Всё моё нутро заключено в кокон бордовых портьер; под чуть скрипящей, чуть поддающейся ступням сценой бьётся пульс. В тусклом, пыльноватом закулисье я однажды потерялся. И так и не выбрался.
Кем я только не был.
Я любил горячо и пылко, всего себя даровал, жизни было не жалко. Любил трепетно и окрылённо, по-поэтски. Я был убил горем. Я тосковал по-онегински. Я джентльменом слыл и сволочью. Я обращался барином, но и мёл полы. Падал на кресло, как падают уверенные в себе, знающие всему и всякому цену господа. Поднимал бокалы за дам в шляпках. Подавал руку. Принимал пальто. Я сыном был, отцом и мужем. Я был убит. И не единожды. Я был лишь деревом. И голосом автора. Я жил.
В октябре 2008 я шёл по Невскому и пронизан был северным ветром, нёсшим с пролива. По той стороне высились башни, тут же - сновали люди, укутанные в шарфы, с зонтиками наперевес. Я шёл по Невскому и никого не играл. Я собой вдруг стал, но казалось - вдруг что-то потерял. Возможно, беда была в том, что, потерявшись однажды в пропахшем магией театре, я там и остался. Мне себя не вынести. Я здесь, на Невском, я шагаю твёрдо, крепко держу руки в карманах пальто, но словно пуст, словно выцвел весь и не осталось и пятнышка. Я всецело там, среди обитых бархатом кресел с жёсткими подлокотниками, среди узких проходов и длинных антрактов - для зрителя, и таких коротких для актёров; среди хрустальных люстр, среди лепнины. Мне себя из театра не вынести.
Бортики набережной холодили ладони, продувало насквозь. Я без неё никто - без музы театра. У неё бестелесная оболочка, она в каждом копится годами. Я смотрю на Риту, в гримёрке снимающей макияж салфетками, и вижу в её груди копошащееся свечение. Сгусток чистой энергии, чистой материи - музы. Музы великой, накалённой упорством, самобытной, рождённой чем-то свыше музой. У Матвея, умастившегося на краю сцены и читающего вслух свою партию, за мельтешащей стопкой листов в груди тоже юлит и сыпет искрами. Искрящаяся муза, порода ископаемая лишь в чистейших, прозрачных творческих натурах. У всех, на кого бы ни пал мой взгляд, я в самой их сердцевине замечаю музы излучение. И я без неё - голый лист, ободранный северным ветром с лона планеты. Я никто, как художник никто без своих кистей, как танцор - без ног.
Я женат на театре. Она моё толстое одеяло ночами, гранатовые поцелуи по утру, она - моя жизнь на двоих.
Я покидаю театр и за его дверьми остаётся - ударяется о стены, ломится из окон, кулаками барабанит дверь - моя вторая половина: моя муза, моя театральная эссенция. Я бы забрал, но, кажется, я отчаянно заблудился и выбираться совершенно не желаю. Я весь там, весь твой.
Я кричу голосом раненного, обиженного, влюблённого, покинутого, обездоленного, осчастливленного, одухотворённого, объятого всемогущей силой патриотизма, окрылённого, обманутого, продрогшего, зацелованного, окружённого родными, покорного, невыразимо счастливого. Я кричу десятками голосов и в каждом слышу свой собственный. Он здесь. Всё ещё здесь. Только здесь.
Чуть скрепит сцена, обволакивая ступни, будто мягкий пластилин; глухо бьются друг о друга портьеры, размахивая золотыми кисточками; гаснет свет. В ёрзании кресел и едва различимом шёпоте искрит и сияет, хвостом бенгальского огонька кружа над куполом зала.
Я весь твой. Я на тебе женат. Поезда несут меня, пустого и безликого, прямо к твоему источнику, к тебе самой - чтобы наполниться и задышать по-поэтски.
Отсчитываю каждый стук. Утыкаюсь носом в шарф, где ещё держится тобою вдохновлённый запах - мускатный, чуть пыльный, прохладно-лиственный. В железе колёс спешат минуты.