Спустя пару дней после зимнего Солнцеворота по селению пополз слух: вождь Вигнир объявляет сбор дружины, чтобы отправиться в поход - да не куда-нибудь, а на север, в Хосмару!
У народа ваннахов военные походы издавна считаются той славной стезей, которую избирают доблестные мужи, жаждущие снискать богатство, власть и славу. Немудрено поэтому, что имя Вигнира Молота вот уже добрых два десятка лет гремит на много лиг вокруг: жители окрестных земель исправно выплачивают ему дань; его страшатся и воинственные лиссарцы, и дикие, неотесанные сикты - да чего там, даже далеко на юге, в роскошной Веллонии, знают о Вигнире не понаслышке. И северяне-хосмарцы, уж на что гордый и своенравный народ, а и те не избежали жестокого знакомства с грозным владыкой равнин и предгорий - вождь ваннахов уже не раз снаряжал походы в их земли.
Но идти на Хосмару сейчас, посреди зимы, казалось поистине безумной затеей. Через горы, что кольцом окружают эту угрюмую, неприветливую страну, и летом-то не везде перевалишь, а зимой, да еще с конным обозом в придачу - и думать нечего.
- Слыханное ли дело! - качали головами старики. - Ни на чьей памяти такого не бывало. Видать, не к добру. Не иначе, злой дух вселился в отважного Вигнира, наслал на вождя безумие...
Молодежь, напротив, откликнулась на дерзкий замысел полководца с бойким воодушевлением: для большинства юношей показать себя в подобном деле значило навсегда завоевать почет и уважение в глазах соплеменников.
Зрелые воины предпочитали помалкивать, но все же свято верили в своего предводителя: Вигнир много раз водил их в набеги и всегда возвращался с победой и богатой добычей, которую по справедливости делил между дружинниками. Может статься, вождь и на сей раз знает, что делает, - он ведь себе на уме, в этом неоднократно все убеждались. А если кому-то не суждено будет вернуться из нынешнего похода - знать, судьба такова. Что может быть желаннее для воина, чем доблестная гибель на поле брани? Души отважных бойцов будут вечно пировать в серебряных чертогах за северным небом...
Минуло еще два дня. Близилось полнолуние. Медлить с походом было нельзя: выступать в путь на убывающую луну - дурная примета, и Вигнир об этом знал.
...С рассветом, не успело солнце выкатиться из-за дальнего взгорья, дружина Вигнира Молота выстроилась за околицей - сотня отборных воинов, истовых и бесстрашных, всегда готовых отправиться за своим предводителем по первому зову. Каждый при боевом коне, каждый в полном вооружении. Позади громоздился обоз из десятка саней, груженных съестными припасами и кормом для лошадей: на равнине крепкие внахские скакуны умеют добывать сухую траву из-под снега, а вот в горах им поживиться будет нечем - приходилось все везти с собой. А когда на крутых перевалах сани превратятся в лишнюю обузу, людям и животным предстоит тащить объемистый скарб на собственных спинах...
Все селение высыпало провожать дружину в нелегкий путь. Среди стариков по-прежнему слышалось недовольное ворчание, зато мальчишки, вооружившись палками, восторженно глазели на отцов и старших братьев, изнывая от зависти: ну когда же они-то вырастут, чтобы тоже стать воинами и ходить под началом бесстрашного вождя Вигнира! Их матери, провожая мужей, скромно теснились в стороне, не осмеливаясь выказывать потаенных своих чувств, далеко не столь радужных...
Но вот сам Вигнир выехал из ворот на вороном жеребце и остановился во главе дружины. Под алым плащом поблескивает узорчатая кольчуга, со стального шлема свисает шкура волка с оскаленной пастью поверх оголовья; волчья же морда зловеще щерится с круглого червленого щита...
Двое воинов выводят вперед обнаженного раба, привязывают его за руки к двум потемневшим от времени столбам, с которых безмолвно взирают на людей суровые лики великанов-близнецов - сыновей Хисмурса, Повелителя Стужи. Раб - молодой сикт - знает, какая его ожидает участь, и расширенными от ужаса глазами следит за выросшим перед ним ваннахом с секирой наперевес. Мощный взмах - и короткий вскрик прерывается хрустом ребер: из груди раба, рассеченной точным ударом, хлещет на снег горячая кровь. Тело сикта обмякло, голова безжизненно свесилась: казалось, раб напоследок пытается заглянуть в нанесенную ему ужасную рану. В помертвевшие глаза пышет клочковатый пар...
Сделав свое дело, воин с секирой посторонился, уступая место новому участнику действа. Вперед вышел Горхо - темнокожий, покрытый морщинами шаман в причудливом одеянии из волчьих и медвежьих шкур. Побрякивая многочисленными оберегами, старик вскинул тощую руку, стащил рукав до локтя - и запустил хищную пятерню в разверстую человеческую грудь. Вокруг все замерли, в немой тишине разнесся скорбный звук рвущейся плоти, и обагренная рука Горхо победно взмыла вверх, являя присутствующим алый трепещущий комок - сердце.
Колдун развернулся, с иссохших губ сорвался громкий гортанный клекот - и через пару мгновений из-за частокола бесшумно выметнулась светлая тень с огромными крыльями. На поникшую шею раба уселась крупная белая сова - священная птица Хисмурса. Старик с благоговейным видом протянул пришелице кровавое лакомство, и та с жадностью набросилась на подношение.
В толпе раздался сдержанно-одобрительный гул: жертва была принята - выходит, Хисмурс явил людям свое благоволение.
К Вигниру подошел седовласый Ранн, самый уважаемый из старейшин селения, и торжественно вручил ему зажженный факел. Вождь принял его, почтительно кивнул старику. Вороной жеребец, повинуясь воле хозяина, подвез его к сложенной загодя груде дров, щедро облитых маслом. Пламя с яростью набросилось на сухое дерево, взметнулось ввысь и неистово заплясало, изливая вокруг себя жаркую, трескучую песнь. Огонь жертвенного костра призван был освятить выступление дружины.
Вигнир развернул вороного и с холодным звоном выхватил из ножен меч - тот самый, что таким чудесным образом явился к нему лишь несколько дней назад, в колдовскую ночь Солнцеворота. За это короткое время клинок словно породнился с вождем, отведав его крови, а взамен наделил Вигнира небывалой, кипучей внутренней силой - такой, какую тот не чуял в себе с юных лет. Это был дар Богов, теперь вождь уже не сомневался. И дар этот поможет ему в задуманном дерзком походе. Имя его прославится в веках!
Серебристый клинок взметнулся ввысь, и, привстав на стременах, вождь обратился к воинам:
- Благословляю вас, когти мои и клыки! И да ждет нас победа!
- Слава вождю Вигниру! - прогремел в ответ раскатистый гул молодецких голосов, заглушаемый грохотом мечей о щиты.
Мальчишки подняли восторженный гвалт, потрясая палками и выкрикивая имена дружинников. Даже женщины позволили себе улыбнуться.
Улыбалась и Хельгис, жена вождя, стоявшая вместе с дочерью в первом ряду. Но улыбалась скорее для виду: на душе не было радости. Напротив, невзирая на добрые знамения, обещавшие успешный исход дела, она не могла избавиться от тревожной, щемящей тоски.
Хельгис беспокоилась за сыновей: на сей раз Вигнир решил взять с собой обоих, хотя младшему едва исполнилось пятнадцать лет. Но Гуннас страстно рвался в поход - и сейчас, распираемый радостным восторгом, он гордо восседал на боевом скакуне рядом со старшим братом, изредка окидывая беглым взглядом своих менее удачливых сверстников, для которых время подвигов и битв наступит лишь через пару лет. Конечно, Хельгис тоже гордилась сыном, но вместе с тем ее терзала неодолимая горесть.
И муж... Лишь несколько дней назад супруг ее, ласки которого она не знала вот уже более десяти лет, точно по чьему-то милостивому мановению преобразился, одарив ее такими незабываемыми сладостями любви, о которых она и помыслить не могла. Но широкое супружеское ложе приняло их в свои объятия лишь на одну-единственную ночь - после этого Вигнир сразу же затеял сбор дружины, и Хельгис вновь пришлось удалиться в женскую половину дома: по давним обычаям, во время приготовлений к военному походу мужчины-воины избегали всяких отношений с женщинами, ибо это могло повредить успеху предстоящего дела, лишить будущей победы. Хельгис это понимала, и все же ей было невыносимо горько оттого, что муж вновь уезжает, так хотелось еще раз испытать ласку его сильных рук, вспыхнуть у него в объятиях и растаять, изойти вожделенной влагой, как в ту ночь... И почему-то сейчас женщине не давала покоя знобящая, ноющая мысль: а что если она больше не увидит своего милого супруга? Хельгис досадливо мотнула головой, отгоняя прочь недоброго духа, посмевшего навеять черные мысли... Конечно же, Вигнир воротится с победой, как и всегда, а с ним вернутся и сыновья - и младший, Гуннас, будет уже настоящим мужчиной.
Она услышала, как Вигнир отдал приказ к выступлению, как стал разворачивать коня. Но в последний миг обернулся и, отыскав в толпе супругу, задержал на ней взгляд - Хельгис показалось, что он смотрит на нее с небывалой нежностью. Сердце ее забилось... но в следующее мгновение Вигнир уже пришпоривал коня, выезжая вперед дружины.
Всхрапели лошади, зазвенела сбруя, заскрипели полозья саней. Дружинный сказитель Бральд затянул походную песню, которая тут же была подхвачена сотней зычных голосов. Отряд двинулся по склону холма в обход озера. Ошалевшие от зависти мальчишки с воплями устремились следом, рассекая палками морозный воздух, славя вождя и дружину. Воины бросали на них снисходительные взгляды...
...Горхо смотрел вослед уходящему отряду, все еще держа перед птицей истерзанные остатки сердца, которые та доедала, орудуя скрюченным клювом, - да так, что пару раз рассекла шаману пальцы. Стоял мороз, и пятерня уже совсем онемела. Когда Горхо вновь почувствовал острую боль, он убрал руку, стряхнув на снег жалкие кровавые ошметки, что остались от жертвенного лакомства. Сове это явно не понравилось: она уставилась на человека круглыми желтыми глазами, требуя еще. Старик усмехнулся. Немудрено: два дня держал птицу впроголодь, готовясь к обряду. Впрочем, в следующий же миг сова сама нашла выход: принялась терзать когтями и клювом плечи мертвого сикта...
Горхо оставил ее пировать на трупе раба, а сам отправился к себе, зная, что когда сова наестся, то сама прилетит к нему. Священной птице ничего не грозило: никто не посмел бы ее и пальцем тронуть, даже шаловливые юнцы, умчавшиеся вслед за дружиной.
Приблизившись к своему жилищу, Горхо вздрогнул и на мгновение замер: перед ним на пороге, распростертый навзничь, лежал без движения маленький Ари. Старик охнул, подскочил к ученику, принялся трясти за худые плечи. К великому его облегчению, ресницы мальчика вздрогнули, и он открыл глаза, в которых тут же отразился испуг.
- Господин, прости меня, - пролепетал Ари. - Какой-то недобрый дух помешал мне выполнить твое поручение - подкараулил, заставил споткнуться, упасть... Должно быть, я ударился головой...
- Но ведь ты выпустил птицу вовремя, разве не так? - проговорил Горхо с облегчением и хотел уже улыбнуться, но парнишка мотнул головой:
- Нет, господин. Она, наверное, так и сидит в клети. Я ведь даже не слышал твоего зова...
- Постой-постой, ты что-то путаешь, - мягко возразил Горхо, положив ладонь на голову ученика. - Сова сейчас всласть пирует плотью раба - Хисмурс дал свое благоволение. Неужели ты лишился памяти?
- Я... нет... Нет, господин, я не путаю, - с обреченным видом выговорил Ари. - Я не выпускал птицу...
- Что ж, пойдем, посмотрим, - старик поднял парнишку и поставил на ноги. - Сам увидишь, что ее нет на месте.
Он поманил за собой Ари и направился за угол дома. Отворив дверь в клеть, старик на какое-то время остановился в проходе, чтобы глаза привыкли к полумраку. Он был уже готов сказать мальчику: "Вот видишь, пусто!" - как вдруг оторопел.
Сова сидела в своем углу, недовольно распушившись, и неприветливо поглядывала на хозяина.
Привязанная за лапу.
- Я же говорил, - жалобно всхлипнул Ари из-за спины старика.
Какое-то время Горхо стоял как вкопанный и только глазел на птицу. Потом, ни слова не говоря, развернулся и стремглав бросился назад, за околицу - к жертвенным столбам, к мертвому рабу...
Миновав ворота, он остановился, тяжело дыша. Заслонил глаза от ярких лучей утреннего солнца, вгляделся в висевший меж столбов труп - и остолбенел.
Сидевшая на мертвеце сова повернула к нему круглую голову, и вдруг глаза ее злобно, как-то очень не по-птичьи сузились. Горхо тряхнул головой: этого просто не могло быть! Чувствуя, как в груди пробуждается зыбкий страх, старик медленно зашагал к столбам.
Птица смотрела на него не мигая, но стоило ему подойти ближе, как она вскинулась, размахнула огромные крылья и - зашипела на него! Точь-в-точь змея, готовая напасть. Потом на миг подобралась, присела - и прянула вверх. Горхо невольно прикрыл руками голову: ему показалось, будто птица собирается обрушиться на него, вонзить острые когти в лицо, выдрать глаза...
Но неведомая пришелица лишь развернулась и полетела прочь - в ту сторону, куда ушел отряд.
Руки старика бессильно опали. Он чувствовал, что его трясет, и понял, что ему не хватает воздуха. Мир перед глазами вдруг неудержимо куда-то поплыл, и Горхо осознал, что валится наземь. Поблизости раздался чей-то взволнованный говор, и старик мельком увидел, как к нему метнулась человеческая тень, почувствовал, как его начинают трясти, но взгляд уже застилала тягучая темная пелена. Непослушным ртом Горхо пытался выкрикнуть предостережение родичам, но сумел прошептать лишь отдельные слова, обращенные, казалось, куда-то в пустоту: "Сова... Дурной знак... Остановите..." Тормошившего его человека он уже не видел, а через мгновение и призрачный голос растворился в безликом небытии...
- Горхо! Горхо! Что с тобой? Очнись!
Седовласый Ранн тряс колдуна, покуда до него не дошло, что тот мертв. Раскрытые глаза Горхо остекленели, затуманенные поволокой смерти, на лице читался застывший ужас.
Ранн растерянно обвел взглядом сгрудившихся вокруг мальчишек, жавшихся чуть поодаль женщин. Вряд ли кто-то из них расслышал слова, которые успел произнести перед смертью старый шаман, но столь внезапная его гибель вселила страх в людские сердца, навеяла тоску и обреченность.
- Отчего он упал? - спрашивали одни.
- Побрел зачем-то к мертвому сикту, а потом вдруг руки вскинул - и в снег головой, - говорили другие, кто видел, как было дело.
- Да что ж ему от мертвеца-то понадобилось? - недоумевали третьи. - Сова ведь улетела давно...
Ранн так и не встал с колен - лишь вглядывался в омертвевший лик Горхо, все надеясь постичь тайну его непостижимой гибели.
- Дурной знак, - прошептал он одними губами и глянул на север, в сторону неприветливых гор.