Аннотация: История о девушке, которая попала в запутанную историю в основном из-за собственного любопытства. Начиналось как рассказик, а чем закончится, я и сама не знаю.Обновление от 13.02
КОРОЛЕВСКОЕ ПРОКЛЯТИЕ
Глава 1
Как обычно это водится в любом, мало-мальски себя уважающем королевстве, над Фарсисскими правящим родом висело то ли проклятие, то ли благословение. За давностью лет позабылось, кто именно и за что наградил им династию, но все подданные, от министров до последнего попрошайки, точно знали - оно существует, прочно вросшее в традиции, и сбывающееся неукоснительно.
Выражалось это главным образом тем, что в королевском семействе никогда не рождалось более трех детей. Один ребенок был красивым, другой - трудолюбивым, а третий - умным. Притом, никто не мог предсказать, в каком порядке появятся детишки. Так однажды на свет появился только красивый, позже прозванный Эриком Восхитительным, а три поколения спустя страной правила Аманда Спокойная - трудолюбивое дитя, единственная из всей семьи оставшаяся в живых после моровой язвы, выкосившей чуть не четверть королевства.
Оба раза неполного укомплектования королевских отпрысков закончились весьма печально, и потому монархи стремились родить именно троих детей, и никак иначе. Бастардов в нашем роду по понятным причинам никогда не бывало.
Однако если вы уже решили, что такой ход вещей был благом, спешу разочаровать. В династии нашей все строилось по принципу: 'если где-то прибыло - в другом месте должно и убыть'. А потому каждый ребенок королевского рода взамен качества, которым был наделен за двоих, чем-то обделялся вовсе. Так в добавок к уму прилагалась лень, трудолюбивым не доставалось ни капли привлекательности, а красивые, увы, урождались глупыми. Что и сгубило Эрика Восхитительного.
Множество королей и королев, занимавших Фарсисский престол, а скорее ученых, им служивших, искали способ если не обойти, то хотя бы ослабить действие сей особенности правящего рода, и, наконец, методом случайно-научного тыка открыли чудодейственный рецепт.
Умный ребенок, независимо от старшинства и пола, наследовал трон, трудолюбивый, обязывался постричься в монашеский орден по своему выбору,(ибо счастливая семейная жизнь ему все равно не горозила), после чего волен был трудиться во благо родного королевства, на любом избранном поприще. А красивый - выдавался замуж или женился по политическим мотивам, но обязательно в другом государстве, чем укреплял дружественные отношения, и тем тоже служил своему роду. Разобраться, кто из детей какими качествами наделен, особого труда не составляло, достаточно было посмотреть на их внешность.
Чтобы не возникало лишних иллюзий, сразу скажу мать моя, Изабелла Мудрая, правит железной рукой и умирать не собирается, равно как и мой отец Генрих Двадцать Седьмой, бывший принц ничем не примечательного мелкого княжества, а ныне король почти что империи, раскинувшейся на весь Фарсисский полуостров и десяток крупных островов, так что о дворцовых интригах речи не пойдет. Народ по ночам спит спокойно, засухи не было, враги трепещут, а в королевской семье уже родилось три дочери, как и положено.
Только вот к огорчению невероятному (увы, боюсь только моему), я не получилась ни умной, ни, хотя бы, трудолюбивой, а красавицей, всем на загляденье, да к тому же еще и младшей. Про таких, как я говорят: 'волос длинный, ум короткий'.
Может, кто и позавидовал бы моей внешности, но к милому лицу, традиционно прилагалось почти полное отсутствие мозгов и абсолютно не приспособленные к труду руки. Не то, чтобы я была совсем клушей - танцы, песни, светская беседа, взыскательный вкус, все это получила я щедрой мерой. Но легко ли год за годом наблюдать, как Арми, лишь взглянув на страницу книги, запоминает ее без усилий, помогает матери в государственных делах, и нисколько не смущаясь, вступает в ученые споры с лучшими умами, какие только существуют, а эти самые умы, потрясая сединами, ловят каждое ее слово. Из дальних странствий сестре привозят диковинки, а не новые украшения, как мне. Ни одно интересное или значимое дело не обходится без участия наследницы престола. И пусть, у нее нет такого изящного вкуса, а на ушах танцевал медведь - Армите хватает ума скрывать и то, и другое, пользуясь чужими советами, скромно отказываясь петь, и внимательно наблюдая.
А Иржи, у которой спорится в руках все, за что она не возьмется: вышивка, земледелие, лекарство, живопись! Ну и пусть не красавица, через много лет не будет иметь значения ее миловидность, зато все ее любят и ценят, и ее творчество проживет еще не один век. К ней идут за помощью, и оберегают от огорчений. Думаю того, кто посмеет посмотреть косо на старшую из королевских дочерей или попытается обидеть, разорвут в клочья на месте. Правда, ей предстоит постричься в монахини, но сестру, похоже, это нисколько не волнует. Лишь бы не мешали заниматься делом.
От меня ничего подобного не ждут. Когда я запинаюсь на уроках, учителя снисходительно усмехаются, мол, что взять с недалекой, фрейлины только и говорят со мной, что о нарядах, кавалерах да развлечениях, а от самих кавалеров кроме серенад до рассвета и комплиментов весьма сомнительного содержания и вовсе ничего не дождаться. Меня не зовут на помощь, ко мне не идут за советом, не требуют ничего кроме совершенной внешности и приятного обхождения.
Конечно, на балах я блистаю, предложений руки, сердца и короны насчитывается уже с десяток. Тех, которые предлагают части тела без трона, я перестала запоминать еще лет в пятнадцать - все одно такого мезальянса родители не допустят.
Моя задача - стать достойным украшением супруга, подтверждая и освящая его власть. И надежда, что муж окажется молодым, добрым и любящим ничтожно мала, потому что где вы видели такого короля?
Даже для своей семьи, я что-то вроде фамильной драгоценности, красивой, дорогой сердцу, но почти бесполезной. Когда за семейным обедом обсуждают государственные дела, мне кажется, что беседа идет на другом языке. Мои же интересы для родных слишком неглубоки.
Ко всему прочему, есть во мне еще один недостаток, которое затмевает собой все остальные качества. Упрямство.
Однажды в детстве, в ту пору, когда в силу возраста, глупость скорее умиляет, чем раздражает, мать показала мне глубокую пещеру, которую выточил в скале маленький, едва не пересыхающий ручеек. Я была заворожена и восхищена его упорством. Он проделал работу десятка камнетесов, будучи предназначен совсем для иного. Мой характер был таким же ручейком.
Весь двор знает, что младшая из королевен, упорна, а порой и упряма, хуже осла, но только этот непростительный для девушки порок, и спасает меня от собственного неразумия.
Пусть непринужденных научных бесед мне не вести, не участвовать в управлении страной, а сложные математические расчеты навевают на меня ужас и сон, зато я способна часами сидеть над одной страницей, пока нужный факт не утвердится в голове навсегда. Дятлы бледнеют от зависти, глядя, как упрямо я стучу, раз за разом, во все закрытые двери и дроблю в мелкое крошево гранит науки. Да, Армита в тысячу раз умнее, но и мне больше не приходится краснеть от смущения, общаясь с иностранными послами через переводчиков.
Никогда не стать мне столь же искусной как Иржиния, ни в шитье, ни в кулинарии, ни в каллиграфии, но приготовить обед или написать изящным почерком письмо я смогу. Мою первую вышитую салфетку страшно было использовать даже в качестве половой тряпки, десятую сочли работой ребенка, а тридцатую - уже и показать не стыдно. Я не вскакиваю с первыми лучами солнца, чтобы начать фанатично трудиться, но сама возможность знать или уметь что-то, драгоценна для меня, хотя ума не приложу, где применять с таким трудом добытые навыки.
И все бы, верно, шло своим чередом, когда после празднества устроенного в честь девятнадцатилетия ее высочества Сильвии, (то есть меня), родители заговорили о брачном возрасте. Я была совсем не против, даже начала готовиться к путешествию, так сказать, для ознакомления со странами женихов, и с ними самими. Хотя и знала, что окончательное решение принимать не мне, поездка должна была изрядно разнообразить устоявшийся дворцовый быт. Да только за неделю или две до отъезда, в происходящее вмешалась моя глупость.
Сплетни, собираемые и безвозмездно распространяемые фрейлинами, донесли, что один сиятельный вельможа для личного своего сада заказал у иноземных торговцев дивных птиц 'фламинго'. И будто бы те заморские птицы, приносят счастливую любовь всякому, кто хоть однажды взглянет на них. На счет этого врут наверняка. Да только как удержаться? А уж посмотреть, как диковинных гостий будут выгружать с корабля - и вовсе святое дело.
Выяснить, когда судно должно прибыть в столичный порт, труда не составило. Я ведь глупа, а не тупа. Новости попадают на стол к Армите раньше, чем случаются. Стоило просто порыться в ее бумагах. Даже если бы сестра застала меня в своем рабочем кабинете, - особой беды в том нет: отговорилась бы тем, что в ее кресле мечтается хорошо. Таким отговоркам почему-то все верят за милую душу. А вот попробуешь правду сказать - начинают сомневаться.
И денек выдался солнечным, не по-осеннему теплым, с ласковым ветерком - как раз для прогулки.
Из дворца ускользнуть - пара пустяков: платье попроще одеть, волосы замотать платком, да корзину взять побольше, чтобы загородиться ею - никто и не узнает. Для приличия я все же брала с собой фрейлину посговорчивее, ибо нехорошо для репутации девушке благородного происхождения бродить одной. Хотя столица же - что случиться может?
Сопровождать меня фрейлина, не чуждая авантюризма, согласилась, но вот участвовать в маскараде отказалась напрочь. И я в скромном маскировочном наряде выглядела, будто служаночка сопровождающая благородную госпожу, зашедшую полюбоваться на корабли.
В столичном порту часто фланировала нарядная публика, особого внимания мы бы не привлекли. Об обратной дороге я тоже не волновалась. К тому времени как прогулка наскучит, меня, несомненно, хватятся, пришлют чуть не полк вояк, и с почестями доставят во дворец. Такое уже бывало.
Почему принцессу не начинают искать сразу? Да потому что третий день упомянутую особу собирают в дорогу. Внешне это выражается в том, что половина придворных и слуг носится с охапками, ворохами и упаковками непонятного предназначения, бестолково складируя их в растущие как на дрожжах, кучи по периметру покоев. А на глазах звереющие фрейлины раскладывают все обратно, заматываясь настолько, что вежливо предлагают мне сесть где-нибудь в уголочке и не мешать, занявшись, ну, например, новым романом, который, даже на мой невзыскательный вкус по смыслу недалеко ушел от дворцовых сплетен. Мама с папой и Армитой выясняют, на кого из женихов стоит обратить особое внимание, и смотрят на меня...странно. Так гепард в королевском зверинце глядит на косточку, решая: сейчас погрызть или на вечер отложить. Так что если я пару часов не буду никому мозолить глаза, мои придворные даже обрадуются, а семья не огорчится. Потом разволнуются. И только часа через три обнаружится прискорбное отсутствие оберегаемой персоны. Докладывать побегут и того позже - ведь еще придется объяснять, как это получилось прохлопать исчезновение ее высочества.
В непривычно простом наряде и без свиты, затерявшись среди зевак, я наслаждалась пьянящей свободой, так редко мне достающейся, запахом моря и нагретой солнцем смолы, так редко выпадающими на мою долю, во все глаза уставившись на трап, по которому вот-вот должны были начать разгрузку заморских диковинок.
Фрейлина сначала восторженно чирикала над ухом, разделяя мое настроение, потом вдруг замолкла.
- Августина! - позвала я, думая, что девушку оттерли толпой, и обернулась. Для того чтобы увидеть как огромный грязный мужик зажимает ей рот, а второй такой же накидывает старый плащ, чтобы скрыть богатое платье. Наверное, с ними был кто-то еще, потому что в то же мгновение рот и нос мне заткнули платком, гася еще не вырвавшийся крик, и прежде, чем я успела рвануться в сторону - в глазах потемнело.
Сознание вернулось быстро. Наверное, так и было задумано: плохо стало девушке - вывели из толпы. А вот тащить через весь порт чревато, пусть своими ножками топает.
В голове шумело, и любое неосторожное движение вызывало тошноту. На мне, как и на Августине был старый плащ. Не удивлюсь если, позаимствовали его на ближайшей помойке - запах соответствовал. Прежде чем я успела поднять крик, бок укололо острым и вкрадчивый голос, перемежая обращение 'лапочка' и 'солнышко' с отборными ругательствами, велел мне шустро шевелить ножками и молчать, если я не желаю в ближайшее время стать кормом для рыбок. Убедительно посоветовал. Почему-то я ему стразу поверила.
Августина тоже молчала. Стальное лезвие хороший аргумент даже для самых болтливых.
Надеюсь, что меня уже хватились и усиленно ищут! Пусть ругают, пусть запрут во дворце до самого отъезда - лишь бы нашли! Портовые склады, мелькающие мимо, напоминали лабиринт - зайти можно, а обратно без помощи не выйти.
- Пришли, красавицы!
Конвоир оскалился, пряча нож, и 'дружелюбным' пинком отправил нас друг за дружкой в открывшийся проем.
За низенькой дверью оказалась крутая лестница, ведущая в затхлый темный погреб. С потолка звонко капало, мокрые камни скользили, а по бокам шевелилась невнятная серая масса. Похитители, убедившись, что мы достигли пола, захлопнули дверь, лишив подвал единственного источника света.
В темноте стало еще страшнее, чем в полумраке. Рядом всхлипнула Августина. Словно эхо, с другой стороны раздался хрип, и что-то мягкое, теплое и шершавое коснулось шеи. Я не выдержала и закричала.
Хрип повторился, надтреснутый голос, перемежаясь с кашлем, спросил:
- Чего орешь-то так?
- Страшно, - честно призналась я.
- Ниче, пройдет, - успокоил хриплый, и потрепал по плечу. На этот раз от крика я удержалась, хоть и с великим трудом.
Августина в темноте нашла мою руку. Или я нашла ее. Так было немного уютнее.
- Давно здесь сидите?
- А хто его знаеть-то? - словоохотливо отозвался хриплый. - Дня три, а может и поболе будет.
Вот уж успокоил, так успокоил.
- Надо выбираться, - решила я, и попробовала встать, Августина не пустила меня, потянула обратно.
- Не надо, - зашептала на ухо. - Сидите тихо, ваше высочество. Нас уже наверняка хватились и ищут. Ведь найдут же?
Вопрос повис в воздухе. Кажется, Августина успокаивала не столько меня, сколько себя.
- Обязательно. - Собственный голос придавал уверенности. - Надо только пошуметь, чтобы услышали наверху. Так быстрее найдут.
Судя по звукам, невидимый сосед забился в агонии.
- Че ржешь-то?
На этот раз голос был женский, но почти такой же хриплый, простуженный. Опознать в раздающихся рядом звуках смех, мое сознание отказывалось.
- Так это, девульки рядом кричать собрались, - пояснил хриплый, и снова забился в конвульсиях. На этот раз смех поддержали еще два-три голоса. Ой, мама моя королева, сколько же их здесь?
- Тут, кричи - не кричи, все одно не услышат. Думаешь, не пробовали? Не одно горло сорвали. Да еще тот, кто за дверью сторожит, ребра помнет, - наконец, пояснили из темноты причину веселья.
-Все равно делать что-то надо, - не сдавалась я.
- Что? - резонно возразила темнота.
Я задумалась. В голову ничего не приходило. Ушибленные колени болели, ладони саднили, хотелось плакать и проснуться. В остальном от уха до уха звенела гулкая пустота.
В невеселых размышлениях, а проще говоря, в молчании, прошло некоторое время. В подвале было не только сыро, но и холодно. Мы с Августиной дрожали, прижимаясь друг ко дружке, и уже без всякой брезгливости кутаясь в вонючие плащи.
Если нас спасут, никогда больше не буду сбегать! Буду пай девочкой. Отчего мне во дворце не сиделось?
- Может сказать им, что ты сестра королевского советника? - спросила я шепотом у фрейлины. Я-то на принцессу сейчас не больно похожа, а вот Августа одета соответственно положению. - Пусть выкуп потребуют. Или разрешат записку передать.
- Не поможет, - всхлипнула Августина. - Это же работорговцы. Им все равно, лишь бы схватить кого да уехать.
- Не поможет, не поможет, - подтвердил хриплый слева. - Прикопают по-быстрому и все дела. Свои шкурки ценнее денег.
В королевстве работорговля была под запретом и жестко каралась, хотя наши южные соседи, относились к ней гораздо спокойней, а их соседи и вовсе не стеснялись открыто торговать людьми. Но светловолосые и светлокожие фарсисцы высоко ценились на рынке рабов. По всему выходило, что в жажде наживы мерзкие торговцы живым товаром пренебрегли риском. Значит, нас постараются как можно быстрее вывезти из страны, а там прости-прощай надежда - к словам рабыни никто не прислушается. Ставить под угрозу торговое делом ради одного, пусть даже огромного выкупа никто не станет, скорее и вправду убьют. Я чуть не заскулила от страха, осознав эту простую мысль.
Подкатившуюся к горлу истерику легко остановил невидимый в темноте сосед, деловито предложив пару оплеух, как лучшее средство против слез. От оплеух я вежливо отказалась, и всхлипывать прекратила. Темнота подвала давила на плечи, странным образом уравнивая всех в положении и правах.
Дверь распахнулась внезапно, когда темнота стала уже почти привычной.
-Эй вы, отродье, выползайте по очереди, - велел уже знакомый вкрадчивый голос, дополнив команду витиеватыми ругательствами, каких девушкам знать не полагается, и смачным плевком.
Дневной свет слепил и заставлял щуриться. Замерзшие руки и ноги плохо слушались, то и дело оскальзываясь. Вдобавок, у самого верха лестницы я запуталась в юбках и если бы не бдительная Августина - покатилась бы вниз, пересчитав все уже пройденные ступени. Не смотря на то, что мы находились в одинаково плачевном положении, большей частью по моей вине, фрейлина не упрекнула меня ни словом, ни жестом, и продолжала исполнять свои обязанности, присматривая за мной.
Едва под ногами оказалась не лестница, а камень мостовой, как запястья мои захлестнули веревочной петлей, которую один из конвоиров привязал к поясу. Августину, несмотря на сопротивление, оттащили чуть в сторону, ее удерживал другой верзила. Я видела что девушка, попыталась заговорить со своим конвоиром, что-то истово обещая или умоляя, но в ответ получила грубый приказ замолчать. Значит, договориться не удастся. Мы испуганно переглянулись, и торопливо отвели взгляды, словно боясь быть пойманными на этом. Небритые, просоленные, пахнущие застарелым потом, работорговцы были так удивительно похожи между собой, что затруднительно было сказать - это все те же похитители или их соратники. Сброд - лучшее слово, которым их можно было охарактеризовать.
Всего в подполе оказалось человек двенадцать. Последним поднялся меланхоличный старик, с обвисшими засаленными седыми усами, в котором по надсадному кашлю я узнала недавнего собеседника.
- К чему такая спешка, - недовольно рыкнул связавший меня детина, удерживая с помощью веревки еще двоих. - Безопасней до темноты подождать.
- Стражники порт шерстят. Ищут какую-то кралю сбежавшую. Так что этих на борт и отваливаемся, - отозвался 'вкрадчивый'. Не считая странного голоса, от остальных он никак не отличался. - Уловил, Сорчо?
Сорчо буркнул что-то маловразумительное, но после предложения 'вкрадчивого' поспорить о приказах с мамашей Босхой, замолк, только поигрывал ножом время от времени, заставляя пленников двигаться быстрее.
Если бы нам встретился хоть один человек, стражник или прохожий, я бы дернулась и попробовала закричать, несмотря на опасность, но мы шли безлюдными, словно вымершими закоулками. Если бы я догадалась написать записку раньше, то попробовала бы ее сейчас выкинуть. О том, что у меня даже бумаги с собой нет, я не задумалась. По дороге Сорчо резко дернул веревку, и я чуть не упала, задев плечом собственное ухо, отчего замочек серьги расстегнулся и она звонко запрыгала по камням мостовой, пропав в какой-то щели. Вторую сережку я умудрилась снять уже сознательно, перед самым причалом, и она тоже очутилась на земле. Рано или поздно ее отыщут, пропажа принцессы - это как раз тот случай, когда роют носом землю и достают даже с того света. Большего я сделать не могла.
Всех доставленных к пристани плотно утрамбовали в две шлюпки и повезли к выходу из бухты, где за рифами пряталось судно.
Корабль, на который затолкали пленников, носил гордое название 'Красотка' и сохранил остатки былой фигурной резьбы на корме и носу. Хотя бушприт явно заменяли позже. Лет сорок назад, легкая маневренная бригантина, наверное, и впрямь была красива, а сейчас - унылое, грязное и пропахшее крысами судно, вызывало гадливость, как и его команда.
На палубе расставив ноги, стояла не женщина даже, бабища, в штанах, измазанных пятнами сомнительного происхождения, и с повязкой на глазу. Видимо она и была обещанной 'вкрадчивым' мамашей. Потому что пленников выстроили перед ней в рядок, словно товар перед купцом, и толстуха неторопливо идя мимо, каждого осматривала, щупала. Даже в рот заглядывала. Охранники ловили каждое ее движение. Фрейлина кинула на меня предупреждающий взгляд, но я уже и сама поняла, что о своем имени и происхождении тут лучше молчать. В ушах девушки тоже не было украшений. Наверное, она пришла к такому же решению, как и я.
Дойдя до Августины толстуха улыбнулась во всю ширь пасти, ласково потрепав девушку по щеке:
- Добро пожаловать в плавучий бордель мамаши Босха!
Одного переднего зуба у мамаши не хватало, остальные были железными. Фрейлина и без того уже пребывающая на грани обморока, побелела и осела на палубу. Мамаша довольно хохотнула, ее пугающая команда подхватила смех своей предводительницы на все голоса.
- Во вторую! - велела толстуха, наконец, закончив смеяться.
Меня мамаша осматривала долго, обдавая несвежим запахом застарелого перегара, и цокая языком:
-Ах, какая красотка!
Потом вытерла пальцы о штаны, отчего ни одежда, ни руки чище не стали, зачем-то подергала за косу, заглянула в рот. Удивилась:
- И коса настоящая, и зубки целые. Не девка - картинка!
И без всякого стеснения хватанула за грудь. Меня обдало краской, наверное, до самых ушей - могла бы, провалилась со стыда.
- Скромна-а-я! - удовлетворенно потянула мамаша. - Небось, еще девица.
Верзилы сзади снов подхалимски загыгыкали.
Мамаша еще раз выдохнула мне в лицо и, наконец, вынесла свой вердикт:
-Эту в третью. И чтобы ни-ни. А если найдется кто непонятливый, так я ему все любопытствующие части оторву, и сожрать заставлю.
- Не про тебя товар! Или сам покупай, или не трожь руками!
- Понял! Понял! - пошел на попятную амбал. - Ты ж меня знаешь!
Толстуха вперевалку пошла дальше вдоль пленников.
Меня грубо схватили за руку повыше локтя и поволокли в трюм. Парой шагов правее, тащили Августину.
Внутри 'Красотка' оказалась еще грязней и зловонней. Где-то в темноте нас с фрейлиной развели в разные стороны.
Августину я никогда больше не видела и как сложилась ее дальнейшая судьба - не имею ни малейшего представления. Не могу сказать даже, дожила ли она до конца путешествия. Тем тяжелее осознавать, что в таком положении вещей немалая часть моей вины.
Глава 2
'Третья', оказалась отгороженным закутком забранным решеткой, за которой уже сидело несколько девушек. Сотоварки встретили меня довольно равнодушно, но все же, чуть потеснились, уступая свободный кусочек пола.
В третьей камере, как я поняла через некоторое время, 'мамаша' собирала тех, кого называла 'неприкосновенный товар' - девушек представляющих по мнению работорговки определенную ценность. Нас кормили два раза в день, поили вдоволь. И охранникам запрещено было трогать любую из сидящих в закутке. Даже руки развязали. Насколько я знаю, остальным приходилось гораздо тяжелее.
С первого взгляда мне показалось, что существа делящие со мной камеру бесполые нищие, вроде тех, кому подают монетки до и после праздничной службы, но позже разглядела, что все они достаточно молоды, и принадлежат к женскому полу. А через несколько дней и сама превратилась в такое же чучело. Может я и была красавицей во дворце, но без мытья и расчески, волосы свалялись в колтуны, одежа стала грязным, рваным комком, и пахла я тоже не фиалками. Первое время я пыталась приводить себя в порядок, под равнодушными взглядами остальных, но вскоре уяснила бесполезность собственных усилий. Хуже всего для меня морально оказалось отхожее место. Я физически не могла заставить себя справить нужду не в одиночестве, а уж тем более на виду у мужчин-охранников. Мне казалось, что все смотрят на меня, и я готова была сгореть от стыда, не скоро осознав, что по большому счету, никому нет до меня дела. Мои 'подруги по несчастью' обычно дремали или бессмысленно смотрели в пространство, пребывая где-то не здесь, а работорговцам было гораздо интересней с другими пленниками, которых можно было пощупать, а порой и более жестоко позабавиться. Слышимость на 'Красотке' не оставляла никаких иллюзий в происходящем. И я вздргивала при каждом женском крике, боясь узнать голос своей фрейлины. Девушки разговаривали на разных языках, по большей части северных, а работорговцы, как и все моряки, общались на дикой смеси из всех возможных, объединяя их грязной руганью, понятной на любом языке, но все же преобладал сурамский говор, наших юго-восточных соседей, из чего я сделала нехитрый вывод, что работорговцы хватают людей в более северных странах, а потом без всякого страха и стыда сбывают их в Сураме. Сурамский я худо-бедно понимала, но нам работорговцы отдавали приказы на фарсисском, более или менее понятном всем.
Липкий всепоглощающий страх в такой обстановке, был бы моим постоянным спутником, если бы не Страшный.
В 'третьей' от домогательств нас защищало не только приказание жуткой 'мамаши' работорговцев, но и пленник, молчаливой кучей, лежащий в углу. Его-то между собой и называли Страшным. Сперва, в полумраке я приняла его за груду тряпья, а после - за зверя. Он был весь покрыт кровью и грязью, закован в кандалы и непонятно почему еще жив. К девушкам, сидящим рядом с ним, он не проявлял никакого интереса, а тюремщики каждое его движение встречали с опаской. Жительницы 'третьей', хоть и сторонились его, но считали чем-то вроде мебели.
Когда Страшный в первый раз при мне шевельнулся, что-то неразборчиво простонав, я дернулась в сторону, повеселив работорговцев, заржавших, словно кони, наслаждаясь моим испугом.
- Не тронет. Он до баб равнодушный. Это его мамаша посадила баб от нас охранять, - пояснил мне позже в порыве добродушия один из работорговцев.
Когда первый раз принесли еду, я ни на что не обратила внимания - голодная, уставшая, отчаявшаяся и растерянная, я не знала чего ожидать, силой запихивая в себя безвкусную кашу и хлеб, убеждая, что иначе ослабею и умру до того, как меня найдут.
Но поспав, и немного придя в себя, заметила, что пугающего соседа не кормили вовсе. Сидящая рядом смуглокожая девушка подтвердила, что ни разу не видела, как его кормят. Наверное, ждут, когда издохнет. Сами и подойти близко боятся. На следующий раз я отважилась спросить, указав на лежащего неподвижно мужчину:
- Воды ему дадите?
- Не велено! Хочешь - своей делись, - зло сплюнул на пол, зашедший в закуток охранник.
Пленник, приподняв голову, из своего угла ожег его взглядом, и столько злости вместилось в мимолетное мгновение, что детина, в два раза больше, и полный сил, моментально выскочил за разделительную решетку, для верности тут же задвинув засов, всерьез опасаясь истощенного, измученного человека.
Я колебалась недолго. На моих глазах еще никогда не умирали люди. А этот был уже почти на грани смерти.
Приблизившись на расстояние втянутой руки, я поднесла к его губам глиняную плошку, в которую мне налили воды.
Он не поверил. А когда понял, что не шучу, не издеваюсь над ним, схватил за запястье, не давая отвести руку, сделал два больших жадных глотка.
- Все, все! - попыталась отговорить его я. - Сразу много нельзя. - Услышал он мои слова, или сам осознал, но руку мою отпустил.
Я шустро отползла от Страшного подальше. Зубы ощутимо стучали.
Но когда в следующий раз мне наполнили плошку, снова поделилась с ним. Видно, глупость моя неисправима, раз даже страх ничему не учит. Я поила его еще раза три. Один раз попробовала покормить. Он проглотил маленький кусочек размоченного хлеба и отказался . А потом устало, каркающе, прохрипел благадарность.
А на следующий день позволил соорудить из разодранного подола повязку на самые серьезные раны. И согласился проглотить немного каши. Разумом я понимала, что таким образом не помогаю, а лишь отодвигаю агонию, но сердце, полное молодости, упрямо твердило, что жизнь всегда лучше смерти. То ли глупость, то ли легкость характера не давали мне скатиться в равнодушное безразличие отчаянья.
Я боялась до дрожи его злых глаз смотрящих на всех с ненавистью, его рук, худых, жилистых, с остро торчащими косточками. Но в драгоценностях ли, в отрепье ли, достоинство, привитое королевским воспитанием, не позволяло малодушия, заставляя раз за разом приближаться к Страшному. Всех остальных к тому же, честно признаться, я боялась куда больше и потому даже спать укладывалась недалеко от непонятного пленника.
Попыталась заговорить однажды, узнать его имя, но он так зыркнул, что я чуть собственный язык не проглотила. Тем удивительнее мне было, когда заговорил он сам. Шла, кажется, третья неделя плена, я запуталась в днях. В очередной раз попив, Страшный не отпустил, как обычно мою руку с плошкой, но наоборот притянул к себе, спросив сиплым шепотом:
- Поможешь мне?
- К-к-как? - от страха и удивления зуб на зуб не попадал.
- Покричи.
- З-з-а-аччем?
Объяснять он ничего не собирался. Просто, вдруг оскалился и впился мне в плечо возле шеи, сжав зубами до боли. Визжала я громко - аж у самой уши заложило.
- Спасибо.
Его оттащили от меня и выволокли в коридор. Сначала били ногами, страшно, до крови и хруста костей, потом вышвырнули на палубу. Видеть я ничего не могла, но звуки доносящиеся оттуда оставляли мало места для сомнения в его судьбе. Неужели он просто хотел умереть? Но ведь это можно было сделать и менее болезненно. Я, сжавшись в комок, рыдала, боясь услышать предсмертный крик Страшного.
А когда охранники вернулись, взбудораженные, взбодренные дикой выходкой, разбившей рутину морского путешествия, забилась в дальний угол камеры, подальше от их глаз и разговоров.
- Вот гад! - нервно дергал плечом Сорчо.
У него не хватало нескольких зубов, а по руке тянулась кровавая полоса. - Как рыба выскользнул. И добавил нелицеприятное в адрес Страшного.
- Брось! Все одно утонет! - остудили его, - или рыба съест.
Сорчо согласился и пошел за выпивкой, залить азарт боя. А у меня в голове билось: 'выскользнул, выскользнул'. Я, родившаяся и выросшая у моря, лучше других понимала, что невозможно доплыть до берега в его состоянии, но надежда нелогична. В конце концов, в Фарсисском море множество маленьких островков.
'Доплыви, доплыви', - шептала, как заклинание, и трогала плечо, где после укуса остался лишь небольшой синяк. Страшный даже кожу не прокусил.
На четвертый день после побега Страшного 'Красотка' вошла в порт.
Сурамская ярмарка в моем представлении - это что-то красочное, яркое, как картинка в детской книге, радостное. Совсем по-другому ярмарка выглядит, если ты на ней не гость, а товар. Сидишь в душном, жарком, закрытом сарае, больше напоминающем загон для скота, время от времени позволяя выволочь себя на помост, чтобы очередной покупатель мог посмотреть и прицениться. И не знаешь о чем молиться, то ли о том, чтобы купили, то ли, чтобы не покупали вовсе.
Мамаша Босха, следя за тем, как перед ярмаркой будущих рабов отгружают с корабля, напутствовала нас словами:
- И пусть вас купят богатые извращенцы, потому что платят они лучше всех!
Ободряет!
В последний раз меня вытащили на помост почти на закате. Я уже успела насмотреться на всяких покупателей: высоких, низких, приятных и не очень, но всех с одинаково блестящими маслянистыми глазами и липкими, как паутина прикосновениями. Этот был еще хуже остальных: не старый, но какой-то дряблый, он щупал каждую из поставленных в ряд девушек, вертел, словно вещь, а если бы мы были чище, то, и на вкус попробовал бы.
Мимо, на миг заслонив закатное солнце, прошел мужчина, чуть за пятьдесят, цепко и напряженно оглядывающий каждое лицо. За день я насмотрелась и на таких. Они пришли не за работниками и не за забавами - искать кого-то одного, часто дорогого сердцу, попавшего в беду. Раз за разом, даже если надежды совсем не осталось, они вглядываются в череду лиц, обходя каждый помост.
Дряблый между тем все приближался, и я вжала голову в плечи, стараясь выглядеть незаметной, не сразу обратив внимание, что прошедший мимо мужчина вернулся и все тем же напряженным взглядом следит за мной.
Он подошел так близко, что я ощутила его дыхание на щеке и запах нагретого солнцем тела, свежего, пахнущего мылом. Не моряк, скорее отставной военный, в нем чувствовалась выправка, заглянул мне в глаза, ища, наверное, узнавания, я спешно отвела взгляд, но он, как будто что-то поняв, уже прошел прямиком к торговке.
Мамаше Босхе мой новый хозяин задал только один вопрос:
-Сколько?
И заплатил не торгуясь. Та торопливо, пока не передумал, не начал сбивать цену, схватила мешочек с деньгами и сунула ему в руки конец веревки, которой были связаны мои руки.
Купивший меня человек, молча принял веревку, и зашагал прочь, потянув за собой.
Я, направляемая таким поводком, спустилась с помоста в ярмарочную толчею, и, пройдя еще шагов тридцать или сорок, упала в обморок.
Когда на тебя выливают ведро холодной воды, приятного мало. Раньше я была просто грязной, а теперь еще и мокрой, чтобы новой грязи удобней было липнуть. Меня довольно грубо встряхнули и вздернули на ноги.
- Пришла в себя? Не вздумай бежать. Без глупостей. Пошли.
Отдав столь 'разумные' приказы, мужчина снова отвернулся, и пошел вперед, веревка удерживавшая меня натянулась и я невольно дернулась вслед за своим покупателем, чуть не упав еще раз.
Наверное, по его меркам он шел медленно, но мне обессиленной, и этого хватало. Я видела перед собой обтянутую белой рубахой спину, и кусок загорелой крепкой шеи между воротом и седой прической, и от этого почему-то чувствовала обреченность. Вряд ли можно ожидать доброты от того, кто покупает рабов на 'рынке шлюх'. Даже если он купил меня потому, что я напомнила ему кого-то, не стоит надеяться, что осознав ошибку, этот человек будет добр. Хватит ли у меня убедительности объяснить истинное положение вещей, чтобы суметь подать весточку родным?
Выйдя за пределы ярмарки, мужчина уверенно свернул в переулок, повернулся ко мне, обдав то ли оценивающим, то ли брезгливым взглядом, и придя к какому-то выводу, развязал удерживающую руки веревку, а потом нанял мальчишку с телегой, почти закинув меня на нее, где я тут же задремала на мягком сухом сене. Телега остановилась, когда совсем стемнело.
Луна освещала белокаменные стены дома, который по меркам принцессы Сильвии был небольшой загородной виллой, по ощущениям же безымянной рабыни - желанной роскошью с чистой постелью и теплой едой.
Молчаливый спутник потряс меня за плечо, прогоняя остаток короткой дремоты, и поманил жестом за собой в дом, заведя в одну из внутренних комнат с диваном и покосившимся фикусом в напольной вазе. Да пугало огородное смотрелось бы в этих стенах уместней, чем я. Попытка выбрать прилипшее сено из волос и одежды, привела к обратному результату - я только развезла чуть подсохшую грязь еще больше.
- Стой здесь, - велел седой.
Ну, точно военный. Один из генералов у нас дома похоже разговаривал. Словно на военном параде. Мужчина тем временем зажег несколько светильников и, подойдя к столику возле дивана, налил в бокал вина, но пить не стал, а открыл дверь в дальнем конце комнаты, и позвал:
- Сюда иди!
Быстрые легкие шаги, прозвучали как укор, и в комнату ворвался белокурый юноша, в изящной кружевной рубахе и шелковом шейном платке. В пламени светильников он был похож на ангела со старинных гравюр.
Блондин тряхнул локонами, и грациозно, чуть лениво опустился на диван, всем своим видом намекая на бесчисленные поколения высокородных предков. Старший, не обратив на позу никакого внимания, качнул головой в мою сторону. Юноша поднял глаза:
- Тебе проблем мало , что ты тащишь в дом всякую..., - он поискал слово, - непотребность?
- Купил на рынке. Золотом отдал, между прочим, двадцать монет.
Белокурый аж подскочил:
- Голову напекло тебе что ли, что я жене твоей скажу? Разве за этим ходил?
- Успокойся, - поморщился седой.- Вечно у тебя одно на уме.
Но белокурый вскочив, начал ходить и размахивать руками, потом схватил со столика бокал, осушил одним глотком, подавился, закашлялся, проливая остатки на рубаху, и опустился обратно на диван.
- Полегчало? - осведомился ехидно старший.
- Рубашка была новая. Жаль выбрасывать, - уныло сообщил юноша, ни к кому конкретно не обращаясь.
- Не беда, еще десяток купишь.
Белокурый немного утих. Посмотрел на меня еще раз, потом на седого.
- Ну и зачем ты купил это чучело? Без этого забот мало?
- А ты понюхай, понюхай, - приглашающее повел в мою сторону рукой седой.
Белокурый раздул ноздри и шумно втянул воздух, чуть морщась, потом, словно не веря самому себе, снова вскочил, приблизился почти вплотную, еще раз принюхался, и наконец, решил:
- Метка!
- Она, родимая, - согласился старший.
- Где он? - юноша схватил меня за плечи, забыв о том, что минуту назад брезгливо кривился, стал трясти, словно копилку в надежде извлечь застрявшую монетку.
-Кто он? - уточнила я, до этого не вмешиваясь в события.
- Тот, кто поставил тебе метку?
- Какую метку?
- Вот эту, - обличительно ткнул блондин в синяк на плече.
Я открыла было рот, закрыла, снова открыла :
-А вам зачем?
Белокурый гневно нахмурился, набирая воздуха для обличительной речи, седой довольно рассмеялся, словно я сказала что-то ожидаемое и остроумное.
- Сил моих нет. Разбирайся сам, Гарнс, - почти простонал юноша, сдуваясь и падая обратно на диван.
- Идем, - усмехнулся Гарнс, и повел меня в глубину дома.
- Зачем? - уточнила я, все же покорно идя следом.
- В порядок себя приведешь.
За последние три недели это было самое приятное из всего со мной происходившего. Поэтому я без возражений последовала за Гарнсом.
Для приведения в порядок мне предоставили наполовину наполненную бадью с горячей водой, мыло и даже чистую одежду. Я избавилась от остатков предыдущего наряда и плюхнулась в воду сразу же, как только Гарнс скрылся за дверью.
Очиститься после почти месяца жизни в грязи было трудно. Но я отчаянно скребла и мыла, стараясь удалить даже мельчайшие следы грязи и вони. А потом безжалостно драла деревянным гребнем волосы, свалявшиеся в один колтун.
Отмывшись, насколько это было возможно, я позволила себе немного полежать в еще не остывшей воде. И подумать. То, что я оказалась в Сураме, само по себе плохо, потому что в этой стране, ценность женщины лежит где-то между хорошим оружием и лошадью. Но больше меня встревожило другое. Ко мне и Гарнс и белокурый юноша обращались по-сурамски, с едва заметным акцентом, между собой они говорили на ринийском. И это было хуже всего остального. Потому что, если до этого я молчала о своем происхождении, опасаясь быть убитой, теперь следовало молчать об этом еще упорней, иначе я пожалею что до сих пор жива.
Земли материка, огибая Фарсисское море, образуют подкову, из середины свода которой на западе выпирает внутрь Фарсисский полуостров. По всему морю разбросано множество островов, которые Фарсис постепенно завоевывал, присоединяя один за другим к растущему государству. А на востоке, где северное и южное окончание подковы сближаются между собой, прямо перед выходом во внешний океан лежит остров Риния, скалистый, неприступный и непокоренный.
Для Фарсиса Риния всегда была хуже кости в горле, загораживая выход наружу, мешая торговле и путешествиям к дальним землям, занимая слишком выгодное положение, чтобы оставить его без внимания. Кроме прочего Риния была удивительно богата драгоценными камнями и жемчугом. Так что попыток прибрать к рукам остров, Фарсис никогда не оставлял. Собственно, сами ринийцы тоже не были ангелами, не стесняясь нападать на фарсисские суда, проходящие мимо. Правда последние десятилетия вражда поутихла благодаря торговым соглашениям, открыв ринийцам путь в Фарсисское море, а фарсиссцам - в океан. Несколько лет тому, даже велись переговоры о династических браках, хотя и безрезультатно. И соглашения держались скорее на честном слове, чем на серьезных гарантиях. Так что можно не сомневаться, любая из сторон, почуяв выгоду, без всяких зазрений совести разорвет договоренности. И чем королевна Фарсиса не козырь в умелых руках? Да в самом жутком кошмаре мне не могло такое присниться. О ринийцах рассказывали жуткие вещи, причем люди не доверять которым не было повода. Нет, определенно, не стоит говорит им правду.
А еще я поняла, почему легкий акцент Гарнса мне показался знакомым. Потому что так же, чуть огрубляя слова, разговаривал Страшный. Только я по глупости списала это на поврежденное горло.
Собственно, все размышления вылились в две мысли: первая - я никогда не бывала в столь ужасной ситуации, вторая - что делать?
К тому времени как я пришла к таким неутешительным выводам, вода в бадье окончательно остыла. Я натянула штаны и рубаху, и накинула сверху нечто напоминающее халат. Одежда странная, не похожая на привычную. Обуви мне не дали, головной повязки, которую в Сураме носят добропорядочные женщины, видимо тоже не полагалось. Эх, зеркало бы еще. Хотя, боюсь, оно меня не ободрит.
За дверью было тихо и темно.
- Есть здесь кто? - позвала осторожно.
- Вымылась? - спросил Гарнс, появляясь из темноты коридора. - За мной.
Белокурый молчал, внимательно рассматривая мою многострадальную, отмытую от грязи внешность.
- Знаешь, я готов поверить, что у Брана прорезался хороший вкус, - наконец, сказал удивленно.- Бабищи, которых он то и дело приволакивает с моря, такие...неотесанные. А эта очень даже миленькая. И впрямь стоит двадцати монет. И того, что извела мою воду для купания.
Мне было неприятно, что белокурый франт так открыто оценивает меня в моем же присутствии, но я старалась не проявлять реакции, чтобы не показать ненароком что знаю ринийский.
- Разговоры после еды, Камиль, - перебил Гарнс блондина.
- Я не голоден.
- Только о себе и думаешь, - усмехнулся мужчина. - Девочка голодна. Посмотришь, на сытый желудок станет сговорчивее.
Сговорчивее? Еще чего! Да я двадцать раз подумаю, прежде чем перед ринийцами рот открыть.
- А не проще ли надавить? - внес коррективы Камиль.
- И кто будет давить, ты или я? Совесть по ночам мучить не будет?
- Ладно, ладно, не горячись, я просто к слову. Пойдем кормить твое приобретение.
По крайне мере применять ко мне физическое воздействие, чего я в тайне опасалась, не будут. Уже хорошо. Потому что я ни из тех людей, кто будет стоически молчать под пытками.
Гарнс, обратившись ко мне по-сурамски, велел следовать за ним. Камиль тоже пошел с нами, всем своим видом демонстрируя, что недоволен, но вынужден согласиться с решением старшего.
Я полагала, что Камиль побрезгает сесть со мной за стол. Сел, да еще и подпер кулаком подбородок, словно в ожидании развлечения. Старший риниец, между тем погремев посудой, поставил передо мной миску с еще теплым рагу и положил ломоть хлеба. И присел рядом с товарищем.
Оба мужчины уставились на меня с неподдельным интересом. Чего они ждут, чтобы я чинно повязала салфетку и потребовала вилку, нож и бокал вина или начала вдруг жадно хватать еду руками? Я выбрала третий вариант. Взяла предложенную ложку и зачерпнула из миски тушеных овощей. И хотя старалась не поднимать глаз, но чувствовала что и Гарнс, и Камиль следят за мной почти неотрывно, время от времени комментируя вполголоса:
- Ну, хоть с манерами знакома.
Это Камиль. Еще бы, я знаю все двадцать семь столовых приборов и пятнадцать различных реверансов. И: ' Гляди-ка, не боится', - Гарнс. А ведь действительно не боюсь, мысленно согласилась я. Опасаюсь, напряжена, но липкий, животный ужас пропал.
Когда миска опустела, мы снова переместились в комнату с диваном, где уже были. Видно у ринийца и впрямь большой жизненный опыт за плечами - после еды меня действительно разморило, настраивая на благодушный лад. По дороге с кухни, я лениво размышляла, что за отношения связывают двоих мужчин. С одной стороны Камиль явно выше по положению, привык распоряжаться всеми, в том числе и Гарнсом, как своими подчиненными, а с другой, если Гарнс что приказывает, Камиль слушается. Необычно. А еще несмотря на богатый дом, я не чувствовала присутствия слуг: ни тихого шума шагов, ни незаметного движения мелочей, занимающих свои места.
Камиль уселся, сделав неопределенный жест рукой, видно диван был его облюбованным местом. Гарнс оперся на столик. Я осталась стоять:
- Теперь поговорим, - решил мужчина.
Сытой расслабленности как не бывало.
- Где ты встретила человека, который оставил тебе этот синяк? - приступил к расспросам блондин.
- На корабле. - Осторожно ответила я. Приходилось тщательно следить за произношением, чтобы не выдать ненароком своей родины.
- На корабле, который шел через Фарсис?
Я согласно кивнула.
- Женщины, - ха, - выдохнул юноша. - Где ваша болтливость, когда она так нужна. Откуда он там взялся?
- Я не знаю.
Молодой человек беспомощно вздохнул, оглядываясь на улыбающегося Гарнса:
- Попробуй сам!
- Хорошо, - легко согласился тот, отходя от столика. - Как тебя зовут?
Я заколебалась. Сначала имя, а потом ненароком еще что-нибудь выдам. Мужчина неправильно истолковал мое замешательство:
- Боишься нас? Не надо. Мы не обидим.
- Августина, - наконец решила я. Почему я так сказала, Боги ведают... да простит меня моя бедная фрейлина. Своим именем я по понятным причинам воспользоваться не могла.
- Хорошее имя, - одобрил Гарнс. - Августина, мы ищем одного человека. Мы хотим ему помочь. Этот синяк на твоем плече для нас как знак, что ты с ним встречалась. Ты поможешь нам найти его?
Похоже было, что мужчина говорил правду. Я осторожно кивнула.
- Ты знаешь, где этот человек сейчас? Или может быть он просил тебя что- то передать?
- Нет.
- Тогда что с ним случилось?
- Он прыгнул в море, - решила я сказать правду.
Камиль, до этого сидевший спокойно, воскликнул:
- Прыгнул в море?!
- Так говорили. Я не видела.
Мужчины переглянулись.
- Когда это случилось?
- Дня за три до прибытия в порт.
Мой ответ привел их в странное возбуждение, как будто новость оказалась приятна, но неожиданна.
- Ах, стервец! Умелец!
- Шельма! Как время-то подобрал.
- Значит, собираемся? - радостно спросил Камиль.
- Погоди, - остановил жажду деятельности Гарнс, - если наши догадки верны, то пока спешить некуда.
- А если неверны?
- Тогда, - Гарнс на миг задумался, - ... тогда нам не помогут даже Боги.
Мужчины расспрашивали еще некоторое время, но, убедившись, что я и сама знаю немногим больше их, и толку с этого чуть, плавно переключились на обсуждение, словно забыв обо мне.