Прибивается к местным всякий пришлый люд - пережидать холода, зимовать. Богомольцы, бродяги, всякие бывшие красильщики и бурлаки, бесчисленные погорельцы, из неведомых, с роду не горевших деревень.
Заходят в избу, как к себе домой. С порога затянут знакомую песню "Подайте, православные, на прокорм семи детей". И тут же котомку в угол, сами к печке.
По ноябрьской стылой черной грязи пришел в деревню Дед.
И в тот же день объявилась на огородах кудлатая собачонка.
Видно, уже с неделю бродила она нежрамши, такая у нее была худая и печальная морда, и тельце - жалкое, субтильное, с провисшим пустым брюхом, как будто она только что ощенилась. Все сало с боков пустолайка давно проела, и теперь непрерывно дрожала, тощая, серая, не годная ни на что, только на повыть да потявкать.
Но от пущенных в нее комьев земли уворачивалась ловко.
-ЖужА?
-МумА.
-Ребята, это кобель.
-Тогда будет Полканом.
Дед поселился в одной из брошеных изб, на окраине, у самого леса. Печь чинить не стал, и та чадила, выпуская клубы сизого дыма, так, что приходилось открывать все окна. Зато потом, когда дрова перегорали, в пятистенке становилось тепло.
Чем старик кормился? Было ли у него какое ремесло? Неизвестно. Его вообще мало кто видел. И не каждый день воняло дымом у заброшеной избы, не так уж часто открывались окна.
Полкан прибился к хозяйскому дому и понабрал весу. Теперь пес был не столько жалок, сколько смешон: тонкие кривые ножонки, и - живот барабаном.
Оказалось, знал он всякие трюки, мог замирать, мог вертеться волчком, подавал лапу - правую, левую, какую попросят. Смотрит умильно, будто все понимает, и только что не говорит. Потом попался на глаза кому-то из хозяев. Сразу пса отмыли, так, что полканова шкура распушилась, и в момент побелела до белизны первого снега.
Появились у него и какие-то свои важные собачьи дела. Он мог пропадать по нескольку дней, ночевал неизвестно где, а потом возвращался, потрепаный, но довольный.
* * *
Дедово довольство кончилось в одночасье.
Как-то под вечер, когда он опять зачадил своей печкой, в дверь постучали.
- Ты, дед, вот что. Зла на нас не держи, - с порога начал старший из михеевских, - зла, говорю не держи. А разговор серъезный будет. Так что мы войдем уж.
- А ты нас угости. По-соседски, - лениво продолжил михеевский второй, до этого оглядывавший избу, как бы что-то прикидывая в уме.
- Знаешь ведь, дед, что про тебя говорят, - начал старший.
- Куры в деревне пропадают. А чем ты живешь - непонятно. Следы люди видели где не надо, вроде как бы звериные. Мелкий такой зверек, волчок этакий. Мелкий, но зловредный. Смекаешь? - докончил меньшой.
- Ты у нас зимуешь? Зимуй. Кто таков не спрашиваем. Но кур не трожь.
Народ в деревне был ушлый, знал как оборачивающихся отучить от воровства. Обрубали таким ногу. Если костыль смастерить - хоть до Петербурга дойдешь. А вот на четырех уже не побегаешь. Все честно.
-Так что, дед, ты нас угости по-соседски. А там поглядим...
* * *
Потом в деревне бушевала буря - с хозяйкиным криком, с беготней старосты по дворам, с тревожными лицами, выглядывающими из каждого окна - на чей идут двор? Что-то будет?
Наконец, разъянилось.
Обоих михеевских изловили по чердакам.
В солдаты!
Хоть и был старший переростком, а младшему не подошло еще время.
Те поначалу отбивались, шумели. Божились, что не тронули деда и пальцем.
Одноногий Полкан лежал в это время на снегу, опять весь клочной и серый, и точил слезу из умильного карего глаза. Только морда его была по-прежнему белой, и от того казалась седой, стариковской.
Когда мужики подошли к нему, чтобы завернуть в рогожу и оттащить с дороги, пес уловил в разговоре слово "лапа", и приподнял единственную свою ногу - переднюю, правую - как, бывало, делал раньше, веселя народ всякими штуками.
Потом вздрогнул, вытянулся, и навеки замер.
Тогда кто-то ухватил оглоблю, и переломил ее о спину михеевского.
Много еще чего было...
А избу, где жил Дед, в тот же день растащили по бревнам, так страшно стало ходить мимо нее, еще пахнущей вчерашним дымом.
* * *
У шестого верстового столба он, наконец, остановился перевести дух и вынул из-за пазухи холщовый сверток....
На загаженной побуревшими пятнами холстине лежали три собачьи ноги, тонкие, как лапы щуплого домашнего гуся.
"Ничего, - подумал Дед, - мяса дня на два хватит, а там выйду к какому-нибудь жилью. Перезимуем".
И побрел дальше по ноябрьской стылой черной грязи.