Во мраке моего нищего голодного военного детства был светлый огонёк, на который даже издалека взглянуть я долго не решался. Чтоб не испортить, не погасить ненароком. О чувствах на заре жизни нужно бы писать романтический роман, а я записываю воспоминания, следы в памяти и душе, сохранённые временем.
Тем не менее, немного рассказать про "мой огонёк" попытаюсь, учитывая, что иногда вижу детали этого ушедшего во сне. Как сказку или фантазию. Пусть и возникнет в моей книге далёкого быта небольшой отрывок наивных грёз.
С сентября 1945 года по апрель 1946, три школьных четверти я... любил. Что такое любовь в 10 лет, мало кто знает. Но она есть, и я на собственном примере тому свидетель.
Назначает такое чудо природы кто-то сверху, сам Господь Бог или его Ангелы - не знаю, но мы, участники незримых событий души, лишь слепо следуем за движениями сердца и ничего не можем изменить. Мы и не знаем названия этого небесного явления.
Я сказал - Любовь, но это по традиции, по воспитанию, по культурным книжным образцам. Ведь чувство это - индивидуально, у каждого своё и ни на что не похоже. Ни Ромео и Джульетта, ни Тимур и его команда - нам не указ! А про детскую любовь, когда не оформились ни единого возрастного полового инстинкта, вообще, ни в одной энциклопедии ни слова не говорится.
Но вот мы сошлись в пространстве, назначенные для короткого свидания. Я, пацан - безотцовщина, волчонок в собачьей стае, и она - Рита Борискова, изгой, маму которой расстреляли за "сотрудничество" с фашистами, расстреляли и деда-домуправа, а она жила с двумя бабушками в коммунальной квартире в тоскливом предчувствии ссылки как ЧСИР, член семьи изменников родины.
Мы были на равных и захотели поддержать друг друга в
неравной борьбе за самих себя, в борьбе с общественной
несправедливостью, со стеной, которую не прошибёшь ни силой, ни слабостью.
Опять слова послесловия, после того, как всё прошло и быльём поросло. А в то время неведомый магнит притянул нас как железные опилки в пене человеческой стирки белья, и мы
объединились, чтобы скоро вместе уйти на дно. В полное забвение.
Как созревало и росло наше необъяснимое чувство, я
рассказывать не буду. Напишу об этом всё-таки свой роман -
историю чувств. Сейчас опишу, как сумею, лишь один эпизод, тот, что неоднажды видел во сне.
Бабье лето послепобедного 45-го выдалось долгое и тёплое. Моя мама, убрав картошку, насолив капусты, огурцов и грибов, заколов поросёнка и заготовив сало и мясо, как зачастую, умотала в гости в Брянск, к сёстрам и моей бабушке. Я остался на лёгком хозяйстве один, даже печку топить не требовалось - было нехолодно.
По воскресеньям мы не разлучались с Ритой, по будням,
учась в первую смену, гуляли вечерами, но не в городских
парках, где нас могли увидеть недоброжелатели, а за городом, за Лебедевым садом, по шоссе на Сухиничи, ходили на Каменку, на моё любимое место, где били меж камней ключи-родники, и ивы склонились над тихой мелководной речкой Туреей.
Потом меня осенило, что именно Рите я могу показать самое потайное и сокровенное, удивительное убежище своего детства, самый великий пацаний секрет, который я клялся другу-приятелю, что не выдам даже под пытками.
Что это был за секрет? Открыл мне его наш уличный вожак, атаман, главарь, зачинатель всех детских игрищ и хулиганств, великий и неповторимый Колька Иванов, сын милиционера. Колька был года на четыре старше меня, но низкорослый, коренастый, и отличался от нас не взрослостью, а неуёмной выдумкой и организаторским талантом. Правда, организовывал он чаще всего такие развлечения, за которые попадало больше ему, но и его сподвижникам доставалось на орехи. Он почему-то доверял мне, соседу по двору, и однажды под страшной клятвой показал мне свою находку.
И вот в выходной день я, дрожа, как клятвопреступник,
повёл свою прекрасную девочку Риту на наши приусадебные
огороды. Мы подошли к черёмухе, дереву, росшему на полосе между делянками нашей улицы Сталина и улицы Луначарского. Здесь я для перестраховки сказал Рите:
- Я покажу тебе то, что никому не имею права показывать, это страшная тайна, которую знаю только я.
- А почему ты, Толик, решил открыть эту тайну мне? -
спросила моя королева.
- Я подумал, что ты и я - это одно и тоже. От себя-то у меня нет секретов! Почему какой-то секрет я буду скрывать от тебя?
- Значит, так ты мне веришь?! - удивилась и восхитилась девчонка. - А за раскрытие своего секрета тебе ничего не будет?
- А... Будь, что будет!
- Спасибо, Толик, что ты мне тоже доверяешь. Раскрывай мне свою "страшную тайну", если она того стоит!
- Стоит, Рита, стоит!..
На межусадебной разделительной полосе огородов рос в
основном бурьян, но он был густо перемешан с диким малинником, бузиной, кустами сирени, всё было переплетено корнями, и корчевать этот кусочек земли никто не решался.
Мы с Ритой продрались через эти заросли по мне известной тропе, я вывел её на маленькую полянку, заваленную валежником и гниющей картофельной ботвой. Я оглянулся вокруг - нет ли соглядатаев. Убедившись, что мы одни, я в малоприметном месте сдвинул мусор, под ним оказался круглая фанерная крышка люка.
Рита, распахнув свои синие, как небо, глаза, смотрела в аккуратный двухметровый колодец в глинистой почве. Внизу, у его края стоял чурбак, служащий ступенькой. Я облокотился на край колодца, спустился на ступеньку, потом вниз. Наклонился и извлёк рваную фуфайку, загораживавшую лаз в убежище. Заговорщески шепнул Рите:
- Спускайся ко мне!..
Помог Ритиным ножкам в шароварах нащупать чурбак, потом за талию опустил её рядом с собой. Она стояла вплотную ко мне, маленькая, худенькая, синяя от малокровия и недоедания. Я опять скомандовал:
- Подожди меня здесь!
Сам, опустясь на колени, влез в узкую круглую дыру. Уже через полметра я встал на ноги, зажёг спичку и спичкой фитиль настоящей керосиновой лампы, со стеклом. Позвал Риту:
- Не бойся! Лезь в лаз! Здесь хорошо!
Через минуту Рита стояла рядом со мной. Удивлённо
разглядывала наш с Колькой блиндаж. Был он довольно просторный и высокий. Пол устелен досками, в углу устроен топчан, прикрытый старым одеялом. На деревянном столе на козлах светила лампа, на столе ждали нас заранее принесённые мною угощения - банка молока, на тарелках два кусочка хлеба, нарезанная ветчина, солёные огурцы, капуста, красные помидоры.
- Как здесь здорово! - восхитилась девчонка, озираясь во все стороны.
Ещё бы! Мы хорошо украсили свою берлогу. Над столом на стене висел мой любимый большой портрет Лермонтова в форме царского офицера, с эполетами и аксельбантами. Рядом на гвозде - пулемётная лента, полная русских боевых патронов. На полочке лежали две гранаты - пехотная на длинной ручке и "лимонка", немецкий штык-кинжал, никелированный, блестящий. Вместо стульев вокруг стола расставлены широкие чурбаки. Всё чисто, прибрано, подметено. Воздух в блиндаже свежий, так как по углам кровли
встроены две вентиляционные трубы, выходящие на поверхность.
- Здесь же можно жить, Толька! - раскраснелась моя гостья.
Я лишь довольно улыбался.
Конечно, наш блиндаж был поменьше Ритиной коммунальной квартиры, но больше и уютней уголка, в котором ютилась Рита рядом с бабушками. Сделали когда-то блиндаж, скорее всего, наши солдаты в 42-43 году. Уходя, засыпали землёй вход, а Колька нашёл, откопал, продумал всё, чтобы кроме нас двоих без нашего приглашения никто сюда не проник. В лаз, кроме мальчишек, взрослые пролезть не смогли бы, люк наверху был хорошо замаскирован, и мы ещё закрывали его снизу.
И сейчас я нырнул в колодец, сдвинул на место деревянную крышку, присыпанную ветками и ботвой. Вернулся, дав Рите возможность придти в себя от моей тайны.
Она ходила по блиндажу, рассматривая выставленное на показ оружие. А сколько было ещё запрятанного! У Кольки был пистолет ТТ, запас патронов, а в его доме, на чердаке, хранился ручной пулемёт.
- А гранаты твои не взорвутся? - спросила Рита.
- Нет! Они без взрывателей, для испуга. И не мои они - а моего друга Кольки. В костёр или печку бросишь - будет шуму!..
Я позвал свою подружку к столу:
- Давай пообедаем, Рита! Пора обедать, я решил, что
питаться здесь нам будет веселей, чем у меня дома.
Рита, не ломаясь, устроилась рядом со мной.
- Как же хорошо здесь у тебя, Толик! Настоящий дом! Я бы согласилась остаться здесь навсегда. С тобой. Если бы разрешили маленьким, как мы, жениться.
У меня она даже не спросила, согласен ли я стать её
"мужем" - было очевидно, что я буду этому рад. Я и был рад,
только уточнил ситуацию.
- Колька Иванов нам бы, конечно, позволил. Он добрый, хотя и рискованный. Но печки здесь нет. Она была, когда выход находился по другую сторону блиндажа. "Буржуйка". Без печки здесь зимой будет холодно. А ты у меня слабая, простудишься. Вон и сейчас в кофточку кутаешься...
- Так мы бы с тобой грелись вдвоём под одеялом. Как
взрослые. Вдвоём мы бы не замёрзли!
- Фантазёрка ты! - покраснел я. - Про нас и без этого
болтают чёрт де что. Будто мы уже с тобой спим вместе.
- Пусть болтают! Это те, что сами живут как животные, без стыда. Я ненавижу серое стадо, которое вокруг нас! А знаешь...
- Она лукаво на меня посмотрела. - Я давно мечтаю лежать с
тобой, положив голову на твою грудь. А, если хочется, то
можно...
Я совсем стал красный. Как рак.
- Хочешь, чтобы сплетни про нас не были напрасными?
- Конечно. Давай полежим с тобой на вашей лежанке.
Проверим, станет нам теплее, или нет?
Мы, не снимая обувь, не раздеваясь, залезли на топчан под довольно чистое одеяло. Укрылись с головой, прижались друг к другу, шептались, немножко целовались. По-братски, в щёчку, в нос, что попадётся под наши горячие губы.
Ближе, чем стали мы, бывают только любовники...
На следующий день я признался Кольке Иванову, что нарушил свою клятву, показал наше убежище девочке, Рите Борисковой.
- Если я не прав, можешь запретить мне дальше бывать в нашем штабе, - добавил я.
- А -а... - не придал Колька значения моему покаянию. - Эта девчонка - надёжней любого пацана. Преследуемая! Она не выдаст и не продаст. Можешь ходить с ней в подземелье, когда угодно...
Но мы с Ритой так и не посетили больше эту уютную берлогу. Долго шли дожди, потом выпал глубокий снег. А уже в январе 46 случилось, вообще, крушение моих иллюзий.
Я по наказу мамы, работавшей в редакции, каждый день ездил на водопой верхом на редакционной лошади, мерине испанской породе по кличке Локо, мудром тяжеловозе. И вот, возвращаясь с речки, я, восхищённый солнечной морозной погодой, пустил по огородной целине Локо в галоп. Скакал по сыпучему снегу, орал, как кавалерист в атаке. Вдруг Локо резко провалился передними ногами по самую конскую грудь в какую-то яму. Я перелетел через голову коня и забарахтался у него под мордой. Испугался, что Локо, пытаясь выбраться из ямы, затопчет меня могучими ногами. Но конь замер, ждал, глядя на меня умными зелёными глазами, пока я выкарабкаюсь из-под него. Я вылез, поддержал за узды верного коня, и он с трудом тоже выскочил из ямы.
Только тут до меня дошло, что провалились-то мы с Локо в наш обвалившийся блиндаж. Рухнули его прогнившие брёвна кровельного наката. Хорошо, что перед зимой мы с Колькой унесли из своего тайника всё ценное, оружие и мой портрет Лермонтова. Но наша сказка собственного заповедного уголка кончилась.
Скоро кончилась и моя "сказка" с Ритой.
В середине марта 1946 года, в разгар третьей четверти, однажды в понедельник Рита не пришла в школу. В воскресенье мы с ней не виделись - я ездил с мамой в деревню, откуда мы привезли семенной картошки и ещё что-то из еды. Помогли нам родственники. Ездили на редакционной лошади, вернулись поздно.
Я крутился на своей парте, посматривая на Ритино пустое место. "Не заболела ли?" Учительница Фёкла Трофимовна, заметив мои переживания, после второго урока сказала:
- Ладно, Толя... Можешь сбегать к своей соседке по парте. Я тебя отпускаю.
Я помчался бегом и через 10 минут уже вошёл в тёмный
коммунальный дом. Подошёл к Ритиной комнатушке и потрясённо
увидел, что дверь заперта, оклеена какими-то бумажками с
печатью - опечатана, и под номером 15, как когда-то, нарисована мелом фашистская свастика. Стирать её уже было не нужно - Риты за дверью не было.
Что с ней? Из комнаты напротив вышла толстая женщина в халате. Увидела обескураженного меня.
- Выселили от нас этих врагов народа. Ты, вроде, ухаживал за девчонкой? Так вот, дали им 24 часа на сборы и увезли в Сибирь. На милицейской машине. Больше в наш город они не вернутся.
- Когда увезли?.. Рита мне ничего не оставляла?
- Некогда ей было с тобой прощаться. Собрали вчера свои чемоданы, и вечером за ними приехали. Забудь про них, выбрось из головы! Не наши это были люди... Не наши!
Ни слова больше не сказав, я побрёл прочь. Очнулся я уже дома, мамы, к счастью, не было. Не мог я ни плакать, ни думать. Подвывал, как раненый зверь.
"Этот миг и есть окончание жизни... Всей моей прошлой
жизни..." - только оценил я своё состояние, и больше во мне не было ничего. Пустота в груди, дыра в голове, словно пробитая круглой печатью...
Наутро в школе все уже всё знали. Разговоры...
разговоры... "Сибирь... Там же холодно!.. Бедная Рита... Хорошая была девочка..." Меня все тщательно обходили стороной, как тяжело больного.
На большой перемене меня нашла Катя Новикова, бывшая
подружка и соседка моей Риты, передала мне заклеенную записку.
- Я вчера подходила, но тебя уже в школе не было,- сказала она. - Это от неё!
Записку я развернул и прочитал только дома, когда остался один. Боль, щемящая боль, не отпуская, ещё больше усилилась. Я прочитал:
" Ты всё узнаешь! Злые люди с нами расправились.
Справились! Не порти себе жизнь и забудь про меня. Только знай - я была очень счастливой, когда мы с тобой дружили. (Слово "дружили" было зачёркнуто и написано большими буквами) - ЛЮБИЛИ... ЛЮБИЛИ. Спасибо за то, что ты такой, какой есть. Прощай навсегда! Твоя Рита".
Тут, наконец-то, я заплакал. Я плакал истерично, долго, слёзы лились из меня, как из лейки, намочив письменный стол и полотенце, которым я пытался утереться. Я причитал, как бабка на похоронах, и не останавливал себя, не одёргивал, так как так было надо!
Пришла мама, и она, к моему удивлению, всё поняла. Не
посмеялась над "разбитой любовью", вообще ничего не сказала.
Покормила и уложила спать.
...В школе почти все пожалели Риту, поговорили про неё несколько недель, а потом забыли навсегда и бесповоротно. Я же страдал своей душевной болью, вспоминал свои первые чувства нежности и духовного единения с другим человеком на этой земле каждый день, ни на кого не хотел смотреть, жил только сам в себе целых четыре года, с третьего по седьмой класс... Пока не пришла ко мне уже другая любовь, а с ней закончилось детство.