Аннотация: А кто его знает... Может, именно так и зародился этот метод лечения?
Об истоках гемофореза.
Вечерело. Солнце уже скрылось за горизонтом, но небо еще горело праздничными закатными цветами, и на багряно-золотом фоне отчетливо выделялась крупная черная летучая мышь: стремительно взлетала вверх, пикировала почти до земли, крутила "мертвые петли". Настоящие летучие мыши, должно быть, удивлялись. А может, уже привыкли. Я здесь давно живу.
- Эй, спускайся! - окликнул меня с земли звонкий детский голосок. - Спускайся, я тебя вижу!
Посреди поляны стояла, подпрыгивая на месте и размахивая руками, босоногая рыжая девчонка лет десяти. Но мне не хотелось спускаться. Мне хотелось еще немного полетать, пока совсем не стемнело. Из всех обличий, какие дала мне судьба, больше всего люблю именно это - за радость полета. А темноту так и не сумел полюбить.
-Так нечестно, я тебя узнала! - продолжала звать девочка. Я примерился, красиво спикировал и над самой землей принял человеческий облик. К сожалению, я не могу сказать о себе "обернулся человеком". Я - не человек.
- Меня за тобой мама послала. Заболел сын старшей дочери мельника, той, что живет у самого оврага, - девочка добросовестно отбарабанила мамины слова и добавила с искренним укором: - Он уже два дня болеет, а ты где-то пропадаешь!
Вот забавно - дети меня нисколько не боятся. Взрослые сторонятся, отворачиваются, а уж придется заговорить - держатся с настороженной вежливостью. И упрекнуть меня ни один не решится, это точно. А дети - запросто. Когда-то я радовался этому, думал - привыкают ко мне. Ничего подобного! Придет время, и эта рыжая тоже будет посылать за мной дочку, а завидев меня на улице, будет сворачивать в сторону...
-Значит, говоришь, у оврага? - переспросил я. - Ну хорошо, рыжая, зайду, когда стемнеет. А скажи-ка, священник еще не вернулся?
- Нет еще. Он в город уехал. А ты бывал в городе?
- Бывал, - сказал я и честно добавил: - Только очень давно.
- Давно - это когда мой папа маленьким был, да?
- Еще давнее. Когда твоего папы на свете не было.
Я не стал уточнять, что в то время на свете не было ее дедушки. Она бы в это не поверила.
А все-таки интересно, почему дети меня не боятся? Не замечают они моих длинных клыков, белого лица, ледяных рук - или видят больше и глубже? Что это - беспечность или мудрость? По-моему, первое. Мой друг священник считает - второе.
...В деревню я пришел глубокой ночью. Так принято, да почему-то и правда легче, особенно в полнолунье. Дом у оврага был пустым и темным. Окна и двери - нараспашку. У окна на лавке лежал, разметавшись в жару, мальчишка лет пяти. Глаза блестели даже темноте, потрескавшиеся губы жадно хватали воздух. Я подсел рядом, положил ладонь на горячий влажный лобик. Руки у меня очень холодные - иногда это кстати. Вскоре дыхание парнишки стало ровнее, глаза устало закрылись. Такого маленького легко усыпить. Я осмотрел тонкую шею, пощупал бьющуюся жилку и покачал головой. Предпочитаю работать в человеческом облике, но тут было бы неудобно, ребенок слишком мал. Через секунду рядом с мальчиком оказался пушистый черный кот. Острые зубы вонзились в нежную кожу, солоновато-сладкая жидкость заполнила рот. Сквозь этот привычный вкус пробивалась острая горечь лихорадки. Припав к детской шейке мордой, нетерпеливо мотая хвостом, я глотал эту горечь, а здоровая сладко-соленая кровь, процеживаясь между сжатыми зубами, вновь вливалась в шейную вену... Я - вампир. Впрочем, это и так ясно.
Через полчаса дело было сделано. Ребенок спокойно спал. У меня в горле саднило, противный все-таки вкус у лихорадки. Я огляделся. На столе стояли кружка вина и миска молока. Такая забота радовала - не так уж много у меня радостей в жизни, чтобы от них отказываться. Сидя на столе, я вылакал молоко. Стоя, не торопясь выпил вино. Огляделся вокруг - чужой дом, чужой уют, в котором мне отказано навсегда. И вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
Священник вернулся через неделю. Я ждал его, но даже в мыслях не торопил. Пусть спокойно занимается тем, ради чего, собственно говоря, и поехал.
Он шел по узкой тропе через рощу, когда я заметил его и нетерпеливо бросился наперерез. Я выскочил на тропу в двух шагах перед ним и, кажется, сделал это слишком внезапно. Мой друг отшатнулся в сторону с ужасом на лице, одной рукой хватаясь за сердце, а другую машинально поднимая для крестного знамения. Теперь отшатнулся уже я.
- Эй, эй, ты с этим полегче! Не шути так!
- А, это ты!, - он перевел дыхание и вытер пот со лба. - А нечего так пугать. Я человек старый, нервный, больной...
- Полечить, может? - ехидно спросил я и ухмыльнулся, обнажая клыки.
- Нет уж, спасибо, я сам, - преувеличено вежливо ответил священник, словно ненароком касаясь нагрудного креста.
Через минуту мы оба смеялись. Мы никогда не причинили бы друг другу вреда. Просто я забыл, что люди не видят в темноте и плохо слышат, а он не сразу узнал меня в неверном лунном свете.
- Ну что в городе? - спросил я, отсмеявшись.
- Город... Да что город. Жарко там и пыльно, - промямлил он и добавил, озираясь: - Что же мы будем прямо тут разговаривать? Пойдем куда-нибудь, к тебе или ко мне.
- Ко мне - решил я. - У меня жасмин цветет.
Мы пришли на местное кладбище, к старой могильной плите на дальнем краю, у самой ограды. Она давно покосилась, уголок откололся - как раз летучей мыши проскользнуть, а поверхность так густо поросла мхом, что прочесть надпись было невозможно. Да и была ли там надпись? Ведь когда те мальчишки с корзинками грибов нашли в чаще мое бездыханное тело, никто в деревне не знал моего имени... Вокруг могилы густо разросся жасмин, образуя что-то вроде живой беседки, белые лепестки осыпались на замшелый камень. Я пригнул ветку с цветами, с наслаждением вдохнул нежный аромат. Люблю запах жасмина. Нет, вру. Ничего я теперь не люблю - ни запах жасмина, ни вкус вина, ни беседы с другом. Я только помню, что когда-то любил это.
Священник чуть замешкался, косясь на сырой холодный камень. Я снял потертую кожаную куртку, расстелил ее на плите. Мы сели рядом. Я ждал.
- В монастырскую библиотеку меня сразу пустили, там меня еще помнят, а в университете было потруднее, но, ты знаешь...
- Послушай, - перебил я его, - ты что, боишься, что я упаду в обморок или взбешусь и начну кусаться налево и направо? Не тяни, говори же - да или нет?
- Нет. Я прочел все, что смог, и нигде не написано, может ли вампир снова стать человеком.
Я, не глядя, протянул руку. Сорвал несколько цветков, смял их в пальцах, уткнулся лицом в ладонь, несколько раз судорожно вздохнул. И только тогда смог очень спокойно ответить:
- Ну и ладно. Не очень-то я и надеялся.
Он тронул меня за плечо, проговорил жалобно, умоляюще:
- Не надо, не отчаивайся! Ты же сильный, ты и с этим справишься! Не надо так!
В его голосе звучало столько боли, что впору было его самого утешать.
- А что же ты там вычитал? - спросил я равнодушно, чтобы хоть что-то сказать.
- Все, кроме нужного, - он невесело улыбнулся. - Я узнал во всех подробностях, как становятся вампирами.
- Это я и сам знаю, - я тоже усмехнулся.
Стать вампиром очень просто. Надо в чудесный летний день отправится с веселой компанией на охоту и заплутать в густых нехоженых лесах. Надо наткнуться на заброшенные, но живописные развалины какого-то замка и остаться там на ночлег. Надо поддаться соблазну и с самодельным факелом полезть осматривать замок. А потом... Винтовая лестница. Пронзительный сквозняк, затушивший факел, шелест кожистых крыльев в темноте. Жгучая боль, ударившая в шею и пронзившая все тело. Воротник рубашки, пропитанный кровью. Обморочная слабость. Потом - долгие дни ужасов и ночи кошмаров. Когда я понял, что происходит, я испугался за город. Я бросился в леса, в чащу, в глушь. Я надеялся, что там меня никто не похоронит, и солнечные лучи убьют меня, а дикие звери разорвут мое тело. Я ошибся. Звери меня уже тогда боялись, а солнце... Должно быть, между смертью человека и пробуждением вампира проходит какое-то время - солнце не причинило мне вреда. И вот я здесь, и вроде бы жалеть не о чем... но я все равно жалею.
- Еще чего хорошего узнал?
- Еще узнал, как убить вампира.
- Ну, это нам не надо. А еще?
Он чуть помолчал и сказал со странной торжественностью в голосе:
- Я узнал, что еще нигде не описано случаев, подобных твоему. Никому и никогда до тебя не удавалось превратить эту беду, это проклятие во благо. Ты знаешь, я всегда относился к тебе с уважением, ты укреплял мою веру в человечество...
- Думай, что говоришь, - перебил я его довольно грубо, потому что он задел больное место. - Я-то не человек.
- В главном - человек, - спокойно возразил мой друг, - иначе не страдал бы сейчас. Так вот я о чем говорю - удивительно, почему прежде не было подобных случаев. Неужели ты настолько лучше всех, с кем прежде случалось такое несчастье?
Меня самого испугала вспышка ярости, охватившая меня. Я вцепился в него, притянул его вплотную к себе, прошипел ему в лицо, задыхаясь:
- Удивительно тебе? Удивительно? А ты знаешь, чего мне это стоило? Не знаешь, так меня спроси! Я ведь с ума сходил от голода, умирал от голода и не мог умереть, потому что голод не может убить вампира. Я наяву бредил, мне мерещился вкус крови, но я не мог... Наверно, тогда я еще правда в чем-то был человеком, я не мог... И так три года, долгих три года! А ты говоришь - удивительно! Да это просто невозможно выдержать!
Я замолчал, потому что не хватило дыхания. И увидел его взгляд - растерянный и виноватый, полный боли и сострадания. Одного не было в этом взгляде - страха. Так безмерно было его доверие ко мне, что он не боялся меня даже сейчас - взбешенного, с клыками, лязгающими прямо у его лица. И я опомнился.
- Извини, - хрипло выдавил я и услышал в ответ:
- Я действительно не знал. Прости, мне, наверное, не следовало говорить об этом. Но ведь ты выдержал?
- Нет. Просто повезло, случай помог. Я уже сдался, я и впрямь не лучше других. Случай привел меня к тяжело больному человеку. - Я прикрыл глаза и снова увидел, как наяву, изможденное, измученное болезнью лицо - серым пятном в полутемной комнате. - Я тогда решил, что будет добрым делом прекратить его мучения. И тут, понимаешь... Я еще не пробовал крови, но уже знал ее вкус, так вот у того человека я вдруг почувствовал какой-то чужой, неправильный привкус. Мне тогда было не до того, я был просто голоден. А через несколько дней он выздоровел. Так оно и вышло.
Мы сидели молча. Было уже совсем темно, и я как-то отстраненно подумал, что надо будет проводить старика домой. Я помнил его еще молодым, сразу после семинарии, полным юношеского пыла и стремления бороться со злом, а воплощением зла казался ему, разумеется, я. С тех пор он постарел, помудрел и стал моим лучшим другом. А я мало изменился за это время. Мне не дано стареть - но, кажется, не дано и умнеть.
- Пойдем, что ли, провожу, - сказал я, вставая.
- Да, конечно, - он тоже встал, помялся и вдруг сказал смущенно: - Знаешь, ты, конечно, не человек. Ты нелюдь и нечисть, и с тобой не следует знаться. Но ты - лучший из людей, кого я знаю.
Прошло несколько недель, а может, и месяцев. Мне трудно следить за движением времени, потому что время скользит мимо меня. Отцвел жасмин. Ночи стали короткими, а вечера - светлыми. Работы было немного, и по вечерам я бродил, меняя обличья легче, чем люди меняют одежду. Охотничья куртка сменялась шелковистой кошачьей шкуркой, а нежный черный мех - перепончатыми крыльями. Черным котом я неслышно скользил по деревне, доводя до безумия собак. Свирепые псы при моем приближении забивались в будки, скуля от страха, а потом так яростно лаяли мне вслед, что из домов выскакивали разбуженные хозяева. Люди меня не узнавали. Какой-то подгулявший парень пнул меня ногой. Я с шипением отскочил в сторону и обернулся человеком. Сам не знаю, что я собирался сделать с наглецом, но ужас на его лице заставил меня почувствовать себя отомщенным. Думаю, нескоро он выйдет из дома в темноте, и нескоро в деревне обидят черную кошку... А крылья летучей мыши позволяли выбраться подальше от деревни. Когда-то давно, много лет назад, я даже долетел до родного города. Очень рисковал - пришлось дневать в чужих склепах, а это опасно. Но тогда мне казалось, что дело того стоило. Это было, конечно, поздней осенью с долгими темными ночами. Сейчас, в разгар лета, мне о таком мечтать не приходилось. Да я и не рвался никуда, мне и округи хватало.
А когда однажды на заре я возвращался к себе, оказалось, что меня ждут. На моей могиле сидел священник, сидел так давно, что успел задремать, свесив голову на грудь. Я осторожно коснулся его руки. Он вскочил, испуганно озираясь, и в утренних сумерках его лицо показалось мне бледнее моего.
- Ты? - он неуверенно улыбнулся. - А я вот к тебе.
- Вижу, что ко мне, - нетерпеливо перебил я. - Говори скорее, а то солнце взойдет.
- Беда у нас, друг мой. В городе чума.
- До города далеко - равнодушно отвечал я.
- Достаточно близко, - возразил он. - Справишься, если что?
- Оттуда же мне знать? Попробую - узнаю. Вообще-то, какая мне разница...
- Да? Это хорошо. Вот только тебя искать приходится...
- Не придется, - твердо ответил я, а потом покосился на светлеющий восток и быстренько юркнул к себе.
На следующий день, сразу после заката, я пришел к священнику. Мы с ним посидели с полчаса, поговорили о каких-то пустяках, выпили по бокалу вина и разошлись, точно я только для этого и приходил. Это повторилось еще раз, еще и еще... А через неделю он встретил меня в дверях, и я все понял по его лицу.
- Где? - только и спросил я.
- Сразу трое, - так же коротко ответил он, - Мельник с женой и парень в доме напротив верхнего колодца. Справишься?
-Должен.
- Скажи потом, ладно? Я ждать буду.
Вскоре после полуночи я вернулся к нему, в единственный на все село дом, где горел свет. Он нетерпеливо бросился мне навстречу, схватил за руки.
- Ну как?
- Нормально, - я видел, что он ждет подробностей, и повторил: - Нормально. Вкус довольно резкий и терпкий, похоже на осеннюю простуду, но не такой кислый.
Он взглянул на меня с изумлением и восторгом и вдруг засмеялся.
- Ох, друг мой, ты сам-то понял, что сказал? Величайшее бедствие, проклятие рода человеческого - а ты улыбаешься и говоришь, что простуда кислее!
- Так ведь правду говорю, - тоже со смехом ответил я. Тогда он посерьезнел и сказал со смущенной улыбкой:
- Ты знаешь, я за тебя молился.
- Ну и зря, - продолжал веселиться я. - Я же нечисть. Разве за меня можно?
- Мне все равно, - твердо ответил он. - Ты мой друг, и мне все равно, можно или нельзя.
Я хотел сострить в ответ по привычке и не смог. Молча шагнул к нему, обнял за плечи. Кажется, я сказал, что никого не люблю? Я тогда солгал.
Поначалу чума мало изменила мою жизнь. С двумя-тремя больными за ночь я справлялся без труда. К тому же по второму разу никто не заболевал, и мы с другом надеялись, что скоро чума покинет наше село. Но как-то вечером , пролетая над рощей, отделяющей село от кладбища, заметил на опушке странное оживление - не то цыганский табор, не то военный лагерь. Конечно, я кинулся к священнику с расспросами:
- Не знаешь ли, что там, в роще, творится?
- Знаю, - он невесело усмехнулся. - Слухи распространяются быстро. В округе уже знают, что у нас тут не умирают от чумы. Скоро и в городе узнают.
- И про меня знают? - встревожился я. Я в общем-то не боялся, просто не хотел огласки. Меня устраивало мое незаметное существование.
- Да нет, конечно. Кто же про тебя расскажет!
- И все больны, да?
- По крайней мере треть. Я их разместил в крайнем шалаше. Ты как, справишься?
Я поперхнулся от неожиданности.
- Я?!
- Ну а кто же? Ты - их единственная надежда, хоть они этого и не знают.
- А... ну... наверное, справлюсь.
Я при жизни-то совершенством не был, а теперь и вовсе нелюдь. Пожалуй, я мог бы наплевать на десяток больных горожан. Но вот обмануть надежду своего друга я точно не мог.
Мне казалось, что это продолжалось уже вечность. Короткие летние ночи слились для меня в одну, бесконечную. Я уже не различал ни пылающих в лихорадке лиц, ни безумных глаз, ни бредящих губ - только жилка, бешено бьющаяся или почти замирающая под пальцами, да резкий, вяжущий вкус во рту. Я больше не ждал полуночи. От зари до зари бродил я по ветхому сарайчику, заполненному стонами и кашлем - а наутро все начиналось сначала. Священнику приходилось еще труднее. Я по крайней мере делал свое привычное дело. А он встречал прибывающих, налаживал кое-как их убогий походный быт, и распределял припасы, и отделял больных, и расселял выздоровевших, и отпевал умерших... И только на закате мы с ним садились вдвоем за стол и выпивали по бокалу вина. Это была единственная передышка, которую мы с ним себе позволяли.
-Сегодня я обвенчал одну пару, - задумчиво сказал священник, глядя на вечернее пламенеющее небо.
-Сумасшедшие, - равнодушно бросил я.
- Нет, они больны. По крайней мере парень. Девушка выглядит здоровой, но вряд ли она могла не заразиться.
- И чего они хотят? - лениво спросил я, отхлебывая вино.
- Чего? - он пожал плечами. - Быть вместе до конца. Они не верят в спасение и боятся расстаться.
- Все равно сумасшедшие.
- Послушай, а ты любил кого-нибудь?
- Да. Это давно было. Очень давно.
- И что?
- А ничего. Я стал вампиром, а она осталась человеком.
-Ты больше с ней не виделся?
- Я ее видел. Один раз. Прошло много лет, прежде чем я поверил, что смогу не причинить ей вреда, и еще больше - прежде чем я решился долететь так далеко. Туда ведь одной ночью не обернешься, в чужих склепах дневал. Не стоило.
- Почему?
- Я забыл, что только для меня время не имеет значения. Живые - стареют.
Я залпом допил вино и договорил:
- Не спрашивай меня больше об этом, ладно?
- Как скажешь, - согласился мой друг и добавил, словно оправдываясь, - Я только про этих двоих...
Я упрямо проворчал:
- И говорить нечего про этих сумасшедших.
А на исходе той же ночи я возвращался к себе. Я медленно шел через рощу усталой походкой честно поработавшего человека, наслаждался утренней прохладой, стряхивал с веток росу... И чуть не споткнулся о парочку, притулившуюся под кустом. Шепот, тихий смех, неясные всхлипывания... Я, конечно, хожу неслышно, но этим двоим и вся деревня не помешала бы.
Я беззвучно приблизился сзади. Протянул руки, коснулся сразу обоих лиц, успел подхватить обмякшие тела и осторожно опустил их на траву. Присел рядом. Больны были, конечно, оба. С девчонкой я справился быстро, над ее дружком призадумался. Небо на востоке уже заметно светлело, пора было торопиться. Мелькнула на миг трусливая мысль оставить парня до вечера. Я прислушался к хриплому, прерывистому дыханию и понял - не дотянет. Клыки привычно вошли в шею. Здоровая кровь едва ощущалась сквозь вкус чумы. Да уж, куда там до вечера - странно было, почему он до сих пор в сознании.
Это продолжалось долго - дольше, чем я мог себе позволить. В серых утренних сумерках я стоял на коленях перед спящими молодоженами, судорожно глотал кровь, косился на восток и мысленно проклинал этих влюбленных идиотов, и священника с его трогательными историями, и судьбу, что привела их как раз на мою тропу, и себя самого - за то, что их заметил. Солнце уже вставало, когда я наконец выпрямился. Парень был бледен от потери крови, но дышал спокойно. И объятий эти двое так и не разжали.
А потом я бежал, спотыкаясь и ничего не видя. Солнечные лучи не убивают мгновенно, но как же они жгут! Я бежал нелепыми прыжками, закрывая лицо руками и пряча ладони в рукава, задыхаясь и ругаясь в полный голос от боли... А самое смешное, что я так ни о чем и не жалел.
Вечером, увидев меня в дверях, священник едва не уронил свой бокал. И было с чего: лицо у меня горело, как кипятком ошпаренное, а на руках кожа вздулась пузырями.
- Что с тобой, друг мой?
- Солнце, - коротко ответил я. Говорить было больно.
- Да как же? Ты же такой осторожный, ты же восход сквозь стены чувствуешь... Как же так?
- Замешкался.
Он засуетился вокруг меня, бормоча на ходу:
- Подожди, я сейчас... Ты садись, что ты стоишь... Я сейчас перевяжу, только найду мазь...
- Не надо. Само пройдет. С перевязанными руками мне работать труднее.
- Ну, как скажешь... А знаешь, те двое, которых я венчал - они проснулись сегодня здоровыми. В роще по дороге на кладбище. Ты из-за них запоздал?
Он внимательно смотрел мне в лицо. Я слабо улыбнулся обожженными губами.
- Не говори им. Пусть верят, что их спасла любовь.
И опять потянулись бесконечной чередой одинаковые ночи. Я должен был заметить беду раньше, но не замечал. Мне казалось, что мой друг просто сильно устал. Да не казалось - он и впрямь уставал безмерно. И когда я увидел, как дрожат у него руки, я еще был спокоен.
- Знобит тебя, что ли? - небрежно спросил я. Вечер был довольно прохладен.
- Знобит. Уже третий день, - согласился он тусклым, невнятным голосом, обернулся к свету - и я увидел мутные глаза с кровавыми прожилками под тяжелыми веками и сухие, потрескавшиеся губы.
Я не знал, что могу испытывать такой ужас.
- Ты болен? - выдохнул я, замирая.
- Похоже. Вот, смотри, - он неверными движениями завернул рукав и показал мне страшную метку - глубокую багрово-черную язву на побелевшей до синевы коже.
- Ты с ума сошел? - спросил я, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать, а глаза уже привычно осматривали его шею. - Ты что молчал раньше? Или ты думаешь, что я всесилен?
- Нет. Я знаю, что не всесилен. Я каждый день умерших отпеваю.
Он говорил невнятно, но твердо. В его словах не было упрека, я и ответил, не оправдываясь, а просто объясняя:
- Я не успеваю. Сейчас ночи короткие, а больных все больше.
- Да, ты не успеваешь. Потому что один. Вдвоем успевали бы.
Я не сразу его понял, а когда понял, то не поверил.
- Да ты сам-то понимаешь, о чем говоришь?
- Понимаю. Я одинокий никчемный старик. Что от меня проку? Мертвых отпевать - невелика заслуга. А ты - спасаешь.
- Да ты точно с ума сошел. Ты же не знаешь, о чем просишь!
- Почему же? Я прошу о бессмертии, - он слабо улыбнулся. - Мне ведь и так немного осталось.
- Ты меня еще проклинать будешь за это бессмертие, - устало вздохнул я. - И потом, ты все равно не успеешь. Я ведь помню, несколько месяцев прошло, прежде чем я проснулся.
- У меня будет быстрее, я знаю. Не забывай, я про вампиров все прочитал. Ты ведь долго умирал, а меня ты сразу убьешь.
Я понял, что спорить бесполезно. Мог бы и раньше понять - столько лет его знаю. Я вздохнул и принялся ощупывать его шею, короткую толстую шею с уже набухающими бубонами.
- Постой, - вдруг робко спросил он, - как ты думаешь, это не грех?
- Что?! - поразился я.
- Ну, это же вроде как самоубийство.
- Глупости, - отрезал я. - Какое же самоубийство, если это я тебя убью?
- Но я сам попросил...
- А я мог бы и отказаться.
Я отвернул его голову немного в сторону и склонился, примериваясь к вене. На миг наши лица соприкоснулись.
- Ты плачешь? - удивился он. Я промолчал.
- Разве вампиры плачут?
Я промолчал.
Тогда он сказал спокойно и уверено, словно этот пустяк разрешил его последние сомнения:
- Я всегда говорил, что в главном ты - человек.
А слезы жгли мне лицо и мешали смотреть, но я не мог их вытереть. Я обеими руками держал за руку своего лучшего и единственного друга. И продолжал держать даже тогда, когда его ладонь стала холоднее моих.
Если когда-нибудь вы увидите двух черных котов, беззвучно скользящих в сумерках, или двух летучих мышей, кувыркающихся на фоне закатного неба - пожалуйста, помашите нам рукой. Мне все равно, а моему другу будет приятно. За столько лет он так и не привык к тому, что люди нас боятся.