== Мои мнения и мои стихи в тексте выделены так: ==...==
Герберт подумал: "Хорошо, пусть ухаживает за ребёнком, это не так уж страшно". В дальнейшем оказалось, что ни к каким прихожанам Эльза не поехала, а заявила властям, что её обижают, и поселилась в государственном приюте. Через некоторое время ей предоставили великолепную двухэтажную квартиру, за которую практически не нужно было платить. Люди давно привыкли к этой системе, для большинства ожидание в очереди на жилплощадь занимало пять-шесть лет. Но если человека обижали, он получал жильё гораздо быстрее. В случае с Эльзой дело было вовсе не в везении -- ей посодействовал работающий в муниципалитете инспектор, возможно, даже не поставив женщину в известность.
Итак, жена легко и просто обменяла Герберта на квартиру, имея трёхэтажный дом. Такому ходу её научили проживающие в доме Адлеров люди; они и сами всё время прибегали к подобному методу.
Как же Эльза объясняла и представляла себе этот расклад? Она полагала, что всё останется как прежде: батюшка будет продолжать служить, она станет приезжать и петь в хоре. Здесь отчётливо проявилось всё её лицемерие: как же Герберт теперь сможет служить, если ему стало противно жить? Как она сможет петь в хоре, когда предала мужа?
Герберт больше не мог совершать литургию, не мог стоять перед престолом Божьим. Он был слишком ошарашен происходящим и понимал, что вернуть прежнее благоговение уже не сможет. Эти чувства выливались в стихи:
1
Опять моих былых видений след
Не кажется мне мрачным, в самом деле.
Как позабыть вас, грёзы прежних лет,
Когда моим вы сердцем овладели?
Я словно запасал вас долго впрок
И вот теперь я вижу, как в тумане,
Моих надежд несбыточных поток,
Волшебный ветерок моих желаний.
Собой картины вы счастливых дней
Напомните, как отголосок мифа,
И снова в сладкий хоровод теней
Любви и дружбы уведёте тихо.
А хоровод тот -- сущий лабиринт,
Где не найти ни выхода, ни входа...
И снова сердце горько заболит
О прежнем счастье, плача без исхода.
Поёте мне вы песни, что я пел,
Когда не мог ещё представить даже
Всё то, что я потом перетерпел
И душу что оставило мне в саже.
Угас, увы, мой пламенный восторг,
Как первое конца напоминанье,
Когда ещё представить я не мог,
Что сбудется и это предсказанье.
И длинная упрямая тоска
Стянула душу, словно бы удавка,
И мыслью тяжкой шепчет у виска,
Что мне былого якобы не жалко.
Ещё как жалко! Средь духовных царств
Я заплутал, увы, вполне серьёзно.
И моё сердце превратилось в кварц,
И жизнь моя переродилась в фарс!
Что невозможным было, то возможно!
И, содрогаясь и давясь слезой,
Я променял святыню на банальность,
И всё, что ныне, -- словно не со мной,
А то, что было, -- словно бы реальность...
2
Когда расстались мы
В молчаньи и слезах,
Убитые мечты
В сердцах разбили в прах.
И в холоде лица,
И в бледности щеки
Постиг я до конца
Всю глубину тоски.
И поцелуй росы,
Что в предрассветный час,
Предупрежденьем был,
Что чувствую сейчас.
Как от стальной косы,
Опали клятв листы.
Не пало на весы
Последнее "прости".
И в имени твоём
Уже намёка нет
На то, что мы вдвоём
Прожили много лет,
На то, как я рыдал
И как рыдала ты,
Похоронив в подвал
Убитые мечты.
Запретная любовь
Закончилась тоской.
И лучше больше вновь
Не видеться с тобой.
Лишь через много лет,
Отбросив стыд и страх,
Послать тебе привет
В молчаньи и слезах.
Больше не было его ласковой и кроткой Эльзы. Не было милой и доброй матушки. Украли инопланетяне, бесы -- думайте что хотите. Да, именно инопланетяне! Украли и подменили, всё, нет её больше. Герберт любил собственную фантазию и теперь горько её оплакивал.
Полями в звонкой рани, как побледнеют тучи,
Уйти мне будет проще. Ты ждёшь давно меня.
Промчусь я через рощи, взлечу я через кручи,
О, как разлука ранит! Не вытерпеть ни дня.
Но тяжким думам тесно от ноющей разлуки.
Не слышно мне ни звука, и некому помочь.
Мой путь -- сплошная мука. Согбенный, скрестив руки,
Бреду в край неизвестный, и день мне стал как ночь.
Меж звёздными мирами читаю твоё имя,
И парус не белеет над бездной грозовой.
Не встречусь я губами с ресницами твоими,
А положу фиалки на камень гробовой.
ШУТ, МАТЬ ТЕРЕЗА И КУ-СЮ
Во всякой истории, даже самой грустной и непоправимой, нужен какой-никакой шут, как у короля Лира. Чтобы таскаться за ним и протяжно канючить: "Дя-я-я-я-я-денька, дя-я-я-я-я-денька, войди в разум! Никакой ты не король, а дурак! Лучше быть королём дураков, чем королём-дураком!". Цитата, конечно, не точная, но сейчас не до цитат. Лир не был жертвой, он донимал своих дочерей по полной программе. Гостил у каждой по месяцу со свитой из ста дебоширивших рыцарей, которые обижали местную прислугу; самодурствовал и требовал к себе полного почтения, немедленного исполнения любых взбалмошностей, хотя реальную власть отдал дочерям. Хотя мало кто обращает на это внимание, но Шекспир правдиво описал характерные черты многих родителей. Так, родители Эльзы, например, были чистой воды короли лиры с заламыванием рук и призыванием бури дуть во всю буйную дурь.
Герберт не был королём Лиром ни в какой степени. Да, его безусловно все предали, но всё-таки король был взбалмошным негодяем, а Герберт, может, и взбалмошный, может, по мнению Эльзы, и негодяй, но по-другому. Лир был нелиричный, а Герберт -- лиричный и поэтому не Лир. Вот такая несправедливость иногда случается даже с самыми трагическими героями. Герберт ведь и сам был шут ещё тот. Как сказала одна прихожанка, он хоть и внешне вполне смахивал на классического попа с богато украшенным бородой ликом, но взгляд у него, дескать, был слишком живой, шутки вольными, а где свобода высказываний, там и когнитивный диссонанс в полной мере. Всё это усугубляло неуважительное отношение к авторитетам, которое Герберт с трудом скрывал, хотя оно и весьма выпячивало.
По закону жанра земного спектакля главный герой не мог быть сам себе шутом, и поэтому наш ласковый и, несомненно, полный любви к нам Громовержец, хоть и с сомнительным театральным вкусом, подыскал слишком живому священнику шута от души -- как говорится, не обидел, отвалил в полной мере, чтобы мало не показалось!
Злого шута звали Савий. Он появился в доме Адлеров, как водится, внезапно. Будучи профессиональным, идейным бездомным, он тёрся возле протестантской церкви и порядочно замучил служителей. А наш батюшка, славившийся широтой религиозной и прочей терпимости, принял его даже от протестантов, не побрезговал. Ведь прочие православные убеждены, что другие деноминации никакие им не братья во Христе: как говорится, чёрт им -- брат во Христе! Правильно веровать нужно, без всякий зыбких, скользких ересей.
Савий явился на велосипеде, балансируя, как эквилибрист, огромным тюком на спине, где шатко покоился весь его многообразный скарб, включая палатку. Савий селиться у Адлеров не пожелал, а разбил лагерь на лужайке перед домом. Питался отдельно, исключительно здоровым образом, а в дом наведывался по хозяйственным нуждам и позадирать домочадцев.
-- Батянечка, -- придурочно обращался он к Герберту, -- в вашем притоне, простите, приюте побольше бы девчонок. А то у вас только всякая нелюдь кишит. Никакого удовольствия! Я это не от сладострастия, а по-дружески рекомендую. Вы так себя, ваше преподобие, совсем от красоты и пригожести отучите. Хотя матушка скоро всё равно всех разгонит.
-- Это почему? Так уж и разгонит? -- Герберт смеялся над лжеюродивым. Ему казалось, что шут несёт бред, но ведь тот попал в точку. Разогнала, ещё как разогнала!
-- Так виданное ли дело, батянечка, в дом всякую шваль тащить?! -- кричал Савий, и кишащая вокруг шваль злобно огрызалась на такие неуважительные слова о ней.
-- А мы сами-то с вами не шваль, что ли? -- по-философски обобщал Герберт. Но Савий гнул своё.
-- Вот вы, батянечка, духовно сибаритничаете, а кончится всё несуразно, помяните моё слово. Слезами умоетесь. Выть будете!
-- Так уж и выть! И это почему ещё сибаритствую? -- заинтересовывался Герберт. -- Сибаритствуют -- это вроде живут в роскоши и неге? Эка загнул -- "сибаритствовать"!
Савий, несмотря на образ дурачка и любимую присказку: "Что-то вы, батянечка, мудрёно изъясняетесь, непонятное чавой-то говорите", -- часто выстреливал заумным словечком, словно приоткрывая очередную страшную тайну своей биографии (коих, впрочем, было немало). Дескать, он не простачок, а может, даже какой-то философ бродячий или метафизик с обширными мнениями в весьма хитросочинённых вещах.
-- Так, батянечка, я и говорю -- сибаритничаете, но духовно. Нельзя на таком помёте, как мы, опыты ставить, коммуны образовывать, строгую анархию вводить. Вы же, батянечка, поплатитесь за эдакие вольности. Мы вам всю плешь проедим, а потом голым и босым гулять отправим.
Герберт смеялся и не верил. Стоило ответить шуту что-нибудь в православном духе, как Савий приходил в нешуточное негодование.
-- Я верую в Колобка, -- возвещал Савий победоносно. Он этой верой в колобка ещё протестантов довел до нервной тряски.
-- Это почему же в Колобка?
-- Его невозможно поставить на колени! Ему не выкрутишь руки! -- Савий становился в торжественную позу и принимался декламировать: "Верую и исповедую, яко Колобок еси воистину круглый, пришедший в мир голодных накормить, от них же первый есмь аз". Этим богомерзким словоблудием Савий приоткрывал очередную свою тайну: его необычная осведомлённость в церковном жаргоне говорила о том, что за свою жизнь он обжёгся и об эту жаровню.