Так случилось, что день, вернее ночь, моего рождения всегда вызывал споры между родителями, какая-то сумятица там вышла с регистрацией младенца, что, впрочем, абсолютно неважно. В том смысле, что дата рождения - это почти условность. Так что начну я с самого приятного, того времени, когда я ощущаю себя большой и вальяжной рыбой. Иногда это состояние повторяется, так что можно с уверенностью сказать, что кое-какие вещи в жизни обязательно случаются не единожды.
Это ощущение рыбы доставляет мне огромное и ни с чем не сравнимое удовольствие: сквозь толщу воды, - почему-то я уверена, что вода непременно солёная, - так вот сквозь воду до моего слуха доплывают мягкие звуки, иногда воду сотрясают глухие удары, но покой и безопасность остаются непоколебимыми. Я знаю, что ничего плохого со мной случиться не может и, более того, откуда-то извне приходит абсолютная убеждённость в том, что меня кто-то любит и хранит. Это такой период в памяти, когда кажется, что даже само понятие зла для меня не существует. Время света.
К великому моему сожалению, состояние блаженства и покоя никогда не длится достаточно долго, чтобы надоесть или утомить. Всегда наступает момент, когда понимаешь, что время пришло, и надо собираться в путь. Где-то здесь, в этом осознании необходимости пути и заканчиваются комфорт и безопасность. Связи между состоянием рыбы, как я это для себя называю, и тем, что происходит дальше, никогда не прослеживается, так что нет никаких оснований считать, что связь эта вообще существует.
Впрочем, память-то моя, значит, и воспоминания тоже чем-то из случившегося именно со мной складываются.
***
Если расслабиться и заглянуть внутрь себя, то одним из самых ранних моих воспоминаний можно назвать чувство катастрофы. Оно, это воспоминание, как полюс зла. Словно судьбе было угодно показать сразу обе крайности, между которыми проходит жизнь человека. Добро и зло, свет и тьма. Моё познание мира начинается с самого страшного, что только может сотворить человек, предательства.
Мне удаётся восстановить некоторые моменты того события, которое оставило на душе неизгладимый шрам, проходящий сквозь вековую генетическую память.
Первое, что выдаёт память, это серый осенний день, раннее утро, что-то около семи часов. На высоких уступах окружающих со всех сторон гор клубятся плотные ватные облака. Они бы и рады вырваться в небо, улететь из душной и узкой долины, где раскинулся крохотный город, но нет ветра и нет места, куда можно были бы втиснуть свои тяжёлые и влажные бока. Облака потихоньку темнеют, превращаясь в тучи.
Узкие улочки небольшого испанского городка Альбасте стекаются к центральной площади. Кривые, грязноватые, тесные, они даже в солнечный день прячут сумрачные тени в своих закоулках, а сейчас нагоняют тоску и страх даже на самых отчаянных гуляк. Главным местом в Альбасте всегда была рыночная площадь. По будням на ней разворачивается городской рынок, где купить можно, кажется, абсолютно всё. Многочисленные хозяйства окрестных крестьян снабжают город всем необходимым. Можно только дивиться тому, что крутые склоны гор и узенькие тропинки в состоянии обеспечить довольно сытую жизнь горожан. На прилавках торговцев есть не только козий сыр и немногочисленные фрукты, но попадаются дыни, арбузы, различные сорта мяса и даже рыбы, хотя в горных реках нет, кажется, ничего, кроме форели.
Особняком раскидывают свои богатства приезжие купцы. Их товар требует деликатного отношения к себе: шёлковые и бархатные ткани, вышитые платки, кружева, высокие черепаховые гребни и серебряные украшения. Здесь, у этих прилавков, всегда весело и многолюдно. Ни одна местная красотка не пропустит появление каравана, которым почти всегда владеют марраны. И хотя крещёных иудеев в Испании не любят, их товар всегда пользуется спросом.
Сегодня пятница, но торговли всё ещё нет, хотя обычно к этому часу окрестные крестьяне уже съезжаются в город. Торговцев тоже не видно, зато собирается толпа горожан. Матери тащат малолетних детей, на крышах домов, словно стайки птиц, затаились мальчишки, а балконы и окна распахнуты, несмотря на промозглую стынь. Сразу видно, что на площадь пришли не завсегдатаи этого места. По бархатному камзолу легко узнать гордого идальго, всегда готового выхватить шпагу или пустить в ход тонкий стилет, стоит лишь ему заподозрить, что вы усмехнулись ему вслед или не достаточно почтительно поклонились. Высокие золотые гребни и мантильи, которые надеваются лишь по праздникам, выдают присутствие родовитых сеньор. В толпе мелькают как шляпы со страусовыми перьями, так и войлочные шапки пастухов. Толпа растёт, колышется в утренних сумерках, словно единый живой организм.
Те, кто пришёл пораньше, задолго до того, как лохматые облака зашевелились на скалах, топчутся возле сваленных возле высокого деревянного помоста, дров и хвороста. Двое стариков в изодранных шапках и поношенной утратившей цвет одежде ломают веточки и обсуждают возможность дождя в ближайшее время. Тихое гудение людских голосов стелется над площадью словно дым. Постепенно открываются ставни и окна на всех зданиях вокруг площади.
Сегодня день для городка особенный, сегодня сожгут ведьму, что околдовала достопочтенного дона Мигеля Гуттиэре Альвареса. Никто не сомневается, что только колдовством и можно объяснить интерес знатного дона к дочери книгочея, ведущего местный архив. Не напрасно ходили о ней разные слухи. Кто-то видел, как девушка ночью собирала ведьминский корень под горой Дьявола. Ещё рассказывали, как она заворожила корову в хозяйстве кривой Долорес, когда та поранила копыто и не давала никому приблизиться к себе. Кто, кроме ведьмы, нашептавшей что-то на ухо бедному животному, смог бы вытащить колючку и усмирить кровь, бьющую из раны?
Вдруг по площади прокатился ропот, и головы стоящих внизу повернулись в одном направлении. Супруга дона Альвареса появилась на балконе самого близкого к площади дома. Она была здесь задолго до того, как повозка с деревянной клеткой въехала на площадь, но сидела в комнате и только сквозь занавески поглядывала вниз. Она видела, что местные кумушки перешёптываются и тайком показывают друг другу на балкон. Её это не беспокоило, скорее, напротив, радовало: пусть все знают, что покушаться на честь и имущество её семьи никому не дозволено!
Я знаю, что этой сеньоре доставляет ни с чем несравнимое удовольствие звук топоров, которыми машут три плотника, сооружая помост. Она нарядно одета: пышные манжеты, жёсткий высокий воротник и чёрная мантилья на голове. Высокий золотой гребень в волосах тускло блестит в свете хмурого утра. Так одеваются только на похороны или на праздник. И донна Альварес сегодня празднует победу над силами зла. Не напрасно она молилась пресвятой Деве Марии долгими ночами, когда супруг её чуть было не сгубил бессмертную душу в объятиях колдуньи.
Сегодня день торжества сеньоры Хуаны, сегодня она увидит, как сожгут ту, что угрожала не только её безмятежному семейному счастью, но и порочила родовую честь двух уважаемых семейств. Всем известно, что Мендосы и Альваресы служат в Валенсии образцом высокой нравственности и набожности уже не одно поколение, и никто не посмеет упрекнуть донну Хуану в жестокости за то, что она оградила своего обожаемого супруга от козней зловредной ведьмы. Именно она разглядела в этой странной девушке нечистую силу и первой забила тревогу, когда умер ребёнок донны Инессы. Ведь не случайно же дочка книгочея обучала его грамоте именно тогда, когда мальчик вдруг захворал.
Толпа всё прибывает, дети смеются, плачут, дерутся, бегают. Им всё равно, что заставило собраться здесь всех знакомых и незнакомых людей, главное - им весело, а родителям не до их шалостей.
Наконец, приготовления закончены и сквозь хмурый туман пробилось тусклое солнце. Унылый ослик втаскивает повозку с клеткой в самый центр площади, дверцы открывают и меня вынимают из телеги. По протоколу я должна сама взойти на помост, но ходить я не могу, ноги не только искалечены, но и безбожно изуродованы. Смутно помню, как в подвал, где святая инквизиция призывала меня признаться и покаяться, ворвалась донна Гуттиэре Альварес и потребовала самого строгого и беспристрастного дознания. Ей пошли навстречу, применили самые строгие и надёжные методы дознания, поэтому на помост, обложенный вязанками хвороста и дровами, меня заносят на руках. Сквозь болезненный туман я вдруг со странной нежностью осознаю, что палач старается держать меня так, чтобы не причинять страданий. Удаётся это ему плохо, но я всё же благодарна ему за маленькую толику человеческого участия.
На помосте - три человека в колпаках, закрывающих лица. Они не из этого городка. Их привезла с собой Святая инквизиция. Не так уж часто нуждается Альбасте в услугах такого рода. Сообща помощники прикручивают почти безжизненное тело к столбу, и оно остаётся висеть. Со стороны кажется, что я стою, высоко подняв голову, но это не так. Меня здесь нет, есть только боль. Боль настолько сильная и мучительная, что за ней не остаётся места ни для чего другого: страха, отчаяния, гнева. Тихий вой , который ещё может издавать сожжённая глотка, - это всё, чем могут ответить тело и моя душа на происходящее.
На помост с трудом взбирается тучный секретарь комиссии и зачитывает притихшей толпе приговор суда инквизиции. Всё просто: вина доказана, преступница отказывается признать её и покаяться, аутодафе спасёт её душу. Будет большое публичное сожжение.
"Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и оне сгорают". Так сказано у Иоанна. Не раскаявшихся передают в руки светской власти, а церковь в печали отступает в тень.
Весь цвет власти тоже здесь, магистратура в полном составе, нарядные, торжественные. Ведь после очистительного костра наступит время праздника, и, похоже, никто не думает, что мне отказано даже в последней милости быть удавленной до того, как запылают сухие ветки.
- Признайся, что ворожбой и колдовством завладела душой дона Альвареса, - раз за разом взывал ко мне секретарь суда, а я снова и снова говорила "Нет". Сначала говорила, потом кричала, а в конце уже просто хрипела и пыталась отрицательно качать головой. Мне было всё равно, что говорить, вариантов донна Хуана Гуттиэре Альварес мне не оставила. Меня осудят независимо от того, что я скажу, так уж пусть это будет правда. Бог свидетель, что ни единым жестом или взглядом не пыталась я привлечь внимание Мигеля. Так сложились звёзды, что пути наши пересеклись, а стремление быть вместе оказалось сильнее традиций, правил и Святой инквизиции. Я - дочь книгочея и архивариуса, одного из немногих грамотных людей в Альбасте, а он - благородный дон, краса и гордость Испании, Мигель Гуттиэре Альварес.
Секретарь на помосте всё бубнил и бубнил, перечисляя грехи и преступления, а народ на площади в безмолвии переглядывался. Наконец прозвучали последние слова приговора, и палач подошёл, чтобы надеть мне на голову колпак. Откликаясь на молчаливую мольбу, он немного помедлил.
Последний взгляд, последний мой вздох были обращены в сторону стоявшего возле самого помоста Мигеля, но взгляд его был устремлён на балкон ближайшего дома, и в этом взгляде читался лишь вопрос:"Довольна ли ты, душа моя?" На меня он не смотрел.
Во взгляде палача я совершенно отчётливо прочла сострадание и сожаление. Безумный стыд захлестнул меня, всё, за что я шла на костёр, было ложью и моей фантазией. Даже этому человеку, привыкшему к людскому горю и боли, было меня жаль! Что может оскорбить больше этого?
Вспыхнувший гнев отодвинул боль и позволил прямо взглянуть в лицо неизбежного. "Бог тебе судья",- почти неслышно раздалось рядом, и вместе с колпаком на шею опустились верёвка и какой-то мешочек.
Обязательная месса была короткой, начинался дождь, народ начинал скучать. Оживление вызвало лишь появление помощника с пылающим факелом в руках. Вот затрещали ветки в самом низу помоста, и языки пламени принялись облизывать поленья. Вскоре огонь охватил весь хворост, и нестерпимый жар приблизился к ногам. Говорят, что когда душа собирается покинуть тело, есть такой миг, когда перед мысленным взором проносится вся жизнь. У меня ничего такого не было, это я помню точно. Даже сейчас, спустя сотни лет, я могу сказать, что единственное, что стояло пред мысленным взором, - это торжествующая улыбка на губах донны Хуаны и жалкий виноватый взгляд её мужа Мигеля Гуттиэре Альвареса.
Бог милостив - моя душа покинула тело до того, как заполыхало во всю силу, я могла наблюдать за происходящим со стороны, забыв об ужасе последних дней. Когда языки пламени поднялись до уровня груди привязанного тела, стало ясно, что повесил мне на шею палач. Это был мешочек с порохом. Небольшой взрыв должен был убить меня и сократить муки, но Всевышний сделал эту меру гуманности ненужной.
Костёр пылал, и по мере того, как усиливалось пламя, лицо доны Хуаны обретало привычные мягкость и смирение. Она тихо молилась, перебирая чётки, являя собой достойный образец уважаемой и благочестивой католички. Сам дон Альварес покинул площадь сразу же, как только это стало возможным и приличным.
Меня же здесь больше ничто не держало. Даже знать, чья же милость попыталась сократить пытку, мне было ни к чему.
***
Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студеная вода.
Арсений Тарковский
Другое яркое пятно в памяти - это всё то же, чрезвычайно приятное ощущение воды, но дышать легко и свободно я не могу. Моё тело ловко плавает и ныряет, но лёгким нужен воздух, так что приходится подниматься к поверхности, чтобы вдохнуть.
Нырять мне приходится не столько ради удовольствия, сколько для того, чтобы у семьи были деньги на маисовые лепёшки. Я старшая, и мужчины в доме нет. Несколько лет назад отец пропал во время шторма. Его лодку, как и лодки ещё несколько рыбаков, выбросило на соседний остров. Живым с той ловли не вернулся никто, и это погрузило нашу рыбацкую деревушку в пучину бедности. Всё-таки добыча жемчуга не могла приносить регулярный доход.
Нас в семье было уже трое, и мне пришлось превратить свою любовь к морю в способ добывания денег. Меня охотно взяли в артель ныряльщиц, потому что все знали, как глубоко и надолго я могу погружаться.
Сколько себя помню, столько помню себя в воде. Кажется, сначала я научилась плавать, а уж потом ходить. Вполне возможно, что так оно и было, ведь у нас в деревеньке на берегу небольшой бухты практически все женщины ныряльщицы. Вот и моя мать должна была брать меня с собой на промысел, а там не больно-то уследишь. Меня на берегу оставит, а сама в лодке в море уходит. Правда, поначалу ей приходилось возвращаться, чтобы меня покормить, но перерывы эти становились всё дольше и дольше, так что, в конце концов, я оставалась предоставленной себе самой по несколько часов. Тут и не захочешь, а поплывёшь, ведь в воду-то попасть ничего не стоит.
В раннем детстве море было моим другом: ласковое, сильное, оно принимало меня в свои объятия, баюкало и лечило расцарапанные локти и коленки, шептало вечерние сказки, дарило удивительные коралловое цветы и пёстрые ракушки. Даже шторм не казался мне опасным. Я понимала, что кто-то обидел моего друга, и оно негодует. Свирепость волн никогда не была долгой, а отец всегда возвращался, какие бы чёрные тучи не стояли на горизонте.
Каждый раз, когда собирался шторм, мать прибегала за мной и уводила в хижину, а мне казалось, что я оставляю своего друга в плохом настроении, что надо его утешить, чем-то помочь, однако объяснить это взрослым мне никогда не удавалось. Вся жизнь на острове была подчинена морю, но почему-то жители деревеньки считали морское божество крайне недружественным, и всё время старались его задобрить. Помню, как меня поразил отправленный в море плот, украшенный лентами, цветами и фруктами.
Церемония жертвоприношения проходила вечером, когда черное звёздное небо отразилось в затихшей водной глади. К ночи ветер стих, и прилив ласково плескался возле самых корней высоких кокосовых пальм. Стояла удивительная тишина, даже плеск прибоя казался лишь отблеском тишины. На берег бухты пришли почти все жители нашего селения, включая детей и стариков. Старейшина произнёс старинное заклинание, зажёг несколько свечей и оттолкнул плот от берега. Все, затаив дыхание, ждали, примет ли морское божество наше скромное подношение.
Несколько минут плот лениво кружился, словно попав в водоворот, казалось, что морской бог раздумывает, принимать ли такой дар, рассматривает его, примеряет. Наконец плот, поплясав на волнах, начал потихоньку отдаляться, люди на берегу вздохнули с явным облегчением. Оказывается, всё время, прошедшее с последних слов заклинания до того момента, когда, плот, качнувшись, поплыл, никто на берегу не дышал.
Пламя свечей, установленных на плоту в небольших глиняных чашах, словно парило в темноте. Неподвижной воды не было видно, только тьма и звёзды, разбросанные по её поверхности. Я помню, что долго оставалась на берегу, вглядываясь в почти невидимые огоньки на горизонте. Мне отчего-то казалось, что с этими огнями от меня уплывает кусочек моей беззаботной и счастливой жизни, хотя, если подумать, то было мне в то время лет семь-восемь.
Младшим моим брату и сестре повезло чуть больше, чем мне, потому что я уже достаточно подросла и могла присматривать за ними, но всё равно нас всех мать брала с собой. Отец уходил в море почти каждый день, он появлялся в моей жизни только изредка, но запомнился, как человек, который всё знает, всё может и во всём разбирается.
Одно из самых ранних воспоминаний об отце связано с его долгим отсутствием, а потом неожиданным возвращением ранним солнечным утром. Я отчего-то проснулась и вышла из хижины, услышав голоса под навесом возле двери. Возле большого соломенного баула стояли, обнявшись, мои родители и что-то говорили друг другу. Увидев меня, отец выпустил из объятий маму, улыбнулся и полез в свой большой плетёный сундук, с которым он всегда ездил на большую землю. После довольно продолжительного копания в содержимом он вытащил откуда-то из глубины удивительную куклу. Ничего подобного я никогда не то, что не имела, но даже не видела. Я не сразу поняла, что это была именно игрушка, подарок для меня, настолько она была хороша и необыкновенна. Кукла была немного похожа на моих подружек: такая же круглолицая,с узкими тёмными глазами, но одета совершенно необычно. На голове голубая шапочка с мехом, вместо юбочки - широкое просторное платье, тоже украшенное мехом по низу. Самым же удивительным в её наряде был чехольчик для рук, который на длинных верёвочках прикреплялся к шее. Ничего такого в моём окружении никто не носил, и, конечно же, я не знала, как эта штука называется.
Не нужно говорить, что такой замечательной куклой я никогда не играла. Она сидела на самом видном месте возле моей циновки и каждый раз, когда я на неё смотрела, в моей душе пробуждались воспоминания о том солнечном утре, когда отец вернулся, а ещё кукла напоминала, что в мире есть много удивительного и неизвестного.
Жизнь, однако, шла своим чередом, мы подрастали и всё дольше времени проводили в коралловой бухте, где охотились женщины нашей деревни.
Мама не всегда ныряла, всё чаще сидела она в лодке и помогала тем кто под водой: вытряхивала сетки, подтягивала верёвками ослабевших, высматривала акул.
Она очень не хотела, чтобы её дочери стали ловцами жемчуга, но гибель отца убила все надежды, так что в четырнадцать лет я уже поступила в артель и занималась промыслом наряду со взрослыми женщинами.
Когда я первый раз вышла в море на ловлю, мать грустно посмотрела на меня, она словно укоряла в чём-то. Позже, став взрослой, я поняла, что она прощалась с надеждой на лучшую долю для меня. Ведь если не погибнешь под водой, что случается в нашем деле нередко, то годам к тридцати станешь полуслепой развалиной с хриплым дыханием и вечно дрожащими руками. Какая же мать захочет такой доли для своего ребёнка? Вот только надеяться нам было не на кого. Моя жизнь незаметно стала повторением той жизни, которую вёл мой род уже не одно столетие. Круг судьбы замкнулся, вырваться не удалось. Конечно, тогда, в первые месяцы моей взрослой работы, я этого не понимала. Я получала удовольствие и от того, что делала, и от того, что могла помогать матери прокормить нас.
Каждый день мы отплывали на небольших лодках, выдолбленных из стволов больших деревьев, к рифам, вокруг которых можно было найти большие колонии моллюсков - жемчужниц, дававшим заработок нашему селению уже не один век. Мне кажется, что мои предки делали всё то же, чем занимались и мы: выходили в море за рыбой, ныряли за жемчугом, собирали фрукты. Ничто не менялось и не нарушало гармонии и мирного течения жизни.
Через несколько недель постоянной работы я поняла, что погружение - это тяжёлый изнуряющий труд. Мы ныряли раз по двадцать почти каждый день, поскольку бухта, где обитали моллюски, была укрыта скалами от сильного ветра. Редко, когда волна не позволяла выйти на ловлю и давала тем самым передышку натруженным лёгким. Никаких выходных или праздников я не помню. Если и были какие-то торжества, то проходили они всегда вечером, на закате, когда все возвращались к своим домам.
Каждый день, незадолго до восхода солнца, мы собирались на берегу, рассаживались в лодки и на вёслах добирались до того места, где будем нырять. Гребут всегда те, кто останется на борту. Нам, ныряльщицам, нужно беречь силы для погружений, поэтому на вёслах в нашей лодке сидят мать и младшая сестра. Большую рыбацкую лодку, которая осталась после шторма, унёсшего жизнь отца, мать продала. Всё равно нам было не управиться с ней, да и не нужна такая посудина для ныряльщиц. Гораздо удобнее плоскодонки. Они лёгкие, вёрткие и всегда держатся на поверхности, какой бы волной не захлестнуло.
Тот раз, о котором в моей памяти остались яркие воспоминания, ничем не отличался от обычной работы. Было раннее утро, солнце ещё не вышло полностью из-за края земли. Воздух дрожал, выдыхая ночную прохладу, от воды поднимались едва заметные языки тумана. Мы дошли до места, сквозь прозрачную воду рассмотрели, где больше раковин на дне. Помню, мать сказала:
- Собери сначала вон у того камня. Они любят такие места.
Я кивнула и приготовилась нырять. Для этого нужно было выполнить специальные дыхательные упражнения, чтобы дольше можно было оставаться под водой. В среднем женщины у нас около четырёх минут задерживают дыхание, а я могла не дышать почти пять минуты. Наверное, сказывались ранние тренировки в детстве. Или это лёгкие мне достались особенные. Я и плакала, и позже кричать могла чуть ли не громче всех в округе.
Собрав волосы под бандану и закрепив на специальном поясе сетку, натянула перчатки и проверила, на месте ли узкий нож. Без него часто невозможно вытащить ракушку из-под камня или из трещины. Всё было как всегда, и я осторожно перевалилась через борт. Зажатый между ногами камень помог быстро оказаться на дне.
Рядом, за небольшим выступом уже начала охоту рыжеволосая Малайа. За необычный цвет волос её втайне считали потомком древних богов и старались с ней дружить. Честно говоря, это было нетрудно, потому что характер у Малайи был ровный и очень открытый. Мне кажется, что она нравилась даже самым вредным старухам в деревне, а шаман, когда появлялся из леса, обязательно заглядывал к ним в хижину и оставлял там лесные диковинки. А ещё Малайя умела делать самые красивые цветочные гирлянды, так что мы с сестрой всегда обращались к ней за помощью, когда надо было украсить дом.
В поясной сетке Малайи уже лежало несколько раковин, так что и мне стоило поспешить. Я быстро обшарила густые заросли возле глубокой щели в подводной скале, закинула в сетку двух или трёх моллюсков и подняла голову, чтобы осмотреться. Под водой всё надо делать очень чётко и быстро, потому что воздуха надолго не хватает: пока до дна доберёшься, пока всплывёшь, на поиски времени совсем мало останется.
Там, где мы сегодня ныряли, глубина была небольшая, всего метров десять, кое-где до пятнадцати, так что хоть какая-то свобода оставалась. Вытаскивая раковину из песка, я подняла со дна мутное облако, которое окружило меня. Я переместилась поближе к скале, хотя плыть пришлось почти вслепую. Воздух в лёгких заканчивался, нужно было всплывать. Я взглянула наверх, чтобы увидеть лодку и начать подъём, и первое, что заметила, был огромный силуэт хвостового акульего плавника. Прямо надо мной...
Акулы в наших водах не редкость, так что нельзя сказать, что это было абсолютно неожиданно, но и живыми после встреч с ними остаются далеко не все. Мало кому удавалось выжить, побывав в зубах у этого морского чудовища.
Судя по тому, как акула кружилась, она меня не видела. Бывало, что ныряльщицам удавалось спастись, если они поднимали муть или песок со дна. Мне опытные ныряльщицы не раз говорили, что в облаке можно скрыться, если грозит опасность. Вот только на весь путь до поверхности мне песок не поднять, а лёгкие уже жгло от недостатка воздуха.
Акула неспешно кружилась прямо под лодкой, почти у самой поверхности воды. Я видела, как мать пытается длинным шестом погнать её, но вряд ли можно на это надеяться. Шкура у этих рыб толстая и очень жёсткая. У нас иногда из акульих шкур делают сандалии для ловли рыбы на прибрежных рифах. Даже острые края кораллов не разрезают такую подошву, не говоря уже о морских звёздах или ракушках. Нечего и говорить, что укол шестом, пусть даже и с острым металлическим наконечником, акула даже не заметит.
Надежда покинула меня. Время застыло и превратилось в тягучую неподвижную массу вечности. Вот акула сделала ещё круг надо мной. Пошло секунд пять, но для меня они были подобны пяти минутам. Песок, поднятый мной, уже осел на дно, вода очистилась, но если сидеть неподвижно, рыба меня не заметит. Самое главное - не создавать волну, её акула сразу же уловит и атакует меня как добычу. Есть, конечно, слабая надежда, что она уже поохотилась, но кто может знать наверняка? Выяснять это не хочется.
Помню, что мысли в голове неслись с неслыханной скоростью, но совершенно чётко, без всякой паники. Если я буду всплывать, меня почти наверняка сожрёт акула, ну, или изуродует. Что я смогу без рук или ног? Просто умру не сразу. Если же задержусь под водой ещё хоть чуть-чуть, то просто утону. Желание сделать вдох уже туманило мозг, рвало грудь изнутри. Мне казалось, что лёгкие стали такими огромными, что не помещаются больше внутри, и нужно немедленно выпустить их наружу.
На последнем проблеске сознания в мозгу сложилось решение: если сейчас всплыть, то точно погибну; если продержаться хоть несколько секунд, то остаётся шанс, что акула уплывёт. Я решила ждать. Дальше тело действовало автоматически. Мозг зафиксировал лишь одну команду - не вдыхать!
Огромная рыба кружилась в медленном танце, она плавно двигала серпообразным хвостом из стороны в сторону . Казалось, что ей не требуется прикладывать какие-либо усилия, чтобы перемещаться. Вода словно расступалась перед ней, она служила этой царице океана, она несла её сама. У смерти было совершенное тело и безупречные линии. Движения, отточенные миллионами лет, завораживали и примиряли с судьбой.
Сквозь стремительно сгущающуюся темноту перед глазами я всё же успела заметить, что акула развернулась в сторону выхода из бухты, и я осторожно выпрямилась для всплытия. Выпустив камень, всё ещё служивший мне грузом, я слегка шевельнула ногами и почти за гранью сознания начала подниматься к поверхности. Желание сделать вдох становилось непреодолимым, не было ничего дороже глотка воздуха, и я судорожно зажала рот ладонью.
На резкий взмах рукой акула, уже уплывшая от меня метров на сто, развернулась обратно. Всё. Шансов не оставалось. До поверхности бесконечно далеко, и если я сейчас же не глотну воздуха, я всё равно захлебнусь, так что надо ускоряться. Значит, надо шевелить руками и ногами, то есть посылать сигналы, что добыча рядом, но мне было уже всё равно. Мозг отключился, он уступил место чему-то более древнему, инстинкту выживания, наверное...а может быть, моя душа вспомнила, что она часть этого мира.
Я чувствовала себя рыбой. Я плавно двигаю хвостовым плавником и я могу подниматься из глубины вертикально. Наверху что-то виднеется у поверхности воды. Надо посмотреть, что это. Мне кажется, что я должна обязательно проверить этот предмет. И я устремляюсь к тёмному пятну на солнечной глади. В этот момент моё тело соприкасается с чем-то жёстким, что царапает кожу, оставляя саднящую боль. Возле меня проплывает огромная древняя рыба. Она была здесь всегда. Она всегда здесь будет. Она останется, даже когда я уйду. Она - вечность, а я -лишь мгновение, нам нечего с ней делить.
Свет окончательно померк в моём мозгу, и всё закончилось.
Меня втащили в лодку, и понадобился удар ладонью в грудь, чтобы я задышала. Мне рассказали потом, что акула поднималась из глубины вместе со мной и была рядом с лодкой до тех пор, пока меня не достали из воды. Затем она покинула бухту и ушла в открытое море.
В памяти осталось странное чувство, словно я - это и есть та самая акула, словно она и я - две части одного существа, только акула более древняя и мудрая, а я - это всего лишь её временная шкура.
Когда я оправилась от пережитого и стала вновь выходить в море, то заметила, что подружки стараются занять место на дне рядом со мной. Малайя, когда я поделилась с ней своими наблюдениями, сказала, что меня теперь считают чем-то вроде талисмана. Так ко мне и прикрепилось прозвище "Та, которую поцеловала акула".
***
Я не могу сказать, какое время прошло между моей островной жизнью и следующим воспоминанием, связанным с совершенно иными ощущениями. К сожалению, на этот раз даже периода безмятежного блаженства я не помню, и порой кажется, что его вовсе не было, словно произошло мгновенное перемещение из одной жизни в следующую без всякой паузы.
Большой мрачный замок возвышается над серым бушующим морем. Пронизывающий ветер задувает со всех сторон. От него нет спасения, ветер везде. Порой мне кажется, что именно он владеет и замком и этими землями.
Замок огромен, я думаю, что остались такие уголки, куда я так и не добралась ни разу, хотя в детстве много раз предпринимала вылазки по самым дальним помещениям. Я знаю, что это не мой дом, но в детстве я проводила здесь много времени. Где были мои родители и почему я жила с бабушкой, мне неизвестно.
Моя бабушка суровая, властная женщина. Не помню, чтобы когда-то плакала или капризничала при ней, как не помню, чтобы она проявляла какие-то слабости. Несмотря на такую сдержанность, я всегда была абсолютно убеждена в том, что мы любим друг друга.
Бабушка владела родовыми землями и поддерживала материальное благополучие семьи разведением ездовых драконов. Сегодня такой вид транспорта стал экзотикой; если честно, то и тогда уже далеко не каждый мог позволить себе подобную роскошь, но охотники всегда находились. Я же выросла в твёрдом убеждении, что дракон должен быть у каждого, и с малых лет любила улетать куда-нибудь в горные ущелья, чтобы почувствовать силу нашей земли и своё с ней единство.
Наш замок был таким же старым, как и наш род. Казалось, здесь даже камни считали себя частью семьи и противостояли всем попыткам вражеского захвата. Острые шпили угловых башен возвышались над уступами, а на круглых площадках стояла стража. Впрочем, когда я здесь поселилась, из стражи остались только привратник и ключник, которые отвечали за то, чтобы в стенах не было проломов, а все ворота и калитки на ночь закрывались. Когда-то давно для охраны родовых земель использовались боевые драконы, но это время давно миновало, и только старинные картины да записи в хозяйственных книгах доказывали, что такое время было.
Как вы понимаете, наличие собственного дракона избавляло меня от необходимости пользоваться воротами. Единственным недостатком полётов на драконе, не позволявшим тайно отправиться в путешествие, было то, что перед взлётом он обязательно пускал огненную струю. Вспышка пламени выжигала пятиметровую полосу, поэтому взлетать нужно было в строго определённых местах. Если вы не хотели, конечно, спалить пару дворовых построек или огород, который пестовала наша кухарка Этти.
После выучки драконы могли выстреливать пламя вертикально вверх, и проблемы взлёта уменьшались, но молодняк, который и летать только начинал, тот палил куда попало и много раз.
По малолетству бабушка разрешала мне седлать только на хорошо выезженных и смирных драконов. Таких у неё в конюшне было два. Кстати, конюшней по привычке называли двор, на котором жили драконы. Как-то закрепилось такое название, хотя лошадей у нас было всего две, да и то для хозяйственных надобностей: Этти съездить на рынок, дрова с дальней просеки доставить или ещё что-то подобное. Бабушка ловко управляла и лошадьми, но предпочитала драконов, несмотря на довольно солидный возраст. Нет ничего удивительного, что она поощряла и мою любовь к полётам.
Впрочем, из всех воспоминаний об этом периоде моей жизни самым ярким, точнее - самым первым, который приходит на ум, - является воспоминание о том, как я стою пред портретом дедушки. Это даже не память о каком-то конкретном эпизоде, а, скорее, фон моего детского постижения жизни.
Зал, в котором висели портреты предков и несколько картин, был довольно просторен. Три высоких стрельчатых окна давали много света даже в пасмурные дни. По прихоти бабушки тяжёлые бархатные портьеры были заменены на лёгкие воздушные занавеси какого-то светлого цвета. Кремовые или слегка желтоватые... точно не помню, но совершенно отчётливо вижу, как сквозь эту преграду пробиваются блики солнца и превращают зал в сказочно красивое и воздушное пространство. Это было единственное помещение, где на высоких подставках стояли горшки с растениями. Почти все они цвели. Меня до сих пор удивляет, как бабушка, с её суровым характером и вечной занятостью умудрялась заниматься цветами. Должна сказать, что я не помню, чтобы она с ними что-то делала, но по сочной зелени и обильному цветению приходится признать, что она умела с ними договариваться.
Кроме цветов и кресел вдоль стен, в зале ещё стоял огромный круглый стол под тяжёлой ковровой скатертью. У него была одна толстая опора с тремя когтистыми лапами и красивый ореховый цвет столешницы. Бабушка как-то рассказала, что чуть не умерла от смеха, когда увидела, какой трофей дед привёз из одного из нередких в то время военных походов. Однако стол прижился и служил верой и правдой не одному поколению нашей семьи. Было время, когда за ним собирались все сыновья и единственная дочь, каждый со своими семьями, но потом такие встречи стали редкостью: жизнь раскидала и развела их по разным местам и углам.
Между левым и средним окном висит огромное зеркало, в котором отражается почти весь зал и закрытый тёмно-зелёными занавесями вход в него. Во втором простенке - поясной портрет деда. Именно он занимает мой детский ум и тревожит воображение.
Дело в том, что деда живым я не застала. Он погиб, когда мой собственный папа был ещё подростком, но несмотря на это присутствие этого человека, его дух, были для семьи почти осязаемой реальностью. Я не знаю, как это объяснить, передать словами, но с малых лет я знала, что дед есть и есть его воля, одобрение или порицание поступков и мыслей, которые зарождаются в головах членов его рода, и это самый главный авторитет для всех нас.
Мне никак не удавалось представить, каким же он был, мой дед, и я подолгу стояла перед портретом, вглядывалась в черты лица, мысленно разговаривала с ним и испытывала глубокий душевный трепет. Дед же внимательно смотрел на меня из своего далёкого времени и как будто привязывал неразрывными узами к таким понятиям как честь рода, его история, его достоинство и его враги.
Наверно, это заслуга бабушки, что даже после смерти главой рода все же оставался дед, а не старший сын. Возможно, этим объясняется мой глубокий пиетет к человеку, которого я никогда не видела, но с мнением которого всегда считалась.
Был ещё один дедов портрет. Небольшой по размеру холст висел в бабушкиной комнате. На нём художник изобразил деда перед каким-то военным походом. Молодой мужчина сидит верхом на боевом драконе и приветливо улыбается. Копьё опущено вниз, меч в ножнах, только высокие сапоги с металлической защитой говорят о том, что он собирается не на турнир, а в настоящее сражение. Посадка деда на огромном двухголовом драконе, её изящество и непринуждённость до сих пор вызывают у меня зависть и восхищение. Можно подумать, что под ним не боевой дракон, а мирная пастушья лошадка. Я знаю, какой характер у ездовых драконов и могу догадываться, что боевой, да ещё двухголовый зверь не простит ни малейшей оплошности всаднику. Однако этот портрет я вижу редко, так что главным порталом для общения с дедом остаётся парадный портрет в зале.
Раз за разом, оставшись в замке одна, я прихожу в зал и становлюсь напротив правого простенка. Я всматриваюсь в черты лица на холсте и пытаюсь постичь, как человек, которого я никогда не видела, может быть связан со мной, почему он вмешивается в мою жизнь, почему я должна жить по его правилам? Иногда я перехожу на несколько метров влево и становлюсь перед зеркалом. Я смотрю на своё отражение так, как только что смотрела на портрет, и мне кажется, что время забирает меня, переносит туда, где находится сейчас дед, и мы становимся ближе друг к другу.
Так в моей голове складывается кодекс чести, так закрепляется понятие рода и формируются цепи долга и обязательств, которые я буду пытаться разорвать всю свою жизнь, а потом однажды, став намного старше, вдруг пойму, что именно эта связь с предками делает меня сильнее и неуязвимее для суетного и быстротекущего времени.
Сейчас не осталось почти ничего от нашего замка, нет больше ездовых драконов, ушла в иной мир бабушка, но по-прежнему в минуты сложного жизненного выбора я мысленно встаю перед портретом в светлом просторном зале и пытаюсь почувствовать, как оценит моё решение этот красивый мужчина со строгим лицом и добрыми глазами.
***
Странно, что я помню то, что не сохраняется в памяти у большинства людей, но я уверена, что при желании можно найти немало таких же как я. Нас много, только не все себе верят.
Сегодняшний день описывать не имеет особенного смысла хотя бы потому, что он мало отличается от той жизни, которой живёт большая часть моих современников. Во всяком случае, в этой стране и на моём социальном уровне.
По сути, вся судьба укладывается в несколько слов: родился, учился, работал, ушёл. Индивидуальность жизни состоит из незначительных и малозаметных мелочей, можно даже сказать, что судьба складывается из таких крохотных деталей, что об иных и не вспоминаешь никогда. Так, например, я совершенно уверена, что на мой характер, на его проявления, оказала огромное влияние встреча с младшим братом. Именно встреча, как ни странно это звучит.
Дело в том, что лет до пяти я родителей практически не видела, потому что жила у бабушки, а потом родители забрали меня домой, и тут выясняется, что у меня есть брат. Это было как гром среди ясного неба. Я владела всеми благами мира, была единственной и неповторимой и вдруг, в одночасье, лишилась всего. У меня есть брат, и теперь я должна делить с ним не только внимание родителей, но и слушать вдвоём одни и те же сказки, есть одинаковую кашу, не для меня одной мама будет печь замечательное печенье из толокна.
Я помню, как это было.
Мы приехали домой, кажется, это хороший, во всяком случае, солнечный день. Я захожу на кухню, а там за столом сидит кто-то маленький, хиленький и пьёт чай. Он посмотрел на меня большими печальными глазами и ничего не сказал. А что мог сказать ребёнок лет трёх с небольшим в этой ситуации? Наверно, я для него тоже была неожиданностью и, может быть, не слишком радостной новостью. Кто-то из родителей говорит, что это мой брат.
Для меня эти слова ничего не значат, практически пустой звук, потому что этого нет в ощущениях. Есть я и родители, что такое "брат", я не чувствую. Мне объясняют, что его надо любить, ему надо помогать и, что самое странное, с ним надо делиться!
Не помню, что там было дальше. Сложно представить, чтобы я вела себя дипломатично или сильно вежливо, в пять-то лет, но через некоторое время я привыкаю, и брат становится такой же частью меня, как и остальные члены семьи.
Вторым ярким сигналом о непостижимости и непредсказуемости бытия становится осознание невозможности некоторых вещей.
Наверное, лет в десять я увлеклась астрономией, проводила много времени, разглядывая звёзды, планеты, а то и просто высокое синее небо. Я читала разные специальные книги, училась разбираться в звёздных картах, узнала множество новых понятий и терминов. Чтобы сделать новые знания своими, это нужно было как-то привязать к моему детскому багажу ощущений. Однажды глядя в высокое летнее небо, я попыталась представить расстояние до звёзд. Я смотрела вверх, лёжа навзничь на тёплой прогретой траве, и думала о том, сколько же там места, что вот это синее-синее небо где-то заканчивается, и за ним начинается космическое пространство. Там есть звёзды, планеты, неведомая космическая пыль, и до всего этого немыслимо далеко.
Измерять расстояния было проще всего своими шагами. Я представила, что вот если я прямо сейчас отправлюсь в космическое путешествие и буду идти всю свою жизнь, то и в этом случае я никуда не смогу дойти. Расстояния настолько велики, что идти куда-то бессмысленно. Внезапно от осознания громадности Вселенной и своей ничтожности, мне стало страшно до жути, до желания закрыть глаза и никогда больше не видеть этого бездонного неба над головой.
Разумеется, это были наивные детские мысли с такими же представлениями о времени и пространстве, но понимание невозможности пришло, тем не менее, именно в ходе таких размышлений. Почему-то до этого мне казалось, что возможно абсолютно всё, стоит только хорошенько захотеть.
Я снова и снова обдумывала открывшиеся обстоятельства, искала подвох, а когда поняла, что всё так и есть в этом мире, горько плакала по ночам от несовершенства предлагаемых условий жизни. Возможно, тогда пошатнулась вера во всемогущество моего разума. Смешно, наверное, звучит, но я всегда была максималистом, не готовым мириться с ограничениями.
Чуть позже я открыла, что человек смертен, что по какой-то причине может не стать родителей, близких. Кстати, про себя в этом ключе я не думала, считала, что моё личное бессмертие - вещь само собой разумеющаяся. Потом ещё что-то, и ещё... В результате, годам к тринадцати я смотрела на мир глазами, полными ужаса и отчаяния. Такое вот счастливое детство.
Разумеется, всё как-то устоялось и наладилось, однако драматизм мироощущения стал неизменной отправной точкой при оценке предлагаемых обстоятельств. Я взрослела, и вместе со мной рос масштаб драмы под названием Жизнь. Взаимодействие с миром было болезненным и мучительным пока мне, наконец, это не надоело. Как только я послала к чёрту свои личные амбиции и перестала смотреть на себя и Вселенную как вещи взаимосвязанные, как тут же всё наладилось. Жизнь повернулась ко мне лучшей своей стороной и перестала устраивать ловушки для ума и сердца.
Каким-то необычным способом моё внутреннее существо, то, которое всё помнит и много чего знает, разделило текущее существование и глубинное знание, идущее из отдалённых слоёв моей судьбы. Я жила словно впервые. Делала ошибки, глупости, открытия, восхищалась закатами и впадала в отчаяние так, словно ничего подобного никогда прежде не было. Так что отношения между мной и моей жизнью установились вполне дружеские, мы нашли общий язык, хотя порой мне казалось, что это совершенно невозможно.
Так что, заканчивая, как и положено рамками данного формата, свою автобиографию, должна сказать, что я вполне обычный человек с набором слабостей и достоинств. В этой, моей нынешней жизни, ничего судьбоносного не случилось, разве что считать за нечто необычное внезапно пробудившуюся память. Но вряд ли это можно считать чем-то значимым даже для меня самой. Впрочем, жизнь на этой странице не заканчивается, так что у меня ещё есть время и возможность получить опыт, ранее не случившийся и не пережитый.
Тем более, кто может знать, сколько на самом деле жизней у каждого из нас?