Я шёл по лесной тропинке подмосковного леса. Дополуденные струи солнечного света, кое-где пробивающиеся сквозь крону спелых деревьев, еще не прогнали ночную прохладу.В наушниках плеера печальный голос певицы выводил: "Зеленая рощица, что ж ты не цветешь?" Эта фраза повторялась и повторялась, навевая тоску. Впереди показался просвет. Миновав притвор поляны, сразу почувствовал напор тепла и беззвучие леса сменилось звоном - жужжанием крылатого населения. Небольшая полянка заросла цветущим разнотравьем: была предсенокосная пора. Недалеко от солнечного края поляны стояла довольно высокая - "взрослая" липа, с широкой, низко спускающейся, густой кроной, облитая бело-кремовыми сережками цветов. На них густо роились пчелы, шмели. Я подошёл поближе, рассматривая знакомое отдельное соцветие: удлиненные кремовые лепестки с многочисленными тычинками с желтыми шапочками, ощетинившимися во все стороны, висящие на стебельке, вместе с "накидкой" - жесткого, салатового оттенка, продолговатого листика.Нежная красота цветка восстановила настроение, подпорченное песней.
Где же всё это я видел? Память не заставила себя ждать. Далекая вятская родина, милое детство. Речка Белая, впадающая в Волмангу. По ней были колхозные сенокосы. На одной, самой большой пожне по правому берегу, сразу ниже мельницы, кто-то из бывших хозяев посадил куртинку лип, которые в мое время являли собой каре взрослых деревьев, с густыми кронами - растущими на свободе, называвшиеся народом Липнягами. Мне приходилось видеть их в разное время года: ранним летом - во время рыбалки, в сенокос, или же пася овец на осенней отаве скошенного луга.
Особенно запомнился сенокос. Начинался он с ближней пожни и Липняги служили местом обеда, защищая от солнца уставших, от непосильного махания, косарей, или людей, после аврального сбора высохшего сена в преддверии грозы. Если был погожий день и всё шло путём, то в урочное время слышался голос самой старшей из женщин, моей тети Ирины: "Обе...е...ед!" Мужчины и немолодые женщины сразу же шли под Липняги. Молодежь разбегалась по своим "купальням". Из мужской - далекой не слышалось ничего, да они и купались молча, а плеск воды не доносился оттуда. Из девичьей же взвивался визг, смех, шлепанье по воде и особенное ботанье раздавалось во время заплыва, когда вода молотилась ногами. Перед грозой начиналась лихорадочная работа: часть людей, высохшие до хруста валки, собирала в копны - "копнила", другая - длинными еловыми шестами, отполированными в работе до блеска, поддевала копны и торопливо сносила к стоговищу. А там уже несколько мужчин деревянными вилами копны складывали в стог. Иногда дождь, помогая людям, задерживался и тогда конец стогования проходил спокойно. Люди с легким чувством - "успели", не спеша шли под те же липы: попить, покурить, передохнуть. А бывало, что стог еще не завершён, а уже пролетели первые капли дождя: в этом случае люди, не желающие порчи многодневного труда, включают последние силы и в едином порыве завершают дело. Но бывало и по - другому: день играет солнцем при легком ветерке - только работай. Но ветер внезапно усиливался, из-за близкого горизонта стрельчатого леса появлялась туча, солнце ныряло под неё , через несколько минут - первые тяжелые дождевые капли, и через секунды - ливень.. Здесь могло быть два действия людей на пожне. Если сухое сено в валках, то при виде выползающей тучи начиналось лихорадочное копнение. Иногда - за 15 минут, вместо змеившихся валков, на пожне стояли крупные копны. Или наоборот - ничего не успевалось: люди бежали к спасительным Липнягам. Пролитые дождем валки и верхушки сложенных копен в последующие дни приходилось растрясать и сушить.
Передумав, как бы прожив былое, я бросил в тень липы плащ и сел, вместо курева достал из кармана ириску и стал задумчиво жевать. Что же было потом? Потом было много чего: война, послевоенная службы в Армии. Во время войны наша семья перестала существовать: отец погиб, мама умерла, братьев определили в детдом. Из-за убыли людей колхозы объединились и многие деревни, в том числе и наша Скрябинская, "канули в лету".
Уволившись из армии я, решивший определиться в город с высшим учебным заведением, при переезде в него, собрался навестить "малую родину". В Верхней Волманге жил двоюродный брат Трофим, к нему я и направился, побывав перед тем в опаринском детдоме у своих младших братьев, Николая и Александра. Трофим жил вдвоем со своей женой Марией Федоровной, как он всегда её величал. Может быть потому, что настоящей хозяйской - владелицей дома была она Трофим, еще будучи молодым, присмотрел эту аккуратную, небольшого роста девушку и уже никого к ней не допускал. Они поженились и стали жить в её доме, что для деревни тех лет не было комильфо. Встреча для брата была неожиданной, но как показалось мне, была приятной для всех: пару дней пролетели в обоюдных воспоминаниях о времени военных лет и послевоенных переселениях из деревень. Затем я посетил свою бабушку Агриппину, которая жила со снохой и внуками в деревне Телегинской. Шла вторая половина июня. Побродив по окрестностям Волманги, посетив развалины своей школы, в один из погожих дней, с утра решил сходить на пепелище своей деревни, благо она находилась всего в четырех километрах. Деревни не было: от своего двора осталось только одно помещение - холодное, над погребом, называемое по местному клеть, где хранились некоторые продукты, одежда и мелкий хозяйственный инвентарь. С грустью походив по разоренному подворью, надумал сходить на реку. Пройдя небольшое, задёрновевшее, давно не видевшее плуга поле, оказался у мельницы. Она была закрытой, но услышав всплески и зайдя за здание со стороны пруда, открылось уходящее вдаль клиновидное зеркало бликующей воды. Значит, мельница время от времени молола. Перейдя по мосту на правый берег Белой, шагаю по насыпи, ища тропинку и не найдя - спустился в густую, поспевшую к сенокосу траву. В армейских хромовых сапогах я с заметным усилием продирался в переплетенной ростом и ветром траве. Пройдя почти всю "большую пожню", не увидел того, что искал: липовую рощицу - Липняги. Остановился, огляделся: "Неужели всё забылось, и я совсем не на том месте?" Прошел дальше, показалось русло реки: здесь оно было недалеко от подлеска - границы пожни. Да этот пережим мне знаком, как дважды-два: в своё время видел его каждый раз, когда бал на рыбалке, или вообще зачем-то находился ниже "большой пожни". Место почти сразу за Липнягами. Значит Липнягов нет. Кому же они понадобились: на дрова липа не годиться, на лапти - лыко толстое, с ним повозишься. Но место-то за эти годы не должно исчезнуть бесследно: какие-то признаки должны остаться. Стал ходить зигзагами по не тревоженной траве: туда - сюда. Впереди показался прямоугольничёк пожни, чем-то отличающийся от окружающего. Прибавив шаг, увидел: трава пореже, разновысокая, более дикая, что-то чернеется. И вот они Липняги: с десяток полуметровых, истерзанных временем, ветрами, дождями, трухлеватых пней. Значит всё-таки спилили. Зачем? Высота пней говорила о том, что пилили зимой, и может не одновременно. Кинув на один пень плащ, хотел сесть на него, но пень не выдержал - осел. Некоторое время сидел на траве, смотрел на два неровных ряда пней: от них исходила скорбная печаль. Мне тогда не было известно, что они несли траур не только по своим, курчавымшимся зеленью, головам, но и по времени, которое их загубило.
Мысли были невеселы: вместо родины - развалины деревень, заросшая пашня и некошеные луга. Ушедшие на войну мужчины, оставшись там навечно, потребовали к себе часть родной земли. Высшие силы не могли им передать её, но пообещали, что всё ваше останется нетронутым, кроме недолговечных построек и будет ждать если не вас, то ваших потомков.
Философствование помогло мало, и, если я выходил из Волманги в приподнятом настроении встречи со своим детством, то возвращался понуро. У брата меня ждал несвоевременный сюрприз: сидел водитель единственной грузовой машины, который еще раньше обещал меня взять, если будет оказия поездки в район. Это была возможность не мерить пешком почти девяносто верст. Шофер нервничал, брат его удерживал. Войдя в избу и поздоровавшись с водителем, я тут же любезно получил в руки мешочек от Марии Федоровны и едва присев - всё вышли меня провожать.
Машина, словно застоявшаяся лошадка ходко запылила по ухабистой грунтовке: быстро проскочили строящийся поселок лесорубов и тут же влетели на прямую корчевку, обрамленную вперемешку: высоченными, разлапистыми соснами с медношоколадными стволами, елями в темно-зеленых островершинных одеяниях, со спускающимся подолом.
В низинах березняк и осинник с приростом мелькал сплошной зелено-салатной стенкой.
Водитель, привычно вцепившийся в рулевой обруч, напрактиковавшийся в езде по "стиральной доске", не видел, как его пассажир подпрыгивает, пытаясь держаться за что-нибудь обеими руками. Я чувствовал какую-то недосказанность во встрече с братом и чувство вины своего внезапного убытия. Так же думалось о Липнягах: надо было спросить у брата. Хотя был уверен, что брат не мог бы ничего пояснить: он из родной деревни перебрался в Волмангу еще до войны, выйдя "замуж" за жену. Да и сам недавно вернулся из армии, когда уже его семья с отцом перебралась жить аж в Абакан. Тряска вскоре отбила у меня всякую охоту о чем-либо думать: мысли выскакивали при каждом дорожном рывке. Наконец водитель, показав свои способности и поднатрудив руки, решил взглянуть на пассажира и увидев напряженное моё лицо, убавил скорость. Вернувшись мысленно к Липнягам, уже было заикнулся спросить у водителя, но тут -же сообразил, что тот ни с какого боку не только к моей бывшей деревушке, но и к Волманге. Он приехал, как и многие по вербовке, во вновь организуемый лесопункт. На десятки верст вокруг Волманги замоховел, никогда не знавший топора, массив елово-соснового леса, который послевоенное начальство решило употребить на возрождение разбитого хозяйства страны.
Еще было светло, когда на станции машина остановились у дома колхозника. Расплатившись с водителем, я с гудящей головой с усилием выполз из кабины. Одеревеневшие ноги запросили опору и, прислонившись к штакетнику, постояв, пошёл в дом. Дежурной оказалась уже знакомая мне быстроглазая, смуглолицая тетя Шура. Она с видимым удовольствием, но с какой-то грустинкой в глазах, смотрела на молодого офицера в ладной, с золотыми погонами, форме, не обычного для её заведения. Поздоровавшись, попросил оформить на сутки. Меня ничего больше не удерживало на малой родине: так как с опаринскими знакомыми, другом Иваном Катариным и своими братьями я встретился перед поездкой в Волмангу. Мне не терпелось быстрее оказаться в выбранном городе Москве, для нового этапа своей жизни. Взяв у дежурной ключ, вошел в комнату, снял китель, сапоги, с наслаждением расположился на одной из коек. Уставшее от дорожной вибрации, тело просило отдыха и, хотя я намеревался немного полежать, а потом поесть - заснул.
Проснулся через час. Чувствуя себя не совсем отдохнувшим, но ничего не евший с утра, хотел пойти в чайную. Поднялся, надел китель и увидев на тумбочке свой мешочек, принес от тети Шуры стакан чая и с удовольствием стал уминать волмангские ватрушки. Поев, сидел, перебирал последние дни и особенно, насыщенный событиями день сегодняшний; решил - завтра ехать, Хотел сразу же идти на станцию, но вспомнил, что билет здесь можно взять в любое время: пассажиров немного. Особенно сейчас, в разгар лета, вот где-то в конце, когда ребятам надо разъезжаться на учёбу, будет позагатнее.
Покупая билет, в помещении станции я увидел стайку девушек, явно куда-то едущих. Среди них оказалась знакомая, по брату, Римма. Они - прошлогодние выпускники школы, ехали в Киров для оформления на учёбу. В веселой болтовне быстро пролетело время до Кирова. Там я хотел идти в гостиницу, но девочки уговорили пойти на квартиру своей знакомой. Спать все улеглись на полу. Возбужденные путешествием, ожиданием предстоящих экзаменов, а позднее мне пришла мысль, что еще может и моим присутствием, девчата долго дурачились между собой, изредка хватая и меня. Я был инертен: у меня не было мысли связывать себя с кем - либо. Свой план дальнейшей гражданской жизни решено выполнить во что бы то ни стало.
Через полторы суток я был в Москве. Приехал по взятому при отъезде из части у приятеля адресу, стал налаживать свободно -мирное существование:нашел загородное жилье, поступил в вечернюю школу, стал работать на автозаводе. Многое случилось за семь долгих лет, с неустроенным бытом, прожитых в Москве, когда забрезжила - наладилась более-менее своя лично-семейная жизнь. Но здесь речь не о том.
За это время младший брат Николай, воспитывающийся в детдоме, окончил Академию, послужил в Казахстане, перевелся под Москву. Встреча состоялась через несколько лет: пока Николай учился в Академии встречались в год хотя бы два три- раза, в последние три года не виделись. В его новой квартире сидим за столом с женой Николая Раей и дочерьми. Разговор был в основном между собой - о малой родине. Говорили о Волманге: она превратилась в один поселок лесорубов, деревни все исчезли, никакого сельского хозяйства в сельсовете больше нет, только свои огороды. Но зато есть неплохая дорога для вывоза леса на станцию, состоящая их двух, параллельно уложенных, железобетонных плит; ежедневно ходит пассажирский автобус. Вспомнили свою речку Белую, мельницу, пруд, луга. И тут я, припоминая свой десятилетней давности поход на Белую, высказал своё удивление об исчезнувших Липнягах:
"Николай, может ты знаешь, а куда подевались Липняги?" Николай, до этого находившийся и мажоре: недавно уехал из Казахстана, ненавистного по природе: голые степи, пыльные бури и по работе: безлимитной, оборонно- ответственной, нервной - бесконечные цековские подгонялы. А сейчас совершенно другой тип работы - строительство гражданского аэродрома, получение квартиры. Всё - Окей. И вдруг - возвращение в далекое военное холодно-голодное детство, немыслимое по напряжению физических и духовных сил.В его внутреннем взоре высветилось:тесная изба, ползучий огонёк лучины и он - восьмилетний, двуручной пилой,с тётей Тасей натужно пилит толстый липовый чурбак, с тем, чтобы утром, замешивая квашню, мать бросила в ржаное тесто пригоршню опилок. Лицо его потухло, ссутулился, обведя недоброжелательным взглядом, как мне показалось, стол, тесно уставленный закусками - бутылками, вспомнил бесформенно-колючий кусок того хлеба и с болью- злостью отрезал: