Погоня, кажется, отстала. По крайней мере, он не слышал шагов вооружённого парня. Характерный запах так же удалялся. Теперь вокруг пахло плесенью, гнилью, кошками и крысиным помётом. Должно быть в этом подвале жили сотни крыс. По крысе на каждого обитателя девятиэтажного дома.
Давид дышал часто и шумно, стараясь прийти в чувство, отогнать усталость и мысли о том, что смерть только что гналась за ним по пятам. Буквально сидела у него на хвосте.
Он даже не удивлялся тому, как же хватило сил протиснуться сквозь едва приоткрытую подвальную дверь в этот скользкий полумрак дома. Сильнее чем логичное, такое человеческое удивление были эмоции простые и понятные. Ужас от осознания возможности гибели. Злость, направленная на человека, что ещё пять минут назад бежал за ним, Давидом, с травматом.
"Бога в душу мать, - Давид прислонился к холодной стене, набирая полную грудь осклизлого, провонявшего плесенью, кошками и крысами воздуха, - кто вообще продаёт таким уродам оружие? Ну откуда, откуда они его берут?".
Вопрос был риторический. Давид всё-таки не вчера родился и прекрасно понимал: урод найдёт способ достать ствол или нож. На то он и урод, чтоб не знать, не ведать другого способа самоутверждения кроме как через унижение и уничтожение слабых.
Хорошо, что этот юный представитель подвида человеческого "уроды" промахнулся три раза подряд. И бегал не так быстро, как Давид.
Усталость взяла своё быстро. Давид что называется "отключился" прямо здесь. Проваливаясь в уютное чёрное "Никогда-Нигде" он ещё успел напомнить себе: нужно обдумать дальнейший план действий. Да, в передрягу он попал такую, что выкрутиться трудно. Но не бывает же трудностей непреодолимых?..
Как и в подавляющем большинстве случаев, ему снилась работа и вопли главного инженера - барышни юной, некомпетентной и неуравновешенной. В этом сне Давид, правда, не молчал, потупив глаза в пол и осознавая, к чему же привела расчетная ошибка. Он укусил свою начальницу, эту глупую Юлию Андреевну за руку. Крепко укусил, так, что металлически-нейтрально-солёный вкус застыл на языке, наполняя тело ранее неизведанной лёгкостью, а жизнь - странным смыслом. Юлия Андреевна, или Стерва Андреевна, как её величала новоприбывшая молодёжь, визжала и била Давида по голове то папкой, то пресс-папье, но он не чувствовал боли, только странную лёгкость...
Давид проснулся от голода. На протяжении нескольких секунд он пытался осознать, где он, почему вокруг только полумрак трубы да тряпьё, и почему так отвратительно воняет вокруг кошками и крысиным дерьмом. Потом всё встало на свои места: он вспомнил и того парня с травматом в свободной одежде, и то, как буквально проскользнул в открытую подвальную дверь...
Голод, сдавливавший что-то в животе болезненными спазмами, поднял Давида на ноги, повёл его к подвальной двери. К счастью всё так же приоткрытой.
Строго говоря "приоткрытой" дверь можно было назвать с трудом. Скорее, дыра, пробитая в ней неизвестно кем и как, образовывала небольшой лаз, пригодный больше для кошек, чем для человека. Давид мысленно обругал ЖЕК и на всякий случай - подростков, ещё год назад облюбовавших двор для вечерних посиделок под пиво и гитару. Только неуёмная энергия вкупе с явным недостатком ума столь характерная для юных и беспринципных людей могла бы сотворить такое.
Однако, - и этого он и не думал отрицать, - именно чужие безалаберность и гиперактивность и спасли ему жизнь сегодня утром.
В щель он протиснулся не с первой попытки, а сумев всё-таки пролезть в неё, плотно прижимаясь к полу, Давид пребольно оцарапал бок. Боль он стерпел почти молча. Только мысленно выругался настолько грубо, насколько позволяло ему воспитание интеллигента в третьем поколении и двадцатилетний опыт работы на государственном предприятии.
Нет, в другое время он ни за что не полез бы в такую вот щель. Но голод был сильнее, больше был, чем какой-то там несчастный Давид.
Молодая весенняя зелень была бурой, но это его давно уже не смущало. Вся листва ещё прошлым обратилась в буро-коричневую. Серый двор, знакомый Давид уже пятьдесят шесть лет как, от этого казался ещё более мрачным, настолько, что даже повыть тянуло. Давид себе такого не позволял. Ни воспитание, ни голод, заставлявший экономить каждую малую крупицу энергии, не разрешали ему заниматься подобной чепухой.
Впрочем, закрыть рот во время широкого смачного зевка он так и не смог.
- Кузя, Кузенька! - воскликнула девочка лет десяти, ожидавшая у подъезда. Звали её не то Аней, не то Олей - короче говоря, имя у внучки соседа было до крайности банальное. Потому, наверное, Давид его и не запомнил.
Девочка ждала его с пакетом, как и в прошлое утро.
Он хотел было возмутиться. Какой ещё Кузенька? Его звали Давидом Абрамовичем! Однако он смог выдать лишь какое-то неодобрительное, короткое урчание. Голод погнал его к девочке. В пакете была еда. Какие-нибудь объедки, которыми даже бомжи брезгуют. Однако теперь содержимое кулька было для Давида центром и смыслом существования, единственным, что ещё худо-бедно заставляло его переставлять трясущиеся от напряжения конечности.
- Кузенька, где ж ты пропадал? Ну, чего боишься? Иди сюда, глупый. Я тебе покушать принесла, - позвала девочка с банальным именем.
Гордость в Давиде Абрамовиче с минуту боролась с голодом, заставив в нерешительности остановиться и смотреть на буро-серую соседскую внучку. Голод, как и всегда, взял верх.
"Чёрт с ним, Кузенька так Кузенька", - решил Давид и побежал, радостно виляя хвостом и скуля. Остатки достоинства рассыпались вокруг с тонким метафорическим звоном, подобно тому, как рассыпаются осколки стекла.
До своей первой смерти Давид был рьяным атеистом. Но, предоставь ему какой-нибудь именитый учёный неопровержимые доказательства существования осознанного посмертия, он скорее поверил бы в иудейский или христианский Ад, в языческую Вальхаллу или какой-нибудь Ирий.
Во что угодно, только не в бредни о реинкарнации.