Аннотация: Любая клятва дается, чтобы быть нарушенной. Любой выбор тяжелым камнем ложится на плечи. (своего рода продолжение рассказа "Я лечу чужие души")
- Не знал, что ты куришь, - голос не кажется удивленным, он вообще лишен эмоций, так, констатация факта.
- Я и не курю, - отвечаю, медленно затягиваясь, вспоминая как это делается, наверное, почти на генетическом уровне.
- Кажется, курение считалось вредной привычкой.
- До сих пор считается, - безразлично пожимаю плечами, по-прежнему глядя в окно. - Но Вы ведь пригласили меня не для того, чтобы выяснять эти тонкости?
- Да, пожалуй. Просто странно видеть тебя курящим, - он намеренно медлит. Голос по-прежнему бесстрастен, но этот разговор ни о чем выдает его лучше всяких эмоций.
Я молчу, вдыхаю вредный для здоровья запах и разглядываю небо за окном, я уже и забыл когда видел его в последний раз. Генерал тоже молчит, листает бумаги, просматривает какие-то записи, и ждет, мучительно ждет, когда я не выдержу и задам вопрос, потому что боится начать сам. Но я устал быть милосердным и все понимающим, я вообще сегодня чертовски устал.
- Генерал, если Вы ждете, что я избавлю Вас от мук совести, сам себе все рассказав и объяснив и обосновав и доказав, то мы рискуем остаться здесь до конца времен. Я не буду делать Вашу грязную работу за Вас, у меня есть своя, в которой Вы тоже не стремитесь мне помочь.
- У всех у нас есть своя грязная работа, - вздыхает он, и я спиной чувствую его взгляд.
- Армия вообще грязное дело, хотя и борется за светлые идеалы.
- Ты стал циничным, - в ответ я безразлично пожимаю плечами, и тогда он все-таки решается на то, ради чего меня позвал. - Ты уже знаешь, что вчера вернулся наш агент из системы И-К. И мне представили отчет о его состоянии, - генерал выводит этот отчет на свой экран и начинает зачитывать вслух.
- Генерал, я прекрасно помню содержание своего собственного отчета, - прерываю его немного нетерпеливо. Мне начинает надоедать эта игра под названием "я знаю, что ты знаешь, что я знаю...".
- Хорошо, Лекс. У меня есть все основания предполагать, что этот агент обладает очень важными сведениями. Но как пишешь ты сам, получить эти сведения не представляется возможным, - генерал замолкает и ждет моей реплики. Я только молча затягиваюсь, почти чувствуя как дым заполняет мои легкие, и жду. - Мне нужны эти сведения.
- Вы хотите, чтобы этим занялась Лика?
- Да, - вот теперь он отводит глаза.
- Ей нужен отдых, она истощена.
- А зачем тогда нужен ты?
- Вы знаете, что я имею в виду, генерал. Я говорю о ее ментальном, психологическом, психическом или духовном истощении, называйте это как хотите. Ее может не хватить на следующий раз. Вот через месяц, после того как она отдохнет на природе, в тишине и полном покое, после четырехразового питания и неограниченного количества витаминов, тогда может быть.
- У нас нет месяца, у нас нет даже недели. Может быть, у нас нет даже пары дней. Они готовят нападение, и если мы не получим эти сведения, не сможем их упредить или вообще предотвратить, то тогда вообще не будет никакой природы. Вообще ничего не будет. Но даже если я ошибаюсь, и они не нападут, ты знаешь не хуже меня, сколько всего может случиться за этот месяц. Мы вынуждены будем отправлять туда новых агентов, чтобы получить те сведения, которые уже есть в голове этого несчастного, и все они вернутся в таком же состоянии, если вообще вернутся. А сколько погибнет людей, которые будут вынуждены обеспечивать прикрытие агентов, внедрять их и пытаться вывести. Ты считаешь, что жизни десятков людей стоят меньше чем жизнь одного?
- Только не надо убеждать в этом меня, генерал, - я наконец-то отворачиваюсь от неба за окном и встречаю его взгляд. - Не надо доказывать мне, что жизни солдат, которые всегда служили пушечным мясом, простите мне это устаревшее сравнение, солдат, соглашающихся умирать за родину при вступлении в армию, стоят дороже жизни одной девушки, которая такого согласия не давала. Если Вам нужны эти сведения, отдайте приказ мне и ей, мы его выполним. Но Вам ведь нужно, чтобы мы сделали это добровольно, избавили Вас от мук совести, которая у Вас оказывается есть. Или поступите еще проще, пригласите ее сюда и объясните всю ситуацию. Уверен, Вам даже просить не придется, не говоря уже о том, чтобы приказывать. Она и так все сделает, потому что обещала сама себе и нарушить этого обещания не может. Так, что я не понимаю, зачем Вы позвали меня, генерал. Вам нужно мое благословение, отпущение грехов или их оправдание?
- Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем с ней разговоре.
- Я ошибся, генерал. Вам нужен не священник. Вам нужен палач.
Ответом мне послужил громкий стук кулаком по столу и молчание. Но вспышки чужой ярости перестали меня пугать еще во времена моей учебной молодости, а потому, глубоко затянувшись еще раз, я бросил окурок на пол и затушил его ногой. Конечно, это больше походило на мелкое хулиганство, но не способный на истинное восстание я решил довольствоваться малым.
- Жду тебя через три часа, - голос догнал меня прежде, чем я закрыл за собой дверь.
Три часа. Это много или мало? За три часа можно решится на побег, но не успеть сбежать. И те, кто думают иначе, просто никогда не пытались сбежать от нас. За три часа можно заставить свою совесть замолчать, но нельзя с ней договорится. Если конечно совесть есть. Хотя, наверное, она есть у нас всех, как выяснилось. Даже у генералов. За три часа можно уговорить человека пожертвовать своей жизнью, но нельзя объяснить ему, почему жизнью жертвовать не стоит. За три часа можно успеть заново прожить всю свою жизнь, оценив все ее промахи и удачи, изучив все упущенные и использованные шансы, и понять, что та точка, в которой находишься сейчас, является оптимальным вариантом. За три часа можно успеть очень многое, но нельзя успеть главного. Три часа.
- Лекс, - на плечо ложится чья-то тяжелая рука. Фокусируюсь на лице напротив.
- Кор.
- У тебя все в порядке?
- Я как-то не так выгляжу?
- Твои глаза, они...
- Страшные?
- Нет. Пустые.
Неопределенно пожимаю плечами.
- Может кофе выпьем? Если у тебя есть время.
- Есть, - соглашаюсь я. У меня очень много времени. Целых три часа, прежде чем я убью или буду убит.
Мы заходим в ближайшую комнату отдыха. В этих комнатах всегда есть свежий кофе, бутерброды и еще фрукты. Фрукты меня не интересуют, а вот бутерброды стоит попробовать. Кто знает, когда придется есть в следующий раз. Поэтому, не размениваясь по мелочам, забираю сразу всю тарелку и устраиваюсь в глубоком кресле, возле столика. Кор смотрит на меня с легким любопытством.
- Может тебе стоит заказать сюда обед?
- Обед или бутерброды. Одинаково питательно. Так что, какая разница.
- Ну как хочешь, - он садится в кресло напротив.
- Как дела у вас? - интересуюсь лениво.
- Новых пациентов нет и на том спасибо. Ты будешь смеяться, но я мечтаю о том времени, когда у меня не будет работы. Когда никому не надо будет спасать жизни, потому что все и так будут здоровы и счастливы. И будут наши боксы стоят пустые и стерильно чистые.
- Вас уже двое, - информирую я.
- Нас?
- Тех, кто считает, что расцвет медицины наступит тогда, когда в этой медицине никто не будет нуждаться. У меня был один знакомый, ты его не знаешь, еще в институте. Так он тоже мечтал о том дне, когда врачи нужны будут только чтобы смазывать детям царапины и синяки. Он считал, что дети просто обязаны набивать синяки и шишки и разбивать коленки.
- По-моему он прав.
- По-моему тоже. Как прав любой философ, мечтающий о несбыточном, - под растерянным взглядом Кора принимаюсь за очередной бутерброд. - Кор, почему ты решил стать военным медиком?
- А что?
- Просто интересно, почему люди выбирают тот или иной путь. Особенно когда это путь так противоречив.
- У меня вся семья медики. Традиция. Точно и не знаю, сколько поколений эта традиция насчитывает. Так что я и не представлял себе другой профессии. А военный? Ну знаешь, все мальчишки играют в войну, мечтают о красивой форме. Вот я и совместил детскую мечту и традицию. Ничего особенного. А почему ты стал медиком в форме?
- Воля случая. Я всегда увлекался историей, медициной и техникой. И когда пришла пора выбирать, кем же все-таки быть: врачом, историком или инженером, я решил бросить жребий. Написал эти профессии на бумажках, бросил их в стакан, и попросил отца вытянуть одну. Вот он и вытянул медицинскую судьбу. Потом отправился в институт поступать. А в тот год было очень много желающих, и они принимали на курс только тех, у кого в школе был высший бал. Я не проходил, со своим средним. И когда я уже решился стать историком, увидел объявление, что военное отделение медицинского института проводит набор учащихся. Мой средний бал и отличная физическая подготовка их вполне устроили. А мне тогда казалось, что разницы, в общем-то, никакой. Ну буду носить форму вместо белого халата, да честь отдавать. Это потом я уже понял, что между нами и штатскими имеется принципиальное различие.
- Ну, принципиальное различие есть даже между нами, Лекс.
- Наверное ты прав, - я все-таки уступаю своему желанию. Достаю пачку, закуриваю, выпускаю в потолок колечко дыма и только после этого вопросительно смотрю на удивленного Кора.
- Я думал сигареты уже не выпускают.
- Выпускают. В очень ограниченном количестве. Сам понимаешь, желающих покурить едва ли с сотню наберется.
Кор с интересом разглядывает пачку, читает надписи.
- Старая. Откуда она у тебя?
- Нашел у отца, когда было шестнадцать.
- У отца?
- Да. Она была для него вроде как сувениром. Потом он ее мне отдал. Объяснив заодно, как этим пользоваться.
- Не знал, что ты куришь, - где-то я сегодня это слышал.
- Только в особо паршивых случаях. Я все-таки врач, так что прекрасно знаю о вреде курения.
- Тут не хватает трех штук.
- Так точно.
Какое-то время мы молчим. Я курю, Кор пьет кофе.
- Кор, ты помнишь клятву Гиппократа?
- Смутно. Только общий смысл о не причинении вреда.
- А я помню очень хорошо, вплоть до запятых. И никак не могу забыть.
Кор, кажется, хочет что-то сказать, но на его браслете тревожно вспыхивает красный огонек вызова и он виновато разводит руками. Я отмахиваюсь. В конце концов, здесь все живут, подчиняясь закону необходимости и негласным приказам разноцветных огоньков.
В дверях он все-таки оборачивается.
- Лекс, может быть я могу чем-то помочь?
- Нет, Кор. Не думаю. Я всего лишь должен решить, кого из двух пациентов я сегодня убью.
Он молча уходит, а я остаюсь. Наедине с собой и с клятвой. Докуриваю сигарету до фильтра и щелчком отправляю ее в угол. Зачем я это делаю? Роботу-уборщику все равно в каком углу он найдет мусор. Тянет закурить еще одну, но усилием воли я прогоняю это желание и убираю пачку в карман. Раньше я верил, что сумею уйти в отставку с почти полной пачкой. Теперь мне кажется, что до этого дня я успею прикончить еще ни один десяток.
Первую сигарету я выкурил, когда у меня на столе умер пациент. Я уже окончил институт и считался многообещающим молодым врачом, хоть и оперировал тогда не один, а в паре со старшим хирургом. Мы оперировали десять часов. Даже вспомогательная техника перегрелась, а мы продолжали работать. Но он умер. Мне до сих пор кажется, что он умер по моей вине. Хотя результаты экспертизы, записи и просто показания старшего врача подтвердили, что смерть была неизбежна. Но я уверен, что там, на операционном столе, он умер из-за моей ошибки. Может быть, я слишком поспешил или опоздал, отклонился от заданной линии. Не знаю. Но тогда я закурил. Впервые. Я давился дымом и кашлял, у меня слезились глаза, но я курил. И пришедшие затем благословенное головокружение и тошнота избавили меня от всех мыслей на несколько часов. И теперь вот третья. А ведь с момента второй сигареты прошло не больше получаса.
Я залпом допил остывший кофе. Хватит. Хватит этой рефлексии. Я ведь знал, кого выберу. Когда выходил из кабинета генерала знал. Знал даже раньше. Много раньше, чем он меня позвал. С того самого дня, когда подал документы в институт. Когда согласился носить форму и отдавать честь. Можно сколько угодно врать себе, что ты несешь людям свет и сострадание. И знать при этом, что вся твоя жизнь это нарушение клятвы и законов, а вся твоя работа подчинение другим законам и другой клятве. Жесткое время диктует жестокие меры. Так, кажется, любит повторять наш генерал. Только мне все время кажется, что жестокие меры диктуют жестокое время.
Я резко встряхиваю головой, прогоняя ненужные мысли, и иду в свой блок. У меня еще куча работы, которую никто за меня не сделает.
Генерал говорит, длинно и витиевато, так что даже я потерял нить его рассуждений. Не знал, что он так умеет. Она сидит перед ним, и переводит удивленный взгляд с меня на генерала и обратно на меня. Ах да, она ведь не видела меня курящим. Ну вот, еще одного человека шокировал своей вредной привычкой. А генерал все говорит и говорит и старается не смотреть ей в глаза.
Я вдруг отчетливо вижу картинку средневековой казни, где судья старательно зачитывает приговор, а палач, вот он собственной персоной, сейчас приведет его в исполнение, и молчаливая жертва, безропотно идущая на плаху в железной уверенности, что этим может кого-то спасти. Я так и не сумел ей объяснить, что иногда думать надо прежде всего о себе. Или я не пытался это объяснить? Я только сейчас осознаю, окончательно и бесповоротно, что вся моя работа это один затяжной паршивый случай. Наконец Лик понимает, чего хочет от нее генерал.
- Конечно генерал, я согласна. Пойдемте к нему? - вздох вырывается против воли. Она все-таки согласилась.
В следующий раз я не куплюсь на уговоры генерала. В следующий раз я заставлю ее уехать в отпуск. В следующий раз мне будет плевать на судьбу мира и всех прочих людей. В следующий раз я вспомню, что я врач, поклявшийся не причинять вреда. В следующий раз. Я твержу эти слова как молитву, как новую клятву, как присягу на верность, все то время что мы идем по серым холодным коридорам. Твержу их, когда ловлю ее хрупкое тело, ломающееся в первой судороге боли. Когда фиксирую ее на столе и прикрепляю датчики. Когда делаю уколы и обрабатываю раны. И даже потом твержу их еще какое-то время, уже автоматически, по привычке, хотя и знаю, что теперь они лишены смысла.
Генерал смотрит на нее, и глаза его похожи на глаза обиженного ребенка, чья любимая игрушка вдруг сломалась.
- Мы ничего не можем сделать - я снимаю показания датчиков, фиксирую изменения и не смотрю на него - тело будет жить, мы будем поддерживать его жизнедеятельность, что касается всего остального, надейтесь и молитесь, если умеете, - я не священник, чтобы слушать чужие исповеди и прощать чужие грехи. Мне бы со своими разобраться.
Боковым зрением я вижу, как генерал, сутулившийся и постаревший, выходит из блока, и белая дверь медленно закрывается за ним. Совесть тяжелая штука. Я сажусь за свой стол и невольно натыкаюсь взглядом на пачку сигарет. "Не знала, что Вы курите". Она так и не задала этот вопрос, хотя он успел промелькнуть в ее смеющихся глазах. Достаю последнюю сигарету, не забыть бы купить еще пачку, затягиваюсь, откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза:
Преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому. Да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена мне, нерушимо выполняющему клятву. Я умолчу о том, считая подобные вещи тайной, что бы при лечении, а также и без лечения, я ни увидел или ни услышал касательно жизни людей из того, что не следует разглашать. В какой бы дом я не вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. Точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария; я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла. Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому; его потомство считать своими братьями, и это искусство, если захотят его изучить, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах; исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство, беря их в свидетели, клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей и всеми богами и богинями.