Если долго всматриваться в бездну - бездна начнет всматриваться в тебя.
Фридрих Ницше
LARGO
(медленно, величественно)
Звук оборвался долгим протяжным звоном, словно лопнула где-то большая струна. Люди недоуменно переглянулись, спрашивая друг у друга: "Что это?" Такое иногда случалось и прежде, но уж слишком трагичной была последняя нота в этот раз. Постояв некоторое время, прислушиваясь, все помчались дальше по своим очень важным делам. "Что ж, - думали они, - и это пройдет. Не в первый раз, обойдётся..."
Скорбный лик, призрачный, нереальный, но все же существующий, возник над городом в рассеянном свете вечера. Солнца уже не было, - оставалось лишь воспоминание о нем в виде желтовато-багрового зарева. Луны не было еще, - там, где она должна была появиться, клубилось что-то белесое и мутное, как заросли цветущего дурмана. Не было звезд, не было даже ветра. В этом почти абсолютном отсутствии многим вспомнились слова: "Времени больше не будет". И фраза, доселе не имевшая смысла, абсурдная для будничного сознания, стала простой и объяснила то жуткое состояние, в котором оказались люди.
Времени больше не будет, как не будет ничего прежнего, не будет ничего вообще. И лик над городом - это не ангел, не господь Бог. Это взгляд оттуда, где ничего нет.
Ледяная волна непомерного ужаса надвигалась и захватывала всех, не различая возраст, ум, невзирая на ранги и душевные качества. Там, откуда шел взгляд, все это не имело значения. Там нет времени и нет пространства... и этот последний миг привычной жизни затянулся лишь в сознании людей. Объективно его нет.
Мир затих на мгновенье и помчался дальше, а струна уже лопнула. И с затуханием звука исчезает этот суетный, хлопотливый и такой прекрасный мир.
Высшее благо заключается в невозможности осознать конец вот так, внезапно. И вроде бы люди живут, глядят на скорбный лик и до хрипоты спорят о происхождении его. Кто-то ничего не видит, перед другими он возникает где угодно и когда угодно, а некоторые чувствуют истину, но не понимают ее. И независимо от всего с последним отзвуком лопнувшей струны все кончится и ничего не будет.
- 1 -
Слова рассыпались, как звезды на вечернем небе, и никак не складывались в нужную фразу. Так человек, чуждый астрономии, тщетно ищет очертания зверей и фигур в бестолковом мерцании звезд.
Глядевший на вечернее небо над большим городом молодой человек видел только отдельные, самые яркие звезды. В душе у него мелькало несколько образов, не объяснявших то, что где-то подспудно вызревало и тревожило. Застыв в оцепенении, он пытался поймать что-то, какое-то ощущение, дававшее разгадку странного состояния, которое накатило внезапно, как волна цунами. Без разрушительной силы стихийного бедствия, но с той же неумолимостью приближения.
Секунды капали, наполняя чашу условного времени. Упала капля, еще одна, еще...и, наконец, дошла очередь до той, которая переполняет любую чашу: содержимое хлынуло через край, и напряжение спало. Небо теперь было заткано сплошными огоньками, звезды не мерцали, не шевелились деревья, не стало слышно никаких звуков. Мир погрузился в тишину и оцепенение. Жила только мысль. Теперь она существовала вне времени, пространство же и раньше не имело значения. Звезды сложились в созвездия, а человек понял, что такой будет смерть. Останется только мысль, от всего отрешенная, но ничего не забывшая.
Состояние это длилось недолго. Проехал троллейбус, запоздалый и пустой, и напомнил, что физическое бытие еще не кончилось. Вздрогнув всем телом, человек вернулся в привычный мир, но память о пережитом прочно залегла в подсознании, исподволь изменяя систему взглядов и понятий.
Всякий раз, когда суета и мелькание лиц становились не выносимы, Евгений одевался и уходил бродить по городу. Вечерние улицы, освещенные тусклыми фонарями, - фонари почему-то всегда горят тускло, - были неуютны, но манили к себе светившимися в сумерках окнами. За каждым окном шла своя жизнь с маленькими радостями и большими трагедиями, но с вечерней улицы она казалась уютной и домашней. Умом он понимал, что благополучие за спущенными шторами - лишь плод его воображения, фантазия уставшего мозга, который ищет приюта для отдыха, но отдавался во власть этих грез и продолжал свой бесцельный путь, нигде не останавливаясь и ни во что не вглядываясь.
Во время своих блужданий он иногда с удивлением вспоминал, что еще совсем недавно жизнь представлялась прямой дорогой к ясно намеченной цели. На все хватало времени и сил. Было ясно не только зачем жить, но и вопрос "как" тоже не вставал перед ним.
И вдруг - пустота и бессмысленность всего как итог поисков. Вдруг, да, как-то совершенно вдруг, стало нечем жить. Всё, к чему стремился, показалось глупым, ненужным и даже обременительным; захотелось свободы, бездумного и беззаботного порхания, когда не заботишься о хлебе насущном, не тянешь на себе груз ответственности. Просто живёшь и радуешься уже одному этому. Он почувствовал, что весь привычный порядок, выстроенный титаническим усилием воли за последние несколько лет, превратился в цепи. И цепи давят его, сковывают, заставляют играть в какую-то чужую, не интересную для него игру.
Окружающим же, как ни странно, казалось, что он живет легко и просто. Всё у него получалось, задуманное образовывалось как-то само собой, и эта безмятежность и везучесть вызывали иногда скрытую, а иной раз и откровенную зависть. Многие почему-то считали, что Евгений не только не заслуживает такого фантастического везения, но и сторонились его.
И никто не знал, о чем думалось ему в долгие бессонные и одинокие ночи. А мысли были горьки и, оставаясь в душе, они превращались в яд.
Время шло, а он не только был одинок по-прежнему, но становился еще более одиноким, если для душевного одиночества возможна сравнительная степень. Семья, друзья, родственники, конечно, были, но было в его жизни что-то, что знал и понимал только он. Именно это тайное знание или, может быть, просто ощущение создавало непроницаемую для окружающих стену, которая искажала действительность как для смотрящих извне, так и для находящегося внутри. Временами Евгений думал, что лишь люди, летящие с одной скалы в бесконечно далекую пропасть, могут понять друг друга. Душевное одиночество его было незаметно со стороны, но занимало главное место в жизни.
Вечером того дня, когда случилась эта нечаянная встреча, на город спустился густой туман. Он укрыл мягкой ватой фонари, стер резкие грани и скрыл убожество непарадных фасадов. Евгений бродил по улицам, чтобы не возвращаться домой в беспричинно раздражённом состоянии. С ним всё чаще случались приступы, которые у женщин принято называть ПМС. Наверно, стоило обратиться к специалисту, но где ж его найдешь, хорошего-то специалиста? Да и, кроме того, Евгений был твёрдо убеждён, что он просто устал и переутомился. Жена ядовито спрашивала, отчего это он так умаялся, если в доме ни достатка, ни уюта не наблюдается? Карниз не починен уже больше года, а о ремонте она уже и не заикается.
- Привет, Джон! Что это ты прогуливаешься в такую слякоть?
Вздрогнув, Евгений, которого окликнули столь фамильярно, оглянулся. Перед ним, широко улыбаясь и поблескивая стеклами очков, стоял институтский приятель. Они не виделись несколько лет. Напоминание о прошлом было неприятно, потому что прошло и больше никогда не будет. Сейчас Джон, а точнее Евгений, ощущал это острее, чем когда бы то ни было. Он рассеянно кивнул головой и ничего не ответил.
-У тебя проблемы? - спросил приятель, вглядываясь в лицо собеседника в неверном уличном освещении. - Извини, если некстати. Я же о тебе не слышал ничего за эти годы. Ты тогда как в воду канул. Говорили, то ли с ума сошел, то ли в тюрьму попал...Как всегда у тебя, что-то нетривиальное.
Подавив внезапное раздражение, Евгений улыбнулся и протянул руку для приветствия.
Приятель, с непонятным прозвищем Гета, болтал без умолку и улыбался до тошноты навязчиво. Казалось, что он не просто рад этой случайной встрече, а даже искал её. Словно, если бы не довелось ему на вечерней улице встретить однокашника, то и жизнь повернула бы в какую-то иную сторону. Повернуться и уйти Евгений не мог, не позволяли ни воспитание, ни сама ситуация. Пришлось включиться в разговор, слушать банальные пошлости, задавать вопросы, не интересуясь ответами.
Стоя в сквере под фонарём, почти под дождём (в это время года дождь всегда где-то рядом) они перебирали студенческие истории, словно встретились на встрече выпускников. Гета хохотал до упаду, рассказывая о его, Джона, конфликте с целой кафедрой, а тот вдруг опять ощутил горький вкус несправедливости и бессилия перед теми, от кого зависишь. Вся группа тогда, затаив дыхание, следила за ходом неравного поединка, у него же мучительно болела голова, и по утрам душило отчаяние от необходимости просыпаться. Именно тогда зажегся, а теперь ровно горел в глубине глаз тёмный огонь неверия. Неверия в добро.
-Слушай, Джон, а ты помнишь, как Дергунчик бесился, когда тебя дядя Яша на занятия привел?! Классный был номер!
"Это для вас классный номер получился,"- стукнуло в мозгу у Евгения. Для него же тот случай стронул лавину душевного неравновесия.
Объективно говоря, если бы всё происшедшее было разыграно намеренно, то номер действительно получился бы классный. Декан их факультета питал снисходительную симпатию к прогульщикам, если те были, что называется, "с головой". И с чувством юмора у него тоже все было в порядке. Всех своих трудных дядя Яша, как любовно называли его студенты, знал по именам и терпеть не мог, если они попадались ему на глаза во время занятий. Тогда он брал попавшегося "на буксир" и самолично провожал до аудитории.
Именно из-за этой манеры заботиться о посещаемости и начался длинный и нудный конфликт Джона сначала с Дергунчиком, преподавателем математического анализа, прозванного так за манеру дергать головой каждую минуту-полторы, - привычка, появившаяся у него, говорят, после автомобильной аварии,- а потом и со всей кафедрой высшей математики. И причина-то была смешная, просто стечение обстоятельств: Дергунчик выгнал Джона с семинара, а дядя Яша поймал и привел обратно, сказав, что если в кои-то веки студент явился, пусть учится. Преподавателю не хватило то ли чувства юмора, то ли снисходительности, но он начал придираться по всякому поводу, Джон пару раз нахамил, а потом вообще перестал посещать его семинары. Стронутая неосторожным словом махина человеческих антипатий ринулась на него. Внешне Джон смеялся, иронизировал, держался молодцом, а в душе был горько обижен.
Вынырнув из тумана памяти, Евгений поежился: какой тяжелый груз он, оказывается, тянет за собой. Странно, ни никакие студенческие воспоминания сейчас не казались ему легкими или хотя бы приятными. Они были как серьёзная, полезная, но очень скучная книга.
Неожиданно Евгению захотелось сбить этот лёгкий тон беседы. В конце концов, случайная встреча с человеком, с которым они даже не были приятелями, не обязывает его быть вежливым и глубоко светским. Досадливо поморщившись, Евгений резко оборвал заливисто хохотавшего приятеля:
-Гета, ты бываешь серьезным? - Он смотрел прямо в глаза за модной оправой, знал, что такой взгляда всегда производит на людей неприятное впечатление, но вежливость сейчас для него ничего не значила. Они вместе учились, но этого слишком мало, чтобы он должен был хоть что-то этому весельчаку.
Смех оборвался, словно захлопнулась крышка рояля. Повисла секундная пауза, а потом прозвучал неожиданный контрвопрос:
-А зачем? Что в жизни серьезно? - Гета пожал плечами, неопределённо хмыкнул и зачем-то полез в карман.
- Ты думаешь о смерти? - тихо спросил Джон.
-Ну, ты хватил...- Гета ловко прикурил, укрывшись от ветра и все-таки начавшего моросить дождя, - хорошо хоть не о всеобщем благе.
В повисшей паузе беззвучно падали капли-секунды. Говорить было не о чем. Вернее, за какие-то доли мгновенья стало ясно, что говорить можно об очень многом, скрытом, душевном, но не нужно.
Евгений задавал резкие вопросы не от досады на нелепость разговора. Дело было в том, что в какой-то миг из-за стекол модной оправы на него вдруг глянули те самые глаза, что совсем недавно смотрели на город оттуда, чему нет названия. И сразу все изменилось -исчезла фальшь и некуда стало спрятаться от неизбежного, о котором, оказывается, оба знали.
-Ну, я пойду, -сказал Гета, - рад был встретиться. - Потом, помолчав, почему-то добавил - Ничего не поделаешь, старина, держись, - и резко повернувшись, растаял во тьме тихих улиц.
- 2 -
Мокрый липкий снег все падал и падал, словно задался целью придавить все, что еще шевелилось на земле. Люди, спрятавшись в воротники, сновали по улицам, досадуя на ветер. Был уже поздний вечер, часов около десяти. Впрочем, десять часов мало отличаются от семи, если речь идет о декабре, да еще таком гнилом, какой выдался в этом году.
Джон глядел на манекен в витрине, пытаясь представить себя человеком, который видит людей в такой неземной пропорции. Ветер бил его по спине, заглядывал в лицо, лез в душу и ничего не понимал: все от него прятались, а этот в упор не замечал.
Ветер давно уже бродил за своим загадочным подопечным, но от недоумения не избавился. Он наткнулся на Джона у ворот городского кладбища и выделил из массы людей, поразившись выражению лица: тот словно решал мировую проблему. Но какие задачи можно решать в столь неподходящем месте? И вел себя новый знакомый странно: постоял некоторое время, разглядывая грязь у себя под ногами, бормоча что-то. Ветер смог подхватить лишь обрывок фразы :"Как странно, что мы никогда не разговаривали об этом...". Странный посетитель бесцельно послонялся среди могил, у выхода опять постоял, потом, внезапно сорвавшись с места, помчался куда-то, не разбирая дороги и явно ничего не видя перед собой. Один раз даже чуть не сбил с ног доисторическую старушку, оказавшуюся на пути. Каким образом эта древняя леди добралась сквозь грязь и туман до кладбища и, главное, чего ради, этого Ветер так и не понял. Но к счастью для старушки, он был джентльмен и не мог допустить, чтобы невозможно потертая, но аккуратная пелеринка и кружевные перчатки оказались в этой грязной холодной каше, которая называется тротуаром. Ветер успел подхватить бабульку и поставил ее на ноги.
Старушка рассеянно пробормотала слова благодарности по-французски, отчего Ветер на мгновение стих. Если бы у него были глаза, он бы вытаращил их от изумления. Но таковых не имелось, как не имелось и видимой формы, так что оглянувшись и никого, естественно, не увидев, старушка смутилась и расстроилась.
Возня с добрыми услугами заняла немного времени, но достаточно, чтобы потерять Джона из виду. Проплутав по окрестным закоулкам, Ветер вылетел на широкую набережную, где со всего маху и наткнулся на потерянного. Тот уже не летел, как угорелый, а брел, волоча ноги и понурив голову. Сквозь визг и вой собственной натуры Ветру иногда удавалось разобрать слова: "Эх, Гета, Гета, что же ты так..."
Через тугую снежную завесу продирались автобусы. Легковые автомобили с утробным урчанием, производившим дикое впечатление от сопоставления с их размерами, карабкались на мост, арматура которого казалась причудливым сплетением пушистых нитей. Ничто вокруг не менялось: тьма была непроглядной, снег все падал, время остановилось.
Джон добрался до середины моста и стал смотреть вниз: неосвещенная фонарями снежная гладь выглядела далекой, черной, манящей... Он стоял съежившись, закрыв глаза...Мир исчезал в хлопьях снега... Но вот Джон стряхнул нападавший на плечи саван, распрямился и сделал шаг к щели между решетками ограды. "А может быть, ты и прав," - успел услышать Ветер. Размышлять над загадочными словами было некогда - пришлось приложить все силы, чтобы сдержать порыв человека к гибели.
Стихия возобладала и, покрытый мелкими капельками холодного пота, Джон прижался к столбу. Смертельный ужас исказил улыбку в гримасу. Ветер заметил, как дрожат руки и колени у несостоявшегося самоубийцы.
Через несколько минут человек оторвался от столба и побрел к дому. Ветер тихонько следовал за ним, недоумевая еще больше, чем в первые минуты встречи. Дождавшись, когда за Джоном захлопнулась дверь, он принялся выть и хохотать так, словно сошел с ума. Он метался по улицам, врывался в квартиры через неплотно закрытые форточки, бил фонари и кружился так, что синоптики назвали это "сильным ветром, переходящим в ураганный".
-3-
Закрыв за собой входную дверь, Евгений остановился в тёмной прихожей. Прямо перед ним висело громадное зеркало. Они с женой повесили его, чтобы создать ощущение пространства - жена не любила тесноты. Теперь из холодной зеркальной глубины, из рассеянных сумерек на него глядело усталое лицо, серое от страха, с красными пятнами стыда. Неподвижная маска, поникшие плечи, какая-то бесконечная утомленность странно не вязались с нарядной белой рамой.
Евгений стоял и смотрел себе в глаза. Смотрел долго, настойчиво, словно ждал, когда его отражение, наконец, порвёт связь с оригиналом и ответит на все вопросы. Ему даже показалось на какой-то миг, что выражение лица у отражения совсем не такое, как у него самого, но свериться было не с чем, приходилось верить тому, что видишь. Он закрыл глаза и стал думать, может ли человек загипнотизировать сам себя.
На кухне журчала вода, брякали тарелки. Он представил, как жена моет посуду, какое у нее выражение лица, что она скажет, когда он войдет... ведь сейчас около двенадцати... Банальная сцена, утомительно. Взглянув еще раз на свое отражение, Джон снял обувь и почему-то почувствовал прилив нехорошей шкодливости. Конечно, он понимает, что жена волновалась, ждала, но нельзя же делать трагедию из мелочей! После того, что было на мосту, многое в жизни убавилось в размерах, стало неглавным. На цыпочках с еле сдерживаемым истерическим смешком он прокрался к кухонной двери и стал подглядывать.
Жена Людмила действительно мыла посуду и что-то тихонько напевала. Выражение лица у неё, к огромному удивлению, было вполне миролюбивое и довольное. Откровенно говоря, Джон уже давно не видел ее такой. Бесёнок, каким-то образом попавший в душу, надоумил его встать на четвереньки и с тихим рыком выползти прямо под ноги из-за холодильника. Эффект был потрясающий: Люда выронила тряпку и побелела как полотно. Странно, что она не вскрикнула.
В общем, шутка не получилась, и на душе стало еще гаже. Возникшая тишина оказалась нехорошей, тяжелой как упавший на тебя шкаф. Продолжала цивилизованно журчать вода, и слышалась грязная ругань с нижней лестницы.
Положив тряпку и вытерев руки, жена вышла. Она прошла в комнату и, сжав зубы, медленно опустилась в кресло. Злые мысли набросились голодной стаей: она целыми днями крутится по дому, бегает по магазинам, ребёнок капризничает, денег вечно не хватает, масса нерешенных проблем, а он приходит домой в полночь, видимо, с веселой гулянки и еще хочет, чтобы она была приветливой, лезет со своими дурацкими шутками...
То, что она испытывала, был не гнев, не благородное негодование измученной души; если бы облечь её чувства в слова, то это называлось бы брюзжанием. Неприятный эпитет, поэтому Люда молчала, да и надоело уже говорить одно и то же, сколько можно объяснять очевидные истины...
Из памяти выплыли давние дни начала их знакомства и, не найдя почвы под ногами, исчезли. В ушах стоял тягучий низкий гул, как будто отголосок другого звука, который шел откуда-то извне и в то же время рождался в ней самой. "Всё, разведусь," - решила почему-то Люда. Подошла к окну, отодвинула штору и уставилась в мутную пелену из ветра и снега. На память приходили слова из Экклезиаста насчет суеты и прочего. Было уныло, тяжело билась кровь в правом виске. "Неужели так и будет всегда? - думала она. - Неужели только так и бывает: то терпимо, то отвратительно?"
Ей вспомнился сокурсник мужа, душа всех компаний, пикников и сборищ. С ним было всегда легко, весело, просто. Как незаметно ему удавалось гасить конфликты, поднимать настроение! Она не помнила его с мрачным или расстроенным лицом. Тогда он казался немного пустым и поверхностным, а недавно звонила подружка и сказала, что тот приятель умер, покончил с собой. Так вот. Был, и не стало.
Мысли потекли в ностальгическом русле. Вспомнилось, каким её муж же в то время был оригинален, увлекался философией. На проверку же его серьёзность оказалась пустой формой, всего за несколько лет превратился в обывателя, поговорить ни о чем нельзя, только о погоде да о политике. Диалектика жизни, наверное.
На сердце было холодно и пусто, в душе что-то с хрустом доламывалось. В соседней комнате мирно посапывала дочь, а снег всё падал и скрывал ямы на дорогах.
MODERATO
(в среднем темпе)
Ровный тихий гул катился над землёй. В природе царили неподвижность и безмолвие. Чаще всего такие мгновенья выпадают поздней осенью, когда надоевший, доводящий до беспросветного уныния дождь ненадолго прекращается, и всё вокруг стоит, сидит или лежит в состоянии безнадежной покорности. Дымчатая пелена окутывает землю, скрывает истинные очертания предметов, скрадывает расстояния. Окружающий мир становится призрачным, зыбким и нереальным, как сон душевнобольного. Кажется, что слышно, как неумолимо движется время, и с головокружительной быстротой исчезают мгновенья. Замерло всё, кроме колеса судьбы... колеса, которое будет равнодушно катиться вперёд, даже если там пропасть.
В суете мирских дел людям некогда остановиться и взглянуть на шаг вперед. Где-то в иррациональном сознании мы смутно ощущаем тревогу, но для того, чтобы осознать её причину, нам не хватает времени и доверия к своему собственному "Я". Непонятные вещи настораживают, пугают, и лишь немногие верят им как знамению свыше. Большая же часть либо отмахивается, либо обращается к врачу. И не смотря на все усилия специалистов, гул, протяжный как стон, по-прежнему слышен, стоит лишь остановиться и прислушаться.
Ввопреки интуиции, кричащей об опасности, в людском муравейнике ничего не меняется: привычная спешка, привычная занятость. Важные и нужные дела не оставляют времени, чтобы взглянуть вокруг, послушать себя. Ровный темп жизни убаюкивает, притупляет остроту восприятия, и уже многие проблемы кажутся глобальными, а всё, что находится вне тебя самого - лишь антураж, необходимая декорация.
Но иногда ровное покачивание нарушается, время лихорадит: его то много, то мало, и тогда всё путается, сбивается и теряет привычны смысл...
-1-
Контуры предметов расползались и закручивались в совершенно невозможные фигуры по мере того, как наступали сумерки. Очертания тигра на ковре делались всё более зыбкими, а когда сумрак прятал углы комнаты, становились угрожающе реальными. Ещё немного, и зверь повернёт голову, глаза у него вспыхнут холодным зеленоватым огнём, шерсть на загривке вздыбится, покажутся страшные белые клыки в нехорошей улыбке, предвещающей что угодно, кроме будущего. Можно еще закрыть глаза и спастись, но делать это почему-то не хочется. Странная апатия разливается по телу как яд; безразличие и покорность всему, что может случиться, приятно умиротворяют сознание, не дают вспыхнуть отчаянию, которое всё равно не поможет, а только измучает и опустошит и без того утомлённую душу.
С некоторых пор такой полусон-полуявь стал обычным времяпровождением для Джона. В бредовых видениях к нему часто приходил Гета, и они беседовали о том, что так томило обоих. Евгений спрашивал, что будет после смерти, есть ли абсолютная истина, что важно при жизни. Гета отвечал, объяснял, и всё было понятно, но наступало утро, и от объяснений оставался только болезненный туман в голове и тупая усталость в теле. Как ни странно, лучи солнца рассеивали ответы и оставляли вопросы.
Но ведь всё, в конце концов, вздор, и какая разница, что будет Там, пока мы Здесь. Когда будем, тогда и узнаем, а пока надо жить, по возможности, весело, чтобы не кусать потом локти, потом, когда веселиться не сможем. С другой стороны, какая разница, как жить - радуясь или грустя, - если кончается всё одинаково, а на улыбку нужно тратить уйму сил.
Короче, Джон плутал в лабиринтах своих настроений, то впадая в меланхолию, то потрясая окружающих неистощимым оптимизмом. И вполне можно было бы так жить, если бы ночь приносила сон, а не бредовое забытьё.
Однажды Людмила с брезгливой гримасой сообщила, что уезжает к матери, потому что жить с таким человеком как Евгений, у нее больше нет сил. Она устала от его несерьёзности и безответственного отношения к семье, он портит ей жизнь, травмирует психику ребёнку и вообще, они уже давно не муж и жена, а так, недоразумение какое-то.
Во время этой злой тирады Джон молчал, мысленно соглашаясь с женой, а когда она закончила, в груди у него что-то звякнуло и больно кольнуло под лопаткой. Но выскочившая как чертик из ящика с сюрпризом мысль: " Всё вздор...", - не дала до конца понять, что говорит жена.
Они сидели друг против друга за столом, были рядом и никак не могли соединиться. В математике есть такие функции, графики которых с двух сторон бесконечно приближаются к некоторой линии, но никогда ее не достигают. Говорят, что они имеют точку разрыва... Так вот и они оказались функцией, имеющей разрыв. По сути дела, две независящие друг от друга части, но подчиняющиеся одному закону. На первый взгляд, всё благополучно, а специальное исследование выявляет точку разрыва.
Люда преподавала высшую математику в техникуме, и будь у нее немного другой склад ума, можно было бы подкинуть ей идею исследовать характер человеческих отношений и сопоставить их с математическими зависимостями. Идея любопытная, но Люда - человек здравомыслящий, и её таким делом никогда не увлечь. Джон поймал себя на посторонних мыслях и виновато опустил голову.
Немного помолчали. Жена ожидала явно не такой реакции и почему-то спросила:
- У тебя на курсе учился приятель...Ты помнишь? Светленький такой, симпатичный, пел замечательно.
- Да, помню. Мы виделись недавно, - ответил Евгений и осёкся.Видеться недавно они не могли, потому что прошло почти полгода, как Гета умер.
Люда удивленно помолчала, подумала, что они говорят о разных людях, и уточнила:
-Ты, наверно, путаешь. Тот, о ком я говорю, умер осенью, - и вдруг вспомнила, что того приятеля действительно все звали Гетой.
- Ну, тогда путаю... - Джон нагнулся, чтобы жена не увидела, как он побледнел.
Старания были напрасны, Люда пристально вглядывалась в его лицо. Заметила она и судорожно сжатые руки, и тёмные круги под глазами, и горькую складку у рта. Она словно впервые увидела его за всё последнее время. Почти беспрерывные ссоры, обиды, злость не давали спокойно всмотреться в человека, который жил рядом. Она поняла, что совсем не знает его, чем он живет, что чувствует. Обида по-прежнему клубилась ядовитым туманом, но сейчас Людмила была выше этого и увидела, что человек, которого она едва не презирала, глубоко несчастен, болен, чуть ли не безумен. Стало вдруг бесконечно жаль его, захотелось помочь, вызвать на лице улыбку, приласкаться. Она вспомнила, каким он бывал нежным, чутким, как заботился, когда она болела, и тёплая волна захлестнула всё её существо. Потянувшись через стол, она коснулась руки муж, но холод и пустота его глаз остановили порыв. Ядовитый туман поднялся на уровень лица.
Через два дня, забрав дочку, она уехала.
ПОСТМОДЕРАТО
(такого термина в музыкальной литературе не существует)
Жизнь для Джона давно потеряла смысл, оставались лишь какие-то удерживающие нити, обязанности, мысль о тех, кто от тебя зависит.
Теперь же ничего этого не осталось: жена ушла, друзей не было, интересов тоже. Можно было смело распоряжаться собой, не быть никому обязанным. Странное это, оказывается, состояние - абсолютная свобода: всё можно, но по-прежнему ничего не хочется. Ждёшь, что судьба тобой как-то распорядится, что-то решит, прервёт, наконец, затянувшуюся скуку, а ничего не меняется, всё идет в прежнем ритме. Судьбе до тебя дела нет. Всё уныло и надоело. Не живёшь, а еле-еле существуешь. Душа подобна пустой, чисто вымытой банке - не только в ней ничего нет, но без хорошего освещения и сам предмет можно не заметить.
Да еще на дворе стояла слякотная весна: то туда - в зиму, то обратно - к надежде. Жуткое время года для надорванной психики.
Печально подвывал проезжающим машинам Ветер, блуждал в перекрытиях моста и суетился на перекрестках. Он всё еще не распростился с зимой и надеялся на февральские метели.
Каждое утро Джон автоматически шел на работу, что-то там делал, поддерживал беседы на злободневные темы с сослуживцами, любезничал с хорошенькой секретаршей начальника, слыл "своим парнем" у недовольных и благонамеренным у сделавших карьеру. Такая разница производимого впечатления происходила не от лицемерия, а от скуки. Ему было глубоко безразлично, что делать, утомительно излагать свою точку зрения, поэтому он просто плыл в предлагаемом русле, не пытаясь даже глядеть по сторонам. Что думали о нём другие, интереса у него тем более не вызывало.
Вот это и называлось для посторонних жизнью. Было секретом полишинеля, что от Евгения Александровича ушла жена. Точнее, говорили: "Сбежала..." Дамы за спиной сочувствовали и злословили на ее счет, мужчины же, разумеется, корректно обходили вопрос о женах стороной. Вето, сохраняющееся при разговоре с одним и не мешающее смаковать сплетни при всех прочих. Бывают, впрочем, исключения...
Давно замечено, что роковая минута приближается всегда незаметно для окружающих и предчувствуется самим объектом заботы Рока. Так и здесь: природа просыпалась, люди строили планы на лето, думали об отпусках, а Джон чувствовал, что дни его сочтены. Он не знал, каким будет его конец, но ощущал его дыхание за спиной. Его преследовал и днём и ночью тягучий звон, исходящий из глубины души, создававший вокруг пустоту, наполненную только звуком. Жизнь через эту пелену прорывалась фразами, репликами, запахами, жестами, но ничего целостного, стройного, только обрывки и осколки.
Возвращаясь как-то с работы на метро, Джон, по обыкновению, смотрел в темноту окна и ни о чём не думал. Напротив него сидела бабулька самого прозаического вида с "авоськой", ручки которой были перемотаны изолентой. Бабулька была или болтлива и простодушна, или мудра и добра, но так или иначе, она пересела на освободившееся рядом с Джоном место и ни с того ни с сего начала разговор нелепой фразой:
-Милок! У тебя в глазах полынь цветет. - Джон, вздрогнув, повернул голову. - Да, горько тебе, видать, на свете живется, - продолжала соседка, - что-то не ладится.
Джон молчал.
-Ничего, родной, терпи. Бог терпел, много терпел боли и несправедливости... Темно у тебя на душе от того, что любить не можешь, в свет не веришь, в доброту.
- Станция "Пионерская", - сообщил микрофон.
Джон поднялся и, так ничего и не сказав, вышел из вагона. "Полынь, полынь...- думал он, шагая по вечерним улицам, - любить не можешь..." Злоба, яростная и слепая, вдруг всколыхнулась в сердце и подползла к горлу.
Открывшаяся дверь квартиры, как и прежде, явила взору огромное зеркало в белой нарядной раме. Навстречу входившему шагнул Джон-двойник. Пустота его глаз поразила Джона-оригинала и заставила остановиться. Кремовые обои, белая рама, бронзовые канделябры на стене - всё из той прошлой жизни, где было светло и бывало счастливо, а этот нынешний взгляд из зеркала - дурной сон, пробуждением от которого служит смерть.
Джон неистово захохотал. Ему наконец пришло в голову, что он болен, и дальнейший его путь ясен как дважды два. Дальнейшее - это конец, мучительный и, быть может, очень долгий.
Он стоял и хохотал, понимая, что это истерика. Смех хлестал как вода из прорвавшейся плотины, затопляя всё вокруг. Потом метнулся в комнату, вытащил давно, еще со студенческих лет хранившийся пистолет и вновь вернулся в прихожую.
Смех кончился, по лицу текли слёзы. Губы кривила усмешка, напоминающая оскал. В мозгу повисла фраза:
"...я взбешен, разъярён,
и летит моя трость
прямо к морде его,
в переносицу..."
Черный человек Есенина стоял за спиной, но в зеркале не отражался. Джон смотрел себе в глаза и слышал: "Любить не можешь..." Низкий гул давил на уши, кровью бился в висках. Сплюнув сквозь зубы, Джон снял предохранитель, поднял руку и нажал на курок.
Раненой птицей колыхнулась мысль о матери, мгновенье нестерпимой боли ... и давно оборвавшаяся струна умолкла.