Аннотация: О поэтическом смысле молчания и одиночества ("поэтически живет на земле человек")
В. Ф. Васильев
"Мысль изреченная есть ложь..."
("Silentium!" Ф. И. Тютчева: душа - поэтический космос)
Восемнадцать строк Silentium Ф. И. Тютчева нанизываются как жемчуженки- бусинки на один и тот же повторяющийся призыв: молчи... молчание - вот чисто выбеленный пергамент, исток поэтической речи. В заголовке стиха - знак восклицания, абсолютно бессодержательный, и, в то же время, вмещающий слово божественное, а потому намекающий (читатель настроился на поэзию) на слово человеческое, несущее тишину.
Однако, прав, наверное, В. В. Бибихин, что не один поэтический, но любой "текст соткан утком слова на основе молчания" (это знали уже даосы в Древнем Китае). Значит, Ф. И. Тютчев молчит "по-другому"? - Да, приходится это признать, молчание молчанию рознь, и, говоря о поэтическом слове, мы входим в область безмолвного космоса, о нем Рене Шар сказал, что это "мир в самом лучшем его месте". Мир трансцендентный обыденному.
Аристократизм духа? Бунт против "слишком человеческого"?
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои -
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, -
Любуйся ими - и молчи.
Эти стихи написаны (четырехстопным ямбом) в 1829 году, но в черновом варианте 1833 года 4 и 5 строки этой строфы звучали как "Встают и кроются оне, Как звезды мирные в ночи", а в варианте 1854 года было: "И всходят и зайдут оне, Как звезды ясные в ночи". Как видно 4 строка в этих вариантах более ритмичная, но в окончательной версии ритм осознанно нарушен, что дает эффект интонационного замедления со звуковым слиянием слов: онебезмо-о-о-лвно-о... (пауза). Вместо определения к звездам ("ясные" или "мирные") в 5 строке появляется вот это самое "...безмо-о-о-лвно-о", а сами звезды становятся более таинственными и архаичными "звездАми". Когда совсем юный еще О. Мандельштам в подражание Ф. И. Тютчеву создает в 1910 году свой "Silentium" (с той же идеей до-словной тайны творчества), то в традициях кружка символистов (они, кстати, усмотрели в Ф. И. Тютчеве связующее звено с классикой) он видит "субстанцию" стиха в музыке: "Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись". У Ф. И. Тютчева другая пантеистическая метафора: чувства и мечты самостийно встают и заходят как "звезды в ночи", поэт над ними не волен (эту цитату из Ф. И. Тютчева современный известный китаевед В. В. Малявин очень любит приводить как пояснение к даосскому тезису: "дао постоянно осуществляет недеяние, но нет ничего такого, чего бы оно не делало"). В человеке живет сама по себе творческая сила. Это трудно понять, и в это трудно поверить, но эту же идею проводит, например, К. Юнг в своей аналитической психологии: в человеке обитает независимая сила творчества, которая " употребляет человека и его личные обстоятельства просто в качестве питательной среды, распоряжается его силами в согласии с собственными законами и делает себя тем, чем само хочет стать"(1). Поэт не субъект, а объект, он внимает, слушает, созерцает; творчество это не делать, а видеть. Как сказал бы М. Хайдеггер, поэтический дух подлинный, когда он слышит "зов бытия". Слушающий видит, искусственно говорящий слеп.
Об этом читаем во второй строфе:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, -
Питайся ими - и молчи.
Данная фраза из 5-ти предложений строится асидетонно, и такое бессоюзие напоминает одну из особенностей китайского языка, в котором отсутствие флексий переносит внимание слушающего с логики на мелодизм речи и иероглифический способ представления. Важны ли эти, на первый взгляд, чисто технические детали для нашего понимания творчества? Как утверждает фантаст С. Лукьяненко - важны: у всего есть свои законы и теоремы (слова одного из героев-магов), даже у волшебства. Мы же говорим здесь о волшебстве поэзии. К. Бальмонт (прочитав Silentium Ф. И. Тютчева) изрек: только из глубины молчания выходят волшебные прекрасные призраки. А полюбивший тютчевские стихи Лев Толстой резюмировал приведенное шестистрочье так: "Чем уединеннее человек, тем слышнее ему всегда зовущий его голос бога" и прибавил из Б. Паскаля: в главном человек одинок.
Но парадоксальна как раз 4 строка, которая будоражит умы поэтов и философов, порождая все новые и новые толкования:
Мысль изреченная есть ложь.
Логический казус здесь очевиден (не стоит, поэтому, осуждать композитора Николая Метнера, сказавшего: "...я положительно пришёл к тому заключению, что тютчевская "мысль изреченная есть ложь" - есть ложь!"). На первый взгляд, это стихотворный парафраз парадокса "Лжеца", на что обращали внимание многие исследователи. Нетрудно убедиться, однако, что, наоборот, "Лжец" - частный случай тютчевского парадокса (если в первом парадоксе ложь ситуативна, то во втором предикат ложности распространяется на любое возможное высказывание), и, следовательно, тезис "мысль изреченная есть ложь" имеет более глубокий смысл и значение. Его значение в том, что он прямо, недвусмысленно заявляет о довербальной (и додеятельностной) природе творчества. Творить - значит видеть. Действие, правда, оформляет увиденное, но деятельный субъект совершает в поэзии примерно то же, что совершает, согласно В. Гейзенбергу, субъект познания в квантовой механике - он вмешивается естественный процесс, искажает его. Слишком человеческое в речи замутняет чистый исток. Но это еще не собственно ложь, а уклонение к ней как борьба с совершенством. Ложь рождается в тот момент, когда изречение осмеливается сбросить покров тайны, когда сверхчеловеческое определяется в экспозиции "слишком человеческого". Ведь слово Бога и изречение человека абсолютно несопоставимы. Тайна нуждается в сбережении с тем, что охранить ее присутствие: "Близость к источнику есть тайна... Однако, мы никогда не познаем тайну, срывая с нее покров или расчленяя ее; познать тайну мы можем только сохраняя тайну в качестве тайны"(2).
Для духа одиночество естественно как причастие к рождающему истоку. Эта мысль акцентируется в последней строфе:
Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, -
Внимай их пенью - и молчи!..
И все же это не экзистенциальное молчание Гельдерлина, Новалиса или Кьеркегора. У Ф. И. Тютчева и природа, и человек остаются в вечном циклическом круговороте; пожалуй, он даже ближе, в этом отношении, к досократикам, чем немецкие романтики, питавшиеся также из античного источника. Тютчевский человек изменчив, но самотождественен. Немецкие романтики и позднейший западный и русский экзистенциализм видят сущность человека в инобытии, в постоянном сбрасывании внутреннего тождества. Этот тип вечно выходящего из себя человека хорошо выразил Новалис, записав в дневнике: Я = НЕ-Я.
Поэтический космос Ф. И. Тютчева созерцателен, весь без остатка погружен в настоящее время. На 48 знаменательных слов стиха приходится 25 глаголов, однако языковые символы действия здесь служат редчайшему настроению созерцательного недеяния, и такая нейтрализация действия действием (сдерживающим себя молчанием) доводится в стихотворном слове до предела.
В завершение анализа заметим: требование тишины, молчания адресуется не только поэту, но и читателю. А, значит, относится и к анализу стиха, что налагает определенные обязательства сбережения поэтического строя и настроения: "Стихотворение поэта в шуме "непоэтического говорения" - словно колокол под открытым небом... и даже легкий снегопад [недостаточная любовь к стиху! - ВВ] своим прикосновением расстраивает его. <...> Разъяснение поэзии должно стремиться к тому, чтобы сделать самое себя излишним"(3). И это - без комментариев!
_____________________________
1. Юнг К. Об отношении аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству/ Юнг К. Феномен духа в искусстве и науке М., 1992. С. 104.
2. Хайдеггер М. Разъяснения к поэзии Гельдерлина СПб, 2003. С. 45.
3. Там же. С. 7. 9.
Опубликовано:
Васильев В. Ф."Мысль изреченная есть ложь"... "Si-lentium" Ф. И. Тютчева: душа - поэтический космос // Васильев В. Ф. Человек в пространстве культуры: межкультурные отношения и динамика национального развития. Материалы 3-й Международной научной конференции, посвященной основателю университета Павлу Григорьевичу Демидову и 1000-летию г. Ярославля. Ярославль: - 2010 - с. с. 40 - 44