Мы познакомились, когда наши отцы пытались распутать перехлестнувшиеся веревки от санок. Им было досадно, а нам - смешно и немного холодно. Как-никак, конец ноября.
- Ты кто?- спросила я деловито у будущей подружки, отмахиваясь от падающих снежинок.
-Горрошек!- ответила та, зыркнув весело из-под длинной челки, и показала язык.
Я приветливо высунула свой как можно сильнее. Тут нас развезли в разные стороны, и от первой встречи запомнилось странное имя. Горрошек? Что это за такое?
Подразнив друг друга ещё пару-тройку случайных встреч, мы подружились, катаясь на картонках с горки, когда дружно подняли рев, протестуя против загона домой.
Странной мы были парой. Я - толстенькая и низкорослая, с рыжей вечно лохматой шевелюрой и бледной в конопушках кожей, она - худенькая смуглянка, высокая, с аккуратно заплетёнными черными, как беззвездная ночь, косами.
От меня почему-то все ожидали подвохов и разных шалостей, я же по натуре была вполне спокойной домашней девочкой, могла часами сидеть, листая книжку или разговаривая с любимой куклой Ирой. А вот она... Не кукла, а подружка моя, Горошек.
Это была кладезь отчаянных выдумок, авантюристка по крови, можно сказать.
По сравнению с их семьей наша была небольшой: родители да мы с братом. А у Гороховых только детей было пятеро! Галка, Галинка, как её звал отец, была самой младшей, за что и получила от матери ласковое прозвище Горошек.
В её компании я медленно, но бесповоротно превращалась в маленькую хулиганку.
То мы соревновались, кто быстрее на животе проползет по подъездным лестницам, то устраивали пляж в наполненной холодной водой ванне, то пляски на подоконнике открытого окна, чем приводили в ужас взрослых - этаж-то третий! То кидали с балкона мяч и неслись молниями наперегонки, чтобы успеть первой.
Зимой до одури валялись в снегу, изображая бабочек, крылья у Горошка получались большие и красивые, мои же бабочки больше походили на толстых гусениц. Приходили домой, стуча зубами, с застывшими льдинками на шароварах и с негнущимися в обледенелых варежках руками. Осенью на спор лопали кислющие мелкие дикие яблочки, растущие в изобилии вокруг стадиона, собирали опавшие разноцветные листья. Летом играли в мяч, прыгали на скакалках, а с мальчишками - в лапту и пряталки. Меня находили быстро, а Горошек умела спрятаться прочно и надежно, доводя порою галившего до реальных слез.
Детские шалости переросли в подростковые, а после и в юношеские забавы. Скакалки сменились теннисом и волейболом, поездками на озёра, походами и посиделками у костра.
Мы часами могли сидеть на лавочке, закинув нога на ногу, сдувать пушинки с одуванчиков и распевать песни про чёрного кота или того же цвета негра родом из Чикаго.
"У негра сердце стучит под чёрной кожей, он также может смеяться и любить,
И может крикнуть он: "Мы, негры,- люди тоже, хоть чёрной кожи не могут нам простить!"
Под смуглой кожей Галки-Горошка тоже билось маленькое доброе сердце. Она жутко любила всякую живность, всем помогала.
Я росла такой девочкой-девочкой, а Галинка маленькой оторвой. Да и не удивительно - кроме старшей сестры у неё было три брата, и мальчишеские выходки и увлечения невольно находили отклик в душе, и мы с ней были в курсе всех дворовых тайн. Так, мы научились петь дворовые песни, чуть грустные, даже иногда блатные, про всяких студентов, моряков и коварных женщин, про неизвестную далекую страну Хамардабан*:
"Нам надоело пить вино, ходить на танцы и в кино, бродить по кабакам и в ресторан.
Перевалив через Урал, прощай, Европа, я удрал в далёкую страну Хамардабан".
Это ей в голову пришла идея испытания нервов. Сидим, дуры дурами, и по очереди водим расчёсками по известковой стене. Попробуйте! Скрип такой, что челюсти ломит. Горошек гордо выходила победительницей.
Это она придумала прогулки по кладбищу. Мы делили мои перчатки на двоих, а вторые, свободные от одёжки руки, совали в карманы и так бодро шли на погост. У меня сердце замирало от тишины, от безлюдия, трусихой я была с самого рождения и трусихой осталась. Горошек же смело пробиралась между могилами, умудряясь ещё и прятаться, и пугать остальных.
А наши дружные вылазки за черёмухой! Вшестером - четверо Гороховых и мы с братом. Парни залезали высоко на деревья, у нас, девчонок, аж сердечки замирали, и кидали оттуда отломанные душистые ветки с белоснежными соцветиями. Мы приносили их домой и долго наслаждались густым пьянящим ароматом.
Сколько продолжались бы наши приключения, кто знает, но мы вдруг разом влюбились.
Слава богу, в разных мальчиков. Мой обожал хоккей и футбол, а я обожала смотреть, как он забивает голы или, стоя на воротах, ловко отбивает летящий мяч. А Горошкова зазноба, Саня Крутиков, любил играть на гитаре, пел чуть хрипловатым голосом дворовые песни про любовь, вечно был окружён девчонками, отчего подружка моя тяжко мучилась.
Ах, какие в тот год были упоительные летние вечера! Легкие сумерки, на небе чуть звезды проглядывают, в газонах - буйство цветения: мальвы, золотые шары, анютины глазки, рядом высоченная черемуха, кустарники дикой вишни, яблони. А берёзка возле лавочки! Тоненькая, хрупкая, как Горошек. Сердечки тонули, замирали в сладкой истоме, мы могли сидеть молча часами.
Иногда ходили на аллейку - длинная-длинная с красивой клумбой посередине, с множеством лавочек, аллейка была любимым местом молодежи. Мы занимали одну из лавочек. Сорвав веточки жёлтой акации, сидели, делали пикульки или просто жевали чуть сладковатые мелкие цветочки, а иногда просто щелкали семечки.
А рядом на лавочке в окружении девчонок пел свои песни Санька, терзая сердце влюблённого Горошка.
Всегда смелая и отчаянная, она стала вдруг очень ранимой, кусала губы, глядя, как Санька шутя обнимает девчонок, те весело смеются, а наша Галинка сидит, понурив голову, чтобы никто, даже я, не видели слёз...
Обнимая подругу за плечи, я пыталась неловко поддержать, посочувствовать, та срывалась, цедила сквозь зубы:
- Отвянь!- мчалась домой и могла просидеть безвылазно несколько дней.
Горошек стеснялась своего вида. В шестнадцать она оставалась гадким утенком. Угловатая, с тонкими бедрами, она все ещё не носила лифчика, в то время как другие девчонки маялись с этой то ли бедою, то ли радостью уже не первый год. А Галка, про таких говорили: доска - два соска. Вон Ленка Ефимова - чуть плечиками поведет, налитая грудь колыхнётся, пацаны млеют, глаза поволокой затягивает, а та и крутит парнями, как ей заблагорассудится.
А тут ещё разъезжаться стали семьи из нашего двора в новостройки, уехал предмет моего обожания, загрустила и я. Горошек утешала, напевая Санькины песни.
Иногда мы ходили на танцы. Царапая ноги об острые колючки кустов, умудрялись пробираться бесплатно на танцплощадку. И, ещё несмелые, жались друг к другу, замирая в ожидании. Но часто просто гуляли по Летнему Саду, держась поближе к заветной беседке, где частенько сидел с гитарой Санька.
- Гал, ну, давай, в беседку зайдем,- предлагали мы с Ленкой Ефимовой, ведь пацаны-то не чужие, в одном дворе жили, в одной школе учились.
Горошек сжималась и судорожно качая головой, цедила своё любимое "отвяньте".
- Храбрости ей не хватает,- изрекла как-то Ленка и придумала план. В очередную субботу предложила, как обычно, после кино пойти в парк на танцы, а для храбрости прихватила маленькую бутылочку с домашней настойкой.
- Мы же опьянеем!- пыталась сопротивляться Горошек, я тоже смотрела на Ленку вопросительно.
- Да ну, по чуть-чуть же,- смеясь потянулась та, выпятив на зависть Галинке крупную грудь.
Бутылку тащила я. В сумочке через плечо. Лето, ах какое стояло в тот год лето! Разогревшись, настойка взбрыкнула и во время фильма выплюнула пробку, взметнувшись из бутыли вишнево-смородиновым ароматным фонтаном.
- Это чьё?- спросил удивлённо парень с третьего ряда, вертя в руках прилетевшую пробку.
- Наше!- протянула я машинально руку.
Хохоту было много, настойки, и правда, осталось мало, по противному тёплому глоточку. В общем, на смелость для Горошка не хватило.
Школьные годы завершились выпускными вечерами, и наши пути чуть разошлись: я, провалив экзамены, пошла работать, Галка поступила в швейное училище, а её любимый Крутиков вскоре ушёл в армию.
Провожала она его тайно, так и не решившись подойти. И понеслись дни, похожие друг на друга как близнецы, таща за собой годы.
Вернулся Санька, забросил гитару и женился, мы, к тому времени разорвавшие дружбу с Ефимовой, на их свадьбе не гуляли. А бедный мой Горошек совсем сникла, похудела.
Именно тогда, наверное, перевернулась земля, поменявшись местами с небесами.
Горошек стала отвечать на любые знаки внимания. Башкой, как в омут, нырнула в мимолетные романы. Похорошела, ожила. Смело шла с парнями, не отказывалась ни от пива, ни от вина. Как я ворчала!
- Отвянь!- небрежно кидала она мне. И я только разводила руками. Мы до крику ссорились, орали, не умея понять друг друга:
- Я не хочу остаться старой девой!- кричала Горошек, глядя сухими колючими глазами.
- Да кто тебя заставляет! Но мозги-то иметь надо!- увещевала я, призывая остановиться.
А она фыркала, смеялась, а потом научилась играть на гитаре и теперь уже сама неплохо пела любимые Санькины песни.
"А я сказала мамке; "До свидания" и побежала к парню на свидание,
А мамка вслед кричит: "Ещё наскачешься! Не торопи любовь, а то наплачешься!"
Когда я познакомилась с будущим мужем, Галинка ещё более замкнулась, стала отдаляться. После нашей свадьбы встречи с Горошком резко сократились - молодой муж требовал много внимания, да и я была непрочь больше находиться рядом с любимым.
Виновата ли я, в том, что случилось? Однажды подруга не убереглась, залетела, сделала аборт, пролежала несколько дней маленьким скрюченным высохшим эмбрионом, ни с кем не разговаривая. Бабки судачили на лавочке, во всю трепали её имя, называя бесстыжей блядёшкой.
- Как вы можете!- я закрывала уши, ненавидя их всех. Ах, бабки-бабулечки, неужто себя молодых не помните, никогда не любили?
А Горошек молча кусала подушку, сдерживая слезы и всё чаще в остервенении рвала гитарные струны. Передёргивала плечами, отталкивая мою руку: "Отвянь..."
А потом вышла замуж. За первого парня, которого тоже звали Сашкой.
У них друг за другом появились трое ребятишек. Мы же виделись всё реже - жили они в другом дворе, а я, работавшая в центре города, уезжала рано, возвращалась поздно. Как-то встретила их с мужем у винного отдела. Сашка исхудал, спился, терял работу за работой. Галинка постарела, пострашнела, потеряли блеск глаза, но меня более потрясла пришитая синими нитками к пальто красная пуговица.
Почему-то именно это больно садануло куда-то под дых.
Она ж рукодельницей была! Тогда красоты необыкновенной ситцы продавались, и Горошек всех нас обшивала - платье-рубашку, пожалуйста, юбку-годэ? Без проблем, и мы уже подметаем длинными хвостами собранных из разноцветных лоскутов юбок трамвайные ступени, гордые и жутко довольные, платье-клеш умудрялась за пару дней раскроить и сшить, аккуратно, вручную обметав все швы.
Мы долго помогали ребятишкам - я таскала еду, одежду, муж ворчал, но махал рукой. И всё же я сдалась, когда мою помощь пропили в очередной раз.
О Горошке узнавала только от её сестры - как родился сын, четвёртый ребенок, как муж получил инвалидность, как по-прежнему сердобольные соседи помогают семье, чем могут, увещевают остановиться. Бесполезно.
Сердце сжималось, когда встречала Галиных девчонок - худеньких, черноволосых, с длинными челками. Ещё больнее было видеть её саму. Все время с какой-то виноватой улыбкой, она норовила быстро проскочить мимо, кивнув в ответ на мое приветствие.
Ефимова разошлась с Санькой и, второй раз выйдя замуж, упорхнула в столицу. Про самого же Крутикова ничего не знали - где он, как он.
Метели и морозы отступали перед весенним пробуждением, прилетали птицы, нежные зелёные листочки бурели от летней жары и пыли, город наполнялся цветочными ароматами, осень опадала золотисто-красным разноцветьем, радовала урожаями, а потом снова приходила зима.
Летели дни, воруя уже не просто годы - десятилетия, всё сильнее разводя наши с подругами пути. Дети росли, учились, взрослели, появились внуки и поутихла боль от переживаний за Горошка. Да у неё уже и у самой дочери повыходили замуж, родили внучат. Сын, так и не сумевший найти правильную дорогу, погиб в какой-то разборке-перестрелке. Галка с мужем ходили как две тени оба худые, какие-то заброшенные, постаревшие и беспробудно пьяные.
- Опомнись, Горошек, остановись,- со слезами просила я при редких встречах.
- Отвянь,- с виноватой улыбкой отмахивалась от меня бывшая подружка.
Жизнь преподносила то радости, то печали, нас всех задолбала перестройка, по двору сворой носились уличные собаки, в их окружении всё чаще стал появляться бомж. Совсем безобидный, только вечно голодный. Мы всем двором его тянули: кто одежду давал, кто еду, пускали ночевать в подъезды, но чаще он спал в сарайчике во дворе, согреваясь теплом собачьих тел.
Со всеми здоровался, отзывался на странное имя Садко, ни с кем не ругался, и чем-то напоминал Горошка то ли вечно виноватой улыбкой, то ли своей неустроенностью. К нему привыкли, как к рябине под окнами и к стоянке во дворе и перестали делиться новостями, живёт - и ладно.
Однажды загорелся сарай, и мы запереживали за нашего бомжа, но Садко сумел выбраться, его подхватила худенькая женщина, сама еле державшаяся на ногах. И тут я её узнала: Горошек! Глаза огромные, полные ужаса, с отблесками бушующего огня. Как она смогла удержать мужика, такая вся прозрачная? Что-то было в ней такое... неуловимо бесстрашное. Скорая увезла Садко, а Галина, никого не замечая, долго смотрела вслед.
В наш двор Садко не вернулся. Да и не до него было - жизнь закружила заботами, сквозь которые как-то мимолетом донеслось, что Горошек похоронила мужа, да и сама очень плохая. Я всё собиралась навестить, но вспоминала её "отвянь" и находила разные предлоги: некогда, не до того, в общем, так и не выбралась.
Недавно, ожидая мужа на перекрёстке, увидела пару. Женщину я с трудом узнала. Горошек! Удивительно посвежела, даже помолодела.
- Вот. Мой Санька,- сказала она, просияв глазами, и радостно улыбнулась, слегка качнув головой, я уловила лёгкий аромат от вплетенной в поседевшие пряди черёмуховой гроздочки.
Я узнала и его - наш было потерявшийся бомж. Подъехал муж, я попрощалась, и тут поняла... Санька! Так ведь этот бомж - тот самый наш певец, Саня Крутиков! Ну конечно, потому и Садко! Я смотрела на Горошка, не веря, что такая любовь бывает. А они уходили, обнявшись, словно безжалостное время отпустило, вернуло ушедшие годы.