Вот деревенский кулак, публичный дом держит - и все им восхищаются: "умел нажить!" - все ему холопски услуживают и восклицают с радостью: "уж он-то меня - и холоп-то я, и подлец-то я!". Вот молодой парень, какая природная кровожадность, какая глубокая ненависть к своему же брату мужику! Любит смотреть на смерть животных, на их страдания, сжег целый фартук щенят в печке - и весел... Весь деревенский ум, талант идет на кулачество, и злорадство в основе всей такой деятельности... И никто не ценит ни своей, ни чужой личности... Все говорят сами же про себя: "палки хорошей на нашего брата нету!""
- Так писал Успенский. Но из него брали только нужное для революционной мельницы. И Успенским же опровергали, например, меня; им же пользуясь, распекал и учил меня насчет народа последний аптекарский ученик, ныне сделавший из русского мужика социалиста, республиканца.
Всего лет пять тому назад, мне, жившему тогда не в какой-нибудь зырянской глуши, а в Орловской губернии, не раз приходилось слышать, как мужики, эти самые социалисты-то, всерьез рассуждали о том, что где-то возле Волги упала из облаков кобыла в двадцать верст длиной.
Но какое дело нашим революционерам до этой кобылы! Обо мне неизменно говорили: "ну, конечно, художественный талант у него и такой и сякой, а все-таки это так, да не так, и все-таки он не мужик, а про мужика может по-настоящему сказать только мужик", - да, даже и такие махровые глупости говорили обо мне, совсем упустив из виду, что для того, чтобы писать, например, "Короля Лира", вовсе не обязательно быть самому королем, и что я мог спросить моих критиков: как же вы-то, не будучи королями, решаетесь критиковать "Короля Лира"?
В прошлом июле, в Одессе, я слышал, как просвещал своих товарищей один красноармеец, в бархатном кресле сидевший на часах, все время игравший затвором винтовки и поражавший боязливо проходивших мимо него "граждан" своей разломанной позой, картузом на затылок и сальными волосами, напущенными на мутные, сонно-неприязненные глаза:
- А Петроград весь под стеклянным потолком будет. Так что ни дождь, ни град, ничего...
А ведь как вознесли мы того самого солдата, которому нужно было привязывать к левой руке сено, а к правой солому, чтобы он мог в первые недели казарменной учебы отличать левую руку от правой, и о прохождении которым унтер-офицерской "словесности" рассказано столько смехотворных анекдотов! Как кричали и кричим мы на весь мир, что этот красноармеец есть пламенный и сознательный участник "мировой социальной революции"!
В четырнадцатом году орловские бабы спрашивали меня:
- Барин, а что же это правда, что пленных австрийцев держать на квартире и кормить будут?
Я отвечал:
- Правда. А что же с ними делать?
И бабы спокойно отвечали:
- Как быть! Да порезать, да покласть.
== Ста лет не прошло -и эти бадские* твари уже замечательные, образованные советские дамы?! *Поскольку Госдума запретила употреблять неизвестно какие слова, постольку я усердно изобретаю новые аналоги... ==
А ведь как уверяли меня господа, начитавшиеся Достоевского, что эти самые бабы одержимы великой жалостью к "несчастненьким" вообще, а к пленному врагу особенно, в силу своей кровной принадлежности к "Христолюбивому простецу". А ведь как топали на меня ногами мои критики, и что бы сказал про меня, например, критик Скабичевский, разбиравший всю жизнь произведения о народе и однажды признавшийся мне с идиотической радостью, что он никогда за всю свою жизнь не видал ржаного поля!
И все это не шутки и не мое личное дело, не мои счеты с моими читателями, - это дело, эти счеты общественные, тесно связанные с огромнейшим бедствием всей России. Я касаюсь литературы, ее деятелей, ее знатоков и изобразителей народа потому, что все те, которые так много способствовали всему тому, что случилось, и большинство которых еще и теперь, вольно и невольно, способствует продолжению этого случившегося, весьма и весьма питались в своих идеологиях и в своих знаниях о народе именно литературой.
А литература эта была за последние десятилетия ужасна. Деды и отцы наши, начавшие и прославившие русскую литературу, не все же, конечно, "по теплым водам" ездили, "меняли людей на собак" да гуляли с книжками Парни в своих "парках, среди искусственных гротов и статуй с отбитыми носами", как это кажется писателям нынешним: они знали свой народ, они не могли не знать его, живя с ним в такой близости, они были плоть от плоти, кость от кости своего народа и не имели нужды быть корыстными и несвободными в своих изображениях его, и все это недурно доказали и Пушкин, Лермонтов и Толстой, и многие прочие.
А потом что было? А потом началась как раз несвобода, начался разрыв с народом, - несвобода хотя бы потому, что стало необходимым служить определенной цели, освобождению крестьян, а разрыв - в силу ухода писателя в город. И знание народа стало слабеть, а нарочитое изучение его не шло на лад: записал кое-что Киреевский, Рыбников, сходил Якушкин раз, другой в народ, поссорился во хмелю с каким-то исправником - и конец.
И пришел разночинец, во-первых, гораздо менее талантливый, чем его предшественники, а во-вторых, угрюмый, обиженный, пьющий горькую, - почитайте всех этих Левитовых, Решетниковых, Орфановых, Николаев Успенских, - и вдобавок уже сугубо тенденциозный, пусть с благими целями, но тенденциозный, да еще находящийся в полной зависимости от моды, от направления своего журнала, от идеологии своего кружка и в самом лучшем случае, т. е. при наличности большого таланта и благородства, человек с разбитым сердцем, как, например, Успенский Глеб.
А дальше что? А дальше количество пишущих, количество профессионалов, а не прирожденных художников, количество подделывающихся более или менее талантливо под художество все растет, и читатель питается уже мастеровщиной, либеральной лживостью, обязательным, неизменным народолюбчеством, трафаретом: если лошадь, то непременно "росинант" или "лукавая пристяжная", а если мужик на козлах, то непременно "мужичонка", все норовящий эту пристяжную "вытянуть кнутом", если уездный город, то непременно свинья в грязи среди площади, да герань в окне, если помещик, то непременно псарь, зубр, черносотенный земский начальник, а на столе у него - "желтые густые сливки, сдобные печенья собственного изготовления Марфы Поликарповны, ярко вычищенный самовар", если деревня, то "лохматые избенки, жмущиеся друг к другу и как-то пугливо взирающие на проезжего"
- и, Бог мой, сколько легенд о жестокостях крепостного права и о Разине, слышанных будто бы на охоте: "случилось мне однажды, с ружьем и собакой, забрести в глухие приволжские леса; долго ходил я в поисках живности, а день между тем клонился к вечеру, а дождь между тем все усиливался, так что приходилось уже серьезно подумывать о ночлеге..." - где, конечно, и должна быть услышана легенда.
А дальше что? А дальше уже нечто ужасное по литературщине, по дурному тону, по лживости, по лубку, - дальше Скиталец, Горький, тот самый Горький, который на моих глазах, в течение целых двадцати лет, буквально ни разу, ни единого дня не был в деревне, не был даже в уездном городе, если исключить один месяц в Арзамасе, и даже после восьмилетнего пребывания на Капри шагу не сделал, возвратясь в Россию, дальше Москвы, а все пишет да пишет на героический лад о русском народе, ушибая критика и читателя своей наигранной внушительностью, своим литературным басом, своей "красочностью"...
О народе врали по шаблону, в угоду традициям, дабы не прослыть обскурантом и благодаря круглому невежеству относительно народа, и особенно врала литература, этот главный источник знания о народе для интеллигенции, та невежественная и безграмотная литература последних десятилетий, которая уже спокойно заносит теперь в число своих изображений деревни описание "колосистого пшена", "цветущей полыни", "голубей, сидящих на березах", цветов, которые "поспевают" в саду, - та литература, которую Толстой очень часто называл "пересоленной карикатурой на глупость", "сплошной подделкой под художество", сплошной фальшью.
Крыленко, Дыбенко... Чехов однажды сказал мне:
- Вот отличная фамилия для матроса: Кошкодавленко...
А мы-то не предчувствовали этого Кошкодавленко и очень удивились Дыбенке!
Раз, весной пятнадцатого года, я гулял в Московском зоологическом саду и видел, как сторож, бросавший корм птице, плававшей в пруде и жадно кинувшейся к корму, давил каблуками головы уткам, бил сапогом лебедя. А придя домой, застал у себя В. Иванова и долго слушал его высокопарные речи "о Христовом лике России" и о том, что, после победы над немцами, предстоит этому лику "выявить" себя еще и в другом великом "задании": идти и духовно просветить Индию, - да, не более не менее как Индию, которая постарше нас в этом просвещении этак тысячи на три лет! Что же я мог сказать ему о лебеде? У них есть в запасе "личины": лебедя сапогом - это только "личина", а вот "лик"...