся на наше законное место?
   - А смазать петли?..
   - Ах, да!.. Все время забываю... Слетай к моему трону, - он хихикнул, произнося слово "трон", - за ним стоил бутыль с нектаром... Но за деревья не залетай.
   - Почему?
   - Нам с тобой туда нельзя - без особой причины, во всяком случае...
   - Как так! - возмутился я. - Что же нам теперь, всю вечность сидеть на этой лужайке? - Я оглядел гектар, заключенные внутри уже описанной мною естественной беседки.
   - Увы, - развел руками Гавриил. - Впрочем, не забывай - еще есть эфир, бесконечный и безбрежный. Правда, абсолютно пустой.
   ...Старец Гавриил оказался единственной занимательной личностью в этом месте. Правда, я ни с кем больше здесь почти не общался, однако могу с полной уверенностью заявить: если бы не он, то я бы нарушил все местные законы и сдох от скуки. Он не был благоверным, он понимал шутки (однажды я рассказал анекдот про него, и с тех пор он часто его цитировал), он... Впрочем, все по порядку.
   Почему он оставил меня по эту сторону ворот?..
   Он не сразу рассказал мне об этом, хотя, как потом выяснилось, рассказывать-то особенно было и нечего. Все дело было в том, что сразу испытал ко мне что-то вроде отеческой нежности. Не знаю, что послужило тому причиной, - может быть, тот факт, что я, как и он, был пестреньким, а он давно не встречал подобных; может быть, то, что он, как и любой нормальный человек, умерший в весьма преклонном возрасте, оставил там, на Земле, множество потомков, и до сих пор скучал о них... В любом случае, главная причина была в том, что ему, в отличие от ангелов, было не чуждо человеческое, и то же самое он увидел и во мне. Кроме того, ему было попросту грустно без родственной души. И, так как Гавриил обладал правом оставить себе помощника из числа соискателей, которое он с кем-то там оговорил, я в итоге получил что-то вроде должности этого помощника хранителя врат рая.
   С этих пор жизнь моя потекла не так уж однообразно, как мне подумалось вначале. Гавриил был очень интересным собеседником, а говорили мы практически не останавливаясь: долгое молчание обычно или входит в привычку, или вызывает обратный эффект. Гавриил мог говорить практически обо всем: о вкусовых достоинствах нектара, о реальных жизненных событиях, оставшихся там, где была жизнь. Вообще-то Гавриил умер на костре под сощуренными взорами инквизиторов аж в XVI веке, однако он каким-то образом был в курсе событий на Земле. Когда я узнал это, я спросил его:
   - Так значит, время здесь и на Земле течет параллельно?
   Гавриил покачал головой.
   - Здесь нет такого понятия - время. Оно здесь не течет.
   - Но как же... Ведь люди сюда... то есть ангелы поступают по порядку, значит и здесь время должно ощущаться...
   - Ничуть не по порядку. В том-то и дело, что не по порядку. Ничего, поприсутствуешь на допросах, увидишь, какие пестрые компании собираются у врат - из самых разных веков. Иногда возникает ощущение, что все это специально делается, чтобы подчеркнуть отсутствие здесь течения времени.
   - А как же вы тогда следите за событиями?
   - Кое-что выясняю из допросов, кое-что - во время редких посещений моих райской обители... Конечно, все это обрывки, лоскутки, поэтому приходится лепить общую картину самому. Сейчас я уже составил костяк существования человеческой цивилизации. И вся прелесть последующей работы состоит в том, что я буду добавлять ее дополнительными мазками в самых неожиданных местах, пока... - Гавриил хихикнул, - не создам некий неведомый шедевр.
   - Так вы знаете, что ждет человечество в будущем?
   Гавриил погрозил пальцем.
   - Забудь это слово - "будущее", оно должно перестать для тебя существовать.
   - Но... в смысле... А XXI, XXII века? Да и будут ли они?..
   - Гм!.. Это моя картина... - мягко сказал Гавриил. - Это единственное мое, что согревает мне здесь сердце...
   - Протестую! У вас нет никакого сердца - вы ж не организм!..
   - Да, ты прав... Однако, раз я не отвык от этого слова за такое количество времени...
   - Протестую! - вновь возгласил я адвокатским тоном. - Время осталось в прошлом.
   Гавриил поморщился.
   - Я уже давно говорю: все то, что находится вокруг нас - это абсурд, - проговорил я. - Однако, знаете, я не чувствую себя при этом больно уж несчастным. Неужто многим удалось в своей жизни... э-э... во время своего существования в той или иной форме увидеть, пощупать и внюхаться в реально существующий абсурд?.. Кстати, интересно, а вот если человечество исчезнет или исчезло с лица земли, рай все еще будет существовать? Как же это он без той жизни, реальной?..
   - Ты про человечество?.. Жизнь, была, есть и будет существовать - это несомненная аксиома. Самый главный вопрос в том, в какой форме она будет существовать... Так что человечество может оказаться совсем не при чем...
   - Но ведь все ангелы - "бывшие люди"... Так что рай - он не от жизни, он - от человечества...
   - Знаешь, что я тебе скажу, - прервал меня Гавриил, - чем задаваться бессмысленными вопросами, займись конкретной работой - ищи ответы.
   - Но не в раю же...
   Я как-то погрустнел после этих своих слов. Действительно, а чем здесь заняться? Развлечений никаких. Пространство узкое: либо наша полянка у врат рая, либо эфир... Единственная отрада - наши беседы и тестирование тех, кого кто-то посчитал ангелами. Надо сказать, после нескольких подобных мероприятий я почувствовал к ангелом глубокое уважение. Это были действительно те, которых можно было назвать безгрешными существами - с определенной точки зрения. Но мы ведь служили именно ей. И я готов был служить ей - какой у меня был, в сущности, выбор?
   - А вы видели хоть раз бога?
   - Да, - кивнул Гавриил.
   - Ну и как он?
   - Нормально.
   - А он что, может быть "нормально"?
   - В каком смысле? - удивился Гавриил.
   - Ну, он же бог... к нему разве вообще применимы какие-нибудь "нормально", "ненормально"?..
   Гавриил пожал плечами.
   - Конечно. Бог - он божественен на земле. А здесь он - свой... Тебе сразу этого не удастся понять - ты не ангел. Я сам все это постигнул, опять-таки, по обрывкам. Ну и, конечно, после личной встречи. А вообще, бог имеет мало общего с этим местом...
   Я, естественно, тут же задался целью расспросить о боге все поподробнее, но этот разговор как-то не заладился. Гавриил отвечал неохотно, вяло, поэтому после нескольких вопросов я перестал его донимать.
   ...Через некоторое время мне довелось поближе столкнуться с уже знакомой со стороны церемонией. Прибыла новая партия кандидатов в ангелы, собравшихся по ту сторону ворот и проводящих время, казалось, в безмолвии. Некоторых доставляли ангелы, мелькавшие над нашими головами и приземлявшиеся, порхая крыльями, все за теми же воротами и затем вновь срывающиеся с места вверх.
   Я не удержался и, несмотря на запрет Гавриила, подлетел тихонько к верхушке ворот и выглянул наружу. Толпа действительно собралась порядочная. Они тихо, чинно разговаривали между собой, но, заметив меня, тут же замолчали и, несмотря на то, что они наблюдали мое довольное лицо лишь мгновение, я заметил в глазах некоторых укоризну.
   - Народ собрался, - сообщил я, вернувшись, Гавриилу. Рядом с ним стоял другой Гавриил - тот самый ангел, который препровождал меня к вечному пристанищу.
   - Привет! - сказал я ему. - А ты что здесь делаешь?
   Он нахмурился и как будто не был особенно мне рад.
   - Я прибыл помочь архангелу открыть врата рая.
   - Ну, теперь здесь есть я...
   - Ничего страшного, - воткнулся архангел и отменно ласково обратился к ангелу: - Друг мой, помогите ему, пожалуйста, открыть врата.
   Тот охотно отправился исполнять эту просьбу. Мы взялись за створища и потянули их в разные стороны.
   - И чего ради они такие тяжелые? - прокряхтел я. - Неужели нельзя изобрести какой-нибудь механизм?.. Рычаг какой-нибудь, что ли... Или Архимед до вас не добрался?
   Гавриил не ответил.
   - Нет, ну чего они тяжелые? - настаивал я. - Это же рай - здесь не положено трудиться... Я не хочу, во всяком случае...
   На этот раз Гавриил удостоил меня ответом.
   - Но ведь это только еще вход в рай...
   "Черт побери, железная логика..." - подумал я. Потом я подумал, что негоже чертыхаться в раю даже мысленно. Я даже испугался... Но вроде никакая молния меня не поразила.
   Входившие кандидаты были несколько удивлены: похоже, они слышали наш разговор. Понявший это Гавриил смутился и гневно посмотрел на меня, как будто я в чем-то был виноват.
   - Голубчик, - проговорил я, подойдя к нему, - не гневайтесь. Это - грех...
   - Я, кажется, уже говорил, что здесь не существует такого понятия.
   - А как же это еще можно назвать? - прошептал я.
   Он ничего не ответил на мою глупую выходку и упорхнул. Что за дурацкая привычка обрывать разговор на полуслове! Впрочем, бог с ним, меня ждало нечто более увлекательное - так мне, по-крайней мере, думалось. Я немедленно пристроился рядом с архангелом на таком же, как и у него, естественном кресле, вылезшем недавно из ствола соседнего дерева.
   Правда, как я вскорости убедился, церемония эта была весьма скучна. Кандидаты были тупы до изнеможения и иногда казались зомби, бессмысленно повторяющими заученное или просто однажды где-то услышанное. Между тем они, похоже, говорили только то, в чем были убеждены. Занимательность появлялась лишь только тогда, когда Гавриил пытался выяснить что-то, связанное с земной жизнью - он сам при этом, как я замечал, даже немного подавался вперед и начинал говорить быстрее. В остальном же церемония представляла из себя бессмысленный разговор, похожий на лабиринт, в котором сколько ни ходи, все равно оказываешься в центре.
   - Здравствуйте, сын мой, - обратился Гавриил к одному из кандидатов.
   - Здравствуйте, отец мой, - кандидат совершил легкий поклон. Он ничуть не смущен, не терзается мучениями, примут его или нет, не оглядывается поминутно на свои крылышки, желая убедиться в том, что они белые, белые-белые и никакие другие. Напротив, он на удивление уверен в себе и в том, что ему давным-давно уготовано место в этом знатном заведении и что, собственно, нигде больше он не сможет получить того, что ему подобает. Эта несдвигаемая уверенность сначала воспринимается как не имеющая себе границ наглость, но затем вспоминаешь, кто перед тобой стоит. Наглость отбрасываешь и начинаешь подбирать другие параллели. Внимательнее вглядываясь в глаза кандидатов, понимаешь, что они напоминают поговорку "как баран на новые ворота". Стоят, смотрят - иного пути, кроме этих ворот, нет - ни вправо, ни влево, ни тем более назад.
   - Что вас привело к нам? - продолжил Гавриил.
   - Я не сам пришел, отец мой, - ответил кандидат. Говорит он это опять-таки невозмутимо, даже не пытаясь выказать злорадство, что, мол, его не так просто одурачить. Нет, он просто констатирует факт и то, что он думает. От него не дождешься такого ответа как "я пришел за наградой за свои страдания, отец мой".
   - Что вы ожидаете здесь обрести?
   - Ничего, отец мой. Ничего, кроме света и покоя.
   - О-о, покой, свет - это не так уж и мало. Вы думаете, вы достойны покоя и света?
   - Это не мне решать.
   - Что, ваша земная жизнь была беспокойной? - спросил Гавриил, решив зайти с другого конца.
   При словах "земная жизнь" в глазах кандидата мелькнуло легкое недоумение - наверное, он всю ее прожил в мыслях о загробной жизни и мало что замечал вокруг.
   - Но ведь она бренна и суетна, отец мой. Ведь она есть лишь приготовление...
   - Вы хорошо приготовились, друг мой?
   - К чему?
   - К беседе.
   - Я готовился, отец мой, но не к беседе...
   Я не видел таких в свою бытность: может быть, они мне попросту не встречались; может быть, я был настолько слеп, что не замечал этих пурпурных единорогов; может быть, перед моими глазами сейчас разыгрывался какой-то нелепый фарс. Однако, если это фарс, то для кого-то его должны были разыгрывать. Неужто его зритель - я? Что-то слишком много чести...
   Впрочем, мысли о фарсе достаточно быстро покинули меня: Гавриил тронул меня за плечо и попросил пригласить следующего кандидата, желая, очевидно, чтобы я начал входить в роль его помощника. Первый кандидат уже, как оказалось, преодолел естественную преграду за нашими спинами, где его ожидала вечность, не разбавленная никакими противоречиями, недоразумениями или недосказанностями. Блажен, кто верует!..
   Просьба Гавриила застала меня несколько врасплох. Первый (то есть, уже второй) в очереди кандидатов был всего в паре шагов, и архангелу ничего не стоило пригласить его жестом, хоть рядовым, хоть величественным. Но Гавриил, очевидно, решил каким-нибудь образом оправдать мое присутствие здесь. Я толком не знал, что должен был сделать и не нашел ничего лучшего как слегка привстать на своем кресле и, прокашлявшись, негромко произнести:
   - Следующий, пожалуйста.
   Гавриила это вроде бы удовлетворило. Во всяком случае, он не высказал никакого неудовольствия, даже мимолетным укоризненным взглядом. Между тем кандидат неторопливо сделал шаг вперед и оказался перед архангелом. Я ожидал, что сейчас начнется та же самая череда вопросов, что и в первом случае, однако Гавриил оказался более разнообразным в выборе подходов. Немного наклонившись, скрестив пальцы и опершись на них подбородком, он произнес:
   - Расскажите мне о своей жизни.
   - Что именно, отец мой? - спросил кандидат. В отличие от первого, он мигом смекнул, о чем идет речь.
   - Все, сын мой. Ничего не утаивая.
   Кандидат вздохнул, отчего крылья за его спиной шевельнулись, открыв режущие взгляд редкие черные перья. Не какая-нибудь незначительная пестрота, а самые настоящие черные перья, будто бы стянутые у ворона. Его стоило запороть сразу же (а затем задуматься над тем, как он сюда попал) и отдать темненьким, которые, впрочем, пока еще не появлялись у врат (хотя, может они уже и там - сидят себе в сторонке на траве и травят похабные анекдоты?). Правда, вид у него был на редкость простодушен: невинные, но живые и "говорящие" глаза, губы в полуулыбке, оттопыренные уши, крупный нос из породы "шнобелей". С чего Гавриил все-таки повел с ним разговор, мне было не совсем ясно. Но как только кандидат заговорил, все стало явным и простым: он поведал нам довольно интересную историю, причем не скудным языком того, кто уже познал бренность всего, кроме души своей, а живой, разговорной речью. Он явно был человеком, любившем поговорить и не всегда задумывающимся над тем, что он произносит.
   - Как и все, отец мой, я сначала родился...
   - В каком году? - спросил Гавриил.
   - В 2037 от рождества Христова.
   - Стало быть, ваша молодость пришлась на кризис демократии...
   - Да, отец мой, я застал это время...
   - Страна?
   - Какая страна?
   - В какой стране вы родились?
   - В России. Детство свое я помню достаточно смутно, а то, что помню, не достойно особого внимания.
   - Почему же?
   - Я был тихим, примерным малышом, отец мой, жил так, как мне велят, не противоречил никому и никогда никому не мешал. Мои родители говорили мне впоследствии, что не было ни одной ночи, когда бы я их потревожил и помешал сны. У них прекрасное здоровье - до сих пор... Я ел то, что мне давали, я спал тогда, когда меня укладывали в постель.
   - Так что же, в отрочестве вы утратили эти свои качества?
   - Нет, отец мой. Я никогда не вторгался в чужие интересы, не трогал чужую жизнь, никогда не проявлял неуважения к кому-либо...
   - То есть, вы были на редкость равнодушным человеком?
   - Нет. Я просто стремился не вмешиваться в чужую жизнь и этим потревожить кого-либо, доставить нечаянное беспокойство...
   - Скажите, - спросил Гавриил, - вы не имели привычки втягивать голову в плечи?..
   Кандидат удивленно приподнял брови.
   - Имел, отец мой. Люди говорили, что я похож на застарелого воробышка.
   - А почему все же вы были столь пассивны по отношению к ближним вашим? - спросил я, неожиданно для себя встряв в разговор. Первой моей реакцией на собственное действие было желание заткнуть себе ладонью рот и недоуменно посмотреть на Гавриила, но я сообразил, что все это будет не к месту и вообще поставит меня в смешное положение. Поэтому я не сдвинул своего невозмутимого взора с кандидата и краем глаза изучал реакцию Гавриила. Он вел себя так же невозмутимо. Однако, что это я сунулся - все равно не имею никакого представления о религии... Впрочем, кто его имеет, это представление?
   - Я же сказал - из желания не помешать кому бы то ни было, из уважения к ним самим...
   - Однако, проявление, например, сострадания не может быть помехой... - заметил Гавриил.
   - Отец мой, мне всегда казалось, что сострадание вполне может вызвать страдание человека, на которого направлена жалость. Никогда не знаешь, чем оно может обернуться.
   Эта мысль показалась мне резонной. Однако, в этом была и причина того, что его крылья были раскрашены подобно клавишам рояля. Нужно было больше думать о себе. Не специально, конечно. Не нужно было опускаться (или подниматься) до эгоизма. Нужно было быть искренне убежденным в том, что "АЗЪ должен проявить сострадание" и не помышлять о последствиях. Это ведь тяжело - быть праведником. Непременно всегда быть уверенным, что каждое твое действие приносит ближним лишь благодатное... Те, что за нашими спинами - каждый из них, очевидно, с изумительным, достойным уважения, неутомимым упорством были во всем этом убеждены.
   - Дальше, - сказал Гавриил.
   - Дальше... Я неплохо закончил двенадцатилетку и решил заняться физикой. Почему я сделал этот выбор? - спросил он, очевидно, решив, что предвидел вопрос. - Мне казалось, что я мог помочь в восстановлении авторитета этой науки. Кризис социализма был уже позади. Кризис демократии, злоупотребление ею и попрание ее ценностей были в самом разгаре. Человечество бросилось в суеверия - это не выглядело, конечно, как катастрофа, но все же ощущалось как некие дни депрессии. Люди отвернулись от знания - от реального, фактического, а многие и от божественного...
   - По-вашему, - вновь встрянул я, - божественное и фактическое знание имеют что-нибудь общее?
   - Конечно, - простодушно ответил кандидат, - я всегда был убежден, что это две стороны одной медали.
   Мы обменялись с Гавриилом взорами, и по глазам архангела я лишний раз убедился в том, что встречи с темненькими этому кандидату никак не избежать. Гавриил, казалось, так и хотел озорно заметить: "В фактическом знании столько бесовского!.." В самом деле, нужно было только недоуменно хлопнуть ресницами по поводу фактического знания: мир создал бог - и это начало всего остального...
   - Дальше... - сказал Гавриил.
   - Дальше... - задумчиво проговорил кандидат, - дальше... Вы знаете, как мир жесток и как жесток должен быть в нем человек, чтобы добиться своего... Впрочем, - спохватился он, - может и не знаете, может забыли...
   - Друг мой, - прервал его Гавриил, - у меня не так плохо с памятью. Тем более, если вы заметили, я беседую с теми, кто явился с того света. Что же с вами такое произошло? Почему у вас появились основания считать этот мир жестоким?
   - Я сделал одно открытие... Не такое, впрочем, уж великое, но определенное значение оно все-таки имело. Не буду вдаваться в подробности, но речь шла о повышении эффективности контроля над термоядерными реакциями... оно было у меня самым простейшим образом украдено, и я не смог впоследствии доказать свои претензии на авторство... Так я, собственно, и попал в монастырь...
   - Вы потеряли веру в то дело, которым занимались? - спросил я.
   - Нет, не потерял... Вовсе нет.
   - Пали духом?..
   - А что же мне еще было делать?.. Мне кажется, я имел на это полное моральное право...
   Я хотел сказать: "Мне тоже так кажется". Но промолчал. Эх, уныние, уныние...
   - А с какой целью вы отправились в монастырь? - спросил Гавриил.
   - Да у меня, собственно, не было никакой цели... Но я всегда был верующим человеком и решил оградиться от мира, который... в котором я не нашел себе места, если угодно...
   - Какой вам показалась жизнь в монастыре? - поинтересовался Гавриил.
   - Это был один из лучших периодов в моей жизни, - кандидат закрыл глаза, словно пытаясь вернуть ту обстановку, которая окружала его когда-то при жизни. - Наш монастырь стоял в чудесном месте - на окраине городка, прозванной "зеленой". Она действительно была богата самой разной растительностью: аллеи, местами непроходимый кустарник... Здание монастыря всегда было трудно найти - оно располагалось внутри небольшой рощицы. Кроны в ней были густые, поэтому было непросто разглядеть в ней наши стены - проще было уткнуться в них лбом... Молитвы и шелест на ветру - единственные звуки, наполнявшие мою жизнь тогда. Колокольни у нас не было... Клянусь. что не было на том свете места, отраднее...
   - Довольно, - нарочито сухо сказал Гавриил и, обратившись ко мне, добавил к уже сказанному: - Проводите его до ворот.
   Кандидат открыл глаза, и в них мелькнуло недоумение.
   - А что меня там ждет? - спросил он.
   - Вы грешны, друг мой, - произнес вместо ответа Гавриил, - и вам нет места в раю.
   Я встал с кресла. К моему удивлению, кандидат не особенно огорчился - во всех его последующих движениях сквозила покорность.
   Мы дошли до черты, провожаемые долгими, протяжными взглядами, и я выглянул. Темненькие действительно сидели на траве кружком и о чем-то беседовали. Увидев нас, они замолчали и стали во все глаза смотреть на кандидата. Затем встали и направились в нашу сторону.
   - Переступите черту, - тихо приказал я, - и идите к ним навстречу.
   Он подчинился. Как только они сошлись, кандидат был сбит с ног и повален на землю на бок. Один из чертей (их было шестеро) выхватил топорик и не медля ни секунды ловко рубанул по крыльям. Правда, отрубить их с первого раза не удалось - топорик был слишком мал, - и темный бил и бил еще, пока крылья не отлетели в сторону, брызнув фонтаном перьев. Второй фонтан брызнул из спины бывшего кандидата, забрызгав ноги чертей. Кровь била некоторое время, но вскоре стала ослабевать, и через некоторое время просто лениво засочилась. Все эти действия, разумеется, были необычайно болезненны для бывшего физика - это было видно по его выкатившемся глазам. Однако он почему-то не кричал, а только жевал губы, также пустившие несколько струй. Кровь быстро засыхала, превращаясь в потрескавшиеся полосы на подбородке. Заткнулись и раны на спине. Это я заметил уже когда трое из чертей деловито раскрутили веревки с "кошками" на концах, вонзили эти самые кошки в самые разные места на теле и потащили дергающееся тело к будто обрезанному краю. За ним черти рухнули вниз, а через некоторое время туда же отправилось и тело бывшего кандидата. Один из темненьких, впрочем, скоро вынырнул обратно, подобрал валявшиеся крылья и, положив их в черный мешок, вновь прыгнул за обод.
   Вся эта сцена, конечно, не доставила мне особой радости. И не развлекла. Я всегда был чуток к страданиям других - они всегда действовали мне на нервы и расстраивали меня. Сначала мне даже показалось, что я не смогу сдвинуться в места - в особенности после того, как я понял, что со мной могли обойтись точно так же. Но в конце концов я пожал плечами и, оторвав ноги от земли (если так можно было назвать то, что находилось под моими ногами), отправился обратно к своему месту.
   На обратном пути я обратил внимание на лица кандидатов. Опять - никакой тревоги, никаких морщин или трясущихся рук, никто не утирал пот со лба - нет, все смотрели на деревья за нашими с Гавриилом спинами и думали о грядущем - уже близком.
   Опрос продолжился, и через некоторое время я уже узнал, что Петр наконец-то взял Азов, что начался процесс оттока НАТО на запад, что от Козельска не оставили камня на камне: кандидаты выныривали из разных эпох без разбору. Один вовсе умер от того, что захлебнулся во время одного из первых крещений, когда их толпой загнали в реку.
   Когда очередь закончилась, я вновь поинтересовался у Гавриила об этой неразберихе. Он вновь мне все терпеливо объяснил (здесь учишься терпению).
   - Друг мой, - ответил он, - здесь нет течения времени. Оно - там. А здесь год рождения или смерти не имеет никакого значения.
   - Так их что, хватают веером по разным эпохам?
   - Видишь ли, этот механизм достаточно сложен...
   - Да и бог с ним, - махнул я рукой. - Все равно дурдом... Вот, хотя бы... Я заметил, что все здесь христиане?..
   (Интересно, как я-то сюда попал?)
   - Православные, - уточнил Гавриил.
   - Так вот, где-то здесь поблизости есть, наверное, какая-нибудь нирвана... Что-нибудь похожее на рай у мусульман... Так ведь?
   - Нет бога, кроме...
   - Ну это-то понятно. Но ведь это возможно?
   - Теоретически да, - уклончиво ответил Гавриил, после чего погрозил мне пальцем: - Но только, понимаешь, entre nous!
   - Кстати, а мы на каком языке говорим? - спросил я. - Это точно русский?
   - Возможно...
   ...В принципе, на предыдущих страницах я описал всю свою жизнь в этом местечке. Можно представить, сколь она была нетороплива. Кроме того, она становилась все скучнее. Для начала мне было трудно привыкнуть к полному штилю времени. Все вокруг встало с той упрямостью, с которой сюда попадают. Не было смены дня и ночи, эфир не рассекало никакое небесное тело, сходное хоть сколько-нибудь с луной или солнцем. Лишь ангелы изредка пролетали мимо, и ветерок, поднимаемый их крыльями, был единственным признаком того, что хоть какое-нибудь движение здесь все же есть. Честное слово, если бы я был жаждущим романтиком, страдающим от противоречий или несуразиц окружающей жизни и стремящимся к миру более гармонично и светло построенному (а я, несомненно, таким не был), то я чуть ли не кожей сейчас ощутил бы, что такое романтическая ирония.
   Сначала меня занимало знакомство с Гавриилом, наши частые с ним разговоры. После он мне не наскучил - нет! - но я как-то привык к нему. К тому же, я понял, что он как был Гавриилом, так Гавриилом и останется. Пусть интересным стариком, несомненно, уважаемым мною... К тому же, до меня дошло, что мне давно пора взять девиз: "Гавриил и никого кроме Гавриила!" Потому что он навечно останется тем единственным, кто будет моим собеседником, моим другом, тем, наконец, к кому я смогу испытывать теплые чувства. Удручающая мысль. Были еще, разумеется, кандидаты, вызывающее несомненное уважение, но эти бараны шли чередой, оставляя в моей памяти слабый след (их прошлой жизни). Это было похоже на ежедневное распитие нектара. Были еще темненькие, но тех я побаивался, да и негоже мне было общаться с ними - при своей-то должности. К тому же, я их не различал. Или у наших ворот оказывалась одна и та же шестерка, или они все такие, на подбор, бесстрастные и черные как смоль, со схожими лицами, отличающиеся друг от друга только размерами. Впрочем, я был уверен, что свободное от дежурства у ворот время они проводят весело, но вообще, исходя их того, что я видел, их жизнь тоже должна была быть скучной до чрезвычайности. Мне всегда казалось, что в целях поразвлечься, они должны были заниматься каким-нибудь постыдным для них благодетельствованием. А как иначе?..
   Это была моя последняя мысль, слава богу, которого я так и не увидел - даже после смерти...

Глава 2

Кастрированная

  
   Спящий человек... Как страшно взглянуть.
   Спящий навек не может вздохнуть.
   Он недвижим, но страшен мне:
   Подойдешь поближе - он вскрикнет во сне.
  
   М
   еня словно кто-то ткнул в бок, стараясь разбудить и одновременно растолковывая, что я опаздываю и если сейчас же не встану, уже никак не смогу успеть. Я немедленно проснулся, попытался приподняться, но тут же повалился опять на спину, завыв от боли. Сон, дурман, бред кончился - кем бы он ни был. Надо мной стоял Учитель. Он только что закончил первый надрез и, подняв руки с окровавленным ножом над головой, что-то победоносно кричал округе, и она отвечала ему множеством восторженных голосов. Господи!.. Какой бред! Неужели это еще не кончилось? Неужели я все еще жив? Боль распирала все мои внутренности, громогласно подтверждая: да, еще жив. Черт побери, когда же...
   Учитель вдруг оборвал свой крик на высокой ноте и властно раскинул руками, словно дирижер какой... Все разом смолкли. Стало тихо-тихо. Как в могиле, должно быть. Однако, нет. Поднялся небольшой ветер и стал нежно шуршать кронами. Я даже улыбнулся - так меня это успокоило.
   На пару секунд. Учитель опять склонился надо мной и приготовился сделать второй надрез. Наверное, мое лицо исказилось от страха, потому что, посмотрев в мои глаза, Учитель вдруг остановился.
   - Избранные не могут этого избежать. А ты - избранный! - он прошептал это чуть ли не с благоговением, после чего поднес-таки клинок с капающей кровью к моей груди.
   Я хотел сказать ему какую-нибудь гадость, но у меня ничего не получилось: наверное, тот крик - это было последнее, что смог издать за свою сознательную жизнь. Я захрипел и стал плеваться кровью.
   - Успокойся, - прошептал Учитель, - иначе ты умрешь раньше времени, и весь этот обряд будет лишен смысла.
   "Это стоит того!"
   Второй надрез был еще более болезненным. Если бы мое тело было полно сил, оно наверняка изогнулось бы в дугу. А так я просто снова умер.
   ...То, что увидел, было настолько неожиданным, что я отшатнулся. Впрочем, не беда, энергия в моем теле так и бурлила. Хотелось бегать, прыгать, даже летать. Я оглянулся за спину. Никаких крыльев у меня не было. Да и черт с ними - я готов бегать быстрее, чем ангелы летают!.. Я опять повернулся к тому, что явилось моим глазам с самого начала.
   Судя по всему, я находился в палате рожениц, причем в самый ответственный момент... Какая-то женщина в белом халате строго говорила:
   - Еще немного. Тужьтесь... Еще немного... Тужьтесь...
   Лежащая женщина только что-то всхлипывала в ответ. Приглядевшись к ней, я узнал мать. Молодую, как будто едва вошедшую в самостоятельную жизнь, но уже уставшую, вымотанную последними месяцами. Ее всегда пышные волосы сейчас казались редкими, жиденькими... "Бедная..."- подумал я и отвернулся, попытавшись нервно побарабанить пальцами о подоконник, чего мне, однако, не удалось: пальцы проходили насквозь. Тьфу ты! - я сплюнул. Однако, плевок тоже не задержался и ухнул куда-то вниз, под землю. В преисподнюю, должно быть.
   За окошком послышались отдаленные звуки "Прощания Славянки" и что-то громогласно и торжественно объявляющий голос. "Ура-а-а!.." - изредка вторило ему.
   "Господи, что это?" - подумал я. Что-то до боли знакомое... Даже родное. Гм, естественно! Первомайская демонстрация. Я же родился в день светлого праздника первого мая... Впоследствии мой день рождения всегда праздновали с размахом: широкими колоннами по улицам, со множеством воздушных шариков и маленьких и не очень красных флажков, трепетно развевающихся в теплых и заботливых руках. Почему-то именно теплых и заботливых... Всегда играла музыка, разные голоса возвещали что-то над площадями, а люди радостно отвечали им дружным, стройным гулом голосов. До поры до времени в мой день рождения всегда было весело...
   Мои размышления прервал крик ребенка - новорожденного. Я обернулся. Какой-то жалкий, склизкий, противный комочек верещал на чем свет стоит, прочищая свои легкие. "Какая гадость..." - подумал я. Меж тем комочек продолжал верещать, провозглашая, что на свет появился новый толкователь реальности. Я вновь отвернулся, не желая этого видеть.
   - Где он? - всхлипнула моя мать.
   - Он здесь, здесь, - тихо говорил кто-то успокоительно. - Вот он, вот...
   Мать вздохнула. Или всхлипнула.
   Я даже заткнул уши - настолько все это резало мой слух. И еще закрыл глаза... Когда я их вновь растворил, вокруг уже были совсем другие стены, гораздо более привлекательные. Даже нежные, но по-особенному, по-совковому: на белилке, покрывающей стену почти до пола, были нарисованы изогнутые темно-зеленые ростки, увенчанные вишнями, на каждой их которых бледнели три желтых точки. В метре от пола начиналась грязно-синяя краска, но даже она не могла испортить ровного, умиленного впечатления, возникающего при виде росписи на стенах, пусть и нанесенной по трафарету.
   Что-то такое мне вдруг вспомнилось из рассказов родителей - о том, как они, не имея обоев, ночи напролет разрисовывали стены. Однако я не предполагал, что это выглядело столь привлекательно.
   Я всегда плохо помнил свое детство, а уж о младенчестве и говорить нечего. Поэтому, несмотря на то, что я стоял в своей детской, моим глазам не открывалось ничего знакомого. Все здесь я видел словно первый раз в жизни. Правда, я не был особенно очарован - как должен быть очарован человек, прикоснувшийся к чему-то сокровенному, как должен быть потрясен, например, археолог, выкопавший на двухметровой глубине средь чистой глины чей-то прогнивший зуб, хозяин которого вырвал и выбросил его за ненадобностью. Правда, сначала как будто что-то дрогнуло в моем сердце, но потом я подумал: откуда у меня может быть сердце, если тело мое проходит сквозь все, что попадается ему на пути? Эта мысль меня позабавила, и всякая одухотворенность, если она и была, исчезла, рассыпалась, ударившись о как будто реальность.
   Наконец, я обратил внимание на кроватку, стоящую в углу. Там, конечно же, лежал я. Точнее, я об этом лишь мог догадываться, так как сморщенный младенец, мирно спавший в кроватке, мог быть кем угодно.
   Я глядел на него (или на себя) некоторое время, пытаясь как-то оправдать свое присутствие в этой комнате. Конечно, я не был обязан этого делать (в смысле, оправдывать происходящее), но я подумал: зачем-то же я здесь нахожусь - так незачем лишний раз изображать из себя равнодушного глупца. Вдруг за мной кто-нибудь следит?..
   Внезапно мне пришла в голову шальная мысль, и я, свернувшись в комочек, попытался пролезть в младенческое тело. Мне это удалось, и тут вдруг, соединившись сам с собой, я начал видеть удивительные картины. Самым удивительным в них были без`образность и бессюжетность. Видимо, я еще не успел со времен утробы достаточно насмотреться на мир, поэтому картины, разрисовывающие мои сны, были какими-то инопланетными, лишь изредка мелькало что-то более-менее знакомое, но и оно было искажено, смазано рукой начинающего художника. Все это захватывало своей первобытностью, неиспорченностью - чем-то откровенно звериным, не знающим пока каких-либо границ или табу. Может быть, подумалось мне, я слишком категоричен, однако впечатление было именно такое.
   Насмотревшись на эти картинки, я вылез из своего тела, и старый, знакомый мир поразил меня своей тупой категоричностью и...
   Впрочем, разумеется, все это было ненадолго. Осталось только скомканное впечатление, которое трудно было погладить и, свернув, сунуть куда-нибудь на пыльные полки. Однако, ощущение истинности, подлинности и чистоты, закрепившееся вроде за инопланетным, вновь повисло в пустоте между тем и другим. Как обычно. Я вновь сплюнул. Не для того же меня засунули сюда, в мое младенчество, чтобы я вновь ощутил некоторое старчество своей теперь ужу почти скончавшейся души. Хотя, может быть, как раз для этого...
   Как жаль, что в свое время я утратил способность к однозначному оцениванию событий... Когда-то все было совершенно по-другому - я вообще никак не оценивал события, я просто смотрел вокруг с раскрытыми глазами и ушами. Вот как сейчас...
   Мне всего-то пятый год. Этого времени я тоже никогда не помнил, оно тоже тонуло в густом тумане - настолько густом, что в нем даже ежиков никаких никогда не бродило.
   Что есть мир? Не загадка не тайна не что-то захватывающее дух - он просто есть и в нем нужно как можно лучше устроиться потому что ты слаб - тебе нужно найти какую-то нишу сам ты ее не добудешь только с чужой помощью тех на которых ты сейчас паразитируешь... впрочем плохое слово - в жизни никогда так не думал - я ничуть не паразитирую они тоже пьют из меня соки. Впрочем что "паразитирую" что "пьют соки" - все ж от чистого сердца... Жаль только истина от этого ничего не теряет... Бр-р-р! Это не я тогдашний так думаю - а я совсем другой, теперешний, уже даже вроде мертвый...
   А младенец... Вокруг ничего нет, кроме примеров для подражания. Весь мир состоит только из них - лишь изредка "я" выходит на первый план. Правда, даже тогда ты не можешь выйти за пределы подражания. Потому что я осознаю свою исключительность только на подсознательном уровне - у меня еще пока нет откровенного самомнения. Однако я всегда требую своего и даже знаю, как этого можно добиться. Пусть в ущерб другим. Более того - только в ущерб другим. Но меня это нипочем не волнует. Я просто стараюсь брать свое. Просто брать свое - любым образом... Эх, подумалось мне сейчас, вот бы остаться таковым на всю жизнь! Вот бы не засорять свои неокрепшие и чистенькие мозги всякой моралью, или нравственностью, или еще чем похуже. Просто брать свое... Черт побери! Просто брать свое... Не стыдясь этого!
   Вот она, чистота помыслов младенца! Чище, прозрачнее этого и выдумать ничего невозможно. Я до такой степени ощутил тоску по своим младенческим годам, что даже попытался прикусить себе губу - побольнее, чтобы начала сочиться кровь. Разумеется, мне это не удалось.
   Интересно, какая картинка будет следующей? Если они (какие, впрочем, еще они?) хотят показать мне все мое существование, тогда - держись! Сейчас, стоя возле своей кроватки, я перебирал прошедшие годы и, честно говоря, нашел не очень много приятных эпизодов - натура, наверное, такая гадостная, что хорошее запоминаю с трудом, - однако мне показалось, что эти эпизоды останутся где-то на пыльных полках и если порадуют кого-нибудь, то не меня.
   Пока я, по своей дурацкой привычке, раздумывал, обстановка вокруг меня изменилась. Нет, я стоял в той же самой квартире, однако белизну и краску на стенах сменили обои, правда плохонькие: мрачные, темно-красные, с какими-то неестественными разводами. Детская кровать все еще стояла в углу, но младенец в ней, подлец, уже подрос, превратившись в годовалого ребенка. Он не спал, а лепетал какой-то несусветный вздор и временами бил ручками по погремушке, висевшей над ним. Еще он разглядывал потолок, пытаясь увидеть хоть что-нибудь занимательное в этой белизне. Временами ребенок переводил взгляд на разноцветную погремушку, но она уже, видимо, привлекала его в той же степени, что и сверкающий своей грязной белизной потолок. Попытавшись безуспешно почесать затылок, я вновь влез в родное мне в некоторой степени тело.
   Tabula rasa, которую считают почему-то символом пустоты, была уже несколько наполнена новыми образами. Там были несколько знакомых лиц, целиком вся квартира, приравненная к новой вселенной, и смутные картинки того необъяснимого, что лежит за пределами этой вселенной.
   Мне было до жути скучно - главная моя сейчас беда. Пока ничего хуже нет. Разве что когда голодный... Но я никогда не бываю голодным...
   Я начал кричать, раздувая легкие по полной программе. Я знал, они придут - я заставлю, им некуда будет деться. У них просто не будет выхода. Поэтому я все кричал и кричал, по возможности внимательнее поглядывая на тот кусок стены, из-за которого они должны прибежать и захлопотать вокруг меня.
   Они не шли. Я кричал и кричал, даже вытолкнул из себя пару слезинок, но они так и не появились.
   Я покорился.
   Если бы я умел ходить, я бы поклонился, свершил реверанс и лишь после этого отправился бы спать. Но я так и заснул лежа. Сны были все те же.
   Я уже упоминал, что плохо помню свое младенчество. Пока все, что я видел, явилось для меня большим сюрпризом. В том числе и следующая картинка. Обстановку: обои, мебель, да и саму кроватку ребенка слизнуло, словно языком коровы, и белое ничто мгновенно было раскрашено в новые цвета. Из небытия явились люди с раскрасневшимися лицами, ворвался гул застольного разговора ни о чем, где все перебивали друг друга и тем, кто имел слабые голоса, трудно было вставить свое слово и успеть рассказать хотя бы коротенький анекдот без того, чтобы его несколько раз не прервали и не рассыпали всю соль.
   Стол был накрыт на славу. В центре его громоздились, разумеется, бутылки с различным содержимым: водка, вино, портвейн. Немного сбоку одиноко стоял кувшин с вишневым компотом. С другой стороны расположилось огромное блюдо с остатками картошки и подливки. Еще не до конца были уплетены рыба под шубой, "зимний". Зато вытянутые блюда, на которых, должно быть, была селедка, были опустошены полностью и лишь тонким слоем сока и полукружочками лука напоминали о своем содержимом.
   Сидевшие за столом уже давно бросили есть. Они только пили, пели и, как уже упоминалось, разговаривали. Их было человек двенадцать различного возраста. Был даже ребенок, но он сидел не за столом, а расположился невдалеке в кресле, держал на коленях большую пеструю книгу с бросающимися в глаза крупными картинками. Однако, в нее он почти не смотрел и больше глазел на происходящее.
   Мне показалось любопытным, что за книгу ему сунули. Это был Михалков, о чем красочно свидетельствовали звери, прибивающие к небу гвоздями солнце. Ребенок, конечно, на мои действия никак не прореагировал, лишь пару раз скользнул сквозь меня взглядом. За окнами было уже темно, и ему полагалось, собственно, лежать в кровати. Впрочем, при таком шуме трудно было заснуть даже ему, поэтому, должно быть, его вытащили из постели и поместили рядом, на глазах.
   Один (точнее, одна) из гостей, подойдя, попыталась напоить его вином, но ребенок, отпив глоток, в отвращением поморщился и оттолкнул от себя рюмку. Женщина сказала, подняв колеблющийся палец:
   - То-то же!.. И не пей больше...
   Ребенок, все так же морщась, посмотрел на нее и даже был согласен что-то пообещать. Но он не знал, что. Поэтому он отвернулся и начал тянуть компот, после чего морщиться перестал.
   Женщина вернулась к столу, и вскоре все по ее призыву затянули:
  

Спят курганы темные,

Солнцем опаленные...

  
   Я стал внимательнее к ним приглядываться. Отец с матерью сидели спиной ко мне, однако их затылки красноречиво свидетельствовали о том, что это именно они. Отец небрежно обнимал мать, прижимая ее к своему плечу.
   Остальные были знакомы мне смутно, но кое-кого я, все-таки признавал - видел в своем время мельком на фотографиях. Это были старые знакомые родителей, с которыми они поддерживали связь еще до той поры, как мы переехали.
   Тем временем песня закончилась и возобновился гул беседы.
   - Я ему и говорю: что мне сказали сделать - я сделал. А это - увольте...
   - Водка, говорят, враг, а врага нужно уничтожать...
   - Володя, ты бы не мешал с портвейном - тебе с утра завтра...
   - Я?.. Да я только начал...
   - Газеты вчера читали?
   - Нет...
   Больше всех кричал усатый мужчина, что-то доказывающий сидевшей рядом женщине:
   - Я для тебя все сделаю...
   - Ой, да знаю я! - отмахивалась та.
   - Я тебе говорю! Ничего не пожалею!
   - Пей поменьше... Вообще, тебе хватит. Уже и так заговариваться начал...
   - Ты не веришь, что ли?.. чтобы сделать... хочешь, палец отрублю?..
   - Да перестань ты!
   - Нет, ну ради тебя!..
   - Ты что, дурак, что ли?
   - Кто дурак? - вскрикнул усатый, будто оскорбленный в самых лучших чувствах, вдруг схватил в руки нож и махом оттяпал себе палец.
   Молчание воцарилось за столом. Кровь лилась на белую скатерть и расходилась пятном, все ближе подбираясь к стоявшим неподалеку тарелкам. Палец подергивался некоторое время и скользнул со стола на желтый ковер.
   - О, господи!.. - простонала одна из старушек и тоже скользнула под стол.
   - Ты что, дурак?.. - растерянно повторила женщина.
   Мужчина смотрел на свою осиротевшую руку и теперь, кажется, был готов согласиться.
   Все вдруг засуетились, оправившись от удивления. В воздухе долго еще носилось "дурак", "вот дурак!", но между тем руку перевязали какой-то тряпкой, кто-то успел позвонить в скорую. Не забыли и про скатерть: "Быстрее нужно замочить"... Большинство заторопилось домой.
   Вскоре комната почти опустела. Осталась только старушка и забытый всеми палец на полу, ребенок с внезапным интересом в глазах. Он слез с кресла, поднял палец, который совсем недавно так забавно дергался и с любопытством его осмотрел. Кровь все еще сочилась из него. Ребенок вдруг лизнул ее с таким видом, как будто в этом не было ничего предосудительного. Я аж передернулся от отвращения. Тут в комнату неторопливо зашел кто-то из взрослых. Посмеиваясь, он стал шарить по полу, но через некоторое время увидел палец в руках ребенка. Весело погрозив ему, он отобрал у ребенка сей предмет и снова скрылся в прихожей.
   Звереныш посмотрел ему вслед и молчал. Он успел только облизнуть губы, словно оценивая вкус крови, как картинка очередной раз исчезла.
   "Какого черта?" - подумал я.
   Между тем на меня упала новая обстановка.
   Уже несколько поднадоевшая квартира сменилась улицей, упавшей на меня цветами, звуками и запахом. Был слышен свист ветра, не собирающегося, однако, колыхать мои волосы. Желтые листья вместе с пылью наровили сорвать шляпы с прохожих, задрать их плащи, но вновь не у меня. И не у звереныша, который шел между отцом и матерью, держась моментами за их плащи. Я в детстве, очевидно, был молчаливым ребенком. Как и в прошлый раз, детеныш молчал, старательно передвигая ноги, пробираясь навстречу сильному ветру. Мать хотела поднять его на руки, но он отказался.
   - Давай-ка повернем, - вдруг сказал отец. - Совсем ветер разошелся.
   - Я хотела до магазина дойти, - отозвалась мать. - Соли нет.
   Они остановились.
   - Далековато еще до твоей соли...
   - А есть ты что собираешься?
   - У Маши возьмем... Давай вернемся.
   Они развернулись и направились в обратную сторону. Однако ребенок продолжал идти в прежнем направлении. Они повернулись и позвали его. Он не отозвался и, свернув с дороги, подобрался к сиамской кошке, безмятежно развалившейся в пыли в кустах, защищающих ее от ветра. Ребенок осторожно поднял ее на руки, и она даже не встревожилась, продолжаю жмурить свои глаза.
   К ребенку подошла мать.
   - Кака, - сказала она. - Отпусти ее.
   Ребенок повернулся к ней спиной, не отпуская кошку.
   - Она же грязная!.. Заразишься еще чем-нибудь.
   - Чем? - спросил ребенок.
   - Вот лишаем каким-нибудь заболеешь...
   Ребенок подумал. Ему не нравилось слово "лишай", хотя он и не понимал в полной мере его значения.
   - Как это - лишаем? - спросил он.
   - А вот кожа у тебя вспухнет, появятся всякие красные шишки...
   Ребенок с омерзением бросил кошку в кусты. Она вскрикнула и убежала в сторону стоявшей неподалеку "хрущовки". Там она, оглянувшись напоследок, скрылась в отверстии в цоколе.
   - Мама, а почему я заражусь от кошки? - спросил ребенок уже по дороге, держась за руку матери.
   - Она грязная, недомашняя. Вот как-нибудь заведем дома кошку - и тогда будешь ее на руках держать.
   Троица удалялась, и их голоса стихали.
   - Дома неинтересно, дома мышей нет... - говорил ребенок.
   Я не пошел за ними. И вообще, становилось нестерпимо скучно. У меня не было никакого настроения складывать мозаику из отдельных эпизодов. Если, конечно, это были части мозаики, а не очередной бред - нагромождение случайно вырванных кусков. Черт его знает. В любом случае, мне не хотелось ни о чем думать. Хотелось ощутить кожей и ноздрями ветер, затеявший нешуточную игру. Я направился к аллее, располагавшейся неподалеку. К сожалению, свободных скамеек не оказалось, и мне пришлось примоститься возле какой-то парочки. Сквозь скамейку я почему-то не провалился. Странно, конечно, но ведь странно и то, что я не проваливаюсь сквозь землю. Впрочем, этим я тоже не собирался забивать голову.
   Парочка, сидевшая рядом, оказалась вовсе не парочкой. Во всяком случае, разговор их был совсем для парочки не характерен. Однако им обоим нельзя было отказать в занимательности, и в конце концов я ничуть не пожалел о том, что ушел от семьи. Жалел я по-прежнему совсем об ином - о том, что не могу, вдохнув полной грудью, ощутить запах свежего ветра. Почему так, черт побери?.. Звуки ведь слышу...
   - Люблю эту погоду, - сказала девушка. - По-крайней мере она позволяет подумать о себе лучше чем обычно.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Да все то же, - пожала плечами девушка. - Можно представить себя кем-нибудь... в каком-нибудь романтическом образе... Да и потом, именно от такого теплого ветра не нужно прятаться. Можно ему полностью отдастся... Что тебе скучны мои слова?
   Парень развел кисти рук.
   - Все это звучит как-то по-детски...
   - Возможно... Как бы это ни звучало, сейчас эти слова мне кажутся слишком дорогими: не каждый день говоришь целиком "изнутри"... Да и ветер этот тоже слишком мне дорог... Тем более он скоро прекратиться...
   - Я бы поменялся с тобой местами... Хотелось бы чувствовать то же самое... - сказал, подумав парень.
   - Тебе все-таки со мной скучно...
   - Завидно... - отозвался парень.
   Я слушал их с наслаждением, почти не понимая, однако. смысла произносимых слов. Но сама речь их текла так гладко, голоса были столь красивы, что они оторвали меня от скуки. Действительно, почувствовать бы сейчас то, что чувствует эта милая девушка. Я встрепенулся. Действительно, может это и возможно. Я осторожно протиснулся в тело девушки и откинулся на спину, как в удобном кресле. Действительно, было необыкновенно приятно. Без всякой причины, без всяких оснований - просто приятно. Внезапно меня что-то кольнуло. Я подумал, что при жизни я отгонял от себя такие состояния. Несмотря на всю свою приятность, они казались мне слишком пустыми, чтобы заполнять ими свою жизнь. Сейчас я понял, что жизнь могла бы сложиться получше. Девушка сейчас дышала полной грудью - словно кислородом и делилась этим со мной, сама того не зная. Я устроился поуютнее и закрыл глаза. Какое счастье, что можно ни о чем не думать. Даже не нужно. И зачем я так много раньше думал? Что я пытался объяснить? И ради чего я строил эти схемы?..
   В очередной раз все испортилось. Скамейка выскользнула из-под меня, и я вновь очутился в белой пустоте.
   Было время, когда я любил одиночество, наслаждался им - в романтический период юности, неизбежно настигающий каждого и так и не отпускающий некоторых, заставляя их оставаться непозволительно наивными. Потом у меня был период, когда одиночество стало не потребностью, а данностью, от которой трудно было отделаться, отчего я перестал любить оставаться сам с собой и находил более интересных собеседников. Но данность - она на то и данность, чтобы заполнять более половины жизни, поэтому некоторое время мне приходилось беседовать в основном с собой - так уж сложилось, а то, что сложилось, уже трудно изменить. Может быть, именно в такие периоды в голове прочно и надолго поселяются мысли о фатализме. Может быть... В этом мире, к сожалению, может быть все, что угодно, поэтому-то он и скучноват из-за своей частой непредсказуемости... Так вот периоды данности одиночества в моей жизни были. И вот я лежу в небольшом коттедже, в одиночестве, вдалеке от дома. На окне отсутствует занавеска, поэтому полная луна, которая выдалась нынче, свободно проникает через стекло и заливает своим светом всю комнату, мешая спать. На улице - так вовсе белые ночи. Хочется выйти наружу, но там снег, там холодно, и как только выйдешь, потянет спать - ведь там так же пусто. Вокруг только чистое поле, пара коттеджей по бокам с погасшими окнами, да редкие огни деревни в паре километров. Поэтому я продолжаю лежать в своем теле в кровати под теплым одеялом, рядом с жаркой батареей. По мне текут струйки пота. (Я перешагнул в своих видениях аж лет через пятнадцать.) В окно, как я уже упоминал, ярко светит луна, разинув свой страдающий рот. Несмотря на это, несмотря на то, что входная дверь не заперта, несмотря на то, что в голове постоянно мелькают образы заглядывающих в окно и скрещивающих с тобой свой немигающий взор страшных или просто жутковатых рож, страха нет. Хотя он должен быть: в малознакомом месте, в чистом поле... Хотя бы маленький какой-нибудь... Но даже скребущаяся в углу мышь или звонко выливающаяся в расширительный бочок отопления струйка воды не вызывают никакой реакции. Полное отупение. Катарсис. Я с некоторых пор стал воспринимать события по-другому. Я меньше стал расстраиваться: неприятности я воспринимал во многом как небольшое развлечение. Бывает, сидишь дома на выходных, попиваешь чаек, смотришь уже надоевший телевизор - что-нибудь ушлое, вроде "Моей семьи", - ни о чем не думаешь, механически наблюдаешь за сюжетом, не зная. разумеется, к чему нужно отслеживать эту безвкусицу (или бессмыслицу - смотря по ситуации). При таком состоянии становишься (ха!) выше любых эмоций - отрицательных и положительных. Кусок штукатурки свалится на голову - уже толчок к жизни... Ни радости, ни огорчения - просто как ветерок посреди штиля. Сейчас же не было даже куска штукатурки. Поэтому, должно быть. все мои мысли сводились к одному: был человек (то есть я) и сгинул. Мне предстояло пребывать в этом месте (то есть, в этом коттедже и в этом почти чистом поле) в силу некоторых жизненных обстоятельств еще около двух недель, и это тоже производило впечатление удручающее. Все маленькие и незаметные черты комфорта, которые окружают нас в привычной обстановке сейчас отсутствовали, кроме того, я был смертельно уставший. Может быть, оттого-то меня и потянуло на мои любимые обобщения. Раз я выдернут из привычной обстановки и страдаю от больно уж большой работы - это еще полбеды. Вчера меня позвали зарезать бычка. Я держал его ноги и из любопытства посмотрел весь процесс целиком, хотя, разумеется, не скажу, что он доставил мне какое-либо удовольствие. Более всего мне попортил нервы воздух, с шумом выходящий из разрезанного горла - даже более, чем ручейки крови. Я даже ослабил веревки от неожиданно появившейся слабости - правда, как оказалось, пальцы уже действительно можно было разжать: судороги были уже посмертные. А сегодня в вечерних новостях сквозь рябь на экране я разглядел картинку, как вскрывали горло человеку. Не розыгрыш какой-нибудь, к сожалению - всего-навсего документальные съемки. Наибольший ужас вызвал у меня все тот же воздух, с шумом вырывающийся из горла. Сейчас я мучился вопросом, о котором в нормальном состоянии я бы так долго не думал: что ж я такое? Почему мне неприятно видеть сцену убийства не только человека, но даже и бычка? Почему мне леденит кровь одна только мысль о соприкосновении лезвия клинка и теплой кожи или шерсти, скрывающей под собой что-то пульсирующее, красное такое, с разбегающимися ручейками крови по каналам?.. Ладно бы я был вегетарианцем, ладно бы я носил одежду и обувь только из кожзаменителя, ладно бы я не жил, в общем, только лишь за счет чужих жизней (религия говорит, что у подобных "жизней" нет души, поэтому не стоит обращать внимания на эту бездуховную сторону жизни, но религия говорит много чуши)... Но я не сожалею о том, что я хищник. Тем более что это не совсем так: хищник не поморщится при виде крови. Просто... почему мне противно то, что должно быть для меня естественно? Что мы сделали с собой за эти тысячелетия и что мы создали себе взамен? Мы вообще, интересно знать, представляем, как мы выглядим? Отражение в зеркале вызывает в нас отвращение (недаром я морщился во время убиения этого несчастного бычка), то, как мы хотим себя видеть - настолько неясно, настолько размыто, настолько противоречит друг другу в разных частях этого мира и настолько не похоже на наше отражение, что я вновь спрашиваю эту глупую луну: чего ж мы хотим и куда мы идем? Самое главное, что назад-то мы уже не вернемся. Мы взяли такой разгон, что о возвращении думать поздно. Мне противно думать о себе как о хищнике - я никогда не опущусь до такого, - поэтому я просто являюсь хищником и не смотрюсь в зеркало. Наша жизнь (та жизнь, которую мы создали себе силой своего всемогущего разума) стала для нас натуральным наркотиком, поэтому мы не сможем с ней расстаться, даже если бы мы этого захотели. Гм, и почему же я все-таки никак не могу заснуть?.. Нужно просто ни о чем не думать... Ни о чем... Как, интересно знать, заставить этот верхний орган заткнуться? Прямо прорвало. Как будто за день не устал... Интересно, а может я не прав? Может, действительно мы создаем некую новую реальность и пока не оторвались от земли, еще не отрастили себе крыльев? Может быть слова "добродетель", "вселенская справедливость" и прочее - это действительно не плод нашей умозрительности, а нечто, существующее объективно?.. Но где же тогда их проявления в этом мире? Где они, кроме наших удивительно красивых и справедливых слов, которые имеют удивительно красивые и справедливые слова с противоположным значением, а все они, вместе взятые, - третью противоположность. Гм... Третья противоположность... Где-то она должна быть... Теперь я уже лежал дома, в городе, в своей кровати. Все углы были в густой паутине, а на красных широких шторах сидели странные пауки с крестами на спине, перелетающие с места на место. Почему-то они умели летать. Ничего я так не боялся в жизни как насекомых, поэтому при виде этих созданий величиной с ладонь, я вжался в кровать, скомкав одеяло и каждую секунду ожидая, что кто-нибудь подобный сейчас залетит мне за шиворот или еще что-нибудь в этом роде. Потом я сообразил, что вижу сон, но панический страх никак не проходил, поэтому я осторожно выбрался из комнаты, не зная, как мне идти: лицом вперед или пятиться подобно раку... И в том, и в другом случае спина, естественно, оставалась незащищенной, потому что природа, явно сглупив, не дала нам глаз на затылке, и даже во сне это недоразумение не исправлялось. Я выбрался на улицу и решил полетать при луне. Полеты я любил, что и говорить, однако сейчас мне этого не хотелось. Мне теперешнему, уже умершему и свое отлетавшему. Поэтому я выбрался из спящего и видящего сны тела и присел рядом на полу. Этот коттеджик был мне памятен, но не с самой лучшей стороны, поэтому я небрежно взмахнул рукой, надеясь, что видение исчезнет. Оно и исчезло.
   Зачем о грустном?.. Я ведь не только думал о пустом (то есть о верном, но не том, чему я собирался следовать), я ведь еще и мечтал о чем-то своем. Жмурил глаза и облизывался. Чаще всего я смирялся с окружающим (хотя, конечно, и часто укутывался в плащ романтического героя, гордо возносясь над действительностью), но иногда и летал. Напомните мне, как я летал... Хотя, мечтал я плохо. Глупое, правда, получилось выражение... Вернее будет сказать, что я мечтал отвратительно. Обычно люди, строя воздушные замки, подспудно рисуют и чертежи их построения. Воплощения в самую что ни на есть реальнейшую реальность. После этого они, разумеется, осознают всю несбыточность грез, грустят некоторое время и считают это накоплением жизненного опыта, не переставая при этом, однако, мечтать. Я же то ли мечтал об уж совсем и явно несбыточном, то ли сразу вбил в себе голову, что мечта - она на то и мечта, чтобы оставаться недостижимою, - однако мечты мои постепенно сходили на нет за ненадобностью. А первое время я действительно уподоблялся романтику, то есть шизофренику, раздваивающемуся между двумя мирами. Но и на романтика я не тянул. Тот ведь не принимает одного мира и смотрит на другой сквозь розовые очки, считая его образцом гармонии. Я же был слишком привязан к миру реальному (в нем столько маленьких радостей), а насчет второго мыслил очень уж смутно. Я был не настолько самоуверен, чтобы, положа руку на сердце, сказать себе: я знаю, что такое гармония, я знаю, как достичь общего для всех людей счастья - тьфу! Так что не будем о грезах.
   Следующее видение меня порадовало, несмотря на некоторую его аморальность... Впрочем, что-то я все время забываюсь: какая сейчас может быть мораль, когда уже давно нет людей, а те существа, среди которых я теперь живу, слов "нравственность", "этика" и пр. не знают? Да и, если честно говорить, неловкость я испытываю только перед вами, мои блистательные читатели, а никак не перед собой...
   Впрочем, единственная аморальность состояла в том, что мы были пьяны как свиньи и все еще продолжали смаковать зелье, о чем свидетельствовали неубранные рюмки, недопитая бутылка "Федора Шаляпина". В пепельнице лежали смятая папироса и окурки сигарет. Закуски почти не было: лишь средних размеров тарелка с луком в уксусе, да недоломленный кусок хлеба - мы не запаслись ножом. "Мы" - это всего лишь двое: ваш покорный слуга и еще один молодой человек, о котором отдельно говорить не стоит - слишком долго и совершенно не необходимо. Скажу лишь. что его звали Роман.
   Роман, разумеется, был несчастен. Это и составляло основную тему нашего разговора.
   Тот, который когда-то был мной, глядел на Романа с участием. Я смутно помнил этот вечер, но у меня осталось от него впечатление скуки. Впрочем, это легко проверить. Я осторожно забрался внутрь нетвердо сидящего тела и взглянул замутненными глазами на Романа.
   - Знаешь, как я с ней познакомился? - спросил Роман.
   Я хотел сначала просто отрицательно покачать головой, но потом вспомнил, что уже неприлично долго молчал.
   - Нет, ты же мне не рассказывал, - проговорил я заплетающимся языком: почему-то я был пьянее Романа. - А что, это целая история? Поделись.
   Но Роман только покачал головой и поник головой. Сегодня мне было совершенно наплевать на него, но я не мог из-за какого-то дурацкого внутреннего барьера сообщить ему, что меня совершенно не интересует история его несчастной любви, поэтому когда он все же повел свой рассказ, я (не из чисто этических соображений, а, повторюсь, из внутренних побуждений) скрестил пальцы и стал внимательно его слушать.
   Я вылез из тела, недавно бывшего моим и вдруг начал хихикать. Меня еще при жизни забавляло непонимание самого себя. Теперь, глядя на себя как бы со стороны, я никак не мог понять, кто передо мной: ангел с крылышками за спиной, кладущий себя на какой-то алтарь, или злостный негодяйчик? Еще я думал: как я беден. И более того, как я высокомерно беден! Когда собаке кидают кость, отнятую от стола, на которой ей ничуть не место, собака никогда не отказывается, не говорит: "Фи!.. Эта кость меня недостойна! Она так глупа в своем безмясии..." Нет, она уносит ее, преданно виляя хвостом, куда-нибудь в темный уголок, где разгрызает ее со смаком. Даже не до конца - никогда до конца она не съест. Зато закопает где-то на задворках... А я высокомерно отказываюсь от всего, что хоть отдаленно напоминает веру, ибо знаю, как слепа и безосновательна вера как таковая... Да, пожалуй, я слишком высокомерен - раз не хочу заведомо ложного, но могущего принести облегчение. Почему?.. Чем я лучше собаки (как и все мы)? Потому что стыдно. Постыдно. Но ведь как только я откажусь верить своим глазам, тому, что они видят - в своих-то глазах я уже не буду выглядеть постыдно. Даже наоборот. Все вокруг вдруг обретет значение, некий тайный смысл, который заставит меня прослезиться... Однако я как продолжал, так, может быть, и буду продолжать напрягать зрение, оглядывая окружающий меня несовершенный мир. Я ведь человек. Во мне сидит эта дурацкая привычка человечества обмеривать все рамками "ДА-НЕТ" и считать мутным и неясным все то, что заключает эта амплитуда внутри себя.
   Говорят, веру обретают с возрастом. Когда люди становятся опытнее, разумнее... По мне - так наоборот. Люди сбрасывают с себя спесь и становятся более мягкими, уступчивыми...
   А до этого они верят в себя и в тот пьедестал, который они занимают в этом мире. Я вот что-то застрял на полпути...

Глава 3

Последняя

  
   На белой лошади скакал в ночи
   Вдаль по дороге проторенной.
   Когда все осветилось пламенем свечи,
   Я уж скакал на черной.
  
   О
   бзор моей жизни отнюдь не плавно подходил к своему концу. Не успел я опомниться, как оказался лежащим на листьях и уже наполовину зарезанным. Жизнь во мне еле теплилась. Я уже ничего не соображал, мало что видел: перед глазами стояла красная пелена. Однако я по-прежнему чувствовал обжигающую боль, казалось, из каждой клетки моего многострадального тела. Но я переносил ее молча: не было сил ни кричать, ни стонать. Да и зачем?..
   Последний, третий надрез я даже не успел ощутить до конца. Наконец, я умер по-настоящему. По-крайней мере, мне так показалось вначале.
   Истинной смерти как таковой и не было. Просто все кончилось. Исчезло. Меня больше не стало. Впрочем, я бы никогда не ощутил, не понял того, что меня не стало, если бы не возродился вновь... Черт побери! Я даже разозлился, когда опять увидел мир. Неужели все это никогда не кончится? Неужели мне вновь придется возвращаться под нож?.. Но я вспомнил... Нет, возвращаться под нож мне не придется, потому что за спиной действительно была почти что самая настоящая смерть. Я умер, умер... просто я как бы воскрес...
   Я понял все мгновенно. Во-первых, несмотря на то, что я вновь видел мир, он был представлен мне по-другому. Я видел все по-другому, я слышал все по-другому, я чувствовал иные запахи, я хотел совсем другого... Во-вторых, я увидел часть себя и свои действия. На данный момент я обедал: орудовал двумя мохнатыми конечностями и медленно засовывал в челюсти какое-то трепыхающееся насекомое. Мне стало тошно. Настолько, что мое тело вдруг остановилось и наполовину съеденное насекомое чуть было не вырвалось, захотев, очевидно, издергаться в посмертных конвульсиях на земле. Однако природа взяла свое. Я понял, что хочу есть; тем более, в моих конечностях был деликатес. Я вдруг осознал, что испытываю удовольствие от еды. Я продолжил. Впрочем, продолжил не совсем я... Я пока больше размышлял.
   Может быть, я не зря верил в переселение душ. Может быть то, что движет человеком, что обычно относят к чему-то идеальному, действительно не может исчезнуть - только перейти во что-то другое (как и тело). Однако, я и душа (пусть это будет "душа") - это все-таки не одно и то же. Наверное, обряд (хотя, в обряды я никогда не верил) был посвящен как раз тому, чтобы я как таковой тоже не исчезнул и перешел в это мохнатенькое существо. Бальзамирование души... Может быть. Впрочем, сейчас это уже не имело принципиального значения. Конечно, я предпочел бы исчезнуть, рассыпаться в пыль, пепел, прах или еще там что-нибудь, но... но я был здесь, в этом мохнатеньком чудике. Причем, не один. Здесь чувствовалось присутствие настоящего хозяина, с которым мне еще предстояло познакомиться. Но уже сейчас я чувствовал, что это чуждое и примитивное сознание и нам будет трудно найти точки соприкосновения. Однако придется...
   Тем временем мое тело насытилось и удивительно быстро побежало куда-то. Я же начал осматриваться, решив выяснить, что же я теперь из себя представляю. Я взглянул на траву под ногами. Это было не так просто: глаза не больно сильно косились вниз. Но я увидел, что трава под ногами меньше обычного. Вот мелькнул крошечный зверобой... Скорее всего, размеры мои теперь значительно превышают человеческие стандарты. Я неимоверным усилием попытался скосить глаза под брюшко, чтобы выяснить, сколько у меня конечностей, но мне этого не удалось. Впрочем... Я прислушался к ощущениям мышц, привычно работающих на бегу... Вроде бы восемь полусогнутых тонких, но сильных мохнатых конечностей. Возможно, я теперь представляю из себя что-то, похожее на паука (хотя, я не слышал, чтобы пауки питались живой пищей).
   Пауки! Бр-р-р!.. Всегда их боялся. Присутствие паука ближе трех метров всегда приводило меня в дрожь, особенно, разумеется, паука крупного. Однако, такой скотины, какую я сейчас из себя представлял, я не желал бы увидеть и злейшему врагу. Хотя, я еще и не до конца разглядел свои прелести... Зеркало! Да какое тут зеркало - воду бы найти... Я попробовал управлять своим телом. Это получилось. Я как будто сел в водительское кресло, ощутил все возможности доверенного мне агрегата; вместе со всем этим на меня еще сильнее обрушились все ощущения, которое получало от внешнего мира это тело. И оно чувствовало, где здесь вода. Я затрусил туда.
   По дороге я подумал: полноте, а на Земле ли я вообще нахожусь? На равнине это было выяснить трудно: трава вроде и знакомая, а вроде и какая-то другая. Но я ведь никогда не был специалистом по травам... Справа, вдали, виднелся густой лес, но его трудно было разглядеть. Я посмотрел в небо. Оно было, как и положено, нежно-голубым, с редкими кучевыми облаками. Прямо надо мной, почти в зените, висело ослепляющее солнце - это я чувствовал спиной. Вроде как на Земле... Впрочем, это не так важно. Гораздо интереснее увидеть, как же я все-таки теперь выгляжу.
   Оказалось, что вода находится довольно далеко. Я бежал, наверное, с полчаса, прежде чем вдали мелькнула живительная гладь. Еще немного... Надо сказать, я сильно устал от этой пробежки, несмотря на то, что ног у меня теперь восемь, а не две. Очутившись возле озера, я сначала отдышался. Затем я стал колебаться, как невеста перед обрядом: подходить или не подходить к воде?.. Может, лучше не знать, как я выгляжу?
   Я долго переминался с конечности на конечность, но потом подумал: зря я, что ли, бежал столько времени? Гм!.. Надо было первым делом подумать именно об этом.
   Я подошел как можно ближе к воде и глянул вниз. Отражение там было. Нельзя сказать, чтобы совсем четкое, но какое-никакое... Всеми своими восемью, как оказалось, глазами, я наблюдал черную мохнатую свирепую рожу (иначе не скажешь), ничего общего с человеческой не имеющую. Хоть я и был подготовлен, а все же сначала слегка испугался. Не дай бог когда-нибудь такое увидеть...
   Кроме глаз на моей роже были еще две пары клыков, несомненно, внушающих почтение здешним обитателям - пожалуй, всем. На самом деле, кто может теперешнего меня завалить?.. Впрочем, оно, конечно, лучше не зарекаться. Чем черт не шутит...
   Носа и собственно ноздрей я не разглядел, но ноздри все же где-нибудь, конечно, были. Не знаю, может на задних ногах... Да где угодно.
   Вот и все атрибуты рожи. Впрочем, еще одна деталь... Умом мои восемь глаз отнюдь не светились, хоть это и были как бы мои глаза.
   Вот пока и все знакомство с самим собой. Конечно, все самое существенное можно подчерпнуть лишь сблизившись с личностью, которая с самого начала сидела в этом теле. Она тоже меня уже почувствовала, но, как и я, не спешила знакомиться. Более того, она меня, кажется, боялась, потому что залезла куда-то на задворки, отдав мне всю полноту власти над телом, и не казала носа. Я решил попробовать сойтись с ней попозже.
   Теперь надо осмотреться получше вокруг. Все-таки, где я? Кто мои современники, как они выглядят?.. И, кстати, есть ли здесь люди? Точнее, жалкие маленькие людишки, которых можно запросто разорвать пополам... Так или иначе, надо поискать кого-нибудь.
   Хотя, что искать? Мое тело чувствовало теперешних сородичей, знало где они. Направление оказалось прямо противоположным тому, что привело меня к воде. Оставив озеро за спиной (или чем там?), я отправился в обратный путь.
   Обратный путь был, разумеется, еще более долгим. Тем более я задержался там, где ощутил себя в теперешнем теле: все-таки, это было историческое место. Оглянувшись (а точнее, покрутившись на одном месте), я постарался получше его запомнить. Было бы хорошо его, конечно, пометить, но чем, если я своими конечностями даже не смогу воткнуть веточку в землю? Впрочем, можно что-нибудь начертить на земле. Оно, хоть и ненадолго, но потом ведь можно вернуться. Все-таки, вокруг была равнина... Я попробовал очертить круг и подивился силе своих конечностей: линия получилась уходящей в глубь сантиметров на двадцать.
   Одним кругом я не ограничился - нарисовал еще внутри крест. Потом мне, естественно, захотелось еще как-нибудь разрисовать это место, но я не стал. Победило любопытство, и я трусцой отправился дальше, к сородичам.
   ...Встреча с моими новыми родственниками оказалась незабываемой. Обезьяны были как-то посимпатичней. И стали мне еще роднее, чем ранее. А в отражении, как оказалось, я ничего толком не разглядел. Все оказалось гораздо хуже.
   Углубившись в лес, куда вел меня мой нюх (или еще что-нибудь), я вышел на обширнейшую поляну, всю утыканную отверстиями нор. Между ними деловито суетились те, на кого я теперь был похож - откровенные уроды, при виде которых возникало естественное желание быть как можно дальше. Их было довольно много, хотя на муравейник они никак не тянули. Их сходство с пауками (по крайней мере, издалека), было полным. Восемь ног, туловище из двух частей - этим сходство, собственно, и заканчивалось. Но я в пауках никогда раньше мелочей не старался разглядеть.
   Поколебавшись довольно долгое время, я присоединился к обществу. Точнее, просто застыл около одного из пауков, расставив пошире конечности. Мой сосед немедленно прореагировал. Развернув ко мне свою рожу, он вдруг к моему ужасу что-то произнес. Что-то членораздельное, что-то очень напоминающее язык. Как я тогда испугался!..
   Я в панике убежал обратно в лес. "Господи, они еще и разговаривают!" - только и думал я по дороге. Не лают, не мяукают, не шипят - нет, произносят явно что-то членораздельное. Впрочем, имеют ли эти звуки какой-нибудь смысл? Ушли ли они дальше куриного кудахтанья? Хотя, что мы знаем, то есть, знали о курином кудахтаньи и о том, как далеко мы сами от него отдалились? Но - я удержал себя от всегдашнего крена в область абстрактных думок - пусть черт со всем этим разбирается.
   Я остановился под дубом и решил спокойно поразмышлять. Говорящие пауки - в принципе, ничего странного нет. Грех чему-нибудь удивляться после того, что со мной произошло. Если в бреду мне привиделись говорящие ангелы, почему в реальности мой путь не может пересечься с тропинкой разумных животных? Впрочем, действительно ли они разумные?.. Ах, черт побери, кругом одни вопросы...
   Тут я, наконец, вспомнил о настоящем хозяине тела, в котором я на данный момент пребывал. Пора бы сблизиться с ним поближе. Все-таки, с недавних пор мы с ним - почти что одно и то же. Главное - не давать ему слишком большой воли. Впрочем, давать волю или не давать - это уже другой вопрос. Сначала нужно хоть как-нибудь сблизиться. Ранее мне никогда, естественно, не приходилось находится в одном теле с другим сознанием, тем более, совершенно мне неизвестным, поэтому я никак не мог отвечать за то, кто кому даст волю. Пока, правда, "паук" меня явно боялся, но это все равно был не повод ручаться за последствия нашего знакомства.
   Никогда раньше мне не приходилось и манипулировать своим сознанием таким образом, как в этот раз. Впрочем, мне все удалось неплохо. Приблизившись к "пауку", я попытался развернуть тот комочек, в который он сжался. Сначала мне это не удалось: он упорно сжимался все плотнее и плотнее, как будто желая вовсе скрутиться в ничто и исчезнуть. В конце концов я его расковырял; правда, мне так и не удалось добиться того, чтобы он развернулся вовсе, чтобы он раскрыл мне сразу все. Того, что я кое-как добыл, мне хватило понять: это несомненный разум, хотя, истинный представитель человеческой цивилизации назвал бы это "на пути к разуму", но у меня были свои соображения на этот счет. Разум, разум, способный в том числе создать примитивную речь.
   Речь я освоил мгновенно, как и кое-что другое, что я успел ухватить. Ухватить же мне удалось немного. "Паук" быстро перешел от сопротивления к отчаянью и забился в страхе. Я вдруг наполнился жалостью и оставил его в покое. Тем более, появилось дело: я узнал, что у пауков (а теперь, следовательно и у меня) готовилось собрание.
   О прибытии какого-то особенного паука, у которого, как и у всего остального здесь, не было наименования и которого я про себя обозвал "шестеркой", все узнали еще рано утром. "Узнали" - это, впрочем, неверно. Того, что я ухватил от соседского сознания, мне хватило понять: то, что знает хотя бы один паук, знают все остальные. Все просто: граница между одним пауком и остальными отсутствует; более того, несостоятельно как таковое и само словосочетание - "один паук". Что-то вроде телепатии. У меня вдруг возник в голове образ: нежная паутинка, колыхающаяся на ветру, малейшие колебания которой отзываются в каждой ниточке. Легкая волна непрерывно гуляет по всех паутинке, создавая впечатление непрерывно пульсирующей жизни. Не знаю, почему у меня возник этот образ... Возможно, местный обычай: ввиду примитивности разума здесь, как я понял, очень распространено образное мышление. Более того, здесь и общаются в большей степени с помощью образов, картинок, если можно назвать общением соприкосновение идентичного (или общего)...
   Прибытие "шестерки" было очень важным событием. Точнее, редким - насколько я понял, таким же, как полное затмение солнца, потому что обычно пауки всегда довольствовались обычными каналами связи между собой. Вполне может быть, что в своей новой жизни я никогда больше не увижу "шестерки", поэтому, естественно, я решил совершить вторую попытку вписаться в общество и отправился обратно на паучью поляну.
   Вторая попытка оказалась гораздо более удачной. Во-первых, со мной никто на этот раз не пытался заговорить и поэтому я спокойно встал в сторонке и наблюдал за происходящим вокруг меня. Во-вторых, во мне никто не заподозрил "чужого", несмотря на то, что каждое из окружающих меня страшилищ не просто могло заглянуть дальше моего внешнего вида, но знало друг о друге все еще до личной аудиенции. Возможно, они мое сознание просто не замечали или не квалифицировали как нечто, заслуживающее внимания. Может быть, и мое соседское сознание не совсем меня видело или, по-крайней мере, не понимало, что я из себя представляю, не догадывалось, что я и как могу называться... Возможно... Так или иначе, я простоял спокойно до вечера, никем не тронутый, никем не потревоженный. Наблюдения за пауками ничего мне не дали: в их действиях, казалось бы, не было никакого смысла, никакой закономерности, но даже не понимая происходящего, я знал: уж где-где, а здесь причина и следствие неразрывны, как они и должны быть... Впрочем, приход "шестерки" многое изменил в моих мыслях.
   Кто такие "шестерки"? Иными словами, в чем этот особенный паук отличался от прочих? Этого я так и не понял. Но, научившись немного действовать и мыслить как соседское сознание, я увидел (или почувствовал, унюхал), что "шестерка" окружена в сознании окружающих ореолом, состоящим из самых разнообразных оценок. Вот оно! В целом пауки были настолько естественны, что для них не существовало никаких оценок: они вполне могли бы промолвить что-то вроде: "У природы нет плохой погоды...", - ничуть не покривив при этом душой. А вот в отношении "шестерки" все было совсем иначе: презрение (вследствие определенной доли непонимания), неприятие, восхищение (тоже вследствие непонимания). В общем, присутствовал весь спектр. Разумеется, все это только подогрело мой интерес. Однако, пока я ничегошеньки не понимал, несмотря на то, что лазил по всем окружающим меня чуждым сознаниям, - а может быть, просто не замечал, как и они, - поэтому смиренно ждал "шестерку", надеясь, что ее приход мне что-нибудь разъяснит.
   Она появилась вместе с темнотой. Никуда не спешила, не поднимала за собой столбы пыли - нет, тихо, мирно перебирала ногами. Ее было видно издалека: оказывается, я неплохо все видел и в темноте. При ее приближении пауки собрались в самом широком пространстве между холмиками, образовав своими телами своеобразный амфитеатр, оставив ровный прямой проход. Шестерка прошла через этот проход внутрь, и круг немедленно замкнулся. Я, разумеется, не находился в стороне от всего этого - нет, я стоял в одном из первых рядов, ввиду того, что обладал не самыми большими размерами (как оказалось). Разместившись, я навострил все свои имеющиеся чувства, в которых у меня еще не было времени толком разобраться, и приготовился удовлетворять свое любопытство.
   Приветствия не было. "Шестерка" деловито и неожиданно многословно приступила к делу. Ее речь лилась как из рога изобилия, и я вдруг начал замечать, что грубый, примитивный паучий язык все же обладает своеобразной красотой.
   - Как вы понимаете, мой приход мог быть вызван только исключительными событиями. Так на самом деле и есть, но, боюсь, мне будет трудно разъяснить вам исключительность того, что произошло. Почему? Почему для сообщения не годились обычные каналы? Если вы поймете сущность того, о чем я вам собираюсь поведать, вы найдете ответы на поставленные мною вопросы. Дело в том, что нашлось объяснение тому многому, чему мы отказывали в признании существования ввиду неестественности. - Здесь перед моими глазами замелькали посланные "шестеркой" картинки, которые заставили меня растворить от удивления челюсти - это были до боли знакомые предметы, которые я, однако, меньше всего ожидал увидеть: торчащий из земли православный крест, сухое и пыльное хранилище старых, желтых книг, остаток здания из красных кирпичей с зияющими прямоугольниками окон, ржавый-прержавый громоотвод, вездесущая консервная банка... - Да, эти предметы были и есть неестественными, ибо они не имеют никакого предназначения, никакого оправдания для существования. Потому-то мы и отказывали им в реальности.
   Все слушатели с первых же слов "шестерки" стали испытывать уколы недоумения - это так и витало в воздухе и чувствовалось чуть ли не волосками на конечностях. Всем особенно странной показалась многословность; кроме того, многих смущало разнообразие связей слов, порой ускользающих от внимания. Я, хоть и улавливал общий смысл, ничего, разумеется не понимал - мне было совершенно неизвестна подоплека того, что говорила "шестерка". По-видимому, она не собиралась вносить для меня ясность в окружающий мир.
   - Однако, - продолжила "шестерка", как будто не замечая того, что вокруг происходит, - мы установили, что это следствия жизнедеятельности призраков...
   Тут все окружающие меня пауки вдруг загалдели, зашипели.... Я немедленно стал делать то же самое, заглушая ближайших и одновременно соображая, что все это значит.
   - Да, я понимаю, мы все знаем, что призраков не существовало. Это так и есть, ничего не изменилось, потому что существование призраков можно назвать естественным лишь с огромной натяжкой...
   Меня заинтересовала эта прямая логическая цепочка примитивного ума: "естественно, сообразно - реально, действительно". По-видимому, для пауков все эти слова были более чем синонимами. Ну что же, есть хоть что-то, от чего можно плясать... Хотя, напляшешься тут, как же...
   - Призраки... - задумчиво продолжила "шестерка", предоставив мне возможность впервые увидеть задумчивого паука. Одновременно передо мной замелькали множества самых разных призраков: многообразие лиц, будто украденных с фотовыставки. По-видимому, "шестерка" копалась в свое время в каком-то фотоархиве и носила в своей памяти сотни лиц. Я уже успел соскучиться здесь по человечеству, поэтому ощутил даже что-то вроде ностальгии по своей прошлой жизни. - О них-то, в основном и пойдет у нас речь, несмотря на то, что они не существовали. Так что, хотя бы исходя из предмета нашего разговора, вы должны понять, почему необходимо было мое присутствие.
   Я "прислушался" к окружающим. К призракам они никак не относились. Трудно как-нибудь относится к отсутствующему, о чем имеется только наименование, только форма, лишенная не просто права на существование, а возможности существования как такового. Если предметы, которым они также отказывали в реальности и о которых только что напоминала "шестерка", были осязаемы, хоть и не обладали никаким предназначением даже в сравнении с камнями под конечностями, то призраки были еще более эфемерны и уж конечно не могли существовать. Хотя, это все-таки был парадокс их жизни, который пауки решали до этого очень просто: игнорировали его. Игнорировали до сих пор.
   - Прежде чем продолжить наш разговор, - вновь заговорила "шестерка", - прошу вас сначала уяснить себе один факт: существование призраков имело место! Я понимаю вас, в это трудно поверить. Но это говорю вам я. Я! Поэтому, я думаю, вы все-таки сможете, несмотря на все внутреннее сопротивление, понять: призраки - это реальность прошлой жизни.
   Пауки загалдели, зашипели. "Шестерка" не стала никого успокаивать и просто терпеливо дождалась, когда все успокоились. "Прислушавшись", я понял, что у пауков были все основания для того, чтобы поверить "шестерке". Ведь "шестерка" тем и отличалась от прочих пауков, что имела непосредственное отношение к информации и ее интерпритированию, то есть к тому, что только начинало мало помалу становиться ценностью и что было уделом редких избранных, род занятий которых был не совсем понятен остальным и которые однозначно стояли вне остальных. О разнообразной гамме отношений к "шестерке" я уже упоминал.
   - Я признаю, - вновь терпеливо и занудно заговорила "шестерка", - понять это - значит подвергнуть сомнению все... вообще все. Но это только кажется. На самом деле можно ничего не менять в своем мировоззрении - лишь добавить, вписать в него существование призраков, ничего при этом не ломая.
   Большинство пауков прямо-таки поперхнулись, услышав слово "мировоззрение". Похоже, его знала только "шестерка"; может и вовсе только что придумала. Я сам догадался о его смысле только лишь из контекста. Впрочем, поперхнулись они не только из-за какого-то слова. Похоже, я присутствовал при каком-то величайшем открытии - что-то вроде открытия колеса или... как будто на голову каждого паука свалилось полновесное спелое яблоко. Однако, возможно, "все это пустяки в сравненьи с тем, что будет впереди"... Однако, "шестерка" перечеркнула мое предположение.
   - Сегодня наш сбор закончен. Нужно время, чтобы понять, осознать то, о чем я говорю. Однако, нам потребуется еще не одно такое собрание. Дело в том, что наш с вами разум нельзя изменить коренным образом, пользуясь только естественными каналами связи. То, чего достигли только единицы, может стать достоянием остальных только таким вот способом. Мы будем с вами говорить, говорить и говорить... и ломать кое-что из того, что вскоре уйдет в прошлое. Увы, на этот раз нам придется обмануть наше с вами естество - чтобы ускорить свое развитие. Еще раз говорю: увы!
   После этого мы разошлись. Я ничегошеньки не понял - лишь смутно догадывался кое о чем... Однако, в чем состояло это величайшее открытие? Почему паукам требовался такой сдвиг в сознании, чтобы оправдать призрачное существование?
   Что ж, за то время, пока моя душа или еще там что-нибудь скиталась по задворкам вселенной в неясном качестве, в мире (то есть, в маленьком мирке под общим наименованием Земля) что-то произошло. Что - мне, возможно, никогда не удастся выяснить. Однако, результат очевиден: может быть, на всей Земле, может быть, только на определенной ее части (что сомнительно) люди исчезли, оставив после себя немногочисленные плоды своей цивилизации, назначение которых, разумеется, было утрачено. И будет ли найдено? Я сомневаюсь, например, что если где-то откопают... диск сцепления от ГАЗ-53, что ли, будь рядом хоть пятнадцать "шестерок", они нипочем не поймут, для чего сей предмет предназначен. Впрочем, книги... бумага, пожалуй, в обеспеченных условиях, может храниться долго... Фотографии же они где-то нашли.
   А все-таки интересно - призраки сами себя кончали или агонию прервал какой-нибудь метеоритик? Или потепление климата?.. Мне вдруг вспомнились слова что-то вроде "но наслаждаться этим миром будут более совершенные существа". И картинка с каким-то насекомым.
   Не хочется сейчас злорадствовать по поводу своих бывших сородичей, не хочется потирать в экстазе конечности и восклицать: "Я знал! Я знал это! Рано или поздно это должно было произойти!" Но... поймите, рано или поздно это действительно должно было произойти.
   Можно придумать кучу причин, множество вариантов, почему призраки так или иначе должны были исчезнуть. И почти невозможно обратное - как-то аргументировать и как-то обрисовать вечную, неумолимую поступь призраков по Земле, по вселенной. Достаточно вспомнить свою прошлую жизнь, чтобы понять: этого последнего никак не могло быть. Ни-как. Поймите меня - те, кому в руки (быть может, мир развивается по кругу или, на худой конец, по спирали?) или в какие другие конечности попали мои записи, - все мое прошлое существование служило подтверждением того, что никак этого не могло быть. Я надеюсь, что это заметно и из некоторых предыдущих страниц моего дневника, который я неизвестно зачем и неизвестно для кого пишу.
   И кто же явился на смену людям? Те, на кого теперь похож, черт побери. Трудно пока сказать что-либо о них. Хотя... я вспомнил эту прямую логическую цепочку, прозвучавшую в речи "шестерки": "естественное - реальное". И все, что из нее следует.
   Возможно, мне всего-навсего нужно было немного подождать. И пожить.
   ...Через некоторое время я уже обзавелся всем, что было здесь необходимо честному пауку. "Обзавелся" - потому, что тело мое было, как оказалось, еще молодым и оно совсем недавно ушло из своей семьи.
   Первые шесть дней я рыл себе нору. Это занятие доставило мне незабываемые ощущения - во-первых, потому, что меня вновь поразили возможности моего нового тела; во-вторых, конечно, потому, что я смертельно устал. Зато нора получилась что надо - шесть отдельных отсеков, каждый из которых занимал площадь в среднем двадцать - двадцать пять квадратных метров. Самый большой, квадратов этак в сорок, я отвел под зал и потому натаскал сюда больше всего мха, соорудив что-то вроде перины (оказалось, что пауки спят здесь на земле - никаких паутин).
   Затем я приобрел самку. Это заняло у меня минут десять. Я всего-навсего подыскал парочку со слабеньким самцом и, как я предполагал, некрасивой самкой: разве может быть у слабого красивая самка? По мне, так они все были все более чем страшными, но мое тело, которому не было особенно важно, богиней будет самка или лягушкой, брало свое. Ему была необходима самка, потому что нужно было оставить после себя потомство. Мне нужно было лишь удовлетворить его прихоти, чтобы держать над телом контроль.
   Я довольно легко убил самца, утащил его тело в холл в норе и сложил его в некое подобие "хрущовского" холодильника - нововведение, быстро распространившееся затем в других норах. Мы питались им несколько дней. А что, ничего себе пища, хотя выглядела она, конечно, отнюдь не аппетитно: полупадаль, полуслизь, похожая.. похожая... черт побери, можно привести множество сравнений, однако все они будут не особенно приятными.
   Чаще всего мы питались чем-то еще живым или, в крайнем случае, недавно умерщвленным, но в любой норе всегда лежало что-то похожее на НЗ, которое могло бы пригодиться в самый непредвиденный момент. Правда, если любому из пауков задать вопрос, с какой целью заготовлен этот запас, он не сможет вас понять. Начать с того, что паучье слово "цель" я пока слышал только от "шестерки" и не был уверен, что его употреблял кто-либо, кроме нее. Еще его знал старожил моего нового тела. Возможно, он тоже был в свое время чем-то вроде "шестерки" - это заметно по отношению остальных ко мне. Слово отсутствует, когда в нем нет надобности и появляется вместе с надобностью. Я так понимаю, она еще, эта надобность в цели, появилась не у всех, однако момент ее рождения все же остался позади. Любопытно, черт возьми! На моих глазах действительно происходит какое-то изменение, которое можно назвать глобальным. Но мне всегда казалось, что эволюцию можно воспринимать, представлять только умозрительно - ведь ее сроки и время нашего существования несопоставимы. Однако тут, кажется, дело другое. Может, я присутствую при мгновенном скачке, и тогда моей жизни может хватить (тем более, что у пауков она несколько продолжительнее, чем у призраков), чтобы стать свидетелем некоторого момента этого скачка.
   Как-то я все-таки спросил у своей молчаливой самки, жалеет ли она о своем погибшем бывшем, но не получил никакой реакции. Даже хотя бы мало-мальской. Выражение ее уставившихся на меня глаз не изменилось. Она даже не переспросила:
   - Чего?
   В мыслях не сквозило ничего, кроме легкого недоумения, быстро, впрочем, развеивавшегося. Она развернулась и побежала на поверхность.
   Таким образом я зажил почти что как нормальный паук. Через некоторое время я уже научился полностью читать мысли (если можно так назвать эти полуобразы-полувидения) окружающих, хотя чем-то единым вместе с ними так никогда и не стал. Несмотря на то, что мысли пауков были для меня открыты, меня они так никогда и не разглядели. Возможно, остались убежденными в том, что призраки не могли иметь место. И, с другой стороны, как они могли разглядеть меня, если все призрачное было для них неестественным?
   ...Не веря своим глазам, я увидел самую настоящую стеклянную бутылку, плывущую по ручью. Она была запечатана и содержала внутри какую-то записку.
   Черт побери!
   Я побежал вдоль течения, обогнал его и застал бутылку у самого края, протянув одну из средних конечностей. Жалко, что нет пальцев... Я бы ее в два счета вытянул, а так этим обрубком разве что-нибудь получится... Присоски тоже не годятся - бутылка мокрая.
   Она поравнялась со мной. Я стал судорожно работать конечностью, пытаясь прибить ее к берегу. Сразу мне это не удалось, и я вновь побежал вдоль ручья.
   С третьей попытки мне удалось сей предмет был извлечен на берег. Я оглядел бутылку. Наверное, из-под водки. Конечно, она могла быть из-под чего угодно, тем более что от этикетки не осталось и следа, но первым делом на ум мне пришла все-таки водка.
   Теперь я встал перед новой проблемой: каким образом мне ее вскрыть? Вытащить пробку - и думать нечего, не та физиология. Оставалось разбить.
   Я покатил бутылку от песчаного бережка поближе к камням, где и расколотил ее о первый попавшийся булыжник. Высвободившуюся бумагу было подхватил ветер, но не осилил: лениво прокатившись с метр, рулон застыл перед небольшим холмиком.
   Я расправил бумагу, оказавшуюся довольно значительного размера, и моим глазам открылась до слез знакомая кириллица, правда, криво выведенная.
   Я не стал слишком долго думать над тем, как она сюда попала, надеясь, что содержание все мне разъяснит. Я даже не прослезился. А содержание было следующим:
   "Хоть и пишу в абсолютную пустоту, в никуда, все же решаюсь поверить бумаге внезапно овладевшие мною мысли.
   Мне пришлось многое преодолеть для этого. Сначала, конечно, трудно было переступить барьер и, отказавшись во многом от своего естества, поступить, как подобает только призракам..."
   Гм! Кое-что уже становилось ясным. Писал не человек. Хотя, я и не успел понадеяться на то, что где-то, в каком-нибудь отдаленном уголке этого мира, остались люди. А было бы любопытно предстать перед каким-нибудь одним, испугать его до смерти, а затем промолвить добродушно что-нибудь вроде: "Ты што? Я ж свой..."
   Но если это не человек, то кто? Пауки - единственные разумные существа, что мне пока здесь повстречались, но просто немыслимо, чтобы паук смог бы все это написать - опять же, физиология не позволит. Да и с какой стати пауку писать кириллицей?
   "...но как иначе? Со своими сородичами я порвал (я - первый изгнанник в этом мире), а других связей с внешним миром, кроме утраченных, у меня нет. А ведь я задыхаюсь от одиночества. Я не привык вариться в собственном соку - мне это противно почти физически. Все равно что заготовить самого себя для запасов...
   Кроме того, было трудно просто смочь писать. Призраки обладали разветвленными конечностями - пальцами, в которых они могли удержать то, что называли ручками, карандашами, перьями. Но я обнаружил, что у призраков было нечто, называемое клеем - этим чудодейственным веществом они скрепляли между собой различные предметы. После долгих поисков я смог приблизиться к чуду и выделил из одного растения нечто клейкое, и теперь мне приходится перемещаться на семи конечностях, так как к восьмой у меня приклеен карандаш, который я по возможности затачиваю об острый камень.
   Наконец, в-третьих, к кому я обращаюсь? Кто станет читателем этого послания? На этот счет я, ничего сказать не могу. Знаю лишь одно - написать и отослать это так или иначе следует. Зачем - не важно, тем более что я не знаю... Это самое страшное - я совершаю поступок и при этом совершенно не уверен в его естественности, действую из непонятно каких побуждений. Все-таки, не зря, очевидно, сородичи изгнали меня, испугавшись того, что во мне сидит...
   Кто есть я? На этот вопрос теперь я также не могу ответить. Но кое-что, все-таки, расскажу...
   С самого рождения я занимал особенное место среди своих сородичей. Особенность моя заключалась в том, что я выполнял не совсем свойственную ранее для представителя моего племени функцию. На первый взгляд может показаться, что эта функция и вовсе не естественна, так как я не добывал пищу, не занимался жильем. Я и немногие мне подобные явились показателем прихода качественно нового этапа в развитии моего народа: мы стали обретать новые ценности. А все потому, что появилась необходимость, потребность не только в простом существовании внутри мира, не в простом пассивном его наблюдении, а и в объяснении этого мира и по возможности даже его изменении, то есть, в поднятии над этим миром, выходом их тех темных рамок, той нити, которую он нам организовал.
   Я всегда испытывал гордость от того, что оказался свидетелем этого процесса, что отрезок моей жизни захватил это великое событие. Кроме того, еще открытие призраков...
   Я знаю о них, пожалуй, все. Я изучил их историю, их повадки, все то, что они любили и ненавидели (слова-то какие!) - благо, времени у меня на это было предостаточно, особенно после изгнания.
   Как я к ним отношусь? К сожалению, и этого я не знаю. Я сейчас вообще ничего не знаю, ни в чем твердо не уверен... Я преклоняюсь перед призраками, ибо любой отрезок их истории, который мне известен, показывает, что они намного опередили нас в своем развитии, что они достигли тех вершин, покорить которые мы сможем не скоро. Вместе с тем я боюсь их пуще тохоров - столь велико благоговение, которое я испытываю перед ними. Именно они явились причиной того, что мои сородичи изгнали меня, потому что призраки сквозь невесть какую пропасть времени извратили мое естество, заставили стать таким, что все со страхом от меня отшатнулись. Иногда мне снится кошмар (мне стали снится тревожащие сны, пришедшие на смену спокойной тишине), что в меня влез один такой призрак, изъел все мои внутренности и до сих пор еще продолжает жевать, отрывая по кусочку. С осознанием этого страшного факта я и просыпаюсь, вдруг с облегчением осознавая, что я всего лишь начинаю метафорически мыслить и бессознательно переносить это в сны. Я настолько глубоко ушел в мир призраков, что подобная картина кажется не лишенной смысла. Уже одно то, что я пишу столь замысловатым, совсем не свойственным мне недавно языком... да и вообще то, что пишу, хоть бы я и писал какую-нибудь тарабарщину...
   Хотя, дело, кажется, не в этом. Может быть, я - это то, что призраки когда-то называли гением... Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что впитать в себя столько чуждого, абсолютно доселе незнакомого, осознать все это, тем более при условии, что осознавать мы только учимся, мог только гений. Я - гений!.. Я - гений..."
   Надо же, паук-гений! Ишь... надо бы с ним познакомиться...
   "...потому что меня изгнали. Меня просто испугались (не устану это повторять), непонятно только за что. Что во мне страшного? Неужто я напоминаю призраков?..
   А между тем в призраках не было ничего страшного. Их нельзя пугаться - ими только можно восхищаться. Это были истинные кудесники, судя по тому, что они оставили после себя.
   Говорить о призраках можно довольно долго - всю оставшуюся мне жизнь, ибо они каким-то непостижимым, до сих пор неизвестным мне образом совместили в себе возможное и невозможное, реальное и нереальное. Чудо.
   Например, я до сих пор не понимаю, как призраки могли быть одновременно хищниками и гуманистами (я, кстати, знаю много длинных призрачных слов). Как они это совмещали? Чудо. Чудо. Чудо. А сколько еще можно подобрать примеров!..
   Не буду больше писать. Конечность уже трепыхается от усталости. Буквы получаются все более и более кривыми. Напоследок скажу лишь одно - я почти уверен, что мой случай не единичен, что есть еще изгнанники.. Точно знать этого я уже не могу, потому что я утратил связь со своими сородичами, я перестал быть клеточкой одного большого мозга (было у призраков такое сравнение), и теперь меня гложет одиночество. Хоть мне уже не восстановить связей прежних, но связи призрачные мне уже по силам. А раз я одинок, нужно искать тех, кто меня не испугается, поймет. Мне под силу, например, вот эта бутылочка, оставшаяся от призраков среди многих прочих предметов. Каким образом я смогу поместить записку в бутылку и потом ее запечатать, я пока не представляю. Очевидно, придется потрудиться..."
   Я тихонько похихикал про себя, а потом задумался: в самом ли деле это писал паук или что-то вроде меня? Правда, если в этого паука действительно кто-то вселился, то явно с потерей памяти. А может и вправду паук... Гений... Да, забавно...
   Только где его искать? Координат он никаких не оставил, да и какие он мог указать координаты-то... Слева лес, справа поле, впереди ручей... Придется, наверное, просто идти вверх по течению - авось тогда и найду. А найти ведь надо... Грех не увидеть паука, говорящего (или уж по крайней мере пишущего) на русском языке и подобным образом рассуждающего. Да еще и с приклеенным карандашом на одной из конечностей.
   Однако, он смог самостоятельно смог выучить язык, да еще и осознать значение слов, которых в помине не было в паучьем языке и быть никак не могло: они, само собой, иначе видели мир, иначе его воспринимали. Поэтому если паук смог написать то, что я только что прочитал, - он уже почти человек. Родная душа, стало быть. Его нужно найти.
   Я подумал: а как же я брошу свое хозяйство, паучиху, детей? У меня пищи заготовлено на пару месяцев вперед - неужто все это придется оставить?
   Слава богу, я быстро встряхнулся и выбросил эти мысли куда подальше. Бр-р-р! Уже начал входить в образ... Тьфу!..
   Я побежал не спеша вверх по течению, прочь от того места, где сидели по своим норам пауки. Тело прекрасно их чувствовало за многие километры, а вот гениев оно что-то не воспринимало (и возможно, не смогло бы ощутить и на двух-трех метрах).
   Таким образом, все нажитое осталось за спиной, и я, словно какой романтический герой, отправился на поиски духовного друга, способного понять меня, оценить мои достоинства. А вообще, конечно, это дело сулило долгое развлечение.
   Мое путешествие вдоль ручья продлилось довольно долго: около двух дней я почти не останавливаясь трусил вдоль полуручья-полуречушки, однако за это время мне не встретилась ни одна живая душа. Лишь изредка в кустах что-то шуршало, я бросался на звук, но ничего не ловил и лишь слышал удаляющийся шелест травы. Трудно было поймать что-нибудь, производя такой шум. Обычно охота происходит совсем по-другому: в неподвижности. Задача, естественно состоит в том, чтобы как можно сильнее слиться с общим фоном и терпеливо дожидаться того, кто, на свою беду, пробежит рядом. Нельзя сказать, чтобы мы были хамелеонами - нет, наш силуэт четко вырисовывался, однако помогала неподвижность. Жертва замечает нас слишком поздно. Представьте себе ее ужас, когда она обнаруживает в паре метров от себя неподвижно застывшую уродливую исполинскую фигуру, мгновенно срывающуюся с места и хватающую ее своими клыками.
   Впрочем, сейчас я охотился скорее по привычке, чем по необходимости: последний раз дома я плотно поел и мог обойтись без подкрепления при необходимости еще дня три.
   По дороге я тщательно изучал берега речки, надеясь опознать в них что-либо знакомое: вдруг меня перенесло через время в те же места, в которых я жил при своем прежнем обличье? Но то ли меня теперь окружала совсем иная местность, то ли время так сильно попортило все знакомое ранее... Еще я обследовал саму речушку, в особенности те места, где бутылка вряд ли могла пробиться, зарывшись в песок на мелкотне или запутавшись в сборище веток. Несколько раз я даже собирался закончить свой поход, но всякий раз решал, что он выходил слишком уж коротким, и продолжал трусить по берегу.
   К концу второго дня я нашел того, кого искал. Я узнал его еще не увидев. Просто в сумрачной тишине вдруг раздались до боли знакомые звуки: кто-то, отчаянно фальшивя, напевал "Под звездами балканскими..." зычным паучьим голосом.
   Я застыл и зачарованно прослушал песню до конца, несмотря на ужасающее исполнение. За ней последовали "Подмосковные вечера". "Разумеется, - подумал я, - куда без них..." Затем все тот же голос пытался изобразить "Smoke on the water", но дальше вступления не ушел. Далее пошли уже незнакомые мелодии: то ли паук так сильно фальшивил, то ли он напевал песни будущего (того, что осталось в прошлом). Наконец, я сдвинулся с места, пролез через кустарник и наткнулся на полуразвалившийся дом из красного полуторного кирпича с толстенными (в пару метров) стенками. Хороший, должно быть, был кирпич.
   Зданьице было небольшим: в триста-четыреста квадратных метров. О высоте, разумеется, можно было только догадываться. Также как и о назначении здания, от которого остались лишь обвалившиеся стены, лишь местами полностью окаймлявшие строгие, правильные квадраты окон.
   Паук расположился возле бывшей двери. Ни одна из его конечностей не была задрана: возможно, карандаш отклеился. Или сравнялся с конечностью.
   Приглянувшись, я увидел, что это была, собственно, она. Более того, это была та самая "шестерка", которая когда-то так вдохновенно рассуждала о призраках и уже тогда казалась чокнутой. Интересно, почему она отзывалась о себе в письме в мужском роде? Хотела подняться до чего-то обобщающего, вовсе рода не имеющего?..
   Перед ней на земле были рассыпаны в беспорядке фотографии, которые она рассматривала с каким-то непонятным старанием, так и желая прыгнуть в изображаемое. При всем при этом она не переставала мычать песни. Сейчас это был уже "Мусорный ветер".
   Внезапно один ее глаз моргнул в мою сторону. Мгновение она рассматривала меня, а затем вернулась к своему прежнему занятию.
   - Не правда ли, мы безобразны? - спросила она по-паучьи, вкрапив лишь русское "безобразны".
   Я подумал немного, не зная, как ответить. Но потом решил подделываться под того, кем я кажусь (раз она задала мне этот несусветный вопрос).
   - Почему?
   "Шестерка" вздохнула.
   - Мы совершенны по-своему строению, - продолжил я, - в нас нет ничего лишнего.
   - Я говорю не об этом... Впрочем, есть ли смысл вообще что-нибудь говорить?..
   - Есть, - заверил я ее.
   - Я не внушаю вам страха?
   Сначала я ее не понял и оглядел наши параметры. "Шестерка" была явно меньше и слабее меня.
   - Чем вы можете мне навредить? - я постарался изобразить недоумение.
   - Не знаю, - с досадой ответила "шестерка". - Однако другие сородичи меня испугались. Вы чем-то отличаетесь от прочих?
   - Нет, - я поспешил ее разубедить, - я всегда был не более чем незаметной частичкой...
   - Врете, - спокойно сказала "шестерка", после чего окончательно оторвалась от фотографий и принялась внимательно меня разглядывать.
   "Врете" - это тоже был своего рода скачок в развитии. "Шестерка" произнесла это слово по-русски, так как в паучьем языке его в помине не было: пауки не хотели, а потому и не имели возможности что-либо утаивать.
   - Почему?
   - Врете и все, - сказала "шестерка", а потом добавила: - Вы меня понимаете, поэтому и врете.
   - А что это за слово? - полюбопытствовал я. - О его значении я вроде догадываюсь...
   - Ничего вы не догадываетесь - вы просто знаете... Это слова из чудного древнего языка, на котором когда-то говорили призраки и который они довели до совершенства, вырастив в некий призрачный орган своего тела... Это чудный язык!..
   - Что же в нем чудного? Я, как и вы, имел с ним дело, меня тоже изгнали... Но все-таки, что в нем чудного?
   - А, так вы уже второй!.. - обрадовалась "шестерка". - Впрочем, кто знает, сколько... А язык этот действительно чуден... Неужто вы никогда не восторгались его звуками?
   - Я не понимаю вас...
   - Почему же не понимаете?.. Впрочем, может быть, что и действительно не понимаете - я теперь уже не знаю... не могу сказать... но вы только вслушайтесь!..
   И тут "шестерка" прочитала мне по-русски небольшое стихотворение, показавшееся смутно-знакомым:
  
   Идешь, на меня похожий,
   Глаза устремляя вниз.
   Я их опускала - тоже!
   Прохожий, остановись!
  
   Прочти - слепоты куриной
   И маков набрав букет, -
   Что звали меня Мариной,
   И сколько мне было лет.
  
   Не думай, что здесь - могила,
   Что я появлюсь, грозя...
   Я слишком сама любила
   Смеяться, когда нельзя!
  
   И кровь приливала к коже,
   И кудри мои вились...
   Я тоже была, прохожий!
   Прохожий, остановись!
  
   Сорви себе стебель дикий
   И ягоду ему вслед, -
   Кладбищенской земляники
   Крупнее и слаще нет.
  
   Но только не стой угрюмо,
   Главу опустив на грудь.
   Легко обо мне подумай,
   Легко обо мне забудь.
  
   Как луч тебя освещает!
   Ты весь в золотой пыли...
   - И пусть тебя не смущает
   Мой голос из-под земли...
  
   Меня удивило, насколько не к месте было здесь это стихотворение. Между тем "шестерка" читала его самозабвенно, раскачиваясь не в такт ритму. Если бы пауки умели закатывать глаза, она бы непременно это сделала.
   - Ах, какие звуки!.. - вздохнула "шестерка".
   - Вы знаете, - заговорил я, - мне знаком призрачный язык, но смысл того, что вы сейчас говорили, от меня ускользнул. А от вас?
   - Смысл мне тоже не до конца ясен, - призналась "шестерка". - Но как красиво это звучит!
   Слово "красиво" и пр. также было заимствовано из русского языка. Похоже, "шестерка" уже начала разговаривать на двух языках одновременно.
   - Чем вы тут живете? - спросил я, переводя разговор в другое русло.
   - Чем... все тем же... я еще не научилась питаться травами.
   Сначала я не понял, что она имеет в виду. Затем, когда до меня дошло, что "шестерка" собирается стать вегетарианкой, я хихикнул про себя и спросил:
   - Зачем?
   - Нельзя, - сказала "шестерка" почти с благоговением, - питаться себе подобными - это негуманно...
   Последнее слово далось "шестерке" с трудом, к тому же, она явно не до конца понимала его смысла. "Гм, - подумал я, - эдак она сможет стать каким-нибудь апостолом и понесет новую религию в массы..."
   - А вы... поститесь - может это вам будет по силам...
   - Может быть...
   - А что такое негуманно?
   - Примерно то же, что "нельзя". Призраки утверждали, что негуманно питаться живностью и себе подобными... примерно так.
   - И вы им верите?
   - А вы разве нет?
   - Не знаю...
   - Призраки - высшие существа, - убежденно сказала "шестерка". - Судя по их наследию, они вместили в себя несовместимое, сочетали в себе невозможное...
   "Господи, - подумал я, - вот к чему может привести болтливость и самонадеянность... Вот так призраки!.."
   - А может они... врали?
   Но "шестерка", судя по всему, была убеждена в безгрешности призраков. Сидя на их обломках, она сказала:
   - Врать можете вы... я...
   После этого она вновь углубилась в любование фотографиями. Я пристроился рядом, но на фотографиях, разумеется, были сплошь незнакомые лица и места. Лишь пару раз мелькнул за чьими-то спинами Собор Василия Блаженного.
   Мне вскоре это наскучило, и я отправился вглубь расположившегося неподалеку леса позаботиться о запасах еды.
   ...Я вышел из норы, расположившейся внутри бывшего фундамента бывшего дома. Нора вышла небольшой, но зато правильной формы: во все четыре стороны она упиралась в остатки литого фундамента, уходившего в глубь земли невесть на какое расстояние. Когда-то здесь был и подвал, но его давным-давно засыпало, и мы еще иногда находили под землей разнообразные предметы и обломки, о назначении некоторых можно было только догадываться.
   Справа стеной располагался лес, в котором деревья стояли так близко друг к другу, что в нем было почти невозможно охотиться. Слева текла речушка, по берегам которой широкими полосами тянулся высокий кустарник со всевозможными замысловатыми прогалинами - по ним-то я и двигался во время своего недолгого похода, не зная, что рядом пролегает чистое пространство. Впереди и сзади располагалось что-то вроде степи с густой травой и редким кустарником. По обе стороны они смыкались с горизонтом. Простор. Внезапно я понял, что мое возрождение, в общем-то, оказалось удачным. Нет. это не из-за какого-нибудь там полета души, хотя, не скрою, при виде открывшегося мне простора мне захотелось стать летающим насекомым (обрести крылья, то бишь, которые так и готовились развернуться на моем хребте), - просто я почувствовал себя здесь к месту.
   ...Мою теперешнюю жизнь нельзя было назвать скучной. Во-первых, я вовсю ухаживаю за "шестеркой", которая позабыла о том, что она - обыкновенное животное, и потому мне каждое утро приходится приносить в клыках нечетное количество цветов, по возможности каждый раз отличных друг от друга. Кроме того, мне приходится мычать песни, стоя возле входа в нору и совершать другие глупости. Я разве что не играю на лютне. Во-вторых, много времени уходит на охоту: живности вокруг было немного, да и вообще для пауков это неподходящее место для жительства. В-третьих, я копаюсь в разных дорогих моему сердцу безделушках из прошлой жизни. В-четвертых, я начал вести дневник на невесть каким образом сохранившейся бумаге, приноровившись лихо выводить буквы карандашом, приклеенным к левой передней конечности. Из описаний "шестерки" я понял, что все это было завакуумировано, когда она наткнулась на этот склад. Наконец я довел записи до сегодняшнего дня и теперь уже могу вести дневник по-настоящему, как и положено... Жаль только, пауки до сих пор не избрали себе календаря... А пока ставлю точку...
  

Приблизительно октябрь

Листья желтеют

Солнце в зените

   Пожелтевшие листья навевают на меня скуку. Я никак не предполагал смены времен года в этих местах; казалось, что будет вечное лето. Уже сейчас чувствуется прохлада, а что будет зимой? Что мы (а особенно, разумеется, я) будем делать, когда земля покроется снегом, я не знаю. От "шестерки" я узнать не могу: читать сознанья друг друга мы не в силах - она вовсе утратила эту способность, а я не могу пробиться сквозь скорлупу, которой она себя окружила. Спросить впрямую - неудобно. Еще догадается, кто скрывается под знакомой личиной... Остается надеяться на то, что пауки живут более одного сезона. Если это так, зиму они в любом случае как-нибудь проводят. Всему свое время...
   А скорлупой "шестерка" окружила себя знатной. Иной раз посмотришь на нее, изображение будто расплывается , и кажется, что это какая-нибудь Манька, накрашенная и намалеванная, в стареньком, потертом халате, сидит на кресле перед столом, раскладывает себе пасьянс.
   Правда, через некоторое время эта Манька начинает нести какую-то околесицу:
   - Призраки постоянно дрессировали своих отпрысков. Это не может быть неправильным подходом. Первоначальная установка действительно должна быть следующей: отпрыск твой - враг твой...
   - Почему, по-вашему, призраки считали своих детей врагами? - я встряхиваюсь и вглядываюсь в "шестерку". Она рассматривает фото какого-то голозадого младенца.
   - Неужели вы не знакомились с тем, что призраки называли педагогикой? Из нее можно заключить, что они вовсе боялись своих отпрысков. Им казалось, что развитие детей пойдет не по тому пути, что явно было опасно. Ведь отпрыски рождались животными, а должны были стать призраками...
   - Что же, - робко замечаю я ("шестерка" в подобных разговорах всегда доминирует: она ведь явно осведомленнее меня в вопросах по призракам), - получается, что они уродовали своих детей?
   - Нет суть не в этом. Главное: они добивались, что развитие шло по особому, ими созданному призрачному пути...
   - Что за извращение!..
   "Шестерка" осуждающе наставила на меня свои восемь немигающих глаз.
   Я замолчал и отправился на охоту: запасы подходили уже к концу.
  

Приблизительно конец октября

Утро

Над речушкой туман

   Последняя неделя полна событиями. Для начала я наконец-то соблазнил "шестерку". Она, выждав достаточное, по ее мнению, время, сдалась (стоило ли стараться ради этого?). Через несколько дней она со всевозможной торжественностью объявила, что находится в интересном положении. Я никак не прореагировал. Она, по призрачной традиции, решила закатить мне скандал, но у нее ничего не получилось. Она ограничилась несколькими зычными недовольными возгласами, но они удались: имитация ворчливых, нудных интонаций была близка к оригиналу. Однако, похоже, "шестерка" толком не обиделась и успокоилась после первого же цветочка, который я ей сорвал.
   Меня все это позабавило, и я спросил:
   - Как вы думаете, призраки - животные?
   Она подумала.
   - Если бы они были животными, мы бы не отрицали так долго их существования, не считали бы это существование невозможным. Призраки - существа более высшего порядка, они не вписываются в биологический мир, судя по оставленному ими наследию. Да, они противоречивы и невозможны, но это только доказывает их истинность и их чудесность...
   - Бред какой-то, - пробормотал я про себя.
   "Шестерка" впрочем, так не считала. Она целыми днями либо сидела над фотографиями, рассматривая чудесные, неземные лики, либо читала, ухитряясь перелистывать своими огромными конечностями тонкие страницы даже при сильном ветре, либо мычала песни. Первое время я никак не мог понять, откуда она их услышала, но однажды увидел "шестерку" сидящей за партитурой и внимательно разбирающей ноты.
   Еще "шестерка" постоянно думала о чем-то, застыв в абсолютной неподвижности. В таком состоянии она могла находиться часами. О чем она думала в это время, я не знал: она со мной не делилась, считая, очевидно, слишком глуповатым для этого. Первое время я посмеивался над ней, но иногда это начинало меня раздражать.
   - Вы бы хоть занялись чем-нибудь полезным, - советовал я.
   "Шестерка" отрывалась от своих мыслей.
   - Что? - переспрашивала она. Когда ею овладевают мысли, она ничего не слышит, не видит, даже, может быть, не чувствует - подходи, ешь ее.
   - Я говорю, занялись бы чем-нибудь полезным...
   - А чем я, по-вашему, занимаюсь?..
   - Ну затащили бы вон ту финтифлюшку, прости господи, не знаю, как она называется, в нору.
   Я чувствую, что "шестерка" колеблется. Она вроде бы понимает, что мои слова вполне разумны, но призрачные страсти мешают этому направлению мыслей.
   - Что же вы все о мелочах хлопочете-то?
   - А о чем еще хлопотать?
   - Мир спасет красота, - ответствует "шестерка", рисуя в мыслях образ этой красоты. Наверняка, это что-то грандиозное.
   - А кто ее будет создавать, эту красоту-то? - пробурчал я, утаскивая убитое насекомое в нору. Я хотел было съесть его живьем - тогда у жертвы особенно сладкий вкус, - но решил все-таки пополнить запасы: они постоянно подходят к концу в этой степи.
   - И вообще, - сказала "шестерка", когда я вылез, - я буду отныне питаться травой.
   - Опять?.. С чего это?
   - Нужно облагораживать мир...
   - Вы думаете, вы сможете прожить на этой зелени?
   - Призраки же смогли...
   - Так то призраки, - я все-таки всерьез решил отговорить ее от этой затеи, - призраки чудесны по своей сути. А вы - всего лишь животное.
   - Вы думаете, у меня не выйдет? - спросила "шестерка".
   - Нечего и пытаться, - заверил я ее.
   - Но почему?
   Призраки тоже ломали из себя нравственных, после чего с удивлением обнаружили, что природа "жестока" или, в самом лучшем случае, "свободна ото всех этих нравственных рамок". Впрочем, об этом я даже не упомяну.
   - Потому что... - во мне вдруг заработал старый рефлекс: захотелось почесать затылок, я даже поднял для этой цели конечность, но, опомнившись, опустил ее на место. - Потому что мы никогда не сможем того, что могли призраки - на то они и призраки... Но... - я заметил, что "шестерка" даже готова опечалиться, - но мы должны стремиться к этому. Только не сейчас. Если вы помните,, у вас должно вскоре быть потомство. Не лучше ли больше думать об этом?
   - Ну, это-то не скоро... Только после зимовки. Выйдем из спячки и уж потом...
   Спячка!.. Оказывается, мы будем дрыхнуть всю зиму... Впрочем, оно даже как-то привлекательно: лежишь себе в норе в тепле, наверху шумят метели, кружит снег, а ты слушаешь все эти звуки как музыку, осознавая лишний раз окружающий тебя уют. Правда, начавшая подгнивать еда немного попахивает, но и этот запах - лишь дополнительный штрих , причем ничуть не портящий общей картины.
   Я тут же начал натаскивать в нору мох, устраивая пару царских лож и заготавливая, чем заткнуть вход в нору. Скоро пойдет снег!..
  

Все еще приблизительно конец октября

Вечер

Только что выпала роса

   Сегодня мы ничем толком не занимались. "Пинали воздух", если бы так можно было выразиться.
   "Шестерка" продолжала рассматривать свои иконы. Я посмотрел на это бедное существо, занесенное черт знает куда порывами эволюции, подкрепленными посторонним, никому не нужным толчком. Она напоминала мне дитя, взявшееся со всей серьезностью играть во взрослые игры. Эх, не хватало рядом этих самых взрослых, раздувающихся от важности и снисходительно на нее посматривающих: "Ты еще так глупа, крошка... Впрочем, твои друзья еще глупее... Их глупость на уровне абсолютного ничто!.. Но ты еще не безнадежна..." И, высказав с особым смаком слова "абсолютное ничто", белесые призраки за спиной "шестерки" разошлись, попыхивая трубочками, которые выпускали такой же белесый дым, поднимающийся в безбрежное голубое пространство и растворяющийся в нем.
   - И что ты находишь такого привлекательного в призраках? - с досадой спросил я.
   Она подняла на меня глаза.
   - И как можете говорить это вы? - она сделала ударение на последнем слове.
   - А что я?
   - Вы в какой-то степени приближены к их чаяниям, вы владеете тем чудным языком, при помощи которого они общались между собой и создавали новую реальность. Вы многое знаете о них... И у вас до сих пор не раскрылись глаза?
   - На что? - полюбопытствовал я, хоть и прекрасно знал, что "шестерка" выскажет.
   Она помедлила с ответом.
   - На то, что они гораздо выше нас... Неужели этого не ясно?
   - Нет... Ну и хотя бы... Вам-то что до этого?
   - Вы не хотите достигнуть тех же вершин, что и они?
   Я хотел объяснить, что вопрос о вершинах не совсем прояснен, что наверх карабкаться можно долго, но потом (разумеется, слишком поздно) заметить, что все это лишь обман зрения. Совершенный по своей сути, достойный восхищения, но вряд ли от этого легче... Но, опять-таки, вряд ли я смогу ей это доказать. Попробуем зайти с другой стороны. Что ж, призраки - святые, пусть это будет аксиомой.
   - Но вы ведь зверь... Причем без крыльев - куда уж вам летать?
   - Буду карабкаться...
   - Да я не про то... Вы ведь не призрак, вы вот она, здесь... и совсем другая... На кой черт?... - Я хотел еще добавить, что и призракам не стоило пытаться порхать, а если уж и тужиться, то не рассказывать сказки, что их полет достиг заоблачных вершин... Все равно ползали где попало... Единственно хорошо, что обладали богатым воображением и сами себя могли уверить в чем угодно... И... В общем, у меня не хватило слов. Все перепуталось, и я, махнув конечностью, отошел.
  
  

Приблизительно первая половина ноября

Солнце только что взошло

Идет снег

   Снег пошел еще ночью. Мы внезапно почувствовали холод, поэтому вход на время пришлось заткнуть мхом.
   Наутро, выбравшись наружу, я увидел землю, покрытую тоненьким белым ковром. Он, конечно, пролежит недолго, но все-таки это уже знак. Через месяц снег покроет уже всю землю. Пора заготавливать побольше запасов и рыть отдушину.
  

Приблизительно конец ноября

Утро или вечер - неизвестно

   Мы забрались в нору немного пораньше - становилось уже нестерпимо холодно. Еды должно хватить. Есть еще книги, бумага, карандаши, фотографии и прочая рухлядь, сохранившаяся в вакуумной камере (по крайней мере, я так понял со слов "шестерки").
   Я по большей части читаю, сплю, иногда делаю короткие записи в дневнике.
   "Шестерка" принялась за какой-то грандиозный труд - пишет часами до тех пор, пока конечность не начинает непроизвольно дергаться от перенапряжения. Я спросил:
   - Над чем вы корпите?
   - Кто-то же должен оставить сведения о нашем племени, его истории.
   - Ну, и по какой методике вы создаете сей труд?
   - Ни по какой... просто пишу все, что нахожу нужным.
  

Приложение

Вступление

   Не испытываю никакой робости, принимаясь за этот труд. Он не может быть неудачным, потому что он первый в своем роде. Когда-нибудь, несомненно, настанет время, и мы позволим себе волноваться, мучится: удастся ли? как воспримут? с чем сравнят? Но все это в будущем. Сейчас у меня нет и не может быть сомнений - я являюсь пионером в своем деле, и пусть первый блин окажется комом - все равно! - этот блин кто-то должен попортить. <...>
   В этих записях я расскажу немного о своем народе - по большей части о том, каким он был, потому что каким он будет, я не знаю - на данный момент он испытывает некоторую трансформацию. В определенным смысле этот рассказ будет необъективным, потому что я уже не тот, что был пару зимовок назад, и мне трудно будет все вспомнить, все пережить и соответственно воссоздать картину. Кроме того, трудность состоит еще и в том, что придется все именно описывать, тогда как я поведу речь не собственно о разумном, а о том, что потенциально может стать таковым и пребывает пока совершенно в иной форме. Сейчас я смотрю на все это несколько с высоты, потому что за две зимовки мой мозг (а теперь это действительно мозг) прошел фантастический отрезок пути, и сейчас я порой даже не верю в то, сколько я осилил за столь короткое время, да и что вообще осилил... потому что для этого необходимы поколения, а не зимовки.
   У меня есть все основания для того, чтобы я мог этот труд начать: несмотря на то, что на данный момент все связи между мной и моими сородичами разорваны, во мне еще сохранена память многих и многих поколений, в которых не было места личности и каждый ставил знак между собой и всеми остальными. <...>
  

До расслоения

   То же самое, что не быть вовсе, не ощущать течения собственной жизни. Это было с самого момента моего рождения - рождения, которого я до определенного момента не осознавал - ввиду незначительности данного события. Не я первый, не я последний. Инстинктивно главным было продолжение Жизни - не моей, разумеется, и не жизни еще кого-нибудь, а Жизни нашей, которая осознавалась бы лишь в том случае, если хотя бы кто-нибудь или что-нибудь из нас существовало в этом мире. Зачем Жизни нужно было иметь место? Мы не задавались этим вопросом, да и не могли... <...>
   Когда я родился, я сразу же ощутил паутину, окружающую меня со всех сторон, ощутил малейшие ее колебания... Мне ничего не нужно было знать - потому что я знал все, что знают остальные; мне почти ничему не нужно было учиться - лишь отработать некоторые навыки; мне не нужно было к чему-нибудь стремиться - потому что я хотел всего того, что хотели остальные и пр. То есть, меня, собственно, и не было - я был частичкой чего-то большего, гораздо более важного.
   Сейчас я закрываю глаза и помню лишь эти бесчисленные связи, пронизывающие все вокруг, тянущиеся от каждой особи, переплетающиеся в узлы, накрепко тебя привязывая. Не было ничего тайного, не было ничего неизвестного - все было ведомо каждому встречному. Не было надобности объяснять какие-либо явления природы - все они были естественны и целесообразны. Все это мы интуитивно осознавали и потому знали. Это было крепкое, но совершенно иное знание. Правда, оно почему-то было безошибочным, что сейчас меня порой приводит в изумление. <...>
   Сейчас я заимел какую-то оболочку, а ранее, если она и была, то пребывала в плачевном состоянии - вся в дырах, рвущаяся от малейшего колебания. Мне кажется, что даже ветер проходил сквозь меня, пронизывая каждую косточку...
   Весь мир принадлежал нам, потому что мы были везде, мы все видели и все слышали. Неведомое мы просто не видели, поэтому не знали и не могли знать такого как "встать в тупик".
   Теперь-то я осознаю, насколько темным, глухим было то время, но тогда нам казалось, что иначе быть не может - еще бы, ведь Жизнь шла своим чередом, мы существовали и осязали мир. <...>
  

Иерархия

   Не знаю, не помню, что послужило толчком.
   Может быть, вся эта трансформация началась с того, что мы задали себе первый вопрос. Но тогда почему мы его задали? В нас проснулось любопытство? Жажда познания? Но что послужило толчком? Это цепочку вопросов можно продолжать бесконечно, потому что каждый ответ окажется не до конца основательным и родит новый вопрос. При желании все это можно превратить в игру яйца и курицы. Сами мы момента начала трансформации заметить не могли, потому что максимум, на что были способны - это воспринять все как должное, как что-то естественное. Между тем было что-то, сдвинувшее нас с восприятия всего как должного к попытке оправдать для себя существование этого должного, к рациональному выяснению его подоплеки.
   Лично мне кажется, что причиной всему этому были творения призраков, не вписывающиеся в общую картину мира своей абсолютной бесполезностью. Долгое время мы их игнорировали, но так как мы привыкли видеть в каждом объекте что-либо, обладающее определенным "следственным" эффектом и потому выполняющим некую частную функцию (в составе общего), в конце концов (кое-как!)мы задались вопросом: что делают в мире данные предметы? Нельзя, конечно, утверждать, что все они были совершенно бесполезными, но если они нами и использовались, то явно, как мы позже осознали, не по своему назначению.
   С этого, пожалуй, и началось расслоение - не природно-функциональное, а расслоение по новому признаку; именно поэтому появился среди моих сородичей особый слой - ввиду объективной необходимости - имеющий дело в основном с информацией, которая постепенно начала приобретать некоторую ценность - та информация, которая никогда не передавалась из поколения в поколение. Раньше подобное, разумеется, было немыслимо. Мы всегда были охотниками и рабочими - этого требовала действительность. Вернее, требовало то, как мы эту действительность воспринимали. А воспринимали мы ее достаточно просто: есть что-то сущее, дающее нам жизнь (хотя, разумеется, мы были чужды этим формулировкам - как этим, так и любым другим). Мы не задавались вопросами о назначении этого сущего, потому что оно не давало нам для этого повода - все было на своем месте, каждая мелочь вписывалась в общий механизм и служила лишь для одной цели - существовать и продолжать существовать. Правда, конечно же, все осознавалось, опять-таки, на самом примитивном уровне, про который можно лишь сказать, что не осознавалось вовсе. Чувствовалось.
  

Особое племя

   Как только информация стала относительной ценностью, появились и мы. Это было подобно ветке, отходящей от пусть кривого (не раздражающего глаз правильной прямотой), замысловатого, но все же направленного в одну сторону - к солнцу - голого ствола. Мы первыми обогатили жизнь своих сородичей, изменив восприятие мира, заставив (или хотя бы попробовав) взглянуть на окружающее совершенно под иным углом зрения. <...>
   Нас было, конечно, немного. Ведь мы были избранными (пусть это и нескромно). Сейчас, с теперешних позиций, я вижу, что мы были лишь отголоском того, чем должны были бы являться или чем я являюсь сейчас. Но все же это был гигантский шаг. <...> Особое племя некоторое время выделялось из общей массы незначительно, совмещая в себе новые функции со старыми. <...>
   Когда мы окончательно оформились и стали заниматься исключительно тем, для чего были предназначены, все стало гораздо проще. Мы развили довольно активную деятельность и в первую очередь занялись тем, что нас интересовало больше всего - остатком деятельности призраков, в которых мы не "верили". С этого момента, можно сказать, мое изгнание стало неизбежным.
  

Изгнание

   Я оказался тем, что когда-то называли "феноменом". Мне бы завидовали, если бы имели возможность отделять индивидуальное от общего. Способности, дремавшие во мне, были просто колоссальными. Я до сих пор убежден, что уже на данный момент я прошел путь многих поколений и опередил время. В первую очередь это связано, по моему глубокому убеждению, с тем, что я научился отделять свое "я". <...>
   Едва мы установили для себя факт существования призраков (а это потребовало немало времени, потому что воспринять этот факт мы могли лишь со многими и многими оговорками и условностями, ибо существование призраков, все-таки, никак не вписывалось в рамки окружающего нас, - а значит, когда-то и их), потребовалось как-то это существование объяснить, оправдать. Разумеется, сначала мы не смогли этого сделать. Я до сих не нахожу всему объяснения и склоняюсь к признанию "чудесности" призраков. Иначе, как можно объяснить, что призраки считали истинным прямо противоположное? И при этом, без всяких заблуждений, они понимали, что Истина одна и ее никак нельзя разменивать. Одним из величайших достижений призраков, по моему мнению, является постижение доброго и злого начал - основ всякой нравственности. Здесь все ясно, разумно, прозрачно. Но как свободно обращались и с тем и с другим! Возможно, несмотря на ясность, я еще не до конца проникнулся этими истоками всего сущего... <...>
   Но, впрочем, я еще слишком неразумен, слишком неопытен, чтобы об этом говорить...
   Однако, я отвлекся. <...> Моя феноменальность была в том, что я впитывал то, чем обладали призраки, как губка. Я взламывал их цифры и коды с каким-то необъяснимым вдохновением (так называли это чудное состояние призраки). Я быстро научился читать. Сразу же после этого я набросился на оставшиеся после призраков предметы под названием "книги". Это было все равно что поселиться под водой - настолько чуждо и загадочно было все то, с чем я встретился. Но я преодолел и эти заросли. <...>
   Постепенно меня перестали воспринимать. Более того, меня пугались, от меня отбегали на почтительное расстояние. Разумеется, это произошло не сразу. <...> Помню мои последние минуты с сородичами... Их было множество. Они столпились на противоположном конце поляны. Они залезали друг на друга и свисали с близстоящих деревьев. Между нами (я не шучу) еле видимой пеленой, затрудняющей зрение, стоял громадный отрезок времени - поколения и поколения... В конце концов я был вынужден развернуться и уйти. Это было унизительно. Они даже не считали меня бесполезным - они почти не воспринимали меня. Они даже не употребили меня в пищу... Ах, как это было унизительно...
  

Взаимоотношения

   Что же я покинул? Стоит задаться этим вопросом. Стоит признаться в горькой правде.
   Мы всегда жили исключительно убийством. Для нас, к сожалению, это было смыслом существования и его единственная возможность. Конечно, горько это осознавать, однако, все-таки, есть и определенная надежда: призраки-то преодолели свое звериное начало. Не знаю, каким образом, но преодолели. Не полностью, правда... Здесь все, опять-таки, покрыто какой-то завесой, и утонченность призраков мне не совсем ясна. А утонченность их состоит в том, что они могли убивать и не ради пищи, не ради запасов - из непонятных мне пока побуждений, имеющих, несомненно, тоже какой-то сокровенный смысл.
   С рождения до зрелого возраста доживает около половины моих сородичей. Остальные чаще всего съедаются либо тохорами, либо своими соплеменниками. Погибают, что вполне естественно, наиболее слабые физически особи. Я тоже несколько раз был на грани гибели. Наиболее слабых раздирают на куски свои же. По несколько особей за раз. Это происходит так быстро, что иной раз усомнишься, существовали они или нет, стояли ли только что рядом... <...> Употребить в пищу могут только по необходимости - если нет иной пищи или возможности ее добыть. Все просто: если охота не приносит плодов, если временно перевелась живность, нужно подкреплять свои силы, продолжать существование при помощи других источников. <...> Разумеется, те, кто оказывается кандидатом на съедение, и не думают спасаться. Все, по старым заблуждениям, выполнят определенную роль - ради продолжения Жизни, - их роль состоит в том, чтобы подкрепить силы своих сородичей, вот и все. Конечно же, исходя их такой "философии", каждый покорно отдастся на съедение. Варварство, что и говорить. Горько об этом писать, однако не упомянуть нельзя: это было и, наверное, все еще имеет место. <...>
   А если посмотреть, как поставлены взаимоотношения между полами у моих сородичей! Все построено почти что на одном плотском. Единственная цель таких взаимоотношений - оставить после себя потомство и некоторое время о нем заботиться. Ни о чем духовном, разумном и речи не идет. Никакой игры, лишь некоторая относительная привязанность. <...> То есть, в какую область жизни моих сородичей не загляни, всюду мы увидим примитивизм, нетронутую арациональную нить, которая сплетается все в ту же пресловутую паутину.
   Призраки все-таки иные... Они одновременно имеют четкие опоры и умудряются парить над ними в какой-то пустоте, не касаясь их ни одной конечностью. Это, должно быть, чудесный полет - существовать, не вписываясь в силуэт мира и порой даже вопреки этому миру. Парить в гордом одиночестве... <...>
  

Первое официальное поклонение

   Одним из признаков некоторой зрелости моих сородичей явилась выработка некоего подобия официального поклонения, общей идеи. Впрочем, это была не выработка. Мы не мучились вопросами, сомнениями и не нашли ничего лучше, чем взять в готовом виде то, что у нас было, не добавив ни единого дополнительного штриха, не украсив хоть каким-нибудь разумным мазком. Таким образом, то, что мы ранее чувствовали на бессознательном уровне, и стало наше общей идеей. <...> О ней я уже несколько раз упоминал: все во имя Жизни, во имя продолжения существования. В то время, когда меня изгнали, мои соплеменники на этом и остановились. <...>
   Все это является доказательством того, сколь далеко мое племя еще от того, что можно назвать "разумом". "Мышление" ни на йоту не оторвалось от инстинктов, ни в одном еще не заговорила его собственная личность... Но, впрочем, я сам являюсь убедительным доказательством того, что в будущем (пусть и не в самом скором) все изменится...
  

Будущее

   <...>
   Когда-нибудь мы преодолеем эту излишнюю сплоченность, когда-нибудь каждый из нас начнет иметь свое мнение, свой взгляд, в конце концов, каждый станет личностью. Это слово я повторял много раз в работе и буду повторять еще - оно ключевое. Только при его помощи можно объяснить, чем отличается нынешнее существование от будущей жизни. <...>
   Конечно, я осознаю, что в результате идеология Жизни потерпит крах. Но к чему она? Она слишком примитивна, слишком нерациональна... Моим сородичам нужно что-то более высокое, более одухотворенное, что могло бы помочь преодолеть звериную сущность, стать выше этого мира, выйти из его тесных рамок, которые он нам предписывает, и подчинить его своей воле!.. Вот где будет та жизнь, которую я жажду и к которой рано или поздно (теперь уже) придут мои сородичи. <...>

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  
  

К концу приложения

  
   Несколько раз во время чтения сего не совсем суразного труда я порывался несколько раз открыть "шестерке" свою истинную сущность и объяснить ей некоторые ее заблуждения. Но затем, уже после прочтения, я решил - раз "шестерка" все равно не обладает должным знанием, а лишь одними заблуждениями, зачем разубеждать ее в этом мифе? Бог с ним, пусть призраки останутся призраками. Я больше не буду им уподобляться. Еще я подумал, что мне хочется поесть и отправился к полуразложившейся пище, хранящейся в углу. А потом я подумал, что не худо бы съесть кого-нибудь живого. Трепетание к клыках и щекотание в глотке возбуждает аппетит. У меня потекли слюнки... Впрочем, когда хочется есть, сгодятся и старые запасы...
  
   ...Я вернулся к записям. Труд "шестерки" был разумеется, незаконченным, так как она собиралась писать его всю оставшуюся жизнь, но и так уже видно, что трудно создать что-либо более интересное и занимательное. И в кавычках, и без кавычек.
   Однако, пора спать (точнее, впадать в спячку). Надеюсь, после чтения спаться будет хорошо... Я в предвкушении барабанил поочередно конечностями по земле, выбивая дробь.
  

После спячки

Неизвестно, какое время года

Неизвестно, утро или вечер

   Оказывается, я никогда по-настоящему не знал, что это такое - хорошо и в меру выспаться. Всегда или недосыпал, корча по утрам страшные физиономии, или пересыпал, поднимаясь с одуревшей головой, тяжелыми, поджимающими изнутри стенки черепа мыслями. Оказалось, что пара месяцев - это в самый раз.
   Во мне все было свежо как в механизме, только что вышедшем с конвейера, блистающим чистотой и свежим маслом. Я захотел немедленно отрыть вход в наше уединение, но вполне разумная мысль о том, что наверху может еще быть собачий холод, все-таки остановила меня.
   "Шестерка" все еще спала, свернув конечности под себя и напоминая скомканный комок бумаги. За время сна она еще более округлилась. Я с ужасом подумал, что вскоре около нас будут бегать маленькие бестии и "шестерка" начнет воплощать в жизнь вычитанные призрачные методы воспитания...
   Чем бы заняться пока?.. Впрочем, в углу тут же, кряхтя, зашевелилась "шестерка". Она ворочалась минут десять, после чего враз растопырила все свои восемь глаз.
   - С добрым утром! - поприветствовал я ее архаичным способом, желая показаться любезным.
   У "шестерки" на лице расплылось такое удовольствие, что, казалось, еще немного, и ее клыки раздвинуться в улыбке.
   - С добрым утром! - пророкотала она из своих внутренностей. Затем она приподнялась и размяла конечности, вытягивая каждую поочередно в сторону. Зрелище было впечатляющее.
   - Ну и как я? - спросила она, бессовестно напрашиваясь на комплимент.
   - Charmant! - все так же любезно отозвался я. Ее это удовлетворило. Очевидно, уже встречалась с этим словом в каком-нибудь романчике из тех, что заглатывала в свое время не задумываясь.
   - Сильно я округлилась?
   - Да уж, - сказал я, рассматривая ее брюшко, увеличившееся по-крайней мере раза в полтора, - порядочно.
   Черт побери, скоро я впервые в жизни стану отцом, причем сразу многодетным!..
   Через некоторое время, посовещавшись, мы отрыли вход и выбрались наружу. Весна была уже в самом разгаре: снег почти весь растаял, лишь кое-где покрывая землю белыми пятнами; дерево, стоящее неподалеку, уже пробудилось от зимней смерти, выпустив местами слабо набухающие почки; воздух так и дышал свежестью, особенно ощущаемой после затхлости нашего жилища.
   - Прогуляемся к лесу, - предложила "шестерка".
   - Ох, попозже, - я внезапно опьянел - хватило всего лишь пары глотков свежего воздуха.
   Я вернулся и засел за писанину.
   Однако, вскоре мы все же отправимся...
   <...>
   Все произошло неожиданно. Послышался треск ломающихся веток и жадное рычание за моей спиной. Подняв комья грязи, я развернул свое громоздкое тело так быстро, как только мог, и успел увидеть лишь задние конечности "шестерки", исчезающие между жерновами зубов в огромной пасти существа, которого я видел в первый и, наверное, в последний раз в своей жизни. Мои конечности напряглись в готовности вынести меня прочь с этого места, но я даже не успел двинуться: слева возникла такая же пасть и зубы сомкнулись на моем брюхе.
   - Во имя Жизни... - успел прошептать настоящий хозяин моего тела. Я в страхе даже не подумал помешать ему.
  

К о н е ц

Наумовка, Стерлитамак, 2000 год

Џ Васильев А. И.

   Это, мои любезные читатели, из анекдота. Однажды наркоман умер и попал в ад. Очнулся в чистом поле, окруженный коноплей. Обрадованный, он сделал себе несколько косяков и пошел разыскивать спички. Через некоторое время он наткнулся на людей, которые собирали сушеную коноплю в копны. "Есть спички?" - спросил наркоман. Один мужчина прекратил работу, отер пот со лба и ответил: "Если бы были спички - здесь был бы рай"... Впрочем, знаете ли вы вообще, что такое анекдот? Есть ли у вас что-либо подобное?..
   Это анекдот следующего содержания. Однажды наркоман шел по улице и вдруг увидел, как с крыши девятиэтажки спрыгнули два человека, долетели до половины и оказались обратно на крыше. Наркоман помотал головой, протер глаза, но опять увидел ту же картину: два человека спрыгивают с крыши, долетают до половины и залетают обратно. Он забрался на крышу этой девятиэтажки и увидел: в самом деле, на краю бетонной плиты стоят два человека. Он их и спросил: "Как вы это делаете?" Один ему ответил: "Понимаешь, мы спрыгиваем, а там встречные потоки воздуха нас подхватывают и забрасывают обратно на крышу. Да ты сам попробуй"... Наркоман разбежался, прыгнул и, разумеется, разбился об асфальт. Двое, которые остались на крыше, молчали некоторое время, а потом один другому говорит: "Да, Гавриил, хоть ты и архангел, но свинья порядочная"... Именно последнюю фразу этого анекдота и любил больше всего повторять старец Гавриил.
   Нектар этот, кстати, на вкус оказался довольно приторным. Я все время хотел его разбавить, но, разумеется, было нечем. С тех пор слово "нектар" я произношу с дикарскими интонациями, сквозь зубы, считая его стопроцентно ругательным.
   Лучше вам не знать, мои блистательные читатели, что такое "Моя семья". Это грустная сторона жизни. Остается только тяжело вздохнуть и посетовать на, мягко говоря, несовершенство этого мира, позволяющего появляться на свет столь причудливым созданиям.
   Наиболее близкий перевод с паучьего на мой родной.
   Рядовая реклама - крутили по всем каналам. Впрочем, как объяснить вам, мои блистательные читатели, что такое реклама? Нечто абсолютно призрачное, рассказывающее часто о несуществующем тем, кто понимает, что слушает несуществующее. Что-то в этом роде.
   Я стараюсь теперь избегать настоящего наименования призраков. Для этого есть множества причин. Во-первых, они кажутся далекими и нереальными отсюда. Во-вторых, что сейчас от них осталось? Какие дошли до нас сведения об этих существах? Мы (то есть, пауки) практически ничего не знаем о том, какими они были на самом деле - только лишь некоторые сведения о внешнем облике, о внутреннем устройстве. А вот о том, что они сами о себе думали, и о том, чем они хотели быть - подобных сведений у нас предостаточно. То есть призраки - это не совсем то, чем они были на самом деле, а то, чем они себя представляли. А истинная подоплека этих существ... Кому она здесь нужна? Кто сможет ее оценить? Все это поглотила эволюция или еще кто-нибудь. Остались только их следы. Правда, разве могут призраки оставлять четкие, разборчивые следы?..
   Потом я узнал, что в распоряжении "шестерки", помимо всего прочего, оказались и ноты. Сам я при жизни сроду в них ничего не понимал, сколько не пытался. А эта бестия умудрилась самостоятельно в них разобраться.
   В паучьем языке не было категории числа, однако в процессе общения ни один паук не обращался конкретно к собеседнику, подразумевая под ним только лишь одного из представителей своих сородичей.
   Это написала одна чуткая и нервная призрак, прозванная "морской". Где-то, очевидно, "шестерке" попался сборник ее стихов.
   Как вы, возможно, уже заметили, мои неизвестные читатели, слова из паучьего и призрачного языка я стал писать по-разному: прямо и наклонно. То есть, написано это все на одном языке, но процесс общения-то происходил несколько по-другому.
   Я привожу этот бред в отрывках, показавшихся мне наиболее занимательными.
   Приписано мною. Бедные "шестерки" и их сородичи!.. К чему ставить перед собой вопросы? Ведь рано или поздно встанут новые, и в конце концов эта цепочка приведет к вопросам, на которые, положа руку на сердце, ответить невозможно - дорога бесконечная. Этот путь хорош, если не проходить его до конца, но к чему тогда его начинать? Зачем дурачить самого себя? Будь честен сам с собой, и ты будешь достоин жалости.
   Приписано мною. Можно, конечно, поспорить, обогатили или не обогатили. По мне, так загубили все на корню, подхватив инфекцию, вирусы которой дремали невесть сколько времени. Но ведь это по мне.
   Приписано мною. Ха! Как, должно быть, это стало ей близко - столь призрачное.
   Приписано мною! Тьфу!
   Есть такие совсем уж безмозглые твари. Огромные. Единственные, кто могут употребить нас в пищу.
   Приписано другой конечностью так, как бы это сделал автор строк, дабы не оставить незаконченными данные записи и дабы вы, любезные читатели, знали, чем закончилось недосуществование этого существа.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"