Аннотация: Мне нравится своя проза юности.
Пусть найдутся и для неё почитатели!
АНАТОЛИЙ ВЕРЕМЬЁВ
ПЕСНЯ ЗОЙКИ
- повесть -
ПРОЛОГ
Константин Петрович Истомин без конца вспоминал одно и тоже, перед ним словно беспрерывно вставало самое кошмарное его утро за уже долгую теперь жизнь.
Он, молоденький Костя, открыл глаза с первыми звонками трамваев на улице. Лучше бы он их не открывал - было ощущение, что ему нужно выползти из засыпанной землёй могилы, а нужно ли это, или всё-таки лучше остаться по ту сторону жизни, он ещё не понял. Даже веки поднять над воспалёнными глазницами стоило великого труда. А уж качнуть разбухшей многопудовой головой, в смысле - черепом, потому что мозгов внутри давно не было, одна зудящая боль, - такое совсем было не под силу.
"Что это с ним случилось? Какой железнодорожный состав его переехал? И где он вообще?" Для ответа нужно было хоть что-нибудь возле себя увидеть.
Приоткрыв пол глаза, Костя обнаружил просторную комнату, метров на 20, разбросанную по полу одежду; он лежал на полу, на какой-то фуфайке, а рядом в разных позах беспорядочно раскинулись человек 5-6 мужчин и женщин, все тяжко спящие. Пытаясь повернуть собственную голову, Костя затронул такую адскую муку, что на мгновение отключился.
"Как он сюда попал? Что это за люди?" Подниматься всё-таки было необходимо. Совершив героическое усилие Костя сначала упёрся подбородком в то, что лежало под его головой - это была его собственная одежда: рубашка, брюки, даже засаленный галстук (его, точно!). С большими перерывами, подолгу отдыхая, Косте удалось поочерёдно подсунуть ломкие свои локти себе под грудь. Поза начинала походить на восстание из мёртвых утонувшего гуманоида. Но приподнять голову было абсолютно невыносимо. Тогда Костя решил сначала поднять наиболее лёгкую часть туловища - собственный зад.
Ура! Зад воспарил над бренным телом! В такой суперпозиции Костя продержался несколько минут. По голове мощно лупили кувалдой, кровь застлала глаза, и видимость на некоторый период времени исчезла. Но жизнь в нём ещё теплилась и побеждала. Резко, словно обманывая судьбу, Костя опёрся на локти. О-о! Он уже успешно встал на карачки, значит, этап развития пресмыкающихся прошёл, осталось немного - побыть животным, стать обезьяной, потом человекообразным и схватить в свои руки палку...
Попробовал сесть - удалось. Сидя натянул на голое тело рубашку, раскинул перед собою штаны, чтобы набравшись сил в них залезть...
Не прошло и получаса как Костя, дрожащими руками опираясь о стену, начал пробираться среди раскинутых людских тел по незнакомой комнате в направлении коридора, предполагаемого размещения туалета и кухни. На кухне силы оставили его, он уткнулся головой в стену, словно поддерживая её, а при ином измерении пространств - стоя теперь на четвереньках на стене.
Рядом раздался низкий женский голос:
- Что, Костенька, помираешь? (Его оказывается в этом доме знали!)
- Да... Помираю... - ответил Костя, покосил глазом вбок и увидел молодую некрасивую женщину, в распахнутом халате, с торчащими грудями и рыжеволосым пахом. Но его это нисколько не всколыхнуло, словно так всегда и положено, словно разговаривал с голыми женщинами всю свою сознательную и бессознательную жизнь. Да и тысяча голых женщин сейчас на него не произвела бы никакого впечатления!
- Но от этого я тебя спасу. Сейчас остограмимся, - сказала женщина.
- Спасибо, Зойка, - услышал он собственный голос. Оказывается, знал, как её зовут, оказывается, он здесь не совсем чужой среди чужих.
Стуча зубами о стакан он вылил в себя водку. Передёрнулся, чуть не рыганул, но Зойка воткнула ему в рот солёный огурец, и он справился с отвращением к самому себе, ко всему миру, устоял на ногах и в шатком равновесии организма.
Рыжеволосая Зойка тоже качалась перед ним, едва стоя на ногах.
- Отоспался бы! Чего встал такую рань? - промямлила Зойка.
- Нет, пойду... Лучше пошатаюсь на свежем воздухе, без вас, - твёрдо ответил Костя и сам удивился своей твёрдости и презрению к приютившему его миру.
- Хозяин - барин, Костя!.. Гуляй... - ещё сказала Зойка.
Через несколько минут он уже был на воле и истошно рыгал у выходной арки незнакомого ему двора на улице Таганская. Так было написано на табличке. Вместе с желудком очищение постиг и весь организм, даже из-под черепа выскочила какая-то часть затяжной боли. Костя почти ожил, встряхнулся, и, расплетая ноги, которые так упорно обратно сплетались, зашагал зигзагом по тротуару.
Вопреки старой привычке, он не посмотрел на номер дома, откуда только что вышел, не отметил для будущего окружающие приметы. Похоже, что возвращаться сюда он больше не собирался.
Довольно крутая, с подъёмами улица, сплошь из двухэтажных и трёхэтажных домов предвоенной архитектуры, выкрашенных, как один, в жёлтый цвет охры, привела его к высокому и внешне не выделяющемуся зданию. Это была оштукатуренная кирпичная шестиэтажка, тоже жёлтого цвета, с большими закрытыми наглухо воротами, колючей проволокой над воротами. Все окна с первого по последний этаж были в решётках, между этажами на вделанных в стену опорах тоже была натянута в несколько рядов колючая проволока, с рядами поднимающимися вверх. Костя неосознанно прочёл: "МВД СССР. ВОСЬМОЕ УПРАВЛЕНИЕ. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТАГАНСКАЯ ПЕРЕСЫЛЬНАЯ ТЮРЬМА".
Таганка!.. Где ночи полные вина?
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой бессменный арестант,
Пропали юность и талант
В твоих стенах...
Сюда его завела нелёгкая судьба. "От сумы да от тюрьмы не зарекайся" - меланхолично отметил Костя, ласково так ещё раз осмотрел заветный приют уголовников. "Все здесь будем!" - обречёно решил и поспешно, почти отрезвев, по крайней мере, много меньше шатаясь, пошёл прочь.
Оказался, опять с провалом времени на пройденную дорогу, на каком-то мосту, эстакаде. Стоял, опираясь на бетонный парапет, смотрел вниз - там в четыре колеи лежали рельсы, невдалеке отстаивались грузовые составы, периодически с разной скоростью, со стороны составов с ускорением, навстречу - замедляя ход, проходили поезда.
"Так жить нельзя... - тягостно, словно ворочая камни, Костя размышлял. - Нужно или завязывать, или развязывать. А что мне ещё ждать? Всё я знаю, и блеск и нищету, везде побывал - на колокольне и на дне, не пора ли кончать музыку? Ведь нового я ничего не увижу...
Так просто - перекинуть своё грязное тело через бетонный парапет, рассчитав подход очередного поезда, и всё остановится, время остановится, не будет так мерзко и тягостно. "Всё пройдёт, как с белых яблонь дым..."
Это было совсем не похоже на шутку. Но и не было осознанным решением. Можно было назвать суицидное его настроение чувством, кошмарным чувством взамен прекрасных и радостных - веры, надежды, любви, сейчас ему не доступных. Будь он более пьяным или менее крепким, этот кощунственный его помысел мог стать свершившимся фактом, случаев таких - самоубийств в нетрезвом состоянии больше, чем достаточно.
Костя думал и думал о возможном своём исчезновении навсегда. "Мамка обревётся и почернеет от горя... Приятели достойно выпьют за упокой моей души... Жалко, любящих
по-настоящему не завёл, таких, как Галя Бениславская, что застрелилась возле могилы Есенина..."
Дальше мыслишки шли совсем неинтересные. Институт бросить Костя решил ещё неделю назад, так что "светлое будущее" его нисколько не держит. И, вообще, его не волновало, что будет после него, главное, что его не будет.
Словно прощаясь, он посмотрел влево на просыпающуюся Москву. Это было не то, что он видел на Таганской улице - это была уже Таганская площадь. Улица Таганка вовсе даже не Москва, "моя деревня" - называл её выросший в этом мирке приятель Кости Володя Грачёв. Москва же - сияющая ослепительным светом, идущем не с хмурого неба, а прямо с улиц, домов, площадей, Москва - город Солнца, город страстей. Сейчас она только наливалась светом и шумом, но к восьми часам пробудится, заполнит пространство и время, заполнит сердце, которое ещё не остановилось.
Косте очень жалко стало самого себя, и он посмотрел направо. А справа, как он облокотясь о парапет, стояла... Зойка. Одетая в помятое платье, нечёсаная, некрашеная, "женщина с Таганской помойки" - иначе было её и не назвать.
- Ты что? Откуда взялась? - неласково спросил он.
- Ты ушёл, а я кинула на тебя карты. И очень неважный вышел расклад. Тяжёлый ты был, подумала, как бы чего с собой в таком настроении не учудил. Схватилась, оделась и побежала следом. Вот - догнала. Ты как?
- Ох, Зойка-Зойка... Всё-таки ты - человек. Добрая у тебя душа. Зачем я тебе, нескладный грубый парень? Чего тебя волнует, что со мной случится?
- Дурак...
- Явно, что дурак! Но сейчас, милая моя, я уже думаю, что "этот миг не жизни окончание, а только начало".
Зойка засмеялась, дохнула на Костю перегаром.
- Хорошие слова приятно слушать. Только за такие слова ты мне и нравишься. Пойдём-ка! Через 15 минут, в восемь, откроются "бутербродные", войдём с тобой в форму и снова продолжим жизнь.
Костя сунулся по своим карманам.
- Да у меня только рублёвка завалящая, на трамвай.
- Пустое. "Тугрики" у меня не вывелись - не пропадём...
И пошли они, овеваемые свежим утренним ветерком, по животворным московским улицам, а Москва раздувала свои меха Рая и Ада, Радости и Потери, Надежды и Разочарования. Жизнь в Москве начинается рано...
Константин Петрович Истомин прервал свои видения. Задумался.
Москва была у него единственным городом, который он любил непререкаемо. Город его юности, город - всё. Признался он в своей любви давно, а вот объяснить Любовь к этому миру было бы надо.
"Почему это признание в любви люди называют объяснением в любви, хотя никто никогда в этот момент ничего не объясняет? Странная штука любовь, всё в ней перепутано, и слова любви навечно и неоспоримо теряют своё изначальное значение. Ну, ладно, не об этом речь..."
Москва губила его и спасала, как та Зойка, которую он вспомнил. Зойку все знали и называли "цыганкой", хотя вряд ли бывают на свете цыгане рыжие. От "чавело" у Зойки были только песни да некоторые манеры. Но опять он отвлекается от главного, от Москвы...
Как объяснить любовь его к Москве? Он не раз пытался, сочинял словокипящие монологи, из одних чувств, на одном дыхании, без доказательств. Почти никто его не понял, даже Володя Грачёв. Теперь он стал другой, смирённый возрастом, умудрённый, умиротворённый более глубоким пониманием самого себя и окружающего. Теперь он в состоянии без предвзятостей посмотреть на самого себя со стороны, отделить зёрна от плевел, в калейдоскопе воспоминаний найти ведущую к цели нить. "Нужно попробовать, нужно обязательно попробовать!.."
... Несколько лет Истомин описывал и переживал события и впечатления своей московской жизни, ловил убежавшее время. Получился у него целый роман, книжка на 600 страниц, которую в другие времена навряд ли у кого наберётся терпения прочитать. Жизнь и время сейчас стали другими, с ускорением перед падением в пропасть, с "новыми русскими", гоняющимися за деньгами и скандалами. Правда, остались ещё и люди, интересующиеся духовными поисками, находками в исследовании и оправдании человеческой сущности. Именно на этом островке, возможно, сохранится жизнь в наполненном противоречиями гибнущем мире.
НАЧАЛО
В один из обычных безденежных дней очень тогда молодых студентов Костю Истомина и Володю Грачёва занесло на улицу Таганка. Шагали по тротуару высокий Володя и коренастый Костя, обсуждали какие-то творческие проблемы. Но на душе у Кости, как всегда в последнее время, было пусто и тягостно.
У общественного туалета их неожиданно окликнула
невзрачная девица. Рыжая, молодая, но какая-то
опустившаяся, тусклая.
- Ребята! Можно вас попросить об одолжении?
- У самих не гроша! - грубо отмахнулся Володя, они
хотели пройти мимо, но девица их притормозила.
- Не деньги мне нужны, болваны!
- А что вам, девушка? Не паренька ли для удовольствия?
- ёрничал по привычке Володя.
Девица сбивчиво начала объяснять, что её только что
жестоко обманули. И кто? Собственный муж! Только вчера он
вернулся из "мест, не столь отдалённых", "оттянул срок".
Она встретила его - "будто ждала", накормила, наласкала до
самого утра. Утром выложила ему свои накопления - 400
рублей, пошли в город по магазинам, подобрать ему приличную
одежду - костюмчик, туфельки. Деньги он взял себе. Полчаса
назад зашёл в этот мужской туалет, попросил подождать его
минуточку. И как испарился. Нет ни его, ни денег.
-... Загляните туда, ребята! Есть там кто-нибудь? Не
будет же он там до ночи отсиживаться...
Володя и Костя, ухмыляясь женской глупости, заглянули
в туалет. Проверили все кабины - ни души в туалете не было!
Дурила ли их девица или обдурили её - для них никакого
значения не имело. Вышли, подошли к девице, доложили:
- Нет там ни души, крестом Богом клянёмся!
- Ну и хер с ним! - отчаянно заявила девица. - Не было
у меня мужа, а теперь нет опять и больше уже не будет... Не
хотите ли погулять на поминках по моей любви, ребятки?
- Мы то - с удовольствием! - ответил Володя. - Только
у нас на двоих один рваный рублик...
- Что деньги? - махнула рукой девица. - Тут жизнь
пошла на смарку, любовь украли! А вы - деньги? Пошли ко мне
в притон!
Не веря неожиданной удаче, приятели пошли за девицей,
которая тут же сказала, что зовут её Зойка, что она
"вообще-то, цыганка, хотя на цыганку внешне не похожа". Но
такой её жалкий жребий!
Идти было недалеко. В одном из старых двухэтажных
домов на захудалой Старо-Таганской улице они поднялись по
лестнице на второй этаж. Но и выше была лестница, на
чердак. Туда вела дверь. Зойка толкнула дверь, и они
ввалились в настоящий вертеп.
Чердак был малость приспособлен под жильё - были пол,
стены, низкий потолок, и нехолодно. Посредине помещения под
яркой лампочкой просторный стол из досок на козлах был
уставлен выпивкой и закуской, за ним восседала и гуляла
разнузданная компания, человек 15 мужчин и девиц, галдели,
шумели, матерились. Увидев Зойку, закричали ей "как
родной", не обратив внимания на новых хахалей. Хахалей у
этих девиц хватало своих - мужички в наличие были и
молодые, и постарше, приблатнённые и "интеллегенты" -
всякие. Ребята заметили, что по углам чердачного убежища
ширмами были отгорожены уголки, наверное, с постелями, и
время от времени отдельные девицы удалялись туда на пару с
каким-то мужичком "подводить оплаченные итоги". Но скрип и
стоны за ширмами никого здесь не смущали.
Зойку посадили во главе стола, рядом пристроили её
подшефных, налили им по стакану водки для вхождения в общую
форму. Костя с Володей с удовольствием выпили, закусывали,
приглядывались. Зойка оказалась самой страшненькой среди
девиц - остальные, штук 5, были симпатичные, фигуристые,
молодые - по 20 -25 лет. Вертеп есть вертеп, нечего его
разгадывать! Девицы, явно смотрелись обычными
проститутками, не вокзальными, не ресторанными - для своего
круга, воров, аферистов, искателей приключений. К последним
можно было отнести и их, двух заблудившихся в безденежье
студентов.
Зойка тоже приняла целый стакан, всплакнула, поведала
подружкам свою историю про предателя-мужа. Значит, ребятам
она не врала. Потом Зойка заявила:
- Всё! Всё, что кончилось - то прошло... Гулять будем,
петь и плясать будем! Дайте-ка мне мою гитару!..
Маленькая рыжая цыганка взяла в руки гитару, тронула
струны и вдруг преобразилась. Она одна среди девиц была не
раскрашенной, блеклая и помятая. А тут - румянец опалил её
щёки, глаза загорелись как у ведьмы, появилась даже осанка,
гордая, уверенная. Груди вздулись под простенькой
кофточкой, плечи распрямились.
В вертепе знали про её таланты, затихли, замолкли, все
стали слушать. Кто-то попросил: "Нашу любимую, "Особую"!.."
Зойка запела.
Голос у Зойки был уникальный. С типичным по-цыгански
надрывом, но чистый, украшенный её неповторимой манерой
пения. Она знала меру надрыва, проявления чувств: то вдруг
зальётся до плача, то металлическим колокольным рефреном
повторит звуки, и эти неакцентированные звуки больше всего
и потрясают душу.
Коронную песню Зойки Костя запомнил сразу и на всю жизнь.
Я живу не как другие, а особо,
люблю вино, баранию рагу...
Люблю одну особую особу,
и без неё прожить я не могу.
Мой дом оклеен особыми шпалерами,
и в нём особенное всё до мелочей;
моя особа с особыми манерами,
терпеть не может не особенных вещей...
И, как видите, особым я родился -
мать до замужества в конюшне родила.
Особо вырос я, особенно женился,
и вся жизнь моя особенной была...
Песня, вроде бы, была мужская. Но Зойке она шла, как
идут иногда мужские брюки женщине. Она поднималась в этой
песне над своим полом и чувствами, выражала тоску и
отчаянье всего, казалось бы, мира. Были в песне удаль и
раздолье, боль и сладость.
Подвыпивших чувственных Костю и Володю такая песня не
могла не тронуть - они чуть не прослезились. Володя даже
поцеловал певичку в губы.
А Зойка пела ещё, запела настоящую цыганщину на
цыганском языке. Начались пляски. Подружки-шлюшки очень