На село Кудрявцево собиралась напасть гроза, местные жители выставляли под карнизы бочки и ведра, садоводы в спешке собирали вещи, чтобы успеть до дождя разъехаться по городским квартирам.
Бабка Акулина, легкая, как перышко, бежала по проулку за разноцветным петухом, приговаривая:
- Петя, растудыть твою, вернись, охальник, а то догоню!
Петя, видать, был смышленым - угадав угрозу в обоих случаях, припустил бежать ещё быстрее, зигзагами, петляя, как заяц. И чуть не попал в ДТП. Всполошено захлопав данными ему для красоты крыльями, петух угрожающе прокукарекал и бросился в обратную сторону, угодив в объятия дотошной хозяйки. Та, однако, потеряла к Пете всяческий интерес, направив внимание на притормозивший у одной из дач автомобиль. Пристроив ладонь домиком ко лбу, Акулина пыталась рассмотреть, что за люди приехали справлять грозу на дачу. Обиженный Петя побрел к дому, поклевывая по дороге землю в поисках жирного червячка.
А люди приехали и, правда, интересные - хотя, с виду, обычная семья. Акулина присела на лавочку у дома "задрыги" Матвеевны, назло последней, и стала наблюдать за выгрузкой вещей, игнорируя крупные капли начинающегося дождя.
Первым из машины вылез сухой, как сама Акулина, длинный как жердина, старик с огромным самоваром в руках. Водитель - средних лет мужчина, то ли сын, то ли зять Жердины - открыл двухэтажный, недавно отстроенный дачный "коттедж", впустив внутрь старика с самоваром. Следующей пассажиркой оказалась шустрая баба, из тех, кто палец сразу откусит, если ей в рот положить, и без мыла куда угодно пролезет при надобности.
- Папаша, Саша! Оставьте вы этот дурацкий самовар, смотрите, какой дождь начинается, давайте быстрее все перетаскивайте в дом, потом разберем, что куда.
- Спешка нужна при ловле блох и при второй рюмке! - изрек величаво Старик, выглянув из домика и нырнув обратно, так как дождь разыгрался не на шутку.
Бабка Акулина поджала ноги - козырек забора да раскидистая яблоня закрывали от дождя сверху, а вот под лавочкой уже было сыровато.
- Хватит умничать, папаша, - ага, значит свекром бабе старик будет, - поняла по обращению Акулина. Сейчас получит по заслугам.
Раскрыв яркий зонтик, прижав его щекой к плечу и таща в руках какие-то сумки и баулы, баба пробежала в дом, цокая каблуками, скользя по мокрым дорожкам, настеленным из старого линолеума. Мужик, успев переобуться и надеть ветровку, теперь смело бегал от машины к дому и обратно, выгружая какие-то узлы, мешки, коробки. Когда дверь домика закрылась, бабка Акулина почувствовала обиду, вроде, как отключили электроэнергию во время показа любимого сериала, плюнула и побрела под дождем к дому, недобрым словом поминая " задрыгу" Матвеевну - чего бы под лавочку досочку не покласть?
Утро разбудило всех ярким солнышком, зазывавшим на грядки наводить порядки.
Геннадий Максимыч Кожевников, окрещенный накануне бабкой Акулиной в Жердину, вышел на веранду, потянулся, с удовольствием вдыхая свежий, пахнущий смородиновым листом, воздух, изрек:
- Тьфу.... Нет в тебе, Ирка, тяги к прекрасному, - проворчал Максимыч, но ведро вынес. Ираида была второй женой его сына Александра. Вроде и неплохая баба, но какая-то взбалмошная. Звал её Максимыч за глаза Уроидой, но сильно не перечил, да, собственно, жили отдельно, так что претензий вроде и быть не могло.
Сноха накормила мужчин завтраком, запрягла в работу, летая, как баба-яга на метле, утомившись, легла позагорать, выставив к небу белый гладкий живот. Максимыч молча вытерпел Иркину садовую активность и облегченно вздохнул, оставшись, наконец, один в доме. Задумал назавтра рыбалку да прогулку по лесочку, что красовался стройными соснами невдалеке от села.
Но погода подкачала. Потянулись дни дождливые, носа не высунешь, а потом Ирка приехала аж на неделю, достала по самое не хочу. Ну, Максимыч тоже времени даром не терял. Напевая с утра любимую: "На недельку до второго я уеду к Комаровой", - мастерил тихонько в сарайчике, приспосабливая его для своих и общих надобностей. Наблюдая за склонившейся над грядками Иркой, задумался, хмыкнул, а ночью, когда сын со снохой уснули в своей " светелке", тихо встал, на цыпочках к ним прокрался, а потом долго возился в сарае, довольно посмеиваясь, вернулся в дом, аккуратно положив на место чужую вещь.
- Папаша, вы зачем на моих брюках на заднице чего-то краской намазали? - возмущенно трясла наутро старыми спортивными "садовыми" штанами Ирка.
- Так я, Ирка, это самое... чего хотел - там же глянь, глаза и улыбочка, вот выхожу на крыльцо, гляжу: ты мне улыбаешься, а раньше - просто жопа в штанах.
- Папаша, у вас точно маразм начинается, - буркнула сноха. Сын же, хоть и заметно сдерживался, все же хрюкнул в кулак, а отцу сказал:
- Батя, чего ты, правда, ерундой занимаешься?
Ирка махнула рукой и ушла в огород улыбаться свекру размалеванной задницей. Вот зараза! Но Максимыч не сдавался. Он упорно проводил в жизнь план по удалению неприятеля со своей территории.
- Папаша, где моя кружка?
- Не жнаю, ш моими жубами, может?
- Тьфу. Саша, скажи ему, чтобы мою кружку под зубы не занимал.
- Батя, ты чего, в самом-то деле? Других кружек, что ли нет?
- Саша. Он меня специально доводит!
- Больно надо, - усмехнулся довольный Максимыч, однако понимая, что не прав - ну, чего на сноху взъелся - она ему и белье выстирала, и жратвы приготовила (ничего, что он её постряпушки птицам да собакам потом скормил? Вот отравит ведь сына, зараза. Или это спецом для свекра сготовлено?)
Бабка Акулина с Петрухой прогуливались по селу, делая вид, что им все равно. Однако, петух косил глазами за милыми дамами в белых и пестрых перьях, предвкушая очередную любовную интрижку. А Акулина гуляла назло задрыге Матвеевне - просто так, мозоля глаза последней. А ещё её раздирало любопытство - уж очень хотелось узнать, что за старик появился. А Максимыч, глядя на сидящую на лавочке невдалеке бабку, решил, что она тут живет, однако, интереса не проявил, чем глубоко Акулину обидел. Единственное, странным показалось Максимычу, что за радость бабке под дождем мокнуть?
Максимыч был мужиком хозяйственным и общительным - и с людьми быстро сходился, пошутить любил, поговорить, и руки золотые были - в доме все своими силами ладил.
Вылив на Кудрявцево солидную долю дождя, погода смилостивилась и заулыбалась солнечными лучами. С утра Максимыч прочел Иркины задания, хмыкнул и решил привести в порядок привезенный с собою самовар. Тот заблестел на солнце, аж глаза заломило. Стало жарко, и Максимыч решил переодеться, оставив самовар на линолеуме, не торопясь прошел в дом, надел легкую майку и вернулся.
Самовар исчез. Максимыч почесал пятернёй в затылке, похмыкал, потряс головой - не появился самоварчик. Поискав беглеца на участке, заглядывая во все возможные места, Максимыч постепенно убедился, что самовар сделал ноги.
- Тьфу! Хрен с тобой! - Расстроенный, Максимыч переделал все Иркины задания. Сдуру. А сдуру потому, что эта дура в следующий раз задаст ещё больше.
А ведь самовар-то было жалко, ох, как жалко-то. Старый толстощекий самоварище с шикарным узорчатым переключателем краника им с Любаней подарили на свадьбу. Подарок был от бабки Неонилы, отказаться было никак нельзя, да ещё на все праздники приходилось этот самовар водружать во главе стола. В маленькой крохотной комнатке, с трудом вместившей кровать и комод для одежды, служивший и столом при надобности, самовар оказался главным хозяином, занимая центральное место на комоде.
Любаня пыталась затолкать его под кровать - не тут то было, самовар упирался ручками в сетку, как его не крутили, и впивался то в спину, то в живот. Максимыч вдруг вспомнил, как занялись они любовью ( так сейчас модно это называть), а самовар под ними загремел - крышка с него верхняя свалилась, всех переполошили. Вот тогда это чудище и взгромоздилось на комод - от греха любовного подальше. А сверху, строго взирая маленькими заплывшими глазками, бдила за порядком толстая девка-"самовариха" с длинной косой из пакли и улыбкой от уха до уха. Тесть все смеялся:
- Генька, у самоварихи-то задница отмерзла, может, чайку сварганим?
Ну, а в праздники, когда собиралась вся родня, Максимыч, чтобы никого не обидеть, всегда ставил самовар на стол. Любаня, раскрасневшись от утренний стряпни, поправляя непослушный локон, разливала горячий кипяток сначала в заварочный чайник, а потом - по чашкам. Все пили этот чай, глядели в самоварные бока и смеялись над кривыми своими рожицами. Люська, внучка, шутку придумала: "У нас самовар, как у других - яйца Фаберже".
Вспомнив Любу, Максимыч вздохнул. Когда у старшей дочери тяжело заболел муж, Люба практически ушла к ней жить - трое детей мал мала меньше, уход за лежачим мужем, и постоянная нехватка денег. А когда Леонид все же умер, пролежав немало - почти четыре года, Люба там и осталась, с Натальей и ребятишками. Максимычу поначалу тяжко было, да и Люба бегала - то сварить, то постирать, то и переночевать, а потом как-то постепенно отошла, совсем у Натальи осела. Максимыч завел тогда с расстройства двух огромных псов, которые, будучи ещё щенками, загадили всю квартиру . Кстати, ту квартиру они с Натальиной обменяли, когда у дочери близнецы народились. И так Максимыч и остался потом в однокомнатной хрущевке с проходной ванной - такая планировка непутёвая - а их трехкомнатная осталась у семьи старшей дочери.
Максимыч был тогда ещё в соку и довольно крепок - как же без бабы, ну и привел к себе раз, другой - а что ж делать-то? При живой жене бобылем быть? Вот тогда Любаня окончательно собрала все вещи и ушла. Пытались дети примирить - да видать ушла любовь, порознь лучше стало.
А сейчас Ирка придумала квартиру деда отремонтировать и сдать в аренду, а деда, Максимыча - пока на дачу - и присмотрит, и поживет. Более всех расстроилась семнадцатилетняя Люська, внучка - которая пристроилась ходить к деду с другом. Максимыч сначал вроде на дыбы, а потом рукой махнул - хрен с ними, пусть щупаются. Правда, самому приходилось на раскладушке иногда на кухне ютиться. Вот Люське горе-то стало - на дачу лишний раз так запросто не поедешь.
Сам Максимыч даже обрадовался - и ремонту, пора уже давно, раньше все сам делал, сейчас так не модно, надо им по-новому все, чтобы было, по европейски, тьфу. Да и детская площадка под окнами его достала - днем ребятишки кричат, качели скрипят, по ночам девки визжат да парни матерятся, а зимой подростки с горки катаются - депутат горку соорудил страшную, так дураки ором верещат, когда скатываются, слышно даже сквозь заклеенные окна. Кстати, окна сноха решила сменить на пластиковые. И сманила Максимыча окончательно, купив ему новый телевизор, и, научив пользоваться дивиди, натащила какие-то старые диски с фильмами. Максимыч съехидничал-поумничал: "
- Может, это самое, тарелку установим?
На что Ирка ему отрезала:
- Ага, И ложку с вилкой, и рюмку вам ещё побольше.
В субботу Максимыч возился с парниками, когда услышал топот и развеселый гул голосов. Глянул - Люська, внучка, с целой оравой друзей пожаловала.
- Дед, привет. Мы вот искупаться приехали, шашлычков пожарить.
- Угу. Ну, располагайтесь.
Чмокнув Максимыча в щеку, Люська захозяйничала. Сначала Максимычу даже понравилось - загордился, вон какая девка выросла ладная, статная, хозяйственная. А потом молодежь начала орать под музыку дикие песни, раскидывать мусор, шататься по участку, вытаптывая вожделенные Иркины посадки. Тут Максимыч и рявкнул, что пора бы и честь знать - здесь не помойка.
А когда те, все же послушавшись, засобирались, Люська высказала, что остается с ночевкой со своим фраером, но Максимыч вдруг взбеленился:
- Нет уж, катитесь в город, там творите, что угодно, а здесь мне бордель не
устраивайте.
Люська распсиховалась, разревелась, со злостью брякнула:
- Дурак ты, дед, в твоей квартире давно Женька живет со своей клюшкой, а ты здесь задницу на грядках морозишь.
Уехала, обиженная. Однако заставила задуматься - а ладное ли Ирка с квартирой-то делает? Женька - сын Ираиды от первого брака, ушлый такой, в мать, нос заостренный, как у Буратино, весь какой-то скользкий. Ну, документы Максимыч вроде никакие не подписывал, однако жилье-то - на всех приватизировано, бес их знает, чего надумают.
Весь вечер прибирался после молодежной пирушки. Не дай бог, Ирка узнает - он же крайним останется. А приехать сын со снохой обещали на неделе.
С переживаний Максимыч решил прогуляться до магазинчика, затоварить кой-чего и купить бутылочку. Из садового проулочка выехал странного вида тип, с тележкой, загруженной всякого рода ржавым металлом - видать, на сдачу повез. Максимыч посочувствовал - далековато тащить-то, а денег не лишка дадут. Вздохнул - тоже видать чей-то дед бесхозный. Поговаривали, что где-то на участке бомжи ночуют. Облака раздвинулись, выпустив солнышко, бомж перегнал Максимыча, металлолом весело сверкнул знакомым блеском.
- Стой-ка!!!- догадался вдруг Максимыч.
Бомж припустил было бежать, тележка перевернулась и все рассыпалось. Начищенный Максимычем до невероятного блеска самовар задорно ухнул на землю, подперев медными ручками широкие бока.
-Ах, ты, твою мать! Ты для чего мой самовар утянул?
Бомж трясущимися руками пытался собрать свои железки, Максимыч подошел и стал помогать, однако самовар все-таки отобрал.
&- Мой самовар, и не вздумай больше брать! А коли еды нету или курева - приходи, так дам. Только не кради больше ничего.
Бомж вытер под носом набежавшие туда слезы-сопли, кое-как с помощью Максимыча связал железки и покатил в пункт приема. Согласно кивнул Максимычу, так и не сказав ни слова.
На следующее утро ранехонько Максимычу послышался какой-то скребок в двери. Подошел - открыл. Ага, бомж вчерашний. Трясется с похмелья, видать. Запустил. Молча налил водки. Отрезал хлеба с колбасой.
- Тебя, это самое, как звать-то?
- Кферман...
- Чего?
- Герман - прожевав, наконец, кусман хлеба с колбасой и шмыгнув носом, ответил бомж.
- Ух, ты. Имя какое знатное. Ну, и где ты живешь, Герман?
- Нигде, нынче в горяевском сарае ночую, туда давно не приезжают. Как-то у бабки Акулины в сарае ночевал, но у неё петух злючий.
- А хочешь, Герман, на рыбалку со мной пойти?
- Мне бы того, поспасть бы лучше.
-Угу, ты думаешь, я вот так тебя оставлю? Хата-то не моя, сынова. Сноха ему голову снесет, если что. Нет уж, а вот знаешь, что, ложись-ка ты тогда в бане. Там лежанка есть хорошая. Сын, Сашка, любит в теплые ночи в баньке ночевать. Только не вздумай ничего спереть! А я пойду, порыбачу.
Максимыч приготовил себе чаю, собрал удочки и вместе с Германом вышел из дома, заперев все же на ключ. Герман уютно устроился в бане.
Вечером Максимыч попарил Германа, очистив от всякой грязи, потом угостил того ушицей и водочкой, да и разговорились.
- Так как ты в бомжи попал, Лукьяныч? Говоришь - образование высшее...
Герман Лукьяныч опрокинул рюмку, занюхав взатяжную соленым огурцом и, с хрустом откусив солидную половинку, вздохнул:
- Да хрен его знает - жизнь. Сука... А если честно, сам во всем виноват, только сам. Я ж инженер по образованию, в крупном НИИ работал, а как перестройка жахнула, так нас всех поганой метлой, друг сумел меня в шоферы определить - я сначала при райкоме успел поработать, а потом членовозом три года...
- Кем?
- Членовозом. Члена возил. А как члена погнали, так и меня уволили - штаты давай сокращать, ну все бы ничего. Халтурил я на машине своей, как умел - так этого разве на жизнь хватит? Бензин да ремонт. Но все вроде занят, да пожрать хоть сам себе зарабатывал.А остальное - всё на жене. Дочь выросла, на нас рукой махнула - непутевые, вроде, потому и сидите в нищете. Уехала на заработки, а куда, не сказала - так и исчезла. Жена, Надежда, с инфарктом в больнице отлёживалась, да так и не восстановилась. Ещё хуже болячка прицепилась,- он снова тяжело вздохнул, громко шмыгнул носом и продолжил,- свернулась моя Надюшка. Рак. Даже поухаживать за ней не успел - все быстро кончилось. После похорон никак отойти не мог, пил вчерную. Да чего там.
Он махнул рукой и, взяв бутылку, налил в рюмки прозрачную, помогающую забыть беду, водку.
- Помянем уж давай, Надюшку мою,- и тихо заскулил.
Максимыч ещё ни разу в жизни не видел, чтобы мужик ревел. А потом Герман рассказал, как ему пьяному подсунули какую-то бумагу, и остался он без квартиры, а тут подвернулся Борька и поселились они вдвоем в горяевском сарае:
- Горяев участок давно забросил, почти не показывается, в дом мы только зимой иногда забираемся, хоть и без печки, но все потеплее, а остальное время в сарае спим вместе с собаками, они здесь умные, греют своими телами, еду раздобудем - делимся с псами, куда их девать. У меня от всего и остались только комсомольский билет да три почетные грамоты. Нету у меня ни паспорта, ни пенсии. Одно время даже у Надюшки на могилке ночевал.
Решил Максимыч Герману свое пальто старое отдарить. Надо было только на квартиру городскую съездить. Сговорил Германа. Поехали. Тот, как ребенок, всему удивлялся - и какие дома понастроены, и какие порядки наведены, словно не в этом мире живет сам-то.
Никакого ремонта в квартире Максимыч не обнаружил. Судя по грязным тарелкам, люди здесь жили - похоже, правда, Женька со своей шалавой - на стуле женские тряпки висят, а на столе - Женькины журналы с голыми бабами. Нашел Максимыч пальто, померили - как вору, Герману в пору - завернули. Вздохнув, закрыл квартиру, прихватив с собой ещё свитер да брюки - для Лукьяныча. Однако, на вокзале не повезло - с чего-то ради отменили электричку, пришлось вернуться обратно и, не обращая внимания на постные рожи приемного внука и его девицы, ночевать в городе. Женька пытался дозвониться до Александра - пожаловаться на деда, да абонент был не доступен, к великому счастью Максимыча. Ирка же, оказывается, начальством была угнана в командировку на целую неделю.
А Александр Кожевников, сын Максимыча, в ту же ночь с легкой пьяни привез свою секретаршу Наталку на дачу, совсем забыв, что там живет батя. Когда приехали, уже было неохота уезжать, искать места - где? Бати, однако, не оказалось дома. В селе побрехивали собаки, слышны были слезные страдания героев многочисленных любимых сериалов - село прилипло к телевизорам. Быстро стемнело, легкий ветерок приятно радовал после жаркого дня.
Дача была прикрыта на щеколду, замок лежал в доме. Влюбленные, или как там их, решили не тратить время попусту и поднялись в спальню, на второй этаж. Наталка оказалась бабой ушлой, опытной, рассусоливать, что к чему, не пришлось, однако вытаращенные глаза и дикий утробный вопль в конце случившегося любовного процесса, ради которого и приехали, поверг мужика в легкий транс. Наталья показывала рукой куда-то за спину Александра и уже не орала, а странно мычала.
Тогда и он сподобился обернуться:
- Вашу мать! Это ещё что за хрень? - в раскрытых дверях спальни стояло привидение. Его белое одеяние колыхалось на сквознячке, привидение слегка покачивалось и постанывало. Александр вскочил, как был - без штанов - и ринулся к привидению, прихватив попавшийся под руку пульт от телевизора.
- А ну, пошло прочь! Убирайся, ещё этого не хватало... - Александр вдруг подумал, а не началась ли у него белая горячка? Машинально взмахнув рукой с пультом, запустил им в привидение. То взвыло, отскочило назад и с шумом и грохотом покатилось по ступеням крутой узкой лестницы, подтвердив падение крепкими матюгами. С экрана телевизора, успевшего уловить приказ пульта, вкрадчиво запел Филипп Киркоров:
- Рыбка моя, я твой зайчик, норка моя, я твой пальчик...
Лежавшая в кровати Наталья, уже пройдя уровень ужаса, сотрясалась от душившего её хохота.
- Кончай ржать, дура, одевайся, - протрезвевший Александр уже застегивал штаны, переходя из состояния удивления в легкое недоумение. "Ираида подстроила. Вот сука. И когда выследить успела?". Примерным мужем Александр, конечно, слыл, но, увы, не был. Теперь придется завязывать с бабами на какое-то время. Вот тут он и вспомнил про отца. И удивился - а этот-то куда подевался?
А по огороду, задрав повыше белый наряд, перепрыгивая босыми ногами через грядки, роняя наворованное, бежало привидение, матерясь на чем свет стоит.
С Борькой - Борисом Евсеевым - Максимыч познакомился через Лукьяныча. Если честно, тот ему сразу не понравился - глазки какие-то бегающие, ну да ладно - не детей крестить. Борька рассказал уж совсем нелепую историю.
Ну, понятно, пил. Была жена - ушла, разменяли жилье, а потом однокомнатную квартиру Борька пропил и переселился к полюбовнице Валюхе, хоть и пили, да прожили вместе все же немало - лет шесть или семь. А когда Валюха отравилась водкой паленой, её брат Борьку вытолкал из комнатки на улицу. Вот так и остался без жилья. Пытался искать работу, сколько-то грузчиком у Горяева в магазине трудился, вот Горяев ему и разрешил - вместо зарплаты - пожить в сарае. А потом, видать, махнул рукой - на хрена ему такой работник, чуть живой.
Побывал Максимыч в гостях у Лукьяныча в аппартаментах горяевских - две лежанки, стол, да комод с тряпками разными, печурка даже. Пожароопасная. Подушка, набитая странным чем-то. Оказалось - бюстгальтерами особо крупного размера. Максимыч вспомнил, как Любаня бегала получать для Натальи детские пособия - выдавали их вот такими как раз предметами женского белья особых размеров - видать, увлеклись бабы диетами, совсем исхудали - да кассетами с какой-то откровенной порнухой и консервами с мясом криля.
- А какого хрена брали?
- Так думали, это самое, может, обменяем на что-нибудь...
Порнушку потом молодежь куда-то утащила, а эти самые лифчики Любаня порола да на кухне ими тарелки мыли вместо губок - где они были, эти губки в то время.
- А чего у вас, даже и простыней нету?
- Была... Борька, а где простынь?
- А хрен её, потерялась, - ну, не будет же он рассказывать, как, убегая привидением от очередного дачника, свалился в этой простыне в кучу коровьего помета, потеряв прихваченные из коттеджа тушонку и две банки пива.
Лукьяныч показал свои реликвии - документы да фото, где он стоит в обнимку с молодой Надюшкой и гитарой в поднятой руке и во все зубы улыбается. И вспомнил, что скоро у него день рождения:
- Пятый год в сарае встречать буду... вот такие дела. А ведь юбилей у меня будет.
- Нет уж. Давайте у меня отметим, коли юбилейный праздник.
На том и порешили. Борька с корефанами как-то не очень подхватился - уклонился, что какие-то дела у него, а Лукьяныч с радостью ходил к Максимычу. Тот топил баньку, они парились, пили пиво, закусывая свежей жареной рыбкой или смаковали водочку с наваристой ухой, вспоминали и вспоминали, находя множество общих тем. Лукьяныч, например, свято верил, что будет у него скоро другая жизнь - не такая беспутная, так как дано человеку в мире девять раз родиться. Вычитал в каком-то умном журнале. Иногда Максимыч ставил самовар, и мужики с удовольствием пили густой наваристый чай.
К юбилею Лукьяныча Максимыч съездил в город, на рынок, прикупил мяса, замариновал, а на следующий день втроем жарили шашлыки. И пили, пусть не самую качественную, но неплохую водку, не паленую. А потом долго сидели и вспоминали - молодость, жизнь ещё добомжовую, девочек своих, жен. Борька сыпал анекдотами, Лукьяныч расслабленно улыбался. Максимычу нравилась эта вечерняя посиделка с бомжами - давно ни с кем так сердечно не выпивал.
Борька все юморил:
- Не секс, а сладко?
- Это самое - кекс?
- Нет, бери выше - власть!
Тут, понятно, перешли на власть - поругали всласть. А потом Борька, хихикнув, объявил:
- Хепей бюздей! Исполняет хор бомжей!
Громко прыснув, неглупые, в общем-то, ещё и не очень пьяные, но заплутавшие в этой суровой жизни, мужики дружно грянули популярное импортное поздравление. Бабка Акулина, дремавшая на завалинке своего дома, вздрогнула и проснулась от этого дружного ора. Перекрестившись, прислушалась, плюнула и поползла по двору - искать своего петуха Петрушу. Не найдя птицу, всполошилась, бросилась в проулок. Борька, увидев смешно подпрыгивабщую бабку, весело заорал:
- Прячься, Петруха! Атас! Акулина по левому флангу!
- Петро, давай по-пластунски к соседнему гарему! - подхватил хохму Максимыч. В общем, животики надорвали. И не заметили, как водка кончилась и как сумерки сгустились. Бабка растворилась где-то в темноте, шаркая старыми разношенными башмаками, все зазывая домой куриного Казанову.
А Петруха предпочел мужиков - материализовался у шашлычников во всем своем великолепном оперенье. Максимычу вдруг захотелось поозоровать: пока Борька держал в руках бьющуюся птицу, сбегал в дом и принес красный лак для ногтей, выпрошенный у Люськи для покраски поплавков. На четыре голоса - три мужеских и один петушиный - дико орали, украшая Петрухины когти ярким маникюром.
Томившаяся от бессонницы и тоски Акулина, услыхав родной голосочек, выскочила на крыльцо и запетюкала: "Петя, Петя, Петя...". Петух рванулся и, возмущенно булькая, бросился к
"родной маме". От Акулининого отчаянного крика у Лукьяныча выпала из рук кружка с чаем, благо что успел ноги отдернуть. Бабка вопила:
- Ой, Петруша, зарезали, погубили, весь в крови, я твоих обидчиков найду - в милицию завтра пойдем. Я найду управу!
Представив петуха в управе, мужики долго ржали, но праздник уже закончился. Проводили Борьку, а сами уклались спать - один в бане, другой в доме.
Наутро прибыла Ирка, орлиным взглядом окинула владения, оставила список поручений, еду и скрылась, к великой радости Максимыча. Лукьяныч куда-то подевался с самого утра, так что с грымзой-снохой познакомиться ему не довелось. А про квартиру Максимыч Ирке ничего не сказал - Александра пожалел. Да, и не случилось пока ничего страшного - подумаешь, врет баба, как сивая кобыла.
Переделав кучу Иркиных поручений, Максимыч занялся мужицкими делами: надо сарайчик в порядок привести да дров к осенней растопке наготовить. Доел оставшиеся с вчерашнего праздника кусочки, тут Борька подоспел с упаковкой продуктов.
- Это что?
- Жрачка.
- Где взял-то?
- А я тут одной помог дрова рубить, она мне вот курицу отдала.
Максимыч недоверчиво покачал головой:
- Темнишь ты, Борька. Украл, поди, куренка у кого?
- Да ладно, Максимыч, чего ты заладил - украл да украл. Говорю же - заработал.
Ладно. Поставили суп варить. Сели есть - тут и Лукьяныч подгреб.
- Слыхали, Акулина опять петуха потеряла, вон бегает по селу, орет.
Тут Борька себя и выдал - дернулся, усмехнулся криво. Максимыч подавился кусочком грубоватого мяса:
&- Борь, ты, это самое... Зачем ты это? Петруха, он же нам как родной был. Не буду я это есть.
- Подумаешь, петуха сварили. Да достала всех эта бабка оглашенная со своим птичьим гулеваном. Не хочешь - не ешь.
- Ты, Борис, не понимаешь. Он ей вместо сына родного был, а мы сварили. Нехорошо это. Ладно бы какую безымянную квохтушку.
- Ай, да ну вас, дураки вы - мясо, оно и есть мясо - что Петрушка, что квохтушка.
- Уходи ты, Борис, отсюда. Не хочу с тобой за одним столом быть. Забирай свой суп и ешь его в другом месте, - Максимыч решительно встал, взял кастрюлю с супом и вынес её на улицу, поставил на землю.
Матерясь, Борька махнул рукой и, сняв рубаху вместо прихватки, потащил кастрюлю в горяевский сарай - доедать несчастного Петруху.
Максимыч молча открыл банку тушенки, сварил макароны, также молча они с Лукьянычем поели. А потом долго работали на Ирку, переделывая в сарайке полочки да прилаживая к обработанному табурету сидушку для унитаза. Вечером отобрал у собаки когтистую пятерню с красным лаком, закопал поглубже, чтоб ненароком Акулине на глаза не попала.
В следующие дни Борька не показывался. Старики отработали барщину, а потом решили сходить на рыбалку. Навстречу попался Борька с кучей каких-то разноцветных коробок. За ним тащился соседский пацан Димон. Максимыч сухо кивнул, не останавливаясь, прошел дальше, за червями.
- Эх, Лукьяныч, как жаль, что раньше мы с тобой не знали друг друга, - сказал он Герману, - ведь понимаем все с полуслова.
Порыбачив, сварив на берегу ушицу, друзья - а так Максимыч теперь считал - долго молча сидели на берегу, думая каждый о своем. Лукьяныч вспоминал Надюшку. То в белом свадебном платье - хрупкую, тоненькую, испуганную, с маленьким букетиком в руках. То бледную, с искусанными от изнуряющей боли губами, с уже невидящими ничего глазами, слабеющей рукой сжимающую его, Лукьяныча, запястье... Максимыч думал о Любане. Как получилось, что собираемое по крохам счастье вдруг невозвратно ушло?
Спать Лукьяныч все же ушел на горяевский участок - обещала приехать Ирка, попадаться ей в лапы и подводить Максимыча не хотелось. А Ирка в тот вечер так и не приехала.
Когда почти во всех домах погас свет, мучившаяся бессонницей, осиротевшая бабка Акулина с ужасом увидала, как на горяевском участке вдруг что-то взорвалось, с шипеньем и грохотом засверкало в небе разноцветными искрами. И все это осыпалось на участок, на сарай горящими огнями. Хлипкий сарайчик вдруг громыхнул и вспыхнул яркой свечкой. Бабка ойкнула, бросилась в комнату, схватила документы, деньги, буханку хлеба, сверток со смертным - чистое белье, новые кожаные тапки да платочки - и, неистово крестясь и яростно матерясь последними словами, сиганула в подпол, где на случай войны и пожара у ней стояли старенькая кровать, стол, табурет да бутыль с водой.
Врассыпную бежали от разгорающегося пожара пацаны, возглавляемые Димоном. Срываясь на визг, лаяли испуганные собаки.
От грохота и шума проснулся и Максимыч, глянул - пожар, смекнул, что на горяевском участке вроде горит, ёкнуло сердце. Бросился в баню - нет Лукьяныча. Суетливо надел штаны, рубаху, рванул туда, к пожару. Вокруг уже суетились, причитая, бабы, мужики вызвонили пожарников, пытаясь ведрами что-то залить, чтобы огонь не полыхнул дальше.
Всхлипывал рядом испуганный Димон, рассказывая, что дядя Боря подарил им красивую коробку с фейерверком, вот решили попробовать, а дядя Боря сказал: "Идите туда, на горяевский, там и пускайте". Вот и запустили. Бабы возмущались: "Ладно, ребятишки не пострадали".
Скорее нутром почуял Максимыч, заорал:
- Лукьяныч! Герман! Ты где? - Бросился к сараю. Димон крикнул:
- А дядька Лукьяныч за сараем лежит, он выскочить успел.
Максимыч забежал за сарай, пламя совсем рядом. А Герман лежит, ртом воздух глотает, глаза обожженные. Стонет.
- Живой, Лукьяныч, слышь, это самое, сейчас я тебя оттащу, что ж ты такой тяжелый.
Подскочил ещё один мужик из деревенских, вдвоем перенесли Лукьяныча подальше от сарая.
- Лукьяныч, ты, это самое, погоди, слышь... ты потерпи... У меня сын доктором работает, мы тебя вылечим, слышь, Лукьяныч, погоди, потерпи, не уходи...
Сначала кричал, потом все тише говорил Максимыч, потому как понял, что слушать его некому. И такая обида взяла - ну что ж такое! Только человек подниматься на ноги начал, и вот опять беда. Словно жизнь крест на нем поставила, а за что? Заскрипел зубами, тихо завыл от бессилия и жалости. Прибывшая "Скорая помощь" развернулась и уехала, велев вызывать труповозку.
Безрезультатно ходил Максимыч по разным кабинетам, пытаясь доказать, что имел умерший человек имя. Потом вспомнил про общую с Любаней сберкнижку, снял с неё все, что было, разложил в конверты и купил Герману Лукьянычу свидетельство о смерти. А хоронили все ж на общем кладбище - где же на нормальные похороны-то взять было? Но Максимыч заметку на стоящем рядом деревце сделал -бог даст, получится хотя бы крест поставить Лукьянычу.
На поминки всех позвал, кого знал в селе. Словно самого близкого человека потерял. Бабы помогли - пироги состряпали, посидели, помянули. А потом вдруг Димон и ляпнул:
- Там в сарае много таких фейерверков было в коробках...
Максимыч встал, подошел к Борьке и со всему маху вмазал по поросячьей роже:
- Сволочь! Ты ж Лукьяныча убил.
- А какого рожна он в сарай полез?
- А ты соображалку включи - жил он там, разве не так? Да и вообще, а если бы не Лукьяныч - ведь и пацаны пострадать могли. Как у тебя наглости хватило на поминки явиться? Пошел отсюда, мразь.
Под общее молчание ушел Борька, видно было - затаил злобу на Максимыча.
Ночью Максимыч долго не спал, ворочался. Все казалось, сейчас подойдет он к бане, а там - Лукьяныч. Попарятся, кваску выпьют, о политике поспорят, о жизни поговорят.
Уснул под самое утро. Снился ему Лукьяныч, сидящий с удочкой на берегу, счастливый и умиротворенный, а рядом, в белом платье, улыбающаяся Надюшка...
Проснулся от шума подъехавшего автомобиля. Глянул и обомлел: из иномарки вылезла Любаня. Следом какой-то мужик с толстой золотой цепью на шее вытащил три большие сумки и что-то разноцветное, знакомое. Оставил около Любани, сел в авто, развернулся и уехал.
Максимыч вышел навстречу жене:
- Ты?
- Я.
Помолчали. Максимыч взял сумки, "самовариху" - вот что он увидел знакомое-то.
- Ну, проходи, гостьей будешь.
Зашли в дом. Любаня села у стола, по привычке провела по клеенке ладонью, смахивая невидимые крошки.
- Не выгонишь?
- С ума сошла?
- Сошла... да не я. Наталья мужа нового нашла. Лишней я стала. Вот договорились с Александром, чтобы мы с тобой в коттедже этом пожили вместе.
- Понятно... Не нужна стала мать.
Любаня сморщилась, закрыла глаза руками и заплакала.
- Как дальше жить-то, Геннадий, что же нам делать? Ведь все для них отдавали. Всё...
- А вот и не надо было всё отдавать. Ничего, Любаня, в следующий раз умнее будем
Та подняла на мужа удивленные глаза:
- В какой это следующий раз?
- Так мы ж потом, это самое, снова на земле появимся. Вот тогда и думать научимся. А сейчас... Руки есть, ноги есть, выкарабкаемся. Только, слышь, я ведь все деньги-то с нашей той книжки растратил.
Жена вскинула недоуменно глаза, растерянно пожала плечами, вздохнула.
- Любаня, ты не подумай чего, я не на себя, - Максимыч рассказал про Лукьяныча, про дружбу, вдруг возникшую и резко и больно оборвавшуюся. Люба слушала, зажав рот ладонью, потом вытерла глаза:
- Царствие ему небесное, Герману Лукьянычу,- печально улыбнулась сквозь слезы.
Максимыч засуетился, сбегал в комнату, усадил на самовар старенькую, но все ещё яркую, весело улыбающуюся куклу-"самовариху".
- Что ж, Любаня, давай будем обживаться. Ты вещи свои раскладывай, а я тебе ушицы согрею, - он поставил на плиту кастрюлю, достал из холодильника бутылку. Потом они пили водку, ели уху, Максимыч гладил Любаню по плечу, успокаивая, объясняя, что это все ерунда - проживем.
- Вырвемся, все по местам расставим. Вдвоем со всеми бедами справимся.
Вечером сидели на крыльце:
- Красиво здесь. Тихо, пахнет как хорошо...
- А помнишь, Любаня, я тебя на сеновал всё звал, а ты мне - да че там делать-то?
Любовь Ефимовна махнула рукой:
- Охальник ты, Геннадий, как был охальник, так и остался, - засмеялась, закрыв рот ладошкой, смешная такая привычка - общежитская, никак от неё избавиться не могла.
Максимыч глянул на жену, улыбнулся, как раньше, в молодости, обнял за плечи, поцеловал седой завиток на виске и бодро сказал: