На полупустую парковочную площадку легко, совершенно как крылатое насекомое, у которого вдохновенно раскинуты прозрачные крылья, с негромким жужжаньем сел летательный аппарат. К концу XXI века эти флайеры-стрекозки начали повсеместно вытеснять заполонивший дороги автотранспорт. Все с восхищением признали летающие авто прорывом в будущее, бурно радовались отсутствию контроля со стороны полиции и даже как-то не придавали значения обилию катастроф и смертей и единственно, чему огорчались, так это тому, что взвиться в небо на таком красавце-флайере было удовольствием недешёвым.
Но привычные к полётам, по уши в ритме современной жизни, двое девчонок выпрыгнули из своей "стрекозы" прямо на асфальт площадки, минуя трап, который уже подвозил услужливый робот. Быстрым шагом, явно разминая на ходу затёкшие ноги, девчонки, обе в шортах, миновали размеченную площадку под ярким солнцем и шагнули в тень, такую прохладную тень леса, словно из другого мира. Там всё шуршало шорохами дриад, полнилось запахами и дуновениями чего-то дикого, живого, сочно-зелёного, что не сумел ещё вырубить и вытоптать на планете прагматичный "хозяин"-человек.
Первая из девушек, та, что вела флайер, приземистая и плотная Клео, взглянула с лёгкой усмешкой на подругу, когда задумчивая и рассеянная, она споткнулась о выступающие корни. Более деловая, ближе к реальности, Клео достала из рюкзака газировку, разлила по стаканчикам. Эвелина благодарно улыбнулась ей и жадно выпила.
- Слушай, Клео. А чего мы не подлетели к самому замку? Тут ведь идти где-то километра два по лесу.
- А тебе не нравится?
- Ну что ты! Тут здорово, воздух какой! - она набрала полные лёгкие, даже раскинула руки, смеясь, и выдохнула. - Почаще бы нам, горожанам, в такие лесные оазисы. Тут словно оживаешь, начинаешь птиц слышать, а главное - самих себя.
- Я нарочно не припарковалась у самого замка нашего людоеда-работодателя, - ответила Клео и взглянула на спутницу внимательным и долгим взглядом. - Поговорить надо. На лету - как-то не очень...
Клео, она же Клеопатра, ничем не напоминала легендарную египетскую царицу, в честь которой её нарекли. Абсолютно иной типаж. В ней не было ничего эротически вычурного, волнующего или этакого загадочного. Плотно сбитая, грудастая, будущая чудесная домовитая жена, хозяйка, мать, она всегда оставалась бледненькой, без всякой косметики, скромной и незаметной. Заметной эта "мышка серая" становилась только тогда, когда нужно было блеснуть знаниями, решить какую-нибудь сложнейшую задачу. Вот тут весь класс гимназии, когда девчонки ещё учились, с обожанием ожидал её подсказки, вот тут она, будущий физик-теоретик, действительно блистала, даже затмевая красавицу Эвелину с её накрашенными томными ресницами и эротичной грацией уже в те годы, Эвелину, по которой вздыхали все мальчишки класса.
Впрочем, Эвелина в гимназические времена тоже, в отличие от самых красивых девочек гимназии, обсуждалась одноклассниками не с точки зрения совершенства её ножек и прочего, а как самая одарённая в области гуманитарных наук. У неё все дружно списывали диктанты, просили написать сочинение, подсказать по истории, её выдвигали на конкурсы, ток-шоу и конференции.
Клео, вздохнув, присела на замшелый ствол поваленного дерева, плеснула себе ещё минералки. Вид у неё был усталый. Сидящая рядом Эвелина с нежностью, как-то вопросительно смотрела на неё. Клео невольно чуть поморщилась:
- Правда? Ой, неужели? От Гриши, да? Ой, как я рада за вас! А когда свадьба?
- Подожди, куда спешить? Вот пройдёт токсикоз... А главное - чтобы вы вернулись с задания.Чтобы всё обошлось благополучно. Тебе не страшно, а? Скажи откровенно.
Эвелина задумалась.
- Однозначно и не ответишь. Конечно, тревожно, внутреннее напряжение. Сплю плохо. Но ведь мы летим туда втроём. Со мной Гриша и Артур. Твой Гриша - не просто изобретатель, он - гений. Я ему верю. Надеюсь на него полностью. Конечно, летим в XIX век... Наши уже летали кое-куда в прошлое, но больше в ХХ век. Похищали предметы искусства, обворовывали биржи, устраивали спекуляции на знании будущего. Помнишь? Делали ставки на каких-нибудь там матчах, соревнованиях, тотализаторе... Но всё это были лишь пробные попытки, лишь первые вылазки...
-Всё это было гнусным мошенничеством, - перебила Клео. - Обогащали нашего хозяина.
-Согласна. Но вот теперь... Это задание... Оно совсем иное.
- А оправданно ли оно ? Хотя бы с точки зрения человеческой морали... Об этом я и хотела сейчас с тобой поговорить. Давай взглянем на всё честно, всё обсудим, как на духу. Пока мы с тобой вдвоём.
Сказав это, Клео приобняла подругу, взглянула в упор. На Эвелину смотрели из-под прозрачных очков светло-серые, не знавшие никакой косметики глаза, которые, казалось, видели и постигали куда больше, чем говорили губы, смотрели вглубь подсознанья, от них нельзя было ничего скрыть. Эвелину от этого чуть передёрнуло, она зло пошутила:
- Уж не ревнуешь ли ты меня к своему Гришке? Вдруг мы там с ним любовь затеем в другом мире, где никто не увидит?
- Это ещё не самое страшное, - как-то глубокомысленно, глядя вдаль, в шумящую темноту леса, сказала Клео, так и не поддержав шутливый тон. Она поправила свои длинные волосы тусклой шатенки, расчёсанные на прямой пробор и схваченные сзади хвостиком, потом задумчиво заговорила опять:
- Вот он нас сейчас созывает, наш босс, всю группу. Обсуждаем детали, отрабатываем задание. Но ведь там - живая жизнь двухсотлетней давности, той, давно ушедшей эпохи!
- Я в курсе, что такое историческая психология, чем мышление тех людей отличалось от нашего,- взвилась обиженно Эвелина, словно подруга-физик, которая безраздельно царила в своём мире точных наук (где она сама, Эва, скромно помалкивала) словно подруга эта решила незаконно завладеть и её приоритетами, той сферой, духовной, литературной, мечтательно-нездешней, где по праву царила она.
Эвелина всегда, когда её не понимали, отчуждённо-устало прикрывала карие глаза громадными загнутыми ресницами, словно сдерживая раздражение. Она плавно, по привычке красуясь, как на подиуме, отвела упавшие на плечи прямые длинные волосы синего цвета (по последней моде), подняла подбородок.
- Сейчас, чувствую, ты, Клео, обрушишь на меня целую тираду в моралистическом духе. Уже предвижу. Как можно врываться в чужую эпоху и выдёргивать из неё человека? Так? Ты это хотела сказать? Такое деяние, мол, совсем не то, что воровать картины или делать ставки на бегах. Человек де врастает в своё время, в свой век, является носителем сознания своей эпохи. Без неё он не приживётся ни к какой другой. Если был творцом, питался духовностью своего народа, его настоящим и историческим прошлым, взростал на почве этой духовности, то, будучи перенесенным на почву непонятного ему будущего, ослеплённый и оглушённый шумом нашего космического века, он станет попросту бесплодным, - она усмехнулась, - попросту сопьётся, навеки замолчит. Так?
- А ты, Эвелина, (хочу ещё раз наивно спросить тебя) ты отдаёшь себе отчёт, на Что ты замахиваешься? К Кому ты идёшь со своим авантюристическим предложением?
Эвелина, как от удара, втянула ртом лесной воздух и выдохнула, прикрыв вычурными ресницами свои глаза, которые метали молнии. Мерно подышав, заставила себя успокоиться.
- Ты считаешь, что наше задание не оправданно? Преступно? Аморально? Так? Говори.
- Видишь ли, Эва, я меньше всего в чём-либо обвиняю тебя, - Клео опустила голову, спрятала лицо в ладони, задумалась. - Если уж рассуждать честно, то виноваты мы все, каждый по-своему. Рыба гниёт с головы, как известно. Начнём с главного - контрабандиста и вора, который шныряет по временным каналам, вынюхивает, где что можно урвать и обогатиться, с нашего босса-миллионера, красавчика, которому всё сходит безнаказанно с рук, хотя по нему тюрьма плачет, с нашего "принца Флоризеля". -
- Кстати, ухмыльнулась Эвелина, ты не знаешь, откуда у него такое романтическое прозвище?
- Да у него фамилия какая-то похожая. Флоринский, что ли, не помню. А звать его Толик. Принцем Фло его дразнили когда-то в детстве, это погоняло такое. Однако потом он разбогател, возвысился и из дразнилки сделал себе этакий загадочный псевдоним. А возвысился тем, что не побоялся промышлять тайными путешествиями во времени (прямо из своего замка). Ведь такие вещи, как и полёты в космос, инициирует государство, они запрещены частным лицам по этико-моральным соображениям.
- Знаю я, Клео, знаю. И как мы ещё все на свободе, тоже удивляюсь, - вздохнула Эвелина. - Но вот ты, вроде бы, меня стыдишь, что ли, или отговариваешь, остановить хочешь на самом краю, а ты не забыла, случайно, подруга, какая твоя и Гришина роль во всей деятельности Флоризеля? А? Мне кажется, что роль ваша - главная, без вас никто никуда бы не полетел. А про "эффект бабочки" с лёгкой руки Рэя Брэдбери вы не забыли, кстати?
- Нет, не забыли, - вздохнула Клео, - и боимся точно так же, как и ты. Изменим что-то в прошлом, а икнётся-то в настоящем. Знаю я нашу вину. Возможно, мы когда-нибудь понесём за неё ответственность. Это ведь Гриша на средства Флоризеля сотворил новый усовершенствованный аппарат для путешествия по временным каналам, "корабль Времени", как он его назвал. Гриша - творец, а я - его помощник. Думаешь, не осознаю?
- И осознаёшь, и мучаешься, и несёшь свой крест. - Эвелина обвила её руками, прижала к себе её голову. - Успокойся, Клео, успокойся. Всякое достижение науки может стать опасным и даже роковым в чьих-то нечистоплотных руках. Вспомни, что написал когда-то Оппенгеймер, создав атомную бомбу?
- Кажется, : "Мы сделали сегодня работу за дьявола." Так?
- Да, именно.
- А потом были Хиросима и Нагасаки...
- Да. Но подумай, Клео, если бы человечество не овладело атомной энергией во всех аспектах её применения, ведь недостаток энергетических возможностей тормозил бы прогресс...
- Ладно, не читай мне лекции, Эва. Я, видишь ли, и горжусь тем, что мы с Гришкой сотворили, и боюсь ответственности. Боюсь, что Флоризель использует во зло то, что могло бы дать человечеству несказанные возможности. Аж представить страшно, аж дух захватывает. Путешествия во времени... Как я понимаю, они должны быть тщательно выверены, им должна быть дана моральная оценка какой-нибудь очень высокой, очень грамотной комиссией.
- Не мучь себя этими упрёками. Я, вот например, тебя и Гришу ничуть не осуждаю. Вы, двое молодых физиков, вы - начинающие, без всякой материальной базы. Вас бы вряд ли пропустили сразу в большую науку. А тут вы получили средства, лабораторию, технику...
- И даже купили жильё и создали семью. Всё это замечательно. Только тревога не покидает. Ты всё обдумала? Ты всё для себя решила, Эва? Ведь он сейчас нас всех созывает на последнее совещание, а завтра, наверное, вы уже полетите. Ты отдаёшь себе отчёт в том, Что ты делаешь? Ещё не поздно всё отменить, уйти из проекта. И я пойму тебя, Эва, какое бы ты ни приняла решение. Только хочу, чтобы ты пропустила его сквозь свою душу, как через фильтр. Тогда, я уверена, оно будет чистым и честным.
На глазах Эвелины против её желания заблестели слёзы, одна покатилась по щеке. Девчонка сразу стала некрасивой, шмыгнула носом, растёрла слезу. Губы, как она ни старалась, судорожно кривились, прыгали, она еле внятно произнесла:
- Спасибо, Клео, спасибо, что ты обо мне такого мнения. Мы все - не святые, все в чём-то виноваты, в какой-то грязи издрызганы. И всё-таки сохранили в себе людей. Я знаю, ты, если сочтёшь это преступным, то сможешь отказаться от проекта и не позволишь Грише запустить свой корабль. И плевать вам на Флоризеля, хоть вы и останетесь нищими. И ещё спасибо тебе за то, что ты не упрекнула, не кольнула меня больнее всего. Ведь я с этим авантюристом Фло, Дон-Жуаном нашего века, ещё недавно жила. Вот такая вот дура, вся в иллюзиях... Не хотела видеть правды.
Клео взглянула в её глаза с размазанной тушью. В её собственных под очками тоже хрустальными линзами застыли слезинки.
- А сейчас вы уже не вместе?
- Нет. Когда я поняла, что он спит с любыми первыми попавшимися молодыми и гульливыми, то я порвала с ним, обрела свободу.
- А почему ты по-прежнему в нашем "клубе путешественников"? Да ещё на главных ролях?
- Не нашла пока никакой хорошей работы. Деньги нужны. В клубе я осталась только в качестве филолога. Он щедро платит, наш Фло, надо сознаться, этим нас всех и держит, тех, кто не сумел вписаться в систему. Вот в последнем проекте я уже даже не только филолог или историк-консультант, а прямо-таки актриса. Забавно, не правда ли?
- Да ещё и в главной роли! Браво, Эвелина! Ты -красавица, ты - умница, никого лучше для полёта в Х1Х век ему не найти. Но всё же скажи мне, Эва, (я не из любопытства спрашиваю, но мне что-то подсказывает, что ты не ради денег летишь туда, я тебя слишком хорошо знаю, ты не алчная дешёвка), скажи, я хочу понять тебя: зачем? Зачем ты летишь туда? Зачем будешь пытаться уговорить величайшего поэта, гордость нашего народа бросить свою эпоху и лететь сюда к нам, в ХХ1 век? Неужели только ради гонорара да славы, сенсации или процветания Флоризеля?
- Сама знаешь, что нет.
- Знаю. Ты бы не купилась ни за какие коврижки.
- Я лечу по собственному убеждению,- уверенно и твёрдо поджала губы Эвелина, выпрямила голову, ушла взглядом куда-то вслед за лесными дорожками, где меж ветвей полосами пробивалось солнце, и в этих льющихся струями лучах плясала облачками свой торжествующий танец мошкара. Взгляд девчонки тоже посветлел, согрелся, стал увереннее.
- Неужели не понимаешь? Я люблю Пушкина. Вот такая вот я неоригинальная. С детства люблю.
- Его все любят...- перебила Клео.
- Замолчи! Я хочу спасти его! Он же погиб в 37 лет. Не просто погиб - был затравлен и убит! Уже в нашем веке, в ХХ1-ом, депутат Заксобрания Петров сделал запрос в Следственный Комитет. Хотел, чтобы криминалисты доказали всему миру: это было убийство, а не честный поединок. Не просто дуэль с целью омыть кровью поруганную честь. Убийство! В результате заговора. И кавалергард Жорж Дантес (кстати, "голубой", любовник "папочки" Геккерна) был лишь выдвинутой для этой роли фигурой. Не он - так сгодился бы и другой. Всё было рассчитано, всё подстроено, обострено, раздуто, как пожар из искры, пасквилем 1836 года...
- Хватит, Эва, тебе больно об этом говорить, не надо. Я поняла тебя. Что ж... Если ты летишь спасать свою святыню... Тебя не переубедить. Дай Бог, чтобы тебе всё удалось.
- А ты веришь в то, что я смогу?
- Если честно... э-э-э... то нет. И потом, подумай: вот ты, допустим, его привезёшь, а здесь, будет ли ему хорошо здесь? Флоризель, конечно же, сделает на нём деньги. Колоссальные деньги. Ну а сам Александр Сергеич? Не окажется ли он какой-то экзотической обезьянкой в золотой клетке? А сможет ли прижиться, захочет ли...
Эвелина мечтательно сверкнула карими глазами. Казалась в этот момент чуть тронутой, как какая-то чудачка из психушки со своей навязчивой идеей.
- Мы бы убежали с ним от Флоризеля.
Клео погрустнела, словно услышав совершенно уж бредовую вещь из уст сошедшей с ума подруги. А та вдохновенно продолжала:
- Я давно уже готовлюсь к своей роли. Мы с Гришей появимся в доме Лавалей у графини Александры Григорьевны, на Английской набережной. Вотрёмся в толпу на одном из её пышных балов. Я ведь изучила французский, все исторические подробности, тонкости этикета, манеры, аксессуары и так далее. По-моему я уже вжилась, вросла в канву Х1Х века...
- А я знаешь, чего боюсь?- спросила Клео, аппетитно хрустя солёными сухариками из пачки и протягивая их подруге.- Боюсь, что Флоризель никогда не отпустит тебя.
- На всю мою будущую жизнь он лапу не наложит. Я уйду от него, обязательно уйду. Но этот полёт, последний, мне нужен.
Клео по-прежнему хрустела сухариками, они чуть пахли мясом и чесноком. В ответ на немного удивлённый взгляд Эвелины она, словно оправдываясь, объяснила:
- Знаешь, теперь часто хочу есть, хоть понемножку.
- Ребёночек требует?- с грустным умилением прошептала Эва.
- А ты ведь тоже недавно была беременна.
- Откуда ты...
- Догадалась. От Флоризеля?
Эвелина опустила глаза.
- Всё уже. Я сделала аборт. Такой, как Фло, - не для семьи.
Клео печально помотала головой, не соглашаясь. Потом встала.
- Идём. Мы и так уже опоздали.
- Плевать. Без нас не начнут. Я - главная героиня спектакля.- Потом добавила совсем другим тоном,- ты, конечно же, молча осуждаешь меня. Как я могла? Сгубить ребёнка... Пойми: сначала был просто порыв ненависти к его отцу. И больше ничего. Потом, когда стало уже поздно, пришли мысли о ребёнке. О том, как он был бы мне нужен... Он мог бы быть... Теперь по церквам хожу, вымаливаю прощение. И - чтобы послан мне был ещё...- она не договорила, всхлипнула.
Люк Корабля Времени рывком открылся. Снаружи пахнуло заснеженным лесом, свежестью, бодрящим морозцем с каким-то сказочным зимним таинством. Эвелина чуть поёжилась, охватила руками свои голые плечи (вечернее платье было сильно декольтировано, плечи смело обнажены, и только ниже, прикрывая грудь, волновался и вздыхал белоснежный пух марабу. Этим же пухом белой птицы был отделан и веер).
Появился Гриша. Тоже в одеянии двухсотлетней давности. Просунулся в люк корабля. Конечно же, зацепил своим чёрным шёлковым цилиндром, тот покатился в снег. Гришка, такой нескладный в непривычной для него крылатке, ещё раз обо что-то задел, влезая, зачертыхался, но вдруг, словно колдовство сбылось, застыл на месте, будто созерцая царевну-лебедь, у которой во лбу звезда горит, так и оцепенел, даже руки развёл в стороны.
- Ну ты и... Просто... Слов не нахожу...
- Ладно, Гриша, не надо. Я тоже могу тебе сделать комплимент: ты очень здорово всё разрулил с каретой. Мы уже едем на бал?
Гриша потерял цилиндр, равновесие и способность соображать не зря. Привыкший видеть девушек-современниц в мужской одежде и с распущенными волосами, всячески эмансипированных и внешне и в поведении, он вдруг увидел воплощённое художником-модельером женственно прекрасное создание прошлого. Перед ним сидела юная дама, одетая чуть схоже с портретом Гончаровой. Но художник явно хотел превзойти хвалёную диву придворных балов, из-за которой разыгрался самый громкий любовный скандал того романтического столетия. Не пожалел светлых шелков и драгоценного пуха, бриллиантов на лебединой шейке, которые волнующе сбегали вниз, в ложбинку меж полуоткрытых грудей. В волосы, как тайные звёзды, тоже вплетались бриллиантовые сполохи, то там, то тут вспыхивали радугами в пепельно-русых кудрях, уложенных в высокую причёску. Полуоткрытые губы, казалось, дышали тайной страстью, в то время как ресницы, удлинённые стилистом, на карих глазах (чёрные, шёлковые, загнутые вверх) застенчиво прикрывали какие-то бушующие душевные порывы, скрывали своим трепетом, защищая хрупкую прелесть души от посторонних глаз. А может быть заманивали, и всё это была лишь игра?
- О как ты прекрасна! Неужели можно так перевоплотиться?- вырвалось у Гриши.
- Нужно просто капельку... влюблённости,- ответила она томно.
Гриша, похоже, принял это на свой счёт. Щегольской мужской костюм светского хлыща (наподобие Онегинского из одноимённой оперы) сидел на нём довольно мешковато, а неумение носить сползающий на сторону цилиндр было очень заметно. Но всё же, немного потоптавшись и придя в себя, учёный как-то слегка адаптировался вблизи прекрасной дамы, в блеске её насмешливых глаз, в том веке, в который сам себя загнал, и вынужден был носить этот цилиндр (будь он неладен, не сесть бы на него случайно, а то будет в виде гармошки) и учтиво произнёс:
-Сударыня, как вы изволили заметить, мне всё удалось. Я был в доме графини Лаваль. О, достойнейшая дама, должен вам сказать! Она любезно пригласила меня с женой ( то бишь с вами) на сегодняшний бал, который начнётся...
- Подожди, Гриша, а как же...
Эвелина не понимала, как графиня могла пригласить совершенно незнакомого человека, да ещё с неуважаемой в том веке иудейской внешностью (у Гриши были характернейшие для его национальности масляные чёрные глаза навыкате, кучерявые бачки и большущий многообещающий лоб с залысинами. Напоминал он скорее какого-нибудь приказчика из Бердичева, чем столичного дворянина, да ещё мужа такой дамы, просто подавляющей своим отточенным аристократическим совершенством).
- Я понимаю. Вы, сударыня, засомневались, хорошо ли меня приняли. Уверяю вас: лучше не бывает.
- Вы и вправду гипнотизёр, друг мой?
- С помощью своего научного изобретения, мадам, я внушу кому угодно всё, что угодно. Извольте.
С этими словами он слегка распахнул на груди полы своего сюртука, и на шёлковой подкладке ясно виден стал плоский, наподобие смартфона, предмет в кожаном футляре.
- Это гипнотизирующее устройство, с вашего позволения, дорогая. Придя к Александре Григорьевне, я сначала внушил ей симпатию к себе, потом представил вас, показав ей вот этот медальон с вашим портретом, как свою жену. Она воскликнула: "Шарман!" И, кстати, я отрекомендовал вас как её внучатую племянницу из Москвы, о которой она до сих пор и не слышала.
- И как старушка отреагировала?
- О, говорю же вам, графиня была в восторге! И, разумеется, пригласила нас на бал. Сказала, что сгорает от нетерпенья увидеть свою молодую родственницу.
Эвелина бросила взгляд в окно корабля. Вокруг был только лес. Шумели, склоняя верхушки, тёмные ели на фоне январской тьмы. Вроде бы, лес как лес, укутанный снежным одеялом до весны. Но только это был разбойничий лес Х1Х века, вздрогнула Эвелина. Всмотрелась: прикрытая дымкой луна лила свой загадочный свет на заснеженные лапы молодых сосен поблизости.
"Загадочный свет...- подумала девчонка из будущего, услышав уханье ночной птицы.- К добру ли мы сюда прилетели? А уже стемнело. Пора на бал, Золушка." Эвелина ещё раз глянула на табло Корабля Времени. На зелёном фоне светились цифры - даты того мира, в который они метеором ворвались. Шёл январь 1837 года. По старому или по новому стилю показывало табло, Эвелина не знала, а уточнять у Гриши не стала. Неважно. Уже январь! А умрёт тот, к кому она устремилась сквозь бурю времени, умрёт он 29 января (по старому стилю его эпохи). Надо спешить. Ему осталось так мало дней!
- А ... он...- еле выдавила эти слова.
- Я понимаю, о чём вы, мадам. Графиня сказала мне тэт-а-тэт самое главное: Он будет! Обещал почитать что-то новое.
Эвелина почувствовала, как отчаянно запылали щёки, будто хлынула горячая волна, непреодолимо, против воли, заливая, захватывая всё её существо. Она словно погружалась во что-то нереальное, в ожившую легенду, и всё вокруг было киносъёмочной площадкой, где царило безумие, которое считалось нормой. Но тем оно было прекраснее. Тем более сумасшедшим и захватывающим, как в волне адреналина, вдруг стало всё вокруг.
- Так поехали! Где карета?- девчоночьи глаза больше не скрывали свой азартный блеск шёлком опущенных ресниц. Они распахнулись. Они пылали бесстрашием перед неизведанным.
- Артур уже подал карету,- учтиво поклонился Гриша.- Позвольте, сударыня, я донесу вас на руках по снегу.
Их третий сотоварищ, красивый кавказский парень, заросший чёрной бородой, с физиономией контрабандиста, при этом профессиональный боец и охранник, уже ждал их у просёлочной дороги с каретой. Стоял, в овечьем зипуне, как заправский кучер, держа тройку лошадей под уздцы.
-Гриша, супруг мой, вы - гений!- воскликнула Эвелина, когда он подхватил её на руки и на этот раз очень ловко, даже не уронив, прямо в ударе, понёс к карете. Она обнимала его за шею. Душистый, ласкающий чернобурый мех её шубки гладил Гришину щёку. Он совсем разнежился, пока нёс эту женщину (произведение искусства). От него не укрылась пламенная вспышка какого-то чувственного восторга в её глазах. Он поспешил принять их блеск на свой счёт. Прошептал:
- Уж раз я тут - твой муж, то сегодняшняя ночь...
Она хлопнула веером по его приплюснутому носу.
-Размечтался! Будь благодарен, если я ничего не скажу Клео про твои закидоны!
И дальше... Лихое возбуждение, какой-то киносъёмочный экстаз продолжался, как и блеск пьяных глаз, и учащённый пульс. "Чем неправдоподобнее, чем смелее, чем дерзновеннее - тем лучше!"- шептали бледно-розовые губы Эвелины под стук колёс. Гриша посматривал на неё искоса, опираясь сложенными ладонями на набалдашник трости, хотя карету нещадно трясло, и думал с опаской: "Чумная какая-то. Явно перебрала сегодня кофе с коньяком. Ещё завалит всю операцию какой-нибудь выходкой "не комильфо", а-ля ХХ1 век. С неё станется. А какие мы деньги бы получили, если бы всё удалось! Аванс и то щедрый, а уж если бы привезли ЕГО!... А ведь от неё всего-то и требуется: повертеть перед поэтом своей хорошенькой задницей, поговорить с ним (а уж какой он бабник, всему свету известно!), представить доказательства на планшете, что он скоро погибнет, обречён здесь, и - протянуть руку спасения. Если он не совсем уж сумасшедший, то должен ухватиться за эту руку. Да ещё такую красивую..."- глянул Гриша боковым зрением на сидящую рядом с ним напарницу, окутанную волнующимся трепетом чернобурого меха.
А для неё приближающийся Петербург, звонкий топот копыт по мостовым, начавшиеся городские огни фонарей, несущиеся встречные экипажи, колокольчики, хлопанье кнутов, голоса людей, какой-то неуловимо иной язык их, да сам воздух, тоже другой, всё было киношным, всё - съёмочным, игровым, нереальным, однако ворвавшимся в её жизнь. Всё: запахи, свет, цокот копыт, крики и смех встречной челяди - всё оттуда, из того мира. "И какое живое, Господи! И кино не прерывается, и ты всё больше входишь туда, всё больше веришь в единственную реальность, и уже не принадлежишь своей прошлой жизни..."
Английская набережная, 4. Эвелина видела этот дом и раньше. Но теперь он поразил её. Громадный и торжественный, он уже не смотрелся неким историко-культурным наследием, он - жил. Окна горели. Пусть не электрическим светом, но до чего тёпел и прекрасен был розовато-золотой свет свечей в обширных люстрах! Дом сиял, изливал какую-то бравурную музыку. Цокая, подъезжали всё новые и новые экипажи, что-то лихорадочно-праздничное, какое-то ожидание волшебства или самой судьбы виделось в глазах у дам, в движениях учтивых кавалеров, причёсанных и напомаженных, как и Гриша, с Онегинским лихим коком надо лбом, в суете кучеров и лакеев в атласах и белых чулках.
Передавшееся ей окрылённое возбуждение под немолчный стук собственного сердца дошло у Эвелины почти до бредового состояния. Она бы даже чётко не вспомнила, как оказалась в доме, как Гриша разул её и не без удовольствия надел, касаясь её ног щекой и сладостно улыбаясь, туфельки из шёлка с бриллиантовыми бабочками.
- Ты так бледна! Может, тебе плохо?- шепнул вдруг в тревоге.
- Наоборот. Слишком хорошо для реальности.
С неё сняли шубку. Она дрожала, как в ознобе. Казалась себе какой-то голой со своими обнажёнными плечами и непривычной высокой причёской. Публика на мгновенье затихла, окружила её, потом расступилась. "Может, стилист переборщил с бриллиантами? Что-то они все смотрят на меня, как на королеву."
Сказка продолжалась. Музыка гремела, в чарующем свете свечей зажигались или катились в пропасть сердца. "Кажется, эффект чрезмерен,- мелькнуло у Эвелины,- как бы нас тут не разоблачили, ряженых..." .Гриша шепнул ей:
- Видишь, вон там, на верху лестницы, стоит старая дама в каком-то чепце на голове. Это и есть хозяйка, графиня Александра Григорьевна. Любезно раскланивается с гостями. Надо и нам подойти, тебя представить.
Людей перед ними было ещё много, Эвелина не спешила. Начала оглядываться, рассматривать статуи и ковры. Где-то тут, в одной из зал дома, (она видела в интернете) должен быть мраморный пол первого века нашей эры, привезенный из дворца римского императора Тиберия, да ещё много древнегреческих и римских предметов искусства. Вот бы глянуть. В своей зачарованности от окружающего она почти забыла всё, что изучала в ходе подготовки к полёту.
- Ты имеешь успех. Будь осмотрительна,- шепнул ей Гриша.- Вон тот мосье с тебя глаз не сводит. Как бы он меня на дуэль не вызвал. Маньяк какой-то.
- А... он...
- Наверное, ЕГО пока нет. Опаздывает.
Эвелина, уж совсем воодушевлённая в своей роли внучатой племянницы, готова была вот-вот, приближаясь вместе с толпой гостей, подойти и попасть в родственные объятья старой графини. Но вдруг какой-то странный звук, то ли плач, то ли горький вскрик прозвучал диссонансом к весело-любезному жужжанью голосов в предвкушении, когда же грянут вальсы и мазурки... Звук этот, похожий на детский голосок, причём, страдающий, наводящий на мысль об униженных и оскорблённых, словно из иного мира, с изнанки жизни, вдруг повторился с новой силой. "Нет, это уже не галлюцинация". И Эвелина, вмиг протрезвевшая от своего бредового упоения, кинулась куда-то, плохо помня планировку дома, вроде, в сторону кухни, кинулась просто на голос. Голос ребёнка. Потому что не могла равнодушно это слышать.
Гриша в ужасе бросился за ней, но упустил, запутался в анфиладах комнат и переплетении лестниц, брызгая слюной и бормоча: "Ну так и знал! Куда её понесло? Завалит всю операцию!"
А Эвелина уже ворвалась в просторную, как в феодальных замках, кухню, где длинными рядами на столах готовились какие-то гастрономические изыски "а-ля-франсэ", витали невероятные запахи, стоял деловой и возбуждённый шум, и где на глазах её разразилась не менее невероятная сцена, которая, впрочем, всем окружающим казалась привычной бытовухой. Один из разряженных, сверкающих позолоченным камзолом лакеев торжественно нёс большое блюдо со стоящими на нём бокалами шампанского да поскользнулся "на всём скаку" на мокром полу, который только что старательно вымыла, ползая на коленках, девочка-поварёнок лет шести в белом чепце на светлых волосёнках. Возможно, она плохо вытерла пол тряпкой, может, не успела ещё это сделать, только напомаженный лакей в белом парике со всего размаху хряпнулся задницей об пол, все бокалы со звоном, как от маленьких колоколов, разлетелись вокруг, продолжая весело бряцать. Только отнюдь не весело закончилось представление.
Лакей, в крепостническую эпоху человек повыше прочей дворни и челяди, мгновенно в приступе ярости схватил подвернувшийся кнут и обрушил удары на злокозненную девчонку, по чьей вине погибло столько хозяйского шампанского. Кнут стегал девчонку, она свалилась на пол со слёзным воплем, который, казалось, летел ввысь, рвался за своды чадной кухни, туда, где есть Высший Суд, где каждая слеза ребёнка, каждое стенание услышано, и Спаситель ведёт счёт людскому страданью...
Но что это? Что стряслось? Словно божественная справедливость, о которой только молились и вздыхали люди крепостного сословия, вдруг на миг снизошла на землю. Но произошло чудо. Ворвавшаяся на крик высокая дама в серо-белых переливчатых шелках и бриллиантах метнулась с ловкостью циркачки, выхватила кнут, вырвала его с неженской силой и яростно, с оттяжкой огрела им мужика в атласе, потерявшего свой парик, хлестнула звонко и смачно один раз, другой... Её остановил, схватив за руку, подбежавший супруг во фраке с кучерявыми баками, он прошипел, задыхаясь и стуча зубами:
- Сумасшедшая! Провалила нашу операцию! Как же нам теперь представиться хозяйке? О, Боже! Что теперь делать?
Но прекрасная женщина, у которой пепельные букли разметались и потоком спадали на обнажённую, бурно дышащую грудь, со всем презрением процедила ему:
- Супруг мой! Не потеряйте ваши панталоны. Они у вас съезжают. Это-таки будет концом операции. А графине представлюсь я сама.
Она чувствовала, как кто-то (котёнок какой-то, что ли ?) цепляется снизу за её пышную, до полу, юбку. Это были ручки маленькой девочки. Она силилась подняться, сбитая ударом, но пока не могла, глядя вверх, на раскрасневшуюся Эвелину, у которой карие глаза ещё метали молнии. Глядела, как в церкви на Богоматерь, там, вверху, в мечущемся свете свечей, так глядят на всесильную, на избавительницу, на ту, что всё понимает и не устаёт прощать.
Из-под большущего, со взрослой женщины, грязного чепца на Эвелину уставились водянисто-серые глазёнки, мокрые и покрасневшие, но в экстазе веры, такой детской веры, которую просто нельзя было взять и развенчать какой-нибудь нашей взрослой трезвой отговорочкой. Глазёнки эти молили, надеялись, кричали, торжествовали. Носик, крохотный и вздёрнутый, шмыгал, пальцы цеплялись за блескучий подол.
- Мама! Ты же мама моя! Так могла только мама! Я знала, я всем говорила: ты не умерла, нет! Ты найдёшь меня! Ты придёшь за мной!
Эвелина, уже немного затормозив после своего лихого выпада, своего "явления народу", оглянулась по сторонам. Вокруг неё гурьбой стояли все кухонные работники, перешёптывались, вздыхали, качали головами. Не было только лакея, который предусмотрительно отполз и испарился.
- Она - сирота?- спросила женщина из будущего, глядя в красные, безвременно постаревшие лица в белых колпаках.
- Да, госпожа. Она у нас тут работает, полы моет. Хорошая девочка, старается.
- Так матери нет у неё? Отца тоже?
- Нет, госпожа. Она приблудная. Тут одна девка дворовая нагуляла. А пару лет назад померла, чума была. Упокой, Господи, её душу грешную,- сказала женщина в белом фартуке, вытирая об него жирные пальцы, потом крестясь.
Взгляд Эвелины снова упал на ребёнка. Та уже встала на ноги, подняла фартук, спрятав в него лицо, заходясь безнадёжным плачем.
"Ассоль, к которой не приплыли её Алые паруса... А вокруг царят "свинцовые мерзости жизни"...- сказала себе Эвелина. И вдруг вскрикнула, упрямо мотнув головой: "Нет!" Скрипнула сжатыми зубами, повела взглядом вокруг. "А чего же я ждала? Крепостничество. "Страна рабов, страна господ"... Вот она, дореформенная Россия. Будь она проклята! Да уж... Прилетела я... Возможно, и всю операцию завалила, как Гриша скулит. Да. Пусть так. Но я лакействовать не стану."
Она нагнулась, оторвала мокрый фартук от красного уже личика девочки, увидела на шее её кровавую полосу от хлестнувшего кнута. Невольно прижала к себе её головку. И, потеряв всякий страх, пригорнув к себе этого подкидыша из самой помойной грязи в низу общественной пирамиды, гордо выпрямилась в центре всеобщего внимания (плевать ей было на всяких Гриш и графинь тоже) и сказала спокойно и твёрдо:
- Да. Я - мама. Я нашла тебя, доченька. И теперь никто тебя не ударит. Потому что ударю его я!
Пока возвращались к исходной точке, где хозяйка, стоя наверху, у баллюстрады, над двумя полукруглыми лестницами, ведущими из холла, раскланивалась с гостями, а они всё текли пёстрой рекой, и каждый желал быть услышанным и единственно важным, пока пробирались к ней, Эвелина категорически потребовала:
- Супруг мой. Если вы желаете дальнейшего моего содействия, то сейчас выполните одну просьбу. Незамедлительно.
Гриша страдальчески поморщился, ожидая чего-то совершенно уж безумного.
- Сейчас, как только я куплю у графини крепостную девочку, вы отведёте её в нашу карету под покровительство Артура...
- Там же мороз!
- Не перебивайте! В мою шубу закутаете. И пускай он едет искать гостиницу, снимет номер на эту ночь. Мы же всё равно собирались так поступить. Девочку оставит там, пусть она ждёт меня. Потом Артур вернётся.
-Ты... Ты... Ты - знаешь кто?- зашипел снова Гриша, аж слюной обрызгал.
- Шипеть будешь на свою настоящую жену, кобра очкастая! А то придётся самому, без меня, Пушкина привораживать.
Гриша невольно притронулся к своим маленьким круглым очкам, наподобие Грибоедовских, которые его ужасно портили. Потом поплёлся к Артуру, даже не дождавшись, чем дело кончится с покупкой, ругался про себя, хотя и шёпотом.
Подвёл Эвелину к хозяйке уже совсем другой кавалер. К ней пробился тот самый "маньяк", которого суеверно боялся Гриша. Вид у него, действительно, был очень решительный, диковато сверкали глаза, в бакенбарды вплеталась седина. На его мощных плечах золотой бахромой выделялись генеральские погоны. "Наверняка, какой-то герой Бородинского сражения, и по возрасту подходит"- подумала Эвелина и дружелюбно улыбнулась ему, подавая свою руку.
-Это вы, Евангелина? Ма птит фий! А я всё смотрю, где же вы. Все глаза проглядела!- графиня шла к ней сама, бросив моловших обычную светскую чушь дамочек-приятельниц. Она любезно протянула обе руки, обняла Эвелину, которая радостно улыбалась в ответ, чувствуя тепло душевное и физическое, исходящее от добрых и полных рук в белых кружевах. Позади неё снова "материализовался" Гриша и вовсю обеспечивал гипнотическую поддержку своей подруге, нажимая что-то на приборе, мешал ему лишь назойливый генерал, который вертелся, загораживал, так и не отходил, выслеживая женщину из будущего.
-Это же внучка моей Московской кузины,- объясняла графиня окружающим,- (ой, запамятовала, как же её зовут, напомните мне, дитя моё, у неё ещё такой дом обширный с колоннами в Москве... Как давно мы не виделись, мон дьё!).
Эвелина поняла, что тут надо импровизировать, при Гришиной поддержке всё сойдёт, и ляпнула первое попавшееся:
- Юлия Алексеевна, Жюли!
- Ах да! Как же я могла позабыть! Ах, наша молодость, балы, кавалеры, война, Бонапартэ... Её мужа убили в 12-м году. Мы как-нибудь сядем с вами, Евочка, переберём всё гениалогическое древо...
- Да, да, обязательно. Хоть завтра. Но сейчас у меня к вам, Александра Григорьевна, неотложное дело.
- Я вся в твоём распоряжении, мон шер ами.
- Мне очень неловко начинать наши родственные отношения с такой просьбы, но я просто вынуждена, поверьте мне. Вы поймёте меня, именно вы и никто другой,- Эвелина сделала нажим голосом и искоса глянула на Гришу (жми свой прибор на полную катушку!)- прошу вас, продайте мне крепостную девочку с вашей кухни, которую сегодня избивали кнутом. Продайте. Я не могу вытерпеть такого. Я готова щедро заплатить за неё.
- Кто избивал? Мон дьё! Как? В моём доме? Как могло быть такое?
- Вы не можете за всем усмотреть. Но я сама была свидетелем этой сцены только что. Прошу вас, графиня, ма тант, настойчиво прошу: не откажите в моей просьбе. Я заплачу любые деньги.
И, видя какое-то колебание и растерянность на полном лице женщины, лице давно увядшем, в морщинах и складках, с затаённой грустью в глазах при виде сияющей молодости, Эвелина добавила доверительно:
- Ведь вы же одна из самых передовых дворянок своего круга. Вы сочувствовали идеям декабристов, всей душой были на их стороне, вышивали знамя Северного общества. Ваша Катя ушла за мужем в Сибирь. А ведь, если бы Господь даровал победу дворянским революционерам, первое же преобразование, которое они бы сделали в стране, это освобождение народа от крепостной зависимости. Спасли бы нашу Россию от вопиющей отсталости. Подумать только: рабство в Х1Х веке!...
Александра Григорьевна словно преобразилась на глазах. Будто сама очищающая истина волной омыла её лицо. Не осталось светской манерности, даже галлицизмы исчезли из речи.
- Да,- растерянно вздохнула она, больше не скрывая материнскую тоску.- Катенька моя... Супруг её, Серёжа, князь Сергей Петрович Трубецкой... Они там, в Сибири... Сначала на Нерчинских рудниках нёс он крест свой, и Катенька - с ним рядом. Теперь - на Петровском заводе. Уж 11 лет, Господи! Долго ли ещё?! Увижу ли кровиночку свою?...- Потом, словно очнувшись, добавила,- ты хочешь помочь этой девочке, сироте? Бери её, конечно, сделай хотя бы её жизнь счастливой.
- Господь отблагодарит вас за вашу доброту, тётя. Но сколько я вам должна?
- Да полно тебе! Чтобы я со своих деньги брала!
- Какая дивная сцена! Мне хочется написать о вас. Вы вправду, госпожа Евангелина, хотите усыновить ребёнка из низшего сословия? Я уже наслышан о вашем сегодняшнем "подвиге" на кухне.
Чей это голос? Его до сих пор не было в общем шуме и трескотне пересудов. Эвелина (сердце аж покатилось в странном предчувствии) рывком обернулась. Между полуседым громадиной-генералом и Гришей в очёчках, который всё похлопывал по своему прибору на груди, ближе всех к ней стоял, словно восторженно улыбаясь чему-то нездешнему, стоял... ОН. Тот, к которому она летела сюда. Совсем низенький на фоне генерала, ещё более невзрачный, чем на Тропининском живописном полотне. В потёртом фраке, лицо казалось худым. Каким-то треугольничком книзу , благодаря курчавым бакенбардам.
Но Эвелина уже словно и не видит всего того, что не вяжется с её представлением о нём. Горячая волна снова окатывает её, не даёт дышать, при этом возносит ввысь, туда, где она теперь, пьянея, летя на крыльях, ничего не боится. Миг настал. Она поднимает подбородок, головку чуть вбок, и говорит ему спокойным, глубоким своим голосом:
- Сословия? Вас это смущает? Не пройдёт и столетия, как сословия поменяются местами. Низшие окажутся наверху. Потому что люди изначально равны, это подтверждают даже антропологи. И эта девочка ничуть не ниже нас с вами, ей нужно лишь дать образование. Не так ли, Александр Сергеич?
Она смотрит в небесную бледную голубизну его глаз на фоне смуглого лица и знает, что ему понятны эти доводы под шум несущегося локомотива Времени. Гении тем и гениальны, что видят куда дальше своих современников. Возможно, они и закинуты к нам откуда-то из иных миров и подсознательно слышат гул новых столетий? Потому и видят в настоящем провозвестники грядущего и воспевают их, и тянутся к их росткам, как ко всему тому, что грянет, омоет, сметёт рутину настоящего. За это пребывание "одной ногой в мире ином", мире будущей свободы, за эту возможность "улетать вперёд" и презирать убожество настоящего, за этот ветер перемен, играющий в их кудрях, мир и мстит своим гениям, и старается "от греха подальше" поскорее закопать их в могилу. Так спокойнее...
Всё это лишь смутно мелькнуло в подсознании Эвелины, даже не оформленное словами, лишь на уровне чувства, не столько безнадёжного, сколько наполненного какой-то креативной жаждой. И, ничуть не удивившись, посланница будущего снова услышала его голос, голос человека, который в свой жестокий век восславил свободу и милость к падшим призывал. Он сам сейчас словно попал в одну из своих сказок и не переставал удивляться, насмешливо восторгаясь:
- Вы, случайно, не из будущего к нам пожаловали, фея-предсказательница? А кроме социальных переворотов не соизволите ли открыть мне и мою судьбу? Не снизойдёте ли и ко мне, грешному служителю муз?
- Снизойду,- подошла она к нему, естественно и просто, вместе с тем горделиво, будто каждый день общалась с творцами, основоположниками нашей культуры, и чуть кокетливо, чуть насмешливо протянула руку для поцелуя. Сама вздрогнула от прикосновения его губ, но не подала виду. Две души в этот миг потянулись друг к другу с непонятной окружающим тягой. Вокруг зашушукались, плотоядно-ехидно заулыбались, объясняя увиденное на своём уровне (О! Новая интрижка Александра Сергеича! Ну что ж, пикантно. Будет о чём завтра рассказать за ужином графине Н. А муж-то, кстати, и не реагирует. Вид такой, словно этот олух радуется...)
А двое, те, кого волны Времени в нарушение всех законов мироздания свели вместе, перепутав эпохи, и вознесли над окружающими, эти двое, словно и не было никого вокруг, словно они, как в раю, были одни, и некого им бояться, некого стыдиться, всё вокруг померкло и перестало быть слышным для них, двое просто ушли, взявшись за руки. Они жаждали только одного - общения. И за это общение сейчас, за каждое слово готовы были жизнь отдать. Чувствовали, что общение их, как и всё противозаконное, как дерзость богоборцев, будет очень недолгим. Словно на гребне волны Времени в разыгравшемся шторме бытия они вдруг встретились, соприкоснулись и... и скоро потеряют друг друга. Знали и ценили каждый миг, не тратя его на ненужные преамбулы.
Голубые глаза поэта смотрели на кареглазку в ореоле бриллиантовых сполохов как-то заполошно-удивлённо, глаза его распахнулись широко для чуда, он и верил, и не верил тому, что видит, и, чуть смеясь нереальному, спрашивал со всей серьёзностью:
- Если ты из будущего и знаешь судьбы человечества, так яви мне и мою судьбу. Я, как всегда, на острие ножа, в окружении врагов, в предвидении дуэли с главным обидчиком своим. И жить ли мне... Скажи, предсказательница!
Вокруг был зимний сад. Зеленели листья цитрусовых, прямо к плечам сидящей Эвелины спускались сплошным каскадом резные папоротники, вверху перепархивали попугаи, этакие красно-зелёные шёлковые "игрушки", и хрипло кричали, как на каком-нибудь острове Борнео.
Градус опьянения от этой близости, от того, что они сидят рядом в маленьком искусственном раю, а на стене картина живописует страстное томление одинокой обнажённой девицы, градус этот возрос так, что Эвелина, после того, как он поцеловал её руку, (обцеловал всю, от ладони до локтя, и выжидательно смотрел в глаза, держа, не отпуская, притягивая к себе, требуя ответа на мучительную боль своей души), Эвелина решила: час настал, а может, отдала ему свою душу в этот момент, но сказала просто:
- Саша. Поверь мне. Тут надо, чтобы ты слепо верил мне. Я - действительно из будущего. Рядишь ты меня в одежды волшебницы или воспринимаешь, как обычную женщину, мне всё равно. Видишь ли, ты был прав в своём "Памятнике", когда написал, что весь ты не умрёшь и тебя будут знать. Да. Я свидетельствую тебе: люди дальнейших веков будут знать и всё твоё творчество, и даже подробности твоей жизни. Я живу в конце ХХ1 века. И поверь: нет ни одного малыша на Земле, который не засыпал бы под твои сказки, нет ни одного взрослого, который не читал бы твоих произведений.
Знаем мы и жизнь твою, всю, до малейших подробностей. Каждый школьник у нас негодует на врагов твоих. И желал бы тебя спасти. Я прилетела сюда, в прошлое, для того, чтобы увезти тебя к нам, не дать всей этой своре заговорщиков сгубить тебя. Только дай согласие, только протяни руку! Только поверь мне, Саша!
Он смотрел на это живое создание перед собой в сполохах радуг, впитывал чудо глаз её в слезах, волнение сердца её, как дышала грудь, как лепестками приоткрылись губы, как хрустнул в пальцах драгоценный веер. Задыхаясь, она шепнула, ловя, не отпуская его взгляд:
- Ты веришь мне? Хочешь, докажу?
Вместо ответа он обнял её, со всей настойчивостью жаждущего мужчины сжал до боли её приподнятую корсажем грудь, завладел её губами, она чуть не задохнулась от этого долгого поцелуя. Сначала импульсивно сопротивлялась, но вдруг приникла, сдалась, забылась в каком-то сказочном забытьи... на гребне той самой противоестественной волны Времени, зловещей волны...(как твердило ей подсознанье).
Но вот освободилась из его объятий. Сказала с неожиданной решимостью:
- Я вижу, ты воспринимаешь меня как элементарную развратную барыньку своего века, которая просто морочит голову какими-то фантастическими россказнями и хочет казаться загадочно-интересной. Так? Не веришь в то, что я - из будущего? Тогда смотри сюда. В наше время даже школьники знают дату твоей смерти. Смотри. Смотри на эти кадры.
Она достала из сумочки небольшой планшет, быстро пробежала по клавиатуре. Заметила, как изменился в лице ещё недавно пылающий страстью мужчина, как начал смотреть, вдумываться, смаргивать, мотать головой, снова смотреть, водить пальцем по монитору, шептать что-то неслышное, наконец, просто молча уставился вдаль, потрясённый, раздавленный, уже невидящими глазами созерцая, будто "в тумане над кипящим котелком ведьмы", как настоящее, клубясь, перетекает в будущее. Он уже не видел зелень райского садика вокруг.
Перед ним промелькнуло всё: и детство его в изображении живописцев, и лицейские времена, лица товарищей, юность его, и дальше - друзья-декабристы, 25-й год, Сенатская площадь, Николай 1-й... Семья: Наталья Гончарова, родившиеся дети... И вот: Жорж Дантес - "белокурая бестия". Пасквиль 1836 года, его авторы, все, кто руку приложил к травле. Вот они - лица современников-врагов, явных и скрытых. А вот пошло будущее: 27 января, дуэль на Чёрной речке. Опять-таки в изображении живописцев. Фигуры ясно видны. Он, в крылатке и цилиндре, Дантес - в военной форме. И вот: он сам уже лежит навзничь, ни кровинки в лице, рука зажимает рану, сквозь пальцы - кровь, взгляд - в небо. Взгляд уже уходящий, с каким-то спокойным превосходством над живущими...
- Смотри,- говорит Эвелина со всей жестокостью, -смотри.Вот на это ты себя обрёк здесь. Тебе жить-то осталось всего ничего. Неужели тебе не хочется оставить мир, в котором тебя затравили, и уйти в другой, где тебя будут на руках носить, где тебя знают, чтят, превозносят?! Из этого мира мы прилетели, чтобы спасти тебя на краю гибели.
- Ничего ты не понимаешь!- вдруг гневно вспыхнул он.- Бежать? Ты это предлагаешь? Мне? Дворянину? А кто же заступится за поруганную честь моей семьи? Или для вас там, в ХХ1 веке, это пустой звук?
- Я-то всё понимаю, Саша. Только я знаю больше, чем знаешь ты. Тебе кажется, что вся травля против тебя основывается на любовных поползновениях Жоржа в отношении Натали. Ты думаешь, что была банальная измена, и честь твоя поругана, общество злословит, и надо смыть кровью...
Он вдруг схватил её руку, резко, грубо, такая боль застыла на его бледно-смуглом лице, глаза взметнулись в мучительной тоске:
- А была ли измена? Скажи! Правду! Ты же всё знаешь! Говори!
- Наши современники долго рылись в документах прошлого, долго спорили на эту тему. Но нет ничего доказательнее, чем дневник самого Дантеса. Стал бы он в нём врать?
- Н-нет, я думаю.
- Так вот, смотри, страничка дневника.
Поэт долго перечитывал, беззвучно шевелил губами, наконец, потрясённый, откинулся на спинку дивана, в раздумье кусая согнутый указательный палец.
- Он пишет: она так добродетельна, что э-э-э...
- Ничего не было! Понял теперь?
- Но почему же... Царский двор жужжит, только ленивый не оттачивает своё остроумие... "Муж-рогоносец"...
- А ты не понял?
Бледно-голубые глаза смотрели на Эвелину, широко распахнутые, трезво и горько одновременно. Он уже готов был не удивляться любому хитросплетению человеческой корпоративной подлости.
- Ведь ты же был одним из теоретиков Северного общества, борцом с самодержавием, хотя всего лишь сторонником Конституционной монархии. Но и этого оказалось достаточно. Думаешь, властьимущие такие вещи искренне прощают?
- Но Николай же - цензор моих произведений, помогает печататься...
- Да. Он даже издаст все твои труды за казённый счёт... после твоей смерти. И назначит вдове пенсион. Больше того - выплатит долги. Посмертно, конечно. Но неужели ты полагаешь, что династия Романовых простила тебе, например, твоё: "Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу..."? Нет, Саша, для них ты был и остаёшься тем же самым, что и декабристы. Просто, повесить тебя вместе с ними было бы как-то уж очень "не комильфо" в глазах Западной Европы, (кстати,пятерых декабристов сначала четвертовать собирались, как Стеньку Разина, да потом постеснялись, уж больно средневековьем попахивало!). Тебя решили тихонько убрать путём заговора. Где-то в начале ХХ1 века твои почитатели пытались даже научно доказать это, да за давностью лет не смогли. Но и так очевидно: было ловко сыграно на твоём конфликтном, взрывном характере, обострённом чувстве чести, красоте твоей жены (и некоторой её глупости, уж извини) и на охотно согласившемся исполнить роль любовника кавалергарде Жорже, грязном, бисексуальном существе, как раз не обременённом честью. Действующие лица подобраны, комедия разыграна, как по нотам. Пасквиль там и прочие сплетни-пересуды... Даже журнал твой "Современник" порядком-таки затравлен, не имеет успеха, хотя в недалёком будущем превратится в мощнейшую общественно-культурную силу.
Словом, сделано всё для твоей гибели. Состряпанная комедия, которая так развлекла высшие круги общества, превратится в трагедию 27 января. Какие тебе ещё нужны доказательства, Саша?
Он потрясённо молчал, опустив голову на руку, пальцы погрузились в густые кудри мулата.
Эвелина тихо присела рядом.
- Ты знаешь своего современника, Михаила Лермонтова, молодого и дерзкого поэта. Кстати, он обожал тебя и учился у тебя мастерству.
- Н-нет, лично не знаком, но читал. Восхищался этим юношей.
- Разреши, я прочту тебе его стихотворение, которое ещё не написано. "На смерть поэта".
Выслушав стихи, приговорённый несколько минут сидел молча, словно жизненные силы вдруг иссякли, даже страдающие глаза свои прикрыл. Потом, видно, душа его взыграла протестом, внезапно вскочил, забегал и угла в угол, чуть сгорбившись и сложив руки на пояснице, взглянул на Эвелину пытливо-жгуче.
- Ну что ж, дорогая моя Кассандра, осталось только написать мне эпитафию. Кто-нибудь там постарается из борзописцев?
Эвелина задумчиво-печально покачала головой.
- Даже и похороны твои превратятся в горькую трагикомедию. Царская власть будет настолько бояться возможных массовых протестных акций, связанных с гибелью любимого поэта, гордости нации, что вместо одной церкви отпевание пройдёт в другой, в Конюшенной. Гроб будут прятать в её подвале до 3 февраля, затем отправят во Псков.
- Может, и могилку мне покажешь?
- Пожалуйста. Псковская губерния, посёлок Пушкинские горы, Святогорский Святоуспенский православный мужской монастырь. Вот это надгробие на могиле, рвущееся вверх остриё, (скульптора Пермагорова) установила в 1841 году Наталья Пушкина (Эвелина увеличила движением пальцев надпись на памятнике).
Его лицо вздрогнуло, взгляд потеплел, как если бы ему сказали о любви и внимании со стороны дорогого ему ребёнка.
- Натали...- прошептал он про себя, чуть шевеля губами. Что ещё роилось в его голове, какие ассоциации, так и осталось тайной, которую он унёс с собой.
Но вдруг какая-то пламенно-ревнивая мысль о женщине, которую он считал своей собственностью почти шесть лет, подхлестнула смуглого Отелло, он взвился, снова забегал, потом устремил на Эвелину испытующий взгляд.
- А она выйдет замуж после моей смерти?
Секундная заминка взбесила его:
- Да или нет?!
- Конечно, выйдет,- как можно спокойнее ответила девушка.- У неё же четверо детей. Странно было бы, если б она не вышла. Хотя бы ради денег. За богатого. Имей в виду, благодаря этому все дети прожили свою жизнь очень благополучно. Все жили долго, будь уверен.
Но он, словно и не слушая последних фраз, чуть ли не в глотку вцепился Эвелине:
- За кого она выйдет?
- За Ланского Петра Петровича. Русский дворянин, генерал от кавалерии. В браке будут с 1844 по 1863 год, трое дочерей... Саша, успокойся, прошу тебя. Не надо было вдаваться в эти подробности. Не это сейчас главное. Я прилетела, чтобы спасти тебя! Время истекает. Решайся. Это последняя твоя возможность. Завтра мы возвратимся в свой век. С тобой или без тебя. Я рассказала тебе всё. Теперь слово за тобой.
Он со стоном выдохнул, снова упав на шёлковый диван. Глаза сами собой закрылись, как у человека, ослеплённого чрезмерным хлынувшим светом солнца. Ослепление хлынувшей истиной было, пожалуй, убийственней солнечного. Нужно было ещё придти в себя.
Но энергия жизни в этом маленьком и некрасивом человеке с незабудковыми глазами била с такой силой, как из неистового источника любвеобилия, что через несколько минут он уже снова целовал Эвелину, и она не могла, не находила в себе решимости оттолкнуть его. Дивный птичий пух на её декольте был уже оборван, на одной груди красовался красный след от впившихся мужских губ. Эвелина и млела от наслаждения, всё её тело стремилось к такому любимому, такому пьянящему и полуреальному для неё африканцу, с которым не судьба была встретиться в одном временном измерении, но страх всё же сковывал её, она в ужасе поглядывала на витые колонны и за ними незакрытую дверь. Тут уж никакие папоротники с перевитыми лианами не защитили бы, любой мог войти.
Почувствовав её тревогу, лукавый весельчак (он, видно, просто не мог долго предаваться хандре), как ни в чём ни бывало вскочил, оправил фрак и протянул ей согнутую в локте руку:
- Мадам, идёмте. Не будем радовать наших врагов видом уныния. Пока живём, будем жить! Да здравствует Бахус! Я предлагаю пойти напиться шампанского. Как вы, любовь моя? Не против, а?
- Не против. Там же вовсю танцуют!
- Окажете мне честь? Я буду танцевать только с вами, дорогая. Весь вечер. Никого, кроме вас. Вы затмили всех...- прошептал он, впиваясь губами в её шею.
Она оттолкнула его. Он понял, что уже перемахивает через край всяких приличий, и, словно извиняясь, стал обцеловывать её пальчики с перламутровыми ногтями. Бросил смеющийся взгляд:
- А ваш муж, мадам, он, случайно, не вызовет меня на дуэль? Не прикончит меня раньше Дантеса? Не спутает ваши вещие предсказания?
- Не дождёшься,- нежно улыбнулась она ему,- это же не муж. Это просто мой напарник, учёный.
- В таком случае, судьба на нашей стороне! Я хочу прижать тебя и кружить, кружить... А после танцев знаешь, что я предлагаю? Уедем отсюда вдвоём. Поскачем на тройке по ночному Петербургу. Я покажу тебе мои любимые места, рестораны и кабаре, Неву под луной, промчимся по ней в санях.
Потом взглянул по-сумасшедшему весело, с какой-то безумной радостью в глазах, сверкнул по-негритянски белыми зубами:
- Ты - со мной? Умереть за твою любовь - не жалко! Это счастье!
Странная пара появилась в зале, магнитом приковав все взгляды. Люстры сияли золотым восторгом живого света, музыканты, прямо-таки в ударе, изливали волну нового вальса, и поэтически приподнятая, вся зачарованная, как в волшебной стране, где сбываются желания, Петербургская публика понеслась, закружилась, сердца забились, может быть, в этот момент преисполняясь самым светлым, на что вообще были способны.
И Эвелина, так же кружась, как и вся прочая аристократия, под шелест шелков и звуки живых виртуозов, Эвелина, подготовленная на все сто, обученная историками танца, всё же, будучи продуктом своего времени, танцевала чуть иначе, с какой-то раскованностью дискотек третьего тысячелетия. Словом, пластика её движений говорила о любви, любви не зажатой, девчоночьи-скромной, лишь в мечтах, - о любви женской, лишённой как ханжеской застенчивости, так и профессиональной распущенности, любви естественной, которая сметает преграды на своём пути, даже не замечает их, настолько она полноводно сильна. Сливаясь с музыкой так вдохновенно, словно становясь мотыльком в её порханье, самим её ритмичным взлётом, флюидом, той воздушной прелестью, которой жить лишь пару секунд (но зато каких секунд!) в объятьях своего кавалера, ощущая его тёплую ладонь на своей талии и положив руки на его плечи в чёрном фраке, Эвелина знала: "Сейчас - он мой! Пусть на одну ночь, на несколько часов, но он - мой. Я отняла его у Гончаровой. Её он и видеть не хочет. Не может простить ей, что она не останется безутешной вдовой, что выйдет замуж. Чисто мужской эгоизм. Но я в этом не виновата. Я только сказала правду. И, видит Бог, я защищала Натали".
Эвелина появилась в гостинице только под утро, когда зимнее небо ещё не посветлело, но раздавались уже первые шаркающие шаги работяг по выпавшему снегу, первые злые крики кучеров, ржанье запрягаемых коней, какие-то окрики, скрябанье лопат, матерная брань под звон колокольчиков, словом, город просыпался.
- Ну наконец-то! Я так волновался!
Артур снял с неё шубу, с улыбкой на бородатом лице указал на стол, где стояли почти не тронутые кушанья:
- Давай, дорогая, налетай. Я принёс с вечера из трактира. Ничего, жрать можно.