Юра сидел в кресле напротив стеклянной стены своего дома. Была зима.
Снег покрыл всё вокруг белым пуховым ковром. Кусты и деревья в саду превратились в сказочные фигуры невероятной красоты. День был светлым, снег, который шёл всю ночь, наконец, кончился. Было тихо, как будто теплый стеклянный дом погрузился в белую вату. Белой была постель, скатерть на столе, белым был и Юрин халат.
Надя умерла весной. Анечке уже было семнадцать лет. Юра пережил первый острый ужас потери, но боль не прошла, она срослась с его душой и стала от неё неотделимой.
В последний год, перед смертью Надя отдалилась от него, её лицо стало страдальчески прекрасным, она никогда так не любила жизнь и красоту, как тогда, перед самым концом. Надя не жаловалась на здоровье и умерла неожиданно, от сердечного приступа, Юра даже не мог поверить в то, что смерть её произошла от естественных причин. Врачи сказали, что если бы дома был кто-нибудь и вызвал скорую, её бы спасли. Дома никого не было.
Юра всегда любил жену, его чувство к ней не притупилось, а в последние годы в нём проснулось что-то близкое к страсти, как будто предчувствовал он неотвратимость её утраты.
Душевная боль иногда чуть-чуть стихала, а потом он опять сходил с ума от горя, и спасало его от безумия только ощущение незримого присутствия Надежды. У него была плохая зрительная память, но смерть жены сотворила чудо; он помнил всё, что было связано с ней в точности, до мельчайших подробностей. Он помнил каждоё слово Нади, её улыбку, волосы, каждое движение. Он помнил их прогулки, поездки, ссоры и примирения. Её глаза смотрели на него с пониманием и любовью. Утром он просыпался со сжатым, опалённым горлом и трепещущим сердцем. Ему было так плохо, что он молил о смерти, как о величайшем счастье и единственной возможности быть рядом с любимой. Чтобы не пугать дочь, он по утрам бежал под душ и стоял под ледяными струями, пока душевная боль не стихала. Юра часами занимался физкультурой, изматывал себя работой, но наступало новое утро, и он опять задыхался от нервного зуда.
Шли месяцы, горе отшлифовало лицо Юры, и оно стало молодым и прекрасным, как будто маска обыденности сползла с него, оставив только то подлинное, что когда-то бог вдохнул в человека.
Юра думал, что никогда не сможет освободиться от этого перемалывающего его тело и душу его страдания. Он впервые за много лет пошёл в церковь. Маленькая, похожая на пряничный домик церквушка не была стеклянной. Толстые стены, золочёные иконы, запах ладана. Его тянуло сюда, но даже здесь боль не отпускала, даже здесь его душа не находила покоя. Зачем это? Почему это бесконечное страдание сводит его с ума, зачем оно реанимирует его память, делает её более реальной, чем сама реальность, зачем оно обостряет его чувства до недоступных для человека высот? Почему его чувственность стала аномальной, звериной? Как сочетать её с той причастностью к Богу, которой он не знал раньше, как сочетать её совершенно новым ощущением света и полёта? Его движения стали свободными, тело лёгким, волосы легли на плечи кудрями. Он почти ничего не ел, мало спал и не интересовался бытом. Что-то артистическое, новое появилось в его внешности. На улице люди оборачивались и долго смотрели ему вслед. Его радовало это новое лицо и тело, лёгкость движений, летящая походка, но слишком велико было страдание, изматывающее и одухотворяющее его, Юра по-прежнему желал смерти. Дочь, Аня, ради неё надо жить. Он не имеет права на такие эгоистические мысли. Душа Наденьки казалась не находила успокоения, преследуя его, наделяя его новым видением мира, новой мудростью, новыми чувствами. "Что тебе надо?" -
говорил он мысленно ей, но ответа не было.
Она ему снилась редко. Юра просил её приходить к нему во сне чаще. Он мечтал об этих встречах. После свидания с ней он долго ходил счастливым.
Она снилась ему молодой и красивой. Они ссорились во сне, между ними возникало непонимание, но всегда когда она приходила - сердце замирало в груди, и какое-то "облако" духа обволакивало их обоих. И это духовное узнавание было самым важным в его снах, тем, чего он не мог получить в реальной жизни, тем, что никто на этом свете не мог ему дать. Собственно говоря, всё его страдание было безысходным внутренним одиночеством, с которым ему придётся жить всегда.
Два года назад умер дед. Юра, конечно, всплакнул, пожалел о том, что из-за постоянных разъездов редко виделся с ним, но пережил его смерть спокойно. Да и дед не боялся смерти и ушёл тихо, почти без страданий. Почему смерть Нади обрекла его на безумие?
Последнее время у него было чувство, что он должен, что-то увидеть, услышать, найти. Он видел красоту мира теперь совсем по-другому. Красота причиняла ему страдания и наслаждения, такие сильные, что иногда ему хотелось заткнуть уши, закрыть глаза и задёрнуть шторы, но потом опять какая-то сила выгоняла его из дома, и он продолжал свой мучительный поиск. Но не всякая красота будоражила его душу. Природа совсем не приносила облегчения и не удовлетворяла этой жажды красоты. Нет, Юра любовался её удивительными картинами, но эта была другая гармония, он не жил ею, она больше не входила в его душу и не могла её исцелить. Эта красота не приносила страдания, а значит, и наслаждения не было.
Он не мог слушать музыки, вскакивал и убегал, а потом опять возвращался. Музыка доводила его до полного изнеможения, он умирал и воскресал вместе с нею. Конечно, не всякая музыка обжигала его горло страданием. Юра сразу узнавал те произведения, которые были наполнены подлинным человеческим чувством. Он с лёгкость отделял зёрна от плевел; музыку надуманную, искусственную, от той подлинной, что рождалась в душевных муках великих композиторов. Юра не понимал, что с ним, откуда взялся этот дар, и для чего он ему нужен.
Если бы была жива Надя, он мог бы разделить с ней это наслаждение музыкой, полнотой чувств и красотой переживаний. Страдание становилось нестерпимым от понимания этой невозможности.
Он жил в каком-то угаре, стараясь удержаться на работе, и не испугать дочь своим странным поведением. Коллеги вошли в его положение. Ему дали отпуск. Сослуживцы не были канцелярскими крысами. Он работал среди свободных по духу людей, и они просто и ненавязчиво дали ему время придти в себя. Время лечит, но для него время остановилось.
Юра пошёл в библиотеку. Что-то толкало его туда. Там в безлюдном огромном хранилище, он нашел книгу со старыми гравюрами и получил новое страдание и такое же по силе наслаждение, новое открытие и новое потрясение. Те люди, что сочиняли музыку, рисовали картины, делали гравюры, - они были такими же, как он, они чувствовали также. Если его душа не откликалась на художественное произведение, он сразу понимал, что это не творчество, не творение, а просто бессмысленная работа очередного работяги от искусства, непонимающего, что каторжный труд творца и его безрадостная работа совсем не одно и тоже.
Юра взял домой электронную версию книги, поразившей его гравюрами. А утром, вместо ледяного душа сел писать первую собственную книгу. Он не знает музыкальной грамоты, не умеет рисовать - что ж, придётся писать, ему есть, что сказать. Он очень много видел, он много знает, и он может чувствовать на том уровне, на котором только и можно что-то сделать в искусстве. Юра работал как одержимый, и душевная боль, доводившая его до исступления, ушла. Впервые после смерти Нади, он почувствовал облегчение. Он мог дышать, есть, жить.
Неужели, только ради того чтобы что-то сделать в искусстве он должен был терпеть эти муки? Только ради этого? Господи, как ему могла придти в голову такая мысль? Неужели Надя так могла его мучить даже не ради живого человека, а ради мёртвого и мало кому нужного искусства? Или всё это именно для души человеческой и делается? Что там происходит на том свете? Или это его больной ум запутался в своих же лабиринтах?
Что стоила его жизнь без этой полноты чувств, без этого ощущения красоты, без музыки, без любви, той, что сильнее смерти. Сколько прозябает на свете слепых, глухих, почти совсем бесчувственных человеческих душ? Ради их воскрешения он претерпевает такие муки? А стоят ли они того? Юра может проклинать свою любовь, он может благодарить за неё Господа Бога, но он над собой не властен, и то, что владеет им сейчас, вполне способно его убить, свести с ума, превратить в зверя, в гения, в святого. Он не может ничего изменить. Или сможет изменить? У него должно хватить сил, быть человеком, творцом, он способен отвечать за свои поступки. Пока способен, пока пишет. Наверно это сумасшествие. Но он хочет этого сумасшествия. Нет, он не хочет быть больным, он просто боится потерять то, чем это безумие одаривает его душу. Его мучения оправданы. Он согласен заплатить любую цену, он, но не те, кого он любит, другие не должны расплачиваться по его счетам.
Какая-то сила вела его туда, где он бывал когда-то с Надей. Первый такой поход закончился для него плохо. Наденька последние месяцы своей жизни жила у родителей в их старом доме возле реки на краю леса. В стеклянный дом она вместе с Анечкой приехала только перед самым возвращением Юры из очередной экспедиции.
Он поехал к её родителям. Всё вокруг было по-старому. Дом замело снегом. От шоссе он шёл на лыжах. Дед с бабкой увидели его и заплакали. Они как-то сразу догадались, что его горе безысходно и неистребимо. Они старались окружить его теплом, заботой, они хотели разделить его непоправимую беду, взять на себя её часть.
Всё в доме напоминало Надю: её книги, бумаги, исписанные её рукой, её фотографии, вещи. Казалось она сейчас войдёт в дом и всё начнётся снова, как тогда, кода он увязался за ней, почти не сознавая, что делает. Его окатило жгучей волной, горло сжало, сердце остановилось, и он погрузился в такое отчаяние, в такой ад, что проклял день своего рождения, проклял саму жизнь. Юра хотел тут же уехать, но было жаль её родителей. Он должен был терпеть. Юра метался по дому, зашёл в ледяную, зимнюю баню, где он ночевал тогда в первый раз, где они спали с Надей, когда приезжали с дочерью к родителям. Пласты времени накрывали его с головой, погружали в прошлое, сердце ныло, замирало, он стискивал зубы, и тихо выл, мечтая о смерти. Прошлое накатывало волнами, погружало в себя, ничего не было кроме него, и оно было отчетливым, оно стояло перед глазами. Пласты времени пересекались в мучительном слиянии, как будто видел он разрозненные куски своей жизни одновременно. Время поворачивало обратно. Время перестало иметь смысл. "Господи, помоги мне вытерпеть, помоги не сойти с ума?" - молил он Бога, в которого терял веру.
Юра уехал через день. Её родители глядели на него сквозь слёзы. От них можно было бы ничего и не скрывать, но их надо было пожалеть и не пугать.
Стеклянный дом заносило снегом, как белым пеплом. Их маленький игрушечный садик растворился в его крупных хлопьях. Снег всё превратил в сплошной, струящийся, сияющий, белый хаос. Юра вошёл в свой прозрачный дом, а за окном ничего не было видно кроме завораживающего бесконечного движения. Пришла Аня и принесла белоснежные живые лилии, она поставила их в хрустальную вазу на белую скатерть и они на фоне снежной, струящейся завесы застыли в какой-то неподвижной удивительной и наполненной жизнью чистоте. Аня смотрела на снег за окном, на цветы, и её глаза сияли таким восторгом, таким чувством свободы и растворения в этом прекрасном мире, что Юра еле сдержал слёзы. Много лет назад он вошёл вслед за девчонкой в рваных шортах и синей майке в другой мир и не ошибся. Он увидел в сиянии глаз дочери тот же свет, что когда-то осветил его душу и повёл за собой.
Надя была прелестной девочкой, прекрасной матерью, хорошей заботливой женой, женщиной с утонченным лицом, всколыхнувшей чувства мужа, но она была просто женщиной. Какой след оставила Надя в этом мире? Дочь. И это всё? Всё.
Юра поможет Ане оставить отражение её души в этом мире. Её лицо воплотится в тысячах лиц разных женщин, о которых он будет писать. Его книги будут наполнены её жизнью, его любовью к ней. Каждый день он пишет потому, что не может не писать. Творчество исцеляет его больную душу, а может быть исцелит и других людей, для которых нет места в стеклянном, рациональном мире общих чувств и идей. Душа болит потому, что больна. Потому, что не всё в порядке было в его жизни, потому что нарушилась его духовная целостность* и мучится он в обезбоженном, мире, где все мыслят буквально, где не чувствуют красоты, одухотворяющей человека, где испытывают лишь примитивные ощущения и получают примитивные удовольствия.
Отпуск кончился. У них на работе продолжительные отпуска, но этого отпуска ему было мало. Юра чуть-чуть пришёл в себя. Что делать дальше, как сочетать творчество с работой в геологоразведке? Жить, как прежде он не сможет. Прав тесть - у него должно быть своё дело в жизни. Оно у него есть, но ему ещё далеко до пенсии ему нужно зарабатывать, и не только на себя. Дочери надо учиться. Не принято в стеклянном мире жить так, как жили они с Надей. Их дочь не будет руководствоваться общепринятыми штампами. Это хорошо. Но как сложится её судьба? Кто войдёт вслед за ней в её мир.
В стеклянном городе не было снега. Чистые мостовые с подогревом, прозрачные пластиковые перекрытия между домами. Если смотреть на город издалека, да ещё с высоты, то покажется, что это не жильё людей, а глыбы льда, застывшие среди белого снежного безмолвия пустых полей и лесов.
Где-то далеко за городом в этом белом безмолвии в деревянном доме живут старики. Ночью снега становятся голубыми, на них ложатся синие тени, невероятно ярким фонарём луна освещает всё вокруг ледяным светом. Ели и сосны украшены снегом так искусно, что человеку остаётся только завидовать мастерству невидимого художника. Горят деревья в гирляндах звёзд, мерцает снег, и никто не нарушает прекрасной гармонии природы.
Юра пишет книги, привыкает к своей новой жизни, пытается найти в музыке, в живописи, в старых книгах тот огонь, что опалил его душу, и выжег все ненужные шлаки, все те глупости и пороки, которые для большинства людей являются основой существования. Он не может, как все есть, спать, работать и покупать. Покупать товары, услуги, удовольствия. Опять есть, спать и покупать.
Когда-то буддисты давали своим ученикам картинки, которые умом не понять, картинки для духовного зрения. Они учили их видению. Смотреть и видеть - не одно и тоже. Юра научился видеть. Вся жизнь - огромное потрясающее полотно для духовного зрения. Прости нас, Господи, за нашу слепоту!
Рушатся города. Остаётся куча камней, битого стекла, бетона и горы мусора - культурный слой. Ученые роются в этой грязи, бережно извлекая предметы старины - никому ненужный хлам давно исчезнувшего мира, и только очень редко находят они осколки человеческого духа, воплощённые в материю, - произведения искусства.
Пройдет время рухнет стеклянный город, разлетится на тысячи бетонных глыб, обрушится на землю усеянную стеклом.
Ничего не останется от человеческого муравейника, от сот комнат, от голых личинок человеческих тел, от пустых амбиций и тщетных надежд, от алчности и нищеты человеческого существования.
Прошло пол года. На праздники Юра повёз дочь в тот удивительный город-музей, где они были с Надей много лет назад. Юра уже мог выдержать это испытание. Он много написал за эти месяцы, он очень много сделал. Он может ещё много чего сделать. Юра просмотрел свои старые записи. Да, в молодости, на заре жизни он был талантлив, он всегда был талантлив, но писателем стал только сейчас. Пришло время. Неправда! Время остановилось. Пришла вечность, заглянула в глаза, повела с собой туда, где ждёт его Надежда. Вечность сорвала слепые маски и открыла ему подлинные сущности вещей. Мир предстал перед ним наполненный образами и призраками. Он оказался жутким и прекрасным, непостижимым, жестоким и мудрым. Он опьянял его, сводил с ума, смотрел на него любящими глазами мёртвой женщины.
Они с Аней ехали по автостраде среди лесов. На их прозрачную машину обрушивались тёплые ливни. Они останавливались, потому что ничего не было видно, сквозь плотную завесу тугих струй. Мокрые ветви, казалось, текли вместе с дождём, опускаясь к земле. Потом опять светило солнце, от дороги поднимался пар, и опять становилось душно. Этим летом грозы гремели часто, почти каждый день шли дожди.
Юра съехал с автострады к озеру. Озеро было огромным. Светило солнце, воздух был влажным, неподвижным, всё вокруг дышало зноем, раскалённый песок жёг ступни как на юге, но уже над лесом появилась тёмная тяжёлая туча. Они решили выкупаться. Вода была тёплой, и они наслаждались ею.
Солнце скрылось, взметнулись ветви деревьев, застонали вековые стволы,
Озеро потемнело, вода стала похожа на ртуть, и таким же тёмным, однотонно серым стало небо. Молния прорезала весь этот ртутно-серый цвет тонкой и длинной, почти во всё небо, сверкающей электрической дугой. Небо затрещало, и ливень хлынул, смешал всё вокруг, превратив в сплошной кипящий хаос воды. Струи больно били по голове. Они ныряли под воду, а потом выныривали, но и на поверхности дышать было трудно. Струи разбивали поверхность озера, превращая его в сплошное фонтанирующее целое, воздух уже не был воздухом, он весь был пронизан множеством мелких и крупных капель. Им не было страшно в этом кипящем котле, они купались долго. Ливень перестал хлестать по лицу, но дождь не утихал. Капли падали, поднимая из воды множество маленьких сталагмитов. Вода уже не кипела, серое небо всё ещё прорезали молнии, гремел гром, дождь то усиливался, то стихал, а Аня все не хотела выходить из озера, как русалка, потерявшая счёт времени. Наконец они вышли на песок, размытый ливнем. Мутные потоки текли в воду, похолодало, редкие капли падали на землю. Они поехали дальше, радуясь этому приключению.
Старый город-музей был серым. Серым было небо, асфальт, серой была огромная река. Юра вспомнил свой серый сон, тот город, где он искал Надю много лет назад. Этот город был похож на город его сна, но не такой однотонный.
Утром светило солнце, блестела ярко-голубая река. Мощные стены крепости, булыжная мостовая, шпиль храма, устремлённый в небо - все было, так как тогда, много лет назад. Неужели прошла целая жизнь, и рядом идёт его дочь? Ведь они тут были с Надей вчера. Жизнь была мгновением? Жизни не было? Был сон. Он проснулся!
Вечером колоны дворцов сияли в лучах заходящего солнца, как старая слоновая кость. Река отливала розовым перламутром. Небо тоже было розово-голубым. Они сидели на ступенях у самой воды. Аня догадывалась, что происходит с её отцом, и не хотела ему мешать ненужными утешениями.
Они долго ходили по городу, мерцающему в розово-голубом бесконечном закате. Тёмная зелень листвы деревьев была похожа на черные крылья, опустившиеся до самой земли. Город был прекрасен, как будто создали его не люди, а какой-то незримый дух, всепроникающий, всеобъемлющий, чувственный и беспредельный в своём совершенстве. Город был страшен, он пугал каменными мешками тёмных дворов, безысходностью замкнутых пространств, гулким звуком шагов и черными дырами подворотен.
Он взлетал красотой отреставрированных шпилей, классической строгостью зданий, огромностью улиц и площадей. Юра не увидел его таким раньше, много лет назад. Он не мог тогда так видеть. Теперь он звучал, как музыка, как реквием, недостижимо, непостижимо красивый, даже в самых страшных и уродливых своих закоулках.
В город стали возвращаться люди и начали его обживать. Это были реставраторы, ученые, гостиничные работники и просто люди, которые не смогли без него жить. Горд уже не был мёртвым, он оживал, как оживают все вечные города, потому что дух, одушевляющий их бессмертен, как и дух, одушевивший все обретённые человечеством произведения искусства.
Этой ночью во сне он шёл по берегу реки. С ним была чужая женщина. Ему было не так одиноко, но грустно рядом с ней. Они шли босиком по влажному песку. Вода ласкала берег. Река переливалась розовым перламутром. Вода была спокойна. Он бросил камешек, раздался всплеск и пошли по воде перламутровые круги. Розово-голубое небо, заходящее солнце. На песке остались следы от их босых ног. Прекрасные дворцы играли волшебную музыку на колоннах-клавишах. Дворцы светились в прозрачном воздухе каким-то ирреальным, не отражённым, а казалось собственным светом.
Куда ты уходишь Наденька, Надежда? Куда? Почему память начинает изменять Юре? Почему ты не снишься ему по ночам? Почему во сне рядом с Юрой не ты? Неужели, как Эфиальд, он не сможет больше провожать тебя в царство мёртвых. Неужели там за гранью реальности и всех снов он не встретит тебя, и ты не будешь слушать рядом с ним волшебную музыку костяных колонн-клавиш.
- Господи, если ты есть, верни мне целый мир, вечно-новый мир, непостижимую вечность любви и красоты. Не заставляй меня страдать напрасно. Страдание очищает душу. А потом, что потом, что делать дальше с этой душой? Как жить? Не оставляй меня. Не отнимай целую вечность, подаренную мне любовью.
Он не хотел уезжать из старого города. Они с Аней гуляли в парке, запущенном, старом. Аня шла по аллее. Цвели липы, их ветви опустились до земли. Запах цветов завораживал, Ветви были нереально пушистыми от множества цветов, даже листьев не было видно. Летали толстые шмели. Аллея была узкой, деревья, казалось, сблизились, дорожка заросла травой и превратилась в тропинку. Перед поляной на возвышении стоял полуразрушенный дворец, сверкали на солнце ослепительно белые колонны. Вся поляна заросла маргаритками, а дальше был высохший пруд, лишь в самой середине, в его илистой тёмной глубине стояла мелкая голубая лужа. А ещё дальше парк превращался в лес, глухой, заваленный деревьями, заросший папоротником и незабудками. А потом они увидели живописные руины готических башен, глазницы узких окон и горы красного битого кирпича. Они пошли дальше по тропинке, и она привела их к готической церкви. Церковь была разрушена временем, сквозь кое-где рухнувшие своды было видно небо. На полу лежали камни. Пол был сложен из разноцветных плит, а своды и стены покрыты мозаикой. Разве такая мозаика бывает в готических храмах? Они вошли внутрь и хотели рассмотреть всё здесь получше, но камень сорвался сверху и упал с грохотом на неровные плиты. Аня улыбнулась ему:
- Вот это да! Где мы? - прошептала она.
- Не знаю. Надо было взять с собой радиогида - тихо ответил Юра.
- Не надо. Лучше не знать, лучше придумать, а ещё лучше не думать.
Они стояли, как каменные, боясь пошевелиться. В церкви было тихо. Солнце освещало храм сквозь витражи с кое-где сохранившимися цветными стёклами. Они ещё немного постояли, прислушиваясь, и вышли. Вечернее солнце просвечивало сквозь листву, легли длинные тени, полевые цветы благоухали в его золотом свечении. Что мы хотим от жизни? Вот она, жизнь!
Юра больше не искал Надю во сне. В ночных кошмарах он искал дочь.
Искала её во сне и Надя. Они вместе бегали по тёмному страшному городу. Они искали её в темноте парков, в бесконечных, пустых коридорах зданий. Дочь, их надежда, может быть единственное, что оправдает их существование на земле.
Этой ночью Юра искал Аню во сне возле готических развалин в сумерках старого парка. В парке росли огромные, старые полузасохшие дубы, в нём дорожки превращались в узкие тропинки, а потом и тропинки исчезали в траве. В кое-где уцелевших стёклах огромных полуразвалившихся башен оплывал багровым огнём закат. Юра плакал, кричал, звал дочь и проснулся только тогда, когда вспомнил, что это всего лишь сон. Аня с беспокойством глядела на него. Он с облегчением улыбнулся ей. Всё было в порядке.
Утром они уехали домой.
Они вернулись в свой город вечером, когда огромный солнечный шар стоял над лесом. Кроваво-красный закат вошёл в их дом через стеклянные стены и осветил всё вокруг красновато-бронзовым светом. Аня была ирреальна в своём алом платье, горевшем огнём в лучах заходящего солнца. Её кожа отливала бронзой. Она смотрела на отца стеклянными глазами, пустыми и загадочными, как когда-то много лет назад глядела на него её мать. Она была похожа на какое-то фантастическое существо, пришедшее из другого мира.
Солнце село, закат догорал. Над лесом встала багровая луна. Туча слегка заслонила её, и она стала похожа на красный парус плывущего по небу корабля. А потом, луна поднялась выше, и превратилась в золотой бубен, сияющий на ярко синем бархате ночи. Стеклянные стены дома растворились, и луна вошла в их дом.
Юра сидел в кресле, залитый лунным светом. Аня спала в своей комнате, и ей снился сон, она играла в нём цветными шарами, легкая и светлая. И не было больше в мире горя, смерти и страха. Лунный свет белым инеем сверкал на смятых простынях, и её освещённое лицо казалось мёртвым и пугающим.
Всё повторяется снова: любовь, рождение, смерть и опять любовь.
Мир сияет вечным демиургическим светом, освещает лица людей, входит в их души. Замирает потрясённый человек, загорается, потухает и уходит навсегда. Куда? Кто знает, куда и зачем забирает нас к себе непостижимая вечность.
Аня завтра поедет к старикам, и они заплачут от радости. И будет лес, река, будут звери и птицы, ливни и грозы. Кто-то свернёт с привычной дороги и пойдёт среди цветов по высокой траве, звенящей от множества насекомых, в другой, удивительно прекрасный мир и никогда не пожалеет об этом.
19.11.06 г.
1 Досократики Доэлеатовский и элеатовский переоды. Минск ХАРВЕСТ 1999, с. 287.
Г Дильс полагает, что лучше было бы вместо первого "видим" читать "переживаем".